БОГ ТВОЙ

– Слава Тебе, Христе Боже, Упование наше, слава Тебе, – профессионально возгласил отец Митрофан Жеребцов. Служба кончилась. Ленка-регенша, помаячив где-то в притворе растворилась в освещенной уличными фонарями зимней вечерней слякоти. Освещение в самом храме уже потушили. Лишь светилась лампочка у свечного ящика, и потрескивали кое-где свечи, поставленные у молчаливых икон старушками, которые были с ними заодно, и захожими студентками. Эти покупали самые дешёвые и ставили их обязательно у «помогающего образа» с каким-то деревенеющим трепетом, после чего, немного постояв в нерешительности, по-видимому, рассуждая в себе – «удалось или не удалось» – так и не поняв, но все же с большей уверенностью шли к выходу. По дороге к дверям они вертели головами, и на лицах у них было выражение смутного воспоминания. Наверное, они вспоминали то, как всем курсом ходили в Третьяковку, музей Рублева или ещё куда-то.
Служба кончилась. Но храм не охладел, не умер, не перестал существовать. Он лишь сворачивался, как это делают к ночи цветы, и, казалось, погружался куда-то в таинственную надземную глубину, оставляя на улице свой призрак.
Быстро скинув в алтаре стихарь и сунув на клиросе в ящик оставленный на аналое часослов, чтец церкви Успения Божией Матери Николай пошел приложиться к чудотворному образу. Поцеловав через стекло украшенные золотыми крестиками ризы иконы, Николай повернулся и чуть было не сшиб стоявшего сзади человека. Человек этот почти прилип к Николаю, то ли желая что-то шепнуть ему на ухо, то ли пытаясь рассмотреть через плечо Николая тускло освященную икону.
***
Человек был так, – плюгавенький, серенький. Возраст – недавно вышедший из комсомольского. Облик – застиранный. Волосы белесые, цвета неопределенного. Бледное, слегка опухшее лицо было гладко выбрито бритвой, оставившей на щеке след своей старательности. Пальто сидело на нем как-то косо.
Такой тип произвел бы впечатление не вполне благоприятное, появись он где-нибудь в другом месте, но в храме...
Николаю были знакомы подобные персонажи. Он к ним привык. Более того, они успели ему надоесть и даже раздражали. Они частенько появлялись в храме: то ли по подпитию, то ли с похмелья, и яростно утверждали, что они пришли к Богу, пытаясь при этом выяснить, верит ли в Него сам Николай.
Но здесь что-то иное...
От резкого поворота Николая посетитель отшатнулся и издал волнообразное движение. Очевидно он хотел задать какой-то вопрос, но его смущала и пугала уверенность Николая, безусловное соответствие его окружающей обстановке и собственная неловкость, неуклюжесть, случайность.
Это иное было в глазах. Они смотрели внимательно, с ожиданием и надеждой.
– Простите, – сказал человек, проглотив от смущения конец слова, – простите, можно мне вам… вас... Можно спросить?
– Да, – деловито и строго сказал Николай, – чём дело?
– Понимаете, я хотел у вас спросить... понимаете... я не знаю, как вам сказать, в общем, у меня важный вопрос...
– А вы бы к батюшке подошли, – язвительно прервал его Николай, по привычке отстраняясь и исподволь наблюдая, что за этим последует.
– Да я спрашивал, но он сказал, что ничего в этом не понимает. Может быть вы?...
Николай был удовлетворён.
– Ну тогда пойдемте. Храм сейчас будут закрывать и здесь разговаривать нельзя.
Они вышли на улицу. Николай перекрестился перед дверьми храма и надел шапку. Человек натянул кепку и снова остановился в нерешительности.
– Ну, так что у вас?
Нет, этот посетитель положительно заинтересовал Николая, и тот уже внимательно проглядывался к нему, ожидая ответа. Осмотр его внешности на улице не дал ничего нового, кроме того, что Николай заметил у него в руке авоську с бутылками пива. По-видимому, в храме он стоял, спрятав её за спину. Бросалось в глаза, что одет он был вовсе не по сезону. Был декабрь. Зима была хоть и слякотная, но все же – зима. А этот – как будто из весны: пальтишко, кепка, полуботинки.
– Слушаю вас, – повторил Николай тоном доброго, ласкового учителя.
– Видите ли, я хотел бы что-нибудь узнать о Боге... И вообще, как Он относится к нам, то есть я имею ввиду – к людям? Собственно я хотел бы узнать – можем ли мы с Ним встретиться, то есть может ли Он появиться или, скажем, придти к нам?...
Вопрос понравился Николаю.
– Кто есть Бог? – привычно воодушевился Николай, – видите ли, это почти невозможно выразить. Часто то, что нам говорят о Боге, вовсе не о Нём, а о ком-то другом. Конечно, Бог – не бородатый сатирик из «Крокодила», но это и не некий Абсолют. Первый – нарочито смешон. Второй – холоден и бездушен. Но всё равно, избегая этих крайностей, мы принимаем за Бога одну из кукол, созданных нами ранее, или услужливо подсунутых нам.
Николай вдруг остановился. Остановился и его спутник. Потом чуть испуганно огляделся и вновь впился глазами в Николая.
Тот поднял вверх палец:
– Можно услышать о Нём, например, как об излияниях неких «высших сфер». Будто бы Бог есть имманентное основание мира, начало его, эманирующее вовне, но остающееся тем не менее внутри Себя Самого. Все, что ни есть – это ОН, Он Сам, но лишь как бы количественно измененный. Таким образом, – говорят эти «учителя» – религия есть учение всеобъемлющей материи. Они готовы протянуть руку любому, пусть даже он называет себя атеистом, ради всеобщего счастья и благоденствия. Да, они принимают любого, кроме конечно черносотенного поповства (по-видимому, попы у них не вполне материальны). Они покажут нам яркие пейзажи духовных гималайских вершин, и нам станет покойно и в то же время как бы возвышенно. Мы наконец-то вспомнили, что мы все – лишь призраки из океана Соляриса. Правда, почему-то нет космической станции? Но это ничего, мы и без неё проживем. Только бы нам не удалиться от этого Благого Океана – нашего «Бога». Если же мы встречаем на своем пути людей, то видим, как они мечутся и страдают, точно слепые котята. Их нам жалко, но нам все равно спокойно и благостно – мы то знаем, кто за всем стоит! Есть и такой «Бог» – «Бог» коллективного счастья.
Лицо Николая выразило гордое и горькое понимание.
– Но я думаю, что Бог всё же не тот. (Спутник Николая согласно закивал головой.) Он не мы, не вы, не они. Он и стоит не за нами, не в некоем имманентном или трансцендентном далеке, но прямо перед нами! Он настолько близок нам, что ближе, чем наши собственные кости, как сказал один мудрец. Он – самый ближний наш! Мне кажется, что это очень просто. Не то, чтобы Ему были недоступны всякие там эманации или провиденциальность, в смысле какого-то высшего покровительства, нет, но просто это не то. Всё это о внешнем. Он же приходит к нам изнутри. Изнутри нашего внутреннего.
Не узнать Его – невозможно. Не верить Ему – нельзя.
Тусклый свет улицы ещё более потемнел; два человека свернули за угол, в тёмноватый переулок.
...– и в этом смысле антихрист, – продолжал голос одного из них,– не только тот, кто против Бога, но Бог наоборот, небог. Это не Тот, Кто вас избрал, но тот, кого избирают. Его упорно делают и, по-видимому, своего добьются.
Исторический процесс спасения отмечен событиями воплощения Христа и Его Вторым Пришествием. Но не одно ли это? Те, кто видел Его как Сына Человеческого – в рабьем зраке, увидели Его и как Сына Божьего – в Царском величии. Это были Его апостолы.
Странно, что лишь эти два момента истории, открытые нам в Откровении, не уходят из нашего сознания. А что между ними? Как нам определить собственное место в этой иконе Домостроительства? Как бы нам не обмануться? В чём? – спросите вы. Хотя бы в направлении, в направлении хода истории мира, отвергнувшего Бога и мир Божий.
Уже сейчас физический план, мир вещей почти полностью отверг дух. Недостижимой для искажения оставлена лишь одна точка – Евхаристия – некая ось, пронизывающая все сферы бытия. Но от её соприкосновения с ним, от мест её явления, как от упавшего в воду камня, расходятся круги. Круги символов, волны сознания, лишь пронзённого и возбуждённого этим движением. Камень уже пронзил эту тонкую пленку онтологии, а она ещё вибрирует, дрожит собственной студенистой жизненностью. Но это жизнь мечтательного воспоминания. Волны бегут от центра всё дальше и дальше в пространство. Вот и конец, край. Они ударяются в него и, получив обратный ход, двигаются назад. Назад, как будто камень упал не в озеро, а наоборот – вырвался из него и взмыл в небо.
Формы изменяются на собственное отражение. Жизнь в зеркале приобретает полноту и законченность. В чёрном зеркале пролетают искры жизни – но другой, обратной. И доселе видимый мир почему-то сам отказывается от своей видимости и становится отражением, призраком, лишенным онтологии. Той онтологии, на которую он так уповал.
Спутник Николая пытался одновременно следить и за дорогой и за мыслями говорившего, скрывающимися от него за странными словами, как тёмные двери подъездов, исчезающие в темноте незнакомых дворов.
–... Да, всё, кроме Оси-Евхаристии, двинется вспять. Люди будут не рождаться, а выходить из могил, как в безумной и кошмарной мечте Федорова. Нет, они не воскреснут, – их будут воскрешать, а они лишь будут выходить навстречу этому зову. Уже сейчас они смотрят и ждут, а некоторые уже вышли – эти отражения людей, нелюди, нежить – вышли и, кто в опустошающей суетности, кто в тягостной маете, ждут остальных, чтобы начать наконец делать свое дело.
К ним и придет небог. Яркий, всесильный, отстраненный. Они встретятся с ним, с небогом, придут и встанут пред его холодным и спокойным взглядом, упрямо отвергая всякую любовь, всякую боль, всякую жертву... Он придет не просто так, поболтать, – он придёт для ДЕЛА. И они это ДЕЛО сделают... Люминесцирующий небог будет казаться им светом, а Он, забытый ими, Который ближе к ним, чем их собственная шкура, – Он покажется им тьмой. Они оставят эту тьму сзади. Впереди – свершения и сверхвозможности; сзади – тьма, где день лишь в ультралучах, где жизнь видна лишь ненормальным, слепым, а этим – «зрячим» – все представляется не только не важным, но просто крайне глупым. «Вы шизофреники, у вас глаза блестят»,– скажут они и отвернутся. Им не перейти эту ночь. Ночь их смерти.
Но Бог, Который ближе к нам, чем наши собственные кости, не оставляет нас. Он идёт вместе с нами, смотря на нас с надеждой и ожиданием...

***
Пафос Николая оборвался.
Лёгкий снежок и слабый жёлтый свет фонарей делал переулок каким-то ограниченным, замкнутым, закрученным только на них двоих. Казалось, об эти невидимые границы бьются невидимые же волны мировой истории, и они двое попали прямо в её невидимый центр. Николай это вдруг представил и замолчал. Он посмотрел на собеседника, который всё время его речи как-то семенил рядом с Николаем и крутил головой в кепке, очевидно мало что понимая в его излияниях, но удовлетворённый самим фактом разговора.
– Простите, не могли бы вы ко мне зайти, я живу здесь рядом. Меня зовут Вася. Я вообще-то простой рабочий, работаю на АЗЛК слесарем. Живу в коммуналке, но соседи у нас тихие и комната хорошая. Жена сейчас уехала по путёвке. Оля. Вот уже две недели....
Вася говорил с некоторым усилием, боясь, очевидно, оттолкнуть слушателя.
– Понимаете, такое странное дело. Вот вы человек верующий, в церкви работаете. Вы должны знать.
– Когда жена уезжала, она сказала, что должен зайти какой-то человек, передать деньги, взятые у неё в долг. Какой-то человек с её работы. Ну вот, она уехала, я её проводил и домой пошел. Друзей вообще-то у меня нет, так иногда выпью с ребятами с работы, а в основном – всё больше дома сидим. Жена у меня человек очень хороший, добрый. Живём в общем-то хорошо. Ну вот, иду я, значит, домой, и стало мне как-то грустно. Раньше, знаете, она никогда без меня надолго не уезжала, но тут – путёвка... Ну вот. Взял я пивка. Пришёл домой. Сел. Включил телевизор. Закурил. И пью себе пивко. Оно, конечно, всё нормально…
В это время Николай и Вася свернули в один из дворов, зашли в подъезд старого, какого-то нереального, ажурного о сочащегося сквозь него времени, дома, и поднялись по скрипучей лестнице, слабо освещенной торчащей где-то вверху лампочкой. Дверь квартиры была косая, пухлая и вся растрепанная. Василий и Коля вошли в коридор и оттуда в небольшую комнату с застарелым кислым запахом еды, курева, клопов. Но к этому запаху примешивался ещё какой-то неуловимый, похожий на запах старых чудотворных икон и так хорошо знакомый Николаю. Впрочем, в углу была икона.
Проследив взгляд Николая, Василий сказал:
– Да, это деда икона. Он у меня верующий был. Вот и фото его.
И он показал на небольшую в деревянной рамке старую фотографию, на которой был изображен серьёзный молодой казачий есаул с большими усами и Георгием на груди.
Они сели за стол. Вася тут же откупорил две бутылки пива и закурил.
– Вот так сижу я и пью пивко, и покуриваю «Беломорчик». За окном темно, пустота какая-то. Включил телевизор, да что-то не ладится. Ну я его кручу, и вдруг в дверь стучат. Я говорю – Войдите, открыто.
Оборачиваюсь, а там какой-то мужчина стоит.
Роста среднего, плотный, можно даже сказать грузный, тяжёлый какой-то. Нет, вовсе не толстый, просто впечатление такое. Одет обыкновенно: пальто, там, тёмное, старое уже, но вполне приличное; кепка и портфель. Портфель тонкий, будто пустой. Но лицо у него какое-то странное: смотришь, и все время не то что-то. Как будто уже где-то видел его, но где – забыл. Поначалу мне показался он молодым – ну так мужик лет сорока, а потом смотрю – да он старый совсем, даже древний какой-то, но молодым казался просто потому, что сила в нём есть. Как это говорят – моложавый, что ли. И глаза не старческие – как у стариков бывают мутные, слабые, а у него – вдруг проясняются, яркие, чистые, внимательные.
– Вот я так на него смотрю, а сам и говорю – Проходите, садитесь. Может пивка?
– Он сел. Кепку снял. Налил себе пива в стакан. Поставил на стол и сидит молчит. Я тоже сел. И так, знаете, вдруг почувствовал себя – как дома. Вот так и сидим. Я его не спросил тогда – что мол ему надо и все такое... Сейчас я сам удивляюсь, тогда же что-то во мне внутреннее ожило, как-то радостно стало и все понятно. Понимаете, – понятно всё и ясно, ну как в детстве бывает, когда проснешься, а день летний такой, солнечный, ясный. Что-то во мне потянулось к нему, ну как к отцу родному. Видно, человек он был хороший, не злой, хотя и силу свою имел. А в то же время я подумал: может это с работы Олиной, деньги принёс? Да вроде сразу не спросишь. Неудобно. Ну вот и сидим, пьём пиво, телевизор смотрим. И кажется, что уже давно-давно так сидим. Он молчит. А мне и говорить не о чем – всё и так понятно.
– Ну, а потом я почему-то сказал ему – меня Вася зовут, а Вас? Вы наверное с работы Олиной, она о Вас говорила.
– А я, – говорит, – Бог твой...
– Вот такое слово...
***
... Оно разделилось, и часть его, как лёгкое облачко тумана, как синее колечко дыма, повисла над гладкой, упругой, непроницаемой поверхностью явлений, будто над зеркалом лесного озера, в котором есть все: и лес, и небо; а вторая – ясная и блестящая частица звука – стала погружаться прямо в глубину стоячих, слегка коричневатых вод, двигаясь в них неуловимо, как падающий лист, наслаждаясь своим полетом. Всё глубже и глубже...
Василий хлебнул пива. Машинально. Поставил стакан. По-дурацки выпрыгнув из часов, кукушка открыла механическую пасть да так и застыла. Открыв рот, застыл и диктор в телевизоре.
... Весь мир разделился надвое по отношению к этому оброненному в воду золотому – один из миров отступил, открыв рот и пропуская погружаться эту золотую искру, а другой – ритмично, как-то натянуто и неестественно зажмурив уши от звона падения, переставлял посуду на столе, наливал ещё пива, дышал, стучал сердцем, пытался жить...
– Вот оно как... Надо же...
Василий крякнул, неожиданно перейдя на какую-то деревенскую, давно забытую интонацию умершего деда.
Дед сидел у окна. Маленький. Щуплый. Но крепко и прямо держащийся, с большими седыми усами. И рядом в углу темнели иконы и мерцала лампада. Дед не договорил, бросил. И теперь просто смотрел, по-деловому, что-то там думая про себя, но внешне остановившись.
... Маленькое золотое солнце в по-прежнему плотной тишине падало вглубь. Озеро, казалось, вдыхает его, приподнимаясь навстречу, расправляясь и приобретая воздушность... В какой-то момент оно исполнилось... И время снова начало свой ход, складки пространства сгладились, оно вновь обрело движение, свет, звук. Но отныне оно не имело плоти. Несмотря на прежнюю свою жизненность, оно было навсегда вытеснено из сферы жизни. Жизнь, доселе не замечаемая, лежащая как бы позади картины мира, теперь струилась сквозь неё, была полна и упруга. Она была неудержима, как неудержим воздух во вновь вздохнувших легких. Она вибрировала, как свет вибрирует, только что проникнув в очищенные тьмой глаза. Дыхание и свет – вот её пароли.

***
Спустя много времени, Николай сказал однажды:
– Этот вздор задел меня. Задел и как-то больно ранил. Он упал в меня параллельно со льдом пива и звякнул – он, или кусочек льда, не знаю. Но это звук я слышал отчетливо. Он был, как упавшая монета – звонкий, но слегка приглушенный неопределённой поверхностью асфальта.

***
– Это был Он! – говорил Вася, – Это был Он, это совершенно ясно. Так бывает всегда...
Должен вам сообщить, что комната, в которой находились Николай и Вася, была вполне заурядной комнатой коммуналки в одном из старых домов быстро исчезающих таганских трущоб. По-видимому, она досталась Васе по наследству, ему или его жене Оле, что в общем дела не меняет. О наследственном происхождении комнаты говорили старые застиранные (то есть имевшие в некоторых местах аккуратно заштопанные дырочки, вызванные разрывом ветхого холста во время стирки и выкручивания, производившихся дома, на кухне) с обшитыми, вырезанными цветами занавески на окнах. Диван был старый, скрипучий, с большой вертикальной спинкой с зеркалом и валиками по бокам. На полочке спинки валялась открытая пачка «Беломора», стоял старый будильник, коробка спичек, пепельница, окурок в ней, 3 копейки, ключ с поломанной бородкой. Ещё в комнате был диван новый, раскладной, покрытый стёганым ватным одеялом, одеялом шерстяным коричневым, покрывалом. Круглый стол с клеёнкой. Холодильник «Саратов», телевизор «Рекорд», приставка «Нота» со снятой крышкой и грудой кассет в углу. Большой шкаф с большим зеркалом и комнатой в нём.
Николай и Вася сидели за столом. Кукушка торчала из ходиков, прилепленных к стене. Телевизор молча показывал.
Лампочка в комнате была без абажура.
– С той поры я изменился, – Василий говорил ровным, чистым, тихим голосом.
– То есть не то, чтобы я это сразу почувствовал. Нет. Тогда я ничего особенно и не почувствовал. Да и почти не заметил слово это. Просто было как-то хорошо. Знаете, было как-то нормально, как оно и должно быть. Спокойно. Тихо. Сидели мы и пили пиво. И я вообще-то, сами видите, человек не очень образованный. Нет, не то, чтобы у меня, как это бывает – три класса или что-нибудь в этом роде. Нет, я в техникуме учился. И то, что Бога нет, я конечно знаю. Да это сейчас все, по-моему, знают. Вот и космонавты летали, значит, и ничего не видели. Правда, говорят, американцы видели – ну так ведь это просто они в Бога верят. Вот и вы в Бога верите. Он и есть для вас. Понимаете. Вот дед у меня верующий был, да и бабка тоже. Дед говорил, что его Бог от смерти спас или что-то вроде того в Первую мировую войну; но я не могу понять – как это Он его от смерти спас? Ну так что, ведь он все равно умер. Да и вообще, Бог – это ведь только во мне, ну воображение что ли. Вот я и не понимаю – как Он вдруг пришёл. Пришёл, а зачем пришёл – не знаю...
– Нет, вы не подумайте, что это я по пьянке, или еще как, – нет, я трезвый был, ну может бутылку пива только выпил. Да если бы и выпил больше, что с того? Вот ведь и стакан Его в серванте стоит.
Николай только сейчас заметил, что небольшой светлого дерева сервант, на который он раньше не обратил внимания, как-то особенно пуст. Будто его только что привезли и ещё не поставили в него посуду. Впрочем, рядом с ним на полу стояла эта самая посуда. В самом же серванте на пустой полке стоял только один предмет. Стакан.
– Я его вымыл тогда и поставил туда. Если Он придёт, так чтоб уже стакан был готов, чистый. Вот я и пиво каждый день покупаю свежее.
И Василий, приподняв клеенку на столе, показал стоящие под ним бутылки пива.
– Я ведь тогда, когда Он мне сказал о Себе, ничуть не удивился. Вроде понял, да что тут не понять. Так тогда мы и сидели. А потом встал я, чтобы выключить телевизор – передача «Время» началась, а я её не смотрю. А как повернулся назад – Его уже нет. Вышел. А я даже и не услышал ничего.
Ну, я подумал – вышел человек по делу, мало ли что... Проходит 10 минут, 20 – а Его все нет. Ну я в коридор – может случилось что. Спрашиваю Марью Петровну (соседка моя) где, мол, гость мой. Она – не знаю, какой-такой гость, ты же один пришёл.
– Да я-то один, а Он потом.
– Никто больше не приходил. Я всё время на кухне. Ты что, выпил что ли лишку?
Обиделась и потопала к себе в комнату. Походка у нее какая-то странная, дробная, будто у неё не две ноги, как у всех, а три.
Ну, я в комнату зашёл. Сел и сижу. Так до утра и просидел. Думал – вернется. Нет, не вернулся. Так вот жду каждый день. Вот уже больше недели. Каждый день покупаю свежее пиво, «Беломор», прихожу домой, включаю телевизор без звука, чтобы сразу стук услышать, сажусь и жду. Сам пиво не пью. Без Него начинать как-то не хочется; вот и накопилось. Наконец, решился в церковь зайти, спросить. Он ведь сказал кто Он. Пришёл к вам: подошёл к батюшке и говорю:
– Понимаете, – говорю, – ко мне Бог приходил. Как быть?
А он:
– Идите, идите, что вы тут ерунду говорите, я в этом ничего не понимаю.
Ну, тогда я к вам...
Вася судорожно глотнул и уставился с надеждой.

***
Когда Николай вышел на пустую, плохо прорисованную улицу, он совсем забыл о своей жене Оле, которой он звонил еще из храма, спрашивая, что нужно купить, когда он пойдет домой. Он чувствовал себя подавленным, ущербным. А, подойдя к метро, он вдруг понял, что не запомнил дома Васи и теперь не сможет найти его. С тяжёлым чувством стыда попал Коля в ту ночь к приятелю, где уже сидели и пили портвейн.
Проснулся Коля в комнате у Сильвера. Сам хозяин – чернявый, усатый, но тихий человек – уже сидел за низким столиком и что-то деловито клеил. Голова у Коли страшно болела с похмелья, а в глубине лежало что-то, что Коля никак не мог узнать. Что-то, чего раньше не было. Оно вытеснило то, что он привык называть «я» ближе к поверхности, и теперь он мог наблюдать это «я» – просвечивающее, ещё плотное, но уже оплавленное по краям и, казалось плавящееся дальше в невидимом огне, источник которого никак не отыскать. Этому «я» было не очень-то удобно в невидимом муфеле, оно списало всё на похмелье.
Коля замычал, продирая со сна чуть было не сросшиеся веки. Сильвер обернулся и посмотрел на него своим ясным перевернутым взглядом.
– Если ты сегодня служишь, то нам пора.
Они молча собрались, с трудом прилаживаясь к одежде, окинули тусклым взором нежилую комнату Сильвера и вышли – Коля и его «я». Силивер заковылял следом.
В далёком прошлом инженер-электрик Сильвер после того, как бесы оторвали ему правую ногу, начал меняться. Потеряв один из своих хтонических корней, он перевернулся, как поплавок в воде, и его ветви превратились в корни, глубоко вросли в небо, ставшее для Сильвера низким, как потолок, и удобным для произрастания. Небесные соки проникли в Сильвера, и он стал чистым и светящимся изнутри, похожим на перистое облако, но более плотным, осязаемым. Теперь, перевернувшись и смотря на неподготовленный к будущему мир ясным далёким взором, он шёл в храм вместе с Колей собирать милостыню или просто стоять в притворе, поглядывая на проходящих снизу вверх, как казалось тем, кому вообще всё было невдомек, провожая их своим взглядом и вытянутой, перевёрнутой ладонью вниз рукой.
Они шли с Колей по задрапированным в красное плоским безымянным улицам. Раскаленные камни домов, отталкивая от себя, гнали на середину, на белую осевую полосу, где с воем, как какой-то упрямый челнок огромной ткацкой машины, проносился взад-вперёд огромный бронированный ЗИЛ, загримированный под «Кадиллак», каждый раз не замечая Сильвера и чмокая, увязая, проходя сквозь Колю, унося на себе его след. Коля изнемогал. Ноги его вязли в асфальте, иногда по щиколотку, иногда по самые колени, и воспалённые глаза устали от электрического света языков пламени, внезапно вырывавшихся из-под фундаментов домов. Коля шел рядом с плывущим по небу Сильвером, с трудом преодолевая плотные слои атмосферы, неся через этот расплавленный металл что-то глубоко упавшее в него и застрявшее там, в самой затаённой щели его души.
Служил отец Митрофан. Какой-то отстранённый, с напряженным внутренним слухом, в белом праздничном стихаре, Николай подавал кадило, выходил со свечой, читал поминания прихожан.
– И просим и молим и мили ся деем, низпосли Духа Твоего Святого на мя, – вдохновенно-красиво провозгласил отец Митрофан, и вдруг горячий, из внутренней души идущий толчок возник в Николае. Серебряная поверхность озера, как под воздействием брошенной на память монеты, вздохнула, родила круг, за ним ещё и ещё. Вещи смутились, растерялись и, послушные своему основанию, раздробились в этих повелевающих изгибах. Смысл теперь имел лишь центр, из которого исходило движение.
«И на мя,» – из глубины сказал Николай и поклонился Святым Дарам.
– Господи, иже Пресвятаго Твоего Духа в третий час апостолам Твоим низпославый, Того, Благий, не отыми от нас, но обнови нас, молящих Ти ся.
– Сердце чисто созижди во мне, Боже, и дух прав обнови во утробе моей.
– Не отвержи мене от лица Твоего, и Духа Твоего Святаго не отыми от мене.
– И сотвори убо хлеб сей Честное Тело Христа Твоего, а еже в чаше сей Честную Кровь Христа Твоего, преложив Духом Твоим Святым.
АМИНЬ. АМИНЬ. АМИНЬ.