Старообрядцы часть 3 глава 3

                Где могилка моя
                Год 1942
       ...Сгорбился над гробиком ненаглядной жёнушки, постаревший, потемневший лицом и поседевший за ночь безутешный Арсений. Как один день пролетели шестнадцать лет. Ещё не все песни о любви перепеты милой Натушке, не под всеми деревьями прозвучали нежные слова с жаркими поцелуями, не все енисейские струи окрутили их нерасторжимыми узами, не все травы в степи перемяты в ласках, а её уже нет...
         Жмутся к нему воробушками пятеро ребят: старшей Машеньке – 15, младшему Толику - третий годок. На столе похоронка на брата Сергея. Тенью бродят Серёжина жена Марфа и детки-малолетки Надюшка с Веночкой.  У окна воплощением скорби, прожигают пространство вопросами очи Варварушки, не получившей с фронта ни одного письма от Николая. Хныкают и теребят её траурный наряд восьмилетний Юра, шестилетняя Тамара, и трёхлетний Вовочка, а годовалая Любушка испуганно выглядывает из-за плеча матери на непрерывный поток приходящих и уходящих людей.   
      Все в чёрных одеждах, причитают, голосят, вытирая нескончаемый поток слёз. Прильнула к плечу Арсения сестра Нюрашка, у которой не успели просохнуть слёзы о погибшем под колёсами вагонетки сыночке Димочке и отправленном в ненасытный жернов войны Степане. Напротив Арсения сидит согнувшись матушка Софья. От непрерывного плача за внука Дмитрия, погибших зятя Степана и сына Серёженьку - всеобщего любимца, песняра и гармониста, один глаз полностью утратил зоркость, а слёзоньки всё льются, льются из потускневших очей, неиссякаемой болью за деток и внучат, исхудавших на скудном военном пайке.
        Как реквием, на высокой ноте, звучат причитания о родных, сгинувших в передрягах военного лихолетья, о скончавшейся безвременно Наталье. Невестка Лида, жена старшего брата Петра, на днях получила письмо из госпиталя. Истерзан, изранен вражьими осколками, но жив кормилец - после лечения вернётся домой. Надежда на долгожданную встречу, поддерживает силы, поэтому занимается подготовкой поминального стола. Принимает скромные узелки односельчан с первыми огурцами, помидорами, ягодами для киселей, краюхами хлеба, унесёнными от сиротских столов.
       Все считают своим долгом  памянуть Наталью, которая при жизни щедрой рукой несла добро в каждый дом. Отлетают головы кур-кормилиц в скудных стаях. В пять скалок раскатываются тонкие лепёшки для лапши – попробуй накормить всю деревню! Подойдёт Лида ненадолго к гробику сношеньки, смахнёт слезинки и снова к плите.
        Опустели дворы. Всё население Означенного толпится возле дома Сазоновых, в котором полстолетия не смолкали песни, чечётка испытывала на прочность полы, заливалась гармонь, переходя из рук в руки от отца к сыновьям. Немало пожаловало народу и из окрестных деревень: все жалеют весёлую красавицу с неизменной улыбкой - то радостной, то грустной, то ободряющей, то укоряющей.
      До могилки донесли Наталью на руках, всю дорогу усыпали цветами. Наотрез отказался уходить от дорогого цветочного бугорка Арсений.
      Разошёлся народ, поклонившись родным могилкам. А он распластался над прахом, зарылся лицом в цветы и дал волю слезам. Постепенно рыдания перешли в причитания:
       – Наталочка! Цветочек аленький! На кого ж ты меня увечного покинула!? Как смотреть на твои осколочки, в которых остались жить твоя ослепительная улыбка, лучезарный взгляд, милое кокетство, нежные пальчики, игривое лукавство. Гляну на Машеньку –  твоя коса петлёй шею давит, дыхания лишает. Оглянусь на Аннушку – твой румянец на щеках алой зорькой играет. Не Алюшкины ручонки обнимают меня – твои, твои ... Посмотрю на заспанную Клашеньку –вижу нашу первую встречу. Возьму на руки Толюшку - и всплывает в памяти грудь белоснежная, когда кормила его, укутавшись водопадом волос. Как же я люблю твоё дыхание, твой запах, каждую клеточку твою! Как мне жить без них?! Как дышать?! Что ж ты милая, натворила?! Где пять деточек - может ли шестой обузой стать! Испугалась налогов, пожалела ногу мою калечную – ей ещё долго кренделя выписывать, а тебя уж никогда не приласкать! Как могла, испив чашу сиротскую, пойти по стопам матушки?! Да как же, как не разверзлась бездна под лиходейкой, когда замахнулась она на два светлых лучика?!
          Снова забился в рыданиях горюн, потом притих, долго лежал не шелохнувшись. Замигала, засемафорила первая звёздочка. Пошевелился Арсений, сел у могилки и вдруг запел:
                Ох, умру я, умру, похоронят меня
                И родные не узнают, где могилка моя ...
      Мутным туманом стелется по травам тоска вдовца. Срывает ветер с глаз лепестки боли, разносит по белому свету, перемешивает с листопадом людской скорби, просветляет душу. Оборвалась на полуслове песня:
         – Слышу, милая, слышу! Да я сумею любить за двоих! Да, да - я буду спать, раз во сне ты будешь приходить. Иду, родная, иду к нашим пташкам.
        Тяжело поднялся Арсений и, оглядываясь, неспешно зашагал в село. За последней могилкой увидел притаившуюся под ивой Аксинью с неизменной трубочкой. Постарела, сдала тёща, но всё так же балагурит, смешит народ байками, да прибаутками.
        – Оклемался, сердешный, присядь, помянем доченьку, облегчим душу. Я тут у Чапайкина заначку «нацанализировала».
        Покорился Арсений. Присел, пропустил горькую – полегчало, в груди словно, обруч лопнул –  вольготнее задышалось.
         – Ты, матушка, того, ты не кручинься – вытяну я ребятишек. Сейчас у Варвары начнётся заготовка зерна и сена для фронта - где овёс покантарю, где сено попрессую ночью за лишнюю пайку, или зерно погружу на пароход после работы.
         – Да какой ты грузчик со своей ногой! Раньше конь под тобой играл, а теперь колхозные лошади – доходяги. Зимой сена вволю не видят – мрут, как мухи. А своих всех на фронт поотдали. Но ты не болезнуй – навязала я снопов крапивы, да лебеды – на всю зиму хватит добавлять в хлеба. Полмешка черёмухи насушила – встанет Енисей, отвезём на мельницу, перемелем, на всю зиму хватит для пирогов. Пару курочек утаила от описи –  не попали под налог, посадила на яйца, к весне подрастут – будет детям приварочек. Да и картоха на диво уродила - даром, что очистки сажали. И капусточка ладная – для налога хватит и самим останется. Чапайкин-то мой, хоть кряхтит, да заготовит девчонкам дров для школы – ослобонит от повинности. Могут сбегать в лес за смородиной, хочу и сама поковылять за ними ...
Давай-ка, ещё по стопочке пропустим, да погрызи вот краюшечку с огурчиком, поди - уж забыл, когда последний раз зубки точил...
        Отвлекла Аксинья беседой от скорбных дум, утешила, как могла, налила по третьей, посидели чуток, да и побрели потихоньку к дому. Не молчит мудрая баба - то озадачит вопросом, как дрова в школу отвезти, то о рыбалке, о снастях судачить начнёт. Попыхивает в темноте трубочкой и всё говорит, говорит:
      –  Днесь Чапайкин-то чуть не утоп! Зацепил тайменя килограммов на 20! Как тот рванул его! Сам плюхнулся в воду, а уду из рук не выпускает! Барахтается, и встать пытается, и руками удилище перебирает, подтягивается к лесе, чтобы оглушить каменюкой борова, а тот мечется, аж вода кипит! Обломил удочку на конце, да и был таков. Блесну жалко... Столько вечеров шлифовал её! А налимчиков припёр с полведра, засолила с чесночком. Ох, и ладная закусь будет!.. Жатва началась, с поливом покончили, куда теперь поставят, чего робить будешь?
      Шагает Арсений, иногда кивает на Аксиньины доводы, которые барабанят по голове, как град и отскакивают от неё, не касаясь сознания. В мозгу не умещается вопрос: почему без Натальюшки ещё не рухнул мир и он, подобно дождевому червю, должен шевелиться, впечатывая во влажную землю узор передвижений, который растопчет, сравняет чей-нибудь сапог?
      – Сенька, ты слышишь меня?
      – А?.. Что?
      – Чего робить теперь будешь?
      – Пока из прошлогодней конопли буду бечеву плести – веники скоро начну вязать для фронта. План большой – успевай поворачиваться.  А там новую надо будет замачивать, толочь, чесать – мешков много понадобится для отправки зерна на фронт. Нынче Уйстрой большую деляну коноплёй засеял, на паёк масла получим – до весны хватит, буду коноплю трепать, нитки вить, рогожу плести, да мешки шить – в лес-то с моей ногой не с руки, шибко мёрзнуть стала.
      Идут горемыки обочиной деревенской дороги, засыпанной охапками полевых цветов – не смеют затаптывать последний земной след любимой женщины. Плывёт над ними полная луна, поливает землю жёлтой грустью, бьются, трепещутся её блики на волнах, словно обрывки уплывающих воспоминаний, сжимают сердце, увлажняют глаза. Тишина собирает в лукошко звуки шагов. Крадётся за спиною пустота. Колеблется в окнах свет керосиновых ламп – там идёт жизнь, в которую не хочет сердце открывать дверь. Аксинья примолкла, остро ощутив бездну одиночества зятя. Ни для кого там нет места, поэтому не стала отговаривать Арсения, который отправился ночевать на сеновал.
      Щедрой горстью рассыпала золото осень. С утра первый иней похрустывает под ногами. Арсений как одержимый хватается за любую работу, чтобы не ловить сочувствующих взглядов. Прекратил возню с детьми – подвернутся под руку, погладит и виновато уходит. Течёт жизнь где-то рядом, но ему даже пальцы не хочется туда окунуть. Заправляют делами домашними и заботятся о детях матушка с сестрой и невесткой. Что ест, о чём письма с фронта, откуда появляются продукты для семьи из 11 человек, где только два работника: вся истина как из решета вытекает. За работой боль утраты притупилась, но пустоту ничем не может заполнить горюн – нужно время, но и его украли люди с погонами НКВД.
      Когда раскинула зима белые полотнища, расплела язык позёмка, зализывая последние полыньи, заскрипели полозьями первые обозы с сеном, зерном и продуктами, отправляясь на пограничную заставу, внимание Арсения привлекло ржание лошадей. Подумал, что пограничник приехал за очередной партией мешков, направился к стеллажу, но дверь распахнулась, плеснули злобой дула пистолетов.
       – Сазонов Арсений Александрович?
       – Да.
       – Собирайся.
       В состоянии прострации*, молча, повиновался Арсений властям, только колючей позёмкой стелилась в сознании песня:         
                Ох, умру я, умру, похоронят меня
                И родные не узнают, где могилка моя…

Прострация – угнетённое, состояние, полное равнодушие.