Андрей Корсаков.
Сказки и чудесные истории, а также притчи, стихи и все такое прочее.
ОТ АВТОРА.
Я хочу от всего сердца поблагодарить тех людей, которые оказали неоценимую помощь в процессе написания данной книги: мою матушку за корректуру и помощь в правках; моего брата за многие удачные идеи; моих меценатов, оказывавших мне посильную финансовую помощь, Станислава Волкова за безусловную поддержку во всех начинаниях, Сару Минор за вдохновение, Машеньку за сказочный образ, а также Диану Панченко за большую помощь в оформлении многих сюжетных поворотов и даже некоторых персонажей — и, разумеется, вас, дорогие читатели. Спасибо всем вам за то, что вы есть на этом свете, и мои книги есть, кому читать!
РАВВИН И ВОДЯНАЯ ФЕЯ. СКАЗКА НА ХАНУКУ.
Жил да был старый раввин. Уж сейчас и не скажу, сколько ему было лет, но был он стар. Не так стар, чтобы едва ходить и шаркать тросточкой, но так стар, что борода уже была седа (а на голове волос почти не росло, лишь клоками торчали пучки не пойми чего, поэтому он прикрывал эти сорняки маленькой вязаной шапочкой).
Была у раввина, конечно, старая синагога. Что за раввин без синагоги! Конечно, она была не его личная - ее построили еще во времена, когда Адам и Ева покинули райский сад, уж наверняка! - но он в ней заправлял достаточно давно и был единственным хранителем. Народу туда ходила лишь малая кучка, по пальцам можно было пересчитать - приходили, молились, слушали проповеди и уходили. Изредка, когда вырастали дети, раввин проводил бармицву - но дети тех мест часто уезжали вместе с родителями еще до ее наступления, ибо все стремились в города побольше да побогаче (а лучше всего в сам Иерусалим). Не было поблизости ни хороших школ, ни ровных дорог. Одна лишь пустыня да камни. Что здесь было делать тем, кто хотел красивой жизни большом городе?
И раввину становилось скучно - жил он почти совсем один, и не имел ни жены, ни даже родителей (все они давно уже умерли, еще тогда, когда у него еще были волосы на голове, а борода не была седой). Тяжело ему приходилось, и жил он в скуке и тоске.
Одна радость оставалась у него - дочка, по имени Катарина. Было ей уже почти шестнадцать, и жила она со раввином с самого того момента, как кто-то оставил ее, еще младенца, у дверей синагоги. Раввин подобрал ее и вырастил - так Катарина и не знала, что он не её папа, а он ей и не говорил.
Так вот и расхаживал старик по своей синагоге, ветшавшей с каждым днем - уже мало кому было пожертвовать шекель на реставрацию. Ветшал и сам раввин. Ходил, озирался и думал, чем бы заняться в свободное время. Он перебрал все свечи по десять раз, переписал все свитки по три раза, да все не мог найти себе постоянного занятия. Тору и Талмуд он знал наизусть, а где не знал, там пересказывал своими словами; любую молитву мог он прочесть в любое время дня и ночи - но и молиться устал, хоть и считал себя за это грешником.
Домашние дела делала Катарина - все-то у нее в руках спорилось! И стирала, и готовила, и убирала - и все с песенкой, и все с весельем. Поскольку воспитывал ее служитель Яхве, она была набожной и тоже знала Тору наизусть - её раввин читал дочери с детства вместо сказок на ночь. Но и с ней мало общего находил старик - все же молодость не должна вечно жить со старостью...
Тогда он стал читать мирские книги, которых вдоволь хранилось в библиотеке храма, и задумал стал натуралистом - то есть человеком, который ловит животных и изучает их.
"Посажу зверя в клетку, да изучу его повадки, а там, глядишь, сделаю себе из тигра дикого домашнее животное!" - так думал он.
Но со зверями в песках израильских было туго.
- Эх, жить бы мне во Франции! - думал раввин. - Уж там бы я вдоволь нашел себе зверенышей. Там и василиск водится, и единорог, и даже можно поймать русскую жар-птицу! А здесь что я найду? Скорпиона? Их здесь и так водится слишком много, да и что в них интересного... твари мерзкие, опасные, и ядовитые, и придумал их Яхве, чтобы нас горю поучить, да терпению выучить. С ними все ясно!
Так он и искал всяких зверьков, какие там еще бегали - довольствовался тем, что находил...
И только совы сидели на ветках и смотрели на старого раввина, как на подобного им самим.
"Смотри", - сказала одна сова другой, покуда раввин с рогатиной и пустой клеткой шастал по ночным барханам, - "этот, видно, из наших. Видишь, какие у него круглые большие глаза? А шапочка - как и у нас хохолок. И умный, как мы". "И то верно, сестра", - отвечала ей другая сова. "Он может, и человек, но совершенный филин. Жаль, крыльев у него нет. Да что взять с людей - такие они несчастные! Ни острых зубов, ни быстрых ног, ни крыльев - даже хвостов бесполезных, и тех не дал им Господь!".
И стали они летать к раввину на плечи, чинно сидя там, и захаживать ночью к нему в синагогу. Сидели в библиотеке вместе со старцем и комментировали древние книги по-своему, по-совьи. Ух и умные были! Стали они учить раввина совьему языку, который по всему миру один. Это у людей в каждой стране разные наречия - а у зверей, как ведомо, язык один на всех, что у леопардов, что у муравьев, что у сов. Так и стал он их понимать - и не хуже, чем людей. Одну из них, что сидела на правом плече, звали Сара, а другую, что на левом, звали Анна. Сара была вся разноцветная: были у нее и серые перья, и коричневые, и с красным подпалом, и каких только не было, да еще во лбу звезда горела, будто выжгли ее там; а Аннушка была вся такая чинная, пухленькая и одноцветная, зато глаза у нее были еще больше. Так и жили они у раввина ночью, а днем спали в гнездах - Сара жила в рожковом дереве, а Анна в кипарисе. Катарина их побаивалась и взвизгивала при их виде, убегая к себе в комнату, но со временем, конечно, привыкла.
К тому времени раввин многих животных успел посадить в клетки, что держал в винном погребе (где вина-то уже почти не было, лишь две старые бочки пылились уже лет двести) - и зайца, и хамелеона, и козлика, и лисицу пустынную, но... Горько ему было смотреть, как звери мучаются в клетках и хотят на волю. Заяц дрожал, хамелеон переставал менять цвет, становясь лишь серым, как песок, козлик блеял, а лисица выла по ночам - и раввин выпустил их на свободу. Правда, лисица тут же попыталась сожрать обеих совушек, но те вспорхнули на плечи раввину и показывали ей языки. "Ишь, лиса, выискалась. Добрый раввин хотел тебя приручить, а ты неблагодарная. Вот и беги в пустыню дальше" - ворчали они, отряхивая перья. Впрочем, лисица тут же побежала за зайцем, но козел долго отказывался уходить и гадил прямо на хамелеона, а тот кусал его за копыто. Покуда совы не пригрозили козлу, что того пустят на жаркое, тот не понял, что от него хотят, и убежал-таки, пусть и нехотя, скакать по скалам на горе Синай. Катарина же и рада была - так она измучилась убирать за ними.
- Хорошо, что ты их отпустил, - сказала она отцу. - Пусть себе живут в пустыне, а тут у нас дом Божий.
- Милая доченька, - погладил ее по головушке старик. - А ведь когда-то и тебе придется отсюда убежать. Замуж скоро!
- Фу! - сказала Катарина. - Какая пошлость! Я никогда тебя не брошу. Ты мой отец, любимый и единственный.
- Что скажете, совушки? - спросил их однажды раввин, когда они по обыкновению сидели за вечерней трапезой. Сам он ужинал мацой, попивал вино, а совы уже поужинали мышами, которых тут водилось в изобилии. - Что прикажете делать, раз жалко мне зверей?
Сарочка и Аннушка переглянулись, отряхнули перышки, и прочистили клювики.
- Говорят,- начала Сарочка, - что...
- ... водятся в пустынях наши твари поинтереснее, чем животные, - продолжила Аннушка, и подружки снова переглянулись.
- Это кто же? - удивился раввин. - Неужто василиск европейский у нас может обнаружиться? Я уж искал его, искал, но не водится он в наших краях. Точно говорю!
- Не василиск, - сказала Сарочка, спрыгивая с плеча старика на стол, и начиная расхаживать прямо по свиткам.
- И не единорог, - добавила Аннушка, тоже спустившись на стол.
- А кто же?
- Ходят слухи, что в колодцах надо искать, - сказала Сара.
- Да, в колодцах, - подтвердила Анна.
- В колодцах! - вскричал раввин. - Да там только вода, и той мало. Ну, или мертвецы, коли упадет туда кто...
- Не мертвецы, - сказала Сарочка, продолжая расхаживать взад-вперед вместе с Анной. - Очень даже живые.
- Живые, - снова подтвердила та. - Только противные.
- Так что за существа там живут, совы вы этакие? - начинал сердиться старик. - Скажете вы мне уже сегодня или на завтра оставите?...
- Зовут их просто тварями, - отвечала Сара.
- Тварями из колодца, - добавляла Анна.
- Твари из колодца?
- Да.
- Так просто и зовут? Нету у них ни названия ученого, ни породы?
- Да, - уверила Сара. - Похожи они на женщин человечьих. Только маленькие, плюгавые, и страшненькие.
- И зубастые, - добавила Анна.
- Никак демоница! - вскричал раввин, вскакивая с места. - Изгнать дьявола из нее надобно!
- И вовсе не демоница, - заметила Сара. - Вроде как человек, но не совсем.
- Вроде как женщина, но тоже не совсем, - добавила Анна.
- С ума сведете! - снова воскликнул раввин. - В каком же колодце искать сие чудище?
Сарочка развела крыльями.
- Знать не знаю.
- Слухи только ходят, - добавила Анна и тоже развела крылышками.
Раввин уселся обратно на стул, недовольно постукивая по крышке стола пальцами.
- А что знаете про чудовище сие, совушки мои всезнающие?
- Она сидит в главном колодце. Воды там давно нет, кстати - всю выпила почти. И не чудовище она вовсе, - сказала Сара.
- Она водяная фея, - добавила Анна. - Вполне миловидная, только неухоженная. Не то, что мы - взгляни, как мы умеем чистить свои перышки!
- Коли умрет она, то вода пересохнет во всех колодцах, - сказала Сара.
- Но она не умрет, потому что бессмертна, - сказала Анна.
Раввин почесал в затылке.
- Если она уйдет в город, то может стать смертной, - сказала Сарочка.
- Проживет как человек, свой срок, и умрет, как полагается, - сказала Анна. - И вода пересохнет, только если она веру праведную не примет, будучи смертной. Так говорят легенды.
- А что же ей в городе делать? - спросил старик.
- Кто знает? - пожала крыльями Сара и нахохлилась.
- Никто не знает, - сказала Анна и тоже нахохлилась.
Хлопнул себя по лбу раввин да спать пошел. Сарочка с Аннушкой поужинали здоровенной крысой, что решила украсть свечу из меноры, и улетели к себе. Катарина затворила за ними дверь и тоже пошла спать.
Раввин же спал на редкость плохо, все ему виделось дно колодца и в нем неведомое нечто, страшное, как василиск, с мордой крысиной и зубами, как у шакала. Наутро он проснулся, отслужил все службы, да все так и мучился этим сном и этим мыслями. Ел и не замечал, что ест; пил, и не замечал, что пил - все думал и ждал совушек в гости.
Вот настал вечер, и Сара с Анной по обыкновению залетели к нему и сразу же, опять же по обыкновению, прошлись по всем углам в поисках еды - а потом, взмахнув крыльями, сели к раввину на плечи.
- Обойти ли нам все колодцы в округе? - спросил он, разложив на столе карту. - Да больно их много по всему Израилю.
- Трудно, далеко, - сказала Сарочка.
- На двух ногах много не обходишь, - добавила Аннушка.
Раввин недовольно посмотрел на нее.
- Может, голубушки, слетаете, да посмотрите?
- Слетали уже, - сказала Сара.
- Не видали никого, - сказала Анна.
- Не идти же пешком в Иерусалим! - воскликнул старик. - Там же колодцев видимо- невидимо, покуда все проверю, состарюсь окончательно, да ненароком помру.
- К провидице надо, - сказала Сара, как бы невзначай.
- К Марии Хромой, - добавила Анна, тоже как бы невзначай.
- Слыхал я про одну... - задумчиво протянул раввин. - Но где живет она?
- Далеко живет, но можно за три дня долететь, - сообщила Сара.
- На двоих ногах неделю идти, - добавила Анна.
Раввин задумался, водя карандашом по карте.
- На Катарину хозяйство оставить? Всю синагогу?
- Вполне можно, - сказала Сарочка, слетев на пол.
- Она уже взрослая, - сказала Аннушка, последовав за ней. - Шестнадцать лет ей скоро.
Снова задумался раввин. Оставить синагогу на дочку, одну одинешеньку... уйти незнамо куда...
Долго думал раввин, пока не заснул прямо за столом - но Катарина разбудила его с раннего утра.
- Отец, просыпайся. Утренняя служба.
Раввин протер глаза.
- Катарина! - сказал он вдруг. - Позови-ка ко мне Мойше!
- Мойше только к вечеру будет. У него каникулы, весь день с родителями.
- Вот и хорошо. Я слыхал, он хочет в служители божьи податься?
- Он-то? Только говорит, а сам целыми днями за книжками мирскими сидит. Математику учит да стихосложение.
- Читать любит... - задумчиво протянул старик. - Это хорошо.
Долго ли, коротко ли, да пришел Мойше.
Очень Катарина ему нравилась, да вида юноша не подавал - потому и прибежал скоро. И уговорил его раввин заменить себя на неделю.
- Ты все молитвы знаешь, посидишь тут недельку в библиотеке. Порядок соблюдай, веди себя хорошо, Катарину не дергай лишний раз да не мешай ей хозяйство вести. Шабат не нарушайте, не шалите, все-таки дом Божий.
Мойше на все и согласился.
А раввин собрал вещички в мешок и наутро вышел в поход с верными совушками.
Долго шел старый! Совам, тем легко - с веточки на веточку, с камушка на камушек. Пока раввин плетется - они сидят-поджидают его, подшучивают над двуногим. "Ну ты, венец творения!" - балагурит Сарочка. "Летать не можешь, какой из тебя король природы!" - смеется по-доброму Аннушка. А раввин все плетется, да веточкой в них бросает.
- Вот дошутитесь! - говорит. - Суп из вас совиный сделаю!
И так и двигаются. А ночь все темней, а день все жарче.
Захотелось им всем пить, уселись под камнем и не знают, где воду искать.
Как вдруг - глядь! - зайчонок бежит. Ух как взвились совы! Как набросились! Но разогнал их раввин хворостиною.
- Это же мой зайка, - сказал. - Он у меня жил, да я его на волю выпустил.
Совы и отпустили его. А он им рассказал, что вода возле другой тропы лежит, в другой стороне.
- Пойдете налево, а там увидите, где горный козлик пасется. Там, где он, там и вода.
Раввин заячьего языка не знал, зато совы знали. Поблагодарили зайца, а сами полетели, выискивая белого козлика, и раввина за собой повели. Летят и видят - вот он! У реки стоит, водичку пьет. Увидел он совушек, да заблеял радостно.
- Совушки, - говорит. - Никак и раввин с вами?
- Да, - отвечают. - А ты как поживаешь?
- Хорошо! Водичка свежая, волки не кусают.
Долго ли, коротко ли, сели у ручья, напились, а в желудке урчит.
И тут - прыг! - из-за куста лиса прыгнула, и давай трепать Сарочку!
Чуть не загрызла, но раввина завидела и отпустила.
- Простите! - сказала лиса. - Не узнала вас. Вы человек Божий и совы ваши ученые. Не хотела я.
- Нам бы покушать, а не быть съеденными! - посетовала Сара, поправляя растрепанные перышки.
- Так я вам принесу, - сказала лиса.
Юрк в кусты, и вернулась к вечеру, принесла раввину двух сурков в пасти.
- Кушайте, ребе, - говорит. - Вы меня из клетки выпустили, пощадили. Век не забуду. Другой бы на шубу пустил.
- Я бы пустила, - заметила Сара. - И все равно он тебя не понимает.
Раввин и правда не понимал, но лису почесал за ушком.
Долго ли, коротко ли, почти добрались, но лес почти кончился, обмельчал, поредел. Сплошь камни да песок.
Куда идти? Одному Яхве ведомо. Ни дорог, ни знаков придорожных...
Пригорюнились. Столько идти, да в самом конце заблудиться!
Прислонился старый к камушку, да как подскочит! Будто змея ужалила.
Оказалось, на камне сидел хамелеон. Тот самый, что в клетке у раввина сидел и был выпущен.
Хамелеон был мудр, да язык человечий знал.
- Чего ищете, старче? - спросил он. - Вы меня выпустили из клетки. Нехорошо, что живое существо разумное за решетками держали, да хорошо, что выпустили. Я уж и не надеялся.
- Говорящий хамелеон! - воскликнул раввин. - Велики дела твои, Господи!
- Коли не дадите совам меня съесть, авось помогу вам. Куда же путь держите? Далеко вы от дома. Синагогу на кого оставили? Дочка ждет?
- Ждет, - вздохнул раввин.
Совушки уселись к нему на плечи.
- А путь держим к провидице Марии Хромой.
- К Марии? - спросил хамелеон. - Так она здесь недалеко. Я на нее работаю.
- На нее работаешь? Кем же? - удивился старик.
- Слушаю, знаю, вижу, незаметен, - коротко ответил хамелеон. - Провести вас к ней?
- Ежели не обманешь, то веди.
- То, что я хитер и меняю цвета, не значит, что я коварен. Пойдемте.
И последовали раввин и совы за ним к шатру провидицы.
Провидица была ростом невелика - от горшка два вершка! Но красива была, как положено провидице: пышнотелая, светловолосая, глаза, как у любой провидицы, круглые, почти как у совы. Как увидел ее раввин, так сердце у него екнуло - старый, не старый, молод, не молод, а сердцу не прикажешь. Но скрыл он свои чувства и подошел к Марии.
Она сидела в шатре на маленьком троне, и ноги ее скрывало золотое покрывало, чтобы никто не видел, как ее ноженьки хромы - ходила она с трудом. Но это не отнимало у нее ни красоты, ни ума, ни знания.
Смутился раввин.
- У вас, - сказал он, сам не зная, что такое говорит, - очень уши красивые.
И чуть язык себе не прикусил. Проклянет провидица!
Но та лишь улыбнулась.
- Спасибо. Но зачем вы пожаловали?
- Хочу узнать, где живет... тварь из колодца.
- А зачем она вам, позвольте осведомиться?
- Изучать хочу. Ради науки. А потом, глядишь, в веру отцов обратить.
- А нужно ли?
- Вот не знаю. Но скучно мне, провидица. Хочу наукой заниматься, отдаться изучению мира окружающего. Я же всю жизнь одно - книги, свитки, службы, молитвы, празднества... Света белого не знаю и тайн его.
- Подсказать вам, старче, могу. Но успеха не вижу.
- Совсем?
- Не скажу, что совсем... но легко вам не будет. Характер у нее противный. Да и не пойдет она с вами.
- Хотя бы взгляну глазком одним на чудище невиданное.
- Не вздумайте ее так называть. Она обидится.
- Хорошо.
Раввин замялся. Красота провидицы сделала его застенчивым мальчишкой...
- А совы за вами всегда следуют? - спросила Мария.
- Всегда. Без них я как без рук.
- Как без рук, да, - подтвердила Сара.
- А она - как без ног, - засмеялась Анна.
Они думали, будто провидица не знает совиного языка.
Та лишь посмеялась - ноги у нее, может быть, были хромые, зато сердце было золотое.
Позвала она свою помощницу, Тхию, молчаливую девицу с золотыми волосами, чтобы та принесла ей свиток и черный мел, и нарисовали они карту для раввина и его сов. Тхия попросила у раввина благословения, чтобы сын ее годовалый был здоров - что раввин был только рад сделать.
- Я вас давно знаю, - сказала Тхия, унося младенца. - Только никогда не говорила вам. Наблюдала издалека и ходила на ваши службы.
- Так это ты стояла всегда в сторонке, еле заметная, и слушала, ничего не говоря?
- То была я.
- Воистину, ты сама скромность! - сказал раввин. - Здоровья тебе от Яхве, тебе, мужу твоему и ребенку твоему, да живите вы сто лет и еще сто лет.
Очень была милая девушка Тхия, но уходя из шатра провидицы, старый раввин уносил в своем сердце любовь к Марии...
Долго ли, коротко ли, нашли они тот самый колодец - на отшибе земли израильской, почти на границе с дикими людьми, которые никакому богу не молились и, говорят, ели заблудившихся путников. Страшно было - жуть! Ночь темна, небо звездное, луна сердитая, ветерок холодный - и свистит по злому, как будто разбойничью песню поет.
Даже хамелеон, что провожал их, до колодца не пошел, а сел на камушек и оборотился в песочный цвет.
- Коли съедят вас, я хотя бы о том расскажу, чтобы оплакали вас! - сообщил он.
- Экий смельчак! - сказала Сара.
- Храбрец хвостатый, само бесстрашие! От смелости своей в камень превратиться готов! - вторила ей Анна.
Хамелеон только глаза хвостом прикрыл - чтобы не видеть чего-нибудь такого, отчего потом страшно будет жить до конца дней своих...
Колодец был каменный, старый-престарый, из камня темного, как уголь, и не было на нем ни ворота, ни веревки, ни ведра - ни деревянного, ни медного.
Подошел раввин к краю и тихо сказал:
- Девочка из колодца! Фея водяная! Появись перед глазами моими!
Молчание было ему ответом. Только эхо доносилось, стукаясь о стенки колодца.
- Девочка! Фея! Мы с миром пришли! - продолжил раввин.
И в этот раз молчание встретило его - и эхо.
- Видать, нету ее, - развел руками раввин, обращаясь к сидевшим на смоковнице Саре и Анне.
- Не может быть, - сказала Сара.
- Она не может выйти, - подтвердила Анна. - Не по делам же ей отлучаться?
Раввин почесал в затылке.
Попробовал еще раз и наконец услышал ворчание недовольное со дна колодца, где еще чуть-чуть водичка плескалась.
- Кто там? - спросил девичий голос. Голос был низким и резким, как у мальчишки, но немножко воркующим, как у голубя. - Кто в такой мерзкий день пришел сюда воды попить? Людоеды если, так прочь идите, вечно в меня остатки костей кидаете!
Раввин вздрогнул, но вида не подал, а лишь подошел к краю и посмотрел вниз - привыкли глаза его.
- Я раввин! - сказал он. - Пришел с вами поговорить.
- О чем это ты со мною говорить собрался, интересно? Знаем мы твои разговоры. За водой пришел, а все колодцы пересохли? Так они от деяний ваших чудовищных высохли.
- Что вы, что вы! - сказал старик. - Я просто... интересуюсь. Вы можете... рассказать о себе? Как вам живется?
- Не отдам воду, старый хрыч! - начала ругаться тварь. - Моя вода! Пшел прочь!
Старик обернулся и посмотрел на совушек.
- Какая невежливая, - сказала Сара.
- И такая невоспитанная, - добавила Анна.
- Не нужна мне вода, дочь моя, - сказал раввин, снова подходя к краю и глядя вниз.
- Я тебе не дочь, филин ты старый. Иди отсюда!
- Охота ли тебе на дне жить? Мокро, грязно, простынешь еще. А тут тепло. Песок, солнышко. Ну, утром выглянет.
- Пф! - фыркнула тварь. - У вас там песок в глаза забивается. А ты, старый, святошей будешь, я погляжу?
- Я раввин. Слуга божий.
- Ну и служи ему. Я же сама себе госпожа.
- Госпожа старого колодца, тоже мне! - сказала Сара.
- Повелительница мокриц и ужей, - добавила Анна.
- Молчи, мешок с перьями! - воскликнула тварь. - Живьем сожру!
- Ой, напугала, двуногая! - ответила Сара.
- Сначала вылези со дна колодца! - поддакнула Анна.
Раввин успокоил своих верных подруг, и обратился к девочке на дне колодца.
- Не жить же тебе здесь вечно!
- Хочу, и буду вечно жить, - отвечала та. - По крайней мере солнце не бьет в глаза, и перья в рот не лезут.
Так и не уговорил раввин ее вылезти из колодца.
Решили они передохнуть за барханами, подальше от колодца - а вдруг страшная девочка вылезет да передушит? - а там глядь! - уже кто-то костер развел.
- Людоеды! - всполошилась Сара.
- Совоеды! - перепугалась Анна.
Но раввин не испугался и подошел к путникам, и говорит:
- Куда путь держите, о странники?
А те ему:
- Мы-то историю изучаем, приезжие, а вы кто таков будете? В пустыне, затемно, и одному, да в вашем возрасте... Вы присаживайтесь, ночь скоротаем. Хотите суслика жареного?
Так и присел с ними старик, а совушки на смоковнице уселись - одна на колодец смотрит, другая за раввином следит.
Трое путников оказались милыми людьми - то были: служивый, который где только и с кем только в армии не служил да не воевал, копатель могил с большой лопатою, и ученый австриец по фамилии Шуберт, который писал учебник истории.
Разговорились все четверо; о том, о сем поболтали, то да это выяснили, всякое рассказали друг другу, ну и дошло время до легенд. Служивый про страшных немецких кирасиров рассказывал, могильщик про то, как умершие крышки гроба царапают изнутри да наутро являются, а ученый все больше про то, какие в университетах преподаватели косные да догматичные. Дошло дело и до раввина. Решил он, как бы невзначай, про девочку спросить, которая якобы в колодце живет - не знают ли о ней в честной компании?...
- Знавали, как же! - сказал служивый. - Была такая одна... неправильная. У хороших родителей родилась, пригожее семейство, отец праведник, мать богобоязненная, а вот дитятко... В общем, родилась дикая мартышка у степенных орангутанов, что еще скажешь. Видал я кстати, таких орангутанов огромных, когда плавал на Борнео...
- А что с ней не так было? - перебил его раввин.
Копатель могил вздохнул.
- Дружила она с девчонками только, а на мальчишек кидалась. Не любила она их, прямо загрызть любого готова была, кусалась да царапалась. Думали, пройдет у нее с годами, но нет - все крепче безумие ее росло с каждым годом.
- Я о ней даже статью написал было в австрийский журнал, - сказал ученый по фамилии Шуберт. - Такая история! Но колодца с ней мы так и не нашли. А нашли бы... живенько бы в белый свет вывели, в клетку бы посадили, да в цирке бы показывали.
Раввин смекнул, что о своих делах тут лучше не рассказывать, и сказал:
- Ну, это все слухи дьявольские, конечно. Девочка, может, и была, да вот легенды о ней лживы.
- А как же! - сказал копатель. - В общем, застали ее как-то разок с девицей, которую она сцапать решила, да прямо у колодца за грех такой камнями закидали селяне. Упала она в колодец и только видали ее. Умерла, конечно, чего там думать.
- А селяне с тех пор верят, будто она стала водяной феей, - сказал служивый. - Дикари, что поделать! Помню, служил я с русскими, так те в такое верили, нашим станется... В водяного, в жар-птицу, в русалок! Начал мне один заливать, я и говорю - ступай, куда глаза глядят....
- Такая версия была удобна для того, чтобы объяснить пропажу девицы, - перебил его Шуберт. - Простые люди поверили. Мы-то с вами понимаем, что к чему. Но ходят, каждую неделю приносят ей еду, чтобы задобрить злого духа.
- Прямо в колодец еду бросают! - сказал служивый. - Что за дикие люди, чисто мартышки! Как говорил мой добрый друг, профессор из Редхуфта, "собак говорить не научить, хоть дай три образования". А с этих что взять? Служил я с местными, так они с ногами залезали на...
Разговор долго длился - ночь наступала.
Раввин кивал, и совы кивали.
А костер горел, горел...
Так и уснули все.
Наутро раввин проснулся, совы проснулись - а ночной компании уж нет. Ушли по своим делам, а раввину мешок лепешек оставили, и бурдюк початый с вином. Лепешки уже совы немного поклевали, да все равно еда - какая-никая. Покушал и домой пошел наш раввин - и, кажется, понял, как тварь из колодца выманить...
А дома вконец измучалась Катарина - каждый божий день к ней заглядывал Мойше и всячески старался то помочь, то подбодрить, то о чем-то поговорить... А она ждала только, когда отец вернется и все станет на круги своя - но время тянулось, тянулось… даже волноваться маленько начала. Вдруг приключилось что, может, помер, не дай Бог, под кустом от жары до голода!…
Встретила она отца, пусть и пришедшего с пустыми руками, с великою радостью - жив-живехонек, цел и невредим. А что не было улова, так оно и к лучшему - мало ли какое чудище выловить можно.
- Тоже мне, подался в искатели приключений! - восклицала дочка. - Сколько тебе лет, чтобы расхаживать по миру! Песок сыплется, а тебе седина бороду, да бес в ребро! Немедленно отдыхать, ложись и никаких разговоров.
Поцеловал раввин дочку и спать лег, не раздеваясь - так устал, так набегался по пескам, камням и барханам...
А наутро, как покушал да пересказал всякое из похода своего (впрочем, не всё, ой, не всё!), выполнил дела по синагоге, да принялся с совестью сражаться. Сказать дочке, что в колодце тварь страшная живет, или не сказать? Взять с собой? А вдруг не пойдет, испугается? Взять, и не говорить, соврать, что идут за редкой чистой водой? Эх, что ж за незадача!
Даже говорил да намекал, что подругу бы ей поискать, что все со стариком да со стариком - дескать, играли бы вместе, вместе бы секреты женские делили... да ни в какую Катарина, не нужна мне, подруга, мол, и все тут. Всю жизнь без нее жила и еще проживу.
Вторую ночь ворочается старый...
Но случай выручил его.
Катарина была девочка любознательная и тайны всякие оченно любила, а завидев, что отец что-то скрывает да о чем-то умалчивает, и что лицо его приобретает то мечтательное, то озабоченное выражение, решила выспросить у совушек, что с отцом не так, раз он молчит. Совушки - и Сарочка и Аннушка - обе прикинулись дурочками, дескать, человечьего языка не разумеют, и, дескать, по слабости совиного языка Катарины, вообще не понимают, о чем та говорит.
Теперь уже дочка вторую ночь ворочается, не спится ей...
Но заметила она, что отец записки пишет и в стол прячет, а на ключик не запирает (не было такой привычки у старого, привык доверять дочери, но раз скрывает теперь, то и дочка доверять не обязана - так рассудила Катарина). Открыла - а там любовные письма, все почти зачеркнутые да разорванные, к какой-то Марии Хромой. Ну, и карты разные - колодцы, барханы, шатры, стоянки, все на них. Видимо, чтобы дойти до любимой легче было.
"Ах ты старый!" - воскликнула Катарина почти вслух. "На старости лет поддался слабости, и решил мне, видимо, новую матушку завести? А вот пойду я посмотрю, что за Мария это такая, и почему отец в ее шатре хочет побывать еще раз, и что с ее ушами, раз они так отцу понравились. Наверное, как у эльфа заморского!".
Посмотрела она, куда письма были адресованы, и пораскинула, что туда три дня пути - но три дня пути, ежели с совами от дерева к дереву старику идти, а если по точному адресу, да на быстрых молодых ногах, так и за день-два можно управиться.
И спали совы, и спал раввин, когда Катарина вышла из дома с одним заплечным мешком, захватив в собою некоторые карты отцовские. В спешке, правда, забыла ящичек в столе закрыть...
Долго ли, коротко ли, дошла она до шатра.
А провидица как раз у себя заседала, в стеклянном шаре изучала будущее, прошлое и настоящее - и видела там что-то, только ей одной ведомое.
Не поднимая головы, поприветствовала она Катарину, как будто знала, кто войдет, заранее.
Ну, замешкалась чуть-чуть дочка раввина, да после обмена любезностями, положенными по этикету даже в барханах безлюдной пустыни, начала выспрашивать, чего это отец ее в сей шатер зачастил, и что вообще происходит.
Уклончиво отвечала провидица, но все же было ясно - как ясно и нам. Хотя ничего определенного Мария Хромая не сказала, от всех вопросов острых увернулась, от намеков детских ловко отбилась сложными фразами, но Катарина по одним уверткам все поняла. Она хоть и маленькая была - по меркам провидицы с колдовским долголетием, но понимала все, как понимают дети. Детям не надо говорить, что мама конфеты оставила в шкафу, и забыла запереть - они и так знают! Найдут ту конфетку и съедят - так и здесь....
Но под конец, когда собиралась уходить дочка раввина в родную синагогу, провидица спросила:
- Надеюсь, отец тебе сказал, чтобы ты у колодца не останавливалась?
- Какого колодца? - удивилась Катарина. - Не знаю ни о каком колодце.
- Ну, и знать тебе не надобно, - сказала провидица и попрощалась с дочкой раввина, и заодно ей передала письмо к отцу, и на дорогу повелела принести слугам из кладовой мешочек с яствами и бурдюк с чистой водой.
А Катарина уже не захотела прямой дорогой возвращаться; открыла карту, как из шатра вышла, да увидала на ней отметку с подписью «дева из колодца, фея водяная» - и как раньше не заметила! - вроде бы не так далеко отсюда... и, недолго думая, пошла тот колодец искать. Все ж таки еще одна тайна отца, которой тот с ней не поделился. Эвона я какая, наверняка думалось ей, отец скрывает, но я все разузнаю, все его секреты да тайны!
А тут совушки в синагоге проснулись, да всполошились - дочки раввина на месте нет! Полы не подметены, мусор никто не вынес, что творится! Запаниковали подружки, засуетились, но не стали раввина будить, который еще спал, и полетели к его столу. Глядь - а ящичек в столе открыт, да карты на столе разбросаны. Переглянулись совы, и, конечно, поняли, куда Катарина направилась. И наперегонки бросились к выходу из синагоги, вперед, вперед, и дай-то Бог, чтобы ничего с дочкой человека Божьего не приключилось!....
Тем временем, набрела Катарина, уже впотьмах, на колодец.
Темно, страшно! Но переборола себя - не идти же домой, раз так много времени потратила! - и давай звать.
- Дева из колодца! Приди! Где же ты? - говорит.
А та в колодце сидит, притихла. Нужны ей эти людишки! Ишь, зачастили.
- Фея водяная! - сказала Катарина. - Где же ты? Давай дружить? Ты одна, и я одна со старым отцом живу, давай подружимся?
Сердечко-то и перехватило у девочки на дне колодца.
Столько лет, и одна… Ни знакомой, ни подружки, тоска смертная.
И молвила она:
- А ты, дитя человечье, хорошенькая?
Смутилась Катарина, потом испугалась - есть, значит, на дне кто-то! - и ответила:
- Я не знаю... сама реши.
- Как же я решу, когда я на дне колодца сижу?
Задумалась дочка раввина, а потом взяла, да и свила веревку из мешков, что ей провидица дала, а потом спустила ее в колодец.
Фея водяная ту веревку хвать! - да и давай ползти.
А дочка раввина тянет-потянет, а вытащить не может - тяжело ей. Так и бухнулась на песок.
- Ну давай, еще-чуть-чуть! - крикнула ей дева водяная. - Постарайся! Не могу я тут больше куковать, опостылело!
Кинула Катарина веревку еще раз, и давай тянуть - а силенок не хватает, тяжело. Но тут, по счастью, успели наши совушки найти ее, и вцепились клювами в край полотна, и давай тянуть, и давай тащить, и крыльями хлопают, и шумят, и пыхтят - вытащили-таки общими силами нечто со дна колодца.
И оказалось, что на дне колодца никакое не чудовище, а обычная девочка. Страшенькая, конечно - росточком всего ничего, волосы длинные, немытые, почти до пола свисают, платье белое уже все грязное, мокрицами изъеденное, ужи по плечам свисают (да негодуют, что их на свет вытащили из родной водички), вода грязная по щекам стекает, зубки торчат, как грабли, глазки раскосые, как у китайца, носик пухлый, губки тоненькие, личико треугольное - в общем, чудо в перьях! - но все-таки человек.
Упала она от усталости прямо на Катарину, и давай ее целовать-обнимать.
- Спасибо, - говорит, - спасибо, дорогая моя, что из колодца спасла, да от жизни, что хуже смерти, спасла!
Ну совушки ее деловито в зад клюнули, чтобы честь знала, а сами поодаль сели, наблюдать.
- Ты дева из колодца? Водяная фея? - сказала Катарина. - Я думала, ты либо страшное чудовище, либо девица прекрасная, а ты не то, и не другое.
- А я думала, что ты какая-нибудь дочка крестьянина, толстая и необразованная. Тут только такие и ходят. Ну, и еще людоеды. Но я их не боюсь - загрызу любого.
Посмеялись они, обнялись еще раз под осуждающие взгляды сов, да решили пойти вместе домой.
- А ты где живешь? - спросила девочка из колодца. - Далеко ли? В каком доме, в какой семье?
- Я дочь раввина, - отвечала Катарина. - Живу в синагоге.
- Уж не твой отец ли приходил на днях?
- Он самый. Любит он все диковинное.
- А не зол ли? Не предаст ли проклятию?
- Папа? Ни за что. Он добрейший человек на свете.
- Знаю я этих самых добрых в мире! Такие вот меня камнями в свое время закидали.
- А за что? - осведомилась Катарина. - Что ты натворила?
- Ничего особенного, - покраснела девочка из колодца. - Дружить хотела слишком сильно.
- Разве же это беда? - всплеснула руками дочка раввина. - Люди, действительно, бывают злые.
- А ты будешь со мной дружить? - спросило "чудище". - Иль соврала, лишь бы на диковинку странную посмотреть, а потом сбежишь по пути, подальше от меня?
- Буду, конечно! - сказала Катарина. - Я дочь раввина, поэтому врать и подличать не обучена. Как и мой отец.
- Значит, буду у вас теперь жить,- по хозяйски сказала бывшая водяная фея. - Раз вы меня из колодца вытащили, значит я теперь смертная, а потому надо о душе подумать и хорошо себя вести.
- Ну пойдем, а то темнеет! - сказала дочка раввина. Взялись они под руки (девочка, в колодце просидев столько лет, ходить пешком не слишком привыкла) и пошли домой, да поскорей. А то вдруг - и правда - людоеды? Хотя, конечно, людоедов тут отродясь не видели - все это были слухи крестьянские.
А тут раввин просыпается, да глаза выпучивает - стол разворошен, карт нет, совы исчезли, в синагоге никого, дочка пропала... караул! Как начал несчастный бегать по комнате, да как начал по всем углам выискивать, да кричать, да звать, и тишина в ответ ему... Оббежал всю синагогу, все окрестности, весь дворик, даже в нужнике искал - и нет нигде и никого. Упал он на песок и за голову схватился. За что, дескать, Господи, такие наказания! Что ж я тебе сделал, что дочь исчезла из дому, да и совы незнамо где, подружки закадычные, что ж теперь с хозяйством будет, как теперь жить! Все отдам, Яхве, только лишь бы нашлась доченька родная, кровиночка - хотя нет, не кровиночка - но как родная, всю жизнь растил, воспитывал, и вот убежала куда-то! А может, лихой супостат увел ее... или с Мойше сбежала?!...
И только ринулся он с метлой наперевес к дому Мойше и родителей его, как по пути видит вдалеке картину: идет Катарина, рядом с ней страшная-страшная девочка с волосами до пола, и Сара с Анной рядом летят, крыльями машут да ухают. Отлегло от сердца старика, утер он холодный пот, бросил метлу, да кинулся навстречу дочурке своей. И обнял, и поцеловал, и в дом повел, и подружку ее странную в синагогу привел.
Рассказала все ему дочка, и раввин обомлел. Сначала думал уже наказать ее за непослушание, но доброта душевная взяла верх. Накормил он обеих, совушкам семян насыпал в чашки, а сам давай у девочки из колодца расспрашивать, кто такая и в чем ее магические силы колдовские состоят. А та не слушает, да знай наворачивает - съела хумуса с мацой, сколько двум ишакам за раз не съесть.
Ну, оставил их раввин, а сам пошел ворота открывать и за службы приниматься. Приключения приключениями, но дела - делами. Все же дом Божий, сюда люди ходят, к самому Яхве обращаются. Уважить надо.
А девочка из колодца с Катариной убежали на задний двор играть (правда, хотела бывшая фея водяная по пути нескольких крыс поймать, но отогнали ее совы и настрого запретили подобное в доме божьем творить, ибо это только совам да котам позволено).
Ух и понравилось твари из колодца в синагоге!
Поселили ее в подвале, а там темно, сыро, и мокрицы водятся - прямо как дома! Так она там и сидела первые дни, а потом на свет выходить стала. Конечно, Катарина для нее была как принцесса из сказки - и красива, и умна, и молода, и весела, и песни знает, и разные игры! Но и с раввином она изрядно сдружилась. Дочка, конечно, мила, но раввин был мудр и много книг знал старинных. А когда в колодце десять лет просидишь, страсть каким умным становишься - что же еще остается делать в колодце, как не думать и размышлять? Плакать и страдать, конечно, приходится, но и от этого устаешь. А вот поразмышлять у нее время было. Как и у старого раввина, который, конечно, в колодце не сидел, но в синагоге по воле судьбы, можно сказать, заточен был.
Язвительная тварь из колодца была остра на язык, и спуску раввину не давала - а тот и радовался. Не с кем ему было дискуссии разводить - люди ему, из уважения к почетному статусу служителя Божьего, поддакивали да соглашались с ним, а с этой девочкой из колодца, которую старик звал ласково "тварюшкой", он как будто помолодел, да ругался с ней на чем свет стоит.
То она ему скажет, что толстый он стал, и за собой не следит, так принялся старый за упражнения и перестал хумусом мазать все подряд; то словечки его сворует в свой лексикон и давай его этими же словами дразнить; то про возраст его напомнит, про труху, которая ему в обувь сыпется; то начнет подшучивать, как он любовные письма пишет... бывает, залезет повыше, ногами зацепившись за люк на чердаке, и давай ему вслух читать его же письма любовные, а он знай бегает за ней и кружкой в нее бросает, в надежде попасть - а было, что вместе сидели, читали книги древние, и спорили до хрипа, прав ли бы тот или иной ветхозаветный судия, когда сказал то-то или то-то... в общем, жили они весело. Раввин, не будь дурак, втихую над ней опыты ставил: то подкормит сырыми мышами, то в суп сладкого подольет - а она все ест да нахваливает! посиди в колодце десять лет, научишься любую гадость есть и не замечать. А бывало, подкрадется ночью к ней и сморит, на какие раздражители реагирует чудище - на огонь, на песок, на воду освященную, на мощи святых отцов, на вещи провидицы и так далее; наблюдал за ее поведением, ритмом сна, лексиконом и все такое прочее, и записывал это в толстые амбарные книги. А та тоже не глупила, навострилась замки длинным ногтем своим открывать и читать все это о себе, и хохотала как дикая гиена. Раввин ловил ее за этим занятием и гонял метлой, но ты быстрая была, не догонишь! Выспрашивал ее раввин о прошлом, о жизни, и не скрывала она особо ничего - не лгали о ней слухи, разве что о том, что злая она.
- Ни одной души живой не убила я, - сказала тварюшка однажды. - Я, конечно злая, и вечно желаю мести и насилия, но никогда не грызла зубами своими плоть человеческую, разве что сурка могу с голода задушить, но в том грех небольшой, ежели для пропитания. Что о том Талмуд говорит?
- Ничего Талмуд о тебе подобных говорить не мог, - возразил раввин. - Ибо существование подобных тебе там не предусматривалось Богом, поэтому ты тварь богомерзкая и должна слушаться священнослужителя во искупление грехов своих.
- А вот и нет, я человек и от человечьей плоти родилась, - возмущалась девочка из колодца. - Руки, ноги, глаза, язык, все как у людей. А что в колодце выжила, так то от силы воли, и желания однажды съесть тех, кто меня камнями закидывал.
- Вот! - вскричал старик. - Есть в тебе зло, убивать, мстить, грызть хочешь! Велиалово отродье, бегемотово исчадие!
- Ах ты хрыч старый, сначала к себе приглашаешь, вроде как дружить, в синагогу, в дом божий, а сам грозишься палкою забить! Нет в тебе духа божьего, раз ты злой, как шакал голодный!
- За шакала ответишь перед самим Яхве! - грозил ей раввин, потрясая Торой над головой. - В святом месте грозишься людей убивать! Да тебе каяться надо, тварь безбожная!
- Я же сказала, что никогда никогда не убила, а ты меня слушал, так что сам себя вини, что меня не понял, - язвила водяная фея. - На всякого мудреца довольно простоты.
- Ты мне о простоте говоришь будешь? - возмущался служитель Яхве. - Ты, безбожная, глаза чьи заволок Бафомет!
- Это твои глаза Купидон языческий заволок, раз ты хромую провидицу столетнюю готов в дом привести, амурчик ты престарелый!
Так они и ругались, и смеялись над ними и совушки, и дочка.
Другие, конечно, не знали о том, что девочку взяли из колодца - да и не показывали ее лишний раз кому не надо...
Но шли месяцы. Жили они мирно, дружно и все были довольны.
Долго девочка из колодца с Катариной вместе игрались, болтали, бегали наперегонки и соревновались, кто больше отцовского компота выпьет; болтали обо всем на свете и даже больше - и привыкли все со временем, что в подвале у них живет неведомое чудище, похожее на человека. Привык и раввин, привыкла и Катарина, привыкла и самая странная девочка с длинными, спутанными волосами - привыкли и совы.
И стало твари из колодца все-таки скучно. Как вытащили ее из колодца, так родилось в ней чувство свободы, захотелось большего. Хотела она даже Катарину в колодец с собой позвать, но передумала - знала девочка из колодца, что та ответит. Да и кто же по своей воле пойдет в колодец, пусть даже с лучшим другом?
Скучала и Катарина.
Стукнуло ей, однако, уже шестнадцать лет. Стала она тосковать непонятно по чему, даже сама не зная, о чем тоскует и почему ей так грустно. Все ей начало казаться постылым и надоевшим. Отец и вовсе синагогу редко посещал, частенько уходя куда-то далеко и надолго - и все знали, куда и к кому он ходил, но молчали, лишь похихикивая в ладошки и крылышки... зачастил, ой зачастил старый раввин к провидице! Видно, красивые уши ее не давали старому покоя!
Тварь из колодца видела это и пыталась Катарину утешить разговорами - чем еще могла она, пусть даже фея, пусть даже и водяная, помочь страдалице?
И вот зашел у них однажды разговор о том, как раньше жила странная жительница колодца.
Сели они на притолоку и давай болтать.
Все-то ей тварь выложила, как на духу - а чего бы не рассказать?...
- Я родилась в Иерусалиме, в семье такого раввина, как и наш. Росла, как все, но с детства жило во мне какое-то зло. Вечно я дралась с мальчишками, с девчонками. Отец уже и ругал меня, и даже ремнем, случалось, полосовал, но я даже не плакала. Все меня тянуло на разные крайности, не могла я спокойно жить. Жалко мне родителей, они со мною намучились, и лишь я в их страданиях виновата. Однажды...
Но Катарине было не очень интересно слушать о несчастной судьбе девочки из колодца. Она, будучи дочерью служителя Бога, много видела разных страданий, и слышала еще больше. Ей все больше было интересно описание Иерусалима, и она, вежливо выслушав всю жалобную историю от начала до конца, просила тварюшку рассказать ей про большие улицы, высокие дома, широкие мостовые, большие рынки, проезжих музыкантов, роскошные дворцы, высокие, трехэтажные библиотеки, танцы, мужчин и женщин в модных нарядах и самые большие синагоги в мире. И так она замучила девицу из колодца расспросами, что та и сама стала чаще, чем обычно, думать о большом городе.
"И что мне сдался этот колодец? Холодно, мокро, дружба с мокрицами и ужами... надоело! В синагоге хорошо, но все не то… тот же колодец! Вернусь в город, и стану смертной. Что мне такая жизнь? Не хочу больше. Решено! Завтра же отправлюсь в город!"
Но не хотела она бежать туда одна.
Уж не знаю, почему ей взбрела в голову мысль именно о побеге - ведь раввин ее и Катарину насильно не держал и, наверное, был бы рад тому, что дочь, наконец, поедет в город и не одна, а с подругою - но так уж работал ее испорченный разум. А шутка ли? - прожить всю жизнь в колодце! Любой из нас стал бы похуже нее, доведись нам прожить с мокрицами и ужами на самом дне хотя бы десять дней, не то что десять лет!
"Поселимся вместе, покуда она будет искать себе жениха. Ох уж эти женихи! Так бы и затащила на дно колодца - все с сальными глазками, да грязными мыслями. Ух я их быстро! И как людям такое нравится, ума не приложу. И пока она будет занята всякими глупостями, мы с ней будем вместе по театрам ходить да на танцах Хава Нагилу лучше всех отплясывать - да с коленцами, и с прихлопами! Что за жизнь будет!"
И так эта мечта задела непутевую девочку из колодца, что жить без нее она уже не могла. Каждый день думала о ней, да Катарину науськивала.
Тут, на радость ее недобрую, зачастил к ним Мойше - и каждый раз норовил все поближе к дочке раввина стать, да не просто стать, а чтобы случайно то плечами столкнуться, то рукою коснуться. Хотела наша Тварь его искусать до смерти, но не стала - поняла она, что Мойше на руку ей сыграет.
Так и вышло.
Раввин только радовался тому, что Мойше ходит в гости, ничего не замечая, а Катарина мучилась в его присутствии, и краснела, и отсаживалась подальше, и на время его прихода все чаще отпрашивалась по делам. А тот все за ней, дай, говорит, помогу корзину нести; или вот, давай на моем ослике прокатимся, что же тебе ножками белыми по камням идти, и так далее, и тому подобное. Приходила Катарина домой недовольная его ухаживаниями, а тут наша Тварюшка из колодца с историями: дескать, давай я тебе расскажу, какие в Иерусалиме ухажеры вежливые, да каждый богат и собою хорош, не то что этот плешивый шакал в человеческом обличье.
В один ненастный день, когда Мойше пришел в гости к раввину, и бежать на улицу было нельзя, переполнилась чаша терпения Катарины. Мойше только и делал, что рассказывал истории из жизни в Хайфе, как он и учится хорошо, и поет, как ангел, и танцует, как демон, и что такому раскрасавцу нужна жена под стать - а раввин знай подливал да улыбался своим мыслям. Все чаще замечала Катарина, что отец ее в мыслях улетал к шатру провидицы - улетал быстрее любой совы, ибо мысль быстрее любых крыльев - и думала, что он перестал ее любить и замечать.
И на следующий вечер, когда к раввину опять прилетели ночевать Сара и Анна, Катарина и отправилась в город.
Тайком, покуда дремал отец за столом, а совы тихо ворковали, закрыв свои совиные очи и видя свои, совиные сны, она с девочкой из колодца отправилась в путь.
Тварь знала дорогу - она за десять лет успела в своей голове повторить этот путь тысячи и тысячи раз, мечтая пройти по нему хотя бы единожды, пусть и в последний свой день - и вот она вела Катарину за собой. Уж на что дочка раввина была бойкая, девочка из колодца была бойче - когда Катарина садилась отдыхать, чтобы перекусить лепешкой с хумусом, та только переминалась с ноги на ногу и подначивала идти дальше. В конце концов, когда Катарина устала и решила все-таки вернуться (ибо лучше вернуться к рассерженному отцу, чем пасть на дороге жертвой грифов и пустынных шакалов), тварюшка посадила ее на спину и побежала. Ух и бежала она! Только пятки сверкали - лучше арабского скакуна. У дочки раввина только в глазах мелькало, да волосы развевались - едва успевала подбирать подол, с которым игрался наглый ветер.
Девочка из колодца только озиралась на бегу - не идет ли за ними кто? За ними, в самом деле, никто не шел, и даже не бежал - только две пары серых крыльев высоко-высоко парили над ними. То выбивались из сил Анна и Сара... Поняли они своей совиной мудростью, к чему дело клонится, и лишь притворялись спящими в тот вечер. И когда девушки выбежали из дома, совы последовали за ними, держась поодаль и прячась то в кронах деревьев, то за самыми облаками.
Долго ли, коротко ли - прибежали наши беглянки в Иерусалим.
Катарина и девочка из колодца ужасно устали - одна бежать, а другая сидеть на ее спине - но обе забыли обо всем, когда увидели Святой Город.
И правда! Там все было, как девочка из колодца и рассказывала (да успела уже позабыть так, что заново всем восхищалась), ничуть не хуже, и даже лучше, чем в мечтах да воспоминаниях. Улицы и правда были большие и мощеные, а дома и правда были высокие и из красивого камня; рынки были полны людей, музыканты на каждом углу распевали песни, играли на свирели и били по барабанам, приглашая девиц в пляс; вдалеке виднелись дворцы красоты невиданной; можно было найти и библиотеку с тысячей древних и новейших книг, можно было купить самое модное платье, и встретить самого завидного жениха, которых тут было видимо-невидимо.
Загорелись глаза у Катарины, почувствовала она, что здесь ее ждет настоящая жизнь, и что не хочется ей жить в старой синагоге - хоть и жаль старого отца - а хочется танцевать и кружиться на глазах у всех. Что она и сделала, взяв подружку за руки - а наша девочка, некогда из колодца, тому очень рада была. Танцевали почти до самого утра, покуда не упали вместе от усталости, и еле доползли до ночлежки неподалеку.
Стали они жить вместе в небольшой комнате не так уж далеко от центра, и каждый день куда-то ходили, дома почти не бывая. И гуляли по широким мощеным улицам, и заходили в гости в высокие дома, и вышагивали по мощеным мостовым, и покупали на рынках все, что могли себе позволить, и слушали музыкантов со всех концов мира, и ходили в библиотеку, и танцевали, и встречали самых разных людей, щеголяя самыми модными нарядами. Вскоре подружек знали во всем Иерусалиме, но никто не знал, кто они и откуда, покуда не встретился им однажды вечером Исаак. То был один из тех мальчиков, чья Бармицва прошла еще давно, в родном городе Катарины, и в ее родной же синагоге. Не сразу узнал ее Исаак, но что-то в этой веселой девице показалось ему до боли знакомым, и прямо спросил он ее о том, откуда она. Ух как зашипела девочка из колодца на него, как будто бы готова была съесть с потрохами, но сдержалась. А Катарина разговорилась с ним - было приятно встретить кого-то, кто знает ее хоть немного. Пусть чуть-чуть, но знакомый, пусть не совсем, но земляк! Исаак был хорош собой, работал и учился, и копил на поездку за океан.
- Это вам, девушки, наш Иерусалим кажется центром мира, а мне - деревнею, из которой я уехал еще в детстве. Сколько же еще городов, что я не видал! Сколько же еще стран, о которых я только читал! Вот бы Америку повидать, тамошних индейцев, или в Норвегию ледяную, где тролли живут, или... или...
- Так ты, значит, и здесь не задержишься? - спросила его Катарина, когда они сидели в тени кипариса на площади и ели рахат-лукум.
Девочка из колодца стояла неподалеку, грызла зубами инжир и недобро поглядывала на парнишку.
- Что бы меня здесь задержало? - ответил Исаак. - Только если найду девушку своей мечты. Закончу учиться, да если не женюсь, уеду, и забудут меня родные! Корабли, паруса, и поминай меня, как звали! Страна отцов, конечно, мне дорога, но если ничто не привяжет меня к родной земле, значит, не суждено мне было.
- Но если найдешь... ту самую? - снова спросила его Катарина. - Тогда останешься?... со мной?
- С тобой? - подавился рахат-лукумом Исаак. - С тобой....
И задумался.
Покуда он думал, девочка из колодца наскоро обглодала инжир своими острыми зубками и схватила дочку раввина за руку.
- Нам пора, молодой человек, - сказала она. - Удачного плавания и счастливого пути!
И увела Катарину домой, да по пути отчитывала.
- Что же ты на шею первому встречному вешаешься! Что скажет твой отец! Как можно!
Краснела дочь священнослужителя, да молчала.
На следующее утро они так же гуляли и играли, тратя последние шекели, а Катарина все более отстраненным взглядом смотрела на все эти увеселения. Был у нее такой же взор, как у ее отца, когда тот думал о Марии-провидице....
Кстати, о ней.
Мария любила, когда слуги ее разыгрывали перед нею сцены из разных книг: в шатре стояла большая сцена, где те постоянно ставили какие-то пьесы из Шекспира и Данте. Ох и любила она это развлечение! Как начнет смотреть, так хоть целый день готова не отрываться, и хлопает, хлопает в ладоши! Браво, говорит, мои актеры! Каждому бесплатное предсказание на следующий день! Ну а кому ж не охота знать, что завтра будет? Ежели предскажут, что тигр нападет или людоед съест, так можно и в шатре остаться - и минет испытание. Вот и пели, вот и плясали. А вечером Мария Тхию обучала делу своему колдовскому - надо же кому-то свои знания передать. Тхия, хоть и занята была с ребенком, но всегда улучала несколько часов по вечерам, учась по хрустальному шару да зубу крокодильему гадать и будущее рассматривать. Так вот и жили они счастливо, а муж Тхии хозяйство вел: дрова рубил, на лис и зайцев ходил, и ружье большое имел в сарайчике. На всякий случай - шатер надо охранять. Вдруг кто даром провидицы захочет воспользоваться без спроса?
И вот однажды заходит к Марии Хромой раввин. Грустный-прегрустный.
Дочь, говорит, убежала с тварью из колодца в город, а я сам до этого довел. Как жить теперь, о провидица?
- Что же ты, старче? - отвечала Мария. - Говорила я тебе, что добра не жди от существа, которое всю жизнь в колодце прожило. А ты? Думал, что это рыбка будет золотая, или рабыня африканская? Старый ты, а ума не нажил!
- Ох, помилуй, провидица великая, - сокрушался старик. - Не всем твоим даром обладать. Нас хоть господь ведет, да ошибки мы только свои, человеческие совершаем.
И попросил он Марию Хромую в свой шар стеклянный посмотреть, да рассказать, что же с дочерью его.
Та поворчала-поворчала, да приказала шар принести, да зелье для воскурений не забыть. Как начало оно шипеть да дымиться! Раввин чуть последнюю молитву не забыл, увидев колдовство такое. А Марии все равно, она руками пассы магические делает, да в шар вглядывается...
- Дочь твоя в Иерусалиме, с той девочкой, что из колодца. Они хорошо живут, танцуют и припевают да прихлопывают, и вижу... вижу... вижу, любовь у нее проклевывается. Некий воспитанный юноша на горизонте виден.
- Неужто замуж выйдет доченька моя? Вот радость! - вскричал раввин. - Я уже представил себе самого худшего да страшного, что есть на свете; будто крокодил ее проглотил, когда наклонилась к реке напиться, или людоеды поймали на обед! Спасибо тебе, провидица родная, прелестная!
И чуть не бросился на шею Марии, да вовремя одумался.
А та ему улыбается - ей тоже старый раввин приглянулся...
И стал он в шатер к Марии Хромой все чаще ходить, и не смущали его ни ноги ее болезные, ни кашель слуг и Тхии, что наблюдали за всем происходящим, покручивая пальцем у виска...
...Так и жили вместе все это время девочка из колодца и Катарина, но в обществе мало кто любил наше чудище. Росточка маленького, коренастая, зубки торчат, глазки злые, волосенки едва причесанные... а дочка раввина наоборот, всеми любима да везде привечаема, и вьются вокруг нее, то один, то другой, и приглашают на все танцы и собрания; и в лучшую синагогу ходит регулярно, и все молитвы знает, и Тору наизусть цитирует, и вежлива, и хороша собой! А потом и вовсе зачастил к ней Исаак, и болтают они с ним и час, и два, и на несчастную колодезную фею даже не смотрят - а она сидит в соседней комнате, да хурму зубами грызет своими острыми, будто плоть человеческую, да злобой исходит. Не для того она из колодца вылезала, чтобы взаперти сидеть! Не любили ее тогда, не любят и сейчас. У раввина в синагоге ее считали за особенную, за существо невиданное, за чудо некое, а здесь не ставят ни во что, говорят за спиной: "провинциалка немытая". И на фоне Катарины смотрелась она все хуже и хуже с каждым днем - та цвела и пахла, как роза в конце лета, а дитя колодца только оттеняло ее красоту. Чем чаще приходил Исаак, тем чаще водяная фея понимала, что здесь ей нет места. Она, конечно, общались с дочкой раввина, как и раньше - но все реже... и реже…
Было видно, что мысли Катарины заняты вовсе не ей.
В конце-концов вызвала она дочку раввина на серьезный разговор, а та ее опередила, и сказала:
- Знаешь, я подумываю переехать к Исааку. Наверное, мы поженимся.
И смотрит на несчастную тварь из колодца глазами невинными, как бы на что-то намекая.
Ох и хотела та впиться ей в шею зубами, да разорвать эту красоту невиданную на части! - да передумала.
Опостылело ей все. Вздохнула она тяжело, собрала вещички свои и утром отправилась прочь из Иерусалима, даже не оставив записки.
Идет и идет, бедная, по пустыне одна, и плачет, как маленькая девочка, у которой кукла с оврага в болото упала - опротивела ей вся жизнь эта городская, такая веселая и такая радостная, и где ей не было никакого места.
"Вот вернусь в колодец, и проживу там с мокрицами да ужами до конца дней своих!" - думала она, пока шаркала по песку да утирала слезы.
Жаль, что не рассчитала сил, в расстроенных чувствах - заблудилась она напрочь. Вроде бы пошла по дороге, минута-другая - и нет ее. Ни дороги, ни деревьев, а следы песком замело. И темнеет вокруг, скоро ночь, только филины ухают в кипарисовых кронах, да лисы степные воют от голода. Не пугали ее, конечно, ни лисы, ни ночь, а вот находиться неизвестно где и идти неизвестно куда даже водяному чудовищу не хочется.
Но вдруг раздался шум знакомых крыльев - то Сара и Анна прилетели за ней, поняв, что дело неладное.
- Улетайте, кошелки! - зло сказала девочка из колодца. - Я из вас жаркое сделаю.
- Не злись, бедное чудовище! - сказала Сара. - Ты заблудилась и расстроена, мы поможем тебе.
- Да, домой отведем, - добавила Анна. - Обратно в колодец твой, там тебя ужи с мокрицами заждались.
И как заплачет бедная девочка (пусть она и чудовище, и злое, и кусается, и все такое прочее, но все же девочка), да в три ручья.
Не хотела она больше в колодец, да и в городе противно и гадко.
- Пойду к раввину, - сказала она, наконец.
- Ты его дочку увела из дома! - заявила Сарочка.
- Злая похитительница! - вторила ей Аннушка.
- Нет! Он все понимает и меня простит за все грехи. Тем более, что я его дочку к замужеству счастливому привела. А жила бы она в синагоге, все бы в девках ходила.
- Хм, - сказала Сарочка.
- А она дело говорит, - ответила Аннушка.
В общем, судили да рядили, решили ее в колодец не вести, а прямиком в синагогу к раввину.
Шли, шли, летели, летели - от дерева к дереву, от куста к кусту - и вышли на нужную дорогу. Еще часок и виднеется вдали синагога, родная да знакомая!
А там сил прибавилось у девочки из колодца, и прибежала она, вся грязная и запыхавшаяся, да упала прямо в руки старого раввина, который возвращался от провидицы.
- Тварюшка! - воскликнул старик. - Ты вернулась!
- Прости меня, раввин, - сказала девочка из колодца. - Я дочь твою увела в город, обманом злым затуманив ее девичий разум... Не знаю, сможешь ли ты простить меня. Но скажу в свою защиту, что у нее все хорошо.
И склонила голову свою, готовая к любому наказанию.
Но раввин лишь улыбнулся.
- Все я знаю, дорогая моя. Провидица все мне открыла в видении своем.
- Так ты не сердишься? - подняла голову водяная фея.
- Поздно уже сердиться, - сказал раввин. - Я уже свое отсердился. Грустно мне, конечно, что дочь сбежала от меня в город, но рано или поздно должно было это случиться. Провидице, как я понимаю лишь теперь, все это было видно. Такова жизнь. Пойдем же, отмоем тебя и приведем в божеский вид. Или же ты хочешь вернуться в колодец?
- Нет, не хочу, - ответила девочка из колодца. - Хочу остаться с тобой, и жизнь вести богоугодную. Довольно я грешила, больше тому не бывать. Не зря я ходила в Иерусалим - дано мне было это приключение, чтобы я многое поняла.
- Я гляжу, что и от язвительности твоей мало что осталось? - удивился раввин.
- Ох, старче, - вздохнула несчастная. - Болтать-то ты горазд, но лучше бы накормил.
- Нет, еще та же! - воскликнул служитель Яхве. - Впрочем, оно и к лучшему. Пойдем.
Сарочка и Аннушка, сидящие на фиговом дереве, переглянулись.
- Смотри, старик себе новую дочь нашел, - сказала Сара.
- И скоро найдет новую жену! - добавила Анна.
Они взмахнули крыльями и полетели отсыпаться в гнезда - так они устали за эти дни перелетов, что крылышки их уже болели.
Наутро все вошло в свою колею. Раввин исполнял свои обязанности, девочка из колодца отдохнула и принялась за домашние дела, а совушки прилетали их навещать, и каждые несколько дней летали в город, проверить, как идут дела у Катарины.
Девочка из колодца изрядно похорошела за те дни, что провела в святом месте - синагоге. Она готовилась стать частью веры праведной, чтобы избежать проклятия Всевышнего, а пока к этому только шли приготовления, уже научилась следить за собой, расчесывать волосы каждый день и не есть сырого мяса. Что удивительно, лучшим ее знакомцем стал тот самый, нам хорошо уже известный Мойше, который стал захаживать в подвал все чаще. Ух и насмехалась же над ним наша тварь! Как только не обзывала и как только не подшучивала, и щипала она его, и щекотала, и кусала за пятку, а он все терпел, и только добавки просил - так она ему понравилась, что все сносил молчаливо, а о Катарине и думать забыл. Смотрел на них старый раввин, как на зверенышей, и думал про себя: "думал я зоопарк из диковинных животных завести, а получилось, что люди не хуже зверей кусаться умеют, хоть изучай их и в книгу записывай". И смотрел на это сквозь пальцы - дело молодое! Лишь бы не разбили чего. Тем более, что и тварь, и Мойше с почтением относились к синагоге и ее порядкам. Некому было теперь было следить за святым местом, раз дочь уехала, а Мойше ради девочки из колодца был готов исполнять все обязанности, лишь бы быть с нею рядом почаще. А сама она из синагоги ни ногой - так ей опротивел мир, в котором она разочаровалась.
А раввин, напротив - зачастил известно куда...
Подробностей всех не знаю, но решила провидица покинуть свой шатер, чтобы с раввином жить. Приглянулся ей старик - чем, одному Яхве ведомо. И кстати, насчет последнего - чтобы с раввином жить, да в синагоге появляться, надобно было провидице от дара колдовского отказаться. Само собой! Нельзя же магию темную нести в светлое место... Долго думала да рядила провидица сама с собой, и решилась наконец. Лет ей было немало - кто знал, сколько? - и оставила она шатер на Тхию с мужем, передав им все свои книги магические, черепа золотые и шары стеклянные
А сама взяла четырех слуг, что поместили ее в золотые носилки с серебряными ручками, и отправилась через всю пустыню к раввину. Хорошо провидицей быть, да без любви тяжело одной, без разговора по душам жить тяжело.
На полпути ее встретил раввин и проводил к новому дому, показывая четырем могучим слугам путь и молясь на каждом шаге за смелость провидицы, что решила от колдовства грешного отказаться. И возблагодарил их всевышний - случилось чудо!
Как привел раввин Марию в область синагоги, так случилось невообразимое. Хромые ноги ее, доселе едва передвигавшиеся, стали выпрямляться - и чем ближе к синагоге была провидица, тем лучше ей становилось. У старых ворот ее она уже могла ходить сама и хотела спрыгнуть, но слуги предостерегли ее. Однако, когда уже внесли пророчицу в здание, она легко соскочила на пол и даже закружилась, как юла, забегала, запрыгала, а потом воскликнула что-то на непонятном древнем языке и бухнулась оземь - так закружилась от счастья ее голова! Поднял ее раввин и обнял, и стали они жить поживать, да добра наживать - благо людей к провидице ходить стало еще больше, так как увидели все чудо великое и возблагодарили Господа. Отреклась в тот день провидица от языческих божеств и магии колдовской официально, держа в руках свиток Торы, а на следующий день и тварь из колодца проделала то же самое - хороший пример заразителен!
На третий день волхвы преподнесли провидице и раввину в дар большую колесницу, с упряжкой из арабских скакунов, да таких красивых, что казалось, нарисовал их на картине художник, будто не настоящие они - и раввин с Марией отправился в Иерусалим. И не просто так, а потому что получили известие от Катерины, которое та передала с совушками - она выходила замуж за Исаака. Девочку из колодца оставили следить за синагогой - раввин очень надеялся, что она будет хорошей хозяйкой; Мойше же оставил за главного: тот завершил учиться и был готов принять пост.
- Не ждал я, что на старости лет так возблагодарит меня всевышний! - сказал раввин, когда они с бывшей провидицей, а ныне иудейкой правоверной, въезжали в Святой Город. - А я уж думал, что нет у меня больше никого, что проклял меня Господь за то, что тварь дьявольскую достал я из колодца....
- Я все видела, и все знала, - отвечала Мария. - Но молчала, чтобы ты сам прошел этот путь, сам выстрадал и сам оценил свою новую жизнь.
- Еще скажи, - буркнула Сарочка, сидящая на плече у раввина, - что знала про свои ноги и чудесное излечение!
- Тоже мне, провидица! - поддакнула Аннушка, сидящая на другом плече. - Мы и то дальновиднее.
Но Мария так посмотрела на них, что те поняли разом ее умение слышать птичьи голоса, и пристыженно нахохлились - но провидица лишь улыбалась им. Разве можно было сердиться в такие моменты?
Ох и праздник был в тот день!
Свадьба пела и плясала, вся кошерная еда города была на столах, лучшие музыканты играли на свирели, Мария танцевала вместе со старым раввином, Катарина целовалась со своим мужем (а в то время в синагоге делали то же самое, тайком, Мойше и девочка из колодца - но это рассказываю вам по секрету, никому не говорите!), приехал и служивый с ученым и копателем (ну, и я с ними) - а совушки сидели на кипарисах и прикрывали глаза крылышком.
- Ты посмотри на них, какие счастливые! - говорила Сарочка.
- И наш-то, наш-то, посмотри! Как молодой! - говорила Аннушка.
- Конечно, молодой! - отвечала Сара. - Как не помолодеть, когда такое счастье.
- Спасибо нашей маленькой твари, - радовалась Анна. - Какая из нее хорошая девочка вышла - хоть сейчас к Яхве на суд отправляй, не найдет ни малейшего изьяна!
- Кстати, как ее звать? - спросила Сарочка, повернувшись к Анне.
- Не знаю! - развела Анна крылышками. - Так и не спросила!
И я там был, мед пил, да барашка кошерного отведал. Много по усам стекло, но и в рот попало изрядно! Знал только выплевывал совиные перья изо рта - нападали со стоящего рядом кипариса. Еще там гулял козел, бегала какая-то лиса, многие видели зайца (живого, а не жареного), а некоторые, говорят, видели даже хамелеона, сидящего на плече у провидицы. Но то все слухи - сам я ничего не заметил, ведь было так весело!
Так никто и не узнал, как звали милую тварь из колодца - да она и сама, наверное, не знала (а знала бы, то не сказала - это уж наверняка!).
А я вам и говорить не стану, потому что и мне сей секрет неведом - зато точку в сказке поставлю.
Мазлтов!
ПРИНЦЕССА И СТРОИТЕЛЬ.
Жила-была принцесса по имени Анаида в одном крошечном королевстве. Столь крошечном, что каждого, казалось, знали по имени - и во дворце, и за его пределами. То было маленькое государство, рядом с границей солнечной Италии и, с другой стороны, Франции. Государство это ни с кем не воевало, ибо никому из других держав не было нужно, да и от других ничего не хотело. Король Коллет-Сера, отец принцессы Анаиды, был человеком тихим, спокойным и благородным. Для него было главным, чтобы жители его страны были заняты добрыми делами, а до остального ему и дела не было. Так и жили они все вместе - королевская семья в замке, все другие - на оставшейся земле. А земля там была, ни словом сказать, ни пером описать - мягкая, плодородная! Виноград висел гроздьями чуть ли не круглый год, ослики да козочки паслись на пастбищах, погода стояла теплая почти круглый год. Жили мирно и спокойно - когда нечего делить, даже самые склочные люди перестают быть склочными, а когда во дворах такая красота да тепло, то хочется только ухаживать за хозяйством да детишек растить.
А прекрасна была принцесса Анаида - ни словом сказать, ни пером описать. Ростом была невысока, но волос черен, как грива у арабского скакуна, глаза раскосые, как у китайской богини, личико широкое, как луна; и умна, и сообразительна, читала книжки ученые, во многом разбиралась. Ей скучны были дворцовые интриги, балы да приемы - она запиралась у себя в покоях с книгами, и выходила только тогда, когда отец сильно настаивал - все же принцесса всегда должна быть принцессой и разбираться в мировой политике. А то приедет посол из Франции, начнет обсуждать мировые проблемы, а она "ни бе, ни ме", как матушка ее говорила.
Анаида была молода, и конечно, ей нравился один парень - по имени Армандо. Они, можно сказать, росли вместе: как раз в годы ее детства Армандо помогал своему отцу строить флигель для ее замка - папа его был лучшим строителем в королевстве. Король велел построить флигель, чтобы было принцессе, где жить, когда она станет взрослой. И теперь она там и жила - все-таки уже девятнадцать лет. А из флигеля этого был, пусть и кое-как, виден далекий дворик Армандо и его отца. Отец уже был дряхл и ничем не занимался, кроме как пил вино по вечерам и курил трубку, да радовался своему домику - пусть маленькому, но двухэтажному, да крепко сложенному. Армандо хотел построить свой домик, но не хотелось ему строиться рядом с отцовским зданием. Отец мастер на все руки, каменщик королевского подряда - что рядом не построишь, все на смех поднимут. Но Армандо многому научился, помогая папе и глядя на его работу, пусть тот и не хотел, чтобы сын пошел по его стопам.
Армандо, как и полагается молодым, долго думал, судил да рядил, кем же ему стать; и все никак не знал, какую же профессию освоить. Кем он только не был: и поваром, и пастухом, и разносчиком, и помощником в печатной мастерской, и заборы красил, и в хоре пел; в общем, чем только не занимался. А в последнее время, как стал встречаться с принцессой, так и вовсе забыл обо всем. Родители обоих семейств смотрели на их отношения сквозь пальцы - Анаиду давно хотели отдать замуж, но ее никто не хотел брать, потому что королевство было маленькое, и политического влияния от такого брака получить было нельзя; и все молодые женихи всегда выбирали себе принцесс повлиятельней. А семью Армандо король лично знал и уважал, ведь отец нашего героя лично строил ему замок. Пусть сын строителя не самая хорошая пара для принцессы, и пусть одет в простецкое - главное, что парень он был хороший, из хорошей семьи.
Но принцесса всегда принцесса, даже если гуляет с сыном строителя на лужайке. Одета она всегда была во все красивое, чистое, да из тканей заморских, а на ногах туфли тоже всегда новенькие, и кушать что попала она тоже не хотела - ей привозили мед, редкие травы да яства из-за моря, издалёка, потому что дочь короля не должна что попало есть. В конце-концов, на что же простолюдины, как не для того, чтобы это самое "что попало" есть? Но это не смущало ее, когда она гуляла с Армандо - дело молодое, не до таких мелочей.
Вот шли они как-то днем, когда сиеста только-только начиналась, под ручку, прогуливаясь в роще возле замка, и принцесса говорит:
- Ах, Армандо, не хочу я жить во флигеле! Путь замок, пусть дворец, но все-таки это клетка, хоть и золотая, хоть из белого кирпича заморского. Так хочется жить с тобой, чтобы только ты и я, и чтобы весь этот пышный двор посещал нас как можно реже! И собаку, главное, заведем. Свою, чтобы с нами жила, а не на псарне.
Тогда юный строитель и задумал построить свой дом. Что бы пусть и не дворец, но все же не клетка.
- Что ж! - сказал Армандо своей любимой. - Построю я тебе дом. Только чур, не приходи ко мне пока - хочу построить его сам, а тебя удивить уже готовым. Там уж и собачку купим.
- Конечно! - принцесса бросилась к нему на шею. - Конечно! Я подожду, сколько надо. Куда нам торопиться?
На том и порешили.
А как порешили, как принцесса ушла себе во флигель, так Армандо и задумался...
Золота, конечно, у него в семье не водилось, но они все же не бедствовали. Свой участок, большой, плодородный; двухэтажный дом возвышался, руки тоже из правильного места растут - почему бы нет? Тяжелая задача, дело долгое, но хорошие дела быстро не делаются - так уж заведено в этом мире.
Пошел Армандо к отцу, да поделился своими идеями.
- Ох, сынок, зря ты за это взялся, - сказал отец, покачивая головой.
- Почему же?
- Принцесса всегда принцесса. Строй что хочешь, это все будет домиком крестьянина. Посмотри на наш дом. Пусть два этажа, пусть из камня, но это не дворец. Твой-то будет не лучше. У нас серебра и камней драгоценных нет, да и матушка твоя в парчовых платьях не ходит. Ты думаешь, принцесса сможет в таком жить?
- Мы уже все обговорили, пап, - отмахнулся Армандо. - Она все поймет. Мы любим друг друга.
- Любите сколько хотите, - бурчал отец себе под нос. - Принцесса всегда принцесса. Ты либо становишься принцем и живешь с ней во дворце, либо...
- Ладно тебе ворчать, - сказал Армандо. - Все будет хорошо.
И поехал сын по городам и весям, скупать строительные материалы по выгодной цене - отец все места знал, все лавки, всех купцов, которые могли по дешевке достать нужные детали вроде петель дверных да свай покрепче. Только и видели, как Армандо возвращается домой на старой телеге, запряженной своими лошадками, и с отцом принимается сгружать ящики да мешки и заносит их через ворота во двор; а потом только и слышали, как стучит он молотком или грохочет камнями - работа кипела и кипела; и часто смеялись детишки со строителя, который вечно был грязный да по локоть в цементе и в поту. Школьники даже прозвали его "грязнуля Армандо", но он только смеялся по-доброму над их шутками.
Очень хотела принцесса приехать да посмотреть, что он там строит, но Армандо все не пускал ее.
- Погоди, - говорил он. - Не хочу, чтобы ты видела камень да цемент - хочу, чтобы ты видела уже стены да крышу, да в отделке. Ведь ты же не хочешь, чтобы тебя видели подданные, когда ты встаешь по утрам, зеваешь и идешь чистить зубы?
Противилась принцесса, но любовь все побеждает, и она соглашалась подождать - тем более, что с высоты флигеля было хоть чуть-чуть, но видно маленькую фигурку, которая возится с мастерком, кисточкой и лопатой.
...Строил Армандо этот свой домик много месяцев. Мозоли на руках натер - вот такие! Сапогов резиновых поменял - на целую лавку хватит. А уж про кирпичи да доски, которые на горбу таскал, как ослик - и говорить не стоит. Загорел, будто в Африке отдыхал - ни дать, ни взять, чернокожий. Похудел на десяток килограмм, постройнел, мускулы стали, что у циркача в цирке. И вот стоит он, домик - скромный, но красивый. Небольшой, но на двух человек вполне хватит, если не жить как люди нечестные, на чужом труде жирующие. Покрашен, лаком покрыт, дорожку из каменной плитки солнышко желтизной поливает - ни дать, не взять, подарок! Не все, конечно, было идеально - крыша могла бы быть повыше, стены могли бы быть потолще, но бюджет, что уж душой кривить, не королевский. Но так или иначе - дело хорошее, и дело завершено. Отец пришел, одобрил, пусть и снисходительно - все-таки нет у сына того опыта, что был у отца; матушка и вовсе в восторге, ведь сын ее наконец-то хоть какое умение освоил с самого начала до самого конца.
Встретил тем вечером Армандо свою принцессу - она как раз искала его, выйдя из больших, позолоченных ворот замка, помахав рукой отцу и матери - и пошли они через ту самую рощу. Вечер был теплый-теплый, луна в небесах тоже вышла из-за тучек погреться, на таких радостях....
Долго ли, коротко ли, болтали о том, о сем - кто какие книжки читал, кто как день провел, кто каких интересных людей встретил.
- Знаешь, не пора ли нам посмотреть на домик?... - как бы невзначай, спросил Армандо.
- Ты уже построил? - удивилась Анаида. - Неужели? Я уже и забыла - так долго время идет...
- Долго, да все уже готово. Приходи завтра с утра. Сегодня все приберу, а завтра готов тебя встретить.
- Ах, любимый! - воскликнула принцесса. - Как же я теперь усну! Не мог до завтра подождать?
- Мало ли... вдруг у тебя завтра какие-то дела важные, королевские...
- Нет у меня завтра никаких дел! Приду с самого утра, смотри, только не спи.
- А я встречу тебя у дверей своего нового дома.
Ох и плохо спал Армандо той ночью! Все он предвкушал да представлял, каким завтрашний день будет - едва к середине ночи уснул.
...То было светлое-светлое утро. Солнышко сменило луну на своем посту, тучки расступились. Птички пели, даже мухи и комары ленились мешать бабочкам порхать с цветка на цветок - и вот Анаида, вся в своих парчовых одеждах, сама как бабочка, впорхнула за ворота дома Армандо и родителей. Старшие удалились к себе, наблюдая за молодыми из окна. А гордый сын строителя провел Анаиду по мощеной дорожке к своему домику.
Долго смотрела принцесса Анаида на его строение. Уж и стенки простучала, и по полам каблуком поцокала, как козочка - крепкий ли; в нужник сбегала, посмотрела, не гадкий ли по-деревенскому, залезла и на чердак, и в подвал, и пальчиком стукнула в каждое окно, и по дорожке из каменной плитки туда-сюда сходила. Деловитая, понравилось это Армандо - видать, ценит хорошую работу. Не зря же старался. Жилье, конечно, не по принцессе, но и не по простолюдину точно. Вон какие двери надежные - хлопай, не хочу, все выдержат. А фундамент? Целый месяц из орлеанского камня клал его. Фундамент принцесса тоже проверила - сразу глазками оценила высоту да толщину. Не просто дом - почитай на каменной скале выложен!
Так и наблюдал за ней Армандо, и все сердце его прыгало и скакало от радости: приятно видеть, когда кто-то разбирается в том, во что ты вложил душу; когда ради этого "кого-то" и строил; ведь каждый камень с любовью был положен, каждый кирпич с песней в ее честь, каждая стена возведена с ее образом в голове!
Вот подходит она, улыбается.
- Как хорошо все построено, милый Армандо!
Руками его шею обвила, почти целует, а сама пахнет, как ландыши по весне. И солнышко лучами своими в волосах ее играет, да ветерок шепчет слова надежды в уши влюбленных.
- Конечно, хорошо, - не без гордости ответил строитель-самоучка. - Все своими руками, да ради тебя.
- Одно только не пойму, - ответила принцесса, оглядываясь.
- Чего же? Где собака? Собаку мы еще заведем. Породистую.
- Нет, что ты! Я про другое.
- Про что же? - совсем наш строитель удивился, да в затылке почесал.
- Ну... Армандо, милый, я все понимаю, это прекрасный сарай, но где же тот дом, который ты обещал для меня построить?
Так и не вышло у них большой любви. Потому что принцесса всегда принцесса, даже когда влюблена в простолюдина.
ПАРОВОЗИК И ПЕТРОВИЧ.
Жил да был Паровозик.
Был он еще совсем-совсем молоденьким - едва-едва его только выпустили с завода, как он начал ходить по путям, сверкая свежим железом и высекая искры из рельс. Уж очень ему это нравилось! Сколько всего повидал - чуть ли не весь свой край исколесил. Особенно он любил делать "чух-чух", выпуская дым из трубы.
И катался он иногда почти до самого Улан-Батора, что в Монголии! "Почти" потому, что у самой границы Паровозику приходилось возвращаться домой: ширина колеи в другой стране была намного уже. Тогда этого никто не хотел делать - это было дорого и сложно. А паровозика, юного и горячего, это печалило - очень уж хотелось ему "за границу".
И был у него старший друг, почитай, что отец - старый машинист Иван Петрович. Седой, жилистый, невысокого роста, всегда ходил в старой шапке набекрень и в не менее старой фуфайке. В свое время был Петрович машинистом больших локомотивов, но на старости лет водил только маленькие составы, а с выходом на пенсию лишь раз в неделю ездил на Паровозике, чтобы повстречаться с подругой своих старческих дней - Батыровной, которая управляла экскаватором по ту сторону границы.
Там-то, когда Петрович с Батыровной уходили погулять, Паровозик и познакомился Экскаватором. Ее звали Диана (да-да, не удивляйтесь, у поездов тоже есть мальчики и девочки). Ее ковш так понравился Паровозику, да как ловко она им орудовала! Диана работала на стройке и прокладке путей, и была очень интересным собеседником. Да и много ли нужно молодым?... Они мило болтали, о том о сем, о жизни, рельсах и колесах, но так или иначе, рано или поздно, а приходилось Паровозику ехать домой. И все ему хотелось приехать домой к Экскаватору, в большой гараж для строительной техники, а не общаться украдкою через пограничную полосу, но никак он не мог туда добраться - пути, как мы уже говорили, там были другие.
- Хорошо тебе, - говорил Паровозик. - Ты не зависишь от путей, рельсов и колеи. А я...
- И тебе хорошо, - отвечала Экскаватор. - Ты ездишь из города в город, по всему краю, а я все на стройке да на стройке, вечно грязь да слякоть. Колеса есть, кабина есть - знай езди! Но я лишь копаю землю да бросаю валуны. А другие, которые автомобилями зовутся, по всей стране разъезжают, такие модные, красивые!... Батыровна моя тоже недовольна, возраст уже, а работать приходится. Разве это дело для бабушки?... Эх, жизнь...
И сколько ездил Петрович к Батыровне, столько встречался Паровозик с Экскаватором, и со временем так они прикипели, привыкли друг к другу, что стали самыми лучшими друзьями. Болтали каждый раз без умолку, и все не могли остановиться. И все печальнее становилось Паровозику возвращаться домой одному, пусть и с Петровичем - ведь он тоже, считай, возвращался один. Выходя на конечной в депо, Петрович хлопал его по стальному зеленому боку.
- Отдыхай, мой хороший! Будет день, будет песня!
Однажды паровозик спросил Петровича, когда тот готовил его к очередной поездке:
- А как бы нам попасть в Улан-Батор?
- С чего это ты, малыш? Друзей завел?
- Там есть одна... такая милая. Диана зовут.
- Диана? Кто такая?
- Она экскаватор, - объяснил Паровозик.
- А-а-а! - рассмеялся Петрович, закуривая папироску. - Нашел себе зазнобу. Прямо как я! Со старших пример берешь. Дело молодое, понятно. Это случаем не тот экскаватор, на котором Батыровна работает?
- Да, это она.
- Эвона как получилось... Ну, понимаю, понимаю тебя... Я бы тоже к своей старушке рванул. Всю жизнь без жены, без детей, без внуков... Эх!
- Но как нам проехать к ним?
- Да как-как... Никак. Ладно, что граница. Визу мне по службе могут дать, а тебе и вовсе не надо ничего. А вот проехать по путям, где колея другая - вот это проблема.
- Можно ведь что-то сделать?
- Молодой ты еще, терпения, как у ребенка, никакого. Надо уметь ждать. Поехали, поболтаем со своими.
Паровозик весело прокричал "Чух-Чух", и они двинулись в привычный путь.
Но по возвращению Паровозик все донимал старика: как, дескать, ускорить процесс, да что-то предпринять. Петрович отнекивался, отнекивался, но и сам задумывался все чаще. Походил он по друзьям, по знакомым, поспрашивал, поузнавал всякого.
И вот однажды, когда Паровозик продолжал спрашивать его об успехах в деле авантюрного пересечения границы, Петрович сказал:
- Есть тут один путь... В селении Наушка можно проехать по другой колее, старых времен, когда еще все дороги были одинаковы. Очистить от травы, проверить все на прочность, и там уже в обход до монгольской дороги и...
- И что же?...
- Там самое сложное. Надо улучить момент, чтобы пограничников не было, и где-то десять метров шпал переложить на перешейке Селенги. Там поезда ходят раз в неделю, и останавливаются чуть раньше, так что никто с рельсов не сойдет. А мы с тобой проедем.
- За чем же дело стало? - нетерпеливо спрашивал Паровозик.
- Старый я, вот за чем... На горбу мне шпалы таскать не пристало - придавит такая и прощай. Их надобно подкопать, да поднять, да перенести. Кто же это проделает? Вот тут и загвоздка. У тебя же нет подъемного крана!...
- Нет... - загрустил Паровозик.
- Да не переживай, - сказал Петрович. - Что-нибудь придумаем. Думаешь, мне здесь хорошо? Ни родных, ни близких. Только с Батыровной и дружу, да жизнь поганая разметала. А так бы махнул отсюда, и только бы видели меня.
- Что ж... может быть, давай, хотя бы расчистим старые пути?..
- Толку-то! Хотя... - Петрович задумался. - Хотя давай. Вдруг начальство премию даст за личную инициативу? Сомневаюсь я, ох сомневаюсь, но жизнь скучная, а тут хоть поработаю.
Так и ходил с мотыгою старик на наушкинское поле, да очищал пути от пырея и бурьяна. Ох и нелегкая была работа! - путей-то на километр, а то и два. Долго ли, коротко ли, но очистил Петрович пути - железо было все еще стойкое, ржавчиной покрылось лишь чуть-чуть. Осмотрел он свою работу, потер рукой уставшую спину, и вздохнул. Красиво, что скажешь. И так близко до границы! Часто ходил он к концу колеи, где виден был перешеек. Всего-то десять метров, и вот она, другая, новая жизнь. Десять метров наискось, пара десятков шпал да пяток рельсов... Нанять грузчиков, пусть все погрузят в Паровозика, отвезти до места, да кто же пути-то класть будет? Местные бы рады, да за бесплатно не пойдут. Тем более, что дело-то не совсем "чистое". Эх!.. И махал рукой Петрович, и шел домой. А дома садился у одинокого зеркала у стены, да смотрел на свои седины. "Один, совсем один", - сокрушался старик.
И вот однажды утром его осенило.
Свой план он пока хранил в секрете от всех, даже от Паровозика.
Через пару дней, в конце недели, когда они отправились на привычную свою встречу с заграничными подругами, Петрович сам подошел к Экскаватору, и о чем-то с ней долго-долго говорил, шептался и заговорщицки посматривал по сторонам.
- О чем вы там говорили-то? - спросил его на обратном пути Паровозик.
- Да так... о своем.
- О своем? Например?
- О жизни непростой. О планах на будущее.
- Чух-чух! - просто сказал Паровозик без особой радости.
И прошло много-много времени, несколько недель или больше (а может, и меньше) - Паровозик и думать забыл о своих планах, о границе. Лишь грустил ночами, желая быть со своим Экскаватором каждый день - и становился еще грустнее. Дни летели, а он лишь несколько раз побывал у Дианы в гостях, откуда уезжал мрачнее тучи. Старик же, наоборот, казалось, веселел с каждым днем. "Верно, запил с горя", - думалось Паровозику. "То-то навеселе стал чаще появляться".
...
Тем вечером Петрович подошел к своему юному другу.
- Поедем? - просто спросил он.
- Куда же? Мы ведь обычно ездим по утрам.
- А сегодня вот так. Как говорится, под покровом ночи.
- Но куда же?
- Туда же.
- Ничего не понимаю!
- Поймешь. Только тихо. Без "чух-чух".
- Понял, - коротко ответил Паровозик, в самом деле ничего не понимая...
Тихо они ехали, на первой скорости, не поднимая шума и не включая огней. Одну остановку, другую, один перрон, второй, третий, четвертый. Петрович курил одну самокрутку за другой, глядя то в правое, то в левое окно. А Паровозик все шел и шел. Непривычно ему было идти так медленно, все порывался он сделать "Чух-чух" да попросить машиниста прибавить скорости, но одергивал себя. Если Петрович сказал "не надо", значит, не надо.
И было уже совсем-совсем темно - в полной тьме ехал маленький паровоз, будто тень, мелькая от остановки до остановки. Вдруг Паровозик почуял, что машинист повернул его куда-то в сторону от привычного пути. Такого он никак не ожидал и от волнения чуть не сошел с рельсов, до смерти напугав старика.
- Ты что творишь? - спросил у него Петрович.
- А ты чего, старый? Куда мы едем?
- Куда надобно, туда и едем, малыш. Поспешай медленно. Пути здесь старые, да повороты сложные.
- Ничего не вижу в такой темноте, - признался Паровозик.
- И не надо. Я сам все вижу. Старый я стал, кости больные, спина старая, но вижу, как орел в горах.
Старик улыбался чему-то своему, глядя на рельсы впереди.
Паровозик послушался его. Как он не приглядывался, все не мог разобрать местности - ничего нельзя было увидеть без огней, а огни Петрович ему отключил еще до начала поездки.
Молча двигались они, пока Паровозик не понял, что к чему.
- Петрович! - прошептал он.
- Чего тебе?
- Мы же через Наушку идем!
- Ну... да, идем.
- Наушкин перрон проедем, а там дальше все, Селенга, перешеек и пути другие.
- Ехай давай.
- С рельсов же сойдем! Меня-то починят, а тебе, как пить дать, плохо придется, ежели не выпрыгнешь.
- Не буду я никуда прыгать. Ехай, тебе говорят.
И чем дальше они двигались, тем шире была улыбка старика.
Паровозик так волновался, что едва не сделал "чух-чух".
- Как же мы пройдем через монгольскую границу, ежели там другие пути, и мои колеса не смогут по ним проехать? - снова спрашивал взволнованный Паровозик, нервно выпуская дым из трубы.
- Не волнуйся, малыш, - отвечал старик, выбрасывая пустую пачку "Беломора" в окно.
- Но как же? - от таких разговоров Паровозик начинал пыхтеть еще чаще. - Ведь...
- Просто поверь мне. Хоть раз в жизни я тебя подводил? - только и повторял старик, ласково усмехаясь в густые усы.
- Верю.
- Ну, с Богом!
Раздался резкий стук и грохот - Паровозик почувствовал, как его колеса, одно за другим, перескакивали со старых рельс на новые.
- Скатертью, скатертью, дальний путь стелется, и упира-а-ается прямо в небосклон!...- напевал себе под нос старый смотритель, подскакивая каждый раз, как колесо становилось на новый путь. - Каждому, каждому, в лучшее верится... катится, катится, голубой вагон.
- Я зе-зе-зе-лёный! - отвечал Паровозик, тоже скача на пути.
И вот последнее колесо вышло на новые рельсы.
Тряска прекратилась.
- Мы где? Там, где я думаю?
- Там, малыш, там! - отвечал Петрович. - А теперь жми! Не бойся ничего. Включаем свет и на полной вперед!
Паровозик радостно выкрикнул "чух-чух", когда зажглись огни - но и без них он понимал, куда едет.
На всей скорости он устремился вдаль, по новой дороге в новую жизнь. Спустя совсем немного времени они были у цели.
- Стоп! - воскликнул Петрович. - Стопэ двигателям! Приехали!
Паровозик так резко остановился, что старик чуть не покатился кубарем, но кое-как удержался.
То был гараж строительной техники. Обычно он не работал среди ночи, но сегодня у входа была зажжена лампочка. Паровозик увидел Батыровну, спешащую им навстречу, увидел, как Петрович выходит к ней и крепко обнимает ее. А потом заметил стоящую неподалеку Диану, всю в грязи и с покривившимся ковшом.
- Ты чего такая, что ремонта требуешь? - спросил Паровозик.
- Устала я очень, - отвечала Экскаватор.
- Чего же ты устала?
- Твой-то, Петрович, пристал ко мне, говорит, дело всей жизни, шанс на миллион.
- Чего хотел-то старый от тебя?
- Да как чего? Говорит Батыровне - поехали к перешейку, шпалы поднять не могу, да рельсы неподъемные. Взяла меня Батыровна, да поехали на границу, и ночью, под дождем, в грязи! Заставили меня рельсы поднимать ковшом, да шпалы на кабине возить. Видишь, вмятина осталась? Капремонт, слава Богу, скоро. Работали до утра, и так недели две. Уже и я, и Батыровна, обе в мыле, как лошади скаковые. В жизни столько не работали - и все после рабочего дня! А все ради вас. Понимаешь? Ради тебя.
Паровозик, конечно, все понял.
Тут подошел к нему Петрович с верной свой подругой, постучал ему по боку ладонью.
- Доволен, малыш? - спросил он. - А ты, наверное, подумал, что старый уже не годен ни на что... Помнишь, ты все спрашивал, получится, не получится, а потом и спрашивать перестал? А я не забыл. Эх, седина в голову, да бес в ребро!
"Чух-чух!" - радостно прогремел Паровозик.
Экскаватор Диана ласково погладила его ковшом по колесу.
- Теперь мы всегда будем вместе. Ты и я, - сказала она.
- И они тоже, - ответил Паровозик, наблюдая за тем, как обнимаются Петрович и Батыровна.
Забрезжил рассвет. Солнце появлялось из-за гор. Наступал новый день. Начиналась их новая жизнь.
СТО ЛУН. КИТАЙСКАЯ ПРИТЧА.
Ке Ньен был влюблен в Мей Линь. Уже давно, сам того не осознавая, он погрузился в озеро любви, проходя мимо окон башни, где Мей Линь частенько сидела одна-одинешенька и что-то тихо напевала. Ее любимой песней была история про веселого зайчонка, что сидел в зарослях камыша и радовался солнцу, играющему в зеленой воде, и которого сожрал гадкий серый волк; и она пела ее очень печальным и тихим голосом. Ке Ньену так нравился ее голосок!... Он считал ее истинным цветком, который не стыдно было бы преподнести самому Будде. Иногда молодые улыбались друг другу. То есть, наверное, это он улыбался ей, проходя мимо с тележкой побегов жасмина, а она улыбалась, скорее всего, солнцу провинции Хун, что не палило, а лишь ласково грело мир под собой. Но кто знает?...
Но скоро боль в сердце постучалась в дверь его души - любовь нельзя удержать взаперти. И чем чаще он оставался один, тем громче и чаще становился этот стук. Ке Ньен понимал, что он должен быть с любимой, если не ночью, то хотя бы днем. И он бросил поросли жасминовых побегов и пошел к ее башне, что сделал для нее отец, могущественный Бинн Вей. Мей Линь с укором взглянула на него.
– Что же ты медлил, Ке Ньен? – спросила она. – Я думала, что ты здесь будешь раньше, еще до восхода первой луны.
Ке Ньен промолчал. Воистину, правду говорила Мей Линь, но еще большую правду говорило его сердце.
- Прости мне мои слова, если они обидят тебя, - сказал Ке Ньен.
Как же ярко блистало солнце, отражаясь в ее глазах!
– Я хочу попросить у твоего отца твой руки. Пусть беден я, пусть пропах жасмином и землей, но хочу я быть с тобою, мой солнечный свет!
Улыбнулась ему в ответ Мей Линь, словно ждала она этих робких слов, слетевших с его губ. Она протянула ему руку с высоты в сто локтей. Он вытянул и свою вверх.
– И ты люб мне, Ке Ньен! - молвила красавица с высоты башни. – Но ты должен сделать то, что скрепит наши души до того, как будем мы с тобою в покоях моего отца.
- Я готов ко всему, свет мой и тень моя, - сказал Ке Ньен.
Он чувствовал, что цветы в душе его распускаются, как жасмин по весне.
Немного нахмурившись, Мей Линь выговаривала слово за словом, пытаясь говорить тверже и суровее.
- Под этим балконом, Ке Ньен, ты должен будешь провести сто дней и сто ночей; три раза тридцать три луны и еще одна луна должны пройти над твоей головой, прежде чем ты сможешь войти в покои моего отца и взять меня за руку.
Опустил голову Ке Ньен.
Потемнело в голове его, а сердце все продолжало стучать, требуя ответа.
- Да будет так, как говоришь ты, – молвил Ке Ньен. - Да будет так, потому что нет больше сил моих быть в неизвестности. Я должен знать, что ты мне обещана, ибо неизвестность убьет меня прежде того, как минет сто лун.
- Иди же домой сейчас, - сказала Мей Линь. – Собери все необходимое, чтобы находиться под моими окнами сто лун - сто дней и сто ночей, три раза по три месяца и еще десять дней..
- Разве многое мне нужно?- ответил Ке Ньен. - Мешок лепешек да несколько теплых одежд, что бы укрываться ими в холодные ночи.
Мей Линь кивнула ему и исчезла в глубине каменной стены.
Ке Ньен пришел домой, уложил в полотняный мешок несколько больших ветошей, чтобы укрываться ими, взял лепешек, чтобы хватило на все время, и вышел из дома, не оглядываясь.
…День клонился ко сну, и Ке Ньен уже видел над собой первую луну. Но ни разу за этот день не вышла его нежная Мей Линь на каменный балкончик на высоте ста локтей. И он вытерпел это. Первые семь лун прошли легко и быстро для привыкшего к бедности и одиночеству Ке Ньена. Ни разу за семь лун любимая не появлялась над его головой.
Он ел свои лепешки, запивал их водой из текущей рядом реки, и спал на траве, мягкой и игривой, под его ногами, и укрывался пропахшей жасминовыми побегами ветошью. Но на десятую луну пошел дождь, нещадный, нежданный, негаданный. И не мог Ке Ньен найти сухого места, и спал на размокшем берегу, что под светом солнца стекал в реку мутной коричневой струей.
Когда прошло двадцать лун, он был грязен, волосы его свалялись, а вкус лепешек опротивел ему. Больше не смотрел он вверх, больше не ждал он голоса, что прозвучит над его головой в один прекрасный день. Он прислонялся спиной к круглой стене замка, и, вытянув ноги на грязную и мокрую траву, тихо напевал себе под нос песню про веселого зайку. Пел он все тише, и только он сам да стрекозы провинции Хун могли слышать его.
В начале второго месяца, на границе сороковой луны, он обратился к Будде с просьбой дать ему сил.
– Будда, ты брат и сущность всего сущего, дай мне сил ждать мою Мей Линь, чей образ померк в моих глазах и моей голове!
Будда ничего не отвечал ему на это, и не дал ему никакого знака. Снова, отчаявшись, затягивал Ке Ньен песню про веселого зайчонка, но и слова этой песни не давались более ему. Вязким, ленивым и тягучим сном были для него следующие десять лун, когда разучился он вспоминать о Мей Линь.
Когда минула пятидесятая луна, упал Ке Ньен головой в грязную от дождя и земли траву и забылся долгим, тяжелым сном, в котором видел он только тоску и мрак, которые загоняли его в ловушку одиночества, что-то шептали ему, что-то говорили ему, что-то пели низкими голосами... И во сне понял он слова их, понял песню своего временного одиночества, хотя оно казалось ему вечным; и скрытый смысл злых слов стал ясен ему. И понял он по пробуждению, что сам Будда говорил с ним во сне, что был его сон не забытьем, а путешествием в страну ответов на его вопросы. И приободрился Ке Ньен. С новой силой в дрожащем голосе запел он песню о веселом зайчонке, с первобытной силой отстукивал он ритм на своем колене ослабшими от голода пальцами.
Это чувство и это знание грело Ке Ньена на пути к последним десяти лунам, когда время тянулось, как патока, капающая с деревянной ложки. Солнце исправно всходило в провинции Хун и над ее окрестностями, и почувствовал Ке Ньен зарождающееся тепло в воздухе – приходило жаркое лето. Дождей больше не было, и солнце жгло нещадно; горело лицо и спина его, даже когда светило уходило за горизонт, уступая место каждой из новых лун - которые он считал с тщательностью, делая зарубки на серых кирпичах башни, в которой жила Мей Линь. Почернело лицо его от жары и жгучих лучей, и замедлилось время внутри него. Порой он думал, что прошел уже весь день, но на самом деле солнце лишь на локоть продвинулось на горизонте. Черный от грязи, коричневый от жары, мокрый от пота и разбитый думами и снами из рук самого Будды, Ке Ньен ждал.
Девяносто пятая луна принесла ему новые силы, и он смог встать на ослабшие ноги. Девяносто шестая луна напомнила ему слова песни о веселом зайчонке, что сидел в зарослях камыша. Девяносто седьмая луна подала ему знак, что конец близок. Девяносто восьмая луна улыбалась ему, а он улыбался ей. Девяносто девятая луна настала неожиданно, но он дожидался следующего вечера, что бы увидеть сотую луну.
Ке Ньен искупался в мутной реке, оставив свою грязь в зеленой воде. Он умыл лицо, расчесал свалявшиеся волосы. Потянулся, расправляя затекшую спину. Его время должно было придти. Он стал поудобнее под окном, что бы Мей Линь увидела его через эти несколько минут. Он внимательно следил за полумесяцем, который с каждой минутой грозил стать круглолицей, белой девой. Еще секунда-другая, и...
Но он не стал этого дожидаться. С улыбкой на загоревшем лице Ке Ньен повернулся спиной к замку из серого кирпича и его пустому окну. По отблеску в реке он понял, что наступила сотая луна. И еще ему показалось, что он слышит женский голос за спиной, который звал его. Услышав последний тихий стук в дверь своего сердца, Ке Ньен, не оборачиваясь к луне и знакомому голосу, зашагал прочь.
ГЛАДИАТОРЫ. АНТИЧНОЕ СКАЗАНИЕ.
Анней всегда ненавидел Луция, этого самого заносчивого из гладиаторов, и поэтому ждал, что однажды судьба сведет их в бою, и тогда-то он получит возможность убить его - причем убить на радость публике, то есть как можно более жестоко. Проблема состояла в том, что Луций считался одним из сильнейших бойцов - его стойкость и выносливость не знали себе равных. Но в глубине души Анней чувствовал, что он сможет победить его. Он наблюдал за боями Луция, искал его сильные и слабые места, и, кажется, нашел их. Луций был вынослив, но двигался иногда неуклюже, удары его меча были размашисты, и он часто промахивался. Таких мелочей Анней подметил не одну и даже не две, и копил их в своей голове, днями и ночами анализируя их будущий поединок. Он молил богов о двух вещах - что бы Луция не убили раньше, чем их сведут вместе, и еще, чтобы тому, по возможности, нанесли много ранений, дабы к моменту их боя противник был ослаблен. Но Луций был настолько хорош в своих поединках, что ничего, кроме царапин и почитания восторженной публики, не получал.
Тем временем поединки случались и у Аннея. В последнем бою ему попался какой-то одержимый греческий раб - пришлось изрядно повозиться, что бы проткнуть его копьем, да еще этот пес зацепил ему плечо своим тупым мечом, и оно теперь болело нудной, противной болью - хорошо еще, это была просто боль, а не серьезная травма. Иначе бы он выбыл из боев надолго, и не видать ему схватки с Луцием. Успехи самого Аннея были не так уж велики, но он был жесток с каждым проигравшим врагом, ибо на месте каждого из них он представлял наглое лицо Луция. Публике это нравилось, и она требовала встречи двух сильнейших гладиаторов. Вернее, его, Аннея, никто сильнейшим не считал – его считали за неплохого соперника, который лишь продержится дольше остальных и даст зрителям хороший бой, а не очередную легкую расправу. Анней, даже посвящая тренировкам вдвое больше времени, чем Луций, понимал, что не так велик, как его противник, которому богами был дан талант бойца. И тем сильнее ненавидел его - он-то тренируется целыми днями, пока Луций валяется в объятиях гетер и пьет вино.
...И вот этот день настал. На арене сражались четверо нубийских рабов и завели публику своей бестолковой рубкой, а сейчас ему предстояло выйти на бой с Луцием. Даже имя его он ненавидел, и весь дрожал от гнева, покуда оратор выкрикивал его толпе. Анней сжал копье в правой руке, а любимую сеть - в левой. Рев толпы становился все громче. Наставник похлопал его по плечу, желая удачи.
- Уйди, старик! - подумал Анней про себя. - Сбереги силы на рукоплескания мне!
"Идущий на смерть приветствует тебя!"- прокричали он и Луций. Цезарь сделал одобряющий жест рукой. Даже верховному повелителю был интересен этот поединок.
...Но Луций был хорош, как никогда - это Анней понял, едва увернувшись от клинка, просвистевшего в сантиметре от его шеи. Видимо, Луций понимал, с кем ему придется драться. Эта мысль придала Аннею сил - противник опасается его! Выпад его копья был внезапен, но Луций успел уклониться под радостные крики толпы - все болели за него. Глаза Аннея застлало мутной розово-красной пеленой. Он швырнул свою сеть под ноги противнику. Тот, продолжая двигаться, и не ожидая такого хода, споткнулся. Толпа охнула - такого они еще не видели, и в этот же момент Анней вытолкнул копье вперед, от бедра, как его учили - в надежде проткнуть Луция насквозь. Но этого не случилось; враг восстановил равновесие.
..Минута шла за минутой, Анней никак не мог поймать этого, казалось бы, неуклюжего, Луция, но и сам не давал в себя попадать. Они оба экономили силы, понимая, что тот, кто устанет первым, умрет. Но смерть не страшила ни одного из бойцов - ими владела одна лишь жажда победы. Поражение в таком бою и так было равнозначно смерти и, что еще хуже, бесчестию.
Копье Аннея было наточено так, что простое касание любой стороной его наконечника принесло бы сопернику неприятную режущую боль – он сам частенько резался им, чего уж говорить о пронзенных им насквозь воинах! Но сегодняшний соперник не намеревался подставлять грудь под разящий тычок, и сам в любой момент был готов рассечь его от левого плеча до печени одним ударом. Нет уж, этого он не получит. Именно он, Анней, будет героем сегодня. И гладиаторы наносили удары, но всякий раз разили лишь воздух. Если клинок или острие копья достигало противника, то лишь царапало кожу.
А время шло.
Публика, не получив крови, загудела. Сначала тише; потом волна голосов начала захлестывать все вокруг, и даже звук клинка, рассекавшего воздух, перестал быть слышен бойцам.
...Все же Аннею удалось попасть в противника - копье совершенно случайно задело бедро Луция, когда тот делал очередной шаг в сторону. Но силы были на исходе, и красивое движение вышло корявым шажком. Луций удивленно взглянул на кровь, начавшую сочиться из рассеченной ноги. Сил закончить бой одним ударом у Аннея уже не было, и толпа, оживившаяся было, уселась обратно на свои места. И оба бойца понимали, что они не смогут убить друг друга, даже если захотят - не хватит сил на смертельный удар.
В ответ Луций ударил его мечом в плечо, и старая рана взвыла острой болью. Словно облитый кипятком, Анней отскочил в сторону. Теперь нет надежды накинуть на него сеть - рассеченное плечо не позволит. Что ж, придется биться только копьем. Но он увидел, что и Луций тоже задыхается от усталости. Казалось, всей арене было слышно его тяжелое дыхание.
В глазах противника уже не было того исступления, что раньше.
Луций выронил меч.
Анней уронил копье, но оно не коснулось земли, запутавшись в сети, что он держал в другой руке.
И внезапно гул неодобрения сменился радостным улюлюканьем - толпа радовалась.
Неужели? - подумалось Аннею.
Неужели их бой что-то изменил в зловещем лике толпы, затянутой черным туманом? Вдруг что-то может изменить жестокие порядки взаимной ненависти, царившей на арене и в зрительных рядах? Разве вот так все кончится? Может быть! Народ и цезарь должны оценить их мастерство, оттачиванию которого они посвятили столько времени на арене и в атлетическом зале!...
Внезапно он понял, что на лице у Луция застыло выражение ужаса - причем смотрел он не на него, а за его спину. Анней обернулся. В последние несколько секунд он понял, куда привело равенство их с Луцием сил - их битва длилась слишком долго. Уставший от их длинного и показавшегося публике скучным поединка, цезарь приказал выпустить на арену голодных львов.
ОТЕЦ СЕРГИЙ И НАСТЕНЬКА.
Сия странная парочка познакомилась в Петербурге на общей квартире, которую они снимали совместно по причине общей бедности - старый священник Сергий (а ныне в миру Сергей Иванович) и девушка Настенька, двадцати одного года. Священник, уже бывший, давно не работал по профилю из-за того, что по старости лет стал забывать слова "Отче Наш", и теперь занимал самый маленький угол комнаты, где сидел с Ветхим и Новым Заветами, а в комнате царила Настенька, притащившая с собою стул с резной спинкой екатерининской эпохи, модный ноутбук и гору дисков с разнообразной цифровой продукцией.
Сергею Ивановичу очень повезло оторвать такой угол - дёшево, тихо, с неплохим видом... о чем ещё можно мечтать в старости? Пришлось его, правда, делить с юной соседкой, но в этом для него оказалась одна лишь радость.
Странная парочка сразу поладила, ибо старый священник очень любил слушать истории из молодой жизни, а Настеньке всегда было, кому выговориться. У нее, конечно, имелся родной дед, но девушка хотела своей, частной жизни, вдали от семейства.
Настенька была милая питерская девушка невероятно маленького росточка - голова ее лишь слегка возвышалась над столом - но при этом ужасно обаятельная и порядочная: она не красилась и не ходила в богомерзкие фитнесс-клубы, отчего была бледна, аки привидение, и совсем чуть-чуть полновата в области щёк и подбородка, что прибавляло ей очарования. При этом она, как и полагается питерским благородным девицам, была заядлой спорщицей и знала миллион разных историй из жизни, причём не только своей, но и всех окружающих её соседей по лестничной площадке. Существовала она обычно ночью, так как любила просыпаться в разгар дня. Еще она любила экзотическую еду - почему-то борщ и кулебяка для нее были чем-то запретным.
- Вот, попробуйте, дядюшка поп, - сказала она однажды утром, поставив на стол непонятные, странно пахнущие коробочки.
- Что же это?
- У нас тут есть отличное кафе, - как всегда, издалека, начала Настенька, - называется "Хояки Гуро". Его открыла одна девочка из Одессы, которая очень любит японскую культуру. Все это я позволить себе не могу, но она мне подарила. Знает, что мы люди бедные, вот и... В конце-концов, нет такого дела, которого не могла бы уладить девушка, если захочет!
- Уж не Светлана ли это и ее супружник Дмитрий?
- Они самые!
- Светик-семицветик по прежнему вся в татуировках?
- Ой, у нее теперь новая - на щеке в виде суши и японских палочек для еды.
- Прости Господи грешную, - прошептал старик, осеняя себя крестным знамением.
- Не отвлекайтесь! Я вас угощаю, а вы меня все расспрашиваете.
- И что же это передо мною на столе?
- Это - тайяки, вафельные рыбки со всякими начинками внутри.
- Вафельные? С начинкой? - спросил священник с осторожностью, крестясь в очередной раз.
- Ой, там есть и бобовая сладкая паста адзуки, и всякие другие сладости.
- А это что? - указал он на еще одну коробочку.
- Это шоколад со вкусом зеленого чая маття.
- Мать твоя?... - брякнул Сергей Иванович.
- "Мат-тя", - объяснила Настенька. - У него послевкусие зеленого чая.
- А сие что есть? - спросил отец Сергий, глядя на цветную баночку из жести.
- Это неплохая газировочка "Маросуке", попробуйте, очень даже недурственно.
- А не было ли чего-нибудь более традиционного?
- Это вроде ваших борща и кулебяки? - удивилась Настенька. - Знаете, ну их в баню, эти борщи и кулебяки, от них только лишний вес и сплошной глютен.
- Это не мешает тебе есть эти... как их... роллы и суши! Даже во время поста.
- Эх, суши в наше время дорого. Так я их люблю!...
Старик, однако, к пущему недовольству Настеньки, лишь пожевал старыми остатками зубов еду заморскую, да и отложил в сторону, а сам вечерком собрался и пошел в любимую столовую.
Священник дружил с неким дядей Лешей, который был едва ли не старше его самого и ужасно много курил. Его комнату все обходили стороной - так она была прокурена; все, кроме Сергея Ивановича.
Он играл с дядей Лешей, которого на самом деле звали Лехаим, в шашки и домино, постоянно ругаясь с ним - впрочем, полюбовно - по поводу религии. Во всем они соглашались, но как только доходили до Христа, так сразу, как два барашка, упирались рогами и начинали бодаться. Впрочем, длилось это недолго.
- А ты, Серега, - шутил дядя Леша, - небось глаз положил на Настюшку!
- Что ж ты такое говоришь! - отвечал священник. - Я лицо духовное, да и стар я уже для этаких дел.
- Да я в другом смысле. Смотрю, так отобьешь ее у родного деда.
"Серега" только улыбался, несколько виновато.
- Эх... старость! - сокрушался Лехаим, подливая вина в опустевшие стаканы. - Когда я был помоложе, и ещё не курил трех пачек в день, помню, Настя только школу закончила, ходила ко мне, играли с ней в шашки. Поддавался ей... хорошая такая. Но замуж бы ей - третий десяток пошёл, пора бы ей найти себе умного человека, а не какого-нибудь забулдыгу.
- Не грусти, - утешал его Сергей Иванович. - Она умна и в жизни не потеряется. А если что, я ей помогу советом - не пропадет!
- А моя Абрамовна... жаль померла.
Лехаиму взгрустнулось, и он зажег очередную сигарету.
- Настенька к ней приходила часто. Придёт, поболтает, и лучше ей становилось, Абрамовне-то... Что еще нужно старой, кроме понимания, да что бы кто к ней пришел, поболтал... А Настя к ней ходила-ходила... ходила-ходила... я, дурак старый, чуть с ума не сошёл, почему-то подумал, что Настенька на себя хочет квартиру переписать мою, и подлизывается к ней. Ну, напился и наорал на нее... Больше не ходит к нам. Осталась у меня только матушка, седая-седая... божий одуванчик! Как жива еще - ума не приложу, восемьдесят с лишним, дай ей Всевышний здоровья.
- Как можно было на Настеньку грешное думать! - возмущался священник, подливая себе еще белого вина из трехлитровой банки.
Помимо дядя Леши отец Сергий посещал только два места - родную столовую, где регулярно подавали борщ с кулебяками, и личный угол в квартире Настеньки (которую он давно бы сам на нее переписал, будь она, эта квартира, его). Когда он уходил, кряхтя, на свою старую пружинную кровать, Настенька говорила ему: "Добряшковых снов, дядя поп!" - и священник засыпал счастливым.
Но однажды утром он проснулся - а Настеньки рядом не было. Она не могла уйти на занятия, ибо было воскресное утро. В меру своей старческой прыти вскочив с кровати, старый священник начал озираться в поисках Насти - её не было дома. Заволновавшись, отец Сергий забыл об утренней неге и, набросив свой старый клетчатый пиджак, вышел из дома в поисках Настеньки, которую уже давно считал за свою внучку и всячески за нее волновался.
Проведя весь день в звонках друзьям и знакомым, переполошив всех, кого знал, старый наконец нашёл блудное дитя - она сидела в книжном клубе и смотрела новый сериал в игровом зале.
- Родная! - совсем уже старческим, дребезжащим от волнения голосом, сказал священник, - чего ж ты так внезапно покинула меня? Тебя не было целый день.
- Ой, дядюшка поп! - сказала Настенька так, будто ничего не случилось. - Вы не волнуйтесь. У меня не работал компьютер сегодня, вот и пошла погулять в старый зал, куда ходила ещё в детстве - здесь всегда хороший интернет, а я не хотела пропускать любимый сериал.
- Могла бы подождать, пока починят.
- Да кто же? Денег на ремонт нет. Вот и пошла сюда - нет такого дела, которого не могла бы уладить девушка, если захочет!
Тут только старый священник заметил, что рядом с Настенькой сидел какой-то старик, седой и в очках.
- Вы таки простите, но как вас звать? - обратился к нему наш герой.
- Позвольте представиться, - сказал старичок, поднимаясь, - меня звать Настенькиным дедушкою. А вас как величать?
- А меня величать её соседом, - смутился священник.
- И чего ж вы так волнуетесь, коли вы всего-то сосед? - спросил Настенькин дедушка. - Она с родными. Не беспокойтесь, да и погода промозглая сегодня - не пора ли вам домой? А то, гляди, молитвами радикулит не вылечите.
- Пора, конечно... я вообще.. случайно мимо проходил... - закашлялся священник и, кивнув Настеньке, удалился.
Какое-то странное чувство овладело им.
- Ишь ты, - думал он про себя. - Не предупредила даже меня... ушла... со своим родным дедушкой. "Родны-ы-м де-е-душкой", - язвительно передразнил он сам себя. - А я что!... Я же тоже хороший... я тоже дедушка... и ничего, что у меня нет своей внучки, потому что и дочки не было... я и тогда не грустил... и сейчас не буду... не буду... Настенька... даже не предупредила!... - и старый священник пригорюнился, стоя на углу улицы под фонарём. Так накатила на него грусть - будто волна... такое на старости лет случалось с ним все чаще.
И тут кто-то коснулся его руки.
Отец Сергий протёр глаза рукавом и обернулся.
Это была, конечно, Настенька.
- Вы чего это плачете и рыдачете? - весело спросила она.
- Ничего...- отвечал старый священник. - Вспомнилось... прошлое...
- И чего же такого грустного вам привиделось?
- Грустно мне от своей старости, - сказал Сергей Иванович.
- Ну вы не грустите, немедленно пойдемте домой, - и Настенька подставила ему свою крохотную ручку. "Дядюшка поп" оперся на нее и они вместе пошли по улице - седой старик и его ненастоящая внучка.
Они проходили мимо церкви. Темнело.
- Смотрите, - сказала Настенька. - Сегодня в вашей церкви большая служба. Огни горят!
- Это будет всенощная служба, - ответил бывший отец Сергий, оторвавшись от своих грустных мыслей. - Праздник трех святителей: Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста. И не сегодня служба, а завтра. Пока только готовятся.
- Видите! Вы все-таки что-то помните. Только я ничего не знаю об этих ваших делах.
- Однажды они - Василий, Григорий и Иоанн, - живо объяснил Сергей Иванович, - явились митрополиту и велели передать, что запрещают споры о том, кто из них важнее, ибо как при жизни, так и после кончины, мы все имеем заботу о том, чтобы привести к миру и единомыслию весь наш мир. С тех пор церковь почитает их память одновременно и прекратила раздоры внутри себя.
- Угу, - сказала Настенька. - Все равно ничего не понимаю. И что за праздник без группы ДДТ?
Старик закашлялся, осеняя себя крестным знамением.
- А что твой... дедушка? - спросил он.
- Мой дедушка страшный атеист. Он как узнал, что я делю комнату со священником, сразу хотел меня увезти.
- И что же ты, согласилась?
- Что вы! Конечно, нет. Дедушка хороший, но ужасно надоедливый. Он еще постоянно спорил с дядей Лешей.
- Правда? Я даже не знал. Они знакомы?
- Знакомы давно, но видятся редко. Они как вина выпьют, сначала вместе ругаются на церковь, а потом дядя Леша ему про Яхве, а дедушка ему про синхрофазотрон! Такие глупые.
- Жаль, что ты не ходишь в церковь, - молвил старик.
- Я бы сходила. Но там все ужасно строгие. Шагу не ступи, все не так. Все боюсь какую-нибудь икону свалить - я такая неуклюжая.
- Что ты, Настенька! - воскликнул священник. - Я тебя свожу, все покажу... Слов молитв, каюсь, всех не помню, да другие подскажут. Ты, главное, подпевай.
- Я? Петь! Вот смех! - Настенька действительно расхохоталась. - В церкви! Вы, право, самый смешной дедушка на свете.
- Ну и ладно, - насупился старик.
- Что вы опять загрустили? - Настенька взяла его под руку. - Давайте так - я схожу с вами, если вы до завтрашнего вечера уговорите пойти с вами и моего дедушку, и дядю Лешу.
- Вот этого уже точно не получится, - теперь уже смеялся Сергей Иванович. - Один иудей, второй атеист! Боюсь, чтобы мы все втроем появились в храме, с небес должен сойти сам Христос!
- Вовсе дядя Леша не иудей. Его мама наша, из Питера. Бабушку Наташу я знаю. А мой дедушка сам когда-то крестился, да как мама померла, так стал атеистом.
- Понимаю...
- Вам бы всем троим прекратить распри - глядишь, и подружились бы.
- Твой дедушка на меня так посмотрел... как будто я черт из преисподней.
- Он всегда так смотрит. Старый, подозрительный. Ревнует, наверное.
- К кому?
- К вам, к кому! - Настенька снова смеялась. - Нервничает, что я с вами живу, а не с ним. Уговаривает сходить в музей космонавтики, а это такая скука. Меня от слова "скафандр" передергивает, как от соуса терияки.
- Можешь его успокоить, - сказал старый священник. - Я хоть и считаю тебя своей внучкой, но все понимаю.
- Вы правда?... - Настенька остановилась. - Правда так думаете?
- Правда. Так с тобой хорошо.
- И с вами хорошо. Пойдемте. А то так до утра не дойдем.
Настенька расцвела.
И утром снова пропала. Не было ее до самого обеда. Сергей Иванович волновался, крестился, но никуда не пошел, дабы опять в срам не попасть, и лишь читал молитвы, подглядывая в свои старые книги.
Настенька заявилась после трех, вся сияющая.
- Знаете, я подумала, - заявила она, - и решила, что схожу с вами. Раз в жизни можно. Я, конечно, не фанат вашего православного косплея, но раз уж вам так хочется, то давайте.
- Но я же не уговорил...
- Да и ладно. Не хотят, значит, не хотят. Собирайтесь.
- Служба только через два часа...
- Вы так медленно собираетесь, что вам и этого будет мало. Кстати, у вас там можно краситься? Я хочу губы в зеленый.
- Дочь бесовская! - воскликнул старый священник в сердцах. - Не вздумай!...
- Да шучу я, шучу! - весело откликнулась Настенька, копаясь в ящике, который называла "гардеробом".
...Когда они подошли ко входу храма, то служба уже была в разгаре. Отец Сергий долго копался и, конечно же, ему не хватило двух часов. Каково же было его удивление, когда в толпе людей старик увидел дядю Лешу и даже дедушку Настеньки! Подойдя к ним, он удивленно спросил, шепотом, чтобы его не услышали среди поющих голосов:
- Могу я спросить, что поклонник иудейской ереси и заядлый атеист делают здесь?
- Это все Настенька, - сказал, так же шепотом, Лехаим. - Пообещала мне сходить со мною в синагогу на Хануку. И простила меня за то, что я так себя повел тогда... Сердце у нее золотое.
- Подтверждаю, - добавил настоящий дедушка. - А со мной клялась-божилась пойти в настоящий храм, то есть музей космонавтики. Сколько уже лет отказывалась!...
Сергей Иванович обернулся и поглядел на Настеньку. Та, стоя в белом покрывале, скрывающем ее русые волосы, была похожа на ангела. Только ангелы так хитро не улыбаются... Воистину, нет такого дела, которого не могла бы уладить девушка, если захочет!
- Что ж ты!... - хотел было сказать отец Сергий, но осекся, заметив осуждающие взгляды стоящей рядом старушки.
Та прошипела: - Старый ты болтун. Такая служба раз в году, а ты гундосишь тут. Посмотри на внучку свою, ни слова не проронила. А как поет!...
Старый священник приосанился.
- Пресвятая богородица! Спасибо-о-о тебе-е-е! - запел он, да так, что на него оглядывались стоящие рядом.
Вдруг почему-то вспомнились ему разом все слова, которые он все время забывал раньше, и мир показался ему снова святым местом, и даже двое стариков, что стояли рядом, не казались ему чужими... Настенька крепко схватила его руку.
- Слава тебе Боже наш, слава тебе!...
Старик чуть не заплакал, но остановил себя. Негоже это. Зато твердо решил завтра же, с утра, купить Настеньке целую коробку суши. А если дадут пенсию вовремя, то и на ремонт старого компьютера.
- Во-о-ославим Госпо-о-ода-а-а!- пел хор.
СКАЗ ПРО ИВАНА-ГУСЛЯРА.
Жил да был в одном селении один Иван. И как он играл на гуслях! Как проведет рукою по струнам, так всякий в доме бросает все дела и садится слушать его. Даже Полкан, и тот ложился у порога и навострял уши. Все песни знал Иван-гусляр, и все слова наизусть помнил:
"Не велик хотя удел, но живу спокоен,
Скатерть, столик, пища есть, в мыслях своих волен.
Не прельщает вышня честь,
Для меня то трудно снесть.
Не виновну жизнь люблю, в ней моя забава".*
И любили его в родном селе, и даже во всех соседних: во всем уезде не найти было такого песняра. За песни свои он в накладе не оставался - кто пряник тульский принесет, кто мешок орешков даст, кто куфайкой одарит, а кто и на телеге в любой момент подвезет; гончар горшков новых сделает, Петька-малец забор покрасит, купеческая дочь Марфа яблочка заморского даст попробовать... Такова любовь ближних, родных - не пустые слова, и не суетное "спасибо"впопыхах, а доброта в действии, как она есть.
И говорит ему Прасковья, жена его:
- Коли тебя так любят в нашем селении, не сходить ли тебе в город? Ужо вот третьего дня из столицы племянник приезжал, говорит, ждут тебя там, посмотреть хотят на гусляра дивного; а ты дома в сенях сидишь, за пироги да орешки играешь.
Отнекивался Иван, да потом сам задумался.
Если в родном селе голоден не остался, да в почете ходит, то почему бы не отправиться в Петербург - авось грошиком не обидят.
Долго думал Иван, долго кумекал - даже со старым Полканом обсуждал, сидя с папироской на пороге; и до самого утра задумчиво гусли перебирал...
А потом решил - ну, чем черт не шутит? Бог не выдаст, свинья не съест, спрос не ударит в нос, надо бы собираться.
Всем селом провожали Ивана в поход далекий; Прасковья и вещи собрала, и еды надавала, да и соседи-друзья не обделили: кто сапоги кожаные сам сшил, кто шаровары новые в дар отдал, а кто и гусли модные, московские, расписные подарил; Илья из соседнего села в дорогу бутылку лучшей браги дал; Петр возничий обещал на санях до Пскова отвезти, а дальше уже то пешком, то перекладными - где наша не пропадала?...
Сел он в сани к Петру, вожжами дернули - и поехали в дальний путь. А Полкан старый увидел, что хозяин прочь удаляется, да с цепи сорвался, и за Иваном в сани кинулся, хозяину щеки лизать и скулить радостно. Не гнать же старого? Взяли с собою.
Едут-едут от заставы до заставы, и песни поют втроем - Петр, Иван да Полкан:
"Над полями да над чистыми
Месяц птицею летит,
И серебряными искрами
Поле ровное блестит!
Ну, дружней, звончей, бубенчики,
Заливные голоса!
Эх ты, удаль молодецкая,
Эх ты, девичья краса!"
Приехали до Пскова, а дальше пешком надобно. Попрощались с Петром, да пошли Иван-гусляр с Полканом-псом дорогой пустой да заброшенной. День идут, два идут, вот и кушать хочется, а все запасы кончились. То снег, то дождь, то двор постоялый закрыт, то коней нет, где чума прокатилась, где селенье заброшенное: широка ты Русь, да проку-то! Вот неделю идут, и вторую топают, уже третью ковыляют - оба языки высунули, да божью матерь и дьявола поминает Иван через каждый пень-колоду.
Похудел на пуд, бородой зарос, аки монах в келии; мозоли натертые, да шаровары в заплатках - трудно было Ивана узнать, диким стал, будто половец.
И Полкана уж не было с ним - бедный в дороге околел, а травой да перекати-полем сыта собака не будет. Похоронил его хозяин под ивою плакучей, да камушком привалил - и свиньи не разроют, и путнику будет, где присесть, отдохнуть. И в честь друга сердешного песню вспомнил старую, добрую:
"Молчите струйки чисты,
И дайте мне вещать:
Вы птички голосисты
Престаньте воспевать.
Пусть в рощах раздаются
Плачевные слова,
Ручьями слезы льются
И стонут дерева...."
Грустил, грустил, да поздно уже и назад поворачивать, и грустить проку никакого, да и силенок не осталось на обратный путь: взялся за гуж, не говори, что не дюж.
Долго ли, коротко ли, стоптав семь сапогов, пришел Иван к воротам городским. Ну а про большой город ни словами сказать, ни в сказке описать, не получится: камни драгоценные, площади вымощенные, людей столько, сколько воробьев у мельницы, и дворец царский сияет, и купола храмовные как золото, ярче солнца светят; и шум, и кони, и повозки, и жандармы ходят с казаками, и простолюдины, и рабочие, и приезжие, и кареты семейства царского, и вельможи со свитой ходят, все важные-важные, и усы накручивают, да девицы красоты ангельской прохаживаются - таких в селах не увидишь! - но все же никого краше Прасковьи не найти... Пока по городу Иван шел, вся усталость улетела, и бодрым шагом он вышел на площадь большую, мощеную камнем заморским.
Вскоре и люд собрался на него посмотреть - городские, ухоженные, в костюмах на немецкий манер, да в платьях по французскому фасону... Даже немного опешил Иван, не приходилось ему перед такой толпою выступать. Был бы рядом Полкан, как полаял бы, да рассмешил всех, так легче бы стало... Делать нечего! Снял ушанку свою Иван, поставил перед собою, а сам взял гусли в руки, по струнам провел, вздохнул глубоко, чтобы голосу легче в груди было, да как запоет!...
"Счастлива жизнь тому, кто любви не знает,
Дух спокоен завсегда и не воздыхает.
И не думает о том,
Не крушится ни о ком;
Ево в свете веселит лишь драгая вольность.
День в весельи проводя, сладко засыпает,
Проводя приятной сон, весело вставает.
Веселится видя день,
Как пастух пришел под тень,
Чтоб от солнца ево зной там не беспокоил".
И много сему подобных песен спевал, да все баллады вспомнил, что дедушка его еще пел, да все былины, что дядя ему сказывал, покуда от холеры не помер, да и частушки не забыл - все, что приличные. Играл битый час, пел, да приплясывал - жаль, не было Полкана, подвывать ему в такт! А народу любо такое представленьице - знай, подпевают, да в такт притопывают, кто-то с девками танцует, кто сам в пляс пустился, а вон где-то в третьем ряду девица слезу пустила - а вон и бабка старая молодость вспомнила, мужа почившего имя поминает, грустит, да сама слова наговаривает себе под нос; даже поп мимо проходил, и тот довольно бороду погладил, послушал...
Закончил Иван песни петь - горло хрипнет, пальцы на ветру стынут, да руки устали и плечо притомилося; ноги уж не держат, пора бы на постоялый двор, спать до утренни. Да народ как захлопает, как закричит, как засвистит, как начнет благодарить!
Отродясь, говорит старушка, таких песен дивных не слышала, спасибо тебе, добрый молодец. Молодец, мужик, говорит барин питерский, певец от бога ты. Милый гусляр, не женат ли? - дева, краснея, спрашивает. Мальцы подбегают, за подол хватают, домой зовут, мол, для мамки спой, она в поле пашет, не смогла послушать. Поп нахваливает, говорит, Господь тебя благослови за игру твою окаянную, всю душу разбередил старому. Тетки чинные, во платках красных да с лицами, как у тульских пряников, зовут на застольную; юноша бледный с лицом горячечным благодарит сердечно, просит слова песен записать; казаки ус подкручивают да пальцем тычут в гусляра - смотрите, дескать, знай наших, чай не приезжий басурман, а как поет, любой закачается.
Мало-помалу, все спасибо сказали; желали счастья, любви и всего хорошего, даже место в раю обещали, ко стыду сказать; звали то пить, то гулять, то еще куда; но от всего отнекивался Иван-гусляр - погуляли, пошумели, и хватит. Не дело на площади развлечением быть, коли музыкантом серьезным являешься, а не цирковым медведем на цепи тяжелой, да с балалайкою... Разошлись все кто куда, по делам своим - кто домой, кто на фабрику, кто к жене-мужу... остался наконец Иван один, и вздохнул спокойно. Не привык он к вниманию шумному, к гаму досужему - в селе-то родном, конечно, тоже собирал народу вокруг себя множество, но все же знал среди них всех и каждого.
И тут повернул счастливый Иван лицо к шапке-ушанке своей - старой да прохудившейся, и ахнул, да не по-хорошему, а по-плохому: не было в шапке ни грошика, что уж говорить о копейках да рублях!
Вот уж правду говорится в народе испокон веку: "спасибо сыт не будешь"...
Посмотрел Иван-гусляр на купола ближайшего собора, перекрестился широко, поднял шапку с земли, отряхнул, взвалил котомку на плечо, да пошел обратно, в тихое свое село.
Шел и напевал:
"Кто же хвалится искать, чести домогаться,
Коль удачливо ему, желаю стараться.
Пусть тот долго с тем живет,
Пусть великим век слывет.
Яж пронырлив не бывал, не в том моя слава".
Вернулся Иван домой, и как встретили его! Прасковья на шею бросилась, ручейком слезы льются; старик-отец трубку изо рта на радостях выронил; друзья-знакомые шапки в воздух кидают.
Пир на всю деревню устроили, от всего, что имели, каждый десятинку грошика отломил, и в накладе не остался - мед-пиво пили, по усам текло, а в рот не попало. И спрашивают наперебой: дескать, как там, Ваня, в Петербурхе-то том самом? правда ли, что там купола золотые, а дороги мощеные? и что там царь живет со всею свитою?
Отвечал им гусляр, да в подробностях - а сам горько посмеивался в бороду: как бы не была столица прекрасна, коли там не куличами, а спасибом кормят, то и околеть можно, как собаке...
То и нам с вами урок: близкие, коли спасибо скажут, то завсегда отплатят, и всуе не поблагодарят; а чужие, сколько бы их не было, будут в благодарностях рассыпаться, да грошом не одарят. Пой да пляши, честный человек - но только для ближнего твоего, который за твои песни да пляски с тобой чем-нибудь, да поделится. От души спел - от души и оделили...
(в сказке использованы песни из книги "Собрание разных песен М. Чулкова, 18 век")
КОТ И ЛИСА. СКАЗКА В СТИХАХ.
Котейка жил, в усы не дуя
В помойках рылся, как енот.
Там косточку найдет мясную,
Там рыбку в лапках унесет.
А вдалеке жила лисичка,
Жила в другом лесу она.
Провинциальная певичка,
Любви счастливой лишена -
Но кот далече жил оттуда,
Все на помойках шастал он.
Лиса же, потеряв рассудок,
Влюбилась, позабыв про сон!
Проехав тридевять полянок,
К коту бежит, так влюблена.
- Довольно вашенских гулянок!
Сказала, строгая, она.
Котейка пал к ее лапешкам:
"Люблю вас, рыжая моя".
Лиса под лапку с ним, не мешкав
Гуляет, срама не тая.
И вот настал момент прощаний...
Лиса вернулась в отчий дом.
Прошел момент очарований?
Ты прав, читатель, не во всем.
Влюбился старый кот плешивый!
Без лиски в пасть не лезет кость.
Кошачья жисть несправедлива,
Забыть лису не удалось!
Лисице нашей тоже грустно.
Запал ей в душу старый кот.
И стол с харчами стал невкусный,
И кость не лезет в лисий рот...
Она ему письмо писала,
Он ей писал "люблю" в ответ...
Она изрядно выпивала,
Он слал в посылке самоцвет.
Так и дружили кот с лисицей,
Любили в мыслях, не тая.
Не в силах сердцем разделиться,
Живут одни в своих краях.
Но страсть сия была греховна
Среди элиты и господ...
И тихо гаснет пыл любовный,
Когда тщеславие поет.
Глаза зевак ей намекают:
"С котом негоже рядом быть!"
Лисица от стыда сгорает,
Свои грешки пытаясь скрыть.
И вот, вращаясь в высшем свете
Бомонд лисиный стал ей мил,
Но знал бомонд ее секреты,
И прямо рыжую спросил.
- Я никаких котов не знаю!
Лисица, фыркнув, говорит.
- Видать, котейка привирает,
От страсти всяк утратив стыд.
И на хвосте коту кукушка
Сие известье принесла.
И понял кот - его подружка
Ему богему предпочла.
- Ну что ж, - сказал себе, мурлыча
И лапку моя, старый кот,
- Теперь лисе я безразличен!
Увлек ее шальной народ...
Зато все проще стало разом,
Как ни крути, того я ждал.
Премногим вам, лиса, обязан!
Простите, что надоедал!
И котик горько усмехнулся -
Лисицы вспомнил нежный стон.
И вот в клубок опять свернулся,
В осенних листьях затаён.
ЛЕТУЧАЯ МЫШЬ. СКАЗКА-НУАР.
Однажды ночью ко мне в раскрытое окно залетела летучая мышь.
Помню, я был сильно пьян.
- Какими судьбами к нам, мышка? - спрашивал я, пытаясь поймать недоверчивое животное, которое многим бы показалось противным. Она забилась в верхний угол комнаты, хлопая крыльями. Я открыл окно и указал рукой на ночное небо - лети, одинокая тварь божья, навстречу своей судьбе. Но она не полетела.
Я махнул рукой и сел на кровать – гудела голова от выпитого.
А потом мышь превратилась в человека. Как – я не успел осознать. Может, мне это и показалось….
Ее звали Дженнифер. Или я назвал ее Дженнифер?
Я стоял и смотрел нее. Дул ветер, ледяной, колючий, с неба лил дождь, жесткий, словно стекло, ветер задувал его в окно. Я смотрел на нее, а она смотрела на меня.
А потом у нее под верхней губой начали распухать десны. Когда они вздулись желваками, из них поползли длинные белые клыки, а глаза ее начали наливаться кровью, и каждая прожилка вокруг зрачка набухла кровавой нитью.
Кожа ее потемнела, обрела желтовато-коричневый оттенок, и под нею начал прорисовываться узор из тысячи морщин. Через секунду самая прекрасная женщина превратилась в вампира, жуткого в своей уродливости. Я продолжал смотреть на нее. А она - на меня. В глазах ее я увидел насмешливое выражение. Она слегка подсела, будто собиралась делать реверанс – и, оттолкнувшись от пола, взмыла в воздух, вверх, через ставни - навстречу дождю и молниям, разрезавшим темное небо. Я проводил ее взглядом. Я слышал, как ее крылья расправились и зашумели. Наше свидание на этом закончилось.
Вот она летит - видите, как она красива в полете?
Она не пила мою кровь. В книгах я читал, что подобные ей не справляются с влечением к крови, но она была совсем не такая. За это я ее и любил. Она прилетала ко мне поздно вечером, и неведомым мне образом превращалась в девушку, женщину - обычного человека.
Коллеги по работе говорили мне, что не грех было бы завести подружку, но обычные женщины, какой бы красоты они не были, меня больше не привлекали.
Я спрашивал ее, как она может идти против своего рода, но оказалось, что кроме нее, все вампиры ее клана были истреблены.
К сожалению, я не мог узнать всего, что хотел, о вампирах - что она могла знать? Она даже родителей своих не помнила, и о повадках своего племени могла догадываться лишь по зарождавшимся в ее крови желаниям и по тем же книгам, что мы оба уже читали.
Каждые два-три дня в неделю я ждал, когда она ворвется в открытое окно шелестом кожистых крыльев...
Ее глаза не были похожи на человеческие - они всегда горели изнутри, они блестели, в ее теле жила жажда любви, огонь полыхал в ней каждую минуту. Днем она спала, зацепившись лапками за какие-то далекие карнизы - где-то далеко от меня. Она не хотела, чтобы я видел ее в таком состоянии.
О, сколько историй она знала! Леденящих душу, страшных, кровавых, просто пугающих - но поскольку она была главным героем этих историй, я слушал, буквально раскрыв рот. А сколько она видела! Она была во многих странах - Швеция, Англия, Румыния, Китай! Она была ходячей - вернее, летающей - энциклопедией. Она знала и любила мир, я же был простой клерк и книжный червь. И когда ей нужны были покой и любовь... она находила их у меня.
Я спрашивал у нее, почему она выбрала именно меня, а не подобного ей путешественника, или просто какого-нибудь рокера, или кого там еще носит в своем чреве наш городок.
Она лишь улыбалась самой счастливой в мире улыбкой. Я не мог добиться у нее ответа. Она была загадочна до невозможности, но я не мог злиться. Рядом с ней я становился другим человеком, слегка парализованным ее обаянием, словно ядом. Я просил ее укусить меня. Я почти умолял. Но она лишь кивала головой, а когда я слишком сильно настаивал, исчезала быстрее, чем я ожидал. Но всегда возвращалась.
И я хотел быть с ней чаще. Я хотел быть с ней одним целым. Жить ее жизнью. Мое тихое существование, которое так нравилось ей, начинало меня раздражать, словно придавливать к земле своей обыденностью…
Эта старая песня - каждый день - на работу. Каждый день возвращаться домой. Никакой свободы. Я просил об укусе, одном маленьком укусе, но мои просьбы оставались без ответа. Я мечтал о том, что не буду жить здесь, в этом скучном, вечно квакающем болоте, а буду парить с ней в ночном небе, висеть вместе с ней головой вниз в пещерах, завернувшись в собственные крылья.
Я понимал, что клетка, в которой я был заперт, становилась для меня слишком маленькой. Когда Дженни была со мной, я был счастлив. Но когда она улетала, мне становилось вдвойне хуже, я просил ее, уже про себя, в воспаленном мозгу, освободить меня. Надо было искать выход.
Я ждал, когда она отвернется, направляясь в ванную. Схватив пепельницу, стоявшую на столе, я изо всех сил ударил ее в затылок. Она зашаталась, и я добавил - тогда она рухнула на пол. Я опустился перед ее телом на колени, нащупал пульс - она была жива, ее кровь билась в жилах под бледноватой кожей... Я нащупал артерию на шее и впился в нее зубами.
В голове моей раздался странный шум, словно миллионы кроваво-красных пузырьков заполонили мое горло, мое нутро, растекаясь по венам, затекая изнутри в глазные яблоки; я наливался ее кровью, как донор под капельницей - медленно, но верно. Насытившись, я аккуратно заклеил рану пластырем и уложил совсем бледную Дженнифер на кровать. Необычайная легкость овладела мной. Я чувствовал себя пьяным без бурбона, я чувствовал себя другим, я не ощущал себя человеком. Я смотрел на свои руки, и не верил, что они принадлежали мне; я шевелили ногами, и не чувствовал их, тяжесть из груди исчезла, мне казалось, что я взлечу.
Так и случилось.
Я вылетел в окно, хлопая новорожденными крыльями в свежем ночном воздухе, я направлялся к небу, как Икар к солнцу. Я парил, скользил в воздухе, почти как птица. Я смотрел на мир сверху вниз, я смеялся про себя заливистым смехом, я плевал на обязательства, правила и условности, я мог быть где угодно - вся ночь была моей.
Я понял, что свобода мне дороже всего. Всего, что у меня есть.
Почуяв жажду крови, я приземлился на одном карнизе старого, серого дома. В приоткрытом окне я увидел спящую молодую девушку, она лежала на животе и сопела. Шея была открыта. Ворвавшись в комнату, как молчаливый вихрь, я вцепился в нее зубами и тихо-тихо начал впитывать живительный напиток свободы. Девушка даже не проснулась - настолько мягким было мое прикосновение… Я вылетел в окно, полным сил и энергии, я летел куда-то ввысь, ввысь, к небесам.
… Под утро, когда небо начинало сереть, я почувствовал усталость. Я направился к дому, где оставил Дженнифер. Невесть откуда взявшееся чутье вело меня к дому - и спустя какое-то время я влетел в распахнутое окно и превратился в человека. И сразу почувствовал всю тяжесть бытия смертным - ощутил, что свобода и покой уходят от меня. Я чувствовал себя чугунным, каменным, придавленным к земле, раздавленным.
…Ее слабые руки подняли меня с пола; я едва шевелил ногами. Она уложила меня в кровать, а сама, обессилевшая, легла рядом. Каково-то ей было после моего удара... Я почувствовал тяжесть вины, все угрызения совести начали шевелиться во мне, словно муравьи в трухлявом дереве.
- Прости, - пробормотал я.
Она лишь крепче сжала мою ладонь.
Мы выключили свет и пережили день без сил, лежа в темной комнате, дожидаясь ночи. Я понимал, что пропустил сегодня рабочий день, что не позвонил кому-то - и бог знает чего еще не сделал необходимого - но болезненный дневной сон был сильнее. Мы спали на одной кровати, отдавшись беспамятству.
...Я почувствовал, что ночь начинает цвести в вечернем небе огоньками звезд, и открыл глаза. Дженнифер сидела рядом.
- Теперь я не смогу навещать тебя по ночам, - сказала она.
- Мы теперь будем летать вместе, милая, - говорил я.
…Я честно пытался любить ее, как раньше, но темное ночное окно звало меня в путь. Она вызывалась лететь вместе со мной, но сама лучше меня понимала, что вампиры летают по одиночке.
Теперь я даже не дожидался ее, а расправлял свои серые крылья и вылетал в окно навстречу воле и ветрам. Я не считал себя летучей мышью с тягой крови, я считал себя птицей, которой каждый из вас, людей, хочет быть. Я пил кровь - и что? Это цена моей свободы.
Иногда я встречал Дженни, сидящей на моей кровати с поникшей головой. Ей не хватало меня. Но я возвращался лишь под утро, когда мы оба засыпали тяжким сном.
- Ты больше не любишь меня? - спросила она.
- Почему, люблю, - ответил я сонно. - Но мир такой ...огромный, и я еще столько всего еще не видел... но хочу увидеть, понимаешь?
- Этого я и боялась, - сказала Дженифер. - Твоя свобода для тебя дороже нас.
Казалось, она заплачет.
Я повернулся набок и заснул.
Я летал над реками, и хотел преодолеть моря.
Я планировал над домами самых красивых женщин.
Я пил их кровь и был счастлив, был полон жизни.
Я ночевал в пещерах, зацепившись ногами за уступы.
Я засыпал, купаясь в утренней росе мексиканских растений.
Я просыпался в ночной прохладе самых темных подворотен.
Моим домом был весь мир. Париж, Нью-Йорк, Тунис, Африка! Обретая опыт, я летал из конца в конец морей, и мои крылья наливались силой.
И вот однажды я не обнаружил Дженнифер в своей комнате. Не обнаружил ее и на следующий день...
У меня больше не было моей любимой, у меня не было даже дома - меня выселили из квартиры, но я даже не стал выносить вещи.
У меня был весь мир.
Кто знает, может, я встречу Дженифер - где-нибудь, когда-нибудь во время своего полета.
Но прошло уже полгода, и я нигде ее не видел.
Кто знает, что с ней? Мне уже все равно.
ЛИЗА И ФЕДОТ. РУССКАЯ РОМАНТИЧЕСКАЯ СКАЗКА.
Закрутило, ухватило, понесло
Через буреломы, буераки,
Канавы, коряги…
...Сердце сосет, душу грызет,
Спину студит, в ушах гудит.
Усни, упади - нет пути!
Русское проклятие, отворот
Федот был молодым человеком из хорошей, однако не самой богатой, семьи. Родители его были простые люди, добившиеся непосильным трудом кое-какого положения в обществе; отец, Игнатий Сергеевич, умер, когда сыну было около десяти, и осталось дитя на воспитание матушке - которая, впрочем, растила его с удвоенным радением, и к двадцати пяти годам наш герой уже отучился в гимназии, был начитан и был готов отбыть на фронт. В момент действия сей истории Федот пребывал на очередных учениях гусаров с друзьями, гарцуя на верном скакуне, Буцефале, которого назвал так, начитавшись книг о похождениях героя Македонского.
Всем был хорош Федот, кроме, разве что, бедности - по меркам светских кругов - и неудач в любви. Он был горяч, как и покойный отец его, и любил много, пылко и часто. Не то, что бы у него не было прелестниц или тайных утех - скорее, он искал чего-то другого, чего-то большего, чем просто увлечений сердца. Он искал увлечения для ума и души, вполне справедливо полагая, что оно будет ему более любо, нежели простые страсти отрочества... Однако, не все так просто в этом мире.
Со временем Федот начал понимать, что те дамы, которыми он столь восторгался, в чем-то, в каких-то глубинах своих, были испорчены - то тут, то там находил в них герой нашей истории нечто, что было ему неприятно. Он расторг старые связи; и героини его романов забывали о нем быстрее, чем об очередном поветрии моды - и заводя новые, он уже за версту чуял, словно чутьем охотничьей собаки, все эти мерзости. В самом виде размалеванных по последней моде девиц - он уже звал их , за глаза, девками - Федот уже предвидел все то, от чего отвращался уже давно. И редко же он ошибался - сердце мужское глупое, учится на одних лишь ошибках, но раз уж научится, не переучишь, не заставишь любить то, что не может боле быть любимым. И Федот искал совсем другую - чистую, непорочную, неиспорченную - возможно, даже с глупым, наошибавшимся сердцем, подобным его собственному... и не находил. Порою казалось ему, что и нету таких, что он слишком многого требует от неудавшегося рода человеческого - но со временем начал замечать, как много таких сердец находилось в оболочках совершенно неприглядных, вида совершенно нетоварного, как выразился бы Игнатий, отец его, лавочник от роду, в третьем поколении этих самых лавочников.
И холодело юное сердце Федота с каждым проходящим месяцем и годом, холодело без надежды на потепление, словно лютые северные ветра разом хотели превратить бьющийся жизнью центр его в ледяную глыбу...
И вот он встретил Лизоньку - но не поздно ли было растапливать эту глыбу? Не слишком ли охладел Федот после потока пустых, порочных романов?...
В любимой табачной лавке заприметил Федот ее - молодую, темноволосую, со свежим и чуть детским личиком; заприметил и начал часто появляться в лавке в те дни, когда девица торговала там. Лиза не выказывала ему знаков внимания, однако же всегда, когда ей приходилось давать ему совет в выборе того или иного табачка, стояла так неприлично близко, что у Федота захватывало дух. Он часто болтал с ней на табачные темы, но в голове его вертелись темы совсем другие... позже они начали обсуждать что-то уж совсем не табачное... И уходя с последней их встречи, Федот обернулся, и краем глаза увидел, что Лиза смотрит ему вслед. Что-то разомлело в душе нашего героя, разомлело не вовремя и невпопад. Выйдя из лавки на жаркую улицу, Федот ощутил в груди какой-то покой и довольство, будто только что совершил удачную сделку с большою выгодой для себя - и себе же и удивился. Как, однако, податлив он оказался, и даже начал было себя корить за это - но даже ругань эта была совсем беззубою. Он закурил цигарку, которую купил у милой Лизы, и словно бы ощутил дух любви в густом сизом дыме.
Не было сердце Лизы "наошибавшимся", оно вообще не ошибалось ни в чем - чуткий, верный женский инстинкт ее берег самое себя для... именно, как оказалось, для Федота, хотя герой наш и не ведал об этом покуда.
Потом он все же переборол естественное смущение - которое у Лизы было еще сильнее, и пригласил ее погулять в парк. Она без раздумий, но пылая краской юных девичьих щек, согласилась.
...Они гуляли в парке, и видели премилую картину - котик с недовольною мордочкой игрался со щенком. Щенок был маленький, почти беззубый, но уже потешно тявкал, как взрослый. При виде котика, недовольно смотрящего на собачку, Лиза рассыпалась в смехе, закрывая рот рукой, и не могла остановиться - смеялась и смеялась, краснея как помидор с грядки и трясясь всем дородным телом, и не могла объяснить, что такого смешного было в этой картинке для нее.... и было это до того очаровательно, что Федот сам улыбался во весь рот, глядя на нее, и был при этом странно счастлив, ведь ничего важного не происходило - счастлив как никогда. "Смейся, Лизонька", - думал он с улыбкою на лице, - "Хоть и не понять мне твоей радости, важно мне, что ты смеешься и счастлива, а там хоть весь мир пропадом провались".
Так подумал он - и вновь удивился себе - ведь знал он ее неполных два часа, а уже видел ее своей. Со временем они разговорились на темы более глубокие - и Федотов разум сдался. Лиза, хоть и была набожной, не была простушкой; хоть и была добрее Богородицы, не была глупой; хоть и была скромной, не была ханжою - смотрел на нее наш герой, говорил, думал с ней вместе - вслух и про себя - и пропадал...
Одного боялся Федот - не замерзло ли его сердце и для Лизы, не остались ли все его любовные чувства в том же далеком прошлом, что и юношеские романы?... но отгонял от себя эти мысли.
Но вот настал день отъезда с шумного вокзала, где гудели поезда и сновали туда-сюда люди с сумками и колясками - поцеловал ее Федот и долго махал Лизаньке рукой из окна, уносясь в Петербург, на военные сборы. Она тоже долго махала ему вслед своим платочком, даже вставая на цыпочки...
Полюбила Лизонька вокзалы, полюбила так, как многие не любили и людей - вечерами после работы сидела она у лучинки и любовалась газетными картинками с теми самыми вокзалами, с которых унес ее любимого гудящий, шумный поезд - потому что через этот вокзал и этот поезд Лиза обрела любовь свою; почувствовала, наконец, настоящее сердце свое, стряхнула будто вековую пыль с души, как паутину с дальнего угла, и так не хотела возвращаться в пыльные же покои своих родителей да вечной злой повитухи Никитишны! - казалось это ей мрачным и скучным, да не было ей дано выбора. И вот теперь, словно оставшись во вдовстве, тосковала одна в своем старом халатике, подперев рукою свою усталую от раздумий девичьих, голову.... радовало ее лишь то, что сборы - все же не война, и Федот должен был вернуться.
Федот тоже думал о ней, когда заканчивались шумные военные учения. Так быстро и легко текло время ночью! Словно тихая река под луной, текли минуты за минутою, превращаясь в широкую Неву, разливаясь порой в море безвременья, когда Федот не замечал ничего вокруг... доставал он, в одиночестве, после своих сборов, ее письма, открывал их любящей рукою - словно бы касаясь самой Лизаветы - и читал, читал, читал...
Почерк у Лизоньки был ровен, но неразборчив. Как сама она была пухленькая и слегка неуклюжая, таков был и ее почерк - округлые буквы, подбоченясь, словно игриво клонясь, пытались выглядеть изящными, но сама форма их этому мешала, и слова сливалась в кашу, невообразимую для прочтения. Федот, однако, читал, пробираясь сквозь эту чащу - потому что в этих словах была вся жизнь ее, жизнь, неразрывно теперь связанная с ним. И, редко дочитывая до конца, уносился в мечтаниях об их совместной жизни... потом словно бы просыпался ото сна и дочитывал письмо.
Лиза, дома, на полатях, после работы, зарывалась в подушки и мечтала, мечтала... как ни звала ее мать и Никитишна на встречу с каким-нибудь дельным женихом, она все отказывалась.
Лишь старый сторож, по кличке Ермошка, второй муж Никитишны-повитухи, поддерживал Лизоньку.
- Ужо, анадысь, вернется молодой барин, ты не пропусти такой возможности - коли предложит тебе руку и сердце, ты бери, не боись!
- Уж я возьму, Павел Ермолович, - улыбалась Лиза, единственная называвшая старого пьяницу по имени-отчеству, - Не боюсь я ничего, что с Федотом связано.
- Хорошая ты девка, - шамкал беззубым ртом Ермошка. - Жену мою старую, ведьму проклятую, не слушай, она тебе наговорит! Ух, так и сжил бы старую со свету!
- Ну что вы, Павел Ермолович, - успокаивала его Лиза. - Христос завещал всех любить!
- Христос-то завещал, доченька, да не все его слушают, бисовы дети!...
В мечтах своих Лизоньке доставляло необыкновенное удовольствие просто провожать Федота по утрам; Лиза представляла себе, как она продирала глаза кулачками и заспанными глазами смотрела на то, как муж надевает пальто и берет в руки трость и саквояж. В полуночных мечтаниях она, словно заботливая мать, хотела убедиться, что он вышел из дома живым и здоровым, позавтракавшим и застегнутым на все пуговицы. После того, как он выходил из дома, она ложилась еще на часок, а потом просыпалась и со свежею силою принималась за домашние дела - в голове своей Лиза словно бы написала книгу своей будущей жизни, и уже с трудом отличала правду от выдумки - да и нужно ли было?...
И так Лизоньке нравился этот выдуманный порядок, который она списала со своих родителей, ничего особенного или согласного последним модам не представляющий, что она чувствовала себя счастливейшей из женщин, даже сидя все еще в девках.
Она забыла свои литературные и музыкальные упражнения, махнула рукой на все, что не имело практической ценности, и оборотила женское разумение свое на рукоделие, шитье и вязание. Ожидая прибытия будущего мужа с военных сборов, она вязала ему носки, шапки и французские шарфы, как бы уже заранее спасая благоверного от зимних холодов, и тем самым согревала душу и свою собственную.
Но Федот никак не нравился Никитишне, которая была повитухой еще у матери Лизы, Марьи Андреевны. Все хотела она, чтобы Лизонька, такая молодая и красивая, вышла не за солдатика простого, а за фабричника Леутского. Леутский-то об этой истории и ведать не ведал, и бывал в доме Лизы только по делам, однако все виделось старухе, что вот еще чуть-чуть, задержись он подольше, и все у молодых получится. Хоть и нравился уже немолодой Леутский всей семье Лизоньки, самой Лизе он не был люб.
- Посмотри, Лиза, каков ухажер! - говорила ей Никитишна, крутя в руках веретено, - При деньгах, статный, имение-то! Родителей осчастливишь удачным союзом, на старости лет. Поздно они тебя зачали, так хоть в старости на сытых внуков залюбуются, коли всю молодость свою в трудах праведных провели.
- Не люб он мне, Никитишна, - отвечала Лиза. - Лощеный, откормленный; как кот, облизывается, того и гляди, съест. Мой Федотушка не таков! Молод, строен, умен а как добр... - тут она краснела и замолкала.
Молчала и Никитишна. Много она повидала на веку своем; сама по молодости вышла замуж за похожего человека, и натерпелась всякого... и теперь не хотела, чтобы та, чью жизнь она приняла из утробы Марьи Евдотьевны, пошла по кривой дорожке, связавшись с молоденьким солдатиком, который, того и гляди, по-солдатски с ней и обойдется.... и уходила она, и запиралась в своей каморке, и что-то читала себе под нос, бормоча ночами - люди думали, что она была столь набожна...
И вот прибыл Федот, гордый гусар, на горделивом Буцефале, своем коне, гарцуя и посвистывая бичом. Ух, завидовали девки Лизе, но что ж поделать, раз выбрал он ее! Лишь старая жена Ермошки все так же ядовито шипела в сторону Федота - уж больно не нравился ей этот молодчик, столь похожий повадками похожий на немецкого адъютанта, который бросил ее в свое время с дитем на руках. Кинулся Федот навстречу Лизаньке, обнял, поцеловал, и повел под руку к родителям ее. Встретили его пиром - пусть не на весь мир, пусть о свадьбе еще не говорили - но подразумевали... Лиза глаз не спускала с Федота, когда тот с горделивою выправкой рассказывал разные истории из жизни - и даже не внимала им, ведь ей все равно было, о чем он говорит, ей было важно, что он - ее, что он - рядом с нею... И не замечала Лизанька в любви своей, как темнели очи любимого, когда он смотрел на нее, как приобретало лицо его задумчивое выражение, останавливаясь на ней.
Ночью в доме Лизы Федот спал неспокойным сном. Снилось ему страшное, непонятное - видел он во сне своем большую черную тучу, что наползала на солнце, и, закрыв его, разражалась громом с дождем - ледяным, колючим... в холодном поту проснулся Федот. Хоть и не верил он в предзнаменования, все же не мог он уснуть до утра и ворочался, что-то обдумывая, о чем-то размышляя.
И вот настал день признания.
Молодые уединились в комнате, усыпанной цветами, подушками и рукоделием - Лизонька редко оставляла свои пухлые ручки без работы даже на отпускных. После неловкой прелюдии и приветствий, Федот переборол-таки свое смущение и стал на одно колено, потом засмущался еще сильнее, залившись краскою, и поднялся, после чего взял Лизу за руку.... Лиза же молча смотрела на него, не спуская влюбленных глаз, которые так и говорили - "да!"....
И словно замедлилось время, словно бы остановилось оно, словно бы почернело небо и нагрянул тяжкий гром с тучами, и вспышкой кривой, злой молнии пронеслась злая мысль по душе нашего героя - ибо случилось то, чего он втайне, но постоянно, опасался.... то, что он видел в том самом сне!...
Федот держал ее за руку и ощущал, что не любит ее.
Душой и умом он понимал, что Лиза - предел мечтаний, добрая, милая, красивая, неиспорченная, чистая девушка - но сердцем не мог ощутить того, что хотел; того, о чем читал в книгах; и не трепетало его сердце, как писали поэты... душа и разум его сдавались, раз сердце не горело... поздно! замерзло сердце его, и не суждено ему было оттаять даже от самой сильной любви в мире. Так замерзает намертво пьяница, которого уже не согреет ни одна печь, ни один костер и ни одни любящие объятия.
И Федот не сказал ничего - не сказал, что любит, не сказал, что не любит, и хотел было вырваться от нее, и убежать, сбежать, скрыться - но она посмотрела на него таким глубоко печальным взглядом, что он понял - она знает, что он хотел сказать. И он стоял, не в силах оторвать своих холодных, злых на себя, на весь мир, глаз от ее потемневшего лица....
- Иди, - тихо сказала вдруг Лиза.
- Прости меня, - не менее тихо, хриплым от долгого молчания голосом, ответил Федот.
- Это ты прости меня, - ответила еле слышно Лизонька, и голосок ее дрожал, как веточка осины на порывистом ветру.
- За что?
- За то, что не смогла тебя удержать...
В сердце Федота словно лопнула струна, ему почудилось, будто потолок упал и ударил его всей тяжестью по голове, в глазах потемнело.
- Не вини себя, не вини! - с жаром заговорил он. - Это все я, я виноват!... - он хватал ее за руки, но ее ладони были, как мертвые, и выпадали из его пальцев - так обессилела она от этого разговора.
- Иди, Федотушка, иди... - шептала Лиза, - твоя ли вина, моя ли... не все ли равно теперь?.... я не виню тебя и никогда винить не буду... знаешь ли, ведаешь ли, Федотушка мой?... любить тебя я всю жизнь буду, даже если ты уйдешь.... береги только себя.
...Федот выскочил в темные сени, нащупал сапоги, торопливо обулся и почти побежал прочь по просеке, направляясь к конюшне.
Лиза вышла на веранду и провожала его взглядом, полным муки и тяжести неимоверной, и слеза скатывалась по щеке, обжигая юное лицо ее. Когда Федот скрылся в темноте, личико несчастной Лизоньки было все залито слезами, а сама она судорожно всхлипывала, словно бы задыхаясь. Потом она бросилась домой, ворвалась в свою комнатку и с размаху бухнулась в подушки, обливаясь горючею влагою из глаз своих - никогда в своей жизни она более не заплачет так, даже когда в будущем будет хоронить мать, а затем и пережившего ее отца. Она не могла ни думать, ни злиться, ни утешать себя, ничего не могла - слезы текли рекою, превращаясь в соленое озеро. Родители не решались тронуть ее.
...Темнело, цикады пели свои замысловатые песни, но Федоту не думалось о них - на душе у него была темная, холодная туча, поливавшая серым, ледяным дождем сердце его... И Федот боялся до смерти, что сердце сие остыло навсегда - еще не зная, что это так!
- На веки вечные остаться бирюком горбатым, нелюдимом! - с горечью и отчаянием думалось ему, но ничего он не мог поделать с собой. Словно бы от Лизоньки его отделяли не пять минут, а пять лет - так чувствовал он внутри себя, и того пугался.
- Неужто разлюбил я... но так быстро? - вопрошал он свое сердце, и в душе плакал от того, но слезы не шли, лишь комок в горле ширился и грозился удушить его. Шагая по пыльной, едва освещаемой щербатой луной, дороге, нашему герою было так тошно от самого себя, что он чуть было не ощутил желание прыгнуть с кручи - которой поблизости не было на десятки верст...
- Жить не любя! - горевал Федот. - Еще до тридцати соделаться мертвецом! Что же я за человек такой...
Он душой своей любил Лизу, всей душой и разумением своим, как и читал в Писании - но сердце его безвозвратно остыло. Федот еще не ведал об этом - лишь подозревал! - но нам с читателем да будет известно, что больше герой наш не любил никогда... И будет Федот, много позже, на поле битвы жестокой, когда на привале у него будут спрашивать сослуживцы о любимых, повторять одну лишь фразу, - "я уже не помню"...
- Прощайте, Марья Андреевна, - думал про себя он. - Вы были хорошей женщиной и были бы хорошей тещею мне, но не мог я обмануть и вас, и самого себя!
Не мог забыть Федот грустных глаз Петра Иваныча, седого уже старика, которыми тот смотрел на него - словно говоря: "что же ты делаешь, сынок! на кого ты нас покидаешь!" - вспоминал он все это и холодел от какого-то ужаса бездонного, бесконечного. Не ведал он, откуда взялась эта туча - еще час назад любил и горел от огня и вот! остыл! и не знал, кого и винить в этом, ведь ни душа, ни разум его не хотели бросать Лизаньку... но сердце, сердце предало его!...
Федоту хотелось оборотиться волком, завыть, броситься в чащу! - скрести когтями дерева, охотиться за дичью и голодать ночами - лишь бы не быть больше человеком, главный дар которого - дар любить... и который он потерял.
- Человек без сердца! - сокрушался Федот, стараясь разразиться в рыданиях, чтобы с ними выплеснуть эту боль - но не мог.
Неужто его соединяло с Лизой только чувство... жалости? чувство сострадания к бедной деревенской девушке, столь милой в своей непорочной чистоте? или что другое влекло его к ней? и что же это такое было, что смогло его одурманить, и приворожить к нелюбимой? Может, он только вырвался из под какого-нибудь заклятия, наговора?.. или наоборот, попал под него?... эта мысль его чуть-чуть утешила - но если бы он только верил в бабкины проклятия!..
И вот он уже был почти у постоялого двора. Тускло горели лучины внутри, да зевал сторож в шапке, надвинутой на глаза.
- Вы ли это, Федот Игнатич? - спросил он. - Я ужо, думал вы, с молодой женой придете.
- Не вышло там ничего, Ермошка, - коротко отвечал Федот. - Не получилось, да и Бог с ним.
- Горе-то какое! - воскликнул Ермошка, вскинув по-бабьи седые брови. - Как же теперь будете, бобылем ходить?...
- На роду мне, видать, писано одиноким быть, - сказал Федот.
- Чай в монахи заделаетесь, не ровен час, - запричитал сторож. - Вы анадысь, говорили, что вот поженитесь, и не увидят вас тут, а теперь гол как сокол! Горюшко горе!
- Тому горе, Ермошка, - ответствовал Федот, - кто любил, да любимая ему не ответила. А мне другой удел - я сам разлюбил.
- Вы разлюбили? - всплеснул старик руками. - Вечор еще свататься собиралися! Али бес вас попутал?
- Видно, что бес... - пробормотал Федот, чувствуя свою вину безмерную перед всем миром, который раньше так любил.
- Вам бы поспать, - сказал Ермошка. - Это, верно, старуха моя на вас порчу навела, ведьма старая, все она говорила "не пара Федот Игнатич Лизаньке, ой не пара!". Ух я ей устрою!
- Да не надобно, старик, оставь бабку в покое. Это все я, я сам, натворил. Глупый я человек, старик.
- Ложитесь, ложитесь! - суетился Ермошка, пропуская Федота в дверь и начиная стелить на полатях. - Наутро проснетесь с новым умом, утро вечера мудренее!...
Наутро Федот ускакал прочь, встав раньше уснувшего на посту с бутылкой в руке Ермошки, но оставил старому мешочек с парочкой серебряных рублей, и записку со словами "не серчай, старче, если Лиза спросит, я уехал навсегда".
Лиза так и не спросила... да и зачем?... а Ермошка безбожно с горя пропил оба рубля, неделю гуляя в кабаке у заставы и рассказывая истории о том, как дьявол овладел молодым барином и свел того с ума.
...
Не вернулся наш Федот с войны - французская пуля сразила его прямо на гордом Буцефале, любимом его скакуне, в пылу сражений за великую Москву. Странно выпрямился в седле наш герой, вдохнул в последний раз воздух, пропитанный порохом, тяжело выдохнул, и потекла теплая кровушка изо рта его - да он не чувствовал этого боле. Как почуял скакун, что помер хозяин, так заскакал с поля боя прочь, унося бездыханного Федота в стременах....
Соратники нашли его за холмом, где Буцефал выискивал в снегу упавшие яблоки, печально фыркая, а сам Федот лежал, глядя остекленелыми глазами в пустоту, замерзший от январских холодов - не успел он повидать сожженную Москву, что, может, и к лучшему... Не ведал никто, о чем думал он перед смертью, но нам с вами, дорогой мой читатель, да будет ведомо, что последней его мыслью было - "я уже не помню..."
Не помнил он, за что бился и от чего бежал на смертный бой с супостатом - да и врагом его был не французский гренадер или аглицкий служивый - врагом его был он сам. Забыл при жизни своей о том, ради чего стоит жить на земле наш Федот - забыл и не мог вспомнить. Как душа его замерзла, словно от заклятья, так и тело его замерзло - когда пуля супостата пронзила его сердце, живое только на поверхности. При жизни уж был мертвецом - и вот сейчас мертвым и стал насовсем.
Отпели Федота под рыдания матушки, да под те же рыдания и похоронили. Во цвете лет уйдя во тьму житейскую, а потом и в гроб крашеный, оставил Федот сей грешный мир.
Лизанька, в бело-красном платочке, каждое воскресенье ходила на его могилу и молча сидела, прижимая к груди распятие, что подарил ей когда-то отец. Уж кто и любил Федота не меньше старушки-матери, так это была нелюбимая им Лиза... она гладила распятие своими пухлыми пальчиками, пропахшими табаком из лавки, да читала псалмы, что заучила у батюшки в храме - и уносилась мечтами туда, где Федот был жив, где он любил ее, и где она любила его... хоть и не любил ее Федот при жизни.
Старая Никитишна прямо расцвела, как Федота не стало, и все хотела сжить со света мужа, который по пьяной лавочке бил ее за ведьмовство, крича в угаре "Ведьма! Ведьма! сгноила Федотушку, старая!" Но упился старик вдрызг однажды и не проснулся - сам ли, не сам ли... кто сейчас ведает? Никитишна постоянно водила к Лизаньке женихов: людей высокопоставленных, начальников городских, фабрикантов, но всем отказывала Лиза. Склонив голову, она тихо твердила: "Нет, помилуйте, господин хороший, я одному обещана и буду ему верность хранить до конца дней своих, во имя Иисуса Христа, господа бога нашего". Шипела на нее Никитишна, да толку не было - и не могло быть - Лиза любила только одного человека на свете. Даже если помер он в бою ратном, сраженный пулей врага, даже если не любил ее - что ей было до того? Пыталась Никитишна, косясь раскосыми щелочками глаз, рассказывать разные гадости о Федоте, но Лиза вспыхивала огнем юных щек и пресекала эти разговоры.
- Мой Федотушка гусар был, за Господа да за Царя-Батюшку умер, царствие ему небесное... - говорила она, и светилась гордостью. И снова ей не было никакого дела до того, что никогда Федот ее не был - и не смог бы стать...
Никитишна бросила все попытки, плюнула и ушла доживать одна в свою сторожку, где и померла своею смертью старческой. На похоронах ее никто не пролил ни одной слезинки, и ропот шел в толпе - "ведьму, ведьму схоронили"... и селились на могиле ее черные вороны, что каркали зловещими голосами. Люди обходили это место, считая его проклятым.
...
Поросла могила Федота цветами разноцветными, и покрылась мягким, зеленым мхом - а Лиза все соблюдала традицию свою, сидя каждое утро у надгробья с крестиком, да бормоча под нос моления.
Кто знает, может, в том, лучшем мире, молитвы ее не напрасны? быть может?... Неужели не было силы у этих молитв, в которых жила любовь - любовь нерастраченная, любовь бесконечная, любовь нерасторжимая?... Неужели все это было зря - страсти, боль, слезы, трагедии?... Пусть сам Федот накрыт был сенью проклятия, в которое не верил - и, наверное, правильно делал, - но Лиза любила его любовию бессмертной, которой все было нипочем. Может, потому и прожила Лиза долгую жизнь, а Федот помер во цвете лет - потому, что Федот не смог полюбить, даже при всем желании этого - и, может, не имел в себе любви никогда; а Лиза любила всем сердцем даже тогда, когда никто не любил ее - даже ее единственный...
И вытирает Лиза глаза платочком, и крестится, тяжело вздыхая, и говорит "Аминь", и идет прочь от кладбища, над которым уже поднимается солнце. Сколько таких жизней и смертей видывало оно? Сколько таких любящих и нелюбимых видало оно каждый божий день? Однако всходило исправно, как солдат встает на пост - ведомое той же силой, что дарует любовь всему роду человеческому... пусть даже этот род любовью сей распоряжается на редкость бездарно.
И вот исчезает тень одинокой девушки в платочке за плетнем кладбища, и завершается наш рассказ. Но не завершается жизнь человеческая на этой земле - и никогда не закончится, покуда солнце встает над нею...
СКАЗКА О ТРОЛЛЕ, ГНОМАХ И ВСЕХ-ВСЕХ-ВСЕХ.
Мэри, дочке гномов из страны Грубертеп, было уже семнадцать лет, что для гномичьего племени было весьма много - давно была ей пора выходить замуж, а она знай пироги трескала и читала книжки о таинственных женщинах-воительницах из племени Темных Эльфов; особенно ей нравились истории про их лучшую воительницу Селин, которая не знала страха и лучше всех дралась на мечах. Гномы не то, чтобы особо дружили с эльфами, но все-же, как-никак, соседи - только гномы жили в городках, а племя темных эльфов - в лесах.
...Частенько Мэри просыпалась после обеда лишь для того, чтобы позевать, покушать, почитать книжек и заново лечь спать. Вот и сегодня Мэри проснулась под вечер - Матушка смотрела на это сквозь пальцы, понимая, что дочь пошла в нее саму, - и принялась есть все, что попадалось под руку. От привычной маминой каши Мэри уже давно устала, поэтому поглощала теперь разнообразные мелочи с кухни (сегодня в ход пошли кукурузные палочки из эльфийских лавок). Тут в дверь постучали - это был посыльный, принесший десяток пирогов от тролля Карамана, друга семьи.
- Пироги! - воскликнула Мэри и принялась наворачивать так, что за ушами трещало... В той местности худенькие были не в почете, и чем упитанней и щекастей была девушка, тем краше считалась.
Мэри часто ходила в гости к Караманну, который учил ее уму-разуму и кормил пирогами, но не знала в своей наивности, что тот тайно положил на нее глаз. Караманн был главным колдуном, и умел вызывать дождь, а также заклинать змей и готовить разные зелья. Тролль не был в большом почете при дворе, по причине своего не-гномичьего происхождения и мерзкой внешности - у него были волосатые руки, длинные ногти и крючковатый нос, из-за чего он сильно переживал. "Ах, какая у меня могла быть карьера!" - часто думал он. "Как бы мне дослужиться до придворного жреца! Но если не получается по службе, быть может, я успею на личном плане, и заведу себе красивую, пухлую жену!" Поэтому старый тролль втерся в доверие к Мэри и читал ей разные книжки - даже книгу о приключениях темных эльфов подарил ей он, пущай себе читает разные волшебные истории.
Когда Мэри приходила к нему, он садился напротив нее и смотрел, как она уплетает пироги.
Готовил он их сам, ведь, как мы знаем, был неплохим пекарем - жрецом он стал лишь тогда, когда его пекарня закрылась (никто не хотел покупать их у мерзкого тролля, отдавая предпочтение эльфийским булочкам). Теперь он готовил только для Мэри, целыми днями бегая по кухне весь в муке и остатках теста.
- Какая, - говорил он, - ты милая девушка, и все не замужем.
А она ему:
- Да бог с ними, с мужьями-то, пироги получше будут.
Караманн только умилялся:
- Голосок-то у тебя ангельский, как будто певица заморская из царства фей говорит!
Мэри только усмехалась, да за второй пирог принималась.
- Мне так нравится эта Селин! - говорила она, попивая чаек из вереска. - Сильная, смелая, красивая, благородная!
- Что ты заладила с этой дьяволицей! - сердился тролль. - Это же все сказки. Надо понимать, что это злой народ остервенелых амазонок, которые спят и видят завоевать наши земли!
- Может быть! Но Селин вовсе не такая.
- Вот еще! Такая же, как все! Племя из лесов дикое, необразованное и жестокое. Дай ей волю, она бы тебя разрубила на куски.
- Ничего подобного. Мы бы подружились.
- Ха! Много ты понимаешь! У них нет сострадания, эти дикарки привыкли только рубить да резать!
- Вот не скажите. Я много читала про нее. Она совсем другая.
Так и съедала Мэри все пироги у Караманна, а все ухаживания его хиханьками да хаханьками на нет сводила.
Ух и злился тролль, когда она уходила домой! - ни одного пирога не оставалось, и ни одного поцелуя даже в щечку не получал! - а что поделать, тролль все-таки был не молод, что до него дела молодой и красивой?..
Так уж получилось, что гномы все-таки сцепились с темными эльфами. Великий вождь Снигиб решил присоединить к гномичьей земле часть темных лесов - территорий уже не хватало, так как при сытой городской жизни самих гномиков становилось все больше. Не ютиться же новому поколению в домах матерей? Вот и отправился Снигиб вместе с военным советом на переговоры с властительницами темных эльфов, но те наотрез отказывались. Их и так уже выгнали из города гоблинов, и им самим не хватало места. Так и не договорились. Темные эльфы, посовещавшись после ухода Снигиба, поняли, что война неизбежна, и решили напасть первыми. Едва успел великий вождь приехать в замок, да лечь спать, как наутро засвистели стрелы и зазвенели мечи - эльфийские воительницы решили использовать элемент неожиданности. Как буря, они неслись сквозь строй сонных воинов-гномов, стоящих на границе, и почти пробились было к центру города, но второй отряд во главе со Снигибом и лучшими воинами отогнал их обратно. Темные эльфы ушли, но все же причинили весьма много бед.
Все мужчины-гномы немедленно стали записываться в солдаты, побросав свою работу в полях; кузнецы только успевали ковать кольчуги, шлемы и мечи; народ волновался и шумел. Снигиб выступил с речью, в которой обещал скорое наступление мира после окончательного решения эльфийского вопроса, и народ встретил его радостным гулом.
Началась война.
Что интересно, никто не заметил в схватках той самой Селин. Говорили, что Селин пропала или умерла, а многие утверждали, что она вовсе выдумка и миф, и что не было ее никогда. Но это было неправдой.
И вот как Мэри об этом узнала.
Тем утром она шла по лесу, собирая грибы - Караманн готовил самый вкусный мухоморный пирог! - и случайно забрела куда-то вглубь чащи, стараясь найти мухомор повкусней. А самые лучшие из них растут в чаще, где всегда сыро и в густой тени широких крон всегда находится плодородная земля. Однако, набрав полное лукошко, Мэри оглянулась и поняла, что заблудилась. Куда бы она не шла, везде были лишь высокие деревья, а тропинка и вовсе исчезла из виду. Ох и испугалась Мэри! Думала, что останется в лесу навсегда. Кричала-кричала бедная, но, казалось, ее никто не слышал.
И тут, когда несчастная уже думала заплакать, из-за веток показалась темная фигура и подкралась к ней со спины.
Мэри вздрогнула, зажмурилась и выронила лукошко с мухоморами.
- Не бойся! - послышался тихий женской голос.
Она открыла глаза и увидела перед собой прекрасную Селин.
- Ты... что ты здесь делаешь?.. - только и смогла вымолвить Мэри. - Хочешь убить меня?...
- Что ты, - отвечала Селин. - Я сбежала из своего племени. Они хотят только воевать да драться. А я устала помогать им в этом. В тот день, когда они решили вероломно напасть на вас, вместо того, чтобы принять честный бой лицом к лицу, я поругалась с нашими вождями и покинула их. Пусть воюют без меня. Война без чести! Какой стыд. Теперь я одна, скитаюсь по лесам.
- Селин... - охала Мэри. Она видела перед собой свою героиню. - Я столько читала о тебе!
- Многое из того, что там написано, в этих ваших книжках, неправда. Я никогда не убивала мирных жителей и не была дьяволицей. Я же не гоблин. Вот гоблины, эти могут. А орки еще хуже. Эти действительно заслужили удара моего клинка.
Тут Мэри заметила, что верный меч Селин был при ней, покачиваясь за спиной в ножнах.
- А ты... научишь меня сражаться?
- Дочь гномов хочет стать воином? - улыбнулась лесная воительница.
- Кто знает, чем закончится эта война? Может быть, нам придется защищать свои дома.
Селин задумалась.
- Что ж, милая... как тебя зовут?
- Мэри.
- Что ж, милая Мэри. Такое может случиться, хоть мы и будем молить богов о мире. Но если нас увидят?
- Сюда никто не ходит. Я сама здесь заблудилась.
- Заблудилась? Смешная гномиха! Вот же цепочка твоих следов. Ты не умеешь ходить по следу?
- Не умею. Но ты же научишь меня?
- Научу. А сейчас пойдем. Я провожу тебя, а завтра поутру приходи.
- Где же ты будешь одна весь день и ночь?
- Мне не привыкать. На той кроне я заночую, как в гнезде. Иди спокойно, и ничего не бойся. Теперь я буду приглядывать за тобой.
Конечно, следующим утром Мэри появилась в чаще и встретилась с Селин.
Та начала учить ее, сделав мечи из дерева.
- Смотри, вот это главный удар. Бери меч двумя руками. Поднимай над головой. Осторожнее, с настоящим мечом ты бы уже обрезала себе свое красивое гномичье ухо! Бей по этому дереву.
Мэри, воодушевленная вниманием своей героини, старательно повторяла за ней.
- Теперь шаги. Шаг в сторону, руки следуют за ногами, смотри на цель! Уворот! Удар сбоку! Молодец!
Так они сдружились, и каждый день встречались в чаще, тренируясь и играясь, да болтая о том - о сем.
Пока шла война, старый тролль начала захаживать к Мэри домой, покуда ее Матушка работала медицинской сестрой на границе. Захватывал книжек, пирогов и заседал с ней у окна.
- Ох уж эта война! - говорил он. - Говорил я тебе про этих темных эльфов!
- Но наши сами виноваты, - возражала Мэри. - Ведь это мы хотели отнять их землю.
- Много бы ты понимала! -возражал Караманн. - Они только искали повода!
Так и болтали битый час, споря и препираясь, да разомлели от горячего чая и пирогов с волчьей ягодой.
- Мэри, звезда моя, мой Сириус и Большая Медведица, я тебя люблю и хочу жениться на тебе, - наконец, сказал Караманн.
- А я вас не люблю, - ответила Мэри. - Вы хороший друг и ваши пироги очень вкусные. Не принимайте на свой счет.
- Но.. как же?... - опешил Караманн.
- Вот так, - отвечала Мэри равнодушно, разворачивая промасленный бумажный короб с пирогом из эльфийской капусты.
Аппетит у нее был дикий после оголтелых тренировок с Селин.
- Однако, спасибо большое за лакомства.
- Подумай еще раз, звезда очей моих! Где еще ты найдешь такого умного, просвещенного мужа, как я! Разве я, старый колдун, чета каким-то там гномам?
- Да и плевать я хотела на всю эту любовь, - Мэри уже резала пирог маленьким ножичком. - Хочу до старости прожить одна, да с книжками.
Караманн что-то, конечно, заподозрил.
- Сдается мне, что у тебя кто-то все же на примете есть. Такие речи мне знакомы, ведь мне столько раз отказывали!
- Значит, я не первая, кто вам отказал, и для вас это должно быть привычно, - замечала Мэри, кладя большой кусок на блюдечко и наливая себе душистого гномичьего чая из крапивы. Конечно, она не хотела рассказывать о своей тайной дружбе с эльфийкой.
Караманн вскипел.
- Ах ты!... Я, который кормил тебя пирогами, я!... - от гнева старый тролль чуть не подавился собственной слюной. - Ты!... Бессердечная! От моих пирогов в тебе растолстело только равнодушие и пренебрежение добрыми чувствами!.. Я почтенный колдун и заклинатель змей, почти что жрец всего народа, а тебе, видите ли, не нравлюсь! Да ты за одни заслуги должна была!...
- Помилуйте! - возражала Мэри, уперев руки в пухлые бока, - Я вам ничего не должна и авансов вам не выдавала. Я что вам, гоблинская девка, чтобы за пироги и сладкую лесть вас ублажать? Как вы смеете?
- Это как ты смеешь перечить мне, мерзкая девица с ледяным сердцем! Ты не была раньше такой, точно завела себе жениха! Ух, лично бы превратил любого в мерзкую жабу!
- Это вы жаба, - отвечала Мэри, насупившись. - И ведете себя, как полная скотина.
- Я скотина? Я скотина! Вот значит, как ты обо мне думаешь! А я тебя любил! Я тебе носил свои пироги! Готовил их целыми ночами, чтобы ты утром отведала их и стала ко мне благосклонна!
- Ваши пироги, уважаемый Караманн, были не всегда вкусные, - не моргнув глазом, отвечала Мэри. - Третьего дня пирог был жесткий, а начинка - жидкая. Я, конечно, промолчала...
От такой наглости тролль вскипел и чуть не кинулся на Мэри, сжав кулаки и оскалив серые зубы, но сдержался.
Весь пылая, вышел Караманн н на улицу. Мерзкая, гадкая Мэри!...Наплевала в душу! Растоптала лучшие чувства!...
Каждый день, рано утром, Селин и Мэри встречались в лесу и тренировались сражаться. Сначала у них были деревянные мечи, но со временем они перешли на настоящие. Конечно же, Селин щадила малышку Мэри, но так делает любой мастер, который хочет придать своему ученику уверенности.
- Вот так! - показывала Селин. - Удар идет от плеча до бедра, и наискосок - там можно расколоть любое дерево, не говоря уже о враге.
- А вот так? - спрашивала Мэри.
- Этим ударом лучше всего отсекать головы одним движением, но ты к этому пока еще не готова. Давай-ка потренируемся на этом дереве.
Как мало знали девушки! За ними в подзорную трубу из далекой чащи наблюдал злой Караманн, скрежеща зубами от злости.
- Так вот кого ты себе нашла! Подружку! Конечно, тебе не люб старый тролль, ведь тебя интересует девичья компания! Да еще с кем! С темным эльфом! Этим выродкам место лишь на виселице и в застенках, а ты!... Какой позор! Стыд!
Все порывался тролль поймать обеих с поличным, да боялся, что Селин и его рассечет от плеча до бедра.
- Пойду-как я к вождю, - смекнул он, и тихо засмеялся мерзким смехом, потирая волосатые руки.
Караманн напросился на аудиенцию у вождя Снигиба - тот был ужасно занят, но все-таки пустил тролля.
- Чего тебе, старый колдун?
- О великий вождь! Клянусь духами предков, я нашел шпиона в наших краях!
- Шпиона? Ты уверен?
- И не просто шпиона, а саму воительницу Селин.
Снигиб вскочил.
- Ежели это правда, то лучше говори, где ее найти!
- Я знаю где она, о великий вождь, и завтра приведу вас к ее логову!
- Смотри же, не вздумай обмануть! А если не обманешь, получишь звание жреца придворного.
- Вы так щедры, ваша светлость! Я не подведу вас.
- Велю сегодня же собрать отряд! - Снигиб ходил по комнате взад и вперед.
- Выступить надобно завтра утром. Я приведу вас к тому месту обводными путями.
- Добро! - сказал вождь. - Ступай домой и приходи завтра до рассвета.
Радостно потирая волосатые руки, Караманн шел домой и жалел, что не похож на чертей из ада, чтобы радостно щелкать хвостом и цокать копытами, выбивая чечетку на мостовой.
- Ужо я покажу тебе, как отказывать тому, кто тебе посвятил свои лучшие годы! Будет тебе, Мэри! Поймаем мы твою Селин, да превратим в жабу! А тебя, маленькая моя, я спасу, обогрею и утешу! Ты будешь моей! Клянусь всеми чертями!...
...Под покровом уходящей ночи тролль вел боевой отряд во главе с самим вождем - он знал все тайные тропы в этом лесу. Шли они тихо, едва ступая, и наконец, услышали звон клинков и далекие голоса.
- Удар мечом слева! - слышался звонкий голос Селин. - Ну держись, маленькая дочь гномов!
То была их привычная тренировка.
Когда отряд затаился в кустах рядом с опушкой, их глазам предстала такая картина: Мэри была прижата к дубу, защищая себя лезвием меча, а Селин прижималась к ней, показывая захват сбоку.
- Вы видите, видите?! - прошипел Караманн. - Шпионка собирается убить одну из наших!
С дикими воинственными криками отряд ворвался на опушку.
Селин отпустила Мэри и бросилась в бой, отважно размахивая мечом. Но противников было слишком много, перевес был слишком велик - пусть несчастная и ранила нескольких воинов, все же ее скрутили и связали. Маленькая Мэри в ужасе закрыла глаза и выронила свой маленький меч. Караманн подбежал к ней, обнял, закрыл своим телом и зажал ей рот.
- Тише, - прошептал он ей на ухо. - Если они узнают, что ты с ней дружишь, тебя убьют! Молчи! Мы что-нибудь придумаем!...
Доверчивая Мэри промолчала, и Караманн повел ее за руку к начальнику войска.
- Великий вождь Снигиб! - сказал он. - Подлая тварь из темных эльфов хотела убить мою лучшую ученицу, которая мне как дочь. Позвольте отвести несчастную Мэри домой?
- Позволяю, конечно, - сказал вождь. - Слава богам, мы успели спасти ее.
Караманн пустил притворную слезу.
- Пока мы, маленькие, безобидные существа, тихо сидим дома и никого не трогаем, эти гадкие злые женщины из лесов атакуют наши предместья! Чудом мы отбили нашу Мэри от проникшей глубоко в тыл вражеской шпионки!
- Благодарю вас за участие, верховный жрец, - сказал Снигиб. - Завтра же приходите ко мне, я дам вам титул с печатью. Вы честно заслужили эту почесть.
- Падаю к вашим ногам! - скрывая злую ухмылку, склонился Караманн...
Селин уже уводили, связанную тяжелыми цепями. Она молчала, не желая обмолвиться о своей дружбе с Мэри.
Ее, конечно же, бросили в темницу, захлопнув за ней тяжелую стальную решетку. Она осталась в подземелье, пока Снигиб и Совет готовились решить ее судьбу.
Мэри по пути домой с Караманом взгрустнулось.
- Теперь Селин казнят?
- Конечно, шпионку ждет жестокая кара, которую она заслужила. Ее превратят в жабу, скорее всего.
- Какая же она шпионка? Мы с ней так дружили.
- Много бы ты понимала. У тебя совсем нет смекалки - если бы я не заставил тебя замолчать, ты бы и себя выдала. А то, глядишь, казнили бы вас обеих.
- Что ж... спасибо, что спасли меня. Но мне все равно так грустно.
- Тебе должно быть стыдно, что ты сдружилась с вражеским народом. Лишь мое золотое сердце, полное любви и доброты, способно если не понять, то по-крайней мере, простить тебя.
- Но Селин не хочет воевать! Она хочет мира.
- И потому вы тренировали с ней умение убивать других острыми мечами? Не смеши меня. В жабу, в жабу!
Мэри вздохнула.
Караманн привел ее к дому, где их уже ожидала волнующаяся Матушка. Тролль описал ей ситуацию и вот, на радостях, все отобедали и напились пунша из васильков.
- Знаете, - сказала Матушка, когда Мэри ушла в свою комнатку. - Я раньше сомневалась, но теперь уверена в том, что вы для нее лучшая пара. У вас высокий чин, и заботитесь о моей дочери так, будто вы ее отец, да хранят боги его дух на небесах; кормите ее, учите, и даже оберегаете от страшных опасностей, порожденных ее детской глупостью. Вам стоит предложить ей свою руку и сердце.
- Ах! - сказал Караманн. - Я пытался, но она холодна ко мне. Я уже и так, и эдак, и намекал - но она все молчит да отнекивается, а на днях так прямо отказала.
- Ничего! - сказала Матушка. - Я с ней поговорю. Она поймет. А то без вас, дорогой Караманн, дочка моя малохольная пропадет.
Несчастная женщина! Она не понимала подлых планов жестокого тролля.
...Караманну тем временем пришло письмо с печатями, писаное золотом по бумаге, от самых высоких властей, в котором его призывали появиться на празднике Летней Омелы, дабы получить заслуженный чин. Караманн так обрадовался, так радостно потирал руки, что забыл и о Мэри, и о женитьбе, и о пирогах, и вообще обо всем на свете. "Придворный жрец! Придворный жрец! Жалование, свой кабинет, подчиненные, власть, влияние! Сведу все бородавки, состригу шерсть с рук, нос выпрямлю, красавцем стану! Все гномихи мои! Что мне эта замухрышка! Тьфу! Я теперь герой! Я теперь велик, страшен и у меня длинные руки!"... Так он пел и танцевал весь день, а потом пошел к портному, сделал себе лучший костюм из заморских шкур, обвешался всеми жреческими знаками, цепочками, на пальцы понадевал все колечки, доставшиеся от отца с матерью, и к концу дня уснул, чинно сложив руки на груди. Ему снилось, как вводят его в тронный зал, как даруют грамоту, как даруют ему личные апартаменты, и как он первым приказом обращает Селин в мерзкую, гадкую жабу...
...То был грустный праздник для Мэри. Она знала, что праздник - праздником, но понимала, что на нем прикажут Селин превратить в мерзкую жабу и выпустить в ближайшее болото... Конечно, она с матушкой подготовилась - надела лучшее свое платье, на головах у обеих были венки из одуванчиков - но настроение у нее было грустное. Матушка только подначивала - дескать, дочь, чего же ты грустишь, твой суженый вон, какой влиятельный, мы этак чуть ли не королевской семьей станем, и добряк, спас тебя от рук злой шпионки, еще бы чуть-чуть, и не было бы тебя... И не могла Мэри ей сказать, что Селин - не враг ни ей самой, ни своим, ни чужим, и что она хотела только мира и не хотела воевать...
Долго ли, коротко ли, дошли до большой поляны, где стоял большой постамент из белого камня. Народу - тьма тьмущая! Все радостные, поют, играют, танцуют. И только Мэри в пол смотрит...
И вот под зычный звук горнов и рожков появился Снигиб со свитой - все разодетые, довольные, радостные.
Вождь остановил всех движением руки и заговорил:
- Сегодня, соратники, мы даем главный жреческий чин одному из самых лучших наших жителей. И пускай он не гном, а всего лишь тролль, но заслужил свое почетное звание. Встречайте нашего нового придворного жреца - тролля Карамана!
Все захлопали, закричали, загудели; снова заиграли рожки и горны, и появился разодетый Караманн.
- Спасибо, спасибо! - только говорил он и кланялся, кланялся во все стороны, наслаждаясь славой.
Снигиб вручил ему награду и пожал его волосатую руку.
- Поприветствуем аплодисментами нового придворного жреца! - прокричал он. - Теперь у нас всегда будет хорошая погода, а всех врагов мы превратим в жаб!
В шуме аплодисментов тихие всхлипывания Мэри никто и не заметил.
- А сейчас давайте вспомним благодеяния нашего нового жреца! - продолжал Снигиб. - Ведь он, великий в своем знании, изловил вражескую шпионку!
Тут внесли большую клетку, в которой сидела Селин - все черная от гнева и грязная от многодневного пребывания в клетке без удобств. Народ ахнул, начал перешептываться: "смотрите, какая страшная", "сразу видно, демон, демон!", "настоящий темный эльф!"... У Мэри сердце ёкнуло да слеза скатилась по щеке - вовремя сообразила ее с пухлой щечки стереть.
- Видите эту страшную тварь? - прокричал Снигиб. - На нее нас вывел не кто иной, как Караманн, который пришел ко мне лично и сообщил о местонахождении шпиона, и вывел на полянку, где она хотела убить одну из наших!.. Через несколько дней, в конце недели на закате дня, шпионку волею честного народа наш жрец превратит в жабу!
- В жабу! - заревела толпа.
Мэри открыла рот от неожиданности и задумалась. Какое-то подозрение мелькнуло у нее... Случайно ли Караманн оказался в тот самый момент на той самой лужайке?... Не он ли придумал все это?... Не было ли эта его доброта показной?... Но удержала она в себе эту мысль до самого конца праздника, и даже начала улыбаться, порадовав матушку. "Не ты один хитер, как оборотень, Караманн", - думала Мэри про себя, отплясывая с матушкой под радостные гномичьи песни.
Поздней ночью - помните, что наша гномиха спала когда хотела, даже днем, и могла не спать хоть до второго утра? - Мэри поднялась, нацепила на себя маленький меч, что подарила ей Селин, собрала в заплечный мешок разного скарба и пошла через темные леса.. Шла она долго-долго, по мухоморному следу, через опушку, через долины, через просеку и снова через лес - и двинулась напрямую к темным эльфам, хотя и не знала точно, где они обитают - догадывалась только по рассказам Селин. Долго шла, заблудилась раз пятьдесят, и снова дорогу находила - и ничего не боялась. Вела ее какая-та обида и злость на подлого тролля, который втерся ей в доверие и так подло обманул. И вот на следующее утро, когда обыскалась ее дома бедная Матушка, она достигла поселения темных эльфов, наткнувшись прямо на Дворец. То было огромное дерево, шириной с три гномичьих дома и высоты такой, что не могла Мэри так задрать голову, чтобы увидеть крону. У входа ее сразу схватили стражницы и молча провели в тронный зал.
На большом троне, похожем на гигантский пень, сидела королева темных Эльфов Мория в окружении многих советников, и о чем-то важном говорила с ними.
Завидев маленькую гномиху, она жестом прекратила все разговоры.
- Изловили ее у входа, - сказали стражницы.
- Что привело к нам представителя вражеского племени? Неужели опять пришли требовать капитуляции? Но зачем привели к нам маленькую девочку без охраны и с одним крошечным мечом?
- Я пришла, - сказала Мэри, - чтобы просить вас, королева, об одолжении.
- С каких пор вражеские племена просят о таком?
- С тех пор, как известную и вам и нам Селин обманом изловил подлый тролль, - сказала Мэри. - Мы с нею сдружились, и она не хотела воевать ни за вас, ни за нас. Она и я, мы обе против войны. Я думаю, что и вам это все не по душе.
Королева эльфов внимательно слушала, призывая Мэри продолжать величественным движением руки.
- Я прошу вас, королева Мория, спасти Селин. Не за себя прошу, но за невинную душу, которую ни за что хотят превратить в жабу, а ее несуществующее преступление превратить в повод для еще более кровопролитной войны!
- Красиво же ты говоришь! - молвила Королева.
Вот где пригодились Мэри прочитанные книжки, вот откуда она слов набралась!
- Помогите мне освободить Селин. Пожалуйста! - сказала Мэри и потупила взор.
- Но как же мы пойдем в открытую на ваше войско? - отвечала королева, посовещавшись с приближенными. - Лобовая атака не наш метод, мы сильны только внезапностью и хитростью.
- Я покажу вам дорогу и короткий путь, и знаю, когда надо выступать. Только пожалуйста, не устраивайте новой войны. Только спасем Селин - и все!
- Почему же ты нам доверяешь, зная нашу хитрость? Вдруг мы обманем тебя и разгромим армию гномов? Нам это было бы очень выгодно.
- Я надеюсь на ваше понимание, - только и сказала Мэри.
- Мы ведь можем и тебя арестовать, и выдать твоим - а то и казнить. И ты не боишься?
- Чего мне теперь бояться? Селин сейчас страшнее.
- У тебя, девочка, золотое сердце, - сказала Мория. - Селин с нами не в лучших отношениях, но зла на нее мы не держим. Мы выделим тебе наш отряд. Но смотри - коли по твоей глупости сгубишь наших эльфиек, то на понимание не надейся. Военное время есть военное время.
- Я на все готова ради Селин. Душа она невинная, и спасти такую - долг каждого, кто еще обладает честью.
- Не врет ли гномиха? - подозрительно спросил королеву один советник. - Как бы не пропасть всему отряду - еще выведет вас в ловушку!
Королева задумалась ненадолго, а потом сказала:
- Что ж, советник, у нас есть только один способ узнать это.
- А как же пытки?...
- Посмотрите на нее, - указала Мория величественным пальцем на крошечную гномиху с грустными глазами и смешным маленьким мечом за пояском. - Разве может такое прелестное дитя врать? Да и сдается мне, если бы она хотела нас обмануть, то уже бы давно здесь были вражеские воины. Выступаем! Веди нас, малютка!
...А в городе гномов уже готовились к казни. Приготовили все жреческие побрякушки, алтарь поставили на плаху, даже ведерко деревянное с илом и тиной принесли, дабы в него поместить Селин, которой предстояло стать жабой... Вынесли все это напоказ, с траурно-горделивой музыкой. Народу собралось - уйма! Не так часто кого-то превращают в жабу - о том только старики помнили, и то плохо; молодежь такого отродясь не видала. Завязали бедной Селин руки за спиной, выведя ее, огрызающуюся, из клетки, и повели на плаху - так она и не склонила головы, гордо смотря вперед. А в это время неслись черные эльфы по веткам, будто тени, с дерева на дерево, через крону на крону, да прячась за стволами, и натягивая луки, и готовя мечи - и королева Мория несла на плечах малышку Мэри, которая, сидя у нее на загривке, указывала ей путь - тот путь, где не было застав.
- Сиим решением добрейшего гномичьего суда, милостивого и справедливого, - зачитывал Снигиб, - приговариваю вражескую шпионку, отказавшуюся раскаиваться в своем преступлении, к превращению в жирную болотную жабу с пятьюдесятью бородавками! Придворный жрец! Приступайте к исполнению.
Тут заколотили барабаны, да так громко, что никто не услышал, как армия эльфов спускалась с деревьев тихо, как ночь спускается на землю...
И только поднял Караманн свою волосатую ладонь и думал только открыть рот, чтобы произнести заклинание, как засвистели стрелы и загремели мечи - то темные эльфы бросились в атаку на стражу! Караманн со страха упал в обморок, Снигиб не мог вымолвить ни слова, стражи растерялись, а простой народ стал кричать, визжать и бросаться кто куда. Очень быстро эльфы обезвредили всех стражников и уже держали Снигиба на острие меча.
- Освободите Селин! - крикнула королева темных эльфов.
Мэри подбежала к несчастной, своим маленьким мечом разрубила толстые веревки, и кинулась на шею Селин.
- Мэри! - воскликнула та. - Ты!... Но как?...
- Не время сейчас! - сказала Мэри. - Сейчас прибудут воины!
И правда, из казарм уже бежал отряд гномов в шлемах с мечами и круглыми щитами, их боевой клич разносился по всей округе. Народ, растерявшийся было, обрел волю и начал радостно подбадривать своих защитников.
Только Матушка Мэри, увидев, что ее дочь участвует в таких делах, упала в обморок - еле-еле ее поймала на руки соседка.
Мэри подбежала к пораженному Снигибу и начала быстро шептать что-то тому на ухо... тот начинал что-то понимать, кивая и кивая.
Тут, как назло, очнулся от обморока Караман, и, только завидев Мэри, бросился на нее, оттолкнув Снигиба и даже пройдясь по тому ногами.
- Ах ты гадина! - визжал он. - Ты всегда мне все портила! И сейчас все испортила! Я так все ловко подстроил, а ты все рассказала! Ты моя будущая жена, должна чтить мужа! А ты!... Задушу! А потом - в жабу!!!
Он схватил Мэри за глотку и стал душить.
- Что ты делаешь?! - воскликнул Снигиб и начал их разнимать. - Не смей!
- Пошел ты к гоблинам! - вопил тролль. - Не мешай!
Снигиб огрел тролля по голове рукояткой меча, и тот обмяк было, но прочел заклинание и исчез - а затем, как из ниоткуда, появился за спиной Селин, прижав к ее горлу острый нож.
- Не трогайте меня! А не то зарежу эту вашу Селин! Вы меня не цените! Никто меня не ценит! Не подходите! Зарежу!
В этот момент началась рубка эльфов и гномов, зазвенело железо, зазвучали боевые крики - дым коромыслом!
Этим и воспользовалась Селин, ловко вывернувшись из лап тролля и ударив его мечом по волосатому затылку. Тролль осел, и хотел было прочесть еще заклинание, но Мэри, уже понявшая его намерение, выхватила свой маленький меч, и пронзила его насквозь.
- Ты!... - только и мог сказать он. - А я еще любил тебя!...
- От твоей любви всем только одна беда, - вымолвила Мэри, вытаскивая из его потрохов свой меч. - Ради нее ты предал и меня, и Селин, и оба наши народа!
Тут Караманн упал замертво.
Матушка подбежала к Мэри.
- Дочка, дочка! - заголосила она. - Жива, мое ты солнышко!
И обняла ее крепко-крепко. Но бой продолжался.
Селин и Снигиб бросились в гущу бойцов, уговаривая их прекратить бой, но многим было уже не до того - в пылу боя они забыли обо всем. Тогда Селин и Снигибу пришлось биться с самыми рьяными, остужая горячие головы.
- Соратники! - кричал Снигиб.
- Сестры! - восклицала Селин.
Они стояли со Снигибом спина к спине, выставив перед собой острые клинки.
Воины постепенно прекращали бой. Опускались мечи.
- Мы не должны воевать! - заявил Снигиб. - Вся эта война ни к чему. Нет у нас столько разногласий, чтобы так ненавидеть друг друга.
Мэри подбежала к ним, за ней едва поспевала Матушка.
- Во всем происходящем виновен один лишь Караман! - сказала Мэри, обращаясь к толпе. - Это он все подстроил! Селин нам не враг, и вовсе не шпионка! Мы с ней дружили и были против войны, да и сама война никому не нужна. Эльфы здесь сегодня только для того, чтобы предотвратить смерть невинной. Они хотят объявить перемирие!
- Это правда, - подтвердил Снигиб. - Мы с королевой эльфов заключаем договор о ненападении.
Тут и Мория, бросив меч, приблизилась и жестом успокоила своих воительниц.
- Мир! - зычно выкрикнула она.
- Мир! - поддержал ее Снигиб.
- Мир! - сказала Селин, поднимая меч над головой.
- Мир! - раздался общий хор голосов.
- Мир! - поддержала всех Мэри...
Полетели в воздух шапки, эльфы и гномы стали брататься и обниматься.
- А тебя, Мэри, дорогуша, - сказал Снигиб, - мы поставим в советники. Нам такая светлая голова нужна. В одиночку помирила два враждебных племени! Ай да молодец!
И пошли они все домой, счастливые и мирные. Селин вернулась в свое племя, и больше никто ни с кем не воевал. Мэри стала советницей, а пепел Караманна развеяли на гоблинских пустошах. Селин и Мэри часто встречались и вскоре стали самыми лучшими подругами во всем белом свете, и часто пили вересковый чай с эльфискими булочками, который подливала и подливала им Матушка. То-то началась у них радостная и счастливая жизнь! Грубертеп не был таким веселым и оживленным уже много лет - гномы начали дружить с эльфами, а эльфы - с гномами.
Тут и сказочке конец, а кто слушал - молодец.
СКАЗКА ДЯДЮШКИ ХАЗРАТА.
- Дядюшка Хазрат! - воскликнул юный Али, подбегая к своему дяде, который в тот день посетил его родителей, Фатиму и Алмата. - Расскажи сказку!
Старик Хазрат был известным сказочником, чьи истории и легенды приходили послушать многие даже из других городов, и отроку очень повезло иметь такого родственника.
- Не слишком ли ты взрослый для сказок? - отвечал дядюшка Хазрат. - Лучше я расскажу тебе историю, историю - притчу. Посмотрим, сможешь ли ты понять ее... Довольно тебе слушать про Али-Бабу и сорок разбойников.
- Хорошо! - весело сказал Али, усаживаясь прямо перед дядюшкой на песок, скрестив ноги. - Рассказывай поскорее!...
Али был очень нетерпелив, горяч и редко мог усидеть на месте больше пяти минут - только сказки могли удержать его на одном месте.
И вот что рассказал ему дядюшка Хазрат.
"Хафиз, отправляясь на победоносную войну, шел через инжировую рощу. Война была тогда совсем не к месту - в те стародавние времена все еще жили в мире, писали поэмы и пели песни; но война не спрашивает, а лишь задает вопросы... Хафиз и сам был поэтом, подающим надежды - однако, в такое тяжелое время ему приходилось защищать родину с ятаганом в руках. Он издалека заметил крону самого большого дерева, и решил передохнуть под ним - ибо оно давало густую тень. Там он встретил маленькую девочку лет четырех, которая была совсем одна. Она едва умела разговаривать. Он погладил ее по голове и поискал ее родителей - их нигде не было видно. Однако, надо было отправляться воевать. Девочка взяла его за руку, но Хафиз отбросил ее. "Иди к своим родителям", сказал он сердито, и ушел.
Возвращаясь с победоносной войны, он решил найти то дерево в той самой роще - ибо возвращался тем же путем. Но, подойдя поближе, увидел, что под деревом сидела та же милая девочка (которая, видимо, осталась там жить и уже порядочно повзрослела), а рядом сидел - ты не поверишь! - сам шайтан.
Хафиз обомлел, дыхание застыло в его груди.
Шайтан, однако, не нападал на беззащитную девочку, а о чем-то говорил с ней. Хафиз разглядел, что рядом с шайтаном стояла большая черная грифельная доска (точно такая же, что и в твоей школе), на которой белым мелом были написаны какие-то слова. Девочка смотрела своими детскими, наивными глазами на эти слова, а шайтан что-то объяснял ей. Хафиз подошел еще ближе, стараясь быть незаметным. И увидел, как шайтан когтистой лапой зачеркивал слова на доске, одно за одним. Девочка внимательно наблюдала за ним. Слов на доске было много, хоть Хафиз и не мог разобрать их отсюда, и каждое из этих слов шайтан старательно зачеркивал по очереди, после каждого зачеркивания оглядывая девчушку с головы до ног.
И Хафиз услышал, как перед тем, как шайтан зачеркивал какое-то слово, девочка сначала произносила его вслух. Хафиз никак не мог понять, что произносит девочка, так как звуки не доходили до него... Он сделал несколько острожных шагов поближе.
- Я, - услышали его уши.
И его глаза увидели, как шайтан зачеркнул это слово.
- Люблю, - произнесла девочка.
Шайтан зачеркнул и его.
- Мама, - произнесла девочка еще раз.
Шайтан со скрежетом провел когтем по доске.
Тут Хафиз понял, что все слова на доске зачеркнуты. Все до последнего. Слабые глаза его, что утратили остроту от пороха и шрамов, не могли рассмотреть их все, но он уже понимал, что на доске было зачеркнуто все то, что так подходит маленьким девочкам и все, что так не нравится шайтану. Хафиз снял с плеча ятаган, обнажил клинок и кинулся вперед, криком стараясь спугнуть шайтана - но тот заметил его исчез в воздухе, как черная тень. Хафиз подбежал к девочке. Она сидела и смотрела на него, улыбаясь. Он спросил ее, что же здесь делал шайтан. Она все смотрела на него, все так же улыбаясь и молча. Хафиз потряс ее за плечи, он хотел, чтобы она ответила ему.
- Скажи мне, что с тобой, Аллаха ради?! - закричал он, отчаявшись получить от бедной девочки ответ.
И тут ее губы зашевелились.
Она что-то хотела сказать, но с ее прекрасных детских губ срывался лишь протяжный вой.
Хафиз не мог помочь ей, а убить страшился, дабы не брать греха на душу, поэтому отпустил ее одну в пустыню. Там она стала на четвереньки и убежала куда-то в пески.
Хафиз помолился и продолжил свой путь домой.
Постаревший Хафиз, оставшийся в послевоенные годы нищим и голодным - ибо в этой войне обогатился только падишах - теперь был рядовым строителем и строил падишаху дворец; он забыл все веселые песни, забыл стихи и молитвы... сегодня он был на рынке и искал себе рабыню подешевле.
- Бери, - сказал торговец, указывая на одну из девушек. - Отдаю за сущие гроши. Ее поймали в пустыне.
- Но зачем она мне? - спросил Хафиз. - Она ведь некрасивая, маленькая, худосочная.
- Все должны иметь рабыню, - усмехнулся торговец.
- И что мне с ней делать? - спросил Хафиз. - У всех рабыни как рабыни, а я возьму самую бледную...
И обомлел. Он узнал ее - то была та же девочка... только это была уже не девочка, а молодая девушка.
- Зато как поет! - сказал торговец и толкнул ее в бок.
Она оторвала свой взгляд от земли и запела. Это пение больше походило на вой маленькой, затравленной собачки.
- Прекрати! - сказал Хафиз, не выдержав этого.
Девушка снова уставилась в землю.
Торговец посмотрел на покупателя, и сказал:
- Да забирай ее бесплатно!
Хафиз задумался.
- Бесплатно! - наконец сказал он. - Сдается мне, ты не просто так ко мне добр.
- Я ко всем добр, - уклончиво ответил торговец.
- Ладно. Забираю.
Хафиз взял ее за руку. Девушка прижалась к нему и задрожала. Он осторожно обнял ее - некрасивую, грязную. Волосы ее пахли паленым. Он сделал шаг - она тоже сделала шаг.
Он поселил ее в своем доме. Старый домик из обожженного кирпича посреди каменистой полу-пустыни, рядом с почти высохшим родником. Все, что осталось после войны.
Девушка была очень слаба, она была больная и разбитая. Ее мучили припадки.
Хафиз понял, что дело плохо, когда она бросалась выцарапывать на каменных стенах слова, смысла которых не понимала, но старалась записать и сохранить навечно, потому что не могла по-другому – слова будто распирали ее. И она скребла по стенам маленькими пальцами, или начинала свою тоскливую песню; иногда она выла, как собака под полной луной, иногда плакала, как ребенок, потерявший любимую игрушку.
Хафиз надолго отставлял ее одну и уходил, даже не запирая дверь - надеясь, что она когда-нибудь от него уйдет.
Но она не уходила, и со временем стала ему законной женой.
Сам Хафиз от такой жизни, потеряв цель и радость, стал злым, бил ее, втайне - а потом и открыто - стал пить вино и участвовать в разбойничьих шайках. Город, в котором он жил, не был спокойным. Там всегда воевали, дрались и воровали.
Жена любила его, и прощала ему все, что он творил с нею и не корила за то, что он позорил ее перед соседями.
Иногда она смотрелась в зеркало, и видела, что она не такая уж страшная - она видела, что может быть красивой, стройной, грациозной - но это случалось редко.
Хафиз приходил злым и, если она перечила ему, то бил и запирал ее в сарае.
- У всех жена, как жена, а у меня одержимая рабыня! Тьфу! Дочь Шайтана!
Когда в щели сарая проникал свет, то она становилась во весь свой невысокий рост на цыпочки у окна, и купалась в солнечных лучах. Если через прорехи она слышала музыку, то подпевала ей во весь голос. И без этого света и этой музыки она чувствовала себя задыхающейся, но ни свет, ни музыка не посещали ее так часто, как ей хотелось бы.
Потом Хафиз выпускал ее, и они какое-то время жили мирно.
Она собиралась, брала себя в руки, приводила свое пристанище в порядок, готовила еду. Родила ему двух сыновей. Но ничто не могло растопить его ледяного сердца.
...Хафиз был уже старым - за плечами остались его лихие годы - военные и послевоенные, когда он сам стал царем воров и жуликов. Умер и старый падишах. Королевство было разделено между его потомками, которые терзали братоубийственными войнами родную землю. Хафиз уже в них не участвовал, а его сорок разбойников, как у Али-Бабы, затерялись в песках и бесконечных склоках жизни.
Теперь у него никого не было.
Он лежал в руках своей жены и шептал ей: "Просто закрой мои глаза, обними меня покрепче. Похорони меня, когда я умру. Только сейчас, когда седым стал последний волос в моей бороде, я понял, что мне никогда не нужно было ничего, кроме тебя".
Тут она подняла голову с его плеча, и всем стало видно ее злое лицо, черные глаза ее горели пламенем из самого ада, а зубы ее скалились в улыбке шайтана. Неужели одинокий Хафиз не видел всего этого? Увы - на старости лет он уже был слеп на оба глаза!"
- Я все-таки не понимаю, дядя Хазрат, - сказал Али. - О чем же эта история? Я ничего не понял, клянусь небом! Кто была эта женщина без имени? Почему с ней говорил Шайтан? Почему Хафиз взял ее домой и так с ней обращался? Зачем она писала какие-то слова? И почему она стала такой?
- Разве ты не видишь, не чувствуешь? - отвечал дядюшка, поглаживая бороду. - Здесь же все ясно.
- Это тебе ясно, о мудрый дядя! А мне вот - не очень.
- Ну раз ты такой непонятливый, давай я тебе расскажу. Эта девушка - душа человека, воина, потерявшая себя. Когда он шел на войну, то душа говорила ему - останься, брала его за руку. Но его вел боевой дух, и ему было не до нее. Потом, когда он вернулся с войны злым и сломленным, душа его была опорочена злым духом, и он внутри себя перечеркнул все хорошее. Он умел петь, писать стихи, и забыл обо всем подобном - но душа хотела этого... Потом, чуть постарев, Хафиз начал обычную жизнь, в которой уделял своей душе слишком мало времени и держал ее в черном теле - только напившись, он иногда пел и сочинял, стыдясь этого поутру. А когда стал старым, то не заметил, что душа его вовсе почернела и стала самим Шайтаном. Так ослепила его жизнь, что он проморгал главное - свою душу. Ведь главное в человеке - это душа, и нельзя забывать об этом. Иначе рискуешь остаться слепцом на всю жизнь.
- Это очень сложно, дядюшка! История грустна, а урок печален! - ответил Али, поднимаясь с горячего песка. - Я бы предпочел историю о войне и победах славных царей прошлого. Неинтересные у тебя стали сказки.
- Порой я говорю сложно, да и сказочки мои не всегда радостные, - сказал старик. - Но есть вещи, знать которые необходимо именно в твоем возрасте.
- И зачем же мне их знать? - Али не терпелось пойти поиграть с шумной компанией мальчишек, устроивших бучу неподалеку.
- Чтобы ты не пошел той же печальной дорогой, увлекшись историями о сражениях и легендами о победах.
- Что же плохого в победе? - удивился отрок. - Ведь победа над захватчиком приносит домой мир.
Али выхватил из-за пояса воображаемый ятаган и стал разить им воображаемых соперников, имитируя свист меча и звуки ударов.
- Ничего, - отвечал дядюшка Хазрат. - Но главная победа - это победа над самим собой; а главный мир - это тот мир, что ты приносишь не только в свои земли, но и в свою собственную душу. Впрочем, действительно, наверное, для тебя это слишком сложно.
- В следующий раз расскажи мне сказку поинтереснее! - воскликнул Али, и убежал играть с мальчишками.
Старый Хазрат подошел к Алмату.
Тот спросил:
- Ты все-таки рассказывал Али про его деда?
А тот ответил:
- Не открывая имен. Ему пока рановато знать о таких вещах.
Алмат вздохнул:
- Наш отец Хафиз был злым человеком, вселявшим в наши сердца страх. Но еще больше я боюсь того, что его внук так похож на него. Посмотри, он уже затеял драку с мальцами.
Хазрат покачал головой:
- Порою судьба решает за нас, как бы мы не старались что-то исправить.
Они наблюдали, как Фатима отчитывает Али, и гонит его обратно домой.
Алмат добавил:
- Кто знает! Наш отец был слеп, а его внук может быть глух - к голосу совести.
Хазрат посмотрел на сияющие в небе шпили мечети и тяжело вздохнул.
- Пойдем, помолимся, - сказал он, провожая Али печальным взглядом.
Потом добавил шепотом, обращаясь к брату:
- И как бы он не пошел в свою бабушку!
КОТ-ОБЖОРА.
Хорал в пяти действиях.
Предисловие.
Сей труд на старой полке я нашел.
Поверьте мне, он истины житейской полон!
Был кот, на кличку Спенсер отзывался он,
И был он ненасытною обжорой!
Его я знал, он жил в чужом поместье,
И был жирен, как будто бегемот.
И про него в стихах пою я песню,
Что б ведал о преступнике народ!....
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ.
АРИЯ СПЕНСЕРА.
Представлюсь – Спенсер меня звать.
Я рыжий кот, я не дурак пожрать.
Я ем и артишок, и эдельвейс.
И в целом все, что в моей миске есть.
Хор – Прожорлив рыжий гад, о да!
На год вперед ему нужна еда.
И у меня есть киска, я ее люблю
Но за еду, клянусь, любого погублю.
Пусть только сунет нос в мою тарелку!
И вот любимая попала в переделку.
Хор – Хоть и лощен, как Байрон, наш герой
Но за еду любому влепит боковой.
И мой хозяин, добрый мистер Кеннет
Он всем хорош… но рыбки не заменит.
И прошлый раз он захотел меня погладить...
Я у него с тарелки спер кусок, не глядя.
Хор – Использовав хозяевскую ласку,
Злодей ведь утащил еще колбаску!
Но мистер Кеннет добрый, он не бьет.
А я все время набиваю свой живот.
И я под лекции хозяина, урча
Соображаю, чтоб еще украсть.
Хор – Воспользовавшись милостью хозяйской,
Хитрец съел с кожурой варены яйца.
И для меня есть мисочка с паштетом...
Его сожрал я утром, до обеда.
Когда же в полдень подадут к столу
Я буду уже в кухне, тут как тут.
Хор – Не ведает он чувства насыщенья!
И спер он у служанки хлеб с вареньем.
Пока хозяин к трапезе приступит,
У уж кричу, и жалобно мяучу,
И получив кусочек хлебушка без масла,
Съедаю все и вновь канючу страстно.
Хор – Кусочек мяса, отбивная следом
И у хозяина сжирает пол-обеда!
ДЕЙСТВИЕ ВТОРОЕ.
АРИЯ МЭРИ ЭНН.
О Спенсер, мой любимый котик,
Тобою я живу и день и ночь.
Но хочется и мне набить животик!
Ты мог бы аппетит свой превозмочь?...
Я на диете засиделась, дорогой,
Мои бока ввалились, я без сил
То не диета, коль живот пустой
Ты хоть бы кожей от куренка угостил!
Я кошка – а красою не блистаю,
Шерсть не блестит, пушистость на нуле…
А почему? Да просто я недоедаю,
Ведь муженек мой, ах, помешан на еде!
А развестись – любовь не позволяет!
Куда идти мне, одинокой серой кошке?
Опять кухарка нас обедать зазывает
Надеюсь, ухвачу мясца немножко….
ДЕЙСТВИЕ ТРЕТЬЕ.
АРИЯ КУХАРКИ
Услышала хозяина стенанья,
И тоже правду высказать спешу!
О, нет обжоре оправданья!
Я вам всю правду о котяре расскажу!
На днях я приготовила отменного цыпленка
Уже готовилась к столу его подать,
Как рыжий гад вдруг уволок куренка -
Осталась я пред холодильником рыдать!
Пыталась я поганца как-то наказать,
И крепких надавать ему затрещин,
Но ловок он, умеет убежать...
Боюсь, уйти с работы будет легче,
Чем эти выходки терпеть
От бестии сей рыжей бессловесной.
И я уже заканчиваю петь –
Все уговоры эти, чую, бесполезны…
ДЕЙСТВИЕ ЧЕТВЕРТОЕ.
АРИЯ КЕННЕТА.
О, подскажите мне, товарищи мои
Что делать мне с несноснейшим котом?
Ему я пол-имения скормил
Едою для котов забил весь дом!
Он пузо уж себе набил, аки свинья,
И мало все ему – он у меня ворует!
Ворует отовсюду – со стола,
И даже с вилки он сосиску сдует!
Он впереди меня в любой тарелке
И всю еду мою он хочет поглотить.
И пусть готовят мне на газовой горелке –
Сопрет, сумевши и хвоста не опалить!
И любит он хозяина, и чтит.
Почтенья не лишен и благородства.
Но лишь кухарка ложкой зазвенит -
Так не видать мне рыжего уродца.
И мой бюджет давно поет романсы,
Столь многое я трачу на кота!
О, скудные мои финансы!
О мир еды! О, суета, все суета!
ДЕЙСТВОЕ ПЯТОЕ.
ОКОНЧАНИЕ АРИИ СПЕНСЕРА.
Ошибся мой хозяин, думая, что я
Не захочу взглянуть на овощной салат.
Пусть плотоядный я, но от еды не откажусь
Салатиком бесхозным премило освежусь.
Хор – Хозяин вилкою в тарелочку потыкал -
Остался без салата, горемыка!
Подруга моя, киска Мэри Энн
Оголодала, бедная, уже совсем
Но ничего, пусть дама сердца будет стройной
И за фигурою следит, и выглядит достойно.
Хор – Жена его худая замухрышка.
И с голода закусывает мышкой.
Когда же время ужина приходит,
То я готов, и я уже на взводе.
Ведь к вечеру я столь оголодал...
У пса соседского я кости обглодал!
Хор – О, как был бедный песик удивлен,
Когда объедки в миске обнаружил он!
Хозяин мой без ужина остался –
Все потому, что я проголодался
Что ж, голодание ему пойдет во благо
Пусть похудеет малость мой бедняга.
Хор – Объел хозяина вчистую Спенсер-кот!
И как под вечер не болит живот?
Ну что ж, пришла пора поспать…
Но стоит лишь оберткой пошуршать.
Я тут же на ногах, забыв про сладкий сон.
В сражении с едой – я как Наполеон!
Хор – О, покоритель пищевого королевства,
Среди гурманов ты на первом месте!
ДЕЙСТВИЕ ШЕСТОЕ.
КОДА.
Засим кончаю я сказание свое...
Запор пришел по душу наглого кота.
Псалмы могилке бедного поём.
Устал родимый от еды, устал...
Грустила и жена, грустил хозяин.
Но вечно невозможно горевать.
И вот, сего предместья урожаи
Всему семейству ныне дарят благодать.
Ведь некому тарелку подчистую
Подместь у милой женушки своей.
Хозяина уж больше не волнует,
Чья миска у котов сейчас полней...
И новый муж теперь у Мэри Энн,
Солидный и почтеннейший котяра.
И сын ее теперь уже - студент
Молочной фермы, любит он доярок...
А мы, знаменьем крестным осенив
Себя, во избежанье срама,
Тут занавес, что пурпуром красив,
Опустим же над нашей панорамой.
ЧАРЛИ И ФЕЯ. СКАЗКА ДЛЯ ВЗРОСЛЫХ.
Чарли оставил лодку у небольшого, сколоченного из досок, причала, привязав ее к колышку, воткнутому в землю. Постоял, посмотрел на водную гладь позади него. И двинулся куда глаза глядят. Он забрел в лес очень далеко. На одной из полянок остановился, достал из рюкзака палатку, припасы - полчаса приятных приготовлений, и вот он уже покачивался в гамаке. Птицы в вершинах деревьев заливались трелями, создавая постоянный, монотонный шум... Сон был близок, но солнце било в глаза. Чарли накрыл их носовым платком, сложенным вдвое, и через пару минут заснул.
…Она была прекрасна и парила в воздухе, как бабочка - эта небольшая, почти крошечная, четырех футов ростом, женщина, и за спиной у нее дрожали полупрозрачные, с беловатыми прожилками, крылья.
- Привет, странник, - сказала она. - Ты особенный человек, раз заглянул в мое царство.
У нее был нежный, ласкающий слух голос.
- А как тебя… как тебя зовут? - только и смог вымолвить Чарли.
Чудеса какие-то!
- Фея, - сказала девушка с крыльями за спиной.
- Я вижу, что ты фея, - сказал Чарли. - Но как твое имя?
- Я фея по имени Фея! - улыбнулась сказочная женщина.
Чарли спрыгнул на землю из гамака - ноги отозвались гулом.
Фея была красива, как ангелочек. В аккуратно уложенные русые волосы средней длины был вставлен какой-то маленький цветок вроде фиалки. Фигура ее была идеальной - ни одна часть не была слишком выпуклой или полноватой, тело было скрыто под платьем из какой-то ткани, незнакомой ему. Похоже, оно было соткано из цветов - это можно было различить лишь по запаху, исходящему от этого одеяния. Вдруг Фея схватила его за руку. Ладошка ее оказалась очень мягкой и теплой. Она так и парила над землей, на расстоянии одного локтя. Крылья за спиной придавали ей еще больше очарования.
- Ты здесь не случайно, человек! – повторила она. - Пойдем к моему пеньку, нам надо поговорить.
Он послушно шагал за ней. То, что это не сон, ему было ясно - слишком уж реально ощущалось тепло, жесткость земли под ногами, и все остальное. Разве что сама летящая впереди него девушка с крыльями казалась ему чем-то действительно из ряда вон выходящим - так ведь и было на самом деле.
- Расскажи о себе, - попросила вдруг Фея, посмотрев на него. - Из каких ты краев?
- Я из Орегона, - ответил Чарли. - Учусь в колледже, а сюда приехал отдохнуть от людей, побыть одному.
- А что такое колледж? - спросила Фея.
- Ну… это там, где люди учатся, всяким байкам, - сказал Чарли.
- А феи у вас там есть?
- Понятия не имею, - ответил Чарли. - Вообще-то у нас считается, что фей не существует…
- А здесь мы живем, и давно. Это же волшебный Лес. Просто люди нас обычно не видят, потому что это не положено. Люди не должны видеть фей, разве что они могут нас почувствовать, как музыку, как вдохновение, как радость. А если человек видит фею своими глазами, то он - очень необычный человек, и этот дар видения дан ему свыше.
Мельтешение крыльев перед его лицом начало раздражать Чарли.
- Ты можешь не лететь, а идти? - спросил Чарли.
- Ах да, я совсем забыла! - спохватилась Фея.
Крылья за ее спиной замедлили свой ход и аккуратно сложились за спиной.
- Мне так непривычно ходить! - сказала она. - Мы обычно летаем в самой вышине, у верхушек деревьев.
Чарли взглянул вверх, на макушки многометровых сосен.
- Что-то я никого не вижу,- сказал он. - Где твои родичи?
- Они все на сборе нектара в зарослях цветов на другом конце острова, - ответила Фея. - Мы с тобой здесь совсем одни.
Чарли взглянул на нее - а ведь и правда. Молнией у него сверкнула мысль, что Фея - очень красивая девушка, если не считать крыльев. Ведь все при ней, подумал Чарли. Он встряхнул голову, помотав ей из стороны в сторону. Сделал глубокий вдох. Надо держать себя в руках. Надо постараться понять, что происходит.
- А вы можете причинить вред человеку? - спросил он осторожно.
- Конечно, нет! - весело сказала Фея.
- А кто может? - спросил Чарли.
- Ну.. - задумалась красавица с крыльями. - Тролли могут, и гоблины могут. И еще…
- А если человек причинит зло фее? - спросил Чарли вдруг.
- Она не сможет сопротивляться, если не успеет улететь, - сказала Фея, - но именно поэтому мы и не показываемся людям. Но ты - добрый человек, поэтому ты можешь видеть меня. Ты не причинишь мне никакого вреда.
- Да, конечно, - сказал Чарли, почесывая в затылке.
Посередине скрытой за вековыми соснами полянки находился большущий пень, где запросто могли усесться два - три человека. Пень порос со всех сторон цветами – желтыми, синими, красными; Чарли не знал их названий, но они благоухали так, что у него в голове слегка помутилось. Дул легчайший ветерок, пели какие-то неведомые птицы… Фея уселась первой, аккуратно сложив руки на коленях. Чарли присел рядом с ней. Что теперь? Он посмотрел на нее. Та улыбалась чему-то своему.
- А тебя как зовут? – спросила она наконец.
- Чарли. Чарльз, но все зовут меня просто – Чарли.
- Это имя что-то значит? В каждом имени должен быть какой-то смысл.
- Ничего не значит.
- Как ты попал на остров? – чуть помолчав, спросила фея.
- Сел в лодку и приплыл, - ответил Чарли.
- Так ты мореплаватель! – обрадовалась фея.
И она обняла его за плечи, все также улыбаясь. Чарли обратил внимание, что голос у феи слегка дрожал, что добавляло ей еще больше прелести.
- Ты очень красивая, - сказал Чарли.
- Спасибо! – улыбнулась фея, поправляя цветок в волосах. - Весь наш Лес красив. Я люблю все, что в нем живет.
- Ты, наверное, любишь все на свете? – спросил Чарли.
- Да, я люблю все сущее! – ответила фея. – Любовь – самое прекрасное чувство на свете!
Чарли молча рассматривал ее.
Фея же весело вскочила с пенька и, подпрыгивая в воздухе, помогая себе полупрозрачными крылышками, подбежала к нему.
- Ну что же ты, как замороженный! - сказала фея. - Зима еще не пришла!
- Я просто немного устал, - сказал Чарли. - Вы, феи, может, и не устаете, а мы, люди, от этого страдаем.
- Мы найдем тебе человеческую еду, благо ее в этом лесу так много! - засмеялась Фея. - В соседней деревне эльфов можно взять их эльфийской похлебки. Тебе понравится!
Она подошла к нему на своих легких ногах и слегка щелкнула его по кончику носа, потом снова рассмеялась - и дыхание ее пахло цветами. Она снова повела его куда-то. Чарли пошел с ней рядом, но мысли заходили ходуном в его голове. Все его глубоко спрятанные помыслы выползли на поверхность разума и мешали ему думать.
- А как вы размножаетесь? - спросил он все-таки.
- Что-что? - спросила она.
- Ну... как у вас вырастают новые феи, откуда они берутся? - спросил Чарли.
- Они вырастают в бутоне распускающихся цветов! - сказала Фея. - Не правда ли, прекрасно?
- А что вы, Феи, делаете, если фея сильно любит... ну, скажем, эльфа?
- Мы называем это дружбой, - ответила Фея, все так же улыбаясь.
- А если эта любовь зашла дальше, чем дружба? - спросил он.
- А как это? - спросила Фея. - У вас, людей, есть что-то еще?
- Мы для этого иногда женимся, - напомнил Чарли.
- Я не знаю... мы феи - и любим как феи; а вы - люди, и любите, как люди.
- А если человек захочет любить тебя, как... человека?
Фея остановилась. Посмотрела на него странным взглядом.
Чарли тяжело дышал - она была так близко к нему.
- Это невозможно, - пробормотал Фея.
- Но ты же женщина, во всяком случае, выглядишь таковой. И значит, ты можешь быть женой, и быть женой человеку, - проговорил Чарли быстро.
- Но мы - феи, мы не можем быть женщинами… мы...
...Она не сопротивлялась, лишь тихо пискнула, как мышка, и затихла.
…На фею, лежащую рядом, он старался не смотреть. Они лежали, наверное, целый час.
А потом фея засмеялась - веселым, заливистым смехом. Чарли повернул к ней голову.
- Ты чего смеешься?
- А ты, дурачок, еще спрашивал, как мы размножаемся! - весело сказала Фея. - Какие вы, люди, однако, предсказуемые. И все думают только об одном, когда видят фей. И ты - не исключение. Сама предсказуемость.
Она встала на ноги, расправила крылья, и подлетела в воздух на несколько сантиметров. Чарли вскочил.
- Ты что же это, врала мне? Не могла сказать, что так вы делаете маленьких фей?
- Ты бы испугался. И это было бы принуждением. А так ты захотел этого сам…
Чарли нахмурился - такая невинная на первый взгляд, а провела его, словно первокурсника!
- Для того ты и был избран, человек! - сказал фея, поглаживая себя по животику. - Теперь на свет появятся новые феи.
- Ну и ну, - пробормотал под нос Чарли. - Может, еще жениться на тебе?
- Незачем, человек, - сказала Фея. - Люди и феи не женятся.
Пять минут назад Чарли даже корил себя за сумасшедший порыв, но теперь лишь злился - он оказался жертвой авантюры какой-то феи, которая просто использовала его в своих целях, да еще и смеется над ним.
- Что же ты прикидывалась… - воскликнул он, но не договорил
Фея прижала пальчик к губам.
- Тише, еще не все кончилось.
- Не понимаю - пробормотал Чарли, и вдруг почувствовал, что тело его сжимается, при этом теряя вес, становясь невесомым, воздушным. Одежда на нем становилась ему велика. Он словно уменьшался, уменьшался со скоростью света - и вскоре стал совсем крошечным.
- Что со мной? - пробормотал он тихим, писклявым голоском, будто у мышки.
Он выпутался из слишком большой для него теперь одежды, и стоял совсем голый по пояс в цветах. Теперь он был не намного выше пня. Он посмотрел на свои руки – они стали немного светиться, как у светлячка.
- Что со мной? – воскликнул он уже громче. – Что ты со мною сделала?!
- Человек не может быть с феей и остаться человеком, - ответила фея с улыбкой и слегка коснулась его руки. - Зато ты теперь один из нас,
Чарли пытался что-то сказать, но мог лишь мило улыбаться ей в ответ – счастье окружало его со всех сторон. Он любил теперь весь мир. Память его исчезла. Его разум стал чистым листом. За плечами выросли прозрачные крылышки, которые сами поднимали его и несли прочь от земли.
- А как ты думал, на свет появляются эльфы? - засмеялась фея.
Она взяла его за руку и оба вспорхнули ввысь, к небесам.
СЕРЫЙ ВОЛК И КРАСНАЯ ШАПОЧКА
Красной Шапочке было всего двенадцать лет, но маменька спокойно отпускала ее гулять одну в самую чащу.
- Чего там бояться? - говорила матушка, - что может быть безопасней леса? Это не шумные города, где полно лошадей, повозок и площадных нравов.
Бабушка Красной Шапочки жила в домике на другом краю леса, и внучка частенько носила ей гостинцы в корзинке, которую сама сплела из веточек и прутьев.
Но на беду, в их тихом лесу завелся большой серый волк. Волк не был злым по сути своей - в глубине души он был добрым зверем, но суровая голодная жизнь в степях Фламандии сделала его гадким и ненавидящим жизнь. Сколько раз он спасался от охотников, сколько раз зализывал огнестрельные раны, сколько раз выл над телами убитых собратьев... Все это сделало его старым и злым. Когда охотник подстрелил его последнего из оставшихся в живых сына, сердце Волка не выдержало. Он устало уронил морду на лапы, и, лизнув мертвую мордочку сына-волчонка, уснул - и не хотел просыпаться..
Наутро он все-таки проснулся, но уже совсем другим.
Теперь он ненавидел людей.
Сбежав в лес из степи, он поселился в норе, питаясь кроликами, белками и курами, по-прежнему тая злобу на охотников и мечтая о мести. Но охотники были опасны, и носили с собой большие и страшные палки, извергавшие огонь и боль. Поэтому Волк понял, что надо действовать по-другому.
"Как вы убили мою семью, так я убью вашу", злобно думал он, поджидая в кустах дочку охотника по имени Красная Шапочка...
Волк долго сидел в кустах, поджидая ее, но вся его ненависть улетучилась, как только он увидел Красную Шапочку. При первом взгляде на эту милую девочку в красном чепчике в душе старого волка что-то дрогнуло. Она была такая маленькая и красивая, с таким наивным и открытым лицом, с такими чистыми и радостными глазами, что лапа волка не поднялась. Пасть, привыкшая злобно рычать и терзать все живое, не открылась, не издала злобного рычания. Со злости на самого себя, на свою слабость, Волк заскулил, скребя лапой по морде.
Девочка услышала это и спросила - "Кто здесь?".
Волк замолк и напрягся, стараясь не выдать своего присутствия, но Красная Шапочка уже заметила его серую тень в кустах.
- Выходите, я вижу вас! - сказала она.
Волк понуро вышел из кустов, опустив голову.
- Здравствуйте, месье Волк! - весело сказала Шапочка.
- Здравствуйте, мадемуазель, - вздохнув, ответил Волк.
- Вы почему такой грустный? - спросила девочка.
Волк не знал, что и ответить.
Не мог же он сказать, что он хотел ее растерзать, разметав кровавые останки по всей опушке, но проявил слабость, малодушие, и не осмелился...
- Может, вы хотите чуть-чуть пирога? Вы голодный? - продолжала спрашивать девочка. - Я вообще-то несу это бабушке, но если вы сильно хотите кушать...
- Нет, я не хочу есть, - ответил Волк хриплым голосом, и прокашлялся. - Вообще, что ты делаешь одна в лесу, милая моя?
- Я иду к бабушке, - просто отвечала Шапочка. - Я же сказала.
Волк смутился.
- Я забыла представиться, мсье Волк. Звать меня – Красная Шапочка.
Тут девочка сделала реверанс - тогда так было принято.
- Очень приятно, - ответил Волк и неуклюже расшаркался, как люди. – А я – Серый Волк.
- Погода сегодня на славу! - воскликнула Шапочка. - Не хотите ли проводить меня к домику моей бабушки? Я вас познакомлю.
И тут старый Волк понял, что девочка живет в ином, лучшем мире - который, хоть и стоял на ружьях охотников, отцов всех красных шапочек всего белого света, был иным, лучшим местом, где волки не убивают и не терзают маленьких детей... и он, волк, был носителем всего злого и черного, всей той правды жизни, что грозила этот светлый мир навсегда испортить, и превратить райский сад в окровавленный ад.
И он не нашел в себе сил лишить девочку этого мира.
- Я не пойду с тобой, Красная Шапочка, - ответил он. - Твоей бабушке я не понравлюсь.
- Моей бабушке все нравятся! Она самый добрый человек на свете! - сказала девочка. - Пойдемте!
- Не могу... - склонил Волк голову.
Как он мог объяснить ей, что как бы не была добра бабушка, она все-таки взрослая и понимает, что волк есть волк...
- Ну, тогда, давайте я вам оставлю чуть-чуть пирожка и маслица? - сказала Красная Шапочка. - Когда вы проголодаетесь, вы можете покушать. И вспомнить обо мне.
Что-то в его волчьей душе, истерзанной смертями, надломилось. Он тихо заскулил, пытаясь не завыть. Эта девочка была к нему добрее всех на свете, она напоминала ему о том, как его любили собственная жена и детки.
Тут мягкая рука девочки коснулась его шерсти. Красная Шапочка гладила его, ничего не боясь.
- Не надо печалиться, месье волк, - говорила она тихим голосом. - Я еще вернусь. Давайте встретимся здесь, когда я буду идти от бабушки? Вы все-таки не хотите кушать?
Волк приник под ее рукой, поджал лапы и лег на землю, осыпанную желтыми листьями.
Красная Шапочка почесала его за ухом.
- Какой вы хороший, мсье Волк. Ну, я пошла! - сказала девочка, подхватила корзинку и продолжила свой путь в глубину леса.
Волк проводил ее взглядом.
Потом он поднялся на все четыре лапы, отряхнул шерсть от земли и листвы, и уселся на пенек, погрузившись в тяжкие раздумья. Этот человеческий детеныш был так добр к нему... и Волку не хотелось верить в то, что Шапочка - дочка охотника. А ведь именно охотники лишили его всего того хорошего, что было в его волчьей жизни.
Месть не удалась.
Волк ненавидел себя за эту минутную слабость. Он вспоминал своих мертвых детей, труп любимой жены, тела друзей, повергнутых наземь грохочущими ружьями охотников... все, что ему оставалось - это всю жизнь быть одиночкой и прятаться, ожидая неизбежного конца, когда охотники все-таки поймают его на ловле кур из курятника. Жена, друзья и дети остались не отомщенными...
В таких раздумьях волк провел час.
И вот - зашумела листва под чьими-то ногами... по запаху чуткий волк понял, что возвращается Красная Шапочка. Возвращалась она уже без корзинки - видимо, оставила ее у бабушки.
Завидев волка, девочка нахмурилась.
Волк смотрел на нее, не зная, как вести себя.
Что-то с ней было не так.
Что-то было другим в выражении ее лица.
- Это правда, что вы, мсье Волк, таскаете наших кур? - спросила она строго.
- Правда, - сказал Волк, не скрываясь. - Мне же надо что-то есть.
Он не хотел врать этому чистому существу.
- А правда, - продолжала девочка, - что вы кушаете людей?
- Я не ем людей, - ответил Волк. - Мои сородичи едят, но крайне редко.
- Моя бабушка сказала, чтобы я не общалась с вами, потому как вы людоед и вор.
- Я не людоед!
- Ну, так или иначе, из рода людоедского. Бабушка сказала, что вам нельзя доверять.
- Можно.
- С какой стати?
- Я же не съел вас, милая мадемуазель, хотя мог бы.
- Все равно вы плохой.
- Почему же? Я уже доказал, что...
- Бабушка сказала, что вы людоед и вор, и всегда им останетесь, что бы не говорили другим.
- Это неправда! Я изредка таскаю кур, потому что умираю с голоду.
- Бабушка сказала...
- Может, хватит про вашу бабушку? - возмутился Волк. - Еще час назад вы, мадемуазель, были так милы, а сейчас, после разговора с вашей родственницей, стали сама не своя. Вы были так добры, а теперь клянете меня, на чем свет стоит.
- Я думала, что вы хороший, а оказалось, что вы плохой.
- Я не плохой! - воскликнул Волк. - Это лишь мнение вашей бабушки.
- Она сказала, что мой папа вас выследит и убьет, - голос девочки стал злым.
- Прощайте, мадемуазель! - сказал Волк. - Я в вас ошибся. Я думал, вы хорошо ко мне относитесь по доброте душевной. А теперь вижу, что нет у вас никакой души и никакой доброты.
Красная Шапочка непонимающе смотрела на него. Наконец она сказала:
- Вы не обижайтесь только на меня.
Волк, собиравшийся было уйти, обернулся, и молвил: - Какие уж тут обиды, мадемуазель. Прощайте.
- Вы обещаете, что не будете более ходить к нашему дому и таскать наших кур? – строго спросила Шапочка.
- Обещаю, - сухо ответил Волк.
Все хорошее, что он нашел в своей душе час назад, исчезло.
Красная Шапочка молча, не попрощавшись, скрылась в глубине леса, направляясь домой.
Если бы не эта старая ведьма, злился волк по пути в свою одинокую нору, то как могла бы быть прекрасна жизнь.
Ведь серый волк почти уже обрел веру в людей - ему нравился тот мир, что царил в голове маленькой девочки - и вот этот мир рухнул. Это она все разрушила, проклятая старуха! она все испортила.
- Ты за все заплатишь, старая ведьма! - проскрежетал зубами старый, одинокий и всеми покинутый Волк. В его голове рождался жестокий, подлый план.
Тут он добрался до своей норы и забрался в нее, спрятавшись от последних лучей вечернего солнца.
- Я еще встречу тебя, Шапочка, - подумал он перед тем, как уйти в тяжелый сон.
ЗОМБИ-АПОКАЛИПСИС. ГОЛЛИВУДСКАЯ ИСТОРИЯ.
Никогда не забуду тот вечер.
Мы с Ирен решили хорошо отдохнуть - сходить в театр. Уж не помню что там было, какая-то оперетта. То поют, то говорят - в общем, культура. Ирен оделась в белое, такая была красивая, а меня заставила надеть модный костюм-двойку. Не люблю я такое, но чего не сделаешь ради любимой! Мы сделали пару фотографий у входа в театр - я и она, почти в обнимку, смотрим в объектив Полароида, и счастливо улыбаемся. Мы сделали два почти идентичных снимка - я спрятал свой в карман рубашки, а Ирен положила свой в сумочку. Все таки память...
До этого мы покатались по каналу на гондолах - не самое удобное в мире занятие! - того и гляди, упадешь в воду, но Ирен понравилось, она смеялась и болтала без умолку.
А уж в театре началось черти что.
На середине спектакля я не утерпел и убежал в туалет чуть ли не по ногам соседей (почти все мужчины были в таких же костюмах, как у меня, словно на подбор). Облегчившись, я вышел из туалета и запутался - не понял куда идти. Звуки сцены раздавались справа от меня, там же находились гримерные, в подвальном помещении. А мне надо было налево, в зрительный зал... Я, на бегу до сортира, не заметил, из какой выбежал. Покуда я думал, откуда-то послышался странный звук - какое-то то ли мычание, то ли рычание... я сначала подумал, что это собака, или теленок - хотя откуда там быть коровам? Потом я понял, что звук доносился из гримерок. Не иначе как голос разрабатывают эти певцы, или как их там, оперные актеры. И я прошел по дальнему от меня левому коридору - и конечно, ошибся - путь вел в партер. Плюнув, я вышел обратно в холл и намеревался было пройти в другую дверь, как снова услышал странный рев. Черт пойми что! Холл был совершенно пуст, я даже немного испугался и кинулся к двери. Войдя, я, наконец, попал в зрительный зал, и, посекундно извиняясь, вернулся к Ирен, которая недовольно взглянула на меня.
- Где ты шлялся? Я думала, ты там пропал, - прошептала она.
- Я запутался в дверях! Плюс услышал странный звук...
- Звук?
- Ну, как будто рычал кто-то.
- Господи, собака чья-то из актеров, наверное.
- Да я сомнева...
Тут на нас зашикали.
Ирен густо покраснела и отвернулась от меня, уставившись на сцену.
И было на что взглянуть.
...Сначала я подумал, что актриса была пьяной. Она вышла на сцену на шатающихся ногах, с глазами, глядящими в пустоту. На груди ее, под платьем, разливалась какая-то красная жидкость. Я сначала подумал что это кровь... и через секунду окончательно убедился, что это и была кровь. Я похолодел.
- Позовите врача!!! - крикнул кто-то из зала. - Девушка ранена!!!
Тут народ запаниковал и бросился из зала. Наверняка, если актриску ранили, то где-то находится и убийца с пистолетом. Народ еще не успел выбежать, как девица на сцене зарычала странным голосом - тем самым, похожим на лай или мычание, и, шатаясь, почти подбежала к одеревеневшему от ужаса коллеге на сцене, одетому в костюм Ричарда Третьего, и зубами впилась ему в шею. Поднялся страшный крик и началась такая давка, что в этой суете я потерял Ирен. Вроде бы она была рядом со мной - и вот ее не было рядом! Куда она пропала?!...
Покуда зрители сносили двери, в панике затаптывая друг друга, визжа и крича, актеры принялись разнимать рычащую актрису и несчастного "Ричарда третьего". Один из актеров схватил девицу за ноги и попытался оторвать от несчастного, но внезапно туловище актрисы разорвалось пополам и с треском отделилось от верхней части! Вся сцена заляпалась кровью и кишками, разлетевшимися в стороны. Актер, ненароком оторвавший ноги, упал без сознания, а виновница несчастья, будучи разорванной, все еще доедала "Ричарда", как будто ничего не произошло.
- Зомби! Это зомби!!! - закричали актеры и с дикими криками метнулись со сцены кто куда, некоторые спрыгивали со сцены в зал и драпали вместе с толпой. Я же стоял как вкопанный, не в силах сдвинуться с места. На пустой сцене то, что осталось от актрисы (ее верхняя часть туловища с головой), отползло от "Ричарда третьего" и начало переползать к другой жертве - тому самому, кто разорвал ее напополам. Я, поняв, что случится непоправимое, бросился к сцене.
- Очнитесь, мистер!!! - закричал я.
Это отвлекло внимание мертвячки, и она перевела взгляд на меня, страшно зарычав Я, переборов страх, по ступенькам сбоку забежал на сцену и схватил за ноги лежащего актера. Нежить, рыча, двинулась по направлению к нам.
- Ох и тяжел ты, мистер!! - кряхтел я, пытаясь оттащить тело актера со сцены.
Тут я снова похолодел - упавший "Ричард Третий" медленно вставал с пола, и по шее его растекалась кровь. Он, в свою очередь, издал рык-мычание, подобный тому, что я слышал от девицы-зомби, и двинулся на меня. Я кинулся было прочь, бросив бессознательного, но тут ощутил на своем ботинке какую-то тяжесть - это огрызок актрисы подполз ко мне, и ухватил за брючину.
- Иди ты к черту!!! - закричал я не своим голосом и изо всех сил, инстинктивно, пнул ботинком прямо в голову "актрисы". Голова с треском оторвалась и покатилась по сцене, а ледяная рука застыла, вцепившись в мою штанину - я резким движением стряхнул ее. Больше признаков жизни останки не подавали, а я, не разбирая дороги, побежал из пустого зала прочь. Последнее что я услышал, было довольное чавкающее рычание "Ричарда Третьего".
Я выбежал на стоянку - людей не было, лишь вдали слышался рокот моторов последних уезжающих автомобилей.
- Полиция! - закричал я.
Где эти копы, когда они так нужны?
- Иреееен! - снова закричал я, и тут паника другого рода овладела мной. Я стоял посреди улицы в окровавленном костюме, совсем один, а где была Ирен, не имел ни малейшего представления. Наверное, ее увез один из посетителей театра... что ж, если так, то мы встретимся дома.
Тут я заслышал за спиной рев зомби - очевидно, актеры перекусали друг друга... я обернулся и увидел, как двери театра неторопливо открываются, и из них выходят на подкашивающихся ногах десятки зомби в разных костюмах викторианской эпохи. Тут я дал такого стрекача, что сам себе удивился - перебежал по мосту через тот самый канал, где мы с Ирен плавали на гондоле, пересек аллею с лавочками и побежал по направлению к площади. Медленные, неповоротливые зомби потеряли меня из виду довольно скоро, а я драпал, как чемпион по бегу, сам поражаясь своей прыти.
Конечно, как вы уже могли догадаться, весь город был захвачен полчищами живых трупов. Я в ужасе бежал напропалую от собственного дома, из окон которого вырывался огонь пожаров, а из дверей лезли полуразложившиеся соседи. Они и при жизни-то были упырями, а сейчас... Меня, полубезумного, подобрали какие-то люди, мчащиеся на грузовике - военные разъезжали по городу, вылавливая из моря трупов оставшихся живых. Уже в их лагере на окраине города, мне объяснили, что покуда я шастал по театрам, зловещий вирус разлетелся по всему штату... Ирен они тоже не видели - к моему величайшему сожалению. Я понимал, что она, скорее всего, погибла.
...Тут для меня началась совершенно другая жизнь, в другом месте, с другими людьми. Я, чтобы поменьше думать об ужасах происходящего, решил взяться за какую угодно активность и сам напросился добровольцем. Мы со Стивом и Энтони, моими новыми коллегами, работали в отделе боевых пожарных сил. Дома в погибающем Сканк-сити вспыхивали, как спички, и нам приходилось их тушить по долгу службы. Однако зомби огонь не пугал - они, обгорая чуть ли не до костей, по прежнему шлялись по улицам и нападали на людей, при этом разнося очаги пожара по всему городу. Обычным случаем было такое - зомби, видимо, загоревшийся от своей же газовой плиты, вышел из дома за убегающим человеком, и зашел в жилое здание, где подпалил горящими штанами что-нибудь - мало ли в домах ковров!... На шум и треск пожара сбегались другие зомби из окрестных районов - эти тупые твари реагируют на шум и гам - и горящие дома кишели еще и живыми мертвяками.
Стив был седовласым стариком лет шестидесяти, ветераном войны в Корее; Энтони был молодым и преуспевающим по службе специалистом пожаротушения; а я был новичком. В другое время меня бы на пушечный выстрел не подпустили ни к пожарке, ни к оружию, но поскольку живых в городе оставалось мало, меня взяли по необходимости. В первый же день меня кинули убивать зомби в коридорах госучреждения, а пистолет я забыл снять с предохранителя - я вообще стрелял до этого раз в жизни, и то лишь по бутылкам да тыквам... В общем, я запаниковал и стал размахивать мачете, который захватил с собой (хорошо еще, что зомби были настолько тупы, что не применяли оружие). Еле отбился, да чуть сам себе ногу не отрубил. С тех пор я зарекся пользоваться холодным оружием в тесных помещениях. С другой стороны, от револьвера закладывает уши начисто, так недолго и оглохнуть... впрочем, все это такие мелочи перед угрозой непосредственного уничтожения!
... В тот раз мы тушили школу, где зомби кишели, наевшись мяса забившихся туда беженцев - начав пальбу, живые задели газовые баллоны и взлетели на воздух вместе с пятым этажом. Несчастные даже не подумали забаррикадировать вход на лестницу, оставив закрытыми лишь центральные двери. Разумеется, толпа зомби эти двери в конце-концов выломала, и спокойно поднялась наверх, пожрав всех живых. Теперь горящие трупы ходили туда-сюда, разнося пламя по всему зданию. Когда мы туда прибыли, полыхало все, что только можно; пламя из окон под порывами ветра обжигало нам лицо. Покуда Энтони работал с брандспойтом, я таскал из подвала мешки с песком. Утомился страшно, но этими мешками мы со Стивом забаррикадировали ступени и двери, дабы пожар не переметнулся на сухую траву у входа - огонь спускался с вершины здания вниз.
Однако от зомби, шастающих по этажам, надо было избавляться. Парочка из них выпала из окон, и этих мы простенько расстреляли, но не все, к сожалению, последовали их примеру, и мыкались по мокрым от пены коридорам, ревя и мыча что-то на своем мертвом языке...
Меня послали в правое крыло, а Стив с Энтони взяли на себя самое сложное - верхние этажи.
- Не бойся, - сказал Стив. - Мертвяки в ответ не стреляют, это тебе не Корея. Вот там, помню, пули из каждого куста летели - глазом моргнуть не успеешь, как ни глаза, ни головы! Сколько друзей схоронил...
- Хорошо, что схоронил, - буркнул Энтони. - А то бы сейчас гонялись за тобой.
Они пошли на свое задание, а мне достался один коридор, самый простой - в теории...
Однако там я чуть не превратился в зомби.
Единственный вход после потушенного пожара был на третьем этаже, куда я добрался по развалинам - школу засыпало обломками верхних этажей и крыши. Ох и натерпелся я страху - зомби перли из каждого класса, из каждого кабинета! Я и так школу не особо любил, будучи мальчонкой, а сейчас и вовсе возненавидел. То за мной гнались реднеки с целью отнять деньги на обед, то теперь зомби со своими гнилыми пастями топали за мной, чтобы сделать меня своим обедом... Слава богу, верный пистолет и десяток обойм у меня всегда были при себе, а стрелять в еле плетущихся оживших трупов много ума не надо - даже для зеленого новичка. Пару раз эти твари меня чуть не зацепили, но я - к стыду своему (или к счастью) - вывалился в окно и покатился по строительному мусору на самый низ. Когда я поднялся, потирая ушибленные бока, то увидел, что тупые зомби следовали за мной, однако их гнилые конечности не выдерживали и они скатывались прямо ко мне под ноги. А уж лежачий зомби это легкая добыча. Десятка два безмозглых мертвяков я перестрелял, давясь от смеха - причем на некоторых я даже практиковался: давал им кое-как подняться и прицельно стрелял в упор с расстояния в пять шагов. Некоторым я попал даже в голову. Навострился, в общем; правда, ребра побаливали после падения. Однако все это ерунда - хорошо, что вовсе живым выбрался из этой передряги. Когда подошли потные Стив и Энтони, они по открывали рты - я стоял у кучи мертвых зомби, картинно сдувая дым с дула пистолета.
- Это ты их всех уложил?! - спросил Стив, не веря своим глазам.
- А кто ж еще, - отвечал я, пряча пистолет в кобуру. - Живых, кроме нас, тут нет.
- Да тут их десятка два! - посчитал Энтони. - Как тебе удалось? Ты неделю назад вообще не умел стрелять, и бегал как бегемот, вперевалочку.
- Жизнь быстро учит, - с напускной скромностью ответил я.
- Чудеса, да и только, - сказал Стив. - Мы еле оттуда выбрались живыми, а ты их пачками пострелял.
В общем, хорошо погуляли, так сказать, а меня стали уважать, как полезного в деле работника и бойца. Вот уж не думал! Всю жизнь я перебирал бумаги в офисе, копя остатки жалованья на домик в деревне - а теперь стал заправским стрелком.
В часы отдыха я слушал радио - со сплошь неутешительными новостями, читал книжки из местной библиотеки и вспоминал свое радостное прошлое, к которому более не было возврата. Я сохранил ту самую фотографию, что мы с Ирен сделали в театре - все-таки настоящий Полароид, сейчас уже забытый, ничто не заменит! это вам не снимочки на модных современных телефонах. Я часто доставал эту фотографию и любовался - как же хороша была та жизнь, никаких живых трупов, никакой смерти на каждом углу... я и Ирен, и жизнь прекрасна, и мы оба улыбаемся, и мы оба счастливы....
Труднее всего давались женщины. Не в том смысле, что их было труднее убить физически... просто когда перед тобой целый отряд оживших, едва начавших разлагаться чирлидерш, волей-неволей становится до боли жалко сносить головы с их красивых тел.
- Ты не заглядывайся на мертвячек, - усмехнулся Стив. - Один даже умудрился такую оприходовать.
- Неужели? И что...? - удивился я.
- Сгнил заживо, что, - ответил Стив, усмехаясь в усы.
Но я соврал, сказав, что труднее всего убивать женщин. Пусть и мертвых. Труднее всего убивать детей. Это очень тяжело давалось Стиву, который видел, как его внуки стали живой мертвечиной - говорят, тогда он и поседел (а вовсе не после Кореи). У нас с Энтони детей не было, но даже нам было жаль отстреливать охваченный вирусом детский сад... детишки, часто в огне, выбегали с детским ревом на устах и кидались на нас, как будто хотели отнять у нас игрушки. Очень жаль, что не было иного, гуманного способа уничтожать этих, пусть и чудовищно жестоких, мертвых, но все-таки детей - нам приходилось стрелять им в головы, и детские черепа взрывались, как тыквы на стрельбище.
Но в целом, по неизбежности происходящего, такая жизнь, абсурдная и страшная, почти начинала мне нравиться - я словно бы оказался на Диком Западе. С другой стороны, убивая женщин и детей, пусть и зомби, я чувствовал себя маньяком-убийцей, пришедшим в класс с оружием. Впрочем, подобные мысли со временем, конечно, проходили. Человек ко всему привыкает. Все же, как и говорил Стив, это была далеко не военная Корея - не свистели пули из каждого куста, не было вражеских снайперов - просто методичная зачистка территорий от нечисти, некая даже "охота"...
Весьма жарко нам троим пришлось на стадионе. Зомби-бегуны - это самое страшное, что я видел за последнее время. Если обычные мертвяки ходили пошатываясь, вперевалочку, то эти так же вперевалочку и шатаясь, бегали. Пришлось попотеть, когда на нас кинулась целая футбольная команда в грязной форме, с щитками, но хорошо хоть без шлемов.
- Ишь, громилы, шлемы уже сняли, пастями щелкают, жрать хотят! - прокричал Стив, с вышки уложив из снайперской винтовки одного из них. - Не приближайтесь к ним, а то задавят!
И верно - от таких громил не спасешься, если попадешься им в лапы. Мы с Энтони отстреливали несущихся на нас "футболистов", которые поиграли бы наши головами в мяч, если бы у них хватило на это мертвых мозгов - и ноги у нас, признаюсь, дрожали. Патрон за патроном мы всаживали в них, а они все не падали. Такие туши! Весом под триста фунтов, таких можно было остановить только выстрелом из дробовика, но для этого надо было стрелять почти вплотную... помогал нам только меткий Стив, каждые секунд десять отстреливая по одному, ну и тот факт, что при их габаритах попасть им в голову было чуть проще. Когда мы отстрелили большинство из них, и осталось не более пяти мертвяков, несущихся на нас, то было уже поздно стрелять... Надо было драпать! - мы даже ощущали, как трясется земля под их лапищами, слышали, как громыхали на них щитки.
- Бежим! - закричал Энтони. - Мы не успеем!
Я опустил ствол и ринулся к вышке, на верху которой устроился Стив. Он уже кричал нам - скорее, парни, скорее! Энтони пытался на бегу отстреливаться, но лишь три раза промахнулся.
- Полегче! - пропыхтел я, задыхаясь от бега, - еще меня пристрелишь!
Я первый добежал до вышки и полез по длиннющей лестнице вверх. Я ужасно боялся высоты, но выбора не было. Я хватался за каждую перекладину чуть ли не мертвой хваткой, и старался не смотреть вниз.
- Лезь быстрее, черт тебя подери! - воскликнул Энтони, уже взобравшийся вслед за мной. - Они уже близко!
И правда - я уже слышал, как они ревут под нашими ногами. Чудом я успел залезть в люк, открытый Стивом, а потом за мной взобрался Энтони, мокрый от пота. Стив захлопнул люк.
Мы тяжело дышали, буквально упав на деревянный пол.
- Ну что, целы?
- Целы, - ответил Энтони, прислоняясь к стене. - Я только обойму выронил на бегу. Патронов нет.
- У меня пусто, - отозвался я, утирая пот.
- Плохи дела, - сказал Стив. - У меня осталось только четыре патрона.
Потом он опустился на колено, приоткрыл люк и посмотрел вниз.
- Ты смотри, черти, так и нюхают! Хорошо еще, лазать не умеют.
Тут Стива осенило. Он снял винтовку с окна и кое-как пристроил ее в приоткрытый люк.
Бам! Бам! Мы заткнули уши.
- Двоих уложил! Еще трое!
- Надеюсь у них нет запасных? - спросил я.
- Да если бы были, все были б тут до единого, - отозвался Энтони.
Бам! Бам!
- Черт! Патроны кончились, один урод остался.
- Один? - спросил Энтони и подполз к люку.
- Что смотришь, тварь дохлая? - спросил он у рычащего внизу мертвяка. - Лазить научись, пень трухлявый! - и он плюнул на "футболиста". Тот не обратил на это внимания.
- Давайте подождем, когда он уйдет, - предложил я.
- Эти твари могут целыми днями стоять на одном месте, если не почуют еду в другом месте, - ответил Стив, закрывая люк. - Ну, или пока не сгниют окончательно.
- Кстати, насчет еды, - сказал Энтони. - Мне бы пожрать.
- А мне попить.
- Ну что вы как дети малые? - возмутился Стив. - "Кушать хотим, пить хотим". Вот в рюкзаке несколько вчерашних бургеров и вода. Только полегче, не налегайте - туалета тут нет.
Мы ели бургеры с засохшими котлетами.
- Хорошо, что вся эта жратва полна химии - сохраняется и не гниет, - сказал Энтони.
- И то верно. Все эти натуральные продукты давно бы пропали, - ответил я.
Мы ужинали, радуясь, что сами не стали ужином.
Никогда еще мерзкие бургеры не казались мне такими вкусными!
Стив, сидевший у окна, спросил:
- А ты кем был до нашествия мертвяков?
Обращался он ко мне, Энтони он знал давно.
- Бумажки в офисе подписывал да бланки заполнял.
- Небось хочется к родному столу?
- Нет, не хочется.
- Не хочется?
- Скука смертная. Вот перебьем всех зомби, на работу не вернусь.
- Война меняет людей, - сказал Стив. - Я тоже до Кореи в университет ходил, изучал физику. А как с войны пришел, бросил все, ушел работать.
Энтони, вполуха нас слушавший, приоткрыл люк и посмотрел вниз.
- Этот все еще там.
Он протянул руку в люк и бросил кусок бургера мертвяку. Тот замычал, зарычал, но поднял кое-как бургер и принялся его есть.
- Смотрите, жрет!
- Упасть не встать, - равнодушно ответил Стив.
- Я его приручу, - огорошил нас Энтони.
- С ума сошел? - сказал я. - Этим доверять никак нельзя.
- Поживем, увидим, - сказал Энтони и бросил вниз еще кусочек.
Так же мыча-рыча, зомби поднял кусок и съел. Потом, подняв голову, посмотрел на нас, вверх.
- Я ему кличку дам, - решил Энтони. - Назову его Батманч. Имя - Бад, фамилия - Манч. Бадди! Отличная кличка.
Мы засмеялись в голос.
- Бадди, на! - сказал Энтони и кинул ему свой последний кусочек. Мертвяк поднял его с земли и съел, после чего снова уставился наверх.
- Ты такую махину не прокормишь, - сказал Стив. - Он при жизни цыпленка за раз мог уговорить, смотри какой огромный.
Мы закрыли люк и принялись обсуждать всякое - обычный мужской разговор. Через полчаса мы услышали непонятное скуление внизу.
- Что за черт? - спросил я.
Энтони открыл дверь. Здоровяк-мертвяк все стоял под лестницей и смотрел на нас голодными глазами. И скулил.
- Ты смотри, что твой пес! - удивился Стив.
- Кинь ему еще кусочек, - сказал я.
- Да он меня разорит, черт возьми.
- А нам все равно отсюда надо выбираться, - сказал Энтони. - Кинь ему еще, не будем же мы тут сидеть и гадить в окошко, как птички.
Энтони скинул Бадди кусочек. Тот слопал и снова уставился наверх. Так мы кормили его еще с полчаса, пока он не успокоился. Потом улеглись и уснули мертвым сном.
Наутро я проснулся от рычания зомби и увидел заспанными глазами, что Стива и Энтони в кабинке нет, а люк открыт. В ужасе я вскочил и глянул вниз... Оба моих друга были внизу и... тренировали рычащего Батманча приносить бургер, кидая его вдаль. Бадди послушно бежал за бургером и нес его назад.
- Вы с ума посходили? Я думал, вы шутите! - крикнул я им.
- А, проснулся, соня? - сказал Стив. - Спускайся, у нас тут весело.
- Это же мертвяк, мало ли, что у него на уме!
- Да знаем мы, что у него на уме. Жрать и все. За еду что хочешь сделает! - сказал Энтони.
Я слез, и тут как раз, ковыляя, вернулся Батманч, доедая котлету. Завидев меня, он пошел в мою сторону, рыча от голода, но Стив двинул его прикладом винтовки в затылок.
- Стоять! - прикрикнул он. - Это свой. Не трожь.
Он передал мне бургер.
- На, кинь ему, пусть принесет.
Я замахнулся и швырнул булку с котлетой подальше от себя. Батманч развернулся и затопал за едой.
- Ну вы даете, ребята. Я думал, этих тварей переучить невозможно.
- Выходит, можно, - сказал Энтони, почесывая в затылке.
Он явно что-то замышлял.
Светило солнце, дул легкий ветерок.
Пока я стоял на страже, осматривая окрестности в бинокль, друзья тренировали мертвяка.
- Сидеть! Сидеть, я сказал! - слышались голоса.
- Фас! Взять! - продолжался урок.
Энтони в качестве эксперимента запихал дохлым мертвякам (какой, однако, каламбур) котлету в рот и натравил на них Бадди. Тот, недолго думая, разворотил пасть бывшему коллеге по команде (благо тех валялось кругом, как мешков с маисом по осени) и достал оттуда котлету, после чего немедленно ее сожрал.
- Мерзость какая! - сказал я.
- Не без того, - отозвался Стив. - Но каковы результаты!
Они сделали из длинной цепи подобие ошейника и повели мертвяка на прогулку. К вечеру послушный Батманч научился хватать за ноги других мертвяков и утаскивать их куда подальше.
- Экий голем! - радовался Стив, наблюдая, как Энтони управляет работящим зомби.
Через день Бадди стал послушным псом, и все, что от нас требовалось, это подкармливать его бургерами. Когда они подошли к концу, мы решили пойти за свежей едой. Несмотря на мои протесты, Батманча Энтони взял с собой.
- Он нам пригодится! Проверим его в бою.
- Ты что, - возмутился я. - Если он завидит своих, он еще на нас кинется!
- С чего ты взял? Хотя есть только один способ это проверить.
Для верности я двигался сзади мертвяка, держа его на прицеле. Мы шли по раскаленной мостовой - торговые центры были далеко, и вот уже час, как мы маршировали под палящим солнцем. Вскоре мы добрались до нашего гаража, заправились и поехали дальше.
- Давайте-как быстрее, Бадди уже проголодался, - сказал Энтони.
- Ты к нему не привыкай, - ответил Стив. - Это же тебе не человек, другом не станет, и даже не собака.
Однако без засады не обошлось - как я и боялся, у супермаркета, сплошь черного от пожара, бродила целая куча живых трупов. Мы завидели их издалека и не стали подходить ближе.
- Мы их столько не завалим, их же тут полсотни. А нас трое, - прикинул я.
Но Энтони уже принял решение - он повел Бадди вперед. Батманч зарычал - видимо, почуял запах еды из кулинарного отдела - так приучили мы его к человеческой еде. На этот рев зомби, бродящие по магазину, среагировали немедленно, и потопали к нам.
- Ты что творишь! Бежим, пока живы! - сказал я.
- Не торопись, - сказал Стив. - Он знает, что делает.
- Ну, Бадди! - закричал Энтони. - Фас!...
С диким ревом кинулся наш мертвяк в толпу зомби. Те, не понимая что к чему, пытались его обойти, не принимая его за пищу, как, например, нас - а он с тем же ревом старательно разрывал им пасти, упорно ища в них бургеры. Не найдя их, он оставлял бездыханного зомби (если они вообще дышали) и разочаровано воя, бросался на второго. Те не оказывали никакого сопротивления! В результате до нас добралось пять-шесть живых трупов, которых мы с легкостью уложили выстрелами в голову.
- Ай да Бадди, - восклицал Стив. - Ай да сукин сын!
Энтони довольно улыбался.
- Это мой ученик! - с гордостью отвечал он, передергивая затвор.
Батманч вернулся к нам, издавая непонимающие звуки.
- Не понял, бедный, почему еды не оказалось, - смекнул я.
- Сейчас мы ему найдем, - сказал Энтони.
В глубине супермаркета, отстрелив парочку бывших работников кухни, мы нашли склад сырого мяса. Есть забродившее месиво мы не стали, однако Батманч набросился на эту еду с бешенством.
Покуда он жрал все, что там было, обгладывая даже висящие туши не первой свежести, мы уединились в уютном кафе у входа в супермаркет.
На кухне оказалось полно еды и питья, и мы отобедали как короли.
Откинувшись на спинках сидений, мы пили колу и курили "Кэмел".
- А не так уж плоха жизнь! - сказал Энтони.
Стив довольно покачивал седой головой, пуская кольца изо рта.
Тут за стеклянной дверью мы увидели Батманча, который скулил за дверью и просился внутрь.
- Не пускай его сюда, - сказал Стив.
- Почему? - удивился я.
- Он воняет, как помойная куча. Жрал сырое мясо, которое висело недели две вне морозильника, представляешь как от него несет?
Бадди продолжал скулить. Энтони тяжело вздохнул и вышел на улицу. Видно было, как он поморщился от тяжелого дыхания своего питомца; однако, тот потом улегся у его ног по команде "лежать".
- Нам рано или поздно придется от него избавиться, - сказал Стив.
- От Энтони? - ляпнул я.
Стив со смеху поперхнулся дымом и с минуту кашлял.
- Да неужто ты не понимаешь, - сказал он, наконец, - он же рано или поздно разложится. Чуешь, какая жара на улице? Да и посмотри на него - уже чернеет от гнили.
И правда, Батманч был изрядно попорчен.
Вошел Энтони.
- Недолго моему Бадди осталось, уже начал вонять, - грустно сказал он.
- А мы как раз об этом говорили.
Мы посидели молча.
- Надо его перед гибелью использовать.
- Верно. Пустим в бой.
- А он пойдет, ведь он по команде "фас" не нашел бургеров?
- Пойдет. Я его сегодня еще натаскаю.
И Энтони занялся грязной работой - нахватал котлет и позапихивал их в пасти мертвякам, после чего обходил этот труподром с Батманчем на поводке - и послушный монстр копошился в пастях у уже убитых, радостно доставая котлеты и пожирая их. Потом мы набрали еды, уселись в наш грузовичок, а "питомца" посадили в багажник - и только и слышали его рычание, покуда ехали по щебню и развалинам к месту назначения. Этим самым местом была оружейная в ДиСиАрмори. По пути мы отстреливали из окон неповоротливых прохожих нежитей, а я все думал, попивая натасканую из супермаркета колу - где же моя Ирен? Не видел я ее с тех пор, как потерял ее в толпе. Не видел я ее ни в толпе мертвяков, ни среди немногих уцелевших, ни среди уничтоженных охотниками трупов. Как будто она пропала без вести, исчезла... а ведь мы исколесили весь город и пригороды.
Я передал ружье Энтони, высунувшемуся из окна для отстрела, и сел поближе к Стиву.
- Все думаешь, жива она, или нет? - участливо спросил Стив, заметив в моих руках ее фотографию.
- Да... что ж мне еще остается... только думать.
- Печально, - вздохнул Стив, объезжая трупы по дороге.
- Печально... да и надежды уже нет.
- Не думай так. Может она жива, и где-нибудь с ополченцами.
- Мы были почти на всех заставах, там ее нету.
- Почти. В Ди Си мы еще не были.
- Ну может быть... хотя что Ирен делать в Ди Си?
- А тебе что? - резонно заметил Стив.
Маленькая надежда всколыхнулась во мне.
А вдруг...
Оружейка кишела нежитью. Ободранные зомби в остатках военной формы слонялись вокруг и около. Один так и вовсе потерял штаны и расхаживал, сверкая на солнце грязным волосатым задом. Мы остановились, чтобы не выдать своего присутствия шумом двигателя, и Энтони вывел Бадди на свободу. Ох и несло от нашего Франкенштейна!
- Уведи его, и чтобы он не возвращался! - поморщился Стив.
- Вперед! - не своим голосом закричал Энтони, увлекая Батманча за собой. - Взять их, Бадди, фас! Обедать!
...С невиданной прытью наш мертвяк кинулся на толпу военных зомби, которые после смерти не проявляли никаких признаков военной выучки, и начал методично разрывать гнилые рты - языки так и летели в стороны, только и слышался треск ломаемых челюстей. Мы стояли у машины, наблюдая за этим, и даже не хотели тратить патроны - мертвячье не успевало до нас доходить. Стив даже успел закурить сигару и пускал кольца, оперевшись на капот.
- Эх, хорошо! - мечтательно сказал он, затягиваясь, - вот это, я понимаю, шоу! Лучше Супербоула!
Я не удержался и расхохотался.
Энтони, стоявший с нами, однако, мрачнел. Я взглянул на него - он проглотил комок в горле. Я проследил направление его мрачного взора - он смотрел на то, как Бадди покрывался грязью, кровью, и гнил буквально на глазах.
Когда Батманч вернулся к нам, от него разило так, что меня чуть не вырвало. Я отбежал за машину.
- Убей его! - сказал я. - Я сдохну сейчас от вони.
Стив тоже морщился, но ему помогал дым сигары, скрадывающий мерзкий трупный смрад.
Энтони стоял перед своим питомцем и ничего не делал.
- Убей его! - повторил я. - Ты подхватишь от него чуму!
Энтони молчал, глядя на довольно урчащего Батманча, который собирался устроиться у его ног, как собака.
- Стреляй уже! - сказал Стив. - Чего ты церемонишься?
С каким-то бешенством Энтони выхватил из-за пояса дробовик и выстрелил питомцу прямо в лицо. Тот простонал, словно вопрошая своим ревом - "за что?!" - и упал наземь с развороченным черепом.
В оружейке мы решили не оставаться - убирать сотни тяжеленных трупов не было сил, плюс нестерпимо пахло. Поэтому мы сели в машину и рванули по направлению к заставе, попутно наполнив баки бензином, набрав запасок, воды, оружия и сухпайков - набили ими весь багажник фургона.
Энтони всю дорогу молчал. Мы тоже не проронили ни слова. Никогда мы не видели Энтони таким - он мрачно и зло переживал потерю. Когда мы приехали, он вышел из машины и долго смотрел куда-то вдаль.
- Надо было его похоронить как человека, - бормотал он себе под нос. - Все же он...
Это были его единственные слова за тот день.
- Тяжело ему, - объяснял Стив позже. - Не было у него ни друзей, ни дома. Жил со старушкой матерью да вкалывал как раб на плантации. А тут случись апокалипсис. Старушку мать убить пришлось, и после этого он совсем потерялся. Ушел в работу, забылся в ней. А про себя-то и забыл. Ну и вот, видишь, сейчас еще одного "друга" потерял.
Я лишь вздыхал.
За окном нашего грузовика шел проливной дождь. У дождя было две особенности - с одной стороны, его шум скрывал от нас приближающихся зомби, но с другой - зомби было легче свалить на скользкой земле, а уже лежачих - а вернее встающих - прикончить труда не составляло. Я поневоле начал клевать носом...
Мне снился сон, будто я снова вижу Ирен, снова вижу ее белую кофточку, снова вижу ее длинную шею, снова чувствую запах ее кожи совсем рядом с собой, снова слышу, как она смеется - как жаль, что это был лишь сон! Казалось, протяни руку, и вот она, твоя навсегда - но ее образ исчезал в дымке, и я проснулся. Рядом угрюмо сопел Энтони, Стив все так же невозмутимо смотрел на дорогу.
- Ты поспи. Через пару часов сменишь меня, - сказал он.
Я снова провалился в сон.
Вскоре мы добрались до базы.
...Однажды мы зачищали заставу в прерии, на почти пустынной территории, неподалеку от границы с Мексикой - и находились так же неподалеку от моего дома в Сканк-Сити.
Нашего дома, подумалось мне, нашего с Ирен - вернее, мы тогда еще планировали выплатить за него остатки кредита, но поскольку банковские работники стали зомби одними из первых...
Застава нас встретила ожидаемым и привычным ужасом: зомби десятками - возможно, набралась и сотня.
Орда зомби была забавной - крестьяне в сомбреро, старые мексиканские тетки в цветастых платьях, голодранцы-мальчишки, и все до одного мертвяки в поисках мяса. Мы уж думали, что у нас не хватит патронов, так много их было. Мы поливали огнем эту орду, кищащую гнилью, стараясь уничтожить их как можно быстрее. Мы устали от переездов, а тот факт, что в результате долгих поездок мы совершили круг, и снова оказались по уши в зомби, давил нас всех некой безысходностью. Тяжело было и физически, и морально.
- Да черт побери, откуда их столько? - спросил Энтони в сердцах. - Вроде военные даже есть, и те туда же!
- Да чего гадать - кто-то думал, что "само пройдет", скрыл от товарищей, а ночью встал и всех перекусал, - ответил Стив, стреляя очередному мертвому мексиканцу в голову. - И теперь посмотри, день мертвых наяву!
- А может, среди них есть живые? - спросил я.
- Не может быть! - сказал Энтони. - Где много мертвяков, живых нет. Научный факт.
Я тоже стрелял, стараясь попадать в головы, на которых еще виднелось сомбреро - так было проще. И тут, в последнем потоке, можно сказать, иссякающем ручейке зомби, я заметил необычного мертвяка - все зомби, кто не получил пулю в конечность, шли прямо и напролом. А этот плелся позади всех, регулярно падая на четвереньки, и затем вставая - и это была женщина...
- Не стрелять!!- завопил я и кинулся навстречу мычащим трупам.
- Ты что творишь! - закричал Стив.
- Стой! - вторил ему Энтони. - С ума сошел?!
Но я не слушал, и несся на всей скорости в последнюю кучку зомби. Я стрелял почти в упор, разнося мертвякам головы, - один, второй, третий выстрел - я хотел посмотреть, убедиться в... Стив и Энтони бежали за мной, что-то крича в след. Когда они догнали меня, и добили последних мертвяков, в живых осталась одна эта женщина.
Вы, конечно, уже догадались, кто это был - это была Ирен. Которую я уже не надеялся найти, потеряв всякую надежду. И вот она ползла по земле, вся грязная, вонючая, и что-то мычала, дико глядя на меня - волосы ее свалялись, изо рта вырывался странный вой, мычание...
- Пристрели ее, что стоишь! - воскликнул Энтони, тяжело дыша после яростного спринта.
- Не сметь!! - воскликнул я не своим голосом. - Это моя жена!!!
- Че-е-е-ерт побери, - протянул Стив, тоже подбегая к нам. - Ты серьезно?
- Серьезно! - сказал я, и голос мой дрожал от непонятных чувств - я потерял всякий контроль над собой и почти лаял, как собака: - Не трогать! Она моя! Не сметь!
- Да тихо ты! - сказал Энтони, опуская ружье. - Не трогаем...
Ирен, вернее, "Ирен", все ползла ко мне, мыча и хрипя, протягивая ко мне свои грязные, костлявые, почерневшие руки. Я отбросил в сторону ружье. Кругом валялись разнесенные на куски мертвяки, развеивался дым от пороха, солнце стояло в зените, нестерпимо воняло. А я смотрел на нее, и не мог отвести глаз.
- Ты что будешь с ней делать? - спросил Стив. - Надо ее убить.
- Не надо, - отрезал я. - Я возьму ее с собой.
- Не вздумай. Еще покусает. Да и толку...
- Энтони же взял Бадди. И я возьму ее.
- Ты же помнишь, чем там все кончилось.
- Плевать. Я беру ее.
- Как знаешь, я тут тебе не советчик. Но держи ее подальше от нас.
Энтони, словно из ниоткуда появившийся, подошел к Ирен сзади и одним махом одел на ее голову плотный мешок.
- Чего уставился? - спросил он. - Бери ее на плечо, и поехали домой. Не за ручку же ее вести, черт тебя побери.
После чего он перемотал ей руки, не снимая мешка с головы, приподнял с земли и вопросительно посмотрел на меня. Я словно очнулся ото сна, подхватил Ирен, положил ее на плечо, и понес в машину, стараясь на слушать ее мерзкого мертвячьего мычания...
Через час мы были на базе, в небольшом поселении, где деревья уже образовывали небольшой лесок. Там стояло несколько хижин и сарай. В одной хижине мы держали авто, в другой жили, а в сарай мы решили поместить Ирен.
Я завязал ей рот, чтобы она не кусалась, связал ей руки, чтоб она своими грязными ногтями не исцарапала меня, и отнес на плече в сарай. Там я - к своему ужасу - посадил свою любимую на цепь, как собаку... и вышел, закрыв дверь на засов. В груди моей все переворачивалось. За ужином Стив и Энтони старались не смотреть на меня. Они явно подбирали слова, не зная, что сказать. Я молчал, пытаясь разобраться со своими чувствами.
Спать я не мог.
Каждые полчаса-час я подходил к сараю и слушал, слушал, не в силах поверить, что я нашел ее не мертвой - а хуже, в состоянии зомби, твари нечеловеческой... и хотелось плакать от такой злой иронии судьбы. Под утро я уснул мертвецким сном, и через пару часов меня разбудил Стив.
- Твоя-то, эмм... мертвячка, все мычит, бесится. Давно таких бешеных зомби не видел.
Я протер глаза, и находясь еще в заспанном состоянии, едва соображая:
- Да что уж теперь. Пусть посидит пока...
- Завоняется она, друг, - сказал Стив печально. - Провоняет весь сарай. Может, того ее?...
- Нет! - воскликнул я, поднимаясь на кровати, сон слетел с меня. - Я не позволю! Я лучше сам вымою до блеска этот сарай, но я не позволю ее убить!
- Любовь, - хмыкнул Стив. - Впрочем это твоя забота. Сиди с ней сколько хочешь, а на следующее утро мы уходим.
- Уходите? Куда?
- Как куда? Дальше будем скитаться, уничтожать тварь по всей стране. Не сидеть же здесь - тут никого из живых нет. Я планирую добраться до Форт Нокса, поискать, может еще остались такие, как мы. Сообщают из Чедвика, что слышалась стрельба, но туда некому добираться, кроме нас. Сегодня проверим территорию в последний раз, вещи соберем, и чесанем.
- А я? - вырвалось у меня.
- Ну, ты можешь остаться тут с ней... мы отложим тебе припасов, ты можешь подождать, пока твоя... эмм... Ирен, или как там ее, помрет с голоду и разложится... гхкм... потом догони нас, мы будем в Форт Ноксе неделю, не меньше.
- Но я хочу с вами.
- Тогда брось ее.
- Не могу.
- Можешь, просто забудь обо всей этой романтической привязанности. Твоей Ирен больше нет, это грязный живой труп. Воняет, мычит...
Я молчал.
Молчал и Стив.
Потом он похлопал меня по плечу.
- Молодой еще ты, парень. Следуешь за сердцем, а не за головой. Но в этот раз лучше следуй за нами.
И вышел из комнаты.
До вечера мы разъезжали по прерии, выискивая остатки армий мертвяков, но все было чисто. Мы обильно потели на жаре, пили много воды, и к вечеру еще пришлось собирать вещи. Все страшно устали и вырубились, кроме меня, конечно - во-первых, я сторожил нас всех, заступив на первую смену, а во-вторых, я все бегал к сараю, где мычала Ирен, и подсматривал в щелочку между досками. Она ползала на четвереньках, все такая же грязная, и мычала через завязанный рот, пытаясь снять повязку со рта.
От этой мерзкой картины и дурного запаха у меня закружилась голова, и я убежал на пост, где безбожно заснул, подвергнув нас всех риску.
Однако долго мне спать не пришлось.
В объятиях мертвецкого сна мне все чудились какие-то голоса, но я не был в силах проснуться. Мне казалось, что это кошмарный сон, в котором мне снится голос любимой Ирен, которая еще жива, и зовет меня... Звук становился все громче. А если это не сон? - поразила меня странная, яркая, как молния, мысль... я очнулся от дремоты, схватил винтовку и огляделся.
Тишина.
Только Ирен все мычала.
Когда же ты заткнешься! - в отчаянии подумал я.
Меня сменил хмурый от недосыпа Стив, заступающий на вторую смену.
Я улегся в свою постель и почти сразу уснул.
Однако звуки все мучили меня.
Мне казалось, что я слышу ее голос... казалось, даже, что Ирен зовет меня, еле-еле, но выговаривая-таки мое имя...
Ночной бред, подумалось мне спросонья, должно быть, сон играет со мной злую шутку. Но звук повторился - голос доносился из сарая, где я запер Ирен - вернее, то, что от нее осталось. Я прислушался - зомби любят пошуметь... и снова послышался голос, зовущий меня по имени.
Ошибки быть не могло - это была Ирен.
Я стряхнул с себя остатки сна и сел на кровати, продирая глаза. Еще раз - да, она звала меня! Но... ведь зомби не умеют разговаривать!... И вот, спустя секунду, мной овладело непонятное чувство, какая-то странная надежда - на что?... - и вытряхнула из кровати. Как был, в трусах и майке, я сорвался с постели, выскочил за дверь, забыв про осторожность, не захватив ружья, и побежал к сараю, проскочив мирно сопящего на посту Стива.
Я отпер дверь и ворвался внутрь. Ирен лежала на полу и звала меня по имени! Она каким-то образом сорвала повязку со рта и теперь ползала, скованная, на цепи, и издавала те самые сдавленные звуки, которые должны были быть криком о помощи...
Я бросился к ней.
- Ирен? Ты говоришь?... как? но как?...
- Я не зомби, - прошептала Ирен. - Я просто сильно постра... пострадала... - слова давались ей с трудом.
Меня как молнией ударило.
Она не мертвяк!
Просто сильно ранена - наверняка, сотрясение, не могла говорить... Раны и грязь мы приняли за разложение, а слабость и травмы - за типичную походку зомби!
А я... я верил в то, что она зомби, и мог ее пристрелить, как собаку, поведясь на зов отчаяния!
Я поднял ее с пола, прижимая к себе, и осыпал поцелуями ее грязное, измученное лицо.
- Любимая, прости... прости меня, пожалуйста... я подумал, что ты...
- Ничего, ничего, - шептала Ирен, пытаясь обнять меня слабыми руками. - Сними цепь...
Я дрожащими руками нащупал в кармане ключ и расстегнул замок, цепь с грохотом упала на досчатый пол. Ирен простонала снова, словно бы умирала - не дай бог, если это действительно было так! - и прошептала:
- Я хочу пить... кушать... у вас что-нибудь есть?
- Конечно! - засуетился я. - Пойдем, пойдем!
Я обхватил ее за талию и вывел из сарая. Ноги ее подкашивались.
У дверей стояли Стив и Энтони с оружием наперевес.
- Ты что это тут с зомбачкой делаешь? - сурово спросил Стив, направляя на меня дробовик. - Совсем уже чокнулся?
- Она не зомби! - воскликнул я. - Она живая!
- Ты ополоумел от своей любви, парень, - ответил Стив. - Брось мертвячку, пока не покусала тебя и всех нас.
- Она живая! Живая! - закричал я.
- Как докажешь? - спросил Энтони недоверчиво.
- Она говорит, а зомби не говорят, - ответил я. - Вы что, мне не доверяете?
- Я живая, - просипела Ирен. - Это вы приняли меня за......
У парней отвисли челюсти.
Они опустили оружие.
- Черт побери, - выругался Стив. - Я глазам своим не верю.
- А мы вас чуть не кокнули, мисс, - смутился Энтони. - Простите.
- Давайте отнесем ее в дом, и дело с концом! - сказал я. - Ей же плохо, мы морили ее голодом, как бы не померла.
- Черт побери! - снова выругался Стив. - Немедленно в дом, накормим и напоим!
- Не ругайся, - сказал Энтони. - Среди нас дамы.
Ирен чуть слышно засмеялась.
Для меня это был лучший звук на всем белом свете.
...Вот так нежданно-негаданно моя любовь возвратилась ко мне. Мы выхаживали ее все втроем. Стив готовил для нее лучшую еду, Энтони носил воду для импровизированного душа, что мы соорудили у водонапорной башни, а я от нее и вовсе не отходил, поминутно извиняясь перед ней и кляня себя за глупость и недоверие. Через неделю она уже окрепла и могла ходить. Мы натаскали для нее одежды из супермаркета, попутно отстрелив десяток озверевших от голода мертвяков, и отвели ей лучшее место в нашем домишке. Она рассказала нам свою историю, как попала под автомобиль, несущийся прочь от армии зомби, как лежала без сознания в канаве несколько дней, как зомби не заметили ее, погнавшись за убегающими жителями и пробежали мимо, и как она скиталась по прерии, надеясь хоть на какой-то признак жизни, и как мы наткнулись на нее, и как чудом зомби не сожрали ее, кинувшись на нас... - как же вовремя мы оказались в тех краях в тот день и час!... не зря, однако, судьба заставил нас сделать круг.
Я слушал, а сам все думал - что, если бы я нажал на курок в тот день, поверив, что она - зомби? Что, если бы разнес ей голову из дробовика? Что, если бы я убил свою любовь своими руками и ушел бы в ночь, будучи уверенным, что она стала живой мертвячкой?...
Но глядя, как она улыбается мне, как смотрит на меня любящими, несмотря ни на что, глазами, я постепенно забывал об этих ужасах. А она уже и не вспоминала о них - да и кто хочет такое помнить?... Ирен я тоже научил стрелять, хотя, конечно, не брал ее с собой на вылазки - все же она была хрупкая девушка. Однако ей тоже доводилось отстреливать мертвяков, и ей это даже нравилось.
Мы снова были вместе!
Я не мог поверить своему счастью, после стольких месяцев разлуки - мы, и снова вдвоем, это какое-то чудо. Так не бывает! - но так было.
Однажды утром она достала из своей старой одежды, которую надо было выкинуть, ту самую фотографию, которую мы сделали у театра.
- Помнишь? - спросила она слегка печально. - То была совсем другая жизнь.
- Ты сохранила? - поразился я.
- Только эта фотография и давала мне силы жить...
Я кинулся к своему рюкзаку, нашел там почти такую же фотографию, сделанную через пару секунд после той, что была у Ирен, и протянул ей.
- Я тоже сохранил.
Ирен чуть не заплакала.
- Ты помнишь... ты хранил ее... все это время?
- Как видишь. Я тоже не мог без нее. Я все время смотрел на тебя... на нас.
- И на ту жизнь, когда все было хорошо.
Мы крепко обнялись, наше прошлое словно воскресало перед нами - пусть и безвозвратно ушедшее, но все же прекрасное.
...
Сидя на отшибе у заставы, глядя на закат, я болтал с ребятами, покуда Ирен готовила нам ужин.
- Я вот о чем думаю... - задумчиво протянул Стив.
- Ну рассказывай уже, наверное, опять очередная история из твоего прошлого? - сказал я.
- Нет, нет... я даже не хочу говорить...
- Зачем тогда вообще начинал тогда? - спросил Энтони. - Навел туману, а сам в кусты.
Стив закашлялся.
Потом посмотрел на меня.
- Я вот чего... мы же выяснили, что Ирен - не зомби, верно?
- И чего? - спросил Энтони.
- Ну так прикиньте, сколько таких больных, израненных мы приняли за мертвяков?... стреляли в раже, как бешеные... это чудом Ирен попалась на глаза тебе, - Стив обратился ко мне, - а сколько еще детей и жен мы убили?...
Повисла пауза.
Энтони почесал в затылке, я проглотил комок в горле.
- Мы теперь убийцы женщин и детей, - тихо сказал Стив. - Кто знает, скольких можно было спасти, как Ирен...
Снова наступила тишина.
- И верно, вот мы дурачье, - ответил Энтони. - Ну да не будем на этом зацикливаться. Откуда мы знаем, может Ирен - редчайшее исключение.
- Что же мы наделали... - еще более тихо произнес Стив, глядя на закатывающееся солнце.
- Пойдемте лучше поедим, - сказал я и поднялся с приступка. - Ужин почти готов.
Я не хотел даже думать об этом всем.
- Отлично, пойдем, - ответил Энтони, тоже поднимаясь. - Пора и перекусить.
Мы прошли пару шагов и обернулись, так как поняли, что Стив так и остался сидеть и глядеть в небо.
- Эй, Стив! Пошли, кончай грустить! - сказал Энтони. - Пожрем!
Стив лишь покачал головой. Энтони пожал плечами и мы отправились ужинать.
- Он старый, - сказал Энтони, когда мы поели. - Сентиментальный стал.
- Но меня тоже мучает то, что он сказал, - ответил я.
- Ты бы радовался - не всем везет так, как тебе.
- Но ведь можно было многих спасти, а мы, по глупости!...
- А что ты предлагаешь? Каждого зомби вести на анализ? Идет к тебе, мычит, хочет съесть - стреляй.
- Но Ирен...
- Что ты заладил!
- Мы ведь и ее могли убить...
- Старый пень наплел тебе горестных сказок, а ты и расстроился. Как оно есть, так оно есть. Забудь об этом.
- А Стив так и сидит... - заметила Ирен, убирая со стола.
- Пусть посидит, - сказал Энтони. - В его возрасте пора уже и о душе подумать. Вот и думает. В последнее время это у него ча...
Тишину вечера разорвал громкий выстрел.
...
Мы похоронили Стива со всеми почестями военного времени, Энтони прочел молитву на испанском, перекрестился и пошел в дом. Там он мертвецки напился. Конечно, ему было тяжелее всех. Он знал Стива очень давно, был ему близким другом... И все же этот старик был и моим другом тоже, и не раз спасал мне жизнь - жаль лишь, что свою собственную уберечь не смог. Меня и самого не покидали нехорошие мысли о возможных ошибках, что мы могли совершить, и я упорно отказывался думать о наших зачистках школ и детских садов. То ли я был малодушнее всех, то ли просто некому было спросить с нас...
Теперь мы были намного осторожнее в отстреле зомби, и изредка, действительно, находили живых, к нашему одновременному стыду и радости... - Ирен выхаживала их, как могла, но из несчастных выживало не так уж много. Однако нам удалось выходить где-то четверых, из них даже одного ребенка лет пяти.
И со временем зомби становилось все меньше; люди все чаще вылезали из своих нор; народ, даже самый далекий от войны, научился обращаться с оружием - и вот уже бригады добровольцев развозили тела мертвяков в общие могилы, расчищая новую Землю для нас, оставшихся в живых.
Мы поселились в особнячке на юге Мериленда, в слегка обгоревшем доме. Мы с Ирен заняли второй этаж, а Энтони взял себе большой сарай во дворе, откуда, покуривая сигары Стива, рассматривал в оптический прицел окрестности - на всякий случай. Еще у него была большая собака, которую он назвал Бадди.
На первом этаже мы принимали коллег по отстрелу и раненых - ими занималась Ирен, открыв там подобие госпиталя.
Она, кстати, похорошела и расцвела - и мы планировали, когда все уляжется, завести детей.
А пока мы взяли себе того маленького пятилетку, которого Ирен выходила долгими ночными бдениями. Малыш не помнил своего имени, и мы дали ему новое - конечно же, мы назвали его Стивом в честь нашего общего друга.
Но это уже совсем другая история - не такая интересная: без живых мертвяков, выстрелов и крови.
А вы, если будете в наших краях, заезжайте в гости. Мы обязательно угостим вас бургерами. Только будьте осторожны - Бадди иногда срывается с цепи и носится по окрестности. И если вы увидите красивую женщину с ребенком, что ходят по округе, гоняясь за шаловливым псом, а неподалеку заметите сарай, на крыше которого сидит мужчина со снайперской винтовкой, то знайте - это мы. Но если нас не будет, то не волнуйтесь - уже открыли развлекательные заведения. Кто знает, может быть мы все вчетвером ушли в театр, смотреть оперетту?...
ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ ХИТРОГО ФЛОРАНА. ПЛУТОВСКАЯ ПОЭМА.
Из долгих странствий при дворе
Флоран Кудре домой вернулся.
От долгой службы захирев,
Во многом навсегда прозрев,
И далеко не очень трезв -
На кучеренка огрызнулся,
И чуть с женой не разминулся.
Луиза встретила любовно,
Вернулся блудный муж домой.
Но что-то в нем теперь неровно...
Какой-то чуждый ей, не свой.
Кудре бродил, мрачнее ночи
Луиза так, Луиза сяк...
Герой же наш, потупив очи,
В бумагу врылся, что есть мочи,
Ни пить, ни есть совсем не хочет...
- Ах что карьера! То пустяк! -
Поэмы пишет за пятак.
Луиза думала - пройдет
Бездарных муз очарованье
И в чувство муж ее придет...
Напрасно женское старанье.
- Зачем тобою пост заброшен?
Забыл ты почести двора?
Неужто ты был там непрошен?
Сидишь, весь пьяный и взъерошен,
Какой-то музой огорошен...
И пишешь с ночи до утра!
Кем стал ты!.. слов не подобрать. -
- Я годы отдал государю! -
Сказал Кудре жене в ответ.
- Ни разу в грязь я не ударил,
Но двор не жаловал - и свет.
- Ну что с того, раз не признали?
Ведь луидор в кармане был! -
- А нервы тоже не из стали,
И дух, и сердце так устали...
Меня сомнения терзали, -
Кудре так складно говорил!
- Тогда меня позвали музы,
Я сердце им тотчас отдал.
Как шар бильярда в сетку лузы,
Я в руки творчества упал! -
Луизе верится с трудом.
В Луизе бесится сомненье.
На ней хозяйство, сад и дом;
Она на нервах, близок гром!
Кудре с графина хлещет ром.
И в пьяненьком остервененье
Нетрезво рвет стихотворенья.
Был муж - чиновник при дворе!
Прилично жалованья в год.
Но что-то стало с ним теперь.
Наверное, Кудре ей врет...
Жена, в наивности коварной,
Плела интриги нить витую,
Пленив улыбкой лучезарной,
Пыталась нежностью бездарной,
А то и руганью базарной,
Кудре вернуть на мостовую
И мысль ему донесть простую:
Коль бросит тот вниманье музы
И возвернется в общий быт,
То путь назад, в совет Тулузы
Вновь будет для него открыт.
Кудре молчал! Коварство света
Он знал поболе, чем она.
Жены он не искал совета,
Хоть и любил ее он где-то...
(Таскаясь по чужим каретам).
Проблема в ней была одна:
Наивность в ней не знала дна.
В Тулузе он давно нон-грата!
По произволу своему.
Жена сенатора, Беата
Была любовницей ему...
Того не ведала Луиза,
Она подумать не могла,
Что та всевечная подлиза,
Жена богатого маркиза,
Беата Ленуар из Пизы
Ее Кудре вдруг увела,
И сердце в плен его взяла...
Луиза ждет, когда вернется
Ее супруг во свет двора.
Блистать ей хочется, неймется!
Кудре ж уперся, как баран.
...С Беатой он простился спешно
От гнева мужнина сбежав.
В последний раз целуя нежно,
Расстался с пассиею грешной.
И вот рассвет едва забрезжил -
Исчез средь сотен переправ,
Вернувшись в сень родных дубрав...
И вот жене родной придумал
Кудре всю эту чепуху.
Весь этот зуд писать - надуман.
Спасал свою он требуху...
Кудре страдает по Беате,
Тоску скрывая за письмом,
Забыл любовничек женатый,
Что все бывают дипломаты,
(В профессора лауреаты!)
Когда проблемы рушат дом.
Луиза в раже боевом
Письмо строчит в сенат Тулузы
О том, что муж ее запил.
Что кругозор его не узок,
И что парик уже завил.
Письмо Луиза отправляет,
С серьезным видом, не шутя.
И мужа больше не терзает,
Ответа с почтой ожидает.
Тулуза, та еще узнает!
В сенате ж, то письмо прочтя
К маркизу ход дают вестям.
Маркиз бушует - вот где беглый!
Поймать, казнить, четвертовать!
Ах ты, придворнейший коллега,
Теперь тебе несдобровать!...
Обратный адрес на конверте
Куда езжать, идею дал.
Предать Флорана верной смерти!
Пускай его замучат черти,
На скороводку и на вертел!
Так про себя маркиз мечтал,
И вскоре дом их увидал.
Влетев в парадное, без спросу
Маркиз в дверях заколотил.
Кудре! Подвергнешься допросу!
Он в голос яростно вопил.
Кудре на тот момент в трактире
Якшался с местной детворой.
И возвращался после пира,
На нем костюм, давно не стиран,
И видит он - маркиз плешивый!
В дверях его, весь боевой,
По лику ясен злой настрой...
Ну все, смекнул себе Флоран,
Пришел момент решать вопрос.
Есть шанс закончить балаган...
Был наш Кудре весьма непрост.
Луиза ведь ушла на танцы,
И дома, слава богу, гладь.
Луиза пляшет среди ганцев,
И среди модных вольтерьянцев,
От дома зала - десять станций!
А тут ревет Тулузы знать.
Не смог ревнивец подгадать.
И в злобе плюнул наш маркиз,
В карету сел, сказал "в кабак!"
Настрой бойцовский поукис,
И зла мешок в груди обмяк.
Флоран за ним, дорогу зная
Метнулся по лесам в трактир.
И с ним компания дрянная,
К чужим страданиям глухая...
Везде их вывезет кривая!
- Маркиз одел большой сапфир, -
Флоран учил своих задир.
- Сапфир берите за расплату,
Но чтоб плешивый не вернулся.
- Не бойтесь, сир, - сказал горбатый,
Потом щербато улыбнулся...
Наутро в пьяной драке ссора!
Наутро мертв седой маркиз!
И не поймали еще вора,
Который в панике раздора
Камней украл на целый короб...
Лежит плешивый, неказист.
Язык на щеку, мертвый, свис.
Кудре же дома возглегает,
Плеснув себе шампани чуть.
Луиза рядом отдыхает -
К обеду можно и вздремнуть...
В газетах вой про смерть чинуши,
"Пал смертию от рук воров",
"Попался в сети заварушек",
"И снова кровь среди избушек",
Газетчик, в деле равнодушен,
Названий пишет сто сортов...
А наш Кудре-то - жив-здоров!
- Поеду в город я, Луиза, -
Он говорит жене своей.
Та отпускает без капризов.
До власти мужа все жадней.
Сбылась мечта Луизы бедной,
Вернулся муж ее к делам.
Куда исчезла его вредность!
Ну, даром что немного бледность...
Зато ушел тот сплин бесследно.
- Поеду я к похоронам,
Коллеги телу честь отдам!
Так говорил Кудре вселовкий,
(Беату он имел в виду!)
- Перед двором наизготовку!
Поверь жена, не пропаду!
Луиза счастлива безмерно!
Вернулся муж ее к делам.
Всегда наивно легковерна,
Всегда прелестно суеверна,
Не уловила мужа скверны,
И вопрошает к зеркалам:
- Неужто верить чудесам? -
И шлет Кудре ей письма в ряд,
А в них экю, и луидор!
- Про повышенье говорят!
Вернулся милый твой во двор!...
...
Кудре в покоях Ленуар
С Беатой похоти предался.
За дверью - стражи алебард.
В руках - любимой пеньюар,
И с уст ее он пьет нектар...
На поле страсти подвизался!
Жене в стихах домой трепался:
- Люблю тебя, жена родная!
Я разлюбил греховных муз. -
Ко лжи совсем глухонемая,
Луиза тает - "Мой француз!
Умен, хорош и черноус!"
Однако, у девицы вкус...
...
Сие - урок наивным женам
И всем доверчивым мужьям:
Холодный разум изощренный
Обскачет вас по всем статьям.
В могиле червие гуляет!
Плешив маркиз к обеду в срок.
Судьба и хитрость - пара злая.
И к торжеству ведет порок.
ОСТРОВА ЭРУДИТО.
Записки путешественника.
В те годы - шел 1621-ый - я отправился в плавание с командой корабля "Святой Патрик" прямо из Дублина, оставив своих родных и друзей. Время было тяжелое - монеты доставались с трудом, жизнь посреди вечной сырости и туманов казалось мне все более мрачной с каждым днем. И тут мой старый знакомый, закончивший морское училище, объявил, что собирается в плавание и набирает команду. Я тут же вызвался - пусть платили немногим больше, чем на суше, но была возможность повидать мир, побывать в неведомых странах и, конечно, встретить лицом к лицу разнообразные приключения. Это ли не жизнь? Поэтому, в ту пятницу, когда мы отправились в море, я считал себя самым счастливым человеком из смертных. Тем более, что мы отправлялись в края теплые, где неведомы были слякоть, лужи и мороз. За полгода путешествия мы где только не побывали, о чем я напишу как-нибудь в другой раз - иначе мое повествование растянулось бы на целую книгу; но больше всего мне запомнились жаркие острова возле Полинезии, под названием Эрудито.
Острова были близнецами - оба одинаковой формы, относительно небольшие (каждый можно было обойти пешком за две недели), с одинаковым климатом, флорой и фауной, но аборигены, там обитавшие, так сказать, "делали всю погоду". На каждом из островков жило по племени - племя низколобых занимало правый, восточный остров, если смотреть по линии экватора; а племя высоколобых - левый, называемый западным. Низколобые были типичными дикарями - чтили богов, не любили приезжих, не чтили никаких наук, больше всего любили мясо на вертеле и напитки, сводившие их с ума. Жить там было не очень приятно, да и описывать нечего - таких дикарей можно найти в нашей родной Ирландии на каждом углу, а то и в самых верхах (о чем регулярно сообщали наши газеты, печатая очередные новости о выходках какого-нибудь лорда МакГрегора или советника О"Брайена). Мы были там недолго - народец сей был незамысловат и представлял собою слишком хорошо знакомый каждому из нас сброд; временами нас долго не могло оставить ощущение, что мы находимся в трущобах Уотерфорда или Голуэя. Мы опасались, что рано или поздно толпа дикарей доберется до нас и сожрет, но, на наше счастье, они слишком увлекались огненной водой, да и главными врагами у них были их соседи, племя высоколобых. Низколобые считали, что еда высоколобых наделена особой магией, способной уничтожать детей еще в утробе, называя ее "галиматьей матерых обманщиков" - и многое сему подобное их весьма раздражало. Также они возмущались, что высоколобые никогда не воюют, и даже не пьют, с пренебрежением относясь к огненной воде - распитие которой в компании низколобые почитали за знак особого удостоверения в мужской дружбе.
...В один печальный день мы и попали в ту переделку. Как раз, когда мы переплывали с острова на остров через маленький пролив - а нас было человек пятьдесят, по десять в каждом вельботе - началась заварушка. Судя по всему, восточные аборигены снова что-то не поделили со своими западными соседями и опять инициировали нападение. "Колдуны! Колдуны!" - послышалось сзади нас улюлюканье. То низколобые, сев за весла, яростно гребли к берегам острова своих врагов. Я осведомился у проплывавших мимо, в чем же конфликт; один из воинов отвечал, что высоколобые опять своей черной магией портят небо, запуская в облака «ракеты», которые своими соплами портят облака. И правда, над нами пролетело несколько продолговатых вытянутых бочонков, из задней части которых вырывались белые струи. "Это колдовство! Уничтожить!!!" - закричали воины, потрясая луками. Я часто видел эти следы в воздухе, но никогда не видел никаких последствий для природы - однако, низколобые считали это прямым нарушением перемирия, хотя никак не страдали от этого.
Конечно же, скоро на берег вывалило войско высоколобых с луками, и стрелы засвистели прямо над нашими ушами. Причем, стрелы высоколобых были, видимо, облиты жидкой серой или порохом, поэтому при попадании в лодку или человека раздавался небольшой взрыв. Одна такая стрела попала прямо в наш вельбот - как мы не налегали на весла... Мы пытались выпрыгнуть из него, но вокруг нас сновали чужие лодки, летали туда-сюда стрелы, ближе к берегу засвистели камни с заточенными краями - и вот наш несчастный вельбот был опрокинут взрывом, а несколько стрел попали прямо в моих друзей-моряков... Стояла большая драка в тот день, бой длился до ночи, а победы все не было ни для одного из трайбов - низколобых было так много, что их не останавливало ничто, даже смерть товарищей: на место одной лодки прибывала другая... Я же барахтался в воде почти без сознания, контуженный и раненный несколькими камнями, причем некоторыми в затылок; видимо я попал под огонь и своих, и чужих. Мало кто выжил из наших - когда, наконец, у всех дикарей кончились стрелы и перевернутыми лодками был заполнен весь пролив, битва подошла к концу. Под рев горна высоколобые покинули берега и удалились вглубь острова, а низколобые начали отступление, подбирая раненых. Нескольких наших они спасли, но их было всего-то несколько человек - остальные покоились среди перевернутых лодок и вельботов, плавая в куче между тел аборигенов. Меня же течение занесло за край острова, и я ничего не мог поделать, будучи способным лишь изредка поднимать лицо из воды и делать торопливый вздох - я не мог ни говорить, ни тем более кричать или делать жесты руками. Я был прибит тем же течением к краю западного острова и едва-едва сумел сделать усилие, чтобы выбраться на берег. Потом я потерял сознание и лежал так достаточно долго, пока меня не подняли местные и не притащили к себе.
На западном острове отнеслись ко мне хорошо, выхаживали и кормили. Вообще, к приезжим из других краев там относились на редкость терпимо и, казалось, даже радовались им. Общество их было куда более разномастно, нежели общество их заклятых врагов - были тут и белые, и черные, и красные, и даже множество людей азиатской наружности, так же было много смешанных кровей. Белых, правда, не было - но, может быть, я не успел заметить этого, лежа в лихорадке. Две недели я лежал почти без движения, но наконец, милостью Божией, начал ходить и даже приступил к изучению их языка. Он был похож на обще-полинезийский, но куда более сложный, чем у их собратьев - племя было, можно сказать, образованным... Тут я стал записывать свои наблюдения за этим интереснейшим во всех отношениях племенем.
Я наблюдал, как высоколобые раздавали всему племени плоские деревяшки, в которые остальные тыкали пальцем - этими движениями они могли писать на плоскости, и обмениваться невиданными даже для Британии технологиями: я видел, как один высоколобый передавал другому изображение своего лица, причем движущегося. Я не очень понимаю, как они это сделали - то было колдовство жрецов, опередившее развитие нашей науки на столетия: мы пока знали только лишь телеграф, а это племя уже могло передавать движущиеся изображения, причем - о дьявольщина! - по воздуху.
Когда "технология" была продана низколобым за шкуры, бананы и новые копья, те принялись пересылать по невидимой связи изображения своих голых задов, радостно хохоча, одновременно с весьма большим озлоблением твердили о том, что подобные дощечки есть колдовство, призванное уничтожить их племя (при этом, от дощечек не отказываясь).
Но еще более я был удивлен, когда увидел, что высоколобые и их жрецы стали поддерживать все манеры своих обделенных разумом восточных собратьев, показывая в магическое зеркало те же зады, но называя это танцами. Тех же, кто пытался им противостоять, они обвинили во всех грехах, а жрецы племени заявили, что все, кто умен и высоколоб, должны радоваться происходящему. Меня же, человека, который попытался мягко намекнуть, что это не путь в будущее, но путь в прошлое, к их пещерных прадедам с первобытными танцами, немедленно обвинили в насаждении злой захватнической культуры и ограничении прав племени.
Я не стал перечить, поняв, что это бесполезно, и продолжал наблюдать и пополнять свой походный дневник, приходя в некоторое расстройство чувств - мои надежды все чаще оказывались ложными. Сперва мне казалось, что подобные чудачества западного трайба будут лишь мелочами, теряющимися на фоне общего уровня развития - но увы, несмотря на внешний лоск и обширные для дикарей познания, общее понимание жизни на этом острове не сильно отличалось от того, что я видел у трайба восточного.
Если превалирование диких замашек было понятно в племени низколобых, которое отличалось необучаемостью и развращенностью изначально, то наблюдать, как племя высоколобых идет по тому же пути, того не замечая, было несколько удивительно.
Жрецы их трайбов были особенно злы, и не прощали никому никаких иных взглядов, кроме тех, что установили они. "Это доказано!" - такой вопль жреца приводил к воодушевлению всего племени, которое бросалось на неугодного, стремясь сожрать того или, на худой конец, выгнать из поселения.
Высоколобые поклонялись своей науке, как у нас поклоняются Господу; для них это была святая, непогрешимая истина, к тому же еще и "доказанная" никому не понятными экспериментами. Например, глядя на то, как лодка исчезает за горизонтом, они заявляли, что это означает круглоту земли - а на все мои речи о том, что ежели взять линейку и рассчитать диаметр шара, то получится шарик совсем крошечный, они смотрели весьма косо и начинали злиться, называя меня "приверженцем низколобых". Также они поклонялись в своей научной вере неким костям, которые хранили в некоем строении, называемым "музеем науки" - точно так же, как мощам поклоняются верующие, за тем исключением, что объявляли свои верования в древность костяных остатков неоспоримой истиной: они заявляли, что по срезу деревьев могут определять древность этих мощей, а раз могут, то значит, что это их далекие предки, от которых они произошли. О небесах они мечтали столь рьяно, что дали бы фору любому священнику, проповедующему о пришествии скорого Царствия Небесного - они строили ракету из листьев и палок, и надеялись на ней подняться в небо и доказать, что никакого Бога там нет. Понятно, что смысл этого полета для них был иным, нежели для низколобых - одни мечтали попасть на небо, чтобы увидеть своих несуществующих божеств, а другие затем, чтобы их опровергнуть, но цель-то у них была одна и та же, равно и одержимость ею - одержимость совершенно религиозных масштабов. Большинство высоколобых отличалось столь же ярым атеизмом, сколь ярым было верование низколобых, и фанатизм обоих племен в своем убеждении достигал равно фанатичных масштабов - собственно, и те, и другие, были верующими, но верующими в свою сверхценную идею.
Многие, включая главного жреца, вообще заявляли, что уже летали на Луну, и указывали в качестве доказательства на гигантскую ракету из палок и листьев. Я выразил сомнение в способности подобного "аппарата" пережить полет хотя бы выше Джомолунгмы, но меня убедили, что технологии прошлого были утеряны, и теперь племя, якобы, только ищет способ проделать это же путешествие сызнова. Оказалось также, что это «прошлое» было лишь семьдесят лет назад - и на мои удивленные расспросы, как могло случиться такое при условии отсутствия войн на их территории в столь короткие сроки, местные аборигены лишь высокомерно фыркали, как бы говоря: "много бы ты понимал!" - и никогда не опускались до объяснений.
…Особенно яростно высоколобые поклонялись жрецу-астроному, некоему Гникоху, худому калеке, который едва ходил, находясь в солидных летах. Чтобы ему было удобнее, племя "вечно учащихся", которых они, на наш манер, но с ошибкою в буквах, звали скудентами, соорудили ему тележку, на которой он и передвигался. За право двигать эту тележку зачастую происходили склоки - это право давалось не каждому, и каждый хотел быть ближе к жрецу, обретя звание, как нетрудно догадаться, "приближенного".
Гникох, однако, говорил с большим трудом, и что-то невнятно бормотал - только приближенные могли понимать его спутанные слова. Приближенные (обычно такие же слабые и худые, зачастую поросшие редкой бородой и обретающие ранние плеши) тут же пересказывали эти слова собравшимся, которые радостно рукоплескали каждому слову.
Однажды я посетил такое собрание, осторожно став в сторонке в густой тени баобаба.
- После полета на Луну, о братия по науке, - громогласно передавал бормотание жреца приближенный, которого звали Раздробыш (такую кличку он, по слухам, получил потому, что пуля пьяного миссионера раздробила ему лодыжку), - теперь же пришло время полететь на Солнце!
Толпа радостно загудела.
- Пусть вы пока не можете понять, как туда попасть, но наши ученые уже разрабатывают ракету, которая перенесет нас далее Венеры и Меркурия, после чего мы очутимся прямо на Солнце, небесном светиле. Так далеко зашла наука, так далеко зашло научное знание. Посмотрите на ваши таблички, там вы увидите картинки, на которых изображены наши лунные путешественники, наши гордые предки, проложившие дорогу в Небеса!
Я перегнулся через плечо одного "скудента" и увидел какие-то каракули, изображавшие подобие человека в соломенном костюме водолаза, который они называли "скафандром". Но неужели эти люди считали подобные картинки доказательством? Я осведомился у того самого студента о степени достоверности подобного изображения. Тот фыркнул, глядя на меня, подобному тому, как смотрят на муравья или пиявку, и протянул мне неведомо откуда взявшийся фолиант (который, казалось, был у него при себе в любое время дня и ночи), сказав:
- Читай, неуч. Хоть одно жреческое образование у тебя, дурака, есть? Учи формулы, там все объяснено.
Я пролистал книгу, но ничего не понял - и главное, не понял, каким образом эти колдовские каракули, называемые формулами, что-то доказывали в плане аутентичности изображения, данного жрецом.
- Ничего не понимаю, - признался я.
- Я так и думал, - усмехнулся скудент, отбирая у меня книгу. - Вот выучишь формулы, тогда будешь разговаривать. Сомневаются только неучи. Те, кто знают магические писания, не сомневаются. Это наука, дурень!
Я хотел было сказать, что все ровно наоборот, и что наука ведет скорее к скептицизму, нежели к абсолютной уверенности, но тут жрец разгорячился, и чуть было не выпал из своей тележки, передавая "великие истины" своему приближенному....
- Я написал множество формул, которые показали нам черные дыры в черным глубинах Небес, указали нам на путь в параллельные вселенные, что же нам какое-то Солнце? Раз плюнуть, братия! Учите формулы! Читайте научные заклинания! Да будет проклято племя сомневающихся низколобых!
(Тут стоящий рядом студент с фолиантом подозрительно взглянул на меня).
- Мы древний вид, живший до Атлантов; так говорят наши мудрецы, жившие сто тысяч лет назад - и Солнце будет нашим, как и Луна!.. Мощи наших предков говорят нам о глубокой древности нашего вида! И о том, как мы превзошли древних обезьян, став настоящими учеными!!!
Толпа взревела, люди подбрасывали фолианты в воздух; женщины, тщедушные, коротко стриженные, похожие на мужчин, падали в обморок; кто-то плакал от счастья; кто-то рвался поцеловать подол Гникоха (но получал пинка от Раздробыша), а основная масса скандировала: "наука! наука! наука!"... и у многих в карманах блестели консервные ножи, украденные у миссионеров.
Мне стало страшно, и я поспешил покинуть это сборище дикарей.
Вернемся к тому, как Раздробыш получил свое прозвище. Он заявлял, что ногу ему пробил пулей миссионер, во что мне лично верилось с трудом - зная миролюбивость и смирение миссионеров, это казалось невероятным. Но слухами полнился маленький остров, и в конце-концов болтливая туземка все-таки раскрыла секрет за порцию сушеных бананов: Раздробыш заработал свою травму в схватке за научную доминацию среди верхушки высоколобых. Защищая идеи Гникоха, он сцепился с другим высоколобым, по имени Альбтейн, насчет очередной высоконаучной теории.
В тот день, рассказывала милая дикарка по имени Яса-назак, все праздновали полет на Луну и наелись пьянящих манго, которые женщины острова заранее готовили в специальных бочках (мерзейшее пойло, доложу я вам, но среди высоколобых оно было весьма в почете). Раздробыш, напившись сей жидкости, утверждал, что через миллион лет грань событий достигнет струн времени, а Альбтейн, доедая забродивший фрукт, утверждал, что этого не случится, и что наоборот, струна времени достигнет грани событий. Тут же каждый из них позвал своего слугу с тремя толстыми книгами из листов лопуха, и началась научная дискуссия с рисованием на песке формул и тирадами о "космосе, физической науке и послании Гникоха, которое вечно трактуется недоучками неправильно" (тут каждый имел в виду своего оппонента). После долгих споров, дойдя до разговоров о погибели мира в черной дыре (столь похожих на речи жрецов племени низколобых, которые вечно предрекали конец света) оба туземца сначала начали бить друг друга учебниками "космической науки" по голове, а потом впились другу в глотки и начали кататься по земле, обзывая друг друга неучами и лжеучеными. Закончилось это тем, что оба упали с утеса. Альбтейн ударился головой и едва не умер, после чего ходил непричесанным и вечно показывал язык всем прохожим, а Раздробыш приземлился на ноги, но одну из них раскрошил вдребезги.
Конечно, нашему «приближенному» было стыдно признавать это, поэтому он выдумал теорию о том, что "миссионер чуждой нам религии" хотел убить его за то, что Раздробыш был неверующим в божество бледнолицых.
Мне было страшновато от такого размаха дикарского безумия. Я и сам не был большим сторонником церковничества в родной Ирландии - у нас к церкви относились ревностно, но так же ревностно и ругали. Атеистов у нас водилось мало, но и религиозных фанатиков становилось все меньше. Здесь же, на островах, все достигало размеров воистину гаргантюанских - два острова, два мира - и оба были равно неприятны.
Если низколобые верили в свое священные писания о богах и демонах, то высоколобые веровали в «научные труды», и называли их непогрешимыми знаниями. Мне виделся какой-то заговор всех этих жрецов - я не сомневался, что они понимали все, что творили со своей паствой - но потом сомневался и в этом, думая, что все они слишком глупы для этого, и ведет их лишь одна царица - Глупость... Даже их молодежь, посвятившая жизнь науке и просвещению, была лишь заблуждающимися фанатиками культа - и это было особенно неприятно наблюдать. Они творили прогресс - но какой! И какой ценой! То был прогресс диких обезьян, грубо выражаясь, а их стремление делать боевые ракеты я называл и называю не иначе, как высокотехнологичной дубинкой дикарей...
Да что наука - на самом обыденном уровне они оставались такими же дикарями. Взять хотя бы отношения - девушки высоколобых были столь же низменны, как и женщины низколобых, и так же сходились во грехе с мужчинами, как их соседки. За тем исключением, что они почему-то считали беременность каким-то грехом и отправлялись к бабкам-ведуньям, которые делали им аборты на регулярной основе - многие даже считали эти походы какой-то честью... Низколобые считали аборт смертным грехом и жестоко преследовали любую, кто посмела отправиться в таким бабкам - даже сами женщины, которым, казалось, надо было понимать представительниц своего пола лучще, чем мужчины - а поймав, жестоко мучили несчастную. Низколобые женщины любили совращать мужчин, вереща и шутя над ними, а высоколобые делали то же самое, лишь только потом бежали к жрецу, заявляя, что над ними надругались - подобные процессы происходили с большой помпой (и после них виновного показательно закидывали камнями и, если он выживал, выгоняли из племени). Западные дикарки были такими же животными, как их восточные соплеменницы - но в упор отказывались видеть это. Их мужчины были ничуть не лучше - их постоянно влекло в объятия женщины, которая обязательно создаст им проблемы, и ничто не могло остановить несчастных глупцов, ибо ведомы они были самыми грязными инстинктами.
Я не хочу сказать, что их дикари были лучше наших - я сам произошел из трущоб, и знаю не по наслышке о нравах нашего социального дна... но хочу выразить другое: здесь каждый напоминал мне фанатическое противоположение этому социальному дну, если читатель меня понимает. В своем фанатическом презрении к тем, кто ниже их, они достигали таких крайностей... Это были, по сути, такие же полу-звери, как их соседи, с которыми судьба свела нас на соседних островах - и никакие знания не спасали их от звериной натуры. Больной фантазер Гникох был их божеством, как для низколобых их божеством был их вождь - и я все меньше видел разницы между этими племенами, кроме разницы в решительных действиях: низколобые были горячи, да отходчивы, а высоколобые могли копить свою злобу весьма долго, при этом молча о ней - и мне довелось узнать об этом на своей шкуре...
В высших рядах высоколобых была жрица Некоади, которая планировала перестроить общество по-новому. В то время у них была еще частная собственность, у каждого был свой вигвам, свой дворик и свое хозяйство - однако, кому-то "в верхах" племени, а именно жрице, это, видимо, не нравилось. Однажды она собрала свой разноцветный народ вокруг своей хижины.
- О народ просвещенных! - вещала она. - В будущем у меня не будет вигвама. И у вас тоже! У нас не будет собственных одежд, планшеток и прочего - все это станет свободным для каждого, не надо будет платить финиками и бананами, ибо владение чем-то перестанет иметь смысл! Никто не будет платить шкурами кабанов за обучение своих детей, и даже за свою жилую площадь - ведь каждый сможет ходить, где ему заблагорассудится. Посмотрите на меня - мой вигвам давно уже место встречи для посещений жрецов и ученых! В будущем мы не будем ничего ни на что обменивать, мы сами будем выбирать вещи, которые нам нравятся. И в будущем технологии будут знать наши вкусы лучше, чем мы сами! Но некоторые! - некоторые! - живут вне племени! Они решили, по какой-то причине, что технологии не для них, хотя и не уходят к низколобым.
Тут стоящий рядом молодой скудент покосился на меня.
Я отодвинулся подальше.
- Эти люди в будущем образуют общины и будут поддерживать себя самостоятельно, но это не дело! Будущее только за великими технологиями, за полетами в космос, за светлым будущим науки! Когда будущие роботы возьмут на себя большую часть нашей жизни, мы будем больше думать о претворении идей в жизнь, а не о том, где бы найти бананов или кабанов!
Жрица перевела дух.
- Вот вы, бледнолицый приезжий, скажите, - вдруг обратилась она ко мне с сияющим лицом, - вы приехали с Большой Земли. Вы наверняка согласны со мной! Не правда ли?
Я замялся, когда все взгляды обратились на меня.
- Не совсем так, - сказал я наконец. - Мы живем иначе. В нашем обществе мы разделяем науку и религию, традицию и футуризм, передовые идеи и консерватизм, у нас есть путешественники и священники - но редко где можно увидеть то, что происходит у вас. У вас... так сказать, все у вас немного через край. У нас есть и такие, но они не главенствуют, как на этих островах. Поэтому мне трудно судить, я бы предпочел отказаться от высказываний. Это ваша культура, она просто... другая.
Тут я заметил, что Гникоха поднесли с жрице, и тот, мерзко поглядывая на меня, что-то прошептал ей на ухо. Лицо жрицы потемнело.
- Не вы ли, - сказала она, - постоянно вопрошаете нас о самых основах нашего общества? Не вы ли тот смутьян, который вечно уклоняется от наших передовых традиций? Впрочем, сомнений нет. Мне кажется, что вам нужно перевоспитание, и наш новый порядок будет для вас самой подходящей школой.
- Я против! - сказал я. - То, о чем вы говорите, жрица Некоади, есть лишь возвращение в пещеры. Ваш род имеет большое будущее - явно более светлое, чем у ваших необразованных соседей - но вы почему-то хотите стать им подобными. Ваше стремление к науке достигает религиозных экзальтаций, а ваша социальная жизнь полна новых грехов, взамен старых, которые вы так презираете.
Толпа загудела.
Тут я понял, что сболтнул лишнего, и мне несдобровать - и побежал к своему шалашу.
Я начал было собирать вещи в заплечный мешок, надеясь опередить догоняющих, но было поздно - не успел я собрать и половины, как в мой шалаш ворвались воины в шкурах, возглавляемые жрицей...
Они забрали все мои бумаги и вещи, а наутро устроили судилище в главном храме Высокого Разума.
Жрец, прочитав многие мои записи, наконец, дошел до самого последнего листка, и прочел вслух перед собравшейся толпой:
"...И я понял, что нет никакого смысла пытаться переубедить племена высоколобых. Если фантазию о перевоспитании племени низколобых я оставил еще давно, понимая, что у тех не хватит возможностей разума, чтобы даже понять мои доводы, то в случае с их соседями я лелеял надежду на просвещение диких племен...
Как наивен я был - и чем же я лучше тех, кого сейчас критикую, раз не понял того, что надо было понять в первый же день?
И я решил, что их не стоит просвещать, защищать от себя или спасать - мать Природа, жестокая и своенравная, уже все решила за них. И, конечно, за меня.
Все, что мне оставалось - это скрыться, уйти, и оставить все попытки переучить это злое и, вместе с тем, высокообразованное племя.
Я, в наивности своей, наивности бледнолицего болтуна, был уверен, что между племенами есть большая разница - как меня обманули! как обманулся я сам! - этой разницы там вовсе не было, ведь оба трайба - лишь две стороны одной медали... Дикарь всегда останется дикарем, даже если он обладает всем образованием мира".
Дочитав это, жрец перевел дыхание. Толпа в это время неодобрительно гудела. Мудрецы потрясали фолиантами над головой, писцы что-то писали, тыча пальцем в стеклянные дощечки, скуденты потешались надо мною, крича: "неуч! получил бы хоть одно высшее!", простолюдины скандировали: "Мы не дикари! Дикари не мы!"..
Жрец прервал шум движением руки.
Прокашлявшись и приняв горделивую позу, он продолжил своим зычным голосом:
- Как смели вы, бледнолицый неуч, обвинять нас в дикости! Мы понимаем, что племя низколобых является стыдом для наших островов, но что вы, наш гость и не принадлежащий к племени высоколобых, как смели очернить не только их, заслуживающих очернения, но и нас, просвещенных и познавших всю вселенную? Мы летали на Луну! Мы достигли Солнца! Мы, обретя знания высших сфер, стали чем-то большим, чем животные, а вы говорите, будто мы такие же полу-звери, как наши соседи, с которыми судьба свела нас на одном острове! Каким надо быть грязным животным, достойным лишь погибели от собственной глупости, чтобы писать такое о светочах человечества! Наш великий ученый Гникох открывал черные дыры и параллельные вселенные во множестве формул, которые вы даже не в состоянии понять - а вы заявили, что он больной фантазер, насмехаясь над его болезнью и великим знанием! Мы доказали, что мы - древний вид, живший до Атлантов, о чем говорят наши древние мудрецы, а вы насмехались над нашими учеными, говоря, что их труды не стоят выеденного перепелиного яйца! Неужели вы думали, что кто-то поверит вашей антинаучной ереси, в вашу теорию заговора всех древних ученых! За одно это вас стоило бы зажарить на костре и предать диким зверям! Вы издевались над нашей молодежью, посвятившей жизнь науке и просвещению, называя их заблуждающимися фанатиками культа науки, хотя мы знаем, что наука не культ, а путь к свету вечного разума, путь в будущее, к прогрессу! И сам прогресс вы смели оскорблять, называя его, как там? - ах да! "прогрессом диких обезьян" и "высокотехнологичной дубинкою дикарей"!... Вы подрываете все основания нашей государственности, не говоря уже об очернении нашего общества, и даже наших женщин, которые страдают от абортов и изнасилований - ведь вы уверяете, что они сами виноваты, будучи глупыми "дикарками", во всех своих проблемах! За одно это вас стоило бы кинуть разъяренным дамам на растерзание! Вы не хотите влиться в светлое будущее, как завещала нам великая жрица, всегда хотите быть на отшибе, в стороне от прогресса, склоняя на свою сторону слабых и наивных! За это вас тоже стоило бы проклясть и закидать камнями! А то и зажарить на вертеле!
Но мы люди просвещенные, и мы не съедим вас.
Мы даже не убьем вас - мы просто изгоним вас с нашего острова, проявив свой нечеловеческий гуманизм! Достойны ли мы "диких обезьян" теперь, по вашему? Чувствуете ли вы разницу между диким племенем низколобых и просвещенным племенем высоколобых? Может, тогда вы поймете, как заблуждались и были неправы, называя нас "двумя сторонами одной медали"?.."
Я хотел было сказать, что единственно отсутствие жестокости людоедов вовсе не является признаком просвещенного племени, но промолчал: толпа растерзала бы меня.
Мне оставалось лишь кивнуть.
Меня заставили подписать бумагу об отказе от «еретических» идей, посадили на лодку и отправили в открытое море, где я скитался около недели, и почти уже отдал Богу душу... Господь услышал мои последние лихорадочные молитвы, и меня подобрали рыбаки, а затем и корабль Ее Величества.
Я вернулся на материк и больше никогда и никому не рассказывал о том, что узнал и что увидел. И не потому, что боялся, что мне не поверят. И не потому, что боялся мести дикарей - о нет, они остались на далеком острове со всеми своими жестокими заблуждениями и сейчас, наверняка, опять дерутся с низколобыми... И не потому, что меня допрашивала полиция - они на то имели полное право, ведь я вернулся один, без всех моих друзей...
Не рассказывал я эту историю лишь потому, что слишком похожи были дикари островов Эрудито на тех, кто окружал меня на родной земле. Каждый профессор, кричащий о высоких идеях Кавендиша, напоминал мне Гникоха с западного острова; каждый патриот с нависшими бровями напоминал аборигенов восточного - и куда бы я ни шел, я видел лишь тех или других. И ничто не помогало мне сбросить это наваждение - даже самый крепкий моряцкий ром...
В каждом студенте я видел высоколобого, в каждом уличном воришке - низколобого, и со временем начал пугаться каждой тени, помышляя только о том, как бы скорее покинуть эту землю, где нет спасения от племени человеческого - будь оно похоже на аборигенов с низким лбом или, напротив, с высоким.
Еще я знаю, что многие из тех, кто читают эти записки, возможно, сами принадлежат к одному из этих племен, и узнают себя в одном или другом, как в зеркале... - и это пугает меня еще больше.
И если бы я мог подписать бумагу об отказе от своих идей, которую могло бы увидеть все человечество, а не одно племя; если бы я только мог признать себя неучем и уплыть на лодке от рода людского - что высоколобого, что низколобого, в открытое море, куда глаза глядят, лишь бы не видеть ни тех, ни других; - я бы сделал это немедленно.
СКАЗ О ВЕЛИКОМ ИНКВИЗИТОРЕ.
Жил да был великий инквизитор, многие дела сотворил он, и хорошие, и плохие, но те времена прошли. Инквизицию отменили, а его поставили смотрителем строительства нового храма. Работа была скучная - работники все верующие, строили на славу, следить было особо незачем. Ведь кто бы стал воровать со святого места? Так шли недели и месяцы, а бывшему великому инквизитору так и не приходилось что-то решать или чем-то управлять.
Он помнил свои золотые годы: как посылал на костер грешников, как хитрыми уловками заставлял женщин признаться в ведьмовстве, как еретики умоляли пощадить его, но он был непреклонен... Великий инквизитор гордился своими делами - ведь он не мог быть неправ, и все делал во имя великой цели, дабы враги Господни не могли разрушить все то, что он так рьяно охранял, заботясь о своей пастве.
В то время была очень жестокая зима - снег шел через день густыми хлопьями, ветер дул, как будто разъяренный самими холодами. А стройка шла, рабочие мерзли, но не жаловались. И вот однажды ночью два работника, Анри да Антуан, после установки свай и каркаса, на которых стоял купол с младенцем Иисусом, решили в своей маленькой хибарке рядом со строительными лесами чаю попить да байки потравить. Тем более, что снег пошел, на ночь глядя. Долго ли, коротко ли, чай пьют, сахаром заедают, а сами вьюгу слушают на улице.
И тут вдруг раздался грохот да треск. Выскочили они, в чем были, на улицу - а там от снега сваи покосились, каркас накренился, а младенец Иисус на землю упал и, поскольку глиняный был, разбился на тысячу осколков.
- Не к добру это, - сказал Анри. - Примета плохая.
- Ладно тебе, - отвечал Антуан. - Давай лучше осколки соберем. Что поделать - вообще не стоило по такому холоду такие конструкции собирать.
- Будто ты не знал, что во время снегопада такое может случиться! - костил его Анри, когда они пытались все поставить на место. - Надо было, наверное, большой метлой снег сметать.
- Знал, конечно, но не думал я, что за такое краткое время так много навалит. Верил я, что сваи выдержат. Эх, погода бесовская попутала.
- А ну, не поминай черта всуе!
Так они и пытались все поставить на место, но время было позднее, и сон сморил их - и так до самого утра им пришлось все разгребать. Так они и спали, пока их не разбудил громкий вопль. То была старуха из местных.
- Изверги! - голосила она. - Младенца Иисуса разбили! Пьяницы, разбойники! Да кто ж следить за этим местом должен?! Скорее смотрителя сюда!
Анри и Антуан переглянулись, да побледнели и похолодели. Вышли они во двор, едва одевшись, а там уже весь городок собрался, все шушукаются да переглядываются. А позади толпы в ворота на старом осле въезжал смотритель, который наконец-то почувствовал себя нужным и влиятельным.
- Тише! - сказал он, слезая с ослика, который едва под его весом не упал, - поскольку место не мирское, судить да рядить будем по законам заведений богоугодных, а не светских. Анри, Антуан, а ну рассказывайте, как дело было.
- Мы... это... - Анри мял шапку, переминаясь с ноги на ногу. - Недоглядели, каемся.
- Тоже каюсь, - повторял за ним Антуан. - Но поздно было, темно, и мы спать легли.
- Младенец Иисус на куски разбился, а вам спать захотелось? - воскликнул смотритель. - Каково богохульство! И как же это случилось, ну-ка, рассказывайте!..
- Мы вчера, - рассказывал Анри, - все сделали, как надо, да тут такой снег пошел, что мы сами не ожидали. От холода руки задубели, да глаза инеем свело. Видать, слабо построили, где-то гвоздь не доколотили из-за рук одубевших. Но должно было выдержать….
- И когда же постройка рухнула?
- Да вот же, говорю, вчера вечером.
- А вы чем занимались?
- Отдыхали от трудов, в каморке сидели, чаем согревались...
- Посмотрите на них! - воскликнул смотритель, обращаясь к толпе, окружившей место действия. - Ежели бы они просто спали, то было бы просто богохульством, но поскольку они сидели да чай пили, и бог знает что еще, то это уже злой умысел! Немедленно в суд злодеев!
Тут же стражники схватили несчастных под руки и потащили по снегу в околоток.
Должны были их утром повести в судилище, а пока они в камере, на сене, прикованные к стене цепями, сидели да горевали.
- Не стоило мне, наверное, говорить, что вчера это было, пока мы бодрствовали, - сказал Анри. - Ежели бы мы сказали, что спали, то наверное, только бы каторгой отделались.
- Не суди себя строго, - отвечал, вздыхая, Антуан. - Нас и так судят безбожно, еще твоего суда не хватало.
- Может быть, нас оправдают еще, - говорил сам себе Анри. - Не может быть такого суда неправедного.
- Может быть! - воскликнул Антуан, услышав его шепот, - наш смотритель был Великим Инквизитором. Уж он такое дело не бросит, до конца доведет.
- Но ведь знает он, что вины нашей в том нет, не мы же младенца Иисуса скинули, а погода злая и снег поганый. Знает он, что неправедный это суд.
- Нет такого суда, который был бы неправеден, ежели заседает, почитай, наместник всевышнего на Земле. Как он решит - то и праведно будет. Так что конец нам, последнюю ночь живем! - и загрустил Антуан, и голову повесил, да и заснул.
Настало утро - солнечное, снег начинал уже таять. Привели их в здание суда, к ногам цепи с ядрами тяжелыми приковали, на стулья посадили. Начался процесс, на котором все то же повторяли из раза в раз. Много раз вскакивали то Антуан, то Анри, пытаясь оправдаться, да каждый раз их жандарм на место усаживал да строго пальцем грозил - мол, чего тишину нарушаете и людей уважаемых перебиваете, на защиту ваше государство защитника муниципального поставило, вот ему и говорить.
А тем временем Великий Инквизитор вовсю посылал с постамента громы и молнии, убеждая пусть и светский, но праведный суд в том, что два ленивых работника во всем виновны.
- Ежели бы эти два прихвостня Вельзевула, которых сам Ваал науськал на злодеяние греховное, каждый час палками да метлами сбивали бы снег с постройки, то не упал бы младенец Иисус, и не была бы попрана вера Христова! А теперь, того и гляди, без казни верных слуг Левиафана, пребудет на сем месте проклятие на всех нас вечное!
- Но послушайте, - для галочки возражал ленивый государственный защитник, почесывая неудобный парик, с которого при каждом почесывании летела пудра, - разве же кто знал, что все случится так быстро? Не прошло и часа после снегопада, как случилось сие, и кто мог ожидать?
- Каждый честный рабочий, чтущий веру, знает, что за святыми постройками надо следить внимательнее, чем за сараем или нужником! - громыхал смотритель, который уже вовсю превращался в старого себя, и жалел, что нет на нем мантии и посоха в руке, чтобы им по полу бить после каждого предложения.
- Мы и следили! - вскочил опять Анри. - Просто снега было слишком много, а мы думали, что выдержит! Имейте же совесть!
Жандарм стукнул его дубинкою по хребту, да на стул обратно усадил.
- Не надо думать, надо знать! - отвечал ему Великий Инквизитор, морщась от вида грешников и их оправданий, как от вида таракана в супе. - Ежели вы поставлены были строить, так знать должны были, что могло быть, а что не могло! И о совести вам говорить права никакого нет! Вы видите, видите? - смотритель обращался уже к сидящим в зале людям. - Никакого раскаяния, никакого сожаления! Одни оправдания! Нет, чтобы в ноги мне кинуться, да прощения просить, нет-нет! Гордыня бесовская разум им затуманила, Ваал в одно ухо науськивает, Вельзевул в другое ухо слова подсказывает!
- Справедливости ради, - спросил государственный защитник, - кто мог такую вьюгу страшную предсказать? Снег до самого утра шел - следи они, или не следи, все равно бы снег навалился, и постройка бы не выдержала.
- Тогда бы и судили их иначе, конечно, - для вида смягчился Великий Инквизитор в обличье смотрителя, - но раз того не было, то и в расчет не берется. Не по словам их судим, а по делам их, все, как в Писании сказано.
- Но дела делами, вопрос суда в выявлении истины, не правда ли?
- Есть истина, а есть тот, кто над истиной, и его изображение они ногами своими попрали да на куски разбили!
Государственный защитник рукой махнул. Тошно ему стало, да и за рвение ему никто не доплачивал. А будешь много перечить, то самого за соратника Люцифера примут - недаром смотритель уже глазки свои заплывшие суживает, когда на него смотрит, намекает на последствия...
Час прошел, другой, да все к одному клонится - как и солнце к закату. Уже Анри с Антуаном на стуле засыпали два раза, а все дело обсуждалось на разные голоса. А как проснулись они от затрещины жандарма, так сразу их на центр залы вывели и поставили перед всеми, как провинившихся школьников. Едва глаза протерли, как слышат позади себя зычный голос смотрителя:
- ...Посему приговариваю двух богохульных грешников, которые своей халатностью богомерзкой и преступной, символ веры уничтожили, к смертной казни, и да отправится душа их грешная в ад, где будут их черти жарить на сковородке!
Эх, каким важным и счастливым почувствовал себя вчерашний Великий Инквизитор - как будто в молодые годы вернулся, когда от его голоса дрожали сердца грешников!... Зашумела толпа, кто заплакал, кто радостно возопил, а кто и промолчал. Мало кто знал Антуана и Анри - простые работяги, из деревень далеких, кто их знает, что за люди...
И вот снова утро, повели их на плаху, где стояли две гильотины. Инквизитор очень ратовал за старые, добрые, богоугодные костры, чтобы без пролития крови, да времена уже не те были нынче, пришлось соглашаться на современные, гуманные средства.
- Прости меня, Антуан, - сказал Анри, когда его шею положили на полотно гильотины. - Мы на плахе потому, что я сболтнул лишнего. Видать, черт меня дернул, да сатана за язык потянул.
- Не тебя черт дернул, друг мой, - отвечал ему Антуан. - Не тебя...
…
После казни народ разделился во мнениях по поводу нового смотрителя - кто защищал его решения, а кто говорил, что не имел он таких прав. Много спорили, судили да рядили, да так каждый при своем и остался, как это бывает при любом споре.
Главное, что люди надолго запомнили - если кто-то задумал вершить справедливость, то его не остановит ни разумный аргумент, ни воззвания к совести, ни даже истина.
ДОЧЬ МОРЯ.
Авианосец "Буря" направлялся к берегам Пуэрто-Рико на учения. Корабль, несмотря на свое громкое звание, никаких самолетов на себе не нес, ибо был в возрасте, если так можно сказать о неодушевленном предмете, и ныне служил лишь для обучения новобранцев.
Погода стояла чудесная - штиль, легкий ветерок, на удивление ласковое солнце в середине июля - и вот, авианосец готовился войти в бухту неподалеку от города Байамон, где находилась военно-морская база правительства США.
Людей на борту было не так много - две роты новобранцев и несколько десятков ученых, занимавшихся изучением морского дна. Ученые там были не по причине особого желания сосуществовать с солдафонами, а по причине урезанного финансирования обеим группам - и морской пехоте, и научным экспедициям - правительство сократило расходы, и свободных кораблей для ученых, влюбленных в море, более не предоставлялось. Посему две группы людей, весьма далеких друг от друга, сосуществовали на авианосце вынужденно, но мирно - ученые изучали подводный мир, морпехи проводили учения и друг другу не мешали.
Одним из ученых был Леви Шоу, и интересен нам тем, что привез с собою шестилетнюю дочь Сару. Он с женой находился в разводе, а жена находилась в запое уже который день. Леви взял дочку почти без спроса, воспользовавшись полу-бессознательным состоянием бывшей жены, и увез Сару с собою в экспедицию, чему та была несказанно рада. Море! - вот что любили и отец, и дочь... и вот они стояли на палубе, любуясь бесконечно синим небом.
Отец напевал себе под нос и ей на ухо старую, любимую песенку:
В небе звезд так много -
Их трудно сосчитать,
Но при звездах
Так легко
Мечтать и напевать.*
Сара была единственным ребенком на корабле - другие ученые не любили брать с собою отпрысков, ибо те постоянно им мешались под рукою; но Сара отличалась нравом спокойным и вдумчивым, не доставляя отцу особенных проблем. Она любила сидеть внизу, у самого трюма, где размещался огромный, почти в ее рост, иллюминатор, и изучала морскую живность - золотых рыбок, крабов, медуз и прочих морских существ. Один раз мимо иллюминатора проплыл совершенно гигантских размеров тритон с зеленым хохолком из чешуи на лбу - и посмотрел на Сару взглядом, будто бы понимающим более, чем дозволено морскому жителю. Девочка вначале испугалась, а потом протянула руку к стеклу, как бы стараясь коснуться тритона, но тот юркнул в толщу воды и исчез. Потом она видела тритона еще несколько раз - и все время он смотрел на нее, и все время убегал, когда она шевелилась. Сара рассказала об этом отцу, и тот заинтересовался морским животным, но ему ни разу не удалось увидеть тритона.
- Наверное, этот тритон приходит только к тебе, - пошутил отец. - Он не хочет меня видеть.
- Наверное, - отозвалась Сара.
На следующий день она снова увидел тритона, и хотела было позвать отца, но стоило ей шевельнуться, как тритон и был таков.
Отец был очень занят в последнее время - днище облепили ракушки, и надо было его чистить, вместе с морпехами. Сара видела, как он надевал странное снаряжение, засовывая голову в шлем, и называла отца "подводным космонавтом".
Из-за слабого финансирования работы по содержанию корабля в достойном виде проводились крайне редко, и теперь днище корабля представляло собою большую проблему и целую кучу работы... Отец пропадал на дне все чаще - иногда Сара видел его через иллюминатор, когда он с другими такими же "космонавтами" драил днище специальной лопаткой; и махала ему рукою - он махал ей в ответ.
В тот день погода была столь же восхитительной - солнышко, бриз и нежное тепло южных широт.
Леви обнимал дочь за плечи, та прижималась к нему и радостно вдыхала обеими ноздрями любимый соленый воздух.
Вдруг, откуда-то, из каких-то далей, набежало облако и стало своим толстым боком закрывать солнце. Потом появилась еще одно облако, потом еще - и вскоре все небо затянули темные-темные тучи. Бриз превратился в ветер, а затем и в вихрь, и Леви с Сарой поспешили спуститься вниз, скрываясь от непогоды.
Внезапно в люке появился майор Бронсон.
- Леви! - сказал он. - Надевайте костюм. Срочно будем счищать со дна водоросли.
- Водоросли?! - ответил отец. - Не хватало нам этих ракушек, теперь и водоросли.
- Откуда взялись, не могу знать, - сказал майор. - Но счищаем сейчас, не то застрянем тут в бурю.
- По такой непогоде лезть под воду! Неужели ваши морпехи не могут это сделать?
- Сэр, вы не понимаете, они все на дне, работают. Подводное течение нанесло столько ила и водорослей, что облепило все дно.
- Но их сто человек!
- Местные рабочие, которые разбираются в рельефе дна, отказались помогать.
- По какой причине?
- Суеверия. Говорят, злой дух привел к кораблю русалок.
- Господи боже мой, вот с чем приходится иметь дело...
- Ну так?
- Хорошо, - сказал отец, тяжело вздохнув. - Есть кому приглядеть за маленькой мисс?
- Отправьте ее на кухню, пусть посидит там, кок сейчас как раз без работы.
Послышался раскат грома, корабль, огромный в своей кажущейся непоколебимости, заходил ходуном - и вот, гигантская волна набежала откуда-то, как маленькое цунами, и чуть не опрокинула судно.
Последнее, что увидела дочь, это водолазный костюм с надписью "Леви" на груди, который надевал отец, готовясь спасать судно...
....
...Маленькая русалка плавала в глубине морской пучины, умело обтекая рифы, подобно волне. У нее не было памяти, потому что дети забывают травматические события очень быстро - у нее были лишь какие-то смутные воспоминания, которых она и сама не могла разобрать. Русалка Сара жила на дне в компании себе подобных подруг уже десять лет, с тех пор как они приютили ее, совсем маленькую, и приняли в свои ряды. Кроме памяти, у Сары не было ног - вместо них у нее был хвост, красивый рыбий хвост в блестящей зеленой чешуе, еще не померкнувшей от времени, и она ловко им пользовалась, направляя свое движение. В ее длинных волосах плавали золотые рыбки, которые очень любили там ютиться и представляли собою некое дивное украшение.
Сегодня матушка-русалка отпустила ее погулять подольше, чем обычно - день был выходной и совместное собирание всем племенем ракушек и водорослей предстояло не ранее следующей недели, посему юная русалка отправилась в долгую прогулку по коралловому рифу со спокойной душой.
Вместе с подругой Кристиной они заплыли почти до самого конца рифа, где он уходил в каменистый грунт.
- А что же там, дальше? - спросила Сара.
- Туда редко заплывают, - ответила Кристина. - Говорят, там просто темнота и грязный песок.
- Может, попробуем что-то поискать там? Вдруг там что-то есть?
- Скажешь тоже! Если там что и есть, так это глупые медузы и морские звезды. Поплыли обратно!
И подруги, замахав упругими хвостами, развернулись на месте и юркнули прочь от рифа.
Но в сердце Сары загорелся некий огонек - юношеское любопытство в ней было сильнее, чем в других.
... Жили русалки всем племенем в огромном затонувшем корабле - на его борту еще можно было прочесть слово "Буря"...
Чего только в нем не было! Множество кают, кухня, комната отдыха, трюм, капитанский мостик, уборные, спальни и даже бар, в котором любили отдохнуть русалки средних лет, и где велись разные разговоры о жизни русалочьей.
Сара по непонятной для нее причине испытывала некую неприязнь к этому кораблю и к его каютам, поэтому часто уплывала прочь и ночевала под рифами и в водорослях (вообще, так любили жить почти все молодые русалки, но Сара - особенно). В северной стороне моря находились другие развалины, совсем старые - это были останки древнего корабля, деревянного и ветхого, и там никто не жил - разве что девушки в поисках приключений заплывали туда.
Но вот однажды русалки заметили водолаза, который что-то искал. В руках его был фонарь, и луч его рассекал воду, как лезвие. Русалки прятались от света, ворча и негодуя.
- Подумайте, девочки, - сказала Энн Смит, старшая русалка племени. - Это ж нашей спокойной жизни придет конец. Будут тут рыскать. И чего им надо?
- Наверное, приплыли в поисках затонувшего корабля, - сказал тритон Мейсон.
- И то верно! Вздумалось им! Столько лет прошло, а они начали искать. Только мы думали, что все всё давно забыли, и на тебе!
... Тритон по имени Мейсон был единственным мужчиной - он ушел к русалкам добровольно много-много лет назад, и поэтому стал равноправным членом общества, а не жертвою русалочьего племени. (Об ужасах реального промысла взрослых русалок молоденьким не рассказывали до поры до времени, пока в них самих не просыпалась жажда к чужим жизням - и Сара, соответственно, этого не ведала).
...Сара знала одно место, куда никто не заплывал. Это была тихая заводь в виде озера у самой поверхности. Другие русалки не любили находиться так близко к поверхности воды, но Сара, наоборот, чувствовала себя там вполне комфортно. Там не было ни одной живой души, а посреди заводи находился большой, поросший водорослями, камень, на который можно было взобраться и спокойно посидеть одной. Вокруг этого маленького убежища росли высокие деревья, чередой уходящие куда-то далеко на берег, в чащу леса.
Там, бывало, появлялись разные животные, но никогда не было людей. Сара пыталась показать это место своим подругам, но тем оно не понравилось и показалось скучным, а также, вдобавок ко всему, потенциально опасным. "А вдруг увидят", - сказала Кристина.
Сара же сидела на камне и пела свою любимую песенку.
Она уже не помнила, откуда знала слова в ней - может быть, с самого детства? Но никто из русалок не знал этого мотива и этих слов - и поэтому песенка была для Сары каким-то скрытым от ее разума напоминанием о собственной исключительности.
Тьма сгустилась в степи,
Кругом так хорошо.
В небе звезд так много -
Их трудно сосчитать,
Ветерок, играя,
По траве бежит легко.
Светит месяц ярко,
Разливая серебро.
У костра сидит,
Любуясь ночью, Джо.
В небе звезд так много -
Их трудно сосчитать,
Но при звездах
Так легко
Мечтать и напевать.
Джо мечтает стать
Отважным,
Чтобы все могли сказать:
Никогда наш Джо не будет
Унывать!
Мимо проплывали медузы, большие рыбины глядели на нее из под воды, как бы интересуясь ее персоной, а луна освещала ее своим желтым сиянием.... Так Сара и отдыхала здесь всегда, когда ей надо было о чем-то подумать - в суете общественной жизни на останках авианосца ей не думалось и не мечталось.
... В тот день Сара отправилась к тому самому рифу, уходящему в грунт, за который никто не заплывал, и решила-таки пойти чуть дальше. Она плыла и плыла в полной пустоте, пока самый кончик рифа не исчез вдали, и случайно ударилась обо что-то хвостом. Каково же было ее удивление, когда она обнаружила под собою водолазный костюм!... Сара присела рядом с ним на песчаное дно и внимательно рассмотрела. Надпись на груди гласила "Леви" - что это значило, юная русалка не знала, но что-то в этом слове показалось ей смутно знакомым и пугающим. В страхе Сара забила хвостом и ринулась прочь от этого места, с трудом найдя путь домой.
Что же случилось с нею? Она и сама не ведала, но с тех пор странное чувство не покидало ее, и не давало ей спокойно спать. Устав от этих непонятных терзаний, Сара решила наведаться к старухе Грейс, ведунье племени, что жила как раз за развалинами старинного корабля. Там, посреди неглубокой впадины, находилось некое святилище русалок, куда мало кто из молодых приплывал, и посередине оного находился трон из ракушек, на котором сидел истукан - это был костюм водолаза прошлых веков, в мешковатого вида одеянии и большим круглым шаром на голове. Этому божеству русалки, во дни тягот и раздумий, приносили дары и чаяния, и называли его "спасителем".
Там же плавала и сама старуха Грейс, с которой сегодня и встретилась Сара - вроде бы случайно проплывая мимо.
- А что это за истукан? - как бы невзначай спросила Сара.
- Это наш спаситель, - отвечала Грейс. - Неужели матушка не рассказывала тебе историю этого святилища?
- Ой, вы знаете, нет! - засмеялась юная русалка, пытаясь подражать взрослым. - Расскажете мне?
- Ну только если ты серьезно к этому относишься, а не приплыла сюда за развлечением, юная леди.
- Тогда я слушаю!
- Оно и к лучшему, - вздохнула Грейс. - Тебе давно пора взрослеть. Ты, в твои-то годы, должна понимать, кто ты и чем тебе жить в будущем. А ты все плаваешь туда-сюда! Видишь, корабль уже начали разыскивать эти... люди. Двуногие, черт морской их подери. Видишь это божество? - старуха указала на статую водолаза. - Он тоже двуногий. Но... Давным-давно корабль вез рабынь из Ирландии в Коста-Рику, но этот, - старуха опять указала на истукана, - был единственным хорошим двуногим из них всех. И он восстал против рабства женщин, и хотел как-то их освободить. И команда решила - когда он спустится на дно (он из них один был водолаз), они перережут ему трубку для воздуха. Так они и сделали - и несчастный скончался. Влюбленная в него девушка узнала об этом и рассказала остальным рабыням. Те, в ужасе и негодовании от такой подлости, решили покончить с рабством и устроили бунт, в результате которого большинство из них погибло под ударами мечей и плетей, но свое дело они сделали - корабль загорелся и пошел на дно, похоронив двуногих на том же месте, где утонул тот, кто сегодня сидит здесь. Он стал символом нашей свободы, борьбы и рождения племени русалок.
- Вы хотите сказать, что мы изначально были обычными женщинами? - удивилась Сара.
- Те, что погибли тогда в волнах при крушении - да. Вода здесь магическая, и если утонешь девочкой, то проснешься русалкой. Конечно, таких мало осталось - нынешние, включая твою матушку, уже родились здесь, в воде, и человеческого в них только то, что от головы до пояса.
- Это интересно... - протянула Сара. - А скажите...
- Что?
- Я видела недавно костюм двуногого.
- Это не новость, их тут все больше, мутят воду, понимаешь ли..
- На его костюме была надпись "Леви", и это имя меня почему-то взволновало.
Старуха изменилась в лице.
- Ну взволновало тебя, и что? Мало ли тут тонет двуногих! Ты не думай о них хорошо. Двуногие зло, и те из нас, кто об этом забывает, плохо заканчивает. Видишь истукана, божество? Вот кто из них хороший. Остальные - дьявол! Тьфу!
- Но...
- Плыви уже домой, любопытная! - сердито сказала ведунья. - Ты и так слишком много знаешь. А ну, давай к матушке и смотри, не болтай лишнего. Если что найдешь непонятного, говори об этом только мне или тритону. Куда этот черт запропастился!...
Сара, в смятении, ничего не понимая, с головою, перегруженной всей информацией последних дней, все бросила и поплыла на свое любимое место у берега. Наступала ночь. Луна выползала из-за края земли неохотно, словно против воли.
Сара села на камень, уперла свой острый подбородок в кулачок, и в такой позе замерла, задумавшись.
Где-то в глубине души ее зрело подозрение, что от нее что-то скрывают.
И правда, русалки говорили ей не все, как не все говорят совсем молоденьким девушкам даже самые их родители; и вот наша героиня сидела, погруженная в раздумья, вперив взгляд в пустоту леса перед нею.
Двуногие! - их появление вырвало ее из объятий юной, запутавшейся мысли. Завидев парочку молодых людей, Сара немедленно соскользнула в воду, спрятавшись в траве у берега. Откуда здесь они? - подумалось ей. Сроду здесь их никто не видал, и вот появились. Это были, конечно же, те двуногие, которые ранее погружались в воду, надев маски и ласты - у водолазов тоже бывает личная жизнь.
И вот Сара с изумлением увидела, как эти двое - мужчина и женщина, совсем еще молодые, начали целоваться и обниматься, бесстыже, как будто бы их никто не видел. Русалка покраснела до самых корней волос - такое она видела впервые. Когда же двуногие начали оголяться, Сара и вовсе чуть не закрыла глаза, но ей было до ужаса интересно, как же выглядят человечьи ноги.
У мужчин они были крепче, и покрыты странной растительностью, как на груди, а у женщины ноги были без растительности, но бледные и утолщались к талии. Русалка изучала бы анатомию людей и дальше, но там началось и вовсе непотребное зрелище, от которого и без того красная от смущения Сара ушла на дно в каком-то благоговейном ужасе.
"Так вот для чего двуногим низ!" - думала Сара, уплывая подальше.
Ей это показалось мерзким, но вместе с тем - чем больше она об этом думала - и волнующим. Выглядело это все не очень красиво, но вместе с тем казалось чем-то... настоящим. Чем-то, чего она не могла испытать.
И это волновало ее.
С тех пор она обрела странную страсть наблюдать за детишками, которых вынашивали молодые матери из русалок подводного царства - и не хотела думать, откуда это в ней.
Еще она наблюдала за Кристиной, лучшей подругой - однажды та, с некоторых пор обретя любовь к неглубоким водам, умудрилась встретить ловца ракушек у самого берега. Тот прыгнул за нею в воду, а Кристина, игриво, словно бы ей это нравилось, увлекла его за собой в толщу вод.
- Наверное, у них любовь, - подумала Сара.
Как она ошибалась!...
Мать, заметив ее мечтательное настроение, все у нее выспросила - Сара не умела хранить никаких секретов, будучи невинной, как малое дитя. Но матушка, узнав о ее появившейся приязни к двуногим, которые не казались дочке страшными, немедленно схватила ее за руку и потащила куда-то. Упирающаяся Сара не понимала, что происходит, пока матушка не выплыла с нею к видневшемуся вдали берегу пустынного пляжа (коих тут было видимо-невидимо).
- Ну-ка, Сара, пойдем, посмотрим.
- Но на что?...
- Не спрашивай. Просто смотри.
Они проплыли до самого берега.
Глазам Сары открылась картина воистину страшная - разложившийся труп русалки, лежащей на берегу. Лицо ее, полусгнившее, выражало ужасное страдание, навечно теперь запечатленное в застывших судорогах, а в туловище, сквозь видневшиеся ребра, торчали большие острые палки, пригвоздившие ее к песку.
- Боже! Что это?! - воскликнула Сара.
- Это, доченька, твои любимые люди. Это все они сделали. Ты их не боишься, а зря! Это ужасные, ужасные твари, в которых нет жалости и доброты. И ты не должна их любить или жалеть. Иначе с тобою будет то же самое! Смотри! Смотри! - она подтолкнула Сару поближе к трупу, от которого невыносимо воняло. - Чуешь этот запах? Это запах смерти. А там где двуногие, всегда смерть. Их надо бояться и ненавидеть, а не фантазировать о том, как они там живут.
...Сара вернулась домой разбитая и в полном смятении - душа ее металась из стороны в сторону, как птица, впервые посаженная в клетку. Но это было только началом... Хорошо, что Сара еще об этом не знала - не то ее бедное сердечко разорвалось бы!
Прошло несколько дней. Первые яркие впечатления прошли, уступив место унынию и апатии. Из этого состояния ее вывела Кристина, с которой Сара и провела многие дни - они болтали, игрались, плавали наперегонки... Казалось, мелкие неприятности прошлых дней прошли и навсегда стерлись из памяти.
Но случилось нечто.
...На самом берегу залива маленький мальчик, лет шести, в светло-коричневых штанах на подтяжках, сидел и игрался с корабликом, пуская его взад-вперед перед собой. Родителей рядом с ним не было, он был совсем один. Синий пластмассовый кораблик с белым клеенчатым парусом рассекал миниатюрные волны, а мальчик все это комментировал, что-то бормоча себе под нос. Он наверняка представлял себя капитаном дальнего плавания или искателем приключений! - но тут голова русалки появилась совсем рядом с ним.
- Привет, малыш, - сказала Кристина.
Мальчик сначала отпрянул, испугавшись, и даже упал на песок, но потом с интересом, свойственным лишь маленьким мальчикам, поглядел на русалку и спросил:
- А ты кто?
- Я русалка.
- Не поверю.
- А хочешь я покажу тебе свой хвост? Тогда поверишь?
- А покажи.
Кристина нырнула в воду, оголив свой зеленый рыбий хвост в блестящей чешуе, и вынырнула обратно.
- Ну как? Теперь веришь?
- Ух ты! - глаза мальчика округлились. - Ты настоящая!
- Еще какая настоящая! Хочешь со мной?
- А куда?
- Ну, под воду. Ты же умеешь плавать?
- Умею, - сказал мальчик. - Но меня папа ждет.
- Вот еще! - фыркнула русалка. - Ты же не бросишь своего папу насовсем. Мы просто нырнем на дно, и я тебе покажу, где я живу.
- Я не взял плавки, - грустно сказал мальчик. - Мы не хотели сегодня купаться.
- Это ерунда, ты можешь нырнуть в одежде. Потом высохнешь. Ну же!
- Я не знаю даже... - замешкался малыш.
- Ой, ну как знаешь, - сказала Кристина. - Не хочешь, не надо. Пока.
- Стой! - крикнул мальчишка. - Давай, показывай.
- Ныряй за мной! - ответила русалка...
... Сара долго искала Кристину, с которой они собирались поплыть за ракушками, и наконец нашла, и застала даже конец их диалога с малышом - и теперь, подплывая, увидела, как маленький двуногий плывет с Кристиной, а та тянет его за руку все глубже, глубже...
Потом Кристина и вовсе, как бы игриво, обвила малыша хвостом.
- Но он же утонет! - мелькнула у Сары мысль. - Игра зашла слишком далеко!...
Но сомнения ее превратились в шок, когда мальчик действительно начал задыхаться и дергаться, пытаясь вырваться из цепких рук Кристины, но та вцепилась в него, как морская звезда в риф, и не отпускала.
- Что ты делаешь! - хотела крикнуть Сара, но ужас не позволил ей сдвинуться с места.
Завидев предсмертный ужас в глазах задыхающегося мальчика, Сара оцепенела - никогда раньше она не видела подобного, никогда не знала, что такое вообще возможно, никогда не знала, что это - норма жизни русалки и их промысел. Наверное, она должна была достаточно повзрослеть для этого - но так и не смогла. В ней не было этого злого и коварного, начала, которое ведет русалок на охоту за двуногими - и для нее все происходящее было чудовищным.
Кристина же, цепко обхватив уже мертвого малыша, уволокла безжизненное тело на дно, направляясь к останкам затонувшего авианосца. Сара смотрела ей вслед, по прежнему не будучи в силах шевелиться...
На следующий день Кристина хвасталась перед подругами своей первой вылазкой, и ее хвалили и ставили другим в пример.
Сара не могла этого понять, не могла принять этого как свою сущность, как норму своего существования
Глаза Сары, как только она вспоминала о вчерашнем инциденте, помимо ее воли наполнялись слезами. Она не могла спокойно, как ее сородичи, смотреть на то, как уходит на дно мальчик, столь невинный, столь доверчивый и столь подло обманутый. В груди ее рождалось странное чувство - страх, отчаяние, отчуждение, отвращение и ненависть сплелись, как морские угри внутри юной русалки. Свое родное племя стало для нее чужим в одно мгновение. Все годы, прожитые вместе с семьей и друзьями под водою на останках авианосца, стерлись, как надпись на песке, смытая волной; вся радость детства и отрочества испарилась под палящими лучами нового знания; невинность Сары зачахла в один миг.
Она не знала слов, в своей невинности, которыми хотела выразить свое отвращение и ненависть, и поэтому ее гнев и отчаяние становились более бурными, и вскоре она уже не могла этого выносить. Куда плыть? К кому? К матери?... Сара не могла более так называть ее - та рассказывала ей, как жестоки к ним люди, но молчала о том, что на самом деле являлось промыслом всех русалок. Куда же? Домой? На останки корабля, где все теперь пахло для нее смертью? Нет, ни за что!....
Прочь, прочь отсюда, - решила она.
В полном смятении чувств Сара неслась по водной толще, стараясь уплыть как можно дальше от этого проклятого корабля, от этого проклятого места, где все такие улыбчивые и хорошие, а на деле - злые чудовища, пожирающие маленьких мальчиков без какого-либо сомнения. Скольких людей уничтожили мои родственницы, думалось Саре, пока она рассекала толщу соленой воды своим телом, устремленным, как стрела, куда-то вперед, в никуда, - скольких детей они вот так заманили и утопили... И ничего их не смущало, ни стоны, ни отчаянные взгляды умирающих от удушья, ничего - только ледяное равнодушие, как будто они ловят планктон, а не человека. И пускай он из вражеского рода!...
Вдали показались солнечные лучи - Сара приближалась к поверхности воды.
...Берег был пуст. Стояла ночь - так долго плыла она. Далеко позади был затонувший авианосец "Буря" и все те, кого она раньше звала своей семьей. Сара закрыла глаза и легла в неглубокой воде на песок. Небольшие, катящиеся к берегу зеленые волны успокаивали ее, а песок служил мягким основанием для ее уставшего тела. - Буду спать, и спать, и спать, - сказала Сара самой себе. - А там будь что будет.
И сон накрыл ее с головою, как набежавшая волна...
...
Контрабандист и браконьер Педрито Хуарес находился в розыске уже давно, но связи с местной полицией постоянно давали ему возможность сбежать от очередной облавы, как будто бы он знал о каждой из них заранее (что неудивительно). В последний год Хуарес наловил столько рыбы, что мог уже обеспечить себе место в местной мэрии на деньги, которые выручил от незаконного сбыта, но все никак не мог остепениться. Карл Боуэн, который служил у него водителем и одновременно ныряльщиком на большие глубины (жемчуг в последнее время залегал все дальше и дальше от берега), знал об этом, но вмешиваться не хотел. "Я всего лишь водитель", - говорил он себе. Конечно, рано или поздно, при такой работе и ему грозило загреметь в тюрягу, но он старался об этом не думать.
Однажды, во время очередной вылазки на берег Хуарес заготовил, как обычно, несколько шашек динамита - для понятных целей...
- Вот это улов будет, Карл! - сказал Хуарес, потирая руки. - Сбудем по десятке за фунт мексиканским свиньям и купишь себе новый фургон.
- А ты себе пробьешь наконец-то место в департаменте.
- Точно! Ну, помолясь, пусть рыбешка всплывает кверху брюхом.
... Сара, дремавшая под большим камнем, сразу потеряла сознание от взрывной волны. Ее не сразу заметили в толще погибших рыб.
- Карл, смотри, там кажется, большой сом. Тащи его сюда, хватай багор!
- Чего? Какой сом?
- Говорю тебе! Вот такой сом! Тащи давай.
- Это не сом. Это... - Карл прищурился. - Это, похоже, человек.
- Человек? - удивился Хуарес. - Плохи дела, еще мокрое дело впаяют, я замучаюсь потом отписываться!
- Сейчас я гляну, - сказал Карл и прыгнул в воду.
Подплыв к русалке, раскидывая рыбешек прочь от себя, Карл схватил ее за руку и поволок к берегу.
- Девицу угрохали! - сокрушался Педрито. - Да еще какую хорошенькую! Дурной знак, напарник!
Когда же Сара показалась во всей своей рыбьей красе, у обоих "морских старателей" отвисла челюсть.
- Иисус, Мария и Иосиф! - перекрестился Хуарес. - Морской дьявол!
Тут Сара открыла глаза.
- Свят, свят! - подпрыгнул Педрито, который при всей своей ушлости отличался крайней суеверностью. - Бей ее по голове! Она не должна увидеть наших лиц! Не то проклянет!
- Господи, Педро! - проворчал Карл. - Хватит россказней старых бабушек. Перед нами, видимо, мутант.
- Мутант? Ты ослеп! Это русалка, самая настоящая! Моя бабка дело говорила, что они тут водятся! Убей ее! Весло же рядом, мужик!
- Погоди ты! - рассердился Карл и вышел с Сарой на берег, держа русалку на руках.
Потом положил ее на прибрежный песок.
- Вы говорить умеете? - обратился он к ней.
- Умею...- прошептала Сара, в голове которой царил туман, все никак не проходящий.
- Мать честная! - взвизгнул Хуарес. - Она еще и говорит!
- Да тише ты! - прикрикнул Карл. - Мисс, вы в порядке? Вам не надо в больницу?
- Нет.. - все так же тихо проговорила Сара. - Где я?
- Вы в безопасности. Вас оглушил динамит. Все будет хорошо.
Тут глаза Сары округлились - это Хуарес, схватив весло, мчался к ней, замахнувшись для удара.
- Дьявольское семя! - кричал он, потеряв всякое самообладание.
Удар пришелся по спине Карла, который инстинктивно прикрыл несчастную своим телом.
- Ты что же делаешь? - возмутился он, оборачиваясь к Хуаресу. - Убить меня вздумал?
- Уйди, гринго! - сказал тот. - Я убью этого демона, или тебя вместе с ним положу!
- Даже не думай об этом. Девушка еще жива.
- Девушка? Ты что, влюбился в морского дьявола! Да я тебя!!!
Завязалась драка, из которой Хуарес выбрался без весла, но с большим синяком.
- Ах так! - кричал он. - Ну и оставайся с этой тварью. А ко мне ни ногой больше! Я еще тебя найду, гринго, и вас обоих завалю! Слышишь, завалю и не пожалею! Дьявольское отродье тебя заколдовало! Иисус, Мария и Иосиф!
Хуарес завел машину и был таков, скрывшись за поворотом.
- Спасибо, - сказала Сара, все так же лежа на песке. - Вы можете меня отпустить?...
- Куда же? В воду? Вы не сможете плыть. Здесь может оказаться полиция в скором времени, и тогда нам обоим не поздоровится.
- Я уплыву...
- Куда же? В вашем состоянии?
- Под воду... лягу под камень.
- Хорошо, хорошо.
Карл подхватил ее, как ребенка, и понес к воде.
Но Сара все-таки не смогла даже сделать удара плавником - так ей было плохо.
- Не оставлять же вас так.
- Оставьте...
- Так дело не пойдет.
Карл снова подхватил ее и понес к фургону.
- Вы протянете минут десять без воды?
- Протяну.
- Я отвезу вас в бухту Кареко, тут неподалеку. Там никого нет, корабли там давно не плавают, и нет мертвой рыбы и полиции.
Чертыхаясь, бросив всю убитую рыбу, которую некогда было уже собирать, Карл завел свой старый фургон.
Он и правда "высадил ее" в бухте Кареко, где держал свой большой плот с палаткой, где жил во время редкого отдыха. Сара попробовала плыть, но у нее все не получалось. Тогда Карл затащил ее на плот, а сам разместился в палатке. Плот был большой, и держался на двух канатах, привязанных на пристани. Сара лежала на краю плота, верхняя, человеческая часть покоилась на бревнах, а нижняя - в воде. Так ей было легче.
- Позвольте спросить, - обратился Карл. - Вы и правда... русалка?
- Правда. Я русалка.
- А я думал, это все суеверия.
- А я думала, что добрые люди - это сказки.
- Почему?
- Нам внушают, что люди это зло.
- Ну, тут ваши родичи недалеки от истины.
- Они сами ничуть не лучше. Мое племя убивало людей с самого первого дня. Не жалело даже детей.
- Мое тоже, знаете ли, - отозвался Карл. - Но что же с вами делать? Оставайтесь пока тут, можете даже заночевать.
- Благодарю вас.
- Не за что.
- Вы спасли мне жизнь...
- Я ее чуть не отнял у вас. Динамит, который вас оглушил, заложил я.
- Но вы же не хотели убить меня? Это была случайность, правда?
- Охота на русалку в мои планы точно не входила, - Карл улыбнулся.
- А как же зовут моего спасителя?
- Я Карл. Карл Боуэн. Среднего имени нет.
- А я Сара.
- А фамилия у вас есть?
- Нету. Нас всех зовут по именам.
- И вы правда такие, как нам описывают в сказках и легендах? - спросил Карл.
- Я не знаю. Что о нас рассказывают?
И Карл поведал ей все народные поверья, что знал, о русалках и прочих морских чудовищах. Сара внимательно его слушала - ей было удивительно, что этот двуногий не боится ее, и даже выручил из беды, не побоявшись вступить ради нее в бой.
Подтвердив некоторые и разоблачив другие истории о русалках из уст Карла, Сара спросила его:
- Неужели вы не боитесь меня? Ваш друг весьма испугался.
- Мисс Сара, мой "друг", как вы выразились, преступник, и потому суеверен, как любой из их рода-племени. Он крестится, даже когда гремит гром, но забывает это сделать, когда обманывает коллег и государство.
- Но вы даже не удивились... как будто видели русалок всю свою жизнь.
- Я удивился. Я и сейчас удивлен. Но что-то в вашем лице мне показалось внушающим доверие. Мне не верится, что существо с такой ангельской внешностью может быть злым.
Сара второй раз в жизни покраснела.
- Утром я уплыву, - сказала она. - А сейчас, если не возражаете, я полежу вот так.
- Вы не боитесь соскользнуть?
- А вы держите меня за руку.
- Что ж... - Карл задумался. - Так необычно я еще не ночевал.
- Вы просто держите меня за запястье, и все.
Сара уснула и несколько раз соскальзывала за борт, но Карл удерживал ее всякий раз - хотя сам клевал носом.
Утром Сара нашла себя спящей в его руках на плоту - видимо, ее спаситель утомился и затащил ее к себе поближе, или же она сама... Саре стало ужасно стыдно, и она с шумом плюхнулась в воду, разбудив Карла.
- А? Что? - переполошился тот, протирая глаза.
- Мне пора, - сказала Сара.
- Что ж... - пробормотал Карл - Тогда прощайте. Я буду вас вспоминать. Но наверное, сам себе не поверю.
- Прощайте.
И русалка нырнула в воду, уходя в самую толщу зеленой воды.
Но тут какое-то чувство вонзилось в нее, как рыболовный крючок в рот рыбины, и словно бы хотело заставить вернуться к берегу.
Вернуться? Но зачем?... Что общего у человека и русалки? О чем им говорить и что обсуждать? Два разных мира, и она для человеческого мира "мутант", а он для ее одинокой подводной жизни вовсе непригоден, не имея жабр... Но он был так добр к ней, и спас ее, и общался с нею, как с равной, а не как с чудовищем морских глубин.
Она отплыла подальше и, спрятавшись в водорослях, высунула голову на поверхность.
Карл сидел и смотрел на то место, где она ушла под воду, и что-то шептал себе под нос.
Сара не могла расслышать, что же это было, поэтому подплыла поближе, на этот раз спрятавшись в развалинах старого причала справа от плота.
Карл напевал песню:
- Ветерок, играя,
По траве бежит легко.
Светит месяц ярко,
Разливая серебро.
У костра сидит,
Любуясь ночью, Джо...
Это была известная среди людей песня, но Сара об этом не знала - она сочла, что это знак небес и зов судьбы. Надо вернуться, подумала она, и эта мысль уже не отпустила ее.
Карл все сидел, глядя на воду и напевая - он чертовски устал и плохо спал, а чехарда событий последних дней и вовсе вымотала его.
Русалки, драка, потерянный улов, потерянная работа...
Сара осторожно подплыла к нему и, протянув руку на плот, коснулась его ноги.
- Джо мечтает стать отважным,
Чтобы все могли сказать:
Никогда наш Джо не будет
Унывать! - напела она.
Карл обернулся, словно бы и не удивился этому - чему еще было удивляться после такого дня?
- Это ты, - сказал он. - Я так и думал, что ты вернешься.
- А я сама не знала... я не хотела...
- Но ты вернулась.
- Сама не знаю почему.
- Оставайся со мной, - сказал Карл. - Мне все равно пока делать нечего. Составишь мне компанию.
- Договорились, - сказала Сара и по хозяйски взобралась на плот.
Они долго сидели вдвоем, пока солнце двигалось от купола небесного свода к краю земли.
Потом она спросила его:
- А ты правда подумал, что у меня ангельское личико?...
Карл опешил.
- Эм... правда. А я такое говорил?
- Говорил. Просто забыл. Но ты говорил.
- Значит, так и я думал.
- И сейчас думаешь?
- Эм.. я...
Недолго думая, так же по хозяйски, Сара свернулась калачиком у него в руках.
- Ты чего это? - спросил он.
- Как будто ты не держал меня так же этой ночью?
- Я не держал! - ответил Карл. - Наверное, так просто получилось...
- И сейчас просто так получилось, - настойчиво сказала Сара.
Она сама не знала, что на нее нашло, но поделать с собой ничего не могла.
- Ну хорошо, - сдался Карл. - У нас, людей, кстати, не принято видеть девушек с голой грудью.
- А что же вы с ней делаете?
- Ну, у нас ее прикрывают.
- Зачем?
- Я и сам не знаю, - почесал Карл в затылке. - Я-то не против.
- Вот и замечательно, - сказала Сара.
Так они и сидели в обнимку - огорошенный происходящим человек и русалка, сама не понимающая, что и зачем она делает. Но им было чертовски хорошо вместе.
И было хорошо еще долго - и сегодня, и завтра, и еще неделю, и еще одну, и две, и три, и целый месяц.
...Карл любил ее, как будто бы она была не странным сочетанием рыбы и человека, а настоящей, полноценной женщиной, членом человеческого общества. Он звал ее по имени, вместе с ней пел песни, вместе с ней ловил рыбу, вместе с ней встречал закат, вместе с ней он играл в карты и шашки, вместе с ней слушал радио вечерами, вместе с ней просыпался и готовил завтрак, вместе с ней... жил.
И жизнь эта была для нее хоть и в новинку, но казалась абсолютно естественной, как будто другой жизни никогда не существовало. Сара забыла о русалочьем племени, словно бы не жила там еще вчера - ей не было дела до вчерашних подруг, с которыми она провела всю юность, не было дела до матушки, которую она покинула... казалось, ей была знакома жизнь человека и людей в целом. Откуда только, она не помнила... Но эти месяцы прошли для нее как чудо из чудес - солнце, вода, покой, радость и любовь. Пусть любовь страшная, неестественная и даже язычески-дьявольская с точки зрения церквей всего мира, но это была любовь.
Что с того, что у нее хвост? Что с того, что у него хвоста не было? Что с того, что она могла дышать под водой, а Карл - нет? Что с того? Мир не видывал более странной парочки, но счастье у двоих любящих было такое же, как у всех остальных во время медового месяца на бесконечных пляжах Пуэрто-Рико - а может быть, даже более яркое и необычное.
Она пела песни - он подпевал.
Он играл в покер - она училась идти «ва-банк».
Она плавала как рыба - и учила его, как нырять поглубже.
Он нырял - она прыгала вслед за ним.
Она спала - он сопел рядом.
Она рассказывала ему истории из жизни - он слушал.
Он смотрел на звезды - она считала вместе с ним.
Много ли нужно человеку - или не совсем человеку - который так юн, как Сара? В такие годы счастье дает силу, радость дает энергию, а невзгоды обходят стороной, как будто боясь избытка этой силы и энергии...
Но настал тот день, когда Карлу пришлось уехать. Кончался сезон, заканчивалось лето, надвигалась осень. Штормы случались все чаще, а Карл становился все мрачнее и мрачнее. Их хрупкий плот грозил перевернуться, а дожди заливали суденышко почти каждый день - они стали на привязи возле песчаного берега, и больше не выходили в море. Карл понимал, что пора уезжать от берегов, и останавливаться в гостинице или же у друзей - море в такую погоду не было ему другом. Такую бурную осень, богатую на дожди, могли пережить только большие корабли, но никак не плот. Но что было делать с Сарой? Как брать с собой русалку, которой постоянно нужна свежая вода в огромном количестве? Денег на личный участок и дом с бассейном у Карла не было - и главное, не предвиделось. Сара же, по молодости лет, совсем не думала об этом - для нее шторм не значил ровным счетом ничего, ибо она могла нырнуть глубоко под воду и заночевать в пучине под камнем или рифом. В пучинах не было волн. В пучинах не было штормов.
- Мне надо уехать, - сказал Карл в тот вечер.
- Куда?
- Туда, где можно жить без опасности утонуть.
- На большой земле?
- Именно.
- Возьмешь меня с собой? - наивно спросила Сара.
- Нет, - сухо ответил Карл. - Там негде жить, мне придется снять какой-нибудь подвальчик или мансарду у какого-нибудь местного старика. Тебя уж точно там показывать нельзя, да и не жить же тебе в ванне.
- Но как же... - Сара совсем по-детски надула губы. - Не оставишь же ты меня?
Ей все казалось, что Карл лишь шутит или размышляет вслух.
- Оставлю. Но буду навещать, - так же сухо ответил Карл. - Я буду приезжать за тобой. Где-то раз в неделю, может, два. Будем встречаться тут.. у берега. Если будет хорошая погода, выйдем на плоту в море, как раньше.
- Чего же.. чего же ты раньше мне не сказал?... - спросила Сара, и глаза ее потухли. - Как же я теперь... одна?...
- Ну у тебя же есть друзья?
- Нет.
- У меня тоже нет.
- Я твой друг.
- Ты мой друг, которого в обществе людей изловят и посадят в зоопарк. А то и пустят на опыты. Ты мой друг, которого я должен скрывать. А я не могу тебя скрывать - у меня нет возможности.
- Давай снимем дом с бассейном! - воскликнула Сара.
Ей думалось, что все проблемы решаются так легко.
- Если бы только у меня были деньги.
- А где их взять? У кого они есть?
- Знаешь у кого они есть? - рассердился Карл. - У Хуареса. У него точно полно денег. И дом с бассейном. Может, тебя отвести к нему? Я уверен, он будет счастлив тебя увидеть.
- Какой ты злой, - прошептала Сара.
- А ты совсем наивная. У меня нет таких денег, чтобы содержать тебя в воде зимой. Ни бассейна, ни пруда, ничего.
- И что же теперь делать?
- Я уже сказал, что делать. Я уеду.
- И будешь приезжать?... - голос русалки дрогнул.
- Буду. Обещаю.
- Не будешь. Я знаю. Ты уедешь и память обо мне сотрется из твоей головы.
- Не сотрется.
- У тебя будет куча дел. Ты будешь занят. Тебе будет некогда.
- Да, но я выкрою время...
- Я не хочу, чтобы ты "выкраивал" на меня время. Это звучит ужасно.
- Что ты как маленькая! - вспылил Карл. - Или так, или никак!
Сара заплакала. Так внезапно на нее свалился этот груз, которого она, по юной наивности своей, никак не предвидела.
- Что ты плачешь-то?
- Ничего. Мне страшно одной.
- Ты русалка. Тебе ничего не страшно, ты умеешь плавать под водой как рыба. Найдешь себе друзей... крабов каких-нибудь. Раз уж не хочешь возвращаться к своим.
- Я не хочу... да какая разница, чего я хочу! - воскликнула Сара. - Всем на меня наплевать.
- Мне не наплевать.
- И поэтому ты уезжаешь?
- Не поэтому.
- Говори что хочешь! Слушать тебя не хочу! - Сара юркнула в воду с плота, и исчезла в глубине вод.
Карл схватился за голову и, обессиленный, сел на мокрую от дождей землю.
- Черт побери, - пробормотал он. - Черт побери....
Сара плавала всю ночь до утра, из одной стороны глубокой морской впадины в другую, взад и вперед, и думала, думала, думала.... За одну ночь она, казалось, повзрослела на десяток-другой лет.
Наутро же она решила найти Карла. Она боялась, что уже не увидит плота на старом месте, но он все еще был там.
Карл накрепко привязывал плот канатами к причалу.
Увидев Сару, он тяжело вздохнул и поежился.
Сара заметила это и ее решимость куда-то испарилась.
Она больше не видела в Карле любви - кто знает, может быть, это было вовсе не так, но в таком состоянии ее ранило абсолютно все.
- Привет, - сказала она, не поднимая глаз.
- Привет, - сказал он, не глядя в ее сторону.
Любовь, еще вчера согревавшая их в самую грозную ночь, сегодня здесь больше не жила.
- Зачем пожаловала? - спросил Карл, как будто встречал не любимую, а старую тетушку.
- Поговорить.
- Только недолго.
Карл завязывал последний канат.
- Я все понимаю, - тихо сказала Сара. - Ты хочешь и не можешь быть со мной. Кто знает, может, так тому и быть. Везде я изгой. Русалочье племя я покинула сама, уйдя в изгнание добровольно, а теперь и ты меня гонишь. Значит, такова моя судьба.
- Не держи зла, - просто сказал Карл.
- А ты не плачь.
- Я не плачу.
- Плачешь.
Карл дотронулся до лица - и правда...
- Уходи скорей, - умоляющим тоном сказал он. - Чтобы я не наделал глупостей.
- Ты уже сделал самую большую глупость, - в сердцах сказала Сара, и, взмахнув хвостом, исчезла под водою.
Прочь, прочь! - думалось ей. - Куда угодно, только прочь от всех. Прочь от любимого, прочь от семьи, прочь от мира.
Она плыла и плыла, и сердце ее будто коченело.
Ей не хотелось больше жить.
- Вот выплыву на берег, отползу подальше, и помру без воды, - подумалось ей.
И она дождалась утра, а затем и дня, когда солнце нещадно жгло все вокруг, словно издеваясь над словами Карла о чересчур дождливой осени - и выползла на пустынный берег и отползла подальше, отталкиваясь локтями - как можно дальше от воды, чтобы даже не видеть, не слышать ее, не надеяться на нее...
Перед ее глазами вставал полуразложившийся труп русалки, который показывала ей матушка.
- И все-таки мать была права... - подумалось ей, когда солнце начало разъедать ее бледную кожу. - От людей и верно, одно лишь зло...
...Старый цирк под названием "Шоу Лесли Кампоса" разъезжал по стране, давая простенькие выступления с бородатыми женщинами, карликами, уродцами, двухголовыми собаками и прочими "чудесами", а вел это шоу средних лет мужчина, глуховатый на оба уха, и выступавший в роли клоуна-конферансье. Его-то и звали Лесли Кампос. Он любил выпить и рассказывать пьяные истории самому себе, ибо все равно почти не слышал окружающих. Его цирк разбил постоянную стоянку возле самой окраины Байямона, и уже давно никуда не выезжал, пользуясь притоком туристов в городок.
Вечером бородатая женщина и уродцы уходили, животные оставались в клетках, а сам Лесли наливал себе дешевого рома и сидел на краю бассейна, в котором раньше плескалась женщина, выдававшая себя за русалку. Трюк с искусственным хвостом быстро раскусили, и бассейн стоял пустым.
В тот вечер Лесли решил прогуляться по пустынному пляжу, загаженному водорослями и обломками пальм, и зашел дальше обычного (при этом наклюкавшись рома из верной фляжки).
Завидев же настоящую русалку, валяющуюся на берегу при последнем издыхании, Лесли очень обрадовался - и даже не удивился, ибо на своем веку повидал всякого.
- Это ж как пойдет мой захиревший бизнес! - подумалось ему, пока он тащил русалку за хвост по песку, игнорируя ее вялые возражения (Сара совсем ничего не понимала, ибо мозг ее от жары и теплового удара отказывался понимать хоть что-нибудь, а язык почти не ворочался).
Затащив безжизненное тело русалки в свой старый Бьюик, Кампос дал газу (весь хмель слетел с него в одно мгновение) и вскоре оказался у своего "увеселительного заведения", где немедленно приказал наполнить бассейн...
Сара же, придя в себя, даже не возмутилась тем, что ей не дали умереть и затащили в бассейн - она уже смирилась с тем, что судьба ее будет полна лишений и страданий, и что будущего для нее нет. И если придется доживать век в бассейне - она доживет его там. Покорность злой судьбе овладела ею - так покорно ранее она повиновалась Карлу, в любви и понимании, но теперь, оставшись в полной пустоте, сложила руки перед роком.
Будь что будет, - думала она, глядя в пустоту перед собою.
И наша русалка была помещена на время работы цирка в большую колбу, наполовину наполненную водой, где и плескалась, поражая зрителей.
Те, конечно, не верили, что русалка настоящая, но все равно ходили на зрелище гурьбой.
Сара еще и пела себе под нос, плескаясь в этом импровизированном аквариуме - пела свою песню, и люди стекались к ней волной, ибо пение русалок для человеческого уха обладает особенной притягательностью...
Со временем это увеселение, казавшееся ей диким и варварским, перестало ее раздражать, и отработав смену, она перемещалась в наполненный для нее бассейн - колба выкатывалась на тележку с колесиками, и отвозилась вглубь помещения, где из колбы выпускали воду прямиком в искусственный водоем.
И со временем, прошедшим в нелепых увеселениях человечьего мира, Сара окончательно решила, что мир ужасен везде и всегда. Она утратила всякую надежду и желание что-то изменить. Она выплывала из аквариума в бассейн после рабочего дня, и Лесли сидел с нею на краю этого бассейна, угощая ее выпивкой.
- И не хочется тебе обратно? - спрашивал он. - В море? На свободу?
- Не хочется, Лесли, - отвечала Сара. - Любимый бросил меня, а дома меня никто не ждет. И везде я одна. Совсем одна повсюду - в безграничном море, в любви, где угодно... тут еще не так плохо. Тут кормят свежей рыбой, тут меня знают, тут я даже, можно сказать, знаменитость. А море... что мне море, где лишь пустота? Пустота и снаружи, и внутри. Никому я не нужна. Теперь мое место здесь - в этом бассейне и в этом аквариуме. Пусть люди смотрят и удивляются, что есть еще таинственные существа, в которых они не верят.
Лесли вздыхал и наливал ей еще.
Напившись рому, Сара бултыхалась в бассейне, как глупый тюлень, и засыпала на дне мертвецким сном, а утром выходила на новую смену....
На уикенд Лесли опять напился с Сарой после работы, напился более обычного, и теперь сумрачно смотрел в ночную пустоту.
- Что с тобой, друг мой? - спросила Сара, подплывая за очередной рюмкой.
- Сегодня годовщина...
- Годовщина чего?
- Год прошел, как я потерял сына.
- Господи... Как же так получилось?
- Мы поехали с ним на пляж, и я засиделся в баре. А ему захотелось поиграть где-то у воды - я не помню уже, где!... И когда я спохватился, на берегу лежали только ботиночки... маленькие коричневые ботиночки... Будто утопил его кто-то... А я ему купил только коричневый замшевый костюмчик... Так он в нем умильно смотрелся!... Но полиция сказала, что нет следов борьбы, вроде бы он хотел поплавать и... утонул. Звал он меня, не звал - я не слышал!.. Ох, мои старые глухие уши!... С тех пор я и пью. С тех пор потерял работу и зарабатываю тут дурацкими шутками. Пока я рассказываю дурные анекдоты, мне не думается о сынишке. Утопленик!... Горе мне, горе!...
По спине Сары пробежали мурашки.
В одно мгновение она все поняла - она знала, что случилось с сыном Лесли.
Ее так и подмывало рассказать ему всю правду, но вместо этого она налила себе еще и залпом выпила.
- Да упокоится душа твоего сына в мире, - тихо сказала она.
- Да упокоится... - эхом, еле слышно, отвечал Лесли.
Но Сара не могла носить в себе эту вину - хоть и не она была повинна в смерти сына Лесли. Днями и ночами она мучилась, и все не решалась заговорить. Как отреагирует старый клоун, к тому же сильно и много пьющий? Вдруг он не простит ее? А может, наоборот? Кто знает?
...В конце-концов, был только один способ узнать это.
И она призналась Лесли во всем - что она была рядом, когда ее подруга утащила малыша на дно, и что из-за этого бросила русалочье племя, и все остальное, что привело ее в этот старый цирк.
Они, как всегда, сидели совсем одни на берегу бассейна.
Смеркалось.
Лесли все выслушал, не дрогнув ни одним мускулом на старом лице.
А потом спросил, медленно пережевывая слова, будто они давались ему с трудом:
- И ты видел, как его утащили?... и не помогла ему?
- Я... я была далеко... я не успела бы.
- Но хотя бы постараться ты могла?
- Могла бы... не знаю... для меня все было как в тумане.
- Значит, - задумчиво протянул Лесли, глядя в одну точку, - ты все видела, и даже не решилась помочь маленькому, одинокому мальчику, который в муках принимал смерть от лап твоей лучшей подруги?
- Лесли, пойми, я тогда была совсем другой! Я была в шоке. Сейчас бы я такого бы не допустила.
- Ах значит, ты изменилась.
- Конечно. Но мне не нравится твой тон, Лесли.
- Конечно, тебе не нравится мой тон. Он же человеческий. Мы, люди, тонем. Мы захлебываемся в ней. Это вы, твари, можете и под водой жить, и наш человеческий ром пить.
- Ты пьян, - сказала Сара. - Не пора ли тебе спать?
- Я пьян, - отвечал старый клоун. - Но я протрезвею, а моего сына по прежнему не будет рядом.
Он медленно налил себе еще, как робот, без каких-либо эмоций, выпил, поставил рюмку на место.
- Не пей больше.
- Не буду. Зачем мне пить теперь. Я теперь все знаю. Все знаю о тебе и тебе подобных сучках.
- Хватит! Зря я тебе рассказала, - обиделась Сара. - Я так и знала, что ты не поймешь.
- Ах ты тварь! - внезапно заревел Лесли, как обезумевший морж. - Тварь! Дьяволица из рода сатанинского! Ты! И тебе подобные! Твари, твари!
Он вскочил, глаза его налились кровью.
- Твой проклятый род! Вы убили моего сына! Утащили его на дно! Утопили его! Удушу! Удушу! - и в бешенстве он кинулся на Сару.
Та взвизгнула и в ужасе попыталась нырнуть вглубь бассейна, но от страха ее движения стали совсем неловкими, и Лесли, от которого несло перегаром, схватил ее за руку.
- Уплыть вздумала, нечисть! - орал он, брызжа слюной. - Ты мне ответишь за то, что вы сделали с моим сыночком! Я бы тебя утопил прямо в этом бассейне, да ты же не утонешь! Поэтому я тебя задушу, а потом поджарю к чертовой матери, сделаю себе рыбное филе!!!
И тут случилось чудо - которое могло случиться только с русалкою, ибо с людьми, наверное, такие чудеса не приключаются - в дверь вошел новый уборщик и увидел, что творится.
- Эй! - вскричал он, включая свет. - А ну убери лапы от девушки, старый хрыч! Эй! А ну остановись, я тебе говорю!
Лесли не слышал его, в ярости сцепив руки на шее хрипящей Сары. Но даже через пелену приближающейся смерти она услышала до боли знакомые нотки в голосе уборщика, и сердце ее содрогнулось.
Уборщик подскочил к Лесли и одним ударом сбил того с ног.
Лесли зашатался, поскользнулся на скользком краю бортика и рухнул в воду.
- С вами все в порядке, мисс? - спросил нежданный спаситель.
- Карл... - просипела Сара, пытаясь пошевелить распухшим языком.
- Ты! - вскричал "уборщик", и глаза его округлились, как у золотой рыбки. - Ты! Сара!
- Ты снова спас меня....
- Но как... я здесь работаю первый день, и уже столкнулся с тобой.
- Я говорила тебе, что подводный бог хочет видеть нас вместе.
- Давай-ка вызовем полицию, - сказал Карл, все еще приходящий в себя после увиденного.
Все и правда произошло слишком быстро.
Но тут они оба заметили, что вода рядом с ними окрасилась в красный цвет. Старый клоун, падая в воду, ударился виском о бортик бассейна, и теперь плавал в воде лицом вниз, окрашивая воду вокруг себя струящейся из раны кровью.
- Черт возьми! - выругался Карл. - Погиб!.. Но полиция...
- Не надо в полицию, - взмолилась Сара. - Тебя заберут.
- Это уж точно! Меня и так разыскивают в трех штатах за браконьерство. Чертов Хуарес настучал на меня, ублюдок!... А если поймают, упекут надолго.
- Давай уедем.
- Сара, мы уже это обсуждали.
- Пожалуйста, Карл. Если меня увидят с мертвым телом, меня тоже... ну, куда-нибудь упекут. Еще пустят на опыты. Карл, пожалуйста. Ты же сам говорил!... Пусть ты не любишь меня больше, но хотя бы спаси меня. Утром здесь будет полиция, и неужели ты бросишь меня одну с трупом, а сам уедешь? Не предавай меня еще раз.
- Я не преда... - сказал в сердцах Карл, но увидев глаза Сары, полные слез и любви, замолк. - Ну что с тобой делать? Как я тебя увезу?
- Ты же на фургоне?
- Как обычно... я там живу, знаешь ли.
- Давай я залезу обратно в аквариум, а ты меня в нем и заберешь.
- Это же похищение!
- Карл, не поздно ли сейчас думать о законе, когда тебе грозит суд за убийство?...
- И то верно. Черт, черт, черт! - в досаде воскликнул Карл.
Карл достаточно быстро разобрался с тем, как аквариум можно поставить на внешнее основание, и как снять блок с колес этого основания, и вытолкал аквариум на улицу, после чего, с трудом, чуть не помяв дверцы фургона, кое-как поместил емкость с Сарой туда, после чего бросился к кабине, влез в нее и завел двигатель.
- Поехали! - сказал Карл, неизвестно к кому обращаясь - то ли к машине, то ли к Саре, то ли к самому себе.
Потом нажал на газ, и машина тронулась.
...Ехали они долго - и ехали как можно дальше, останавливаясь лишь в глухих лесах, где Карл останавливался на перекур и заходил к Саре перекинуться словечком.
Оба понимали, что их наверняка разыскивают.
Куда же они ехали?... конечно же, к морю.
И оба - опять же - это понимали... однако, не обмолвившись о пункте назначения ни словом.
Гудел двигатель, ревел мотор, стучали по дороге колеса, а Карл все ехал, ехал, ехал... Сара даже несколько раз засыпала, прикрывая глаза, по привычке, хвостом.
Ближе к утру, когда Карл уже собирался съехать куда-то с проселочной дороги в мотель и поспать, показался берег - пустынный берег Байамонского пляжа.
Поскольку еще едва светало, туристов не было - да и не могло быть, ибо этот участок пляжа был давно заброшен. Туристы предпочитали купаться поближе к центру, где находился парк развлечений и прочие увеселения.
Карл, протирая усталые, слипающиеся глаза, открыл дверцы.
Сара спала, сложив руки на груди.
Карл постучал по стеклу.
Сара встрепенулась, но увидел его, улыбнулась и спросила:
- Уже приехали?
- Приехали.
Карл выкатил аквариум и кое-как подтащил его к кромке воды.
Кивнув Саре. он открыл заднюю стенку, и вода начала покидать аквариум, вытекая прямо в море.
Сама русалка юркнула в открывшийся проход еще до его опустошения, и вот уже плескалась в зеленой-зеленой воде прибрежных волн, глядя на пустой аквариум и Карла.
Карл оттащил аквариум в сторону, а сам бухнулся прям в набежавшую волну - так он обессилел.
Сара подплыла к нему и обхватила за ноги.
- Любимый мой, - сказала она. - Наконец-то мы свободны.
- Свободны, - выдохнул он. - Но я так устал.
- Я понимаю. Отдохни здесь, со мной.
Карл закрыл глаза и лег в неглубокую воду.
- ...В небе звезд так много -
Их трудно сосчитать,
Но при звездах
Так легко
Мечтать и напевать.
Джо мечтает стать
Отважным,
Чтобы все могли сказать:
Никогда наш Джо не будет
Унывать!,
- прошептала ему на ухо Сара, и он устало улыбался ей.
- Останься со мной, - попросила она - снова, в который раз. - Я не злюсь на тебя. И никогда не злилась. Я знаю, ты думаешь, что предал меня...
- Думаю...
- Но я все понимаю, Карл. И раз у нас появился второй шанс... сама судьба снова свела нас - давай же пойдем у нее на поводу. Хотя бы раз. Всего один раз - ведь не бывает подобных случайностей просто так!..
- Я повторю тебе те же самые слова, Сара, что сказал тогда... Я не мыслю без тебя жизни, но жизнь с тобой невозможна. Ты русалка, а я человек. У нас не будет детей, не будет будущего. Мы будем вечно скитаться и никогда не сможем жить вместе даже физически - ты не можешь жить в помещении, я не могу жить в воде. Мы устанем друг от друга раньше, чем разлюбим.
- Ну... - Сара всхлипнула. - Неужели ты меня отпустишь? Опять?...
- А что мне остается?
Тут Сара заплакала навзрыд, размазывая слезы по щекам.
Жизнь показалась ей подлой, жестокой несправедливостью.
- Тогда... тогда ради чего все это... - спрашивала она сквозь рыдания. - Мы не случайно встретились, и ты вот так хочешь меня бросить... опять! Лучше бы ты и не находил меня. Лучше бы меня задушил клоун - наверное, такой судьбы я заслужила.
- Ну не надо, пожалуйста, - сердце Карла тоже не было железным. - Остановись. Мы поживем где-нибудь на берегу, будем встречаться по ночам... Я сниму хижину у моря, буду днем работать, а вечером будем сидеть в воде... построю тебе бассейн... но нас теперь везде найдут. Один я могу скрыться в горах - но с тобой никак. Все куда сложнее, чем в прошлый раз.
- Мы что-нибудь придумаем, - сказала Сара, шмыгая носом, и обращаясь больше к самой себе. - Мы что-нибудь придумаем.
Карл обнял ее. Так они и лежали, погружаясь в дремоту, прямо в воде. Бог знает, сколько прошло времени...
Приближался вечер.
... Рев мегафона заставил их открыть глаза.
- Что за черт? - протер глаза Карл.
- Полиция Пуэрто-Рико! - кричал мегафон. - Выходите с поднятыми руками! Карл Боуэн! Вас разыскивают за убийство и еще три нарушения закона! Сдавайтесь сейчас или мы будем стрелять!
- Черт возьми! - Карл вскочил.
Сара в ужасе прильнула к его ноге.
- Не ходи к ним, они тебя убьют!
- Не бежать же.
Они по прежнему лежали в воде возле берега, и фургон закрывал их.
- Спрячься в воде, - сказал Карл. - Они не должны тебя видеть.
- Не ходи, - умоляла Сара. - Не ходи, они же тебя арестуют. И я тебя больше не увижу.
- А что же делать? - сердито сказал Карл. - Не нырять же мне за тобой в воду!
- Полиция Пуэрто-Рико! - продолжался крик. - Выходите с поднятыми руками! Карл Боуэн! Вас разыскивают за убийство и еще три нарушения закона! Мы даем вам одну минуту!
С поднятыми руками Карл вышел из-за фургона.
В глаза его бил фонарь, прикрепленный к верху одного из полицейских джипов.
- Хорошо! - сказал Карл. - Я сдаюсь! Не стреляйте.
- Лицом вниз, гринго! - послышался голос.
Карл не мог их видеть, из-за слепящего света фонаря, но голос говорящего показался ему знакомым.
- Я не слышу! - ответил Карл, что-то заподозрив. - Что вы говорите?
- Лицом вниз! Живо! Иисус, Мария и Иосиф, ты оглох?
- Хуарес! - Карл все понял. - Ты спелся с полицией, сукин ты сын! Пришел-таки за русалкой, ублюдок суеверный.
Повисла пауза.
Карл понимал, что это конец.
... В последней попытке спастись от жужжащих пуль, Карл, чье тело уже поразили выстрелы из "Ремингтона", нырнул в высокую волну и устремился вглубь, в пучины - и вода будто помогала ему, засасывая его все глубже и глубже, на самое дно. Но это была не вода - то была рука Сары, которая, подобно своим сородичам, затаскивала смертного под воду... Отшумели последние выстрелы, прошивавшие водную гладь, исчез берег из виду, и перед глазами Карла открывалась зеленая бездна без конца и края, мир подводный, мир, который он никогда не знал... но тело любимой обвило его по рукам и ногам, и оба они, как камень, шли ко дну. Карл вскрикнул, сделав свой последний вздох, и вода наполнила его легкие, и глаза его перестали видеть, и душа его словно бы оглохла, и кончились все звуки; тело обмякло, перестав сопротивляться судьбе, и наступило забвение.
...
Он снова мог видеть. И первое, что он узрел, были губы Сары, целующее его усталое лицо.
- Проснись, проснись, - говорила она. - Проснись же, Карл!
В глазах ее было отчаяние - и надежда, когда она увидела, что он очнулся.
- Что со мной?... - спросил Карл.
Казалось, раны более не мучили его - ничего не болело.
- Где я?
- Ты дома, - сказал Сара. - Ты со мной.
- Под вод... - сказал было он, но бросив взгляд вниз, увидел, что вместо ног у него большой рыбий хвост.
- Ты теперь тритон, - сообщила Сара дрожащим от радости голосом. - Тритоны, друзья русалок, не умирают от пуль смертных.
И правда! - даже на лице его появилась чешуя, и на голове красовался плавник.
- Ух ты! - совсем по ребячески сказал он, и, взмахнув хвостом, устремился вглубь, скользя в толще воды, как рыба.
Сара устремилась за ним.
Они плыли и плыли, извиваясь всеми боками рыбьей анатомии, и заглядывали под рифы, и кувыркались, и переворачивались, и дышали - жабры так хорошо дышат под водой!...
Наконец он остановился, зависнув в бесконечной толще воды. Сара подплыла к нему, и лицо ее было небесной красоты.
- Я счастлива, - сказал она. - Ты здесь, со мной. Я так давно ждала этого.
- И я счастлив, - ответил Карл. - Я никогда не был так счастлив, как сейчас.
- А ты боялся.
- Теперь мне уже нечего бояться.
- Прости меня, - сказала Сара. - У меня не было выбора...
- Тебе не за что извиняться. Ты все сделала правильно. Это был и мой выбор... который я должен был сделать давным-давно.
- Мы все-таки не случайно встретились.
- Теперь я понимаю.
И, махнув хвостом, Карл рванулся прочь, улыбаясь как маленький ребенок, убегающий от матушки - Сара метнулась за ним.
- Ух погоди, гадкий тритон! - сказала он. - Уж я тебя поймаю!
- Попробуй, догони! - ответил Карл. - Я тритон, царь морей! Куда тебе до меня!
Так они и игрались, как дети, и были счастливы, как не был счастлив никто и никогда из смертных.
....
Тихий, нежный, полный ласки женский голос разносился под луной:
Тьма сгустилась в степи,
Кругом так хорошо.
В небе звезд так много -
Их трудно сосчитать..
Джо мечтает стать
Отважным,
Чтобы все могли сказать:
Никогда наш Джо не будет
Унывать!
Сара сидела на своем любимом камне под сенью деревьев, прижимая к груди маленького сына - потомка русалки и тритона. Маленький Джо улыбался ей, стараясь дотянуться до ее лица своим маленькими ручками, и агукал, как человеческий ребенок, и бил хвостом, совсем как рыбка.
- Ты мой маленький, - шептала ему матушка, поцеловав в лоб. - Все у нас теперь будет хорошо. Скоро папа вернется с охоты. Он наловит нам крабов и принесет ракушек, и я сделаю тебе ожерелье - самое красивое ожерелье в мире! Ни у кого такого не будет - только у тебя... Смотри! вот папа плывет! Помаши ему ручкой!....
*В произведении использована американская народная песня “Маленький Джо», русский текст В. Локтева
Краснодар, 2017 - 2021
Сказки и чудесные истории. Сборник
© Copyright: Андрей Корсаков, 2021
Свидетельство о публикации №221030500190
Свидетельство о публикации №221030500190
Рецензии