Старообрядцы Часть 2 глава 10

                Ночь под звёздами, среди звёзд
       – Дедуль,  как старообрядцы относились к внебрачным детям? Только всю правду, какой бы горькой не была.
       Феофан опустил голову, задумался, посмотрел пристально в глаза Светлане и засипел:
        – Если, правда нужна, чтобы понять и простить – похвально. Если для тщеславных разборок – поздно, жизнь сначала не начнёшь. Если для книги, в назидание потомкам, слушай: до конца девятнадцатого столетия, если ты не был причислен к господствующей церкви – то не имел права на законное бракосочетание. Внебрачные дети подвергались осуждению и осмеянию не только среди односельчан. Даже у правительства они считались незаконными и не получали прав по происхождению на имущество. Их не любили, считали источником неприятностей, могли безнаказанно обижать, не опасаясь кары Божьей. Их отдавали в рекруты, в няньки, абы с глаз долой. Могли они надеяться только на крохи с небесного стола, как библейская язычница.
        После атеистического застолья, когда ты к тому столу подошла?  Вот именно – когда «седина в голову, а бес в ребро». Но с открытыми на правду глазами легче правильное решение принимать, поэтому смирись, уповай на Бога – планеты должны двигаться по своим орбитам, иначе случится беда, а человек — это планета. Бабка Катерина, прожившая всю жизнь по чужим документам, с именем Матрёна, и была той кухаркой, чью кашу ты расхлёбываешь всю жизнь. Ты родилась в такое время, когда государство ещё и матери, как одиночке выплачивало какие-то крохи. А от предрассудков твоя мать не могла избавиться, потому что жила в логове этих предрассудков. Да-а-а, не думал, что всё так серьёзно. Понимал, почему ты не имела права на честь, на крышу над головой, на семью, на родительскую заботу, но, чтобы и права на уважение детей  потерять?..
      – Значит, не зря подумываю о монастыре и доме для престарелых? Частенько вспоминаю похороны бабы Веры и чёрный платочек, который подарили на молитвенную память. Не знамение ли это?
      – Трудно сказать, на всё воля Господа.
      – Что Вы помните про школьные годы и юность?
      – Юность моя обула солдатские сапоги. Пока учился в школе, скитался по квартирам. Родители жили на заимке в Богословке – там школы не было. До седьмого класса учился в деревне Калы, но документа нет – не захотел сдавать экзамены весной 1940 года, сбежал из дому, неделю скрывался. Мамаша нашла, уговаривала – не пошёл. Не легко было сидеть за партой с православными, у которых родителей научили попы относиться к нам, как к отбросам? У нас тогда в почёте были начётчики, по-вашему - миссионеры. Они отличались начитанностью, мудростью, приобретёнными знаниями. Добросовестной работой воспевали славу Христу.
       Начётчики  выше хирургов и милиции, потому что души спасают. На кой ляд мне документ, если вокруг были начётчики.
       Брат Федосей тогда уже шестой год служил в армии, и был офицером, хоть не имел ни образования, ни документа, потому что учился читать у старообрядческого проповедника-начётчика, к которому и ходить то не хотел. Часто порол его отец за это. 
       Дочка Алевтина, которая выросла под крылышком бабы Матрёны, тоже начётчица. Только окончила десятый класс, сразу поставили работать учительницей начальных классов на Бабике.
        Отец – начётчик, не имея школьного образования, преподавал плотницкое дело в школе.
        А матушка - разве не начётчица, если с ней, пятнадцатилетней, дед советовался по разным вопросам?
        По спору с православным одноклассником не пошёл на экзамен, и ни разу не пожалел об этом.
         Когда бросил школу, твой дед Сергей работал завмагом, был уважаемым человеком, уговорил начальника почты, Мешкова, взять меня письмоносцем. Платили 75 рублей - по тем временам зарплата неплохая: даже в Уйстрое, на каналах, рабочие получали по 60 рублей.
         Всех на войну провожал. Носил первые похоронки. Всех односельчан знал в лицо, их беды через сердце пропустил. На
каникулах помогал родителям на покосе, рыбачил, охотился, собирал дикоросы, занимался заготовкой дров для дома и школы - была тогда такая повинность. Работал в совхозе. Любил я сенокосную пору. Жили на полевом стане, спали на сене вповалку. Парни постарше - отдельно, а я с девчатами. Ох, и любил нюхать, как у них пот пахнет, завалюсь между ними и норовлю носом в подмышку уткнуться. Мылся редко – чистого клопы кусают. Портянки не сушил – ломаются, а стирать среди степи негде.
         – В то время там были православные церкви?
         – Во время войны по распоряжению Сталина открыли в деревнях Ачуры, Шунеры, Бея и в городе Абакане. Но церковников боялись больше, чем налоговых агентов. Налоговики проедут весной, опишут подворье и, в соответствии с доходами, к осени присылают сумму налога, которую можно было погасить и натуральными продуктами: если держали корову, то молоком и маслом. Были куры – яйцом. А церковники перед Пасхой сажали дьячков на подводы и отправляли за данью. Знали, что древлеправославный народ посты строго блюдёт, поэтому продукты подсобирывались, кто-то и скотинку резал. А эти орлы уж тут, как тут. Не выложишь, чего требуют, грозились донести о тайных молельнях…
       – Сложное было время. Много было доносов и репрессий?
       – Не поистрепались душой русские люди – стукач единожды только гниль высветил, и то, скорей всего, залётный. А так раза три НКВД разгуливало по нашим дорогам: один раз абортницу посадили на 10 лет, второй раз мужика на проводах замели за то, что сказал:  «Зачем нам война?! Пусть бы Сталин с Гитлером дрались». Увели его и сгинул – то ли расстреляли, то ли в Гулаге сгноили. А третий раз по доносу повеселились они, потрепали людям нервы.
       – Деда, каким был Ваш боевой путь?
       – На фронт призвали 7 ноября 1943 года. Мне было 17 лет. Сначала отправили в Абакан, оттуда в эшелонах к Амуру, на границу с Маньчжурией. На станциях выдавали пайки и кипяток. Дети заскакивали в вагоны, пели, плясали за хлеб и за сахар. На пролётах выскакивали и обратным поездом – домой. Один не большенький, из семьи, богатой голытьбой и инвалидом-фронтовиком, такой распотешник был. Надавали ему столько хлеба, что поднять не мог. Сел на перроне, обнял котомку и плачет. Боялся, что не довезёт до дома – отберут.
        В Биробиджане отправили в баню, переобмундировали. Евреи, которые там работали, забрали гражданскую одежду и обувь – унесли домой. 10 января 1944 года принял присягу в воинской части 14331. Служил в стрелковой части пехотной роты.
         На другом берегу стояли японские войска. Ждали, когда падёт Сталинград, чтобы напасть. Так мы и укрепляли оборону, рыли окопы, отлавливали японских лазутчиков, которые пытались переплыть Амур, помогали населению. В одной деревне клуб сгорел - построили за короткий срок, помогали на полевых работах. Оружие было стрелковое, пушек мало – по два орудия на батальон.
         Летом подтянулись войска с запада. А 9 августа 1945 года поступил приказ о наступлении. Переплавились на понтонах. Японцы так драпали, что не могли догнать. Заняли город Хунгар (Кулак семьи Хун), но руки кровью не обагрили. А вот НКВД, которое шло следом, разгулялось вволю. Всех старообрядцев, которые ещё до революции бежали в Маньчжурию от притеснений, повязали и возвратили в Россию, где те сгинули безвозвратно. 5 сентября Япония капитулировала. Наши роты с полмесяца постояли в Китае, потом отправились обратно. До 1950 года, служил в Чите.
         – Какой была жизнь на берегу Амура?
         – Жили в землянках, даже столовая была под землёй. Возле Амура морозы «жали» похлеще сибирских. С вечера буржуйку натопишь: на верхних ярусах – уши обжигает, одежда парит, дышать нечем, а внизу – хорошо.
Зато к утру – наверху терпимо, а нижние примерзали к нарам. Спали в обмундировании - японцы постоянно засылали лазутчиков, и мы должны были дать отпор в любую минуту. Кругом были окопы и траншеи, которые рыли летом.
       – Война войной, обед по расписанию. Так ли это?
       – Мы ели по третьей норме – зимний паёк 650 граммов хлеба, летний – 600. Днём по три ложки каши. Были селёдка, сахар. За месяц теряли по 5 – 10 кг веса. Нам было по 17 лет, ещё росли, а питание не ахти какое. Не до жиру…
        – Какой случай Вам запомнился особенно?
        – Однажды ночью солдаты форсировали реку. Сначала затонул один, потом другой понтон. До берега было недалеко. Но 9 солдат при полном обмундировании с оружием не смогли выплыть.
        – Расскажите о наградах.
        – Орден Великой отечественной войны 2 степени, медаль «За победу над Японией», медаль «Жукова», медаль «30 лет советской Армии и флота», благодарность от Сталина. Одиннадцать медалей юбилейных.
        – Кто ещё из родственников были на фронте?
        – Дядя Акиндин Победу встретил в Берлине, двоюродный брат Никифор – в Вене, зять Сергей не вернулся с войны – лежит в братской могиле под Санкт-Петербургом, на станции Большая Вишера. Брат Федосей прошёл Финскую, Халхин-Гол, служил на разведкатере в Советской Гавани. Его разведрота шла впереди армии, когда освобождали Сахалин. Рекутина Николая досрочно комиссовали с фронта, когда с женой случилось несчастье и четверо ребят остались сиротами. Степана Кочерова перемолол ненасытный жернов войны. Петра Сазонова комиссовали после ранения. Да разве всех перечислишь, если в село 155 похоронок пришло, а сколько живых, но изувеченных!? У нас старообрядцев, как? Гулял на свадьбе – родня. Состоишь в 14 колене – родня. У моей супруги Августы Ильиничны отец погиб на фронте.
        – Как вы познакомились с бабушкой?
        – В декабре прибыл в Читу на автомобильный склад Министерства вооружённых сил. Августа там бухгалтером работала, так и познакомились. Потекла дальше служба, подслащённая самоволочками. В 1950 году 28 марта демобилизовался, она уволилась, и мы уехали в Сибирь.
       – Каким был День Победы?
       – К нам прискакал всадник и объявил, что война закончилась. Мы разделили боеприпасы и долго салютовали. Это был праздник со слезами на глазах – плакали все: и командиры, и солдаты, обнимались, забыв о чинах. Но для нас служба продолжалась: не было набора в армию – подрастало новое поколение.
       –  Почему Вас так рано забрали в армию?
       – По пословице получилось: «Кому война, а кому мать родна» – от ареста уберегла меня, а вот твоя бабушка Варвара не избежала горькой участи за своё добро - десять лет от звонка до звонка отсидела.
        Дед берёт в руки фотоснимок, на котором бабуля в кругу родных, после возвращения из заключения:
        –  Вот такой и была всегда. Весёлой, готовой поделиться своим теплом и последней краюшкой с каждым.
        С поля брани сиплый голос деда переносит повествование к осенним событиям 1942 года.