Зубов

Окружённый толпой собравшихся около диспетчерской шоферов, он громко говорит, тяжело бухая нижней челюстью, словно отпрессовывая вылетающие слова.
- Знаем! Всё знаем! Сейчас глупых нет, дураки вывелись. Ни дураков, ни правды, что хотят – то и творят!
« А ты в ПРОФКОМ сходи», - посоветовал ему кто-то. На что Зубов иронично усмехнулся и ответил:

- Каблуки о пороги сбивать. Одн-а контора! Что толку, только разговоры – тра-ля тополя, а за правду-матку нет заступников, её сегодня не любят. Оболгались все. Каждый в свой карман норовит, потому и кувырком всё, а, главное, всё это происходит потому, что совести нет. Торгуют людишки совестью, торгу-у-ют! Кто быстрее, наперегонки, а если совесть как товар залежалась, беда. Вон Сухова за что сняли? Говорят за срыв. Это нам говорят, а там ещё посмотреть нужно. Слово поперёк сказал, то есть, правду, вот он где срыв, с языка сорвалось, значит. Или я. На прошлой неделе поехал в Балтай за мотором. Сказали, что там кран будет, а крана не было. Такое бывает, я согласен. Когда же я назад пустой приехал, то узнаю – крана то в этот день и не должно было быть и начальник эксплуатации это знал, а меня всё равно зафундырили, чтоб перед начальством отчитаться…

Он говорит долго, поворачиваясь то в одну, то в другую сторону и не встречая возражений и поддакиваний, постепенно умолкает. Водители, сдав путёвки, расходятся, фое около диспетчерской пустеет. Я вышел последним, вслед за Зубовым. Мне почему-то стало жаль этого издёрганного, с какой-то жизненной неурядицей , человека. Хотелось его окликнуть, остановить, о чём-то расспросить, но я этого не сделал. Зубов так и ушёл, горбясь и как-то неловко пряча голову в плечи, словно хоронясь от удара. Лучше я узнал его много позже, когда судьба ближе свела нас друг с другом.

На улице льёт дождь, порывистый, нервный. Кажется, что он промочил насквозь землю, и ему осталось лишь затопить её. Доносится рычание грома. Иногда вспышки молнии так сильны, что в доме высвечивается каждый угол, на что Зубов поворачивается к окну и говорит:
- Эта, как пить дать, куда-нибудь лупанула. Буд-то кто по крыше на телеге проехал. Без беды не обойтись. Вот вам и случаи-и…

Он сидит на корточках у печи и рассказывает всякие истории про грозу, преимущественно страшные. После очередного рассказа наша хозяйка, у которой мы на постое, вздыхает и прикладывает угол передника к глазам. Нас у неё квартирует четверо. Белобрысый парень, лет двадцати, с застенчивыми глазами, смотрит в окно, уставившись в одну точку. Другой, постарше, цыганистый, оседлав скамью, настраивает гитару. Иногда он отвлекается от своего занятия, прерывает Зубова,  говорит:
- Сплюнь! Врёшь,  поди?!
Такое отношение к его рассказу только подхлёстывает Зубова. В ответ на замечание, он рассказывает новую, ещё более страшную историю. Я молча слушаю.
-Едем мы, значит, - говорит Зубов, - она да и вдарь, аж земля ходуном заходила; смотрим друг на друга, рты раскрываем, а что говорим, не слышим. На время пооглохли все, насилу очухались…
- Господи, что же это?! – повторяет, после очередного страшного места в рассказе, хозяйка.
- Не-е-е-т, природу не переделаешь, - тянет рассказчик, - над землёй зонтик не поставишь… Так – то вот.

Если Зубов не рассказывает, то он ругается.  Он бранит всех подряд, преимущественно начальство. Ругает за всё на свете:  за неурожай, за дождь, за грязь на дорогах, как говорится, авансом и в дог и просто так, видимо от скуки. Когда заходит речь про автомобили, то и здесь он находит,  кого бранить. Бранит конструкторов, заводы, ремонтников, выискивает доводы и просчёты.

Ругается Зубов тоже как-то особенно, придавая большое значение своим ругательствам, наделяя их особым смыслом и расставляя в своей речи очень тщательно, так, как расставляет учитель русского языка в тексте на классной доске знаки препинания  в соответствии с правилами и смыслом. Делал он это виртуозно, почти никогда не повторяясь и не стесняясь присутствующих. Я как-то сказал ему об этом. Он нисколько не удивился моему замечанию и ответил тотчас.

- В речи у нас много развелось микробов, паразитов всяких, а крепкое словцо санитаром служит, вроде волка в лесу или щуки в водоёме. На истребление их щас запрет наложили, потому что пользу приносят. Вот так-то. Потом, экономия слов, времени, здесь всё важно. Мат ведь тоже не просто так появился, почва для него была готовая, вот и проросло. Просто так ничего не бывает.

Мне казалось, что он верит в магическую силу своей брани, способную вытравить из жизни всё обесцененное, мёртвое. В  минуты изрыгания ругательств я пытался представить Зубова коршуном-могильником, что склёвывает падаль. У меня это плохо получалось, потому что в одном случае  мне представлялось, что он эту падаль хочет уничтожить без остатка, а в другом случае казалось, что он просто хочет насытиться ею.

Из глубины комнаты, откуда я перекочевал в еоридор, доносится голос Зубова:
- Я, брат, этих председателей знаю, перевидал. В этих вопросах хватка нужна и нахальство, а главное – законы знать. Тот, кто законы знает – всегда на высоте, это сила. Сейчас тому, кто законы знает, цены нет, брезгливые не в почёте.
- А я говорю, что от лени всё, - перебил Зубова цыганистый, - а лень от пассивности.
- А пассивность от чё,- спросил Зубов.
- Хрен её знает. Можа в нас сидит, как микроб какой, а как ему хорошо, так он и плодится. Пассивность – это таже лень, только другим словом названа.

- Лень она разная бывает, - тянет Зубов. – Иногда трудно понять лень это, или расчёт? Председатель позавчера просил ещё по рейсу сделать, чтоб всю рожь вывезти. Понятно, что до дождя только в один конец успеть, а назад за трактором на троссе мотайся. В результате у одной машины буфер оторвали, у другой фаркоп с корнем выдрали, а моя машина целая и сухая. Я в передовики не рвусь. Вот вам и лень,  и расчёт в одном флаконе, - и он беззвучно засмеялся.
- Мы за рублём тоже не гнались, - ответил белобрысый. Зерно на току надо было спасать…
- Ну и как, спас?.. То-то... Дурной голове если к ушам моторчики приделать – она летать будет…

Мне нравится слушать эти споры. Неразрешимые, они будоражат мозг, заставляют думать.  Мне интересно смотреть, как люди тычутся, словно слепые, в поисках истины, сваливая в одну кучу, доказательства, факты, правду и выдумки, а потом копашатся в ней,  разбирая что кому нравится, с раскрасневшимися лицами, покашливая от папиросного дыма. Зачастую, эти споры не рождают истины, они тухнут так же, как и загораются, высветив лица, характеры, души.
Зубова мне в проём двери хорошо видно. Он сидит на корточках, прислонившись спиной к печке,   и что-то доказывает. Через некоторое время он окликает меня:

Студент, а студент. Слышь!  Ты где учишься-то, а?
Почувтвовав в вопросе для себя подвох, я нехотя ответил. Зубов, как будто обрадовался моему ответу и тут же осуждающе заговорил:
- Ну и дурак! В юридический надо было идти, в экономический, или торговый. Люди воришками становятся, а тут смекать надо. Торгаши и законники испокон веков в почёте. Так что ты промахнулся с институтом. Вон Серёга, то же бы промахнулся, - кивнул он в сторону белокурого парня. Тот повернулся к Зубову и буркнул «Штой - то?». – А потому что у тебя глаза блаженного, безхитростные, доверчивые.  За таких как ты, девки замуж вприпрыжку бегут, потому что такими править можно. Хе-хе-хе… Женит тебя какая-нибудь на себе, как пить дать, женит, а потом каяться будешь.

- А можа не буду!
- Буду, не буду. Слепой сказал- «посмотрим». – и Зубов негромко засмеялся. Серёга отвернулся к окну и замолчал. Зубов же продолжал говорить,  ни к кому не обращаясь:

- Баб замуж плоть гонит, природа. А это посильнее всего на свете. Что мужик, что баба с  этим совладать не могут, потому и липнут дрг к другу. Вот, например, у меня соседка. Жила одна, дом, что короб, всего вдоволь. Нет же, приютила одного пьяницу. Поит его, кормит, дурёха, он с неё ещё на пиво требует, а сам нигде не работает. Я ей говорю: «Гнала бы ты его, Нинка, в шею», а она  пожалится для приличия, побранит, на том и точка. Не-е-т, против природы не попрёшь, природа своё всё равно скажет, её не перехитришь, потому что себя перехитрить невозможно.

Это один пример, а вот второй. – Жалко, конечно, людишек. – Зубов вздохнул, - Мельчает народишко, потому и тоска, а где тоска, там и падаль.
Из кухонки вышла хозяйка. Моложавая лицом, она и походила на тех женщин, которые когда-то  испытали горечь и радость любви, но ещё не потеряли надежду эту любовь встретить снова. Она встала около двери и оперлась на ручку. Зубов, заметив её приход, заговорил снова. Цыганистый отложил гитару и приготовился  слушать.
- А бывает ещё и так. Ходит, ходит какая-нибудь в девках, за ней парни табуном, а ей на них плевать, принца ищет, а потом как подопрёт, парней уже тех нет – глядь и выскочла за непутящего.

Хозяйка не спуская глаз, смотрит на рассказчика. До этого она - само спокойствие, вдруг  заволновалась, как будто здесь рассказывают нечто подсмотренное, подслушанное и выстраданное ею и теперь, вырванное у неё и показываемое для опознания. И хочется вырвать, убежать, бог знает куда, и нельзя дать себя обнаружить даже волнением своим и хочется реже дышать, что бы в конце-концов не заплакать.

Зубов говорит долго и медленно, словно пересказывает подсмотренное в замочную скважину. Он как бы говорит этим: «Вот вам! Я ничего не доказываю, смотрите сами, всё одно и тоже в любых сферах, потому и ругаюсь…».

Никто не заметил, как закончилась гроза. Дождь перестал. В открытую дверь тянет прохладой и сыростью и слышно как по жёлобу стекают последние капли дождя. Я вышел на улицу. После грозы не хотелось находится  в душной комнате. Немного побродив среди скользких и сырых построек, я нашёл приставленную к стене одного из сараев лестницу. «Наверное,  под крышей этого сарая сеновал», - подумал я и взобрался наверх. Пространство между крышей и потолком действительно служило сеновалом. Там я и заснул, вслушиваясь в шорохи испуганных моим появлением, где-то там, на потолочине, мышей.

Не знаю как долго я спал, как вдруг проснулся от крика ягнёнка , потерявшего в подклети мать. Я уже хотел встать, как внизу услышал голос Зубова:
- Ты мне брось это! Я ни тово…
Его перебил голос хозяйки.
- А шла зачем?
- Сам же говорил…
- А ты и поверила… - и он, хохотнув, продолжил. Шла бы с тем, блаженным. А окрутила бы. Точно окрутила. Как пить дать. Как ты, однако, повернула… Заранее всё продумала, или как? Ладно, не отвечай, сам вижу. – И опять смех. -  На корню сгниёшь, Маня, ни себе, ни людям. Как та рожь - нальётся, клонится, клонится – коснулась земли и проросла, а пользы никому никакой. Ветерок подул и всё.

- А ты и впрямь ветер, - и хозяйка засмеялась тонко и натянуто. – Нет, не ветерок ты, Гриша,  и не ветер, а ураган. И всё-то  после тебя становится по-другому – деревья без листьев, дома без крыш и пыль, аж смотреть нельзя и страшно. И любишь ты в жизни и человеке только падаль, мертвечину.

- Ну, ты мне это брось про пыль, да про листочки-веточки говорить. Не хочешь – вольному воля! – Сказав это, Зубов громко высморкался и.  шаркая кирзовыми сапогами, вышел. В сарае стало тихо. Затем до меня донёсся тоненький, натянутый, содрагающийся звук и было не понять, плачет хозяйка или смеётся. Затем закричал ягнёнок, , ему в ответ заблеяла овца и всё стихло.

В полдень все собрались за столом. Хозяйка молча подавала вкусно пахнущие печные щи. Один Зубов не спешил к столу. Он немного потоптался, затем засобирался и, уходя,  сказал: «Пойду я  на другой ночлег. Совести нет. Нагрузили бабу, майся тут с нами. Паразиты! Душа кровью обливается, и он, надвинув на глаза фуражку и ни на кого не взглянув,  вышел. В окно было видно, как он уходил от дома.  сутулясь и как-то неловко втягивая голову в плечи, словно хоронясь от удара.

                1978.