Старообрядцы часть 2 глава 11

                Сомкнутые уста
       – Помнишь в Означенном склады "Заготзерно" возле пристани? Начальником перевалочной базы был пограничник с заставы, которая располагалась на 101 километре, неподалёку от Монгольской границы. Его фамилию и теперь не назову. Он заведовал продуктами и формой: как ими распоряжался - никто не вникал. В Бее шили сбрую для коней, Ритенко возил с глубинки овёс, зерно и сено в фонд армии, всё это Варвара принимала в подотчёт.   
      Если среди колхозного скота был падёж, то кони пограничника были откормленные – на них возили запасы на склад, хранили до зимы, а потом по льду отправляли на заставу. Одному извозчику - три подводы, на каждую грузили по 3 центнера сена или овса. К саням  приделаны пяли*. На них укрепляли торбы с продуктами для извозчиков, ящики с овсом для лошадей.  Сколько продукции списывал пограничник на извозчиков, коней и на себя – знал один. На складе за трудодни выдавали зарплату, и Варвара устраивала родню не только из-за денег, но, чтобы не было лишних глаз и разговоров. Твоя бабушка с сестрой Вассой после работы кантарили* сено и овёс в мешки по тридцать килограммов. Меня Варвара тоже оформила на работу извозчиком - в помощь Ритенко. Время было нелёгкое: отправка зерна на фронт была для всех святым делом, но в каждом дворе - орава вечно голодной детворы, немощные старухи, инвалиды. Всем на зубок надо.
       В первые дни войны всех мужиков забрили, потом по годам дощипывали, а налоги платить надо. На заработки не надеялись. На охоту по ночам тайком ходили – запрещена была. На рыбалку не вырвешься – у всех повинности за паёк. Кто сено заготавливал, кто дрова, кто на полях с темна, до темна пластался. Вот и крутились, кто как мог, выискивали щели, которые не могли учесть налоговики. Тогда за каждую курицу и плодовое дерево налоги драли. Свою собственную скотину тайком и держали, и резали. После посещения агента, переписавшего доходы от подворья, тайком сажали квочек на яйца, распахивали где-нибудь за глазами клин земли и засевали пшеницей, ещё за трудодни зерно получали. Но зерном сыт не будешь – нужна мука. А мельница одна –  в деревне Сизой. Её после переселения построил Варварин дед Ахаз. В коллективизацию, мельницу национализировали, но Ахаз продолжал работать с дочерью Марией и её мужем. За реку не наездишься и многие, чтобы перемолоть зерно, скопом отдавали его Ритенко, который ездил по всем деревням. Это крестьянское "левое" зерно от Ритенко, Варвара не приходовала и хранила отдельно.
        Когда через Енисей наладится санный путь, я увозил зерно на мельницу. Перемолотую муку делили по мешкам, и я развозил её ночью по домам тех, кто был в доле. Кроме родственников, муку доставлял секретарю сельсовета Семёнову Николаю, врачу Шмакову Андрею Ивановичу, который проводил анализы зерна.
         Если многодетные семьи, получив привесок, жили скромно,  и основная масса голодала, то в сельсовете частенько пили, горланили песни. Кто-то донёс. Много народу повязали и увезли
в Бею для выяснения степени виновности.
        К Варваре ревизия нагрянула – серьёзных нарушений не обнаружили, но шум поднялся большой и крайних надо было найти. Пограничник пригрозил, что всех пристрелит, если заложат, и вышел сухим из воды. Варваре дали десять лет: отсидела в Норильске от звонка до звонка. Ритенко приговорили к расстрелу, но Калинин откликнулся на его прошение и разрешил заменить расстрел отправкой на фронт. Однако не дожил извозчик до дня, когда пришёл приказ – умер от инфаркта. Шмакову, Семёнову, Варвариным брату Арсению, сестре Лиде и её дочери дали по пять лет, остальных баб отпустили.
        Когда случилось беда, мне военком прислал повестку на фронт. А то бы вместо медалей звенел кандалами. Арсений был непричастен – не до того ему было после смерти жены, но не смог ничего доказать, так и умер в тюрьме - исполнилось пророчество его любимой песни: «И родные не узнают, где могилка моя».
      Варю забрали в 1943 году, ей было 29 лет, на руках четверо детей, а муж воевал в Подмосковье. Когда Варю посадили, его досрочно комиссовали. Злой приехал – не хотел разбираться. Одно твердил: «Своими руками пристрелил бы её».  Вернулась она в 1953 году, горько оплакивала кончину Сталина. Долго мы толковали за чаем, о её бедах. Она грустно так улыбалась и говорила, говорила, смахивая слезинки.
        – Что могло болеть - отболело. Вины за мной нет, если вернуть те дни, снова поступила так же. Да и могла ли иначе? 155 человек сложили головы только из нашей деревни, а сколько раненых, калек? И в каждой деревне та же картина, а деревни - одна к одной, как соты в ульях лепятся!
       До суда, Третьяков Фрол Васильевич – военком, деверь Арсения,  (муж Натальиной сестры Матрёны), взял меня на поруки из-за детей-малолеток, а мужа через военкомат отозвал с фронта. Перед этим Арсений похоронил жену Наталью, которая умерла от аборта. Тут же Степана Кочерова - мужа моей сестры Нюры, забрали на фронт, и она, со своими двумя детьми, перешла жить к Арсению, взяла на себя заботу о его четверых сиротках. Первое время и мои четверо деток были на её руках. Потом вернулся мой Коленька-балагур, забрал детвору и уехал на родину от срама, только Юра – старшенький остался жить с моим братом Петром. Там у Коли померла моя дочь Любушка, а следом за ней и муженёк ненаглядный приказал долго жить. Тамару с Вовочкой  снова отправили к Нюрашке – она и ростила, пока я не освободилась. Дочке тогда было шесть годков, а сыночку только три – не мог он меня запомнить. Может, даст Бог – свидимся. Вот и суди – права я, или виновата. Если доброта подсудна, значит, нет мне оправдания.   
       – Как там, Варя? Сильно страшно?
       – Не так страшно, как омерзительно. Когда знаешь правду и чист сердцем, чего бояться? Душу убить христопродавцам не под силу, а всё остальное – Бог дал, Он и забирает, когда надобно. А правдой, такие как поп наш Пётр Петрович, тайно укрепляли дух народный. Была я однажды с твоей матушкой Матрёной в молельне, слушала проповедь, ведь всё расставил по местам.
       В лагерь народу нагнали отовсюду - наслушалась. Положение в стране такое, что в страшном сне не привидится, а ведь любил народ Сталина. Месяц прошёл после похорон, а люди всё плачут, с опаской смотрят в завтрашний день, хоть по радио и звучат бодренькие марши. Придёт время - «всех собак» на Сталина свешают, сейчас ещё не смеют. А ведь силён духом был наш вождь.
      Проповедь истины не одним нашим Петром распространяется.
      Одна солагерница, из дворянского сословия, которой пришлось помотаться по многим лагерям говорила, что до 30-х годов в Соловецком ГУЛАГе совершались молебны по старому уставу с двуперстием, потом всех этих молитвенников истребили. Хоть не имею отношения к старообрядцам, да лучше жить их мудростью за высоким забором, с сомкнутыми устами.

Пяли – жерди, набитые по краю саней.
Кантарить– взвешивать и прошивать заполненные мешки, или тюки.