Старообрядцы часть 3 глава 2

                По Сеньке шапка
        Пригорюнился добрый молодец, призадумался. С недосягаемой высоты Ирина ещё желаннее, да вышло: «Не по Сеньке шапка». Опустил вожжи, пропала охота спешить — до утра далеко. Осталась позади сутолока города. Витает тишина над холмистой степью. Заискрились звёздочки, а в душе Арсения просвета нет. Взбудоражив собак, миновал деревню Кайбалы. И снова тишина, темень, словно никого не осталось на земле, кроме его самого и понуро бредущей лошади.
        Вдали замерцал одинокий огонёк костра. Он манил, согревал душу, сжигал печаль и по мере приближения, словно надежда, разгорался всё ярче. Сквозь темноту проступили силуэты людей, лошадей, крытого фургона. От костра на дорогу вышла цыганка, остановила коней и подошла к седоку.
       — Здравствуй, красавец, не таись, открой, куда путь держишь?
       — В Означенное.
       — Вах! Вах! Вах! Завези в деревню Калы, ты, вижу, не спешишь, а у меня корова стельная. Не сегодня-завтра жду приплод. Услышала, земляки объявились в наших краях, приехала повидаться. Теперь им в путь пора — из-за меня не трогаются.
       Возок обступили цыгане, ласкали, нахваливали лошадь, уговаривали Арсения, а он, словно замороженный. Перед глазами милый образ – от всего мира заслонил.
      — Земляк, ты глухой, али пьяный? Пошто молчишь? — затормошила баба, попыхивая трубкой.
      — Садись, поехали, — вяло хлопнул по облучку Арсений.
      Цыгане загалдели, прощались, благодарили, желали доброго пути.
       – Ты что смурной такой? Напасть какая приключилась, или дрёма мутит ум?
      – Я потому такой грустный, чтобы не видели, какой я весёлый. Не береди, матушка, душу – своё горюшко сам размыкаю.
        – Одному мычать хорошо, а вдвоём и Богу слышнее, – скаламбурила цыганка и добавила, – меня тёткой Аксиньей кличут, а тебя?
     – Сенькой… Ты, тётушка, возьми вожжи, а я подремлю, затемно из дому выехал – весь день на колёсах.
        – Сон – дело доброе, от всех кручин первое снадобье, а с жизнью спорить - порой бывает то же самое, что спорить с часами: ты им про Фому, ты им про Ерёму, а они всё тик, да так.
        В неплотной завесе облаков было видно, как резвясь, перемигиваются звёзды. В прозрачной темноте жёлтым буем плавал удалявшийся костёр. Глухими дождевыми каплями падал на влажную дорогу неспешный топот копыт. Сокровенно шептались с колеями колёса на резиновом ходу. Над морем пшеницы медузой плыла тишина. Лесным каменистым ручейком журчала жизненная повесть Аксиньи. Всё располагало к освежающему глубокому сну, но Арсений, как кипящий котёл с бурлящими пузырьками, был переполнен воспоминаниями о редких встречах с Ириной, и ничего не замечал. Однако говорок попутчицы, которая, вероятно, не испытывала нужды ни в слушателях, ни в собеседниках привлёк внимание.
      – … Вот так и раскланялась я со своей кочевой планидой.
     Прочитала свою судьбу на ладони моего суженого. Теперь уж пятнадцатый годок бочок к бочку, говорок к говорку, бедку к печали, радость к веселию – всё пополам. Как задумала стать доброй мачехой сиротке, так и исполнила – любят меня и селяне, и родня, и доченька – краса ненаглядная. И совместного сынка с доченькой дал Бог – крепко на ногах стоим, а всё благодаря ей, дочке моей богоданной. Сиротки, они ведь, как убогие, под Божьим доглядом живут, добро в дом ведут.
       – Прослушал я за думками своими, куда подевалась матушка вашей падчерицы?
       – Так ведь Бог прибрал многогрешную душеньку. Суд Божий на себя возложила: распорядиться по-своему решила с младенчиком – время уж больно трудное было. Его жизни лишила, да и сама опосля того аборта недолго промаялась. А вон и хибарка наша за углом. Спят, не гоношатся, поди, не опросталась коровушка, дождалась блудящую хозяйку. Ты иди в дом, а я загляну в хлев, лошадке овсеца сгоношу – пусть отдохнёт, да тогда и самовар вздую, чайком попотчую.
        Аксинья ловко соскочила с телеги, привязала к заплоту лошадь, подвела гостя к сенной двери, громко постучала массивным кольцом и потрусила к хлеву. Дверь отворилась и… превратила Арсения в соляной столб.
       На пороге, в длинной белоснежной ночной сорочке, в покрывале смоляных волос, которые ниспадали ниже колен, с нежным румянцем во все щёки, стояла заспанная девушка, бестолково вглядываясь в незнакомца. Спёрло дыхание парня, сердце сбилось с ритма, камушками булькнули в омут чёрных глаз воспоминания об Ирине.
      Лебедиными крыльями взметнулись руки, потянувшейся в сладкой истоме девушки. Отлетел сон, засмущалась, упорхнула в избу. А парень всё стоит, смотрит в пустой проём двери и не сообразит: то ли в сонной грёзе привиделось чудо, то ли с устатку померещилось.
      – Оглох ты что ли?  – тронула Аксинья Арсения за рукав.
      – А?.. Что?..
       –  Вовремя поспели. В долгу я перед тобой, парень. В пуповине запутался телок. Ещё чуток - и был бы у собак праздник. Да что с тобой?! Ты слышишь меня? Чего в избу не идёшь? Наталья!.. Где ты запропала? Принимай гостя ...
       Тонут в рассветной тишине вопросы Аксиньи - только заря расплылась розовой улыбкой над степью, да петухи горланят о любви. Прищурилась хитрая баба, потянулась в карман за трубкой, оценивающе присматриваясь к ладной фигуре странного попутчика. За руку ввела парня в дом, усадила к столу, кликнула Наталью, занялась ведёрным самоваром. Наломала лучинок, подожгла, уложила в трубу, из ведёрного чугуна достала уголь, засыпала на лучины, раздула стоптанным, скукоженым от жара сапогом и направила жерло трубы в зев русской печи. За работой Аксинья всё говорит, говорит, перекидывая потухшую трубку из одного уголка рта в другой. Но говорок её словно, стрекотание сверчка за печкой, не касается сознания парня. Вышла девушка из горницы уже прибранная. Вьётся по белой вышитой кофточке коса с алой лентой, ласкается к девичьей груди. Смущается красавица под тёплым пристальным взглядом незнакомца, не смеет глаз поднять, а руки сноровисто накрывают на стол. Принесла из сеней ковригу хлеба, припорошённую зарумяненной мукой, нарезала тонкими овалами. Горкой уложила в тарелку пироги с грибами и маком. Юркнула за дверь, возвратилась с миской изумрудных огурчиков в пупырышках, стрелками зелёного лука и пылающими шарами помидор, в капельках росы. Ловко перемыла овощи, выложила в тарелку, поставила солонку с крупными прозрачными кристаллами соли.
       Сходила в погреб за мочёной брусникой, молотой черёмухой и вареньем из калины и земляники. Сидит Арсений недвижим, словно жизнь покинула его, ничего не замечает, только взгляд, как собачонка на поводке, мечется за снующей по дому Натальей. Оцепенение рассеял мужской голос – из горницы появился высокий мужчина с уродливой шишкой над бровью.
        – Что за колготня спозаранку?.. Здравствуй мил-человек. Давай знакомиться – меня Сергеем кличут.
        Арсений встал, протянул руку, представился и, словно застигнутый на месте преступления, объяснил:
        – Подвёз вот тётку Аксинью. Из-за меня разбудили вас, простите.  Я пошёл.
         – Э-э, охолонись, парень, негоже без чая дом покидать, али мои стрекотухи, чем обидели тебя? По-доброму, мне давно пора на покосе быть, до работы хоть небольшую делянку положить.
        – Поднялся, Чапайкин? Ставь самовар на стол, иди -  сам умывайся, и гостю помоги ополоснуться с дороги, – крикнула из сеней Аксинья.
        После завтрака, приправленного нескончаемым говором и расспросами Аксиньи, Арсений, не заезжая домой, отправился на работу. После увечья в армии устроился ирригатором* в Уйстрое. Ходить много не приходилось – от заслонки до заслонки, регулирующих поступление воды на орошаемые земли, доезжал на лошади. Открывал одни, закрывал другие, ехал к следующим каналам. Со зноем свыкся, то лошадь пришпорит, чтобы обдуло ветерком, то в канал окунётся, подшаманит какую-никакую неполадку и снова в путь по степи, кипящей разноголосьем насекомых и окропляемой из поднебесья трелями жаворонков.
        Телегу оставил на окраине поля. Укрепил седло, которое в поездки брал с собой, и тронул лошадь. Он то подгонял её и летел на крыльях радости, то, снедаемый ревностью, боролся с искушением броситься к желанной калитке, чтобы узнать побольше о чаровнице. То мерещилась толпа соперников, против которой он с калечной ногой не имел шансов на взаимность, то представлял её в объятьях избранника, не оставившего места в её сердце. Решил немедленно умолять отца о сватовстве, а уж потом добиваться расположения и любви красавицы.
        Молча, выслушал отец доводы сына, отмахнулся от жены Софьи, которая «завела патефон» о посте, сказал, что из-за строительства не имеет средств на роскошную свадьбу, но это замечание пропустил Арсений мимо ушей и пошёл закладывать пару лошадей. Пока родители сговаривались, Арсений выманил Наталью на улицу и привёл к сельсовету, где по совместному заявлению, их обещали зарегистрировать через неделю. До переезда молодой, дом свёкра разделили перегородкой на две половины, сделали дом двухквартирным, прорубили в стене вторую дверь, а к весне пристроили сени.
       Остались жить с Александром сын Сергей – погодок Арсения, наследник отцовской половины и две дочери – Нюрашка и Варвара, которые в своё время, как старшая сестра Пелагея, уйдут в семьи мужей.

Ирригатор – специалист по искусственному орошению земель.