Морской Узел. Глава 1. Преступление без наказания

       Ну вот это настоящее дело выгорело. Это тебе не фунт изюма, не то что драить палубу, на камбузе крутиться, или, не дай Бог, уголек, как говорят «чернослив», грузить в трюмы, и грязно и хлопотно и по зубам получить можно ,чуть зазеваешься. А тут все чинно, благородно, да денежно, с интендатского склада, как есть,  доставить в пошивочную мастерскую аж две здоровенные штуки офицерского шинельного сукна, да четыре борта якорных медных пуговиц, да мундирный позумент, да всякую прочую мелочь.

       Понятно, дело большой важности, кому попало не поручат, а только человеку грамотному, ловкому, расторопному, надежному стало быть...

       Груженные большими холщовыми тюками, ровно верблюды, два балтийских матроса 2-й статьи, с бронепалубного корвета «Рында» медленно шевелили широкими брючинами клеш, время от времени пыхтя и сплевывая на булыжную мостовую. Весеннее солнышко уже пригревало первую зелень, но с Финского залива дул холодный ветер.

       Один - долговязый, вертлявый парень с подвижным лицом, зелеными распутными глазами и рыжими вихрами, торчащими из-под лихо заломленной бескозырки, звался Ильюха Ежиков.
 
       Личность легендарная: в бою, во время горячего дела, шторма какого-нибудь губительного, или пожара , таким цены нет. Ловок, смышлен, дерзок, да грамоте обучен с детства, даже пару книжек осилил акромя букваря. А в мирное, рутинное время, беда с ним, тоскует человек, мается, да не по-хорошему, на язык не воздержан, а под рюмкой любого может приложить по матушке, не разбирая ни чинов, ни званий, ни состояний. Раз хулил даже поносными словами спъяну, будучи в увольнении, самого Государя Императора с супружницей. Благо повезло, не донес никто, хотя слышали многие. В каждой бочке затычка, задира и матерщинник.

       Такого сорта удальцы хаживали в новгородских ушкуйниках, да позже с Ермаком Тимофеичем по Волге матушке, по-воровски «Сарынь на кичку» кричали, а позже ходили за Камень обкладывать ясаком местных людишек: остяков, самоедов да прочих, землицу да мягкую рухлядь добывали Царю-батюшке, за что прощались их воровские подвиги, да оборачивались милостью,  да шубой с царского плеча.
 
       В абордажных и прочих горячих делах русского флота, такие особо ценились. И при  Гангуте, и при Чесме, и при Синопе, и на Севастопольских бастионах  да люнетах во время яростных вылазок за штуцерами. А в миру, скучали они, да так сильно и отчаянно, что плакали по ним дыба, плаха да каторга.

       Товарищ его- сероглазый коренастый крепыш с пшеничными усиками в ладно сидящем на могучих плечах бушлате и полосатом тельнике на широкой груди прозывался Федькой Кузьминым. Этот был мастер на все руки, за что ни брался, все спорилось. Механизм любой мог  в два счета починить, сунет пару раз отверточкой  и готово , получите, не важно часы, или астролябию.
 
       Ни перед чем не робел. И по металлу, выточит что угодно, нарисует любую картину мелом на камбузе, хоть бабу голую всем на радость, что твой художник и свистульку из дерева сварганит и гармонь в руки возмет любо-дорого, заслушаешься, бас чистый, густой, бархатный. Грамоте тоже разумел, и особенно счету , аж до ста мог считать, вот это образование! Таков был матрос второй статьи Кузьмин. Потому и состоял у начальства на особенном счету- надежа. В вестовых значился порой при старшем минном офицере.

       Были конечно и недостатки, особено, как и всякий русский мастеровой человек, был охоч до казенной белоговки двойной очистки. Что поделаешь?! Кто без греха?!  Как говаривал наш великий баснописец Иван Андреевич Крылов: «По мне бы лучше пей, да дело разумей!»

       Ежиков заговорил первым.
       - Слышь, Федюха! Надо передохнуть, загривок то, знать, не казенный. Да и в животе возня какая-то поднялась, боюсь как бы днище не вышибло по дороге. Давай как завернем на минуту к моему знакомому дяде. Я пришвартуюсь к местному гальюну, а ты подождешь меня, чайку выпьешь стакашек с сахарком вприкуску.

       - Ну, что же передохнуть можно, коль дело важное требует, -  одобрил Кузьмин. Чай пить не дрова рубить, так у нас говорили!

       Зашли во двор - колодец, и точно, встретили там бородатого дядю с колючими глазами, зыркающими по сторонам. Федор со своим  тюком остался в дворницкой у любезно предложенного хозяином самовара, а Ильюха достав зачем-то из-за пазухи большие портняжные ножницы, пошел вместе с дядей во внутрь дома.
       Чаек был так себе, жиденький, но воды горячей в самоваре вдосталь и сахар кусковой колотый на блюдце имелся. Федя уговорил с удовольствием стакашек. А тут через четверть часа Ежиков явился уже без дяди со своей поклажей,  довольный , зубоскалит, облегчился видно человек!

       Доставив мануфактуру по адресу как положено, по всей форме, матросики расслабились, было пару часов свободного времени.

       Ежиков, как всегда толкнул идею:
       - Вот, Федюха, сполнили мы службу государеву, надо теперь и себя не позабыть! У меня вроде как именины сегодня. Давай-ка, браток, отметим, как водится по рюмочке, ну и закусим чем Бог послал! Угощаю!

       - Ну, что же, коли именины, День Ангела, то бишь, дело святое, - согласился Кузьмин.

       - Вот и славно, по рукам! - обрадовался Ежиков и заговорщически подмигнул зеленым кошачьим глазом.
Только вот, что , братуха, надо нам одежонку накинуть статскую, чтобы глаза не мозолить людям форменным клифтом. На вот накинь, я у дяди одолжил.

       Ильюха достал из вещь-мешка две  работные куртки и пару поношенных картузов. Сойдет для маскарада.

       Гулять будем по-человечески! Как положено порядочным людям.

       - Конечно в «Медведь» на Большой Конюшенной, в «Вену» на Малой Морской, али в «Малоярославец» на Большой Морской, близь арки Генштаба, мы не пойдем, не нужны нам эти  зеркала, швейцары и прочий политес. Это пусть баре там околачиваются.

       Не пойдем мы и в трактир  Давыдова на углу Кузнечного переулка и Владимирского проспекта, «Капернаум», как его в народе называют. Это для любителей поговорить, хотя там расстегаи хороши и жаренная колбаса недурна.

       Куда мы точно не пойдем это в «Вяземскую лавру» с «Сухаревкой»- недоброе место, мы все-таки люди приличные, при исполнении, а там и финку в бок по случаю получить можно, публика бедовая, никакой обходительности не понимает.

       Феде осталось только подивиться такому глубокому знанию разного рода заведений.

       А вот трактир Жильцова в самый раз, скромненько и со вкусом. Сказано сделано.

       Трактирный половой, судя по говору- волгарь, ярославский круглолицый парень в косоворотке приветствовал гостей:
 
       - Милости просим , Господа хорошие, пожалуйте! Вам кабинетец отдельный, или в общей зале кушать изволите?

       Первым делом Ежиков и Кузьмин прошли к стойке со сверкающим начищенной медью тульским, баташевской фабрики, двухведерным самоваром, под краником , которого был  подставлен граненный стакан.  Висели густые гирлянды маковых баранок и медовые пряники лежали на блюде порядочной горкой. На полках полированного дерева  белели  орленные фарфоровые тарелки и чайные чашки.

       Для разгона Ильюха и Федя  хлопнули по рюмашке казенной двойной очистки белоголовки и захрустели всегда уместным к такому делу соленым огурцом. Да между первой и второй перерывчик небольшой. Хороша, по жилам потекло приятное тепло! Это только начало. Оттянулись служивые.

       - Шустрый ты парень, Ежиков! Кстати хотел тебя спросить: из каких будешь? Фамилия у тебя уж больно забавная, колючая, вроде, но веселая, даже с хитринкой!

       - Фамилия, знатная !  Дед, сказывали, из кантонистов был, Николаевский солдат, а уж Папаша, точно - черноморский матрос, в Крымскую отличился. Колючий был, как ежик, поди тронь! В вылазках за штуцерами отчаянный был до неимоверности. «Ешь твою...», - только и говорили. Вот и прицепилось прозвище, а потом и в род пошло и пачпорт, так я и вышел Ежиков.

       На столе, крытом белой скатертью, откуда ни возьмись, один за другим в свой черед оказались: запотевший  осмериковый полуштоф  белоголовки,  глубокая тарелка с солениями, расстегаи с рыбой, пара светлого «Венского» пива, янтарный на просвет вяленный лещ, текущий жиром, две порции гречневой каши со шкварками и препорядочные свиные отбивные, большой чайник , кусковой сахар на блюдце, медовые и мятные пряники.

       Ребята уже порядочно захмелели, стоял мерный звон посуды, висел табачный дым и детина в картузе с лаковым козырьком и красной шелковой косоворотке выводил на гармони «По диким степям Забайкалья».

       - Ну давай Ильюха, за твои именины ! Ишь какую поляну накрыли! Хороша беленькая, как слеза, покрякивал Федя, жуя расстегай ! Надеюсь грошей у тебя хватит, чтобы расплатиться.

       - Давай, Федюня! Чтоб все у нас было и ничего нам за это не было,- на распев по-южнорусски протянул хмельной Ежиков! С бабками все в порядке, со мной не пропадешь! Я штуку сукна ловко  облегчил на шинельный отрез, больно она тяжелая была. Говорю этому барыге: «Не жмись, борода, суконце аглицкое, высший сорт, тебя преживет, гони четвертной!»  А он-гнида, только двадцать целковых отвалил и одеженку работную поношенную на сдачу подкинул. Ты только помалкивай, лишнего не болтай, а за мной не заржавеет свою долю получишь.

       Кузьмин побагровел лицом и без того красным после принятой водки.

       - Ты что, Еж, охренел? Ты, черт, во что меня втянул?! Нам начальство доверило! Выпить за именины одно, когда тебя угощают, а казенное имущество пропивать я не подписывался!
 
       Ах ты, тать, воровская душа, будет нам теперь Шилка и Нерчинск! 
Федор хрястнул пудовым кулаком с пороховой якорной татуировкой по столу так, что полупустой штоф подпрыгнул и зазвенели приборы.

       - Не кипиши, Федюха ! Проскочим, я фартовый ! Ты что думал , мне эти паршивые деньги нужны? Так, решил покуражиться! Я жить хочу по-человечески!
 
       Вон баре жируют, землица ихняя по-прежнему, бумажники пухлые, погоны золотые , перчатки белые, чуть что-  кулаком в энтой перчатке тебе в зубы! Ну что с того отреза сукна Его Благородию лейтенанту Кутятину !? Так плюнуть и растереть!
 
      У него вотчина фамильная в Вышнем Волочке, аристократия, князь, бляха-муха!
Я думаешь откуда знаю про все эти шикарные рестораны? На посылках состоял при Его Благородии . Шашни с тетральными актерками, экипажи, рестораны, фрикасе, пулярки с каперсами ! А работяги вон, от зари и до зари в...ют, на хлеб на насущный. Матросня жрет флотский борщ со всяким гнильем.

       Темный ты, Федька ! Ты знаешь какие люди есть железные- Народная Воля. Им ни каторга ни петля не страшны! Тут один дядя книжечки давал почитать, я всего-то не схватил, немцы разные плетут больно заумно, но складно выходит!
А другие, еще верно толкуют: Анархия – мать порядка!

       Они скоро всю Россию перевернут! Всех господ на реях перевешают, вот тогда все будет по-нашему, по-человечески!
Поделим все по честноку. Свобода, равенство, братство! Значит будем такие харчи каждый день жрать да из офицерского сукна бушлаты шить.
 
       - Заглохни, Ильюха ! Ты такими речами нас обоих не то что до Камчатки, до каторжного острова Сахалина доведешь, а то и похлеще! 
Еще раз подобное вякнешь, я тебя самолично в бараний рог закручу! Щучий сын, революционер, едрить твою бабушку...

       Заруби на носу, если что, решили именины отметить, смерть как хотелось выпить, а тут черт попутал! И все...Я ничего не слышал, а ты ничего не говорил.

       А на лейтенанта Кутятина ты зря бочку катишь. Его Благородие к нижним чинам по-доброму, без зуботычин. Он художеством увлекается, мне книжку давеча по рисованию посмотреть давал, понравилась ему бабенка, которую я на баке мелом накалякал.
«У тебя, Федор способности»,- говорит, а ты, едрена Матрена, со своим отрезом... Всех под одну гребенку стрижешь!
 
       На том и порешили, приговорив до конца полуштоф, не пропадать же добру. Ежиков подозвал полового, расплатился по счету, лихо гульнули, аж на рубль с полтиной , да еще буфет влетел в тройку гривенников! Ильюха щедро дал малому пятак на чай. Пора поднимать якоря. Хмельные ребята пошатываясь вышли на свежий воздух, хорошо курнуть на сытое брюхо. Вечерело, надо было срочно выгребать на базу.
 
       Ежиков продолжал куражиться: « На извозчике поедем, чтоб все по-человечески!»
 
       Пока кликали Ваньку подошел военный патруль, привлеченный видом двух крепко подгулявших работных людей, у которых из под курток торчали полосатые тельники и матросские клеши...

       Дальше пошло совсем нехорошо. Слово за слово, по пьяни Ильюха стал отмахиваться от своих же балтийских братишек кулаками. Ну и получили, как водится, оба и по морде и по ребрам с довеском.

       На другой день утром, в приземистом, несулящим ничего хорошего посетителям, толстостенном кирпичном здании  флотской береговой гауптвахты с маленькими решетчатыми оконцами, первым очнулся главный виновник торжества  матрос  Ежиков. Башку давило с похмелья, разбитая губа распухла, ребра гудели, шершавый сухой язык, скрябал по сухому же небу. С трудом прихлебнув противной воды из жестяной кружки, прикованной цепью к бачку, Ильюха немного пришел в себя и стал тормошить Кузьмина, который выглядел после вчерашнего застолья немногим лучше.

       По мощенному двору "губы" слышались мерные шаги часового матроса, в окошко временами проглядывали его черная бескозырка и дуло винтовки со штыком за спиной.

       - Кислая история,- прошепелявил Ежиков. Небось суконца того уже хватились, да рапорт начальству уже начирикали, суки, захребетники трудового народа...

       - Вот чертов Еж, еще в рассуждения лезет! Молчал бы лучше, втравил в блудню, паршивец ! - отрезал Федор.
Бес тебе в печенку с твоей выпивкой и разносолами. Ели бы сейчас на камбузе кашу с мясом и флотский грибной борщ! Да что жратва ! Упекут теперь на Камчатку, там лиходеям вроде нас самое место.

       За невеселыми думами дождались баланды в оловянных мисках, вот теперь какие харчи подают! Когда стемнело совсем тоска.

       - Ежиков, у тебя родня какая есть? Есть кому всплакнуть то, коли что?- поинтресовался Федя.

       - Мать старушка, в Николаевке под Севастополем, там землю давали ветеранам Крымской войны , вот родители и осели там, без обычной иронии, грустно ответил Илья.

       - Ишь, как совпало, мой отец, молодой совсем, матросом тоже Севастополь оборонял от басурман: французов да англичан и прочих турок, на Двенадцатиапостольском бастионе, адмиралов Нахимова и Корнилова  лично видел, вот как. А сейчас дядька у меня один остался, Николай Митрич, тоже из флотских, бывший балтиец, в Кронштадте мастер-гравер, по металлу работает, золотые руки...

       Так несколько дней и кантовались, пока судьба их решалась.
Раз, рано по утру, заходит караульный: «Ну что, мазурики, подъем ! Кто из вас матрос Кузьмин будет? Давай сбирайся на выход, руки за спину!»

       - Ну прощай, Федя, прости, если что, - тронул за плечо Ежиков.

       -Прощай, Илья, может Бог даст, свидимся еще...

       Федю Кузьмина, к его удивлению,  не забили в колодки, не погнали на каторгу в арестантской робе, а совсем наоборот, доставили, как есть к шлюпке, спущенной с «Рынды» и дальше прямехонько пред светлы очи старшего минного офицера Его Благородия лейтенанта Кутятина Михаила Сергеевича- человека примечательного во многих отношениях.
 
       Князь Рюрикова рода, отпрыск славной фамилии, составившей гордость русского флота, страстный ценитель и знаток живописи, сам талантливый рисовальщик, светский лев и большой охотник до женской красоты. На вид Его Сиятельству было лет около тридцати, роста среднего, крепко сложенный, в ладно скроенном мундире, с мягкими манерами аристократа, проницательным взглядом широкопосаженных с легким прищуром серых глаз, высоким лбом с залысинами и небольшой русой бородкой.

       Вот такая значительная фигура предстала перед оробевшим Федором. Помолчали минуту.

       - Ну что же, ты, Кузьмин! Не ожидал, брат от тебя таких плутней! Ну ладно, Ежиков, одно слово- прохвост, по нему давно штрафной экипаж плачет , а ты...

       Фамилию добрую морскую позоришь, отец в Севастопольскую страду отличился, дядька славный мастер, давний знакомец мой, клинок парадного кортика златоустовского гравировал, орнаментом редким с чернением...

       Вот тут рапорт: «О промотании казенного имущества, пьянка, драка с патрулем...»
Скверное дело, брат. И как тебя только так занесло?!
 
       Только я тебе все равно верю! Я же знаю руки твои золотые, к искусству тянешься и матрос справный. Не хочу с тобой расставаться, а главное дядька Николай Дмитриевич за тебя просил слезно, говорит: « Михал Сергеевич, Ваше сиятельство, спасите Федьку, один у меня племяш, черт его попутал, парень он неплохой, не погубите...».

       Думаю тебя на поруки взять, под свою, так сказать, ответственность.

       - Спасибо, Ваше Благородие ! Век не забуду доброты Вашей, отслужу Верой и Правдой.
Только вот нельзя ли Ежикову тоже помочь, облегчить участь. Парень он не злой, только дурашливай, куражистый, отчаянный до горячего дела! Чтоб на каторгу его не упекли из-за суконца того проклятого.
 
       - Ну, ты загнул, брат, каторга! Тут штрафные экипажи образуют для отправки на Дальний Восток, сообразно кто чего наделал, кого в гарнизоны на Камчатке, кого на корабли Сибирской флотилии. Вот экипаж канонерской лодки «Бобр» набирают: Владивосток, Чемульпо, там повеселее. Будет, где твоему Ежикову где разгуляться, тоже мне Стенька Разин, мать его...
Послужит еще Отечеству, чую я дела там горячие затеваются...

       - Спасибо, Ваше Благородие ! Дай Бог здоровья Вам и деткам Вашим!

       - Слушай, Федор, у меня для тебя деликатное поручение имеется. Не в службу, как говорится, а в дружбу!
Я с дядькой твоим Николаем Митричем этот важный вопрос уже обсудил, он любезно согласился помочь!
 
       Младенца надо на время приютить в добрую семью, порядочную! Я тебе адрес дам на Большой Морской и экипаж, поедешь ночью тайно и со всеми предосторожностями и доставишь малютку к дяде в Кроштадт и письмо мое Митричу свезешь. Парень ты неглупый и язык за зубами держать умеешь. Надеюсь на тебя.

       - Слушаюсь, Ваше Благородие! Все сполню, Михаил Сергеевич, самым наилучшим образом, комар носа не подточит!
 
       Стояла короткая,  тихая майская ночь полная сиреневого цвета и свежей зелени молодых листьев. Экипаж мчался по Петербургской мостовой к указанному доходному дому Вейдле на Большой Морской.
 
       Федор Кузьмин, переодетый в цивильную костюмную пару с манишкой, ловко соскочил с подножки и взлетел по парадной на третий этаж, в окнах которого за кремовыми шторами загорелся свет.
 
       Дверь отворила миловидная горничная в белом кружевном переднике и впустив в полумрак прихожей с большим овалом зеркала в массивной раме, просила обождать. Из комнаты донесся приглушенный, томный женский голос, и как показалось тихий плач.  Через несколько минут горничная вернулась вновь с плетенной люлькой, в которой завернутый в атласное одеяльце с голубыми ленточками безмятежно спал младенец. Матрос бережно принял корзинку в свои могучие объятия. Вместе с пышногрудой горничной, несшей в руках дорожную сумку с вещами и провизией, стремительно спустились к экипажу и быстро задернули кожанный верх. Экипаж с ездоками рванулся в короткую майскую ночь.

       Под утро, в окно с резными наличниками приземистого уютного домика с полисадом, принадлежащего кронштадтскому мещанину Николаю Дмитриевичу Кузьмину, тихо постучали. Загорелся свет керосиновой лампы.

       - Митрич, отвори скорее, это я Федька, твой племяш, по важному делу.

       - Федюха, сейчас отопру, - послышался низкий голос старого мастера

       Лязгнул засов, дверь бесшумно отворилась в тепло и полумрак дома.
Митрич- крепкий, коренастый старик с окладистой посеребренной бородой,  обнялся с племяшом, проводил гостя в горницу. В углу под образами горела лампадка, поблескивала эмалевыми изразцами печь.
 
       Митрич набожно перекрестился на Казанскую икону Божьей Матери в искусном серебряном окладе собственной работы и осторожно принял соломенный кузовок люльки с младенцем.

       -Слышь, Марфа, - кликнул он проснувшуюся простоволосую жену,- ополнение в семействе у нас! Нака вот, прими ребеночка, да попои молочком. Ишь какой лобастик, карие глазенки будут, вострые, широкопосаженные!
 
       Наших, то четверых детишек, Марфа, Господь прибрал во младенчестве, один Никитушка был надежа, да не уберег себя от картечи в последнюю турецкую на пароходе «Веста», славный был комендор шканечной мортиры, Царствие ему Небесное.

       Вот и будет нам малец отрада на старости лет и делу моему продолжение.

       - Федя, ты ступай,  доложи Его Сиятельству, пусть не изволит беспокоится! Все будет исполнено , как договорились.

       Когда шум шагов затих. Старый мастер водрузив на крупный нос очки прочел письмо князя Кутятина, где тот благодарил за услугу, обещал принять участие в судьбе мальчика и просил имя ему избрать хорошее, христианское с первыми буквами «Ни», по старому своему обету брату.

       - Нагулял, стало быть, Михаил Сергеевич. Эх, Ваше Сиятельство, большой любитель до актерок, певичек, да балетных. Стрекозы-попрыгуньи, легковесный народец,- вполголоса рассуждал Митрич. Я его добрым мастером выращу. Будет толк из княжича.
Вишь как совпало, и имечко в лад подходит – Никитушкой, в честь кровного сыночка и наречем мальца.


Продолжение следует...