Яблоня

Недавно ко мне обратился один мой старший товарищ по работе (мы работаем в методической комиссии) с предложением саженцев якобы очень хорошей яблони, и заодно предложил, имея в виду ставшие известными в узких кругах бойкость моего пера и выразительный слог, написать историю одного человека, фигуры весьма колоритной и с необычной биографией. По словам старшего товарища (как и я, учительствующего не первое десятилетие), изложить эту биографию в назидание потомству совершенно необходимо.
Итак, в центре повествования оказывается человек из очень бедной и многодетной крестьянской семьи, чье раннее детство пришлось на военные и первые послевоенные годы. Он был средним сыном из четырех, а всего братьев и сестер было шестеро.
Звали этого человека Павел Васильевич Злобин. Всю жизнь он проработал электромонтером, и, выйдя на пенсию, числился электриком в дачном поселке.

Его сын Митя с ранних лет показывал пристрастие к изображению всего виденного. Он постоянно тянулся к любой возможности изображать – к бумаге и карандашу, к ровной земле и какой-нибудь палочке, а с первого класса – к доске и мелу. Он рисовал все, что видел за день – дома, автомобили, людей, домашних животных и самые заурядные предметы обихода. Перед большой переменой и походом в школьную столовую он однажды нарисовал кастрюлю с поварешкой, в которой кипел суп – обычным мелом на доске, и этот рисунок стал в школе эмблемой столовой. В кабинете учительницы, которая любила диктовать тексты, монотонно повторяя фразы по многу раз, он нарисовал на доске волнистого попугая – все ожидали гнева этой учительницы, но мастерство рисунка заставило и ее принять сатирический намек как драгоценность.
Павел Васильевич все это время тихо ненавидел сына. Его раздражали искусства вообще – он часто жаловался участковому милиционеру на соседа, часто игравшего на пианино, игравшего хорошо и очень красивые вещи. Некоторые пьесы нравились и самому Павлу Васильевичу, но он никогда этого не показывал. В конце концов, он подал в суд, дело кончилось ничем, за исключением того, что сосед уехал. Если бы Павел Васильевич узнал, что его сын обменялся телефонами с пианистом и бывает у него в гостях, в компании артистов, он пришел бы в ярость, но Митя, обычно общительный и открытый, несвойственным для себя поведением – конспирацией – решил защищать близкие сердцу увлечения.
Когда картины сына стали продаваться, этот доход вызвал у Павла Васильевича лишь злобную усмешку и анекдот про Шаляпина. Едет, мол, как-то раз Федор Иванович на извозчике, и извозчик любопытствует: «А кем ты, барин, работаешь?» - «Пою». «Ну, когда я напьюсь, и я пою, только это не работа. А работаешь ты кем?» - Шаляпин как-то отшутился, вроде бы назвался торговцем пером и пухом (с намеком на пожелания товарищей перед выходом на сцену). Павел Васильевич рассказывал анекдот, заглядывая своими выпученными глазами в глаза собеседнику и требуя в ответ насмешки над великим артистом и осуждения его как тунеядца.
Однако слава Дмитрия Павловича росла, его картины уже не только продавались, но и показывались на выставках, и получали критику в прессе.
В год окончания Митей художественного училища семью постигло большое несчастье. Недолго проболев, умерла Наталья Никитична. На похоронах мамы Митя ходил как тень, весь в слезах, а Павел Васильевич был мрачен, но деловит и спокоен.
Месяц спустя Павел Васильевич позвал Митю к нотариусу. Там возникла необычная коллизия – часть наследства была в Молдавии, где шла гражданская война, и Мите туда нельзя было ехать. Чтобы оформить наследство, Павел Васильевич предложил Мите написать отказ, и в присутствии родственников пообещал потом оформить дарственную на митину долю. Митя, еще не отошедший от похорон, согласился, хотя тетя, отведя его в сторонку, предупредила о большом риске. Да и нотариус, когда Митя подписывал большую бумагу с многоцветным гербом, поглядывал на него с тревогой.
Год спустя Митя спросил отца о дарственной. В ответ Павел Васильевич сказал что-то невнятное. Мол, погоди, еще не время. Когда же прошел еще год и Митя стал спрашивать более настойчиво, Павел Васильевич раскричался: «Ты палец о палец не ударил, чтобы это все заработать! Нахлебник! Паразит! Не смей больше говорить мне об этом!». Митя пошел к нотариусу, но тот, узнав, что один из трех свидетелей обещания написать дарственную, умер, а другой эмигрировал, только развел руками.

В последние годы Митя очень полюбил дачу, купленную родителями по настоянию родственников для быстро терявшей силы Натальи Никитичны у одного семейства, решившего, что вести дела в деиндустриализующейся России становится невозможно и надо перебираться за рубеж. Старый дом из потемневших от времени деревянных брусьев, пропитанных давно выветрившимся креозотом – цельных железнодорожных шпал (строителем дома был железнодорожник), с такими же огромными деревянными балками под потолком и большой, под стать дому, девятиходовой печью, казался Мите живой легендой. Митя приезжал туда на неделю, на две, иногда один, иногда с друзьями, и размышлял о мире, о жизни, о своем призвании и об искусстве. Приехал с этими мыслями он и теперь.
Среди нескольких яблонь самая маленькая и неказистая, сорта «мельба», давала самые обильные урожаи, и самые вкусные яблоки. У Мити появилась идея – написать портрет этой яблони, с уважением к ее удивительному плодородию.

Картина была готова уже больше чем наполовину, когда Митя узнал о болезни одного из близких товарищей, и на несколько дней поехал к нему в Тулу. Он вдвоем с другим приятелем, таким же художником, ухаживал за больным, пока тот не окреп.
Уезжая в спешке, Митя выключил холодильник, не выложив из него продукты. На дачу в это время приехал Павел Васильевич. На кухне уже стоял запах, а открыв холодильник, Павел Васильевич увидел протекшие кульки и банки и сгнившие овощи. Гневу его не было предела. «В другой раз не забудешь!» - бормотал он снова и снова.
Прочитав записку, оставленную сыном, он стал обходить дом, заметил в углу накрытую покрывалом неоконченную картину и подошел к ней.
Подняв покрывало, он долго вглядывался в игру красок, в прелесть и свежесть летнего дня, в блеск росы на траве и малиновые пятна поспевающих яблок. Смотрел долго и внимательно, потом, словно поперхнувшись, сплюнул на пол рядом с мольбертом и пошел в чулан – за топором и пилой.
 
Выйдя с инструментами из дома, Павел Васильевич воровато оглянулся по сторонам, но везде было тихо. Никто не мог ему помешать. Он пошел к яблоне, остановился на расстоянии, и окинул ее внимательным взглядом, сравнивая, вероятно, с оставленным картиной впечатлением, потом подошел и начал пилить. Он часто менял руку – руки болели, но продолжал пилить неутомимо. Пилу, наконец, заклинило, и он взялся за топор с ловкостью, неожиданной для восьмидесятилетнего старика. Посыпались удары, то звонкие, то глухие, и наконец, с протяжным стоном дерево повалилось. На свежем спиле выступила влага – корни еще работали, не зная о смерти. Павел Васильевич оглядел дело своих рук с некоторым сожалением, едва заметно махнул опущенной рукой и пошел в дом.

Вернувшись из Тулы, Митя не стал даже заезжать в московскую квартиру – погода могла уйти, надо было скорее заканчивать картину. День был на редкость приятный – теплый без зноя, с неторопливо проплывающими по ярко-синему небу серыми облаками с ослепительно серебристой каймой. Но что-то не давало Мите покоя, он, глядя на небо в ожидании автобуса, думал о вечности, о том, что такое же небо видели и художники-передвижники, и Рюриковичи, и древние скифы. Он мчался на дачу со смутным предчувствием какой-то беды. Проскочил электричку, автобус, пробежал пару километров дороги, распахнул калитку и замер – на месте яблони остался только изрубленный пенек, около которого возвышалась гора веток с недавно увядшими листьями. Зрелище было настолько невероятным, что Митя замер, открыв рот.
Он повернулся к дому и увидел отца, в ватнике, усыпанном древесными опилками. «Зачем ты срубил яблоню?» - в крайнем изумлении спросил он. «Я хочу посадить здесь другое дерево» - сквозь зубы процедил Павел Васильевич и повернулся, чтобы уйти. «А моего согласия ты не спросил?» - наконец крикнул потрясенный Митя. «А зачем мне твое согласие? Я здесь хозяин!» - проревел в ответ Павел Васильевич и заковылял к дому, а войдя, с силой хлопнул дверью. Митя остался стоять, как пораженный громом. Лишь через четверть часа какая-то мысль мелькнула у него, он торопливо выбрал из груды веток наиболее свежие и побежал с ними прочь. На другом конце садового товарищества жил Петрович, бывший агроном, опытный садовник, знакомство Мити с которым было скорее шапочным, но давним. Когда Митя объяснил ему проблему, он посерьезнел, взял с подоконника ножик вроде сапожного, красную изоленту, комок светло-коричневой массы вроде оконной замазки и пошел в сад. Там он выбрал какие-то деревца, какие-то кустики, начал их обрезать и прилаживать к ним увядающие ветки. Возился около часа, после чего пожав плечами, нервно сказал, что сделано все возможное.
Митя долго благодарил его в самых теплых, самых изысканных выражениях, а потом пошел в сельпо за водкой. Вернулся в дом он уже сильно пьяным, и отца не застал – тот уехал в Москву.
Подошел к картине, снял покрывало и поставил ее к свету уже гаснущего дня. Прежний замысел ожил с новой силой, и Митя решил закончить картину по памяти.
Следующие два дня он работал над картиной с утра до вечера, а на третий день понял, что все испортил. Свежий, бодрый колорит первой половины дня поблек, при взгляде на картину возникало чувство заходящего солнца, близких сумерек. Митя в отчаянии переписывал участки картины десятки раз, но первоначальных красок уже нельзя было вернуть, несмотря на всю силу таланта.
Когда к Мите заехал товарищ, поставленный им на ноги в Туле, и спросил о яблоках, Митя показал на пенек и рассказал об отце. Товарищ слушал рассеянно, но под конец стал задавать вопросы, выдававшие нелицемерное внимание.
Проводив товарища, Митя вернулся к картине.
В руках снова оказалась бутылка водки, потом другая…
Перед рассветом на веранде Митя повесился.

На девятый день после митиных похорон тульский товарищ встретился с Павлом Васильевичем, с интересом читавшим в газетах некрологи о сыне. Они говорили недолго, и на повышенных тонах, после чего тульский товарищ несколько раз ударил Павла Васильевича ножом в живот, но последний оказал бешеное сопротивление и сдал нападавшего случайно оказавшемуся рядом наряду милиции. Две недели спустя неудачливый мститель умер в тюремной больнице от воспаления легких, а Павел Васильевич, стоически перенеся долгие и тяжелые медицинские процедуры, поправился и жив поныне. Он потихоньку продает картины сына и живет, не бедствуя. Он пережил всех своих братьев и сестер и их супругов. Ему уже перевалило за восемьдесят пять, а он каждый год продолжает ездить в пятигорский санаторий и собирается жить до ста лет. Вероятно, он переживет и нас.
Спасенные садоводом саженцы той замечательной яблони продолжает раздавать его племянник, мой старший товарищ, и я, совершенно нерелигиозный человек, молю Бога, чтобы ни Павлу Васильевичу, ни какому другому ему подобному человеку, такой саженец не попал в руки и не стал орудием нового преступления. Уважаемые читатели, друзья мои, молитесь и вы об этом, и прилагайте старательно усилия к этому.

Как знать, может быть, именно из-за таких Павлов Васильевичей и нет сейчас ни новых Шишкиных, ни новых Левитанов.