Подводная лодка шпиона Гадюкина

   Историю эту  я услышал ещё в детстве, когда мне было лет двенадцать. Поехали мы со взрослыми на рыбалку. На наш Верх-Нейвинский пруд. Тётя Рита, провожая нас, сказала мне вот что:
-На тебя, Ванька, одна надежда. Хоть ты рыбки поймаешь. Мужики-то все водку пить пойдут, чего ещё от них ждать, а ты рыбачь.
    Когда приехали на пруд, опасения тёти Риты стали подтверждаться. Я кстати в те годы вполне начитанный был парнишка. Про Штирлица любил читать. И довольно хорошо запоминал разные второстепенные детали. И вот в одной из книг о великом шпионе я вычитал, что цирковой дрессировщик хищников по фамилии Шухербрехермейстер сказал как-то Штирлицу.
-Если хочешь, чтоб номер со львами получился, нужно включать  в номер и львиц. С одними гривастыми толку не выйдет, одно рычанье. А так, глядя на львиц, начинают работать и львы.
     Как я убедился, к людям это тоже применимо. Нам бы взять в тёплую компанию хоть одну женщину – не было бы всё так бестолково. Но…  Приехав на место, все кинулись искать мазь от комаров, потом водку, потом палатку. Удочки конечно кто-то сунул на самый низ багажника. И конечно порвали леску и зацепили крючок за чехол палатки. Пока добрались до удочек, пока всё, что нужно отцепили и подвязали, времени прошло уйма. Наконец, остограммившись, товарищи взрослые пошли разводить костёр и забивать в землю колышки, а я поплёлся к пруду закидывать удочки. Никто из взрослых  присоединиться ко мне не пожелал.
       Настроение было паршивое. Я закинул все пять наших удочек и стал ждать. Не клевало. От полянки, где стояла палатка, потянуло дымом и мужские голоса стали бессвязнее и громче.
-Да козёл он, этот твой  Смуров. Всегда своим любимчикам наряды закрывал погуще.
-У нас и нефть, и газ, и вся таблица Менделеева, а живём мы всё равно дерьмово.
-А ты ему скажи, чтоб воровал поменьше.
-Мне бы платили как им тыщу баксов. Я б тогда работал.
-Ты представь, какой-то вшивый пластмассовый ролик для ремня ГРМ стоит столько же, сколько вся моя прежняя машина.
     Наконец я выдернул из воды крошечного ерша и сунул в садок. Минут через двадцать поймал второго, точно такого же. И зачем за этакой подкалиберной мелочью ехать так далеко? Подобных ершей я мог бы наловить и в городе. А хвастались…. Дядя Вася говорил, что тут такой лещ, прям такой весь из себя лещ. Прям в садок не лезет, какой весь большой, просто огромный.  В прошлом году ловили или в позапрошлом. Так и говорил:
-Если большой лещ клюнет, так ты, Ваня, сразу же передай удочку мне. У меня уж не сорвётся.
       И кому теперь удочку передавать, если лещ всё же клюнет?  Дядя Вася хрустел огурцом где-то далеко на пригорке и ему не было дела ни до каких лещей. Примерно раз в десять минут я вытаскивал из воды крошечных колючих ершей и окунишек. Солнце потихонечку спустилось из поднебесья и заглядывало сквозь ветки больших сучковатых берёз. Ветер стих, и весь пруд изгладился и выровнялся как зеркало высохшего соляного озера Бонневиль в далёкой Америке. Из-за идеально гладкой и ровной поверхности именно на нём устраивают рекордные заезды скоростных автомобилей.
      Взрослые, перестав ругать всех подряд, решили  спеть песню. Сначала долго спорили, какую песню все знают. Остановились  на песне про Щорса. Кто такой Щорс – это я тогда знал слабо. Наконец грянули голоса. Неожиданно стройно и красиво для изрядно подвыпивших людей. Я заслушался и как-то незаметно перестал злиться на взрослых.
      А они пели и пели про странное и героическое время, когда люди, выросшие в голоде и в холоде, вдруг пошли сражаться за какой-то удивительный новый мир, за который не жалко отдать жизнь. Мир, непохожий на наш. Мир, в котором никого не волновали погуще закрытые наряды, «штуки баксов» и ролики ремней ГРМ.
       Темнело. Город где-то за горой тяжело ворочался, словно человек, укладывающийся спать.  Хоть мы отъехали от него довольно далеко, городской шум был слышен и здесь, на берегу. С тихим шелестом катились по асфальту машины, закрывались и открывались пневматические автобусные двери, гудели какие-то далёкие большие вентиляторы. И с каждой минутой звуки становились всё тише и неразличимей.
       Взрослые там, на полянке угомонились совсем. Разговоры их смолкли, песен тоже больше не пели. Спать пошли, что ли? Обо мне никто из них и не вспоминал. Да оно и к лучшему.  О чём мне с пьяными разговаривать? Я сидел и смотрел,  как тянется по воде извилистая лунная дорожка. Клёв стих совсем, но я всё сидел, не переставая надеяться на что-то. А вдруг клюнет? Крупный лещ, он, говорят, только ночью клюёт.
       Дядя Вася подошёл сзади и грузно уселся на ствол давно поваленной ветром липы.
-Ну что, как успехи?
Я молча показал ему средний размер пойманной рыбы, немного раздвинув большой и указательный пальцы.
- Ладно, Ванька, не грусти, пошли спать. Он уж утром на зорьке обязательно клюнет. Вот в позапрошлом году…
Я хотел спросить его, если они и в позапрошлом году точно так же водку пили, то как они вообще ухитрились поймать хоть что-то. Но тут откуда-то издалека, с воды вдруг послышался довольно громкий, тоскливый и странный воющий звук.
-Ук –ук-уук-уууук –ууууу.
Я вздрогнул. Этот звук не походил ни на что, что я слышал раньше. Волки воют? Но они воют совершенно не так, по крайней мере, в телевизоре. Птица кричит, но какая?
-Дядя Вася, а что это?
-Люди говорят, что это подводная лодка шпиона Гадюкина.
- Как это?
    Я ничегошеньки не слышал ни о каком Гадюкине. Ни о его лодке. И дядя Вася, посетовав на то, что молодёжь нынче ничем не интересуется кроме своих телефончиков и компьютерных игр, даже местными легендами, рассказал мне эту историю, а я уж рассказываю её вам.
     Конечно, спустя столько лет в моём пересказе эта история сильно изменилась. Какие-то детали я, откровенно говоря, забыл, что-то наоборот присочинил. Для красного словца, разумеется. Бороду, например, приклеенную, пейсы, фанерный щит с надписью «Доставка пиццы». И ещё что-то. Вы, наверное, и сами поймёте, где правда, а где то самое красное словцо. За то, что забыл, сильно меня не ругайте.  Да и за то, что присочинил немного – тоже.
-Услышал я эту историю давно, когда ещё был на службе – сказал дядя Вася.
-А. Это когда вы были фельдфебелем.
-Ну сколько же раз тебе повторять, Ванька, что был я не фельдфебелем, а фельдъегерем.
Дядя Вася мне конечно раньше объяснял разницу между этими двумя понятиями, но у меня в голове это не держалось. А если уж разговор зашёл, то я конечно вспомнил, что фельдфебель – это был в царское время такой небольшой военный чин. Вроде сержанта.
-А кто такой фельдъегерь? – с преувеличенной суровостью спросил дядя Вася.
-Фельдъегерь, егерь, лесник – решил я его поддразнить, но потом конечно сказал, что это правительственный курьер, который возит особо важную почту.


       Началась эта история в сорок шестом году. В Нью-Йорке. Отвалив от подземного причала,  вышла в океан небольшая яхта «Айседора». На борту «Айседоры» сидели в тесной каютке, прижавшись коленями друг к другу,  четыре человека. Это были…
-А разве бывают подземные причалы? – перебил я дядю Васю.
     И он рассказал мне, что в каждом крупном городе, и в Нью-Йорке тоже, существуют разветвлённые подземелья. Буквально тысячи километров железных дорог, метро, разных труб, каналов, тоннелей.  Ещё Маяковский говорил, что в этом странном городе можно проехать его из конца в конец и посетить всё, что тебе нужно, даже не выходя  на улицу. Сначала подземный вокзал, потом  метро, потом лифт из подземелья прямо в офисы. И тем же путём, не выходя на свежий воздух, можно вернуться на поезде обратно в какую-нибудь Филадельфию.
      В Нью-Йорке на подземных подъездных путях «Уолдорф-Астории»  до сих пор стоит синенький личный вагон президента Рузвельта. В этом вагоне президент  инкогнито приезжал в Нью-Йорк и останавливался в отеле, где-то в тайном президентском номере на изолированном этаже, куда чужих не пускали. Там был особый мирок только для  королей, правителей и миллиардеров. Офицер выкатывал коляску с Рузвельтом из вагона и катил до особого лифта «для своих». От посторонних глаз президент был закрыт большим фанерным щитом с надписью «Доставка пиццы».
-Примерно такая же система сохранилась и до сего дня. Обладателя «платиновой карточки» электронное устройство пропустит в «тайный» лифт, а тем, у кого карточки «золотые» или «серебряные» туда вход воспрещён.
-А если у кого нет карточки никакой?
-А такого гражданина электроника и в отель не впустит.
       Вот для тайных дел и существовал подземный причал. Мутная подземная речка, забранная в трубу, впадала в океан, переливаясь через мощную железную решётку. На берегу этой речки прямо в толще камня и был вырублен тот самый причал, соединённый с тоннелями. Несколько лодок и «Айседора». Можно было выйти в море, не привлекая ничьего внимания. Со стороны суши выход из речки был совершенно незаметен, а с моря была видна только решётка.  А что там за ней - никто и не интересовался. Канализация, да и всё тут. Время от времени причалом пользовались американские разведчики. Незаметно выплывая в порт, они ставили  подслушивающие устройства на советские пароходы.
       А в этот раз сюда приехал сам американский президент Гарри Эс Трумэн. На простой потрёпанной машине,  в приклеенной бороде и пейсах, с сантиметром на шее, будто еврейский портной, сам сидя за рулём, он доехал подземным ходом до причала, за которым покачивался жёлтый борт «Айседоры». На яхту он взял с собой только троих особо доверенных людей. Даллеса, Гровса и Пашковского.
-А  это кто такие? – спросил я.
Потом спохватился и вспомнил, что Даллеса-то я знаю. Человеку, прочитавшему все книги про Штирлица, стыдно было не знать, кто такой Аллен Даллес, создатель и первый директор ЦРУ.  А вот ни о Гровсе, ни о Пашковском я не слышал.
    Было уже темно, и на ясном, густо-синем небе медленно проявлялись звёзды. Постепенно из белых и блёклых они становились яркими, жёлтыми, и с каждой минутой разгорались всё ярче. Березы на берегу таинственно шептались, шурша листьями.
- Гровс руководил созданием атомного оружия в США, а Борис Пашковский, белоэмигрант, ненавидевший коммунистов,  был главой отдела военной разведки, специализировавшегося на ядерном шпионаже и диверсиях. Во время войны он работал против Германии, а после войны стал работать против СССР.
     Вот они-то и сидели, прижавшись в тесной каютке яхты, пока та выплывала из-под решётки в море. На палубу выходить не решались, чтобы их не заметили из города. Вдруг выйдет на балкон небоскрёба какой-нибудь любопытный человек с биноклем. То-то он удивится, увидев президента на палубе неприметного жёлтого кораблика.
     По бортам яхты торчали удочки, и стоял за штурвалом глухонемой матрос Джим. Он оглох и онемел во время войны, когда набитый взрывчаткой самолёт японского камикадзе взорвался у него под ногами, протаранив борт авианосца, на котором  тот служил. Именно он был основным хранителем подземного тайного прибежища.  Ни подслушать, ни разболтать, о чём говорят высокопоставленные пассажиры, он не мог. 
- А как же тогда об этом все узнали?- спросил я.
      Каким непостижимым способом ГРУ при Генштабе СССР смогло завербовать глухонемого матроса и как наши разведчики с этим Джимом  общались, об этом история как обычно умалчивает. Видимо были разработаны у них специальные способы вербовки глухонемых. Но сам факт этой встречи и беседы заинтересованных людей на яхте через два дня стал известен Сталину. Только о чём они говорили, Сталин так и не узнал. Это выяснилось чуть позже.
         Когда яхта отошла на несколько миль от берега, пассажиры выползли на палубу, разминая затёкшие от долгого сиденья ноги.
-Господа - сказал Даллес -  русский атомный проект успешно развивается, и мы далеко не всегда можем отследить его развитие и как-то помешать ему.
       Тут все разом заговорили о том, как сложно работать разведчикам в СССР. Страна коммунистических фанатиков, намертво спаянных своей завиральной идеей о всеобщей справедливости, была для американской разведки труднодоступна. Большинство советских людей нельзя было купить за деньги. Да и мало что значили деньги в Советской России. На них нельзя было построить  дворец или купить личный самолёт. Зато каждый, у кого много денег появлялось, сразу же попадал под подозрение. Так что этот, самый испытанный способ добычи разведывательной информации мало подходил для условий СССР.
        Поэтому разведку в советских условиях приходилось вести как бы издали. С высотных самолётов, неуязвимых для советских истребителей, фотографировали все более-менее важные объекты. Заводы, воинские части, электростанции, железные дороги. Анализировали советскую прессу. Если с самолёта удалось разглядеть какие-нибудь странные  промышленные предприятия, о которых пресса не упоминала, то к этим объектам присматривались повнимательнее.
         В их окрестности засылали наблюдателей, которые ходили вокруг, всё запоминая, высматривая и подслушивая, пытались налаживать очень осторожные контакты с местным населением. Когда контуры предполагаемого советского атомного проекта определились, эти же наблюдатели  стали брать крошечные пробы грунта, травы, воды, веток. Затем в лабораториях по ту сторону океана определяли радиоактивность и химический состав этих проб.
       Но для полного контроля над ситуацией и хоть какого-нибудь влияния на её развитие нужны были иные методы шпионажа.
-А мы ведь на рыбалку приехали – сказал Даллес и, размахнувшись, забросил удочку.
В воде заколыхалась длинная серебристая блесёнка.
-Аллен, вы думаете, что если вы поймаете рыбку, то у нас появится интересная идея? -спросил президент.
-Идея-то у меня есть, только нужно её обсудить.
Даллес вдруг резко дёрнул удилищем и вытащил на палубу небольшого полуторакилограммового терпуга. Генерал Гровс брезгливо посмотрел на улов и сказал:
-Не марлин. Выбросьте этого малька за борт. Лучше как-нибудь во Флориду съездим, там рыба крупнее.
      Идея же Даллеса была такая. Как известно, чуть ли не все атомные объекты СССР строились у большой воды. Енисей, озеро Иртяш, Верх-Нейвинский пруд. Вот в эту воду и нужно было запустить шпионскую подводную лодку. На ней и будет база для агента. Агенту не нужно будет легализоваться в качестве советского гражданина, не нужно прописываться, вставать на воинский учёт. Вынырнул из лодки, сделал всё, что нужно, занырнул обратно.
       На лодке можно будет разместить склад оружия, денег и шпионской аппаратуры. Не в съёмной же квартире, не в бараке и не в общежитии, где обычно живут все советские люди, эту аппаратуру хранить. Лодка позволяла иметь  на борту очень многое. Вплоть до мини-типографии для печатания прокламаций против советской власти.  Агент может действовать практически как ему угодно и не опасаться, что его убежище обнаружат. Вряд ли советская власть будет столь умна и  догадлива и сможет вообще додуматься до существования вражеской подводной лодки у себя под носом.
-Вот это да, Аллен! – прошептал Пашковский.
Президент обалдело посмотрел на Даллеса, а Гровс от удивления разломил надвое сигару, от которой он хотел отрезать кончик и раскурить. Ошмётки коричневых табачных листьев, кружась, падали в океан. Только Джим, который ничего не слышал, всё так же уверенно перебирал руками штурвал и улыбался, вдыхая солёный морской ветер.
-Да как же вы её доставите в Россию, лодку-то эту? Ведь она огромна.
-Вы думаете, наш посол повезёт её в Москву дипломатическим багажом?
      Даллес усмехнулся и стал объяснять. Небольшой подводный кораблик, рассчитанный на одного-двух агентов, вполне можно будет перевезти и по воздуху. Ведь глубина нужных нам  рек и озёр не столь велика, как в море. Поэтому стенки подводной лодки можно будет сделать не такими толстыми и тяжёлыми, как у настоящих подводных лодок. К тому же лодка будет состоять из нескольких модулей. Модули сбрасываются с самолёта в воду и сразу тонут. Самое трудное тут будет отыскать и собрать под водой эти модули воедино.
-Я уже дал задание разработать такую лодку – сказал Даллес – только для конспирации мы сказали проектировщикам, что её будут использовать в пресных озёрах Антарктиды.
-Зачем же было скрывать от учёных истинное назначение проекта, ведь они все проверенные и преданные люди?
-У русских длинные уши. Никогда не угадаешь, откуда они вылезут.
А с пресными озёрами Антарктиды всё вроде логично.  Если допустить, что Гитлер вопреки всему остался в живых после войны и скрывается в своём огромном и тёплом подлёдном оазисе в Антарктиде, то именно туда стоит прежде всего направить все усилия разведки.  Ведь это же Гитлер, а он может выкинуть что угодно. Сбежал же Наполеон с острова Эльба. Так что учёные будут работать над лодкой, предназначенной не для чего-нибудь, а для окончательной поимки фюрера.
     -А люди, Аллен? Есть ли у вас такие люди, которые согласились бы на столь рискованное дело? – спросил президент- Ведь это ж надо жить под водой в чужой стране, надо знать язык. И риск, риск  огромный.
-Люди есть у Бориса - сказал Даллес и махнул указательным пальцем в сторону Пашковского.
-Да. Люди у меня есть. Это русские патриоты, которым ненавистен советский большевизм. Они готовы на смерть ради избавления родины от тирана-Сталина.
    Трумэн прошёлся по палубе, почёсывая довольно длинную и седую накладную бороду. Клей, на котором она держалась, стягивал кожу и временами вызывал страшный зуд.  Наконец президент остановился и стал яростно  шарить по карманам  в поисках зажигалки.
-В другом костюме оставил. Не найдётся ли у вас огоньку, джентльмены?
Даллес, протягивая президенту  коробок со спичками, вдруг сказал:
-А вам идёт лапсердак, господин президент.
Все прыснули.
-Хорошо вам смеяться, вы люди тайные. А меня тут  каждая собака знает, поэтому мне без маскарада никак.
       На этом и закончилось обсуждение нового шпионского  проекта. Поговорив ещё немного о деталях, президент махнул рукой Джиму, чтоб он поворачивал своё судёнышко назад. Застрекотал под палубой дизель и кораблик, описав полукруг, поплёлся по сверкающему бирюзовому океану обратно в канализацию. За яхтой плыл тот самый «малёк», терпуг, которого поймали и вдруг отпустили. Плыл и тихо радовался тому, что удалось ему сегодня не попасть на сковородку.


      Через несколько дней перед Даллесом сидел невысокий узколицый сравнительно молодой человек с горящими глазами. Это и был шпион Гадюкин. В прошлом аристократ, гусар, корнет, помещик, белогвардеец, ветеран трёх войн  и эмигрант по фамилии Соболевский. По правую руку от Даллеса лежали стопками тома разных досье, составленных на Соболевского самыми разными людьми. Вроде бы даже  была одна характеристика, подписанная лично Колчаком.
-Вы бывали на Урале, господин Соболевский? – спросил Даллес.
-Да, приходилось. В девятнадцатом году я там воевал, а потом нам пришлось отступать  оттуда до самого Харбина. Только не называйте меня Соболевским. Я решил после бегства из России не называться своей настоящей дворянской, потомственной фамилией.  Она слишком сильно напоминает мне о потерянной родине. Я решил стать безымянной  ядовитой гадюкой и кусать проклятых тиранов-большевиков, пока они не сдохнут в своей берлоге. Поэтому и взял себе фамилию Гадюкин.
-Хорошо, господин Гадюкин. А почему у вас чин какой-то странный – корнет? Есть вроде такой музыкальный инструмент  корнет-а-пистон.  Я бы мог поговорить с президентом, и он произвёл бы вас в…- Даллес призадумался, подбирая нужное русское слово. Потом вспомнил – в подпоручики. Чтоб не называться вам так «музыкально».
-Ни от кого кроме российского императора не приму я ни чинов, ни званий, ни отличий, ни наград. Только Его Императорское Величество, когда займёт свой опустевший трон в России, может вознаградить меня.
-А вы думаете, что восстановление монархии в России возможно?
-Не только возможно, но это так и будет. И я приложу для этого все усилия, и  всем пожертвую, даже жизнью. Потому что монархия есть самый мудрый и справедливый вариант государственного устройства.
       Тут Даллес в который уже раз подумал о русских. Странные люди. Если в головах даже у тех, кто на нашей стороне, у тех, кто нам предан  такие жирные и шустрые тараканы, то что уж говорить о других русских. О тех, советских,  кто за океаном. Трудно с ними будет. С нашими проще. Достаточно простенькой сказочки про демократию и шелеста наличных – и человек твой. А этот Гадюкин… Если завтра кто-нибудь назовётся русским царём и объявит войну США, то он же сразу станет под его знамёна. Ну, да ладно. До царей в России пока далеко, а для борьбы со Сталиным этот субъект нам вполне подойдёт.


     Четыре огромных двигателя монотонно выли где-то за стёганой обшивкой самолёта. Гадюкин в полном водолазном костюме и с парашютным ранцем за плечами сидел возле  большого бака с горючим. Бак, нестерпимо воняющий керосином, занимал почти всё внутренне пространство Б-29. Чтобы долететь от Гренландии до Урала и вернуться, топлива самолёту нужно было целое море. За круглым стеклом иллюминатора летела белёсая муть, а внизу были льды. Если что-то пойдёт не так, как задумано, печально думал Гадюкин, то он либо заживо сгорит здесь, либо замёрзнет там, внизу.
     В целях конспирации лётчики не соблюдали радиомолчания. Они переговаривались в эфире, но говорили только по-русски. Экипаж маскировался под самолёт советской полярной авиации. Гадюкин слышал, как пилот громко говорил в микрофон.
-Центр, я «Алдан-три», сообщаю  координаты.
В ответ доносилось чьё-то неразличимое бормотание. Конечно, подлинных координат самолёта лётчик не говорил. Они давались в эфир с поправкой, известной кроме пилота, только в Центре, то есть на базе в Гренландии.  Там среди льдов и снегов и вдали от посторонних глаз Гадюкин проходил последний этап подводной подготовки. Учился находить с помощью сигнала радиомаяка модули подводной лодки, разбросанные по дну моря. Учился собирать эти модули в один маленький, но полностью автономный подводный кораблик.
     Шли над Западной Сибирью. Самолёт заходил на Урал с северо-востока. Он специально описал над Арктикой дугу, чтоб не подлетать с запада. Самолёт, летящий с запада всегда подозрителен.  Погода для полёта нарочно была выбрана самая гнусная. Сырой, липкий снег, ветер и несколько дней до ледостава. В такую погодку никто не выйдёт ночью на берег Таватуя. Рыбакам ещё рано, лёд не встал, а лесорубы и охотники  не высунут и носа из своих домиков. И никто не заметит одинокого парашютиста, который свалится с неба и сразу же камнем уйдёт под воду. А модули для лодки уже давным-давно  сброшены с самолётов и мирно лежат на дне озера. Остаётся их соединить и начать работу.
    Вдруг незнакомый женский голос прорезал шум двигателей и завывание ветра за стенкой.
-Аэропорт Кольцово, Свердловск. Назовитесь. Куда следуете?
Пилот, готовый к подобному вопросу, сказал:
-Полярная авиация, следуем из Норильска в Кольцово, через десять минут будем у вас.
В ту же минуту самолёт стал плавно снижаться. Гадюкин, тяжело шаркая свинцовыми подошвами водолазных ботинок, подошёл к  двери. Дверь распахнулась. Где-то над головой зажглась красная лампочка, пронзительно заверещала сирена. И человек, бывший некогда гусарским корнетом Соболевским, тяжело ухнул вниз, в пустоту, ветер и неизвестность.
      Первое, что ощутил Гадюкин на земле, был сильнейший удар об лёд. Лёд, да откуда он здесь, ещё рано быть льду. Вопреки прогнозам ночью стало значительно холоднее и Таватуй сковало льдом раньше. Парашют вдруг  наполнился ветром и потащил извивающегося Гадюкина за собой куда-то к берегу. Гадюкин пытался ухватиться за что-нибудь и остановить своё скольжение, но под руками и под ногами был только лёд. Идеально гладкий и скользкий.
-Неужели этот проклятый русский ветер притащит меня прямо в КГБ?
  Внезапно ветер чуть-чуть стих и Гадюкин, рванув стропы, смог скомкать парашют и подтянуть его к себе. Он сел на парашют и огляделся. Вокруг простиралась ровная ледяная гладь. Берега щетинились лесом, где-то вдали  мерцали огоньки и лаяли собаки. Гадюкину нужно было любой ценой погрузиться в воду. Продолбить, проломить, прогрызть лёд и уйти в спасительную глубину. 
       Отстегнув от голени кинжал, Гадюкин размахнулся и ударил остриём по льду. Брызнули осколки. Он ударил ещё несколько раз, и в пробоине выступила вода. Лёд был тонкий. Всего-то два-три сантиметра. Тогда шпион стал колотить по льду тяжёлой подошвой своего ботинка. И вдруг после очередного удара он провалился в воду весь и сразу.


       Долго блуждал Гадюкин по дну Таватуя, подсвечивая себе путь фонариком на шлеме. Поднимая тучи ила, он брёл по дну, запинаясь о коряги, путаясь в водорослях  и распугивая залёгших на зимовку лещей, поблёскивающих золотом в свете фонарика. Наконец он нашёл первый из модулей. Зашумела вода в шлюзовой камере и вот смертельно уставший, помятый, полузадохшийся, Гадюкин  стащил с головы шлем и рухнул на пол в своём крошечном, железном, холодном  домике.  Последним осознанным движением он активировал химическую грелку и сразу заснул. Спал он пятнадцать часов.
      Снились Гадюкину в этой подводной безмолвной тьме страшные вещи. Будто он ещё молодой, ещё тогда,  в Гражданскую, попал в ЧК.  Стол. Огонёк свечи. И огромный бородатый комиссар в длинной ржавой шинели навис над связанным корнетом. Соболевский откуда-то даже знал его фамилию – Бажов. На лице ощущались прикосновения жёстких волос его чёрной как смоль бороды. Пахло чем-то удушливым и химическим.
-Ну что, барин, попался. Из нашей Шайдурихи тебе  наверх дороги нет. Останутся от тебя, барин, слышь-ко,  только подошвы. Боишься?
    А рядом стоял перешедший на сторону красных его бывший денщик Вехоткин, и громко щёлкал по сапогу кончиком белой, казачьей нагайки. Это была его, Соболевского нагайка.
-Вехоткин. Нагайку отдай, ссобака – крикнул корнет и проснулся.
     В крошечном подводном модуле было тепло, темно и душно. Гадюкин включил свет и огляделся. Железо, везде железо. Шкафы и шкафчики с химикатами, бумагой, запчастями, советскими деньгами. Аккумуляторы. Несколько ячеек с патронами разных калибров, крепления на стене, в которых были зажаты пистолет ТТ, автомат Судаева, ещё один пистолет, бесшумный, с глушителем и подводное ружьё с четырёхзубым гарпуном.
     Он неловко, как тюлень, повернулся в своём толстом резиновом костюме и обнаружил, что голова его лежит на пузатом красном огнетушителе.  Гадюкин громко выругался по-испански и стал искать аварийный запас продуктов. Еда была в каждом из модулей, только в одном из них её было гораздо больше. Потом шпион долго хрустел сырным крекером, размышляя, в какое в сущности дерьмо он вляпался. Монархизм и патриотизм – это конечно прекрасно, но здесь в толще враждебных вод, в полном одиночестве…
           Собрать все четыре модуля воедино было задачей сложной. По радиосигналу в каждом из модулей открывался клапан, и тоненькая струйка пузырьков воздуха тянулась кверху, отмечая место, где он лежит. Нужно было найти это место, зацепить модуль тросом и с помощью ручной лебёдки подтянуть к другому. В Гренландии всё было проще. Вода была прозрачнее, небо светлее и даже модули казались легче. Здесь же при малейшем движении поднимались облака ила. Приходилось ползать по этому илистому дну, волоча за собой трос с крючком. А  обнаружив очередной модуль, брести вдоль троса обратно. И крутить, крутить, до кровавых ершей в глазах крутить эту проклятую ручку лебёдки, подтягивая один модуль к другому. А любопытные ерши, уже обыкновенные, не кровавые всё пытались просунуть  свои носики в выпускной патрубок дыхательного аппарата. После целого дня такой работы Гадюкин долго  выливал пот из своей резиновой шкуры, выжимал насквозь пропотевшую майку, свитер и кальсоны.
    Зато спал он теперь без сновидений. А над первым своим жутким сном корнет даже посмеивался. Надо же, Бажов приснился. Он теперь вспомнил, кто такой Бажов,  и иногда перед сном, пока усталость  не валила его на тощий матрасик, читал «Малахитовую шкатулку». Из всех русских книг, бывших на борту, она нравилась ему больше всех.
       За две недели Гадюкин собрал и свинтил все четыре модуля. И у него получился довольно просторный для одного человека подводный кораблик, на котором можно уже было отправляться в путь. А сверху, надо льдом наступила уже настоящая зима. Иногда Гадюкин слышал, как там, наверху стучат пешни, и видел как сквозь дырки в ледяном «потолке» прорываются острые, зеленовато-жёлтые лучи света.  Это рыбаки выходили на лёд ловить жерлицами щук.
       По окончании работ Гадюкин впервые вышел на связь с центром. Глубокой ночью  кораблик всплыл под самый лёд. В одну из продолбленных лунок высунулся перископ и долго шарил своим оптическим оком по снежным далям. А потом туда же просунулась небольшая ракета. Она должна была взлететь метров на пятьсот и там, высоко в воздухе подать коротенький кодированный сигнал, после чего развалиться на части. Если радиопеленгатор КГБ и засечёт сигнал из атмосферы, то кому же придёт в голову связать его с корабликом, лежащим глубоко на дне Таватуя.
      Пора было отправляться в путь. Путь этот был недалёк, всего-то километров семь из холодных вод Таватуя в тёплые воды Верх-Нейвинского пруда, которые зимой не замерзали совсем. И вот лодка всплыла, и Гадюкин впервые увидел тот «объект», по которому он должен был работать. Ничего атомного в нём не было. По крайней мере, с виду. Обычная деревня. Но тёплые воды пруда говорили о мощнейшем источнике тепла, который был совсем недалеко. Гадюкин долго глядел на огни, мигающие на обоих берегах пруда, слушал, как стучат колёса поезда, идущего по железной дороге вдоль берега.
-Завтра. Завтра я пойду на разведку и попробую, каков он на вкус, этот бастион Сталина.


      Назавтра, одевшись в простенький лыжный костюм, корнет шёл по лыжне вдоль берега, зорко вглядываясь  во всё, что попадалось ему на пути. Задачи у него было две. Первая – просто осмотреться, привыкнуть к новой местности. И вторая- по возможности завладеть всем комплектом документов какого-нибудь строителя советского ядерного щита.  Причём самого строителя лучше не убивать. Убийство дело такое. Человека хватятся, начнут копать. Зачем привлекать к себе внимание в первый же день? Незаметно усыпить, обыскать, сфотографировать, замерить, оценить качество бумаги, на которой напечатан документ, наличие или отсутствие водяных знаков. И так же незаметно скрыться. А человек потом очнётся, и вряд ли что-нибудь будет помнить. Ну, потерял сознание на часок, с кем не бывает. Голодный обморок, наследие проклятой войны.
    Советских паспортов и партбилетов было у Гадюкина несколько. Все с разными фотографиями и на разные фамилии. Каждому типу грима соответствовал свой паспорт. Как говорится, если он с усами, то Иванов, а если без усов, то уже Лившиц. На всякий случай были и документы на разные ордена и медали. Вдруг придётся выдавать себя за фронтовика. А  чего не было – так это пропуска на «объект». Были общие описания того, как он должен выглядеть, а вот самой бумажки не было.
     Широким, размашистым шагом вылетел Гадюкин на полянку. И вдруг увидел девушку. Она стояла, прислонившись к дереву, и поправляла длинные тёмные волосы, вылезшие из-под лыжной шапочки. Девушка была идеальным объектом для тихого нападения, не то, что какой-нибудь  здоровенный лоб из КГБ.  Хотя конечно девушка могла его запомнить. Но для человека «с тысячей лиц» это было нестрашно.
     И вдруг корнету просто захотелось поговорить с кем-нибудь по-русски. Конечно, он и там, за океаном регулярно общался на родном языке, агенту ведь нельзя отвыкать от рабочего языка, нельзя говорить с акцентом. Но что это было за общение. «Достоинства и недостатки работы советской контрразведки», «Устройство жилищно-коммунальной системы СССР», «Схема работы советской милиции» и даже «Кино и театр в СССР». По всем этим темам читали лекции на хорошем русском языке, по всем этим темам принимали экзамены. Но сказать самые простые слова: «Вон зимняя радуга» было некому.
-Вон зимняя радуга. Посмотрите – сказала девушка и показала  на солнце, выползшее  из-за леса.
     И точно. Вокруг солнца, стоявшего низко над верхушками сосен, был виден большой радужный круг. Гадюкин посмотрел вверх и замер в восхищении. Радуги зимой он не видел ни разу. Много видел ярких европейских закатов над морем, рассветов в горах, чудовищно солнечных дней во Флориде и северных сияний в Гренландии. А все последние дни он безвылазно провёл в скупом электрическом свете фонарей своего железного дома. И после подводной тьмы и железа вокруг, радуга его поразила. Радуга была тоненькая, как бы деликатная, нарисованная лёгкими движениями цветных  карандашей по серо-голубому небу. Она была под стать неяркому зимнему лесу. Она совсем не походила на радуги летние и роскошные, где каждый охотник обязательно желал знать, где сидит фазан. Тут были лишь три цветных полоски, да и те почти сливались с небом. И Гадюкин вдруг сказал:
-Эта радуга ненастоящая, круглая. Она замкнута в себе и совсем не указывает на место, где зарыт клад.
Девушка засмеялась.
-Ой.
Гадюкин увидел, как она неловко барахтается в снегу, пытаясь уцепиться за ствол дерева.
-Что с вами?
-Крепление расстегнулось, лыжу потеряла. Я проваливаюсь.
Гадюкин подал девушке руку и почувствовал, что сейчас и сам упадёт в снег, а её не вытащит.
-Подождите, не двигайтесь.
Он отстегнул лыжи, и, ухнув в белую россыпь почти по пояс, подошёл к девушке, высоко задирая ноги.  Нашарив в снегу крепление второй её лыжи, он отогнул железный язычок, и девушка, провалившись  обеими ногами, встала рядом с ним.
-Видите, какая коварная зимняя радуга.
       Только тут он рассмотрел девушку получше. Миловидное, румяное с мороза лицо, карие глаза, густые тёмно-русые волосы. Линялая светло-зелёная куртка, синие лыжные брюки с заплатами на коленях, пёстрые варежки. Но такой вот обыденный, даже бедный наряд  был почти незаметен. Взгляд всё время возвращался к её лицу – к смеющимся губам, весёлым глазам, курносому носу.  И Гадюкин вдруг подумал, что это ведь первый человек, встреченный им на русской земле. Первый человек на Родине. И он улыбнулся. Как всё же хорошо, что первый человек на родной земле – это красивая девушка.
      О советских русских бывший корнет имел довольно определённое представление, вынесенное ещё с Гражданской. Он знал, что это враги, фанатики, хамы, жаждущие мирового господства и вечно поющие свои дешёво-оптимистичные песни. Знал, что они все - невежественные  мужики и бабы, которым жидо-большевики внушили ненависть ко всему красивому, яркому, умному и талантливому.
     Корнет вообще по старой барской привычке недолюбливал евреев. Ему поначалу стоило больших трудов не морщиться при виде людей смуглых, носатых и кучерявых, которых в Америке он встречал на каждом шагу. Он даже уверял себя, что они не евреи, а итальянцы, французы или мексиканцы.  Потом привык. Ему конечно же советовали там, в «центре», относиться к советским без предубеждения, нейтрально, относиться как к обычным людям вокруг. Потому что предубеждение – это та черта, которая может его выдать, привлечь к нему чьё-то пристальное внимание. Но относиться к советским русским, «просто как к людям вокруг» было сложно. Ибо на Западе вокруг него были соратники по борьбе, а те, кто окружал его в России до революции, относились к классу, который был полностью уничтожен большевиками.
     И о женщинах советских Гадюкин тоже думал с брезгливостью. Для него это были нищие и корыстные толстые мещанки, пахнущие отвратным дегтярным мылом и средством от вшей. А красивые женщины если и есть там, в Советской России, то они обязательно завербованы КГБ. От контактов с женщинами его предостерегали много и тщательно, часто говорили, как много хороших разведчиков погорело, увлёкшись женским обаянием. Вот Гадюкин и вынашивал в себе эти негативные образы, чтоб не соблазниться.
    Гадюкин и девушка стояли совсем рядом друг с другом в глубоком снегу.
-Надо ж как-то выбираться отсюда.
-Давайте утаптывать снег вокруг себя. А потом лыжи наденем - так и выберемся на лыжню.
Шпион украдкой понюхал волосы девушки. Они приятно пахли лесом, снегом, свежестью – в общем, чем угодно кроме отвратного дегтярного мыла.
-А звать вас как?
-Зинаида.
- А меня Павел, Паша.
      И только тут шпион с ужасом сообразил, что представился он девушке своим настоящим именем. Что он на самом деле не Гадюкин, не Иванов, не Лифшиц, не призрак с тысячей лиц, а просто Пашка Соболевский. Русский человек на русском снегу, под русским небом. Человек, который любит сладкое, любит лошадей и больших лохматых собак. А потом страх прошёл. Соболевский помог Зинаиде выбраться на лыжню. Они стояли и слушали, как где-то далеко в лесу барабанит по стволу дятел.
-Зина, вы одна катаетесь по лесу на лыжах?
-Нет. Мы пошли в лыжный поход с детьми, а они ходят лучше меня и уехали вперёд.
Зинаида была чем-то похожа на тех беззаботных девушек-дворянок, которых шпион встречал в дни своей юности. Эх! Оседлать бы коней, да прокатиться с ней рядом по зимнему лесу.
-Я на лыжах хожу плохо, не привыкла. Верхом езжу лучше…
-Вы казачка – почему-то обрадовался Соболевский.
-Да, я оренбургская казачка. Здесь, на севере всего полгода.
-А где вы работаете?
-В школе, учительницей младших классов.
Соболевский смотрел на Зинаиду, улыбался и ворошил снег кончиком бамбуковой лыжной палки.
-А вы, Паша, где работаете? Наверное, вы какой-нибудь засекреченный специалист, которому нельзя говорить о себе ничего? Тут таких много и они все такие важные, надутые.
-Я давно уже сдулся, Зина. Да и секретного в моей работе нет ничего. Я инженер подмосковного треста «Гидромонтаж». Мы занимаемся водоснабжением. А здесь я в командировке.
Соболевский подумал, что он довольно удачно соврал про командировку. Он смотрел в глаза Зины и вдруг вспомнил казака, который давным-давно спас его на войне, вытащив из-под убитого коня.  Глаза у него были такие же.
      Из леса вдруг выехали две женщины, закутанные до бровей в какие-то одинаковые коричневые с белым платки.
-Зина. Мы тебя  ждали-ждали, а теперь пошли тебя искать. Ты в порядке?
-Да. Я провалилась в снег, но мне помогли…
-Поехали, Зинаида. Дети ждут.
Зина печально посмотрела на Соболевского, и вдруг, вытащив  свою руку из пёстрой варежки, чуть  дотронулась до него и сказала.
-До свидания, Паша. Вдруг увидимся.
А потом, неловко скользя лыжами, побежала догонять этих двух тёток в платках.
-Зина, я вас найду! – крикнул Соболевский на прощание. Он вдруг понял, почему огорчилась Зина.  Командировочный, пришлый, залётный, уедет в своё Подмосковье, и нет его. А мужчин в этом страшном послевоенном мире до обидного мало… И место, где его коснулись нежные девичьи пальцы, вдруг как-то неприятно кольнуло.
      Ехать дальше и пробовать сталинский бастион на зуб Соболевскому расхотелось. Он доехал до берега, снял лыжи и плюхнулся в холодную, туманную воду, прямо в гущу камышей. Вода обожгла, но шпион был привычен к таким ситуациям. Некоторое время он шёл по воде среди камышей, а потом вытащил из придонной грязи длинный, с виду  ржавый, но герметичный железный ящик - контейнер, бросил в него куртку, лыжи и палки.  В том же ящике лежал утеплённый резиновый костюм и баллоны с воздухом.  Гадюкин натянул костюм поверх мокрых штанов, прикрепил к ботинкам ласты и прихватил зубами загубник дыхательного аппарата. Почти без всплеска, тихо ушёл в воду. Через пятнадцать минут он, замерзший, дрожащий и злой, стоял посреди шлюзовой камеры и смотрел, как утекает через отверстия в полу ненавистная озёрная вода. Он снова был дома, на дне, среди бездушного железа и английских надписей, постоянно о чём-то его предупреждавших. Он смутил душу, растравил сердце, но ни на шаг не приблизился к своей цели. В жилом отсеке Гадюкин поставил грелку на максимум, переоделся в сухое и нацедил из краника полный стакан водки. Краник с надписью «Vodka» был в лодке на самом видном месте, рядом с аптечкой. Конструкторы знали, что человеку, который будет тут жить, всегда будет ужасно холодно и неуютно.


   Гадюкин стоял перед своей подводной мини-типографией и разглядывал очередной документ; только что вышедший из чрева машины. Вроде всё верно, придраться не к чему. Он соединил вместе плотные зеленоватые листы и серые корочки. Листы были нарочно захватаны грязными пальцами, слегка замусолены, с потрёпанными уголками. Это создавало правдоподобие. Новое, хрустящее удостоверение всегда выглядит немного подозрительно.  А тут – документ был, как и его хозяин, стёртым, сереньким, невидным, не бросающимся в глаза.
    Шпион достал из крошечного ящичка два отрезка тонкой, слегка заржавленной проволоки. Это будут скрепки. Он хорошо помнил историю о том, как советская контрразведка ловила агентов абвера на минувшей войне. У немецких шпионов на фальшивых документах, пусть даже и виртуозно исполненных, были блестящие никелированные скрепки. А советская промышленность в то время никелированную проволоку для скрепок не использовала. Впрочем, она и сейчас  не использовала её.
    Плоскогубцами шпион согнул из проволоки две скобочки. Прижал листы и корочки к столу специальным зажимом, чтобы не сдвинулись. И тонким шилом по шаблону проколол в этой крошечной стопке бумаги и картона четыре отверстия. Вставил в них скобки и аккуратно загнул.
     Потом взял резиновый штамп, обмакнул в фиолетовую штемпельную краску и оттиснул в нужном месте документа малопонятную закорючку. Это был знак допуска в одно из тайных мест, где происходил какой-то из атомных производственных процессов, знать бы ещё, какой именно. Но Гадюкин верил в свою удачу и верил в то, что узнать это он сумеет.    
     Потом взял ещё один штамп и оттиснул уже другую закорючку чуть пониже первой. В завершение всего он поставил на лицевой странице удостоверения третий и самый важный штампик – кудрявую с росчерком подпись-печать «Кизима». Кизима был директором «объекта», но сам, лично удостоверения не подписывал. Это делали в его секретариате, используя факсимиле.
      Гадюкин постепенно вошёл во вкус шпионской работы и умел уже многое. Умел проходить в самые разные места и оставаться незамеченным. Умел слушать и анализировать, умел запоминать и сопоставлять. Часто ездил в электричках в сторону Свердловска и слушал людские разговоры. Научился с ходу определять  провокаторов из КГБ, которые тоже изредка работали в электричках.  Квалификация у тех была невысокая. В большинстве своём это были молодые люди, недавно закончившие какие-нибудь краткосрочные курсы. Они как бы ненарочно хвастались своей осведомлённостью в каких-нибудь секретных, но не очень важных, делах «объекта». И слушали, как воспринимают это окружающие. Иногда могли и приврать. Их целью были люди, которые проявляли к этой «информации» неподдельный интерес. За такими и хвоста могли пустить.
    У корнета было сверхъестественное чувство опасности, всё же три войны не прошли для него даром. И нисколечко он не боялся этих выпускников «Вышки» и бывших сержантов-пограничников. Погранвойска ведь тоже относились к КГБ, и тех, кто наиболее отличился «с Мухтаром на границе», начальство направляло на оперативную работу. Боялся он только таких же, как он сам, фронтовиков. Боялся тех, за кем неуловимо чувствовалась подпольная работа в немецком тылу. Тех, у кого в глазах был отблеск партизанских костров. Но таких людей он пока не  встречал. Похоже, что на Лубянке ещё не начали беспокоиться всерьёз.
     Собранную информацию корнет складывал в тайник. Тайники были разными. Трухлявые пни, камни, какие-то подводные «норы». Хотелось посмотреть, кто ж придёт к тайнику забирать информацию. Хотелось увидеть человека «оттуда». Гадюкин часто над этим думал. Кто придёт? Будет ли это завербованный местный хам, продавший родину, которому ЦРУ посулило шестнадцать тысяч совзнаков. Это была сумма, достаточная для того, чтоб купить автомобиль «Победа». Или это будет такой же, как он, офицер, бывший белогвардеец и идейный монархист. Или американец с документом на литовскую фамилию, чтобы объяснить лёгкий западный акцент. Но как бы ни хотелось Гадюкину посмотреть на связника, он знал, что инструкцией это строжайше запрещено.


      Ударник социалистической стройки Тимофей Вехоткин шёл по берегу пруда, наслаждаясь весенним теплом. Шёл он из школы на вокзал.  Работал товарищ Вехоткин заведующим складом металлопроката. Работа хоть и ответственная, денежная, но не особо пыльная. И не вредная для здоровья. А то он тут слышал, что  те инженеры и рабочие, что были в самой гуще событий и получали сверхзарплату и сверхповышенный паёк, стали испытывать определённые трудности в общении с женщинами. Один шибко знающий мужичок даже предупредил Тимофея:
-Ты туда не ходи, а то…
Куда именно «туда» и что именно «то», он Вехоткину не сказал из-за соображений секретности, но завскладом был не дурак, и сам всё понял.
       Шёл Вехоткин, кстати сказать, с классного  часа в пятом «Б». Он рассказывал школьникам о штурме Юшуньских укреплений. Рассказывал о том, как переправлялись через Сиваш, гнилое море. Долго расписывал перед притихшими мальчишками, как он один тащил на плечах тяжёлый пулемёт «максим», после того, как убило его товарища, как вязли в илистой глине ноги. Как скинул с плеч мокрую шинель и бросил её на колючую проволоку заграждения. А потом полез через проволоку животом прямо по мокрому сукну, волоча пулемёт за собой.  Рассказывал, как косил врангелевцев короткими, резкими очередями. Вехоткин в городе считался активным участником Гражданской войны  и даже слегка героем. Правда никаких укреплений он не брал и про Сиваш слышал от соседа по койке в госпитале. Но это было так давно, что он сам уже поверил в своё геройство.
      Тимофей шёл по дорожке вдоль путей и думал о жизни. Он хотел проработать тут ещё лет пять, скопить денег, а потом уехать в Крым, купить домик как можно ближе к морю, и выращивать розы на продажу. Зарплаты завсклада было вполне достаточно для того, чтобы мечталось не впустую.
-А вдруг, да и женюсь… - задумчиво проговорил он.
      Берег Верх-Нейвинского пруда был сплошь завален алюминиевым ломом, от тёплой воды поднимался белесоватый туман. Среди рваного металла копошились какие-то люди в ватниках, и рубили алюминий топорами на длинных ручках. Они разрубали туши подбитых самолётов, чтоб затолкать куски в передвижную печь. Передвижные печи были придуманы из-за того, что лома было слишком много. Легче было трактором притащить печь к металлу, чем таскать металл к печи за километр. Цветной лом свозили сюда на переплавку со всех бывших фронтов минувшей войны, подбирая сбитые самолёты, стреляные гильзы от снарядов и даже пустые ящики из-под  немецких мин. Они тоже были алюминиевыми.
     Вехоткин размышлял о том, как в сущности много всего дала ему Советская власть.  Вот он сейчас заведующий складом, а завтра, что вполне возможно, его назначат целым начальником одного из отделов снабжения.  Уважаемый человек, близкий к высшему начальству. А  кем он был до того, до революции? Официантом в трактире. Вернее даже не официантом, а половым – так называлась в то время его профессия. Бегал, весь в белом с салфеткой, перекинутой через руку. Умел при случае обжулить  на копейку какого-нибудь подвыпившего извозчика. Потом война. Великая, как тогда говорили, и Империалистическая, как стали говорить теперь. Он был денщиком у молоденького и заносчивого гусарского офицерика. Скрёб ему коня и чистил сапоги. Прислуживал за столом, размешивая в стакане с чаем три куска колотого сахара. Молодой барин был сладкоежкой.
-Эх, где ж сейчас мой барин? – пробормотал Тимофей вполголоса.
      Наверное, спился барин в своём Париже, или куда они там отправились в эмиграцию, эти беляки. Доит коров в Аргентине или мрёт по ямам африканским, как сказал про таких поэт Маяковский. Нет. Наверное, он работает сейчас официантом, бывший мой барин. Бегает с салфеткой, смахивает пыль со столиков перед носом толстых американских офицеров и тощих желчных французских генералов.
-Вам виски, сэр. А вот ваш кофе, мон женераль.
 А они тычут ему в нос плохо отмытым стаканом и кричат:
-Щевелись, кошон рюсс!
 Тимофей даже заулыбался, представив себе такую картину. Так ему, эксплуататору, аристократишке паршивому! Всё подозревал меня, собака, в том, что  я у него сахар ворую. А я, если и брал, то немножко совсем…
       Вехоткин шёл на вокзал. Там ему предстояло встретить женщину, которую направляли к нему в подчинение, работать кладовщицей. Кладовщица должна была приехать из Свердловска вечерней электричкой. А он нёс ей пропуск в город, ордер на вселение в общежитие, немного денег и продовольственные карточки. Кладовщица была очень нужным работником, и Вехоткин решил позаботиться  о ней, чтобы она сразу приступала к работе и не беспокоилась о бытовых проблемах.
     Он чуть задумался и прозевал приход электрички. Зелёная, с квадратной мордой, на которой была нарисована большая красная с белым звезда, она уже стояла у дощатой платформы, и из неё выходили люди, спрыгивая на доски с железных ступенек. Одни шли прямо по берегу – в посёлок, другие – заворачивали к маленькому зелёному домику – проходной и выстраивались в очередь у его дверей. Эти шли в закрытый город. В проходной стояли два солдата с оружием.  Они долго разглядывали, водя пальцем по строчкам, бумажки, которые показывали им люди, иногда сличали их с какими-то образцами. Кого-то пропускали сразу, с кем-то спорили и переругивались, но потом всё равно пропускали. Вехоткин искал глазами женщину с чемоданчиком, которая будет стоять и топтаться  в нерешительности, не зная, куда ей идти. Все, приезжающие в город впервые, выглядели именно так.
     И вдруг. Прямо на него шёл невысокий мужчина в коротком сером пальто и простенькой кепочке. Светлый шарф, прямой нос, открытый взгляд, тонкие черты лица, серые глаза. Типичный интеллигент из тех самых ленинградских или московских аспирантов, которых было много на социалистической стройке. Что-то в нём показалось Вехоткину знакомым. Подумалось, что вместо неказистого советского пальтишки этому человеку подошёл бы тёмно-зелёный доломан, перечёркнутый витыми оранжевыми шнурами, холёные усишки, портупея с шашкой. Вехоткин вытянул руку и растерянно проговорил.
- Это ж Соболевский, барин мой.
Субъект в кепочке вздрогнул и вдруг, посмотрев на Тимофея профессионально-презрительным взглядом, сказал:
-Вот ты где, пёс! То у меня сахар воровал, а теперь большевикам служишь. А ну встань смирно, когда с барином разговариваешь!
     Несколько секунд два человека неподвижно стояли и сверлили друг друга глазами. И вдруг Соболевский  быстро, как веретено в умелых руках, прокрутился на каблуке и бросился бежать. За ним ломанулся и Вехоткин, потрясая кулаками и громко, истошно вопя.
-Хватай его! Это шпион! Беляк! Фашист! Прихвостень!
Скоро за Соболевским уже бежала небольшая толпа людей, размахивая авоськами и оглушительно ругаясь. Суматохи добавил машинист электрички, включив гудок на полную мощность.
     Бегал корнет хорошо. Его специально учили разным техникам бега, и теперь, ловко прыгая через рельсы, он быстро уходил от погони. А в голове его, словно злой дятел, стучала одна единственная мысль:
-Ну какой же я дурак!
Так опростоволоситься и завалить всё дело. Ну, почему именно этот выродок попался мне на пути? Из всего огромного населения СССР встретить именно его… Почему же я-то не смог действовать профессионально? Ну, сказал бы ему что-нибудь вроде:
-Да разве могут быть какие-то баре на тридцатом году Советской власти?
Он бы растерялся и решил, что просто встретил человека, похожего на бывшего барина. Мало ли похожих людей. Или броситься ему на шею  с криком:
- Витя Векшин! Неужто не помнишь? В соседнем батальоне под Оршей…
Он бы опять же растерялся и не стал кричать. Насчёт Орши и батальонов корнет знал достаточно много. В последнее время он полюбил общаться с фронтовиками, впитывая их речи, как губка воду. Как ветеран трёх войн, Гадюкин знал военный быт достаточно хорошо, поэтому мог сойти за своего даже в разговорах с людьми бывалыми. И хотя последнюю войну он видел с американской стороны, враг-то у них был один. Корнет так же точно воевал с немцами, как и эти люди, против которых он теперь работал.
    Гадюкин бежал по насыпи вдоль берега пруда и думал, что же делать дальше. И вдруг увидел довольно длинные мостки, к которым была привязана чёрная рыбацкая лодка. В голове корнета возник дерзкий план. Он пробежал по мосткам, встал на самом их кончике и стал медленно снимать  один башмак. Потом второй.  Пальто скидывать не стал. Толпа во главе с Вехоткиным уже добежала до мостков. Вот Вехоткин, широко разевая рот, что–то кричит. За ним теснятся люди. Мостки узкие, и люди идут по ним гуськом. Вот сейчас… Сейчас они сцапают коварного шпиона. Отступать ему некуда, впереди холодная вода. Людям просто в голову не приходило, что на самом деле вода  здесь довольно тёплая даже в апреле.
     Вдруг шпион коротко взмахнул рукой, и в Вехоткина полетел чёрный, тяжёлый, облепленный глиной ботинок. Соболевский мог бы воспользоваться бесшумным пистолетом, который был пристёгнут подмышкой, но почему-то мысль об оружии даже не пришла ему в голову.
-Бумм!
Каблук ударил бывшего денщика точно между глаз. Он судорожно взмахнул руками, вскрикнул и полетел спиной вперёд в воду. За Вехоткиным посыпались и все остальные. Они рушились с мостков в пруд как кегли в боулинге, толкая и топя друг друга. И вот  уже кто-то шлёпает авоськой по воде и орёт «Помогите». А Соболевский, сложив руки над головой, изящно прыгнул в воду и ушёл в глубину как камень. Мелькнули в воздухе серые полосатые носки, и больше шпиона не видел никто.
    Много лет спустя, беседуя с помощником режиссёра на «Мосфильме», Вехоткин рассказал ему эту самую историю, конечно же расписав своё участие в ней самыми яркими красками.
-А что этот Вехоткин на «Мосфильме» делал? – спросил я у дяди Васи.
-Он был консультантом какого-то фильма о гражданской войне. Мы даже в титрах его фамилию видели.
 Потом эту шпионскую историю с прыжком в воду вставили как эпизод в фильм об Ихтиандре. Там где герой прыгает с обрыва в море и на поверхности не показывается. Люди подумали, что он утопился, а Ихтиандр  проплыл под водой и скрылся в своём потаённом убежище под скалой в глубине лазурных вод.
    Минут через десять все «ловцы шпиона, беляка, фашиста и прихвостня» мокрые, грязные и озябшие сидели в тесном милицейском фургончике. Их везли на допрос в КГБ. Бывший денщик, размазывая по лицу горькие слёзы и ощупывая ребристый след от подошвы барского ботинка на лбу, сидел на фанерном полу фургона и бормотал:
-Да я и сахар-то у него не крал, разве лишь малую толику.
    А новая кладовщица, которую так никто и не встретил на вокзале, долго сидела на деревянной лавочке возле круглого бока голландки, наблюдая суету кругом. Потом обратилась на проходную, её имя нашли в списках, запустили в город, и она пошла отыскивать своё общежитие. Которое конечно же нашла, правда не сразу. Обижаться  ни на кого кладовщица не стала, потому что была свидетельницей всей этой жуткой шпионской истории, разыгравшейся у неё на глазах. Если уж такие великие события вокруг происходят, то тут всем явно не до неё.
      Будучи доставленным в городской отдел КГБ, Вехоткин  долго не мог сообразить, где он находится и чего от него хотят. Вокруг была масса мужиков в форме. Столь огромного количества военных, да ещё таких пышных, бедный завскладом не видел со времён своей службы в гусарах. Его просто ослепил блеск хромовых сапог, натёртых латунных пуговиц, золотых погон и алых кантиков на штанах. После всех слёз и переживаний эти кантики показались Вехоткину настоящими лампасами, и он решил, что вокруг него одни генералы. «Генералы» наседали на него и сердито спрашивали о том, кем был шпион и как он выглядел. После удара башмаком по голове Вехоткин соображал плохо и отвечал невпопад, бормоча, что он служил барину верой и правдой, чистил ему коня скребницей, точил шашку, и за что ж его бедного так.
      Наконец, самый толковый из офицеров, капитан Каталкин, вытолкал всех сослуживцев за дверь. Оставшись с потерпевшим наедине, он подвёл его к умывальнику, вымыл ему лицо, сходил на склад за чистой рубахой и кальсонами и велел переодеться в сухое. Потом влил Тимофею в рот немного коньяка и уложил на кушетку.
-Отдыхайте, а я позвоню вам на работу, чтоб там не беспокоились.
Вехоткин всхлипнул и сразу уснул. Через час он смог вполне членораздельно описать внешность шпиона, а потом долго рассказывал, как после революции разошлись их с барином стёжки - дорожки.
-Я пошёл к красным, а он к своим, к белым.
      В новом, свежепостроенном уральском закрытом городе была уже глубокая ночь. На строительстве атомного завода сияли огни, шипел сжатый воздух, то и дело вспыхивали звёздочки электросварки. А на улицах стояла тишина и непроглядная темень, хоть глаз выколи. Сладко пахло весной, оттаявшей землёй и набухшими почками.  Капитан посадил Вехоткина в крытый линялым брезентом газик и повёз вверх по улице Сталина, которая только недавно получила своё гордое имя. Раньше названий у городских улиц просто не было. Вехоткин жил в самом конце улицы, занимая одну комнату в трёхкомнатной квартире.


      Странная шпионская история задала всему горотделу КГБ очень непростую задачу. Что это вообще было? Человек, взявшийся ниоткуда и ушедший обратно в никуда. Очевидцы говорили, что он прыгнул в воду. И куда делся? Утонул или выплыл? Подняли на ноги всех, кого можно было поднять. Патрулировали оба берега пруда. Солдаты-зенитчики, стоявшие на Змеином острове, плавали на своём катере туда и сюда, вглядываясь в волны. Не мелькнёт ли голова? Скребли по дну баграми и якорями, пытаясь зацепить тело. Зацепили и вытащили две гнилых утонувших лодки и проржавевший понтон, давным-давно унесённый откуда-то ветром. Опрашивали рыбаков и жителей прибрежных домиков. Никто  ничего не видел.
      Единственным доказательством того, что вся эта история не приснилась Вехоткину и ещё четырнадцати участникам, был тот самый башмак. Капитан держал его в руках и думал. Обыкновенный чёбот, выпущенный фабрикой «Скороход» в Ленинграде. Кожаный верх, подошва резиновая, матерчатый шнурок. Ничего в нём не было ни шпионского, ни американского, полстраны в таких ходит. Запрос в центр тоже дал немного. Установили, что Соболевский действительно был, служил, воевал, эмигрировал. А вот что с ним случилось после? Этого не знал никто. Исчез корнет в западном мире. Не пел под гармошку в русском ресторане, не работал швейцаром, не водил такси, как другие эмигранты. Даже в кино не снимался. Так что, вполне вероятно, что всё это время он служил во вражеской разведке. Но куда же он делся и где он теперь?
      В городе и в посёлке перетряхнули всех и не нашли ничего подозрительного. И тогда Каталкину пришла в голову мысль о подводном убежище. Ведь если шпиона нет на земле, то он должен быть в воде.
-Ты эту глупость  придумал, ты и езжай в Свердловск к генералу, доказывай – сказал Каталкину начальник горотдела.
Генерал  долго слушал Каталкина, теребя пуговицу на рукаве мундира. Потом сказал:
- Подводный дом – это звучит смешно. Но я предпочитаю поверить вам, капитан. И если мы ошибёмся в своих предположениях, и его там не окажется, то смеяться над нами будут наши товарищи. А вот если он там есть, этот подводный дом, а мы не примем мер, то смеяться над нами будет уже враг.
       Присутствие вражеских агентов на своей территории генерал ощущал буквально кожей затылка. Средний Урал всегда был кузницей самого разного оружия. Взрывчатка, танки, снаряды, а в последнее время ещё и ракеты. И самая большая тайна – атомный проект. Это не могло не притягивать американских шпионов. Каждый день в управление поступали десятки донесений с мест. Кто-то видел «таинственные огни в небе», кто-то подозрительных людей на земле.
    Естественно, не обходилось без донесений типа: «Докладываю, что мой сосед – персидский шпион. Занял у меня рубль на пиво и целый год не отдаёт». И нужно было отсеять весь этот мусор и шлак и найти что-нибудь толковое. Иногда  что-то всплывало, но так редко. И было это почти неосязаемо. Чей-то интерес к запретному, чья-то названная не к месту фамилия.
-А что, Исаак Константинович уже прошёл?
Кто-то спросил о нём, как будто хорошо его знал. Но откуда? Исаак Константинович был засекреченным мозгом атомного проекта. Буквально единицы знали его имя и отчество. Получалось так, что знал и ещё кто-то. Кто же это спрашивал? Какой-то мужчина без особых примет. Тени таких «людей без особых примет» мелькали нечасто. Но они неизменно появлялись то тут, то там. Иногда даже там, где всё было проверено и перепроверено по нескольку раз. Во вражеской разведке работали профессионалы, и поймать их было ужасно трудно.
     Поэтому генерал сразу же уцепился за версию с подводным убежищем шпиона. Эта версия казалась перспективной, несмотря на то, что выглядела она чистым бредом.
-Ударим глубинными бомбами – решил генерал.
Это было жестокое решение, но оно позволяло достичь результата довольно быстро. Наблюдение за вражеским агентом, попытка перевербовки, и даже просто захват его с помощью водолазов – всё это было и дольше, и сложнее. А времени не было. Советский атомный проект развивался стремительно, он становился результативным. И очень не хотелось, чтобы кто-то именно сейчас подставил ему ножку.


      Глубинные бомбы прибыли ночью. Вагон с бомбами подогнали к временному дощатому причалу, возле которого был пришвартован катер зенитчиков. Остаток ночи шестеро солдат-зенитчиков таскали на катер тяжеленные зелёные ящики и непонятные металлоконструкции, из которых должен получиться бомбомёт. Сопровождал груз лейтенант Костя, который по приезде перешел в оперативное подчинение Каталкину. Костя же должен был установить адскую машину на палубе катера и производить бомбометание.
       Каталкин, одетый для конспирации в плащ-палатку и фуражку железнодорожника, стоял у вагона и смотрел, как последние ящики затаскивают на палубу. Лейтенанта Костю тоже переодели в какую-то спецовку. Он ходил по палубе катера и указывал солдатам, куда что ставить, на секунду включая небольшой фонарик.  С палубы доносился деревянный стук ящиков, лязг железа и негромкие возгласы. Огней не зажигали. Наконец катер медленно отвалил от причала и пошёл к острову, на котором стоял радар, батареи и казармы ПВО.
     Через день вышли на боевые стрельбы. Для оцепления берега согнали весь состав горотдела милиции, солдат и особо проверенных комсомольцев. Особо проверенным сказали, что идут очень важные военные учения, остальным просто приказали не болтать о том, что они видели. Народ, приученный к секретности, ненужного любопытства не проявлял.
 Катер шёл  под углом к  берегу, потихоньку удаляясь от того места, где неделю назад канул в воду и пропал таинственный шпион Соболевский. Под килем была глубина.
-Где ж ему и быть, как не здесь – сказал Каталкин и махнул рукой.
Двое солдат закатили бомбу в толстый ствол. Костя, успевший переодеться в синий флотский китель, стоял у прицела и был готов нажать на педаль, приводившую машинку в действие.
-Товарищ лейтенант, стреляйте, когда сами сочтёте нужным – сказал Каталкин.
Костя показал жестом, чтобы все отошли от бомбомёта. И вдруг, резко дёрнув тяжёлым башмаком, нажал на педаль. Из ствола бомбомёта вырвалась струя горячих газов, что-то свистнуло в воздухе, а в ста метрах от катера раздался громкий всплеск. Через пять секунд мощный взрыв подкинул катер и зашатал его на волнах. Рулевой вцепился в полированные ручки штурвала, солдаты повалились на палубу, хватаясь друг за друга.
  -Первая!
Каталкин, сидя на палубе и уцепившись рукой за леер, махнул солдатам ещё раз. Ему почему-то стало беспричинно весло.
-Вторая!
Потом зенитчики безостановочно таскали бомбы к стволу, лишь только волны ненадолго стихали. Вокруг катера плавали водоросли, коряги и оглушённая рыба, которую взрывами расшвыривало во все стороны. Каталкин вдруг с удивлением обнаружил в кармане своего плаща довольно крупного скользкого окуня.  А Костя всё давил и давил башмаком на педаль.
     И вдруг… После тринадцатой бомбы под водой лопнул огромный пузырь воздуха. На поверхности  показался какой-то странный мусор и масляная плёнка.
-Есть! – крикнул Костя – Попадание!
     Каталкин встал, и вдруг увидел искажённое смертельным ужасом лицо солдата. Трясущейся рукой солдатик показывал куда-то в воду.
-Товарищ капитан, там…там…
Каталкин повернул голову и вдруг почувствовал, как крупные мурашки забегали у него по спине. Он увидел чудовищную пасть  с миллионом зубов, крупных и мелких, прямых и чуть изогнутых. Пасть была щучья, но таких размеров, что могла бы заглотить человека в один присест, как мелкую рыбёшку. Сама же щука была скрыта под мутной водой. Вдруг она захлопнула свой исполинский рот и слегка покачала головой. Мелькнул огромный чешуйчатый бок в тёмно-серых пятнах и краешек плавника. Каталкину на всю жизнь запомнился взгляд мутно-жёлтых глаз чудовищной щуки. И взгляд этот был какой-то не рыбий, слишком осмысленный и печальный.
-А ну прекратить панику! – крикнул он солдатам, стараясь бодрым командным голосом вытряхнуть из души липкий суеверный страх  – что вы, рыбы не видели. Заряжай!
Солдатики, не смея ослушаться начальство, потащили очередную бомбу.
-Четырнадцатая!
А потом Каталкин увидел  Костю, который уже без кителя, в тельняшке, прыгая на одной ноге, срывал с другой башмак и истошно кричал так громко, что его услышали даже на берегу:
-Сымай сапоги. Быстро!
     Как оказалось, Костя их всех и спас. Почти в тот же миг палуба вздыбилась, встала вертикально и люди, как горох посыпались в холодную, подсвеченную солнцем воду. Каталкин очнулся от холода. Он был без плаща и без сапог, видимо успел машинально их снять, услышав крик Кости. Извиваясь всем телом и колотя воду руками, он вынырнул, глотнул воздуха и огляделся. Катер плавал вверх дном среди деревянных обломков и обрывков бумаги, но тонуть не думал, видимо воздух в трюме держал его на плаву. Солдаты, бестолково барахтаясь, плавали вокруг.
-Все здесь?
-Никак нет. Усенбаев утонул. Он один сапоги снять не успел.
-Я ему утону! – зло пробулькал капитан и нырнул. И где-то там, далеко внизу, уже на пределе дыхания он протянул руку и схватил Усенбаева за жёсткий воротник гимнастёрки. Ожесточенно гребя ногами и одной рукой, он почувствовал, как теряет силы. И тут же ощутил чьи-то крепкие пальцы уже на собственном воротнике. Потом они с Костей, так же бестолково барахтаясь, давили на грудь посиневшему Усенбаеву, пытаясь вытолкнуть из его лёгких воду. И когда тот очнулся и забормотал что-то невнятное, капитан спросил у Кости:
-Что  случилось? Мы попали под собственный взрыв?
-Нет. Это не взрыв. Это она.
-Кто?
-Рыба. Она разогналась и вдарила по нам хвостом.
-Так она ж нас всех сожрёт! – испуганно  крикнул кто-то из солдатиков.
-Не блажи! – сказал Костя – Если бы хотела сожрать, то давно бы сглотнула. Она уплыла.
Через десять минут пришла моторка, а ещё через час все восемь замёрзших бомбомётчиков лежали на кроватях в казарме, укутанные одеялами. В рот каждому влили изрядное количество спирта. Блаженно улыбаясь, Каталкин слышал уже сквозь сон:
-Не такие вы и великие грешники, ребята. Один старик говорил, что она жрёт только отъявленных мерзавцев, а людей более-менее порядочных только пугает. Эта рыба – проклятие здешнего озера с древности. Она всегда появляется, когда люди творят что-то нехорошее.


     Гадюкина бомбометание застало врасплох. Ему повезло, он был довольно далеко от лодки, и до него ударная волна докатилась уже ослабленной. Он пошёл прогуляться  в «перевёрнутый лес». Так он для себя называл мешанину корней, которые исполинской бородой свешивались с плавучего острова. Лес, который рос сверху вниз. Корни деревьев, кустов и травы, росших на плавучем острове, пронзали тонкий слой земли и уходили в воду, качаясь под водой в такт волнам, как настоящий земной лес колышется от ветра. Как будто лес растёт с неба – думал Гадюкин, стоя на дне. Шпион любил этот лес, любил стоять под качающимися корнями и  наблюдать за рыбками, пасшимися между корней. Они как птички летали в своих подводных угодьях, перепархивая от одного корня к другому. А в самой гуще травы стояли в засаде крупные горбатые окуни, и длинные щуки, шевеля плавниками и изредка разевая рты. Иногда шпион брал с собой подводное ружьё, чтобы подстрелить какого-нибудь  зазевавшегося окуня себе на уху. Хотя инструкцией не рекомендовалось что-либо варить на борту лодки из –за повышенного расхода кислорода и сухого горючего. Но питаться одними чуть подогретыми концентратами было уже невмоготу.
     Удар был внезапным. Весь водный мир за стеклом маски пошёл какой-то странной серо-зелёной мутью. Страшная сила швырнула Гадюкина прямо в кипящий  взбаламученный ил. Он замахал руками, пытаясь устоять на ногах. Но тут новый  взрыв смял, скомкал  руки и ноги и вдвинул его в гущу ветвей под островом. От неожиданности корнет выпустил из зубов загубник акваланга и наглотался воды.
-Вверх, вверх, на поверхность – думал он.
Спасение только там. На воздухе подводные взрывы не страшны. Он понял, что его раскрыли, рассекретили, и теперь коммунисты будут методично охотиться на него, прочёсывать  озеро и пруд район за районом, пока он не всплывёт брюхом кверху, как дохлая лягушка.
-А как же лодка? Неужели она погибла? Без лодки я…- промелькнуло у него в голове.
Третий взрыв выбил из корнета все мысли.
    Очнулся Гадюкин на воздухе. Его голова торчала прямо из грязи, посреди вырванной травы и вывернутых с корнями небольших берёзок. Глаза были на уровне земли. Он не сразу сообразил, что его вытолкнуло в «окно» посреди острова. В плавучих островах бывают такие «окна». В некоторые из них рыбаки закидывают коротенькие зимние удочки, и ловят пасущихся под островом ершей.  Он был без маски и без загубника. Его мутило, и он ничего не слышал.  Шпион с трудом поднял руки и ощупал голову, которая вся была облеплена грязью по самую макушку. Из раны на лбу сочилась кровь. Постепенно Гадюкин стал ощупывать шею, плечи, грудь, нащупал баллоны акваланга на спине. К счастью нашлись и загубник, и маска. Маска висела на шее, а загубник – на конце шланга, ведущего к баллонам. Корнет стал полоскать в грязной воде стекло маски и вдруг спросил:
-А на чём же это я держусь?
Спросил и поразился, насколько глухо и слабо звучит его голос. Он не думал, что его услышат. Кому тут быть на плавучем острове.
-А всё-таки, на чём я держусь? – повторил он свой вопрос, обращаясь неизвестно к кому.
Под островом – то  вода и он был в воде. Но ведь не тонул.
       Взгляд шпиона скользнул вниз, в воду. Он увидел там свои ноги, обутые в синие резиновые ласты. Ноги сидели  на чём-то огромном, твёрдом, чешуйчатом и, несомненно, живом. Я сижу на чьей-то спине как на коне, подумал Гадюкин. Это рыба – сообразил он. Или змея. Дрожащей рукой дотронулся до чешуек. Чешуйки были гладкие, продолговатые и огромные – сантиметров пять в ширину. Они плотно прилегали друг к другу и чуть заметно подрагивали. Чувствовалось, что под ними – кожа и могучие мышцы неведомого зверя. Зверя Гадюкин совершенно не боялся. Чего ему было бояться после взрывов? Почувствовав, что его седок ожил, «зверь» чуть дёрнул спиной, и бедного Гадюкина подкинуло  и выбросило из «окна», как пробку из бутылки. В «окне» мелькнул широченный, округлый, как у щуки хвост. И весь остров волнообразно заходил, задвигался вверх и вниз, колыхаясь от движения могучего хвоста. Когда сом Намадзу, лежащий под островами, шевельнёт своим огромным хвостом, вспомнил Гадюкин  старинную японскую легенду, то и леса, и горы, и деревни, и города на островах трясутся. Так японцы в древности объясняли землетрясения.
-А меня спасла огромная щука – сказал он. А потом повторил, прислушиваясь к крепнувшему голосу – Огромная щука.
     Долго лежал шпион на болотной траве плавучего острова, улыбался и глядел в широченное небо, по которому летали чайки. А потом соскользнул в воду и поплыл к своему подводному дому. Оказалось, что пострадал он не сильно. Взрывом сорвало наружный бак с аварийным запасом топлива, а в самой лодке появилась небольшая течь и  повалило взрывом шкафы и ящики. Течь была, хоть и небольшая, но неприятная. В лодке было по колено воды.  Гадюкин решил отстыковать  повреждённый модуль и бросить его на том месте, где его застал взрыв. Он долго перетаскивал из модуля, обречённого на заклание, всё ценное, сушил и раскладывал вывалившие из ящиков припасы, оборудование, патроны, книги.  Он понимал, что после накрытия коммунисты обязательно пришлют водолазов для осмотра. Если водолазы ничего на дне не обнаружат, то поймут, что шпионский кораблик спасся.  И будут искать тщательнее. Притащат с моря сонар, акустиков и будут глушить меня бомбами постоянно.  А если найдут модуль без повреждений, то это тоже плохо. Значит…


      Заряд взрывчатки, оставленный в покинутом модуле, был довольно мощным. Как раз, чтоб всё там разворотить и раскидать по дну на большое расстояние. Надо было спешить. Времени в запасе не больше суток. Гадюкин ясно представил себе, как «они» звонят начальству в Свердловск. Оттуда звонят в Москву самому Берии. Тот звонит командованию флота. Оттуда в Кронштадт, в водолазную службу. Пока собирают водолазов, обеспечивают их всем необходимым, пока сажают их в самолёт. И ещё, они же должны на месте развернуться, освоиться. Люди они военные, значит, всё это произойдёт быстро, но всё-таки потребует времени.
     Плюс примерно полсуток на «бред». Несомненно, на начальных этапах этой эпопеи каждый из вышестоящих начальников будет думать, что его подчинённые несут явный бред, и его придётся убеждать в своей правоте, а это потребует времени. Вплоть до командования флота. Адмиралы ведь тоже могут подумать, что товарищ Берия немного не в себе. Перетрудился слегка на государевой службе, вот кукушка и съехала. Ну, какому нормальному советскому начальнику придёт в голову, что в уральском сухопутном озере может быть подводная лодка. Хотя нет, «на бред» нужно класть гораздо меньше. Если они додумались до глубинных бомб, значит, поверили в лодку всерьёз.
      Надрываясь всеми четырьмя двигателями, кораблик уходил через пролив на просторы Таватуя. Дальше, дальше от страшного города, дальше от этого липкого ужаса, выжимающего кровь из ушей. Высунет корнет перископ на секунду, опять втянет. На поверхности пруда – суета моторок. Катер зенитчиков пробуравил воду винтом над самой головой Гадюкина и пошёл куда-то на самом полном ходу. Взрыва Гадюкин уже не услышал, ушёл далеко. Он забурился на самое глубокое место озера. Двадцать метров воды над головой. Во все стороны – мутная жидкая темнота.
-Эх, в ил бы ещё зарыться по самую макушку!
Корнет просидел в страшной илистой яме четыре месяца. Всё это время он спал, через силу ел,  или тупо смотрел в одну точку - серое пятнышко на одной из стенок. Он смотрел на пятнышко, и оно росло и разбухало на глазах, превращаясь в нахальную рожу Вехоткина. Гадюкин пытался рукой смахнуть эту рожу, но она возникала в другом месте. Иногда ему казалось, что он видел в иллюминатор огромную чёрную, извилистую тень. И слышал, как скребут жёсткие чешуйки по обшивке кораблика.
-Защити меня, щука – шептал он, приложив ладонь к холодному стеклу иллюминатора  – Ты меня один раз спасла, спаси ещё!
Потом шпион немного пришёл в себя и впервые посмотрел на своё отражение в зеркале. Худой, грязный и бородатый, с запавшими глазами и синими губами.
-Красавчик – сказал корнет и взялся за ножницы.


    И опять была зима. Гадюкин, худой и болезненно бледный после четырёхмесячного заключения в подводной темнице, ходил по улицам города, на которых быстро, как грибы после дождя, росли каменные и деревянные дома. Ходил, вдыхал морозный воздух, скрипел свежим снегом, смотрел на снегирей и синичек и тихо радовался тому, что жив. Радовался, что может видеть небо и неяркое зимнее солнце. Он толкался в очередях  магазинов, отоваривая талоны, которых довольно много напечатал в своей типографии. Некоторые талоны даже менял. Так в городе делали многие. Обменивая талоны, заводил полезные связи, присматривался, прислушивался. Ему даже нравилось менять сливочное масло на пиджак, а пиджак на шапку. Когда он вдруг осознал, что относится к советской жизни без отвращения, он не на шутку испугался.
-Неужели теперь и я становлюсь советским хамом?
    Иногда заходил в «Максимку» пропустить кружечку пивка и послушать разговоры. Корнет любил этот запах вяленой рыбы и пьяную откровенность посетителей. Он с удовольствием слушал истории о сварливых жёнах и дураках-начальниках. Один подвыпивший мужичок вдруг зашептал ему на ухо:
-А весной мы шпиона ловили, только ты никому…
Оказалось, это был один из тех ловцов, которые бегали за Соболевским. Корнета он, естественно, не узнал, потому что кому же придёт в голову, что шпион, за которым ты гонялся, сидит рядом, пьёт пиво из соседней кружки и закусывает тем же хвостом вяленого подлещика.
-Он как взмахнёт рукой и как кинет в нас гранату с американским бесшумным газом. Мы все и повалились.
-Неужели и вправду с бесшумным газом?
-Зуб даю!
Соболевский узнал про себя немало любопытных подробностей. Оказывается, шпион жил в норе под берегом, как большой сом, а чем дышал - непонятно. 
-А потом его забомбили и он всплыл, весь дохлый. Раками дочиста изъеден, сам видел человека, который его в пруду выловил.
-Может это был не он?– спросил корнет.
-Он, он. И пальто на нём и носки полосатые, только лица нет, всё изъедено.
     «Объект» рос ещё быстрее, чем жилые кварталы, и уже представлял собой самостоятельный кирпичный городок с длинными домами-цехами, подъёмными кранами, высокими неряшливыми заборами, железными дорогами и десятками лошадей и телег. Автомобилей на строительстве не хватало, поэтому объект возводился под щёлканье вожжей и крики «ну» и «тпру». Жизнь там не замирала ни днём, ни ночью. Уже шумели странные машины, которые на жаргоне местных назывались самоварами. Но теперь Гадюкин точно знал, для чего они нужны. У него были напечатаны фальшивые пропуска в самые разные места. Первоначальная легенда о работнике треста «Гидромонтаж» оказалась весьма плодотворной. Таких специалистов пускали везде. На объекте так и говорили: «Хитромонтаж везде пролезет».
    Некогда таинственный «сталинский бастион»  стал для корнета обыкновенным предприятием. Перед заброской он довольно хорошо изучил, как работает Оук-Ридж в штате Теннесси.  Поэтому, видя примерно такой же завод на советской земле, он быстро понял принцип его работы. Американская и советская технологии обогащения урана конечно отличались друг от друга, но не кардинально. Он знал поимённо и в лицо всех начальников и однажды даже видел самого товарища Берию. Толстенький человек в очках, сером пальто и шляпе вылез из машины и быстро пошёл куда-то среди большой толпы штатских и военных, смешно шаркая по грязи безразмерными калошами.
-Товарищ Лаврентьев, товарищ Лаврентьев – зашелестели чьи-то голоса, то деловито-спокойные, то угодливые.
Корнет  знал, что «товарищ Лаврентьев» - это и есть оперативный псевдоним Берии. А галоши для товарища Лаврентьева принесли со склада те, что первыми попались под руку и не угадали с размером. Берия споткнулся, задев резиновым носом калоши комок застывшей грязи. И тут же десятки рук подхватили его за оба локтя и буквально понесли над землёй.
-Товарищ Лаврентьев, осторожнее, товарищ Лаврентьев…
     Гадюкин присматривался к огромным толпам заключённых в чёрных фуфайках, которых гоняли из лагерей на работу по серым дощатым коридорам. С кем-то из них пытался даже общаться. Конечно, соблазнительно было подговорить кого-нибудь из заключённых не то, чтобы на восстание против Советской власти, но хоть на какое-то возмущение или причинение ущерба «объекту». Но быстро понял, что ничего ему тут не светит. Идейных противников Советской власти среди них не было.  Были лишь уголовники, и были они до тошноты лояльны. Все как один старались перевыполнить план и участвовали в самодеятельности. Потому что кормили их тут хорошо и обещали выпустить на волю досрочно.
     Больше всего на свете Гадюкин боялся встретить  Тимофея Вехоткина.  Хоть он немного и изменил свою внешность, но рост и  комплекцию ведь никуда не денешь. Вдруг ещё раз узнает? Спрашивать о Вехоткине он тоже боялся. Может он сменил фамилию. Был Тимофей Вехоткин, а стал какой-нибудь  Светозар Краснознаменский. Многие ведь фамилии меняли в революционные годы.


     А Вехоткин, который даже в годы революции предпочёл остаться Вехоткиным, в это время был послан на краткосрочные курсы в Ленинград. Днём он учился какой-то своей складской премудрости, слушая лекции профессора в пиджачке. А по вечерам гулял по Невскому, пил квас из бочки и катался на троллейбусе. Зелёные ленинградские троллейбусы ему нравились безумно. Иногда он слушал болтовню своего соседа по комнате в общежитии. Тот говорил только о том, как у них хорошо живётся в Жёлтых Водах. И тепло, и сытно, арбузы растут…  Он рассказывал так зажигательно, что Вехоткину уже не хотелось ехать в Крым, хотелось в Жёлтые Воды. По ночам он думал, что начальство наконец-таки оценило его труды при поимке шпиона Соболевского, и после курсов его обязательно назначат с повышением, а там можно и в Жёлтые Воды попроситься.
     Сразу по приезде из Ленинграда Вехоткин был приглашён в очередную школу на очередной классный час. Он уже привычно вышел к доске и, красиво поводя руками, начал рассказывать:
-В начале ноября тысяча девятьсот двадцатого года Михаил Васильевич Фрунзе приказал…
Тимофей говорил и говорил, изредка сморкаясь в белый платочек. А тридцать мальчишек и красивая девушка-учительница по имени Зинаида слушали его, развесив уши. И только нарисованный товарищ Сталин с портрета, висящего над доской, улыбался немного криво и недоверчиво.
   После урока Вехоткин вышел из школы вместе с Зинаидой. Классный час был последним уроком, дети давно разбежались. Вехоткин и Зинаида потихонечку пошли вдоль пустынной улицы.
-Вам куда?
-Я в магазин, мне хлеба купить надо – сказала Зинаида.
-Ну, я вас немного провожу.
Он пошёл рядом с девушкой, продолжая рассказывать ей о том, как он в числе первых выбежал на причал Графской пристани в Севастополе.
-И тут я вижу – моторка. В ней сидели белогвардейские казаки, и один из них был в дорогой чёрной черкеске…
Мотор у чубатых почему-то не заводился. Один из них всё дергал и дёргал за грязную верёвку. Ему мешала шашка, и он что-то шептал, шевеля губами. Лодку тащило волнами вдоль причальной стенки, а где-то, не так уж и далеко, дымил трубами последний белогвардейский корабль. Это был крейсер «Алмаз».
     Человек в черкеске привстал, и на его шее сверкнул рубинами орден Святого Владимира с мечами.
-Есаул, заводите же скорее мотор, сейчас здесь покажутся красные.
Вехоткин с отчаянным криком ура вырвался на причал и кинулся к лодке. Товарищи его отстали. Он сделал последний ожесточённый рывок и схватился руками за борт лодки. И тут мотор взревел. Лодка рванулась по волнам, и Вехоткин потащился за ней по воде, как плавучий якорь. Пальцы его не разжимались.
-Тогда кто-то из казаков двинул мне веслом по голове, я потерял сознание, отцепился и чуть не утонул. А ведь в руках у меня был сам барон Врангель.
В общем, чёрный барон ускользнул из рук Вехоткина только чудом. Что из этого рассказа было правдой  - Тимофей и сам точно не помнил. Зинаида рассеянно слушала Вехоткина и кивала головой. Она почему-то сомневалась в отчаянной храбрости собеседника, но виду не подавала. Раз уж он считается героем…
    Вехоткин думал о том, какая же чудесная девушка эта Зинаида, думал, как она его внимательно слушает, как он ей понравился и вообще, не пригласить ли её в кино после работы. И вдруг… Он опять увидел своего бывшего барина. Корнет Павел Соболевский стоял на противоположной стороне дороги и был страшно худ и бледен как смерть. Глаза его горели нечеловеческим огнём и метали молнии, а в руках была американская граната с бесшумным газом. Был ли он поеден раками – этого Вехоткин разглядеть не успел. И герой, только что почти изловивший Врангеля за рукав черкески, вдруг испуганно ойкнул и упал в обморок. Зинаида громко закричала. Она не видела корнета и не знала, что именно так сильно испугало Тимофея. Кто-то уже бежал к Зинаиде на помощь, скрипя сапогами по снегу. А корнет просто растворился в придорожных кустах.


     Шпион конечно узнал и Вехоткина, и Зинаиду. А потом…
-А что было потом, доподлинно не знает  никто – сказал дядя Вася – дальше только легенда.
И говорит она, что Гадюкин, разоблачённый, побитый взрывами, спасённый щукой и видевший самого товарища Берию, сбрендил окончательно. Каждый новый удар судьбы подталкивал его к сумасшествию. И последним ударом, выбившим у него всю почву из-под ног, стало то, что он встретил Вехоткина и Зинаиду, идущих вместе. Не будь этой роковой встречи, шпион выполнил бы свою миссию, разузнал, всё, что нужно о советском атомном проекте и был бы благополучно отозван обратно в Америку. Но этого не случилось. Корнет просто исчез и перестал выходить на связь. Тайники оставались пустыми. Даллес конечно посылал людей для того, чтоб они посмотрели, как там шпион. Но его агенты не приносили никакой информации. Корнет бесследно канул в мутные воды пруда.
    Даллес, Гровс и Пашковский вновь сидели на жёлтенькой палубе «Айседоры». Сидели и печально смотрели в седые и тяжёлые океанские волны. Было пасмурно и дул свежий северо-западный ветер.
-Здесь всё началось, здесь и кончилось. – сказал Пашковский, разливая текилу по стаканам – Помянем по русскому обычаю храброго корнета Пашку Соболевского.
Высоко над океаном, раскинув огромные серые крылья, парил одинокий альбатрос, а неразоблачённый ещё глухонемой агент ГРУ Джим привычно перебирал руками деревянные рукоятки штурвала. Через два дня на стол Сталину положили шифровку: «Были трое, были грустные, пили водку».
    А ещё, как говорит легенда, сумасшедший Гадюкин сделался зол и страшен. Он стал  мстить всем и каждому. Как беспощадная русалка, выныривал он из-под воды и утаскивал на дно какого-нибудь зазевавшегося или пьяного пловца. Вот почему на нашем пруду столь много было утопленников. Многие о нём слышали, а кто-то, говорят, даже чувствовал пальцы шпиона своей ноге. Но про пальцы обычно говорили те, кто подвыпив, лез купаться. Доказать же ничего было нельзя. Плывёт человек, запутается в водорослях, испугается, а потом ему и чудятся пальцы Гадюкина.
    Болтали ещё, что  Гадюкин нашёл на дне пруда тот самый колокол, который предки уронили с лодки при перевозке. Это случилось ещё в демидовские времена. Колокол тогда утонул, его искали, за ним ныряли, но так и не нашли. А Гадюкин нашёл. Возле колокола он устроил кладбище для убиенных им утопленников.  Засыпал их камнями, песком и илом, а сверху ставил небольшой металлический крестик. И иногда, в минуту просветления,  выходил на своё кладбище и звонил в колокол в знак печали о загубленных душах.
-А как же щука? – спросил я – Она ведь должна была его остановить, чтоб он не делал зла.
-Кто ж её знает? Щука она и есть щука, рыбий мозг – потёмки. Может, она и останавливала руку Гадюкина. А без этого утопленников было бы больше.


 -А чем всё закончилось? – спросил я.
-Я слышал две версии…
Первая была в том, что когда настала на нашей земле дружба с Америкой и транспарентность, американцы приехали и просто забрали Гадюкина к себе. Посадили в самолёт, перевезли за океан. А там дали ему орден «Пурпурного Сердца», денег сколько-то дали. Хотя, зачем деньги столь глубокому и сумасшедшему старику? Но всё равно дали. И ухаживали за ним до самой смерти.
   Говорили даже, что за Гадюкиным приезжал из-за океана сам Пашковский. Такой же утлый, старый и скрюченный, но с молодым, задорным блеском в глазах. Специально приехал нырять за Гадюкиным. После выхода на пенсию он, говорят, долго жил в своём доме в Сан-Франциско, был главой русского землячества, собирал музей казачьих реликвий и покровительствовал православному храму. И когда узнал о начале операции по «извлечению» Гадюкина, сам напросился в ней участвовать.
-Привезли его кагебешники на машине на самый берег.
И Пашковский будто бы осмотрел предназначенный ему водолазный костюм с двумя кислородными баллонами, пощупал резиновые ласты и вдруг сказал:
-Принесите мне мундир Павлоградского гусара. И коньяк.
С коньяком-то трудностей не было, а вот с мундиром заминка вышла. Ну, где взять  в нашем городе гусарский мундир? Позвонили в театр. Оттуда приехал костюмер с кучей разноцветного тряпья. Пашковский выпил полстакана коньяку, а потом долго разглядывал эти театральные костюмы, мял пальцами золотое шитьё и отчаянно ругал весь советский и российский театр и наш театр в частности за то, что не могут пошить нормальный гусарский мундир, соответствующий исторической правде.
-Всё фальшивка! Увидит он меня в этом бутафорском наряде и сразу пристрелит.
     Потом успокоился, выпил ещё коньячку и натянул зелёный доломан поверх резиновой водолазной куртки. Сказал, что не нужны ему баллоны, слишком тяжёлые. Тогда для него пригнали плот с компрессором, протянули длинную и тонкую резиновую трубку. С этой трубкой в зубах, прямо в мундире, он и прыгнул в воду. А час спустя из воды вышли два древних старика. Пашковский поддерживал корнета подмышкой, говорил ему что-то и размахивал рукой, в которой был зажат чёрный и слегка ржавый пистолет с глушителем. Наверное, этот пистолет он отобрал у корнета. И оба плакали. С длинных, седых усов Пашковского  струйками стекала таватуйская вода. А может быть, это были горькие, солёные слёзы.   
    Американский представитель кинулся было к Гадюкину, залопотал что-то по-английски, хотел пожать руку.  Пашковский взмахнул мокрым рукавом, отгоняя его как муху. И вот они вместе с Гадюкиным забрались в «уазик» и уселись прямо  на железный пол, в лужу натёкшей с них воды, закинув пистолет под сиденье. И всю дорогу до отеля в Екатеринбурге старики сидели обнявшись, пили коньяк и говорили о чём-то давнем и непонятном, называли чьи-то имена и титулы. Расслышали только одну фразу:
-А вот помнишь, Александр Васильевич…
Кто такой этот Александр Васильевич? Потом конечно догадались, что речь шла о Колчаке. А доломан зелёный, тот, что был на Пашковском, теперь, говорят, висит в музее шпионажа в Лэнгли на почётном месте. 
    Лодка гадюкинская, оставшись без хозяина, стала плавать по нашему пруду и по Таватую. И время от времени по вечерам подавать условный сигнал.  Всплывёт на перископную глубину, выставит трубку, пустит в неё немного воздуха. И над водой разнесётся тоскливый, безнадёжно-жалобный вой:
-У-уу-уук, у-уу-уук, ууууу.
Воет лодка, как будто зовёт своего капитана, с которым сроднилась за десятки лет. Хотели её поймать, да так и не смогли – бросили. Какими уж маршрутами ходит под водой эта сумасшедшая железная штука – ведомо одному Богу.
   А вторая версия была и проще, и страшнее. Будто бы это воет сам Гадюкин.
-Никто его не вытаскивал, сидит он там, в лодке десятки лет – сказал дядя Вася.
 Он давно ослаб и свихнулся, волосы его вылезли, зубы его выпали. Иногда по ночам он всплывает на поверхность и горько воет, как будто плачет и жалуется на весь мир.
-И что же из двух версий правда? – спросил я.
-А вот этого не знает никто – задумчиво сказал дядя Вася – хотя, может быть, где-то, в каком-то сейфе и лежит  вся правда, но вряд ли она когда-нибудь будет известна.
      Я молчал, поражённый странной историей шпиона Гадюкина. А вокруг шептался тёмный лес, плескалась вода, и догорал наш костёр, изредка постреливая алыми искрами.
-А с Вехоткиным что потом было?
-Вехоткин никуда не уехал…
Не поехал он ни в какие Жёлтые Воды, остался в городе. Работал сначала завскладом, потом на разных должностях в начальстве, вышел на пенсию и ещё долго работал в школе военруком. И всё время числился в героях. И Гражданской войны, и Великой Отечественной. До глубокой старости звенел медалями по школам и рассказывал о своих подвигах. И каждый раз вспоминал что-нибудь новенькое. А иногда говорил:
-А вот когда мы ловили шпиона Соболевского…
Но сразу спохватывался и говорил, что всё это большой-большой секрет и когда-нибудь люди про это узнают, но пока говорить о Соболевском время не пришло.
-А Зинаида?
-Зинаида вышла замуж за аспиранта Верховцева и уехала с ним в Москву.
-А Каталкин?
-Каталкин, говорят, просто перестал у нас работать. Его перевели в «нелегальный» отдел и забросили в какую-то дальнюю страну. Может, даже в Парагвай. И вроде бы кто-то видел его в свите Стресснера. Но это не точно.


      Я думал о Гадюкине, шоркая штанами по стволу липы, на котором мы сидели с дядей Васей. Вот ведь как. Мне было его мучительно жалко, хоть он вроде и был врагом. Но кто сейчас враг, а кто друг? Если вон и Колчаку хотят памятник ставить. Если и он, и Каталкин одинаково горячо любили свою Родину, только вот смотрели на неё с разных сторон.
 -Ладно. Сказки кончились, Иван, пошли спать - сказал мне дядя Вася – А теперь, ну-ка скажи мне, кто такой фельдъегерь?
Ошеломлённый такой неожиданной переменой разговора, я вскочил со своего бревна и протараторил:
-Это правительственный курьер.
-Вот. Не забывай.
     И мы пошли, и протиснулись в палатку, где дружно, заливисто и громко храпели взрослые. Меня прижало к матерчатой стене нашего хрупкого домика чьей-то чрезвычайно тяжёлой, крепкой и костистой спиной. Попахивало водкой и несвежими носками. Я долго не мог уснуть и всё пытался ворочаться, пытался оттолкнуть от себя эту не знамо чью необъятную спину. Снова и снова я думал о Гадюкине. Его история потрясла меня. Я представил себе, как он ходит в потёртом водолазном костюме по своему подводному кладбищу, шаркая ластами по илу. Поправляя крестики, сделанные из арматуры. Как звонит в утонувший колокол, ударяя в него ржавым обрезком трубы. Звук под водой разносится далеко-далеко, тоненько, печально и протяжно. Какой-нибудь купальщик, сунет голову в воду, услышит этот звук. И испугается, и удивится, и вздрогнет.
-Что это?
Равнодушные рыбы проплывают мимо, и иногда шарахаются от колокольного звона. Вот блеснула на дне брошенная кем-то зелёная бутылка…


   А потом мне приснился Пауэрс. Я вдруг открыл глаза. Широко-широко. Веки распахнулись и стукнули где-то в глубине мозга, как стукается об ограничитель откинутая створка жестяной уралмашевской хлебницы. Вокруг меня небо. Оно близкое, жутко синее, жгучее, тёмное, может быть, даже слегка фиолетовое. А подо мной далеко-далеко  земля. До земли двадцать два километра. Земля была голубовато-серая, голубовато-зелёная, слегка коричневая, припорошенная туманом. Она покрыта рваными клочьями облаков. Внизу – синеватые с белым горы, блестящие змейки речек, квадратики полей, бесформенные кляксы лесов. Человеческие города и селенья были с такой высоты практически неразличимы простым глазом, только стоящий позади моей кабины огромный фотоаппарат с плёнкой метровой ширины мог разглядеть их улицы и дома. И казалось, что до самых дальних пределов мира простирается прямое, длинное, чёрное крыло моего самолёта, на котором для конспирации намалёвана красная советская звезда. Руки мои, одетые в тонкие коричневые перчатки, сжимают ручки штурвала, облитые мягкой резиной.
    Это был я. Это был самолёт У-2. Я - Френсис Пауэрс, американский лётчик-шпион. Неделю меня кормили специальной пищей, чтобы за весь долгий-долгий полёт мне не хотелось в туалет. И всю неделю я отрабатывал то, что мне нужно будет сделать.
-Через шесть часов полёта, пролетая над Уралом, нужно снизиться…
Нужно снизиться прямо над длинным озером, состоящим из двух неравных частей, соединённых проливчиком, и сесть на воду. Раскрыть створки заднего люка. В люк прямо из-под воды должен забраться некто. Как только он заберётся, закрыть створки и улетать. Включить оба ракетных ускорителя и на максимальной тяге подниматься с воды. И вверх, вверх, вверх! На спасительную высоту в двадцать два километра, туда, где меня не достанут ни истребители советские, ни ракеты. Пока коммунисты не очухались, пока не осознали, что этот чёрный, длиннокрылый самолёт с намалёванными фальшивыми звёздами – чужой.
    Для посадки на воду у меня есть три поплавка: центральный под фюзеляжем и два боковых, под крыльями. После взлёта их сразу сбросить. А если меня всё-таки собьют раньше, то прежде, чем принять яд, я должен эти поплавки уничтожить. Чтобы даже по обломкам самолёта коммунисты не догадались, что эти поплавки тут были. Вот она, ампула с ядом, лежит в кармашке герметичного лётного костюма рядом с сердцем. А вот кнопка сброса и уничтожения поплавков. Сердце моё бьётся ровно и размеренно, как метроном. И так же ровно гудит где-то далеко за спиной небольшой реактивный двигатель. Жёлтые степи внизу потихоньку сменяются тёмно-зелёными лесами. Горы отсюда - как мятая и грязная зелёная бумага. Это Урал. Дождусь сигнала и начну резко давить штурвал от себя.
    И вдруг… Прочные стёкла над моей головой пошли трещинами. Самолёт мой медленно начинает разваливаться. Битое стекло хлынуло на меня сверху, осколки застучали по шлему. И совсем забыв об ампуле с ядом, я ищу кнопку уничтожения поплавков. Ищу и не нахожу, бестолково тычу кожаным пальцем по приборной панели.
-Вот она.
Я жму кнопку, потом ещё одну, и вот уже неловко кувыркаюсь в воздухе. А ниже меня летят и падают дождём на далёкую землю чёрные алюминиевые обломки. Меня сбили!


     Я проснулся от страшного ужаса, сжавшего моё сердце, и увидел слабенький оранжевый свет, пробивающийся через стенку палатки. Значит, это был всего лишь сон!  Уже утро, уже светает. Кое-как, на четвереньках, переползая через храпящие тела взрослых, я выбрался на свет Божий.
-А ведь я же на рыбалку приехал. А ведь утро уже.
Я ринулся к удочкам, развязал, раскидал их по ещё тёмной утренней воде. Все пять. Ну и ладно! Ну и пусть они дрыхнут! А я…
    Один из поплавков косо ушёл вбок. Я почему-то подумал об огромной щуке, и с испугу резко рванул удилище на себя. И вот на другом конце лески уже ворочается кто-то плоский, широкий, золотистый и тяжёлый. Впрочем, это уже другая история. А этой истории – конец. Рассказал, как умел, не слишком правдоподобно, да и не слишком красиво. Столько уж лет прошло с того дня, как я её услышал, многое я мог забыть. Но кто ж кроме меня вам эту легенду расскажет? Ведь люди забыли её ещё раньше, чем я.