Старообрядцы часть 3 Отреченец Глава 1

                Дедушка Арсений
                Год 1927
                ...Ой, пуста, пуста моя коробушка,
                Плеч не режет ремешок…
          Напевает во всю силу лёгких Арсений - стройный, двадцатидвухлетний молодец, с тонкими аристократичными чертами лица.  Отдохнувшая, сытая, вороная лошадь разделяет восторженное состояние хозяина. Резво цокает копытами по каменистой, пересохшей, растрескавшейся земле, расплетается за телегой длинный шлейф пыли, неподвижно зависающий над просёлком.
         Легка, коротка дорога домой, вдвое длинней из дома с возом. Осталась за спиной последняя гора абазинской гряды западных Саян.  От неё тянется по степи покрывало благодатной тени, которое солнце, как шаловливая кошка, стягивает к подножию отрогов, густо заросших лесом по левому склону и обрывающихся отвесными скалами справа. Извлекли их на свет Божий из-под толщи ягодно-грибной земли взрывы, расчищавшие путь для железнодорожного полотна, который тянули к железоделательному заводу, национализированному после революции.
      Однако в 1925 году завод закрыли. Но деревня Абаза, основанная у подножия горы Абаканская благодать, осталась. Народ там с достатком, живут таёжным промыслом — без катанок* не обойтись. Ещё по весне заказали отцу Арсения, на всю артель. Вечерами, после работы, Александр с сыновьями Петром, Арсением и Сергеем накатали обуви слишкОм. Арсений сбыл всё по выгодной цене, получил новый заказ и возвращался домой.
       Дурманит, веселит душу густой аромат разнотравья, палимого безжалостным солнцем, которое всё выше катится к зениту. Стрекочут кузнечики, жужжат оводы, заставляют бегущую лошадь подрагивать крупом и отчаянно махать лоснящимся чёрным хвостом. Сотрясая густые сетки паутин, прячутся пауки. Падают с неподвижной высоты трели жаворонков, затерявшихся в голубизне, которая всё больше линяет, палимая нестерпимым жаром.
        Скинул Арсений кафтан и картуз, расстегнул косоворотку, подставил грудь слабому веянию воздуха. Огладил густую шелковистую шевелюру, причмокнул замедлившей бег кобыле, ловко крутнул вожжами и снова запел свою любимую:
                Ох, умру я, умру, похоронят меня
                И родные не узнают, где могилка моя
      Необъяснима таинственная сила разудало-грустных родных напевов, вольно плывущих над разморённой степью, и тоску размыкает, и задором наполнит, и мысль просветит, и путь сократит, а порой и судьбу предскажет.
        Оборвались с губ последние слова, и словно енисейской волной намыло печаль в голубые глаза, где несколько мгновений назад солнечными бликами, плескалась радость. Когда завершится головокружительное падение России в бездну? До Никона благочестием и набожностью сиял русский народ, изумлял иностранцев. «Да что же у них ноги-то железные что ли?
– восклицали те и добавляли, – поистине это святой народ!» А потом понеслось, закувыркалось племя лукавое, расплёскивая кровь соплеменников. Тревожные письма приходят от сослуживцев о «врагах народа». Не раз Арсений с братьями и отцом поминали добрым словом деда Ахаза. Конечно, земля не в пример заволжской. Вишенье в тайге не растёт, вместо яблок только ранетки плодят, так без них и в неурожайный год голода не знали. Зато что за диво - черника, да брусника. На громоздье валунов, такие россыпи, что мха не видать – гребёшь совком, да ссыпаешь в торбу. А набредёшь на горный ручей – вода, что мёд сладка, в самый знойный день зубы ломит. Напьешься, голода как не бывало, а коль достанешь из котомки пучок лука, яйцо печёное, ломоть хлеба крутенько посолишь крупной солью, так, ровно, лакомства слаще не едал! Конопляного масла вволю запасёшь, коль потопаешь. И рожь, и пшеничка растёт – сей, мели, не ленись. По-прежнему страны граничат друг с другом, а здесь Россия межуется с Богом. Хоть и тайно, да спокойно собираются бабы у Петра в моленной комнате.  Там иконки древние, менянные, да отданные на сохранение – богатый киот и в книгах благочестивых недостатка нет.   
       Мудрый, дальновидный дед Ахаз, не зря был бухгалтером, не только деньги, но и ход событий просчитал правильно. Не стал испытывать судьбу: после революции 1905 года, распродал, раздал имущество и махнул с женой и пятью детьми в Енисейскую губернию, расхваленную Ивановым Иваном Ивановичем. Построился на Сизой, соорудил мельницу, которую потом национализировали и начал обрастать зятьями, невестками, да внуками. Когда Бог прибрал его, сыновья отделились, жили своими домами. Все пошли по торговой и бухгалтерской части. На мельнице заправляли Мария с мужем, где остались и после национализации.
       Младший  Александр Ахазович, поставил крестовую избу*, когда подросли сыновья, забрал к себе мать и начал строить дома для старшего Петра, который вернулся из армии и женился. Теперь очередь за Арсением. Но он не собирается оставлять родительский дом, к невестам только присматривается, да и с увечьем ноги, полученном на службе, особо не разбежишься. Лошади для него – великое подспорье, холит, лелеет, всем деревням на загляденье их пара.
      Впереди замаячили каменные надгробия на курганах с хакасскими захоронениями. Сколько ездит Арсений мимо, диву даётся, откуда и  как доставляли хакасы огромные каменные глыбы? До ближайших гор не менее 20 километров. Как извлекали их из скал и обтачивали, если жили и живут в полудикарских-полукочевых условиях. Юрты, да избёнки закопченные, печи примитивные, деревянные лежаки, столы, да скамьи-перемётки. Казаны, вмазанные в печь, не моются – съедается одно варево, туда же закладывается новое.
       Разлетелись печальные мысли, снова радость в глазах блестит: товар весь продан, отец доволен будет. Размышления, что добрая беседа, сокращают путь. Когда Арсений поднял глаза, в мареве, затянувшем горизонт, увидел очертания Абакана.
       – Принажми, Саврасушка, принажми, милая, глядишь, поспеем загрузиться и к утру доберёмся до родных стен.
       Он, причмокнул, покрутил вожжами, и кобылка побежала
резвее. Солнце едва перевалило за полдень и пекло нещадно. Арсений достал из сена жбан с прохладным квасом, обмотанный рушником, вынул из котомки ломоть хлеба, посолил. Утолил жажду, растянулся на сене, начал неспешно жевать хлебушек, и незаметно погрузился в дрёму.
        Недолог, но глубок и целителен сон человека, не выставляющего совесть на торги. Проснулся оттого, что в мерное поскрипывание телеги и цокот копыт вписались новые звуки. По небу, затянутому белесой пеленой, словно собачьи упряжки, стремительно мчатся грузные серые тучи. Всё чаще взмахивают каюры огненными кнутами молний, всё чаще ворчат недовольные псы, устремляясь к голубеющему горизонту, застилая его клубами вьющихся туч. Неподвижен густой зной. Затаились травы, неслышно птиц, затихло звенящее стрекотание насекомых. Ни  один лист не трепыхнётся на жидкой поросли кустарников и низкорослых, искривлённых ветрами, деревцах, которые нестройной шеренгой горбятся вдоль речушек.
     Хороша, ох, хороша Ирина – дородная, крутобёдрая, луноликая, расторопная, на улыбку щедрая. Работает с отцом в продснабе, от женихов отбоя нет, но чувствует сердце Арсения, что он  милей всего, хоть на устах её шутки, да прибаутки. Только въехал в ворота продснаба, разверзлись хляби небесные, запахло пылью, зашипела земля от ввинчиваемых струй дождя. На помост поднялся – что тебе водяной. Вошёл в склад. На скрип двери, подняла красавица голубые очи:
         – Вот и прибыл экспедитор-доброволец. Позднее не мог?
         – Не мог – покупатели расторопными оказались.
         Из-за стеллажей появился дородный старик, с густой шевелюрой и окладистой бородой.
         – Здравствуйте, Иван Филимонович. Будьте здоровы, Ирина Ивановна.
         – На добром слове принимаем, – ответил завскладом, протягивая руку.  На торги грузиться, или с торгов катишь?
       – Домой путь держим. Отец наказал керосину прихватить. Если под честное слово в свою тару нальёте - не откажусь.
         – Иди, оплачивай у Ирины, мы с Митрошкой загрузим, а то
закрываться пора.
         Арсений подошёл к столу, за которым сидела девушка:
         – Когда, Иринушка, поедешь со мной в степь? Такие чудеса покажу, да расскажу – ахнешь.
         – С каждым по степи скакать – не успеешь с телеги слезать!
         – А ты не с каждым, ты со мной.
         – Чем ты такой особенный?
         – Поедешь – узнаешь.
         – Когда сватов зашлёшь, тогда и катай куда знаешь.
         – Хоть завтра с тятенькой прискачем.
         – Каков орёл! Всех так сватаешь?
         – Зачем же всех? Одна в сердце живёшь, тобой любуюсь.
         – Чем любуешься? Халатом засаленным?
         – «В любых нарядах, душечка, ты хороша...».
 Зарделись щёки девушки:
         – Вот уж и стихи в ход пошли!
         – Я не только стихами - песнями о любви скажу.
         – Не мне решать, а батюшке – наша вера старого толка, а ты - никонианец.
         – Вот и обрати в свою веру – на всё согласен, лишь бы не разлучаться с тобой.
         Вошёл Иван Филимонович:
         - Давай, Ирина, собирай талмуды – пора и честь знать. Загрузили, Сенька, ладно, доволен будешь. Ливень кончился – отдышишься в прохладе.
         - Иван Филимонович, у вас товар, у нас купец, с тятькой моим породниться, не хочешь?
         - О семье вашей добрая слава по степям гуляет, да только вера у нас разная, а выродки ни мне, ни отцу твоему не нужны. На чужие мытарства тошно глядеть, как же своим руками в ту беду внуков, кровинок, впрягать? Совсем из ума надо выжить.
         - Да мой отец над этими заморочками староверскими только посмеивается, а я ради Ирины в два счёта перекрещусь.
         - Ты, Сенька, на одной мельнице вздор мелешь, на другой чепуху. Тебе, мил друг, ни один год потребуется, чтобы узнать от чего собрался отречься и что принять. Поменять веру — не кафтан сменить. Думаешь, деды наши со скуки родовые гнёзда бросали? Или зря паутину лагерей по всей стране плетут?
      Нечем Арсению крыть, пошёл к возу не солоно хлебавши.

Катанки - пимы, валенки - зимние мягкие сапоги, валяные из шерсти.
Крестовая изба - разгороженная внутри рублеными бревенчатыми стенами. крестообразно