Печать времён

   - Знаешь, почему Бог сначала мужчину сотворил? – спросил с улыбкой Степан, лежащую в постели, жену.
  - И почему же?
  - Потому, что не хотел, чтоб женщина мешала ему подсказками, когда он мужика лепил!
Степан рассмеялся, глядя на свою супругу, которая уже три года, как не вставала с постели, после тяжелого инсульта.
  - Эх, Стёпа-Стёпа, всё шутишь, а я вот отшутилась уж. Чувствую, что пора мне, уйду от тебя. Замучился ты со мной, знаю, не утишай меня отговорками, да за шутками не прячься. Всё я знаю Стёпушка - всё. 
  - Не горюй Любаша, не печалься, авось Господь ещё предоставит возможность тебе подняться?! На любимую рыбалку сходим, и большого сазана поймаем, и ты его запечёшь в печи, как  любишь, на лучинах.
  - Я вот всё лежу Стёпа, и слова лишнего боюсь сказать, а слова-то, слова-то, так прямо и рвутся из меня, так и кричат во мне, на волю просятся. А как же мне их сказать, если они горечью и страхом пропитаны, если они страшнее ножа острого?! Больно мне от них, больно! Грех большой в них прячется!
  - Чего это ты мелишь?! Пугать меня вздумала?! Вот уж раскудахталась, несёшь чепуху несусветную. Что такого у нас с тобой было, чего я не знаю?!
  - Бывает Стёпа и такое в жизни, о чём сказать нет сил и молчать мочи нет никакой. Изболелась душенька моя, исстрадалась, тяжко мне до смерти, и сбросить этот груз не могу. Лежит он камнем острым, на сердце моём, тащит он меня в землю сырую.
Степан с нескрываемым удивлением посмотрел в мокрые глаза супруги.
  - Не пойму я тебя Любушка, не могу уразуметь слов твоих. Нешто ты, которую я знаю почитай шестьдесят с лишним лет, грех имеешь великий?! Не поверю, хоть собаками рви меня на куски, не поверю! Да и если я чего не знаю, то и знать не хочу, пусть это останется твоей тайной, а значить и моей.
  - Нет Стёпушка, не могу я держать более этой тайны в себе, а тем более унести её с собой, не открывшись, не поведав тебе о ней. Причина боли моей, настоль велика, что я и на предсмертной исповеди не смогу сбросить её с души. Я ведь из-за этого греха проклятого,  и слегла. Не выдержало сердце моё испытания Господнего.
  - Удивляешь ты меня Люба, ох -  удивляешь. Не рви ты мне душу, не нагоняй страху на меня. Говори уж, что случилось, что такого могло произойти, чтоб ты слегла, вот уж три года как?!
  - Помнишь. Как мы на день скорби, двадцать второго июня, поехали в район, на выставку посвящённую началу войны?
  - Помню. Как не помнить. Тогда-то тебе и стало худо.
  - Когда мы вошли во второй зал музея, где был стенд «Фотодокументы», помнишь?
  - Что ты заладила – помнишь, не помнишь? Словно играешь на нервах.
  - А ты не сердись, мне тяжело об этом рассказывать, потому и боюсь, что второго раза у меня не получится, вот и хочу за один раз высказать всё, да так, чтоб с одного раза всё было до конца понятно и ясно.
  - Тогда я молчу и очень внимательно слушаю.
  - Так вот там, на стенде, была фотография одна. Вот как подходишь к стенду, так прямо в середине. На той фотографии, яма с грудой человеческих тел, расстрелянных в ней.  А справа от ямы, стоят люди в форме полицаев. Так вот, ещё дальше, чуть левее их, на  земляном холмике сидит мужик,  прямо на холмике земляном сидит и винтовка у него, опёрся он на неё, как усталый путник на посох, так это  – мой отец! Я его сразу узнала…
Степан часто заморгал глазами, открывая рот, будто пытался что-то сказать, но не мог, не знал – что говорить, да и о чём?!
Люба расплакалась, глядя в потолок, так смотрела, словно видела за потолком небо.
  - Вот оно что, - вздохнул Степан, - А тогда как же письмо, о том, что он без вести пропал?
  - Видимо он действительно пропал без вести, да только тогда, на выставке мне стало ясно, куда он пропал и для чего пропал. Это длинная история, но мне надо её рассказать, чтоб всё всем стало известно, только вот не знаю, стоит ли?
  - Стоит Любушка – стоит. Нам с тобой и на том свете быть вместе, так что надо всё печальное оставлять на земле, не тащить с собой. Ты расскажи всё, как есть, освободи свою душу.
  - Ох, как не надо бы этого! Надо быть милосердными, к детям нашим. Нельзя бросать на них тень прошлого, страшного прошлого, чтоб их не заклевали сегодняшние «патриоты». Чтоб не остались они после нас, на растерзание самодовольных, гордых, непрощающих и ущербных. Потому что только ущербные люди пеняют и само-утверждаются, за счет тех, кто в горе, у кого тяжёлое сомнительное прошлое,  ущербным воем и насмешками, претензиями и обличениями забьют они деток наших, в гроб преждевременный.
  - Ты панихиду не пой мне тут! Ты всю свою жизнь проработала учителем, у тебя столько званий и наград, что не каждому человеку в этом мире дано было и будет! Твои выпускники в генералах и профессорах ходят.  Тебе ли стыдиться за грехи отца своего?!
  - Эх, Стёпа-  Стёпа, сегодня мало уже кто понимает, какую мы прекрасную и великую страну потеряли, хотя становление её было страшным и очень болезненным. Ведь величие - оно не в модных тряпках измеряется, и не в количестве сортов колбас. Добро всегда было выше, чем любая деньга в мире, вот в чем вся суть-то! Тогда это понимали даже дети, а сегодня не понимают даже взрослые. С колбасой во рту, и в модных трусах - по лестнице эволюции  далеко не взберёшься, потому  уверенно и катимся вниз. Сегодня человек действительно состоит из того, что он ест и пьет, и что надевает, забыв изначальное своё определение, «Гомо-Сапиенс» - «Существо разумное». Потому боюсь я за детей своих, за их судьбу. Воспитать детей, это  половина дела, а вот как жизнь их примет, как вывернет, по какому пути маршировать заставит? Мы искренне любили свою страну, не то, что сегодняшние дегенераты, которые заполонили дома и улицы. Родина занимала у нас особое место в наших сердцах. Мы любили её не только, когда она становилась успешной и процветающей, но и в самые тяжёлые её годы. Очень трудно быть преданным ей, когда она в сером убожестве, но в этом и заключается истинная любовь к Родине, когда она тебе дорога в любую эпоху падения и процветания.
  - Ох - Любаша, что ж ты так говоришь-то, ты всё, что могла уже сделала для неё. Ты детей своих и чужих, как зерна добра и разума, опустила в мир, глядишь, и прорастут твои семена. Солнце на всех одно и одинаково светит, как для разумности так и для безумия.
  - Потому и жжёт мне душу этот вопрос, вопрос их будущего. Узнают дети про деда своего, что тогда? Вдруг что-то сломается в их сознании, вдруг опрокинется в них  всё то, что я годами вкладывала в их разум, не спав ночами, оберегая от нынешнего навязывания чуждых нормальному разуму -  «ценностей»! В молодой поросли всё зыбко, всё хрупко, задень не осторожно и  погибнуть может.
  - Ты расскажи мне всё по порядку, а я уж решу, говорить про это детям, аль нет.
  - Принеси мне водички с родника.
  - Так я ещё утром сходил, два ведра принёс. Не нагрелась, холодная ещё.
  - Нет Стёпа, ты мне свежей принеси, уж очень свеженькой хочется.
  - Хорошо. Тогда я сейчас, махом. Тебе с ближнего родника, или с дальнего?
  - С дальнего. С него мало кто берёт воду, потому как далеко ходить. Там вода чище и вкуснее.
Шёл Степан по тропинке, хоженой им много лет, и думы-думал тяжёлые. «Ложь - это болезнь ума, а – правда, это его здоровье». Только кому она нужна, правда, если всякий живущий на земле, норовит солгать во благо своё. Получается – «Не солжёшь, не проживёшь»? Нет, не надо детям ничего говорить, нынче правда убивает, впрочем, как и раньше. Ох и труден выбор, между правдой и пользой. Раньше хоть сами себе меньше лгали, а ныне и себе врут, как глупому покупателю на базаре. То, что нужно миру, всегда было противоположно тому, что нужно душе.
Шёл Степан обратно, поторапливаясь,  боялся, что вода нагреется за дорогу. В доме было привычно тихо. Степан набрал ковшик воды и понёс его в спальню. Любаша спала, скрестив руки на груди, под которыми виднелась зелёная тетрадь, «общая тетрадь», прошлых времён. Она словно прижимала её к себе, как нечто дорогое и значимой в её жизни.
 Уже вечерело, когда печаль в человеке от горестей разных, набирает наивысшую силу, он сел за кухонный стол и взял в руки зелёную тетрадь. Открыл.
«Каждому хочется изменений, кому-то большее, кому-то меньше, а вот с надеждами на лучшее обстоит хуже. Для жизни мы все на виду, как на ладони, это человек иногда теряет жизнь из виду».
 - Не то, - прошептал Степан и перевернув лист.
««Люди, долгое время находившиеся в рабстве, теряют страсть, патриотизм и мораль, становясь покорными, послушными и позитивными, такие люди не могут пользоваться свободой, полученной случайно».
  - Опять не то.
«Мой отец»
  - Вот оно!
…«Зло рождается тогда, когда жажда справедливости заходит в тупик, и попав в мысленный коллапс - рождает гнев . После чего гордость ослепляет ум и отрывает его от рассудительности,  поставляя искажение - как единственное правильное решение . И именно в это мгновение под действием гнева, гордыни и эгоистической  жажды выхода из создавшегося тупика, рождается - первородное зло»!
В исправительно трудовой лагерь мог попасть кто угодно, по причине – быстро меняющейся идеологии, что предшествовало печальной участи миллионов репрессированных людей. За какие правонарушения чаще всего попадали в лагерь? Ответ очень прост - за любое правонарушение.
 Любая Вера ; это чувство, которое является главной составляющей в духовном пути развития человека. Это чувство включает определенное отношение человека к самому себе, к своему внутреннему миру - в первую очередь, к душе и ко всему живому на земле. Она не может повлиять на человека, как бы - извне, потому как он сам решает – жить ему с верой, или отринуть её, как нечто чуждое и не приемлемое для себя.
Отец уверовал в победу коммунистического строя, ещё до работы в НКВД.  Он читал газеты, нервно возбуждаясь от каждой строчки о «Врагах советского народа». Когда он видел  заголовки подобные -  «Смерть врагам революции», «Собакам - собачья смерть», у него сжимались кулаки и он сквозь зубы, зло проговаривал – «Из пулемёта всех их, из пулемёта»! И когда его от районного отделения НКВД, отправляли по службе на Дальний Восток, в организацию «ДАЛЬСТРОЙ», он ни на миг не усомнился в правильности своего назначения. И даже в условиях распада личности, при режиме работы с шести  утра до двух-трех часов ночи, не имея сменного обмундирования и нормальных условий быта, включая скудную пищу, отец продолжал свято верить в правильности пути партии и «Вождей пролетариата».  Такие, как он, составляли тот контингент, кто охранял лагеря по периметру и конвоировал зэков с этапа в лагеря и на работы.  Сами работники ВОХР,  зачастую имели весьма смутное представление о том, зачем они это делают, но – ВЕРА! Она перечёркивала любое, закравшееся сомнение по поводу, увиденного и познанного, за годы службы. И только одно ужасное обстоятельство, привело  к катастрофе его «пролетарское» сознания. Однажды их - стрелков ВОХР, отправили встретить новоприбывший этап, с «Большой земли». Всё было привычно, согласно установившимся за годы традициям, он и ещё пять его подчинённых, на грузовой машине, отправились в порт. По деревянному трапу, сходили на берег все, кто был осуждён «Партией и народом»! От головорезов и воров, до предателей, шпионов  в врагов всех мастей. Отец стоял у трапа и смотрел каждому в лицо, словно хотел убедиться и низменности этого отброса социалистического общества, этого отрепья, этого сброда – нелюдей, рождённых контрреволюцией. Вспомнился недавний текст из газеты, - «Гнусные изменники родины, враги народа хотели сделать так, чтобы в нашей стране к власти вернулись помещики и капиталисты. Это им не удастся! Советская разведка размотала клубок преступлений и предательств - троцкистов и бухаринцев. Она разгромила и уничтожила презренную фашистскую банду Тухачевского. Вот почему беспредельна любовь народа к советской разведке, которая выкорчевывает, уничтожает, выжигает каленым железом троцкистско-бухаринских шпионов и убийц, охраняя благополучие, мир и счастье советского народа, нашей родины. Каждый честный гражданин нашей родной страны помогает НКВД выявлять врагов народа. Сила НКВД в том, что его поддерживают миллионы»..., -  и вдруг, по трапу, опустив вниз, полные безысходности и горя, глаза, тихо сходила его мать!Из рук отца, чуть не выпала винтовка, он качнулся, но устоял. Разум покрылся пеленой тумана и противоречий, кто-то страшный внутри его закричал – «Как»?! Мать, безграмотная, знавшая только свой дом и скотный двор, родившая шестерых детей, не видевшая кроме работы по дому и по хозяйству   – ничего, могла оказаться здесь?! В одном строю с убийцами, ворами и подлыми врагами народа?! Его мать, прошла мимо него, не поднимая головы, словно осознанно шла на свою последнюю Голгофу. Отец отчётливо видел её сгорбленный силуэт, её обвисшие седые волосы из-под чёрного платка, её почерневшее от горя лицо. Она дрожащими руками несла перед собой узелок с каким-то небольшим скарбом. Отец хотел крикнуть, – «Мама»! Но что-то тяжёлое и каменное, перегородило ему горло. В голове пробуждалось нечто страшное, бешенное, разрывающее рассудок и всю его революционную суть. Он, окаменелыми глазами смотрел матери вослед, он видел, как она, маленькая, сгорбленная, немощная, пыталась влезть в кузов грузовика, как на неё кричал конвоир, тыкая ей в лицо, кулаком. Он вдруг отчётливо вспомнил, как совсем недавно, он бил ногой седого доходягу, за то, что тот посмел близко подойти к караульной вышке лагеря, недалеко от которой он пытался собирать, почерневшую от мороза,  калину. «А если бы это был  отец»?! – ударило ему в голову. Он исступлённо смотрел и смотрел, как его мать неуклюже лезет на борт грузовика, как её подталкивают такие же оборванцы, как и она сама. Как вдруг она качнулась на самом верху кузова и стала падать. Она падала и падала, под истошные крики конвоиров и её «собратьев» по этапу. Больше отец не видел ничего. Очнулся он в лазарете, от «удара» нашатырного спирта в нос. Через день, он уже ходил по лагерному кладбищу, высматривая свежие могилы, в надежде найти мать. Но ему сказали, что за время этапа, по разным причинам, включая случаи суицида, на барже погибло семьдесят человек, да плюс до нар не добрались пятеро, да плюс из постоянного контингента семеро отправились на «небеса». Были среди них и женщины. Весь день и всю ночь и ещё двое суток к тому, отец искал могилу своей матери, но тщетно. На лагерном кладбище, все были настолько равны, что у многих не было даже простых табличек, определяющих принадлежность тела. Уволенный со службы, по причине помешательства разума, отец вернулся домой. Это был совсем другой человек, замкнутый, озлобленный, вздрагивающий от малейшего шума, с волчьим взором, смотрящим откуда-то изнутри, как смотрит загнанный в угол зверь. Когда началась война, он не задумываясь, ушёл на фронт. Видимо вначале хотел просто погибнуть, ибо жить было не в мочь. Что случилось на фронте, знать может только он сам…
Человек, посвятивший свою жизнь вере во что-то незыблемое, и на его взгляд – единственно правильное, после горького разочарования, склонен с той же страстью посвятить себя ненависти ко всему, что дало ему это «заблуждение». Через мучения и болезненные изломы в сознании, он способен прийти к более глубокому пониманию жизни, к более глубокой вере в иное, чаще - противоположное. Потому что ни одно духовное состояние, пока человек жив, не является окончательным.  Остаётся поражаться печатью времён, которая остаётся на человечестве, в виде парадоксов и изломов в сознаниях людей, для их дальнейшей расшифровки и понимания».
Степан порывисто вздохнул, посмотрел в сторону спальни, где спала Люба, закрыл тетрадку и вышел на улицу.  На горизонте расплывался свет утренней зари. Тетрадь долго не хотела гореть, словно память, заложенная в ней, не хотела умирать.