Главы 1. 1. -2. 2

        1.1 tecum

Шум вертолёта из темноты врастает в диван, отнимающий ноги, скручивающий же­лудок на разогнанной карусели. Спустя три оборота вокруг эллиптической зелени моё твёр­дое положение с размаху врезается в туалетную жижу. И больше ничего, кроме кристаллизованной вони пива, заполнившей атмосферу. Перед глазами - оловянные лица, недвижимые, статичные, но едва они начинают петь, как размазываются в булькающие лужицы, в которых тону я вместе со стихами. Простота балетных движений, изумительная лёгкость освобождённых рук и губ. Правда, я хочу пить, идиотизм, я хочу пить. Во рту, как это смешно! сидит дикая горечь, она сжигает… гм… мне рот. Помните, я был маленьким? «Ты?! Ты чего, дурак? Надо же спросить! Откуда я знаю, был ли ты маленьким!» - «Да я… да я ведь не спросил у тебя, был ли я маленьким или нет, ****ь! А помните ли или нет то – о – о… что…» - «Ну, что? Что помните?» - «…забыл… но чего-то». - «А, сам не помнит, а нас спрашивает».
Опять все пьяны, опять всем хорошо-плохо. Снова эти поцелуи, новые-старые объяснения. Это ничего не значит! Ты же всё понимаешь! «Я всё понимаю». Нет героев, нет лиц, слова сами по себе сыплются из-под люстры. Только образы и сравнения. Вот оно, откуда-то пришедшее воспоминание о занавеске (сравнение с копил­кой): «Вы же видите - это всё равно для меня, что и поцелуй с занавеской… или с копил­кой».
Обиделась ли она – не знаю. Эй, ты обиделась? Надутые губки, жирные щёки. Девка, развязная девка (в комнате лижет свои дыры). А всё равно, ведь не было ни­чего энергетического, никакого импульса. Что совершено и наделано? Доходят лишь слухи, и то искажённые. Молчание. Опять смех, обманутый запудренным мозгом, рвёт лицо. «Ха-ха-ха-ха!». Рвёт лицо, этот обманутый смех. Если бы его так просто можно было обвести вокруг пальца, то я бы…
Все вместе, наперебой: «...да, следует проводить грань между платоническим и похотливым». – «Ну ты загнул...» - «Ты прав: у нас с ней платоническое, а у меня к нему похоть...» - «Да у тебя, я смотрю, ко всем, хоть к нему, хоть к ней похоть». – «С Новым годом!» - «Новый год был уже давно…» - «Ну-ка, что такое?» - «Я! Я не мо гу у же так глу пость вер теть!» - «Quel bruit! Tout le monde crie ; la fois!»1 Я ору? Я не ору, я – смотри – пылаю руками, резиновыми руками, словно это такое удовольствие плыть руками (пылать!)… пылать руками, какого и на свете-то ещё никто не выдумал ! Хватит уже, ребята. «Ребята?! Бо-оже, какой пафос! Моё бо-ожие...». Да заебали вы все на *** подкалывать! Тшшш…
Быстро, быстро произнесено, но вовремя, и после первого мата, вырвавшегося из не столь потаённых глубин растущего интеллигента, остальные уже сыплются изо всех щелей. «Да чего мы ***ню какую-то обсуждаем? Необходимо просто устроить групповуху». Ни фига себе – необходимо, смотрите-ка, а? У нас на глазах родился утончённо-порочный тип. Каково это таким быть? «Да иди ты, как будто это ново». Ой, раз****елся. «А чего я ****еть-то буду?». А ничо! Шланг через плечо! Все с ума посходили, в итоге у меня медленно выходят из строя уши, хотя ещё не до конца понятно, кто что говорил.
А ночью, точнее, под утро, пьяные лубочные человечки, звучавшие гордо, уснули, довольные нормальным развитием своей болезни, короткими приступами озаряющей их бледную жизнь. Поддавшись на уговоры своих организмов, почти отделившихся от сознания, они придают себе более-менее статичные положения, но не всем так удаётся. Я, лежащий в Париже, перед Сакре Кёр, на американских горках, спирально уходящих в воронку помойки, где всё вместе свалено: ебущиеся тела, ватные поцелуи, матрасы и маты, замешанные на платониче­ском и похотливом, - вяло галлюцинирую, мечтая о шоколадном падении в трясину снов. Вся смесь густо проворачивается подо мной, становится чёрной, го­рячей.
1.2 in somno

«А ты почему не спишь?» - «А я сам сон. Посмотри сюда – я твой сон». - «Какой же ты красивый, как бог, ангел, пловец». Очень весёлые хороводы вокруг килограмма сушек, летящих в космос. Ты ведь можешь выговорить: шла... Сла Маша па саш;. «Я – Маша. Ма. Ша».
Que faites-vous?! «Я  - Маша, я сосу сушшшку».
Je vais faire pipi. Oh…
...и облизывает верхнюю губу языком. Угадай, где я взяла то, что я сосу? У?
Где-где?
Ужас. Бесстыдница. Вавилонская блудница. Сейчас кругом Вавилоны, а самый Вави­лон из бабилонов с бабьим лоном – Древний Рим. Вот, зри, amator generis gothorum2, домашний просмотр жанра показывает: некрасивый преподаватель смотрит устричными бесцветными глазками и медленно превращается (волшебник!)... Превращается... В красивого скоростного актёра в узеньких плавках, потных похотливых тряпочках. «…тиана начинается период домината... от слова доминус – пишите. Диокле­тиана. 284 – 305 гг. Что доминус такое? С латинского – господин.
Что он делает? На глазах всей аудитории начинает, возбудившись, самоудовлетво­ряться, с усилием стянув плавки, поглажи­вая другой рукой кого-то там вдали, в тумане (меня?) И этот кто-то, такой неизвестный, такой бесплотный, но очень краси­вый, наконец поддаётся утешениям о леденцах и становится огромным ртом без зубов, без дёсен. Я – Маша, я сосу. Диоклетиана. Диана или Дион Кассий?.. «В кассу, всё в кассу».
А утром боюсь, что

2.1. odium meum
     на меня будут странно смотреть, с презрением и подозрением, подхихикивая, цитируя мои ночные высказывания. И я буду долго мучаться, беситься, кри­чать и запираться в ванной, посылая всех к дьяволу: «Чего вам надо?!
Нет, ничего нет, всё спокойно.  Колю себе транквилизатор острой иглой света, бьющего в окно. Кровь высосана из груди, рёбра раздавливают моё существо. Я на табурете: «Возьмите меня, мальчики!». Дышат ровно ухмылками своих нечистых лиц. Может, взяли? Наказание солнца. Ложь моей головы, осквернённой трупами джинов, плескавшихся в раковине. «…Когда мне показалось, что я его теряю, теряю, и не видеть мне больше никогда его, представь, и у меня даже появлялись мысли такие, знаешь, подойти к нему на перемене и сказать, мол, послушай меня, я обкуренный, ****ь, так что не о ообессудь если я чего не так скажу и выставлю тебя на посмешище, так вот – ты мне нравишься, понимаешь… ну и тут я пустился в объяснения того, как он мне нравится, в смысле, не как просто человек, а как, ха-ха, человек, но по-другому, я не знаю, ну по-другому, но тоже как человек, представь, да, но когда человек тебе нравится как человек вот просто, то ты не говоришь ему, что тебе он нравится ещё как-то по-другому, а мне нет, и всё-то я будто… ели его попу».  Пьяным пальчиком расковырял дырочку для их испражнений. «Ну ты, скажу, и блевун».  Да ещё эти, как сказали, «улучшения»!
Улучшения! Новое словечко, изрыгаемое кивающими головами, приклеилось к их ртам как волосинка, которую никак не можешь найти рукой и сорвать. Какие ещё улуч­шения?! «О, ты так очаровательна! А давай ты меня отредактируешь?» Отредактировать окончательное издание. Я искренне озадачен. Получается, я был столь плох и болен, и поцелуй с пьяной старой девицей – улучшения?! Жо, пади мне на голову небо! Я вам улучшу! Не ваша она – моя жизнь. То, что я собирал сам, то, что я рисовал сам, не может быть улучшено вами, тем бо­лее вами. Идите на ***! «Улучшения»! Уроды…

2.2. ex memoria

Лежу на своём диване.
Лежал в ванне парижской гостиницы в 18 аррондисма-а (нет).
Половина гостей ушла (разве? Странно), вторая половина, как говорится - большая половина, пьёт бледный деревянный чай с печеньем и сигаретами, от которых в желудке мутит, как от кислого молока с содой и дрожжами. «Ну и как тебе вечеринка?» - «Глупый вопрос, между прочим», - замечаю я, ставя кружку на пол под диваном. «То есть тебе не понравилось?» - «Гм… у тебя есть привычечка, знаешь, - раздражаюсь, сам не понимая, отчего, - сразу уточнять». - «Ну так как?..»
У меня голова не на месте. «Да как обычно. У-у… гм, - отрыжка перебивает мои мысли. - Да как обычно! Не супер ведь пупер… Просто… нищее сборище студентов»..
Чего присрался? Больше всех нужно? Именно у меня следует спрашивать о прошед­шей ночи, именно у меня, блевавшего в раковину на кухне и танцевавшего на табурете в чьих-то каб­луках?
Но нет, о боги! Оказывается, Z заметил одну интересную деталь, и сейчас горит (я вижу) желанием окатить меня своей наблюдательностью, воистину поразительной, такой точной и меткой, что мне придётся снять шляпу и подмести перьями пол: «Как ни вечеринка, так тебе обещают найти парня. Смешно, да?..»
Смешно! Так смешно был и вчера: «Ты меня решил насмешить, дурак?». Этот человек хотел меня уморить смехами. У него получалось, и вот я уже лежал на полу, загибаясь от смеха, от смЕ-Эха, не мог поднять своё тело – свои чле-Эны, - своё тело, в том плывучем воздухе, в таком воздухе витала плавкость моих побуждений, моих водопадов из вербального ингредиента. «Ну-ка, - смеялся я, - поднимай меня! Найдите мне парня, чтобы он таскал меня на руках!». То, как я это излил, ещё больше всколыхнуло его, и он плюхнулся, красный, с красными же и сужеными глазами, рядом, он стал задыхаться, а я говорил ему, что его глаза покраснели так, словно он налил туда красной туши. «Да конечно красные, - сказал он в ответ, - так всегда получается, когда покуришь, сразу глаза краснеют, как у быка». - «Да-а? – удивилось у меня лицо. - И у меня, что ли, такие глазищи красные?» - «А как же! А ты думал!». Он подплыл ко мне и показал на свою руку, сжатую в вишнёвого цвета кулак: «Вот такие они у тебя». Кто? «ГлазА-А». - «А зачЕм ты так орёОшь-то, я не понимайУ?» - «Ды та сам знаешь ведь зачем!» - «Мы пришли в тупик, ты понял? Слушай, нам уже не выйти из тупика, ****ь, ты представь, как мы вляпались. Надо быть серьёзными… Тссс… Итак, мы ищем парня…»
Возвращаюсь к Z. «Как ни вечеринка, так тебе обещают найти парня. Смешно, да?..». Вот это смех, вот это чувство юмора! «И чего?» – сверлю бледными глазами шутника. «Да так…» - «Слушай, чего ты пристаёшь ко мне с одним и тем же?» - «Я пристаю? Да нужно мне, я ведь… не такой».
Теперь я ненавижу слова «такой» и «не такой». Такой да не такой, нетакой-такой-такой-нетакойтакойнетакой! Именно эти слова жуткой костлявой рукой хватают меня за сердце, прорвав грудь, именно от них во мне обрываются нервы. Характерный пример: «…мы разговорились, а она меня спрашивает про тебя». - «Ну-ка подробнее», - я веселюсь, очень интересно знать, что обо мне может судить мадемуазель, увидев раз (в Москве? Я отсасывал). «Она там, говорит, что-то якобы заметила». - «Ну, что она заметила?» - «Ну… она говорит, что в тебе есть нечто…» - «Что?»
Молчание.
«Ну… что ты такой».
Ta gueule!!! Робкое «ты», за ним – многоточие, а в конце – разрешение, сорвав­шее всё выступление. Я долго смотрю на Z, пытаясь понять, откуда у него берётся подобное стеснение тех слов, которыми я просил пользоваться вместо неопределённых указателей. Но даже эти слова его смущают (покраснение пупка, стыдливо прикрытого от глаз рыжей старухи-воспитательницы), какие-то они уж слишком примиренческие, прилипчиво-нормальные. Сидит в баре: «Он пидор! Пидарас!». Но с дру­гой стороны, я уже полгода живу с Z под одной крышей и этим фактом давлю на его сво­боду слововыражения – я ведь очень обидчив, а Z труслив.
Как меня всё раздражает!