Искус

           ВАЛЕРИЙ     МАРТЫНОВ.

              ЕДИНИЦА ПРОЗРЕНИЯ.
                Роман-хроника

               
                ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ


               
                ИСКУС    

                Я понял, наверное, только сейчас,
                Что нет в этой жизни большого обмана,
                Покуда нас любят и мучают нас…
                Вл. Белов
               
               
            1. 
               
               
 
               
               
    Виктор Донев гляделся на куче брёвен за протокой подобно оглохшей на дневном свете сове. Был самый разгар дня. Его окружали вода и лёд, рыжее пространство оттаивающей тундры и размытое до белёсости небо. Слышался шорох плывущих льдин и плеск воды в заливаемых лозняках. Обдувал ветерок, шпиговало лучами солнце. Состояние умиротворения, полубессознательной дрёмы, при которой веки тяжелели, и приходилось смотреть на всё в прищур, расслабляло. Глаза смотрели, будто они были не в состоянии что-то рассмотреть. И не было желания ни говорить, ни двигаться.
Протока неширокой излукой отпочковала порядочный кусок берега. Делая петлю, старица круто загибала влево, заросшим тальником да ольхой мыском, как бы прикрывалась от остальной воды. Было ли в этом побуждение течь вспять,- не ясно. Харалянг в незапамятные времена, показывая свою необузданность, сделал попытку размыть новое русло, метнулся в сторону, но просчитался. Силёнок, справиться с перемычкой, не хватило. Вот и сбросил Харалянг как бы в отстой часть своей воды, для каких-то одному ему ведомых нужд.
Старица была приметна. Чем-то походила на обронённое растеряхой продолговатое зеркальце с ручкой. За ручку вполне сошла бы загогулина русла протоки, выверт, претендовавший на претенциозность.
Матовая поверхность вздувшегося теперь на старице льда, на фоне, как бы в оправе коричневатой, слегка всхолмленной гряды, была точь-в-точь, как запотевшая гладь стекла. На гряде белёсым пупырём нароста, на сером, бесцветном фоне пространства, выделялся чум. В нём жила семья Толика Анагуричи.
Из верха конуса чума вился дымок.  Четверо гружёных нарт с увязанной поклажей указывали, что стоянка эта временная, в любой момент обитатели могли продолжить свой путь. Бегали, гоняясь, друг за дружкой, ребятишки и собаки. Издали всё это казалось кукольно-игрушечным, невзабыльшным, как бы из другой жизни, той, что понарошку, которая течёт где-то рядом, не касаемо.
Май месяц. Где-то вовсю идёт сев, деревья покрылись листочками, трава зеленеет, курортники на юге успели на солнце облупиться, а здесь только-только лёд на реке сдёрнуло.
Радость в одном, всю прошлую неделю относительно тепло стояло, правда, ни одного дождя не было, так вытаявшая из-под снега прошлогодняя растительность, мох, багульник, лежалая трава, все какого-то пепельного цвета были. Словно слизью покрыты.
Снег согнало, а гарантии нет, что не насыплет вновь. Не далее, как вчера, снежный заряд налетел. И взялся ниоткуда.
Почернело, тучи просели, хмарью затянуло округу, и пошло хлестать, крутить. Липучие, чуть ли не с детскую ладошку повалили хлопья снега, нанесло его, впору собакам норы рыть. Белым-бело стало. А через полчаса солнце вылезло, таять начало. Мокрень развезло.
Погода переменчива, как настроение девки перед свадьбой. Вот человеческая сущность, о чём бы ни думал, всё одно упоминание женщины не избежать.
День, когда сам не знаешь, чего ждёшь, тянется, будто резиновый. Сто дел можно начать, и ни одно на душу не ляжет. Остаётся праздно поглядывать по сторонам.
Так устроен человек, удовольствие для него составляет сунуть нос, краешком глаза понаблюдать за чужой жизнью, сравнить. Готов он переться в глушь, лишь бы доказать себе, что он не лишний у бога. Приглядкой верстается жизнь. На чужой колодке, считается, шить свой башмак выгоднее.
Плохо, конечно, что приглядка без досады не обходится, чему-то начинаешь завидовать. Да и мысли всякие, к месту, не к месту, приходят. Что стоит одно только тупое до обессиливания желание обладать. А это желание привязывалось, завладевало, властвовало. Хорошо бы стать владельцем гарема. Да куда там!
Завидовать можно тому, чего ни при каких обстоятельствах не добиться. Удачливости, или везению на шару, чему-то очевидному, выпуклому. А когда дрожь появляется в трясучке неудовольствия, при взгляде на красивую женщину, при этом морщится нутро, здесь что-то другое, только не зависть. И это другое, неважно, принимаешь ты жизнь окружающих, не принимаешь, оно царапает, а раз царапнуло, следок остаётся.
Нет, где-то глубоко внутри безоглядная сохраняется вера, что в главном, в главном! ни ты не способен предать, ни тебя. Это радует. Это заставляет подобраться.
- Дурачьё…- неизвестно о ком сказал Донев.
Живёшь, будто собака, которая гнала зверя да сбилась со следа и с виноватостью начинает рыскать, распутывая хитросплетения следа. Мечется из стороны в сторону. И я, так думал Донев, начал в какой-то момент мысленно рыскать, ощупывать свою жизнь. Сравнивать.
Скорее, не сравнивать, а прицениваться. О каких-то общечеловеческих интересах задумываюсь, о пользе дела. А на черта безликая польза? Думая о ней, обязательно отказаться от чего-то своего нужно. А может, то, от чего отказался, в конце концов, главным сделается? Бесстыдность откровения в рассуждении волновала.
Трясёшься, носишься как с писаной торбой со своими достижениями, умиляешься мелочам, досаду заталкиваешь глубоко внутрь. Смысл, зачем это нужно, сразу не доходит.
Какая разница. Придумки всё: есть смысл, нет, нравится, не нравится. Когда всё кругом обычно, то не знаешь, как поступить, а чуть прижмёт, так сразу возникает решение. Отойдёшь маленько,- тут сразу и озарение.
Никакого толку нет долдонить, отстаивать право на какую-то особенность.
Виктор немного передвинулся на бревне. Вздохнул.
Потревожили, видите ли, отсюда и неудовольствие, хвост прижали.
Мысли можно истолковать превратно. Люди не дураки, чем ущемить – они найдут.
Где-то читал, что женщину нельзя заставлять. Она сама догадается, сама предложит, сама всё отдаст. Это, наверное, касается и мужиков, только мужчина не воздержан, глуп.
Поворот к тому или иному событию совершается не враз. Принцип: заснул – проснулся обновлённым, не всегда действует. Нестойкая, какая-то текучая сила клонит на сторону.
Завтрашнего Виктор Донев не то чтобы боялся, немел перед ним, с опаской ждал. Раз считаешь себя битым жизнью, то неизвестно, что завтра откроет. Хотя! Иной из своего прошлого в это завтра ломится, чуя наживу, не хуже, застоявшейся лошади.
Прошлое!? Ну, прошло оно, а ведь что-то остаётся заключенным в тенях его. Память и неутолимое желание всё понять. Тень промелькнёт перед глазами, прошумит, растает, и снова всё сомкнётся, как вода смыкается над брошенным в неё камнем. И всё. И не понять, а память потяжелела.
Память и вывернула снова впечатление от рассказа Игоря Курофеева. Тому дядька поведал про случай на войне. Нет уже в живых дядьки, и всё, что случалось на войне по-другому преподносится. Про случай Курофеев вспомнил по случаю.
Потворствующее проявление воображения, будто назло, стало перед глазами Донева вырисовывать одну за другой картины услышанного.
Нет, не панорамой, а отдельными мазками, кусочками, казалось бы, не связанными между собой.
И не понять, что создавало эти мазки и кусочки,- опыт жизни, беспристрастность отношения, умение сконцентрироваться, талант? Жажда научиться всё в слова переводить? Или просто то был момент осмысления?
Какую-то радость попытки вырисовать картину не приносили. Желание протестовать, тем более, бежать и выручать – этого не было. Боже избавь! И душа ведь не наполнялась покоем и уверенностью. Какой-то холодный самоанализ раз за разом подводил к одному вопросу: «А ты бы смог, как они?»
Холодные сумерки уходящего дня. Северная граница Кольского полуострова. Самый край родной земли. Среди камня и кривых скальных сосен, с винтовками наперевес, с примкнутыми штыками, на холёных, отборных, прошедших выучку гитлеровских егерей, идут в полный рост наши девушки-воины.
Сходились две волны. Первой мысль после услышанного была: на кой чёрт поднялись! Сидели бы в окопах, всаживали свинец в пьяные рожи егерей. Ждали бы помощи. Кончились патроны? Отступить ведь можно было. Сотня метров безжизненных скал… Не золотая же она. Глядишь, половина и уцелела бы.
Сметающее «ура» подняло девчонок из траншеи! И жалко, и зло. И недоумение: как это в полный рост подняться под пулями? Что, они не такие люди были? И ведь все пошли! Ни одна не осталась в окопе. Толстушки и фигуристые, красавицы и так себе – в той атаке они были равными. Не по подиуму шли.
Что, что их подняло?
Тут на собрании встать и высказать своё, зачастую, не хватает смелости. Окрика боишься, ожога перекрёстного взгляда. А они под пули.
Не строем, скорее всего девчонки шли, не так, как вышколенное офицерьё в кинофильме «Чапаев», в психической атаке. Сбиваясь, подобно овцам в кучки, так страха меньше, скорее всего, девчонки бежали. Безрассудная атака, отчаянная, от безысходности. На что надеялись? А вообще, на что надеется человек в такую минуту? Что значит для него эта минута? Вот бы спросить. Так не у кого спрашивать!
Ровесницы, даже, скорее всего, младше по возрасту.
Лиц, Донев, когда выстраивал картину, не различал. Почему-то представлялись глаза, полные слёз, и косы, выбивавшиеся из-под шапок, и бугрившие на грудях шинели. Почему-то думалось, что две волны сшибались молча. Если вообще сшибались. Может, и не дошло дело до рукопашной, может, положили из автоматов немцы всех. Злобно взбрехнуло чужое оружие, выпустило свинцовую струю. И всё!
А ещё почему-то вставало перед глазами, как откормленный фашист, из любопытства, переворачивает ногой победителя тело, и миг оторопелости на его лице. Должно было так быть!
Хотелось уточнений.
- Слушай, Игорь…- начал тогда было Виктор, и осёкся, понял, что приставать, переспрашивать не нужно, смажется впечатление.
Стоит прилепиться мысленно к эпизоду, дать волю, и пошло- поехало. Чтобы понять, нужно всю жизнь прожить в парадоксальной России. А если и прожил, то всё равно удивление, в любую минуту непонимание: только что слёзы и вдруг песня, грохот каблуков, возглас: «Давай!».
Жизнь на что-то намекает. Тот, кто шёл на смерть, о чём он думал?  Он оставил после себя всего лишь след памяти. Со временем следы перетрутся. В песок ли, в груду истлевшей бумаги.
Жалость, смешанная с ужасом. Преимущество Виктора,- его под пули, уж точно, не пошлют. Легче от этого?
Если перестать смотреть на других, что, тогда душа болеть не будет? С повёрнутой назад головой многое не разглядишь.
Насмешкой хочется возразить жизни,- толку с того, что паук своей паутиной затянет место выпавшей стеклины, дуть из дырки от этого не перестанет. 
Не укладывалось в голову. Стояла перед глазами картина. Сколько читал про войну, сколько посмотрел кинофильмов, но нигде ничего похожего не было. Похожего на что? На смерть? Смерть, говорят, всегда одинакова. Пуля не соображает, куда летит, человек перед ней, или дерево. И эта одинаковость, пока не разберёшься, не даёт шагать по крутым ступенькам вверх.
Засела какая-то глупая посторонняя мысль, что вот им хорошо было, тем девчонкам, они знали и видели против кого воюют. С пользой жизнь прожили.
А может, пользы было бы больше, если бы они нарожали детей?
Курофеев говорил, что полупьяно мычавший при просмотре военного фильма дядька, на которого «накатывало», плевался на теперешнюю неправду, на красоток в коротких юбках, на отутюженную форму. Приукрашенная война по телевизору вызывала у дядьки чуть ли не рвоту. В кинотеатр на военные фильмы дядька принципиально не ходил.
«Скажи на милость…Ты на руки, руки их посмотри. От страха, бывало, ногти грызёшь. Вояки с маникюром. Отутюженные. А ботинки с обмотками не хочешь? А вши, которых никакая вошебойка извести не могла, в окопах напропалую грызли? Там сухарю был рад. А грязь по колено? Ишь ты…Волосик к волосику, глазки подведены, причесались, все – красотки. Вас бы по-настоящему туда.
Смазливые при штабах околачивались, а некрасивые там, где пули над тобой вжикают, где юбку некогда одёргивать. Какая к чёрту юбка – штаны ватные».
И снова перед глазами картина рассказа дядьки – минёра. Его всамделишная война.
…Февраль месяц. Заполярье. Скалы. Холод от камня. На девчонках ватные штаны, сапоги не по размеру, так удобно, портянок, для тепла, больше навернуть можно. Шапки-ушанки, постоянно лезшие на глаза. Девчонок пригнали в декабре. За три месяца они малость обжились. Где молодость, там и смех, песни. Куда без этого. Путёвых солдат военная мясорубка перемалывала на южных фронтах, а здесь, в сторожевом охранении, кто-то посчитал, что и женщины справятся.
«Мы уж старались,- говорил дядька,- мин бессчётно понаставили кругом. Никто не ждал серьёзных боёв в том районе. Девчатам дело было, для острастки постреливать. Проход в скалах они охраняли. А мы мины ставили».
Немцы особо не лезли, но каждую ночь мина то в одном месте взорвётся, то в другом месте. Знать, шарила разведка. Готовили немцы прорыв, нащупывали слабое место. Ленинград-то им брать нужно было. С севера хотели обойти. Вот в феврале и попёрли. Полк егерей скрытно перебросили.
Проход в скалах хоть и узкий, но всё равно – проход. У немцев выучка. Миномёты, автоматы. А наши что, после школы, затвор у винтовок передёргивать научили. И штыки, для смеху, что ли, примкнуты.
День стрельба шла. Егеря обнаглели. Ну и попёрли. В полный рост.
 «Зачем, зачем,- хрипел дядька,- они в штыковую пошли?» Наверное, кто-то кричал из них «ура», кто-то – «мама». Выше человеческого понятия, увидеть сшибку двух людских волн. Холёные егеря и комсомолки-доброволки.
 «А чем мы им могли помочь,- говорил дядька. - У нас приказ, вторую линию минировать. Приказа не ослушаешься».
Может женщина ударить штыком? Выстрелить – да, гранату бросить… Когда нет ни патронов, ни гранат…
У Виктора никак не получалось представить, как бегут по присыпанным снегом камням, по-женски откидывая ноги в сторону, спотыкаются, падают наши. Может, заячьими ушками, из-под снега торчали ёлочки. Может, лучи заходящего солнца уже путались, угасая, в расселине. Ужас ведь в глазах.
А егеря? Перепившиеся они, что ли, были? Неужели не видели кого из автоматов косят? Неужели только потом разобрались, что не маломерки-недочеловеки против них воюют, а девушки.
Наверняка у них было время рассмотреть мёртвых. Ведь немцев отогнали лишь спустя сутки. Да и как отогнали – корабельной артиллерией перепахали тот пятачок.
Что немцы почувствовали, когда увидели сотни женских трупов? Хоть и фашисты, но они же люди.
Виктора ошеломил конец рассказа. Как это, забыть о том, что был бой? Как это, лишь через пятнадцать лет после того сражения справки стали наводить, девчонок перезахоронили. Вспомнили, потому что туристическая группа на минах подорвалась. Лишь тогда разбираться стали, кто воевал в тех местах, что за бой был. Тогда и дядьку в военкомат вызвали.
Курофеев говорил громко, безбоязненно, с намёком на снисходительность, не сдерживаясь, уверенный, что смысл не важен, он рассказывает о том, что другие не знают, не он бы, слово о тех девчонках никто бы не замолвил. Дядька умер.
Какая-то грустная обречённость снова и снова возвращает к истоку. Снова и снова напрашиваются воспоминания. Снова и снова хочется вернуть все ощущения, с острой жалостью к девушкам, к себе, что поздно родился. Какая-то мокрая пелена, готовая пролиться слезами, туманит глаза. Ход воспоминаний замедляется, останавливается, как бы упёршись в преграду, что там дальше – боязно об этом думать.
Непривычно яркий свет в такие минуты сдвигает все невзгоды в сторону. Цепенящая зловещая тишина заполняет промежутки.
Помнится, после того рассказа, вот уж никто не ожидал, на столе появилась бутылка водки. Молча выставили её на стол. Сковырнули колпачок. Курофеев перелил содержимое в кружку. Слил немного на стол, плеснул поназад себя в угол, придерживаясь какого-то обычая.
- За них!
Сделал глоток, передал кружку Виктору.
- Эх, кашкой бы закусить, или винегретиком,- проговорил Курофеев. - Каша легко выходит, винегрет красиво ложится. Сучья жизнь у человека.

                2

Неожиданное возмущает. Прошлое незаметно исчезает, дымкой растворяется. Вместо него создаётся что-то, оно подчиняет и сознание, и поступки. Что-то вымышленное.
Мир мысленных фантомов, теней, зыбкий пока ещё, скоро становится большей действительностью, чем сама действительность. Вызревает процесс «хотения», переходящий в «нехотение».
За этим стоит неизвестная сила, которая управляет всеми поступками. Не с кнутом кто-то стоит за спиной, не нашёптывает кто-то, как поступать в тот или иной момент, не манит вперёд пряником, никого нет рядом, но направление тебе указано, точка отсчёта дана.
Может, тот час, когда узнал о подвиге девчонок, и стал точкой отсчёта?
Может, и чья-то нога в замахе поднята для пинка. И растягивается пружина жизни. Вначале легко, потом усилий прикладывать всё больше и больше нужно. В какой-то момент, ни тпру, ни ну, ни вперёд, ни назад.
Наверное, если бы спросили через одного человека, что важнее: один маленький цветок при жизни, или большой венок на могилу, разброс мнений был бы. Цветок – он, вроде, как ничего не стоит! И венок – мёртвому он зачем?
Виктору казалось, что за ним наблюдают. Кто-то глянет и отвернётся. Взмах ресниц, дрогнули глаза, выдали этим заинтересованность.
Риска никакого нет, стыдиться нечего. Судить никто не собирается. Между дрогнувшими глазами и стыдом какая-то связь есть. Есть же связь между смелостью и боязливостью.
Солнце грело бок. Даже бревно, на котором сидел Виктор Донев, было теплым. Глаза прикрыл, и, кажется, несёт, плывёшь по небу подобно облаку. С закрытыми глазами человек свободен. Нет той повелевающей силы, которая множит отчуждение.
Есть ум - есть и доброта, а коли ни того, ни другого? Откуда лезут посторонние мысли? И не просто так, а запалом выдавленные. От запальных трудно ждать отдачу. Сунешься со своими откровенностями: кого-то любить хочется, кому-то верить, а тебе по носу - щёлк.
Усилий, для того чтобы растягивать пружину жизни, с каждым годом прилагать нужно всё больше и больше. Иногда находит, а стоит ли так упираться, но сомнения гонишь прочь, зыбки они. Снова, пытаясь удлинить жизнь, тащишь и кряхтишь до позеленения в глазах. Балансируешь на одном месте. Ни вперёд, ни назад. Нет сил, продвинуться вперёд. А сила сопротивления тащит назад. К концу.
Зыбкая грань между «настоящим» и «ненастоящим» неуловима, она пьянит. Возле этой границы ощущение реального теряется. То, что боготворил вчера, сегодня не кажется неопровержимым. Подобно язычнику множишь идолов и свергаешь. Подобно язычнику ответ не в себе ищешь, а на стороне. Ещё ума хватает не верить слепо на слово.
Затаённый холод, ненарочитое любопытство, попытки движения – это всё поиски ответа на один не прояснённый вопрос. Один вопрос человек всю жизнь разрешить пытается: для чего он живёт!
Что заставляет подниматься в атаку на жизнь? Любая атака может закончиться смертью. Какой чёрт заставляет, ладно, не всегда с винтовкой наперевес, штурмовать эту самую жизнь? Не лучше ли просто жить? Без пальбы, без дёрганья, без возврата в прошлое.
Что хочешь и что можешь, – только на первый взгляд от тебя зависит. Да и как зависит: успеешь или не успеешь попользоваться.
Говорят, что и деньги глаза имеют, липнут не ко всякому. А ведь так хочется извлечь выгоду. Всего должно быть навалом. Нет же, кто-то сверху виснет, указующим перстом распоряжается, как поступить, что брать, а что не стоит внимания.
Минуты вновь и вновь возвращают пережитое. Нужных слов нет, одно судорожное злое негодование. Одно смущение.
То, что ты думал и о чём переживал вчера, сегодня не более как нелепость. Отсюда и растерянность. И всё равно к пережитому какое-то почтение остаётся, бесстрастно равнодушное. Без восхищения.
На сто раз переберёшь происходящее, прислушиваясь к тому, что внутри происходит. Не с тобой, а как бы с чужим человеком. Раз за разом умозаключение соотносишь со словами «а вот», «а если бы», «может быть». Сомнения начинают мучить.
Спрашивается, почему мучить должно то, что случится или нет, это ещё посмотреть нужно? Почему предполагаемого события боишься? Может, оно совсем не таким будет, как о нём думаешь? Лучше.
Привязываешься к пережитому, кажется, до бесконечности что-то там подправлял бы, чистил, связывал воедино. Пережитое, куда-то зовёт, чем-то манит.
Всё вроде бы ясно, но никак не угодить самому себе. Каким-то печальным недоумением полнишься. Рикошетом достала чужая боль, а от неё обида.
Пресловутое «жить» для Виктора Донева складывалось из нескольких частей: он сам, Евгения, Сашка, ворох каких-то мыслей и люди, много людей вокруг. Возле людей он угревался, что ли? 
Зачем людей столько много, все разные, все со своими претензиями, все воинственно-возмущены - по этому поводу Виктор не заморачивался. Судьбы приводят людей в одно место. Люди вершат историю. Не один конкретный человек, а «люди».
Чистосердечно «он сам и Евгения с Сашкой» были вынесены за скобки. Ворох мыслей отдавал необидной жалостливостью к себе, к тому, что творилось рядом.
Предупреждения какого-то он ждал, знака разрешения, чтобы продвинуться вперёд. Позволения побыть рядом с теми грандиозными событиями, которые вершатся. От этого выработалась снисходительная усмешка на отношение к своим делам. Не всё от него зависит! Даже больше – ничего от него не зависит. Он, наоборот, зависит от всех.
А то, что иногда приходится выделываться перед другими, независимостью своей мнимой трясти, в позу обиженного мальчика становиться – всё это от неуверенности в себя.
Хотя, хотя всех ждёт один конец. Только, кто делает больше добра, того мучения в конце жизни обойдут. Кто сеял зло – будьте уверены – не обойдут мучения.
Пророк долбаный! Палец кверху подними, погрози небесам, авось зачтётся что-то.
Всё замерло перед прыжком вперёд, может, для того, чтобы отползти в заранее вырытую норку. Не понятно только, когда и кто успел, на всякий случай, нарыть этих норок, по чьему приказанию.
Всё делается на уровне подсознания. Как говорят, и хочется, и колется.
Изголодавшимся мужиком себя чувствуешь. Должником оказываешься. Чего хочется, что колет – разве сходу поймёшь? Из-за этого с языка частенько срывается не то, что на сто раз взвешено и продумано. Говорят, что за своими зубами не удержишь, то за чужими не удержится.
Человек, он всегда хочет быть человеком в самом широком смысле этого слова с принципами и сознанием достоинства. Не тупоголовым исполнителем чьих-то указаний, косвенное содействие которым неприязнь рождают, а самим собой, чтобы свободу ограничивало лишь собственное хотение или нехотение.
Чтоб никто над тобой не изгалялся. Всмотреться во всё происходящее хочется. Заиметь бы для этого какие-нибудь панорамно-пронзительные очки, глядящие вглубь, всё увеличивающие, с рычажком управления: взглянул, загипнотизировал, и пользуйся.
Конечно, не помешает иметь выдержку, чтобы не обращать внимания на слова завистников. Народ состоит из отдельных завистников. Больших, меньших. Любителей заглянуть в чужой карман предостаточно.
Думая так, Виктор мельком, машинально поднял руку, чтобы рассмотреть время. Сверить часы было не по чему, так что, отставали они или спешили – кто знает? Приблизительно часы время показывают. Что за час держаться, сутки бы не потерять, год, целую жизнь.
Жест, каким он смотрел время, всегда независимый, и всегда при этом брови сдвигались, припоминая что-то или соображая. От скачущих стрелок одна неуверенность.
Стрелки показывали два часа дня. Спешить было некуда. Ничего не изменилось и оттого, что узнал про время. Всё происходило в отрыве друг от друга: время шло само по себе, солнце светило, вода текла. Он бесцеремонно сводил всё это вместе, для того, чтобы можно было потом сказать, что в два часа сидел на куче брёвен. Плыл по реке лёд, светило солнце.
Для чего фиксировать происходящее? В два ли часа что-то произошло, в три часа – оно произошло, его уже нет, осталось ощущение. А ощущение в природе не существует.
Есть порода людей тугодумов, есть торопыги, есть такие, кому на всё наплевать. Есть исполнители. Есть и такая порода людей, которым только бы до власти дорваться.
Виктор сидел, уронив руки на колени. Слушал и не слышал. Как всё вышло, почему так вышло? Что будет завтра?
Скорее бы день провалился в небытие, сошёл на нет. Следующий день особое что-то преподнесёт, не таким будет.
Наверное, страшно внезапно понять, что ты никому не нужен. И тем, которые лишь отчасти тебя понимают, и, скорее всего, так до конца и не поймут, и тем, кому чужд.
Ты для всех сорняк, который с корнем в одно прекрасное время вырвут.

                3
               
               
Петух, когда бежит за курицей, не всегда топтать её намеревается, ему ведь и согреться нужно. И мысли наползают для этого, чтобы согреться, чтобы проверить, каков ты есть. Жить первые сто лет трудно, а дальше – читай записки долгожителей, в них всё прописано, что пить, что есть, сколько вдохов и выдохов делать, как соблюдать постельный режим.
В минуту непонимания напоказ свою душу выставлять – это значит замедлить ход всему. Возбуждение сменяется заторможенностью. Языческий страх охватывает сердце, кажется, нет спасения от чего-то неотвратимого, что должно свершиться. Беглый взгляд, уж, на что кажется он проницательным, и тот не всегда обнаруживает особенность.
Виктор вслушивался в себя, вернее, пытался поймать свои разрозненные, сумбурные мысли. В его мысли можно врюхаться по пояс, как в болото. Няша глубже и глубже засасывает, будто за ноги кто снизу тащит. А кругом урчит, кругом вонючая слизь.
Считается, что всегда кто-то ведёт за собой. В характере это у него, в крови. Рождён командовать другими.  И спесь есть, и гонор, и голос поставлен. И любит такой почёт, чтобы преклонялись перед ним, льстили.
Когда жизнь взбаламучена, дерьмо всплывает наверх.
Утверждение, что все люди одинаковы в своих желаниях – глупое. Китайцы на лицо одинаковые, но ведь желания у всех разные. Стоит посмотреть на человека сзади, как сразу его подноготная чувствуется, затылок покажет, кто есть, кто. С одним заговорить хочется, другой неприятен.
Слово вроде воробья. Пушинка, над чашками весов, сколько ни говори, а словами не стронешь их с места. В куче других слов, при щебете и трескотне, оно одно равнодушно, а вырвалось,- и липнет к нему шелуха. Попробуй удержать, когда оно тут же обрастает смыслом, отличным первоначальному.
Текут мысли, текут, ни к чему не привязанные. Безобманные в своей сути. Перебирают всё существующее и несуществующее.
Молчание при этом является самым веским доказательством согласия жизни. Никакой затаённой обиды, никакой злости, даже оплошности, и те, ускользают незамеченными. Держишь в голове, что недоговорок не должно быть. Недоговорки с пути сбивают.
Чем туманнее происходящее, тем более таинственным будет объяснение.
Внешняя суть всего - выпуклая, лобовая, она без обиняков сразу в глаза бросается. Сокрытая, с жалами-игольцами, подобно попавшей за воротник сосульке, проползает между лопатками, захолодит, вызовет озноб. Эта суть открывается только когда пристально вглядишься, вслушаешься.
Сказанное, оно, как женщина, как луковица, чтобы понять, прочувствовать, на вкус попробовать, одежонку с него укрывающую предварительно содрать нужно. Раздевая – наплачешься.
Томит что-то неясное. Просится что-то, чтобы его выкричали.
Почему-то всё так тоскливо и горько. Солнце то прячется за облака, словно подглядывает оттуда, то высовывается.
Виктор щурил глаза. С солнечной стороны бок пригревало, впору было загорать, если бы не наскоками налетавший порывами холодный сырой ветер, который, обдавая, лез под телогрейку, покрывал тело гусиными пупырышками. Курился парок над корой брёвен. Безделье то ли мотало клубок несуразных мыслей, то ли, наоборот, распутывало.
Ждалось чего-то. Вот-вот покажется что-то необычное. Холодеет в мурашках спина. Восторг полёта подталкивает вперёд.
Взгляд от этого становится безжалостно-спокойным. Да и обстановка как бы придавливает. Такие минуты ненавидишь за то, что они, сопротивляясь, заставляют отчаиваться, внутри мертвеет. Нет ни сил, ни ума, чтобы оживить себя.
Нервно передёрнешь плечами, скосишь глаза, в попытке понять, что за тяжесть давит плечо. Поморщишься. И неуместный вопрос ждёшь, и неудовольствия от него страшишься.
Страдать всё одно придётся. Не вовремя мысль пришла. Рано или поздно эта мысль всё одно возникла бы. Неуместный вопрос, поставленный ребром, требует прямой ответ. И ответ всегда найдётся, просто оттяжка по времени нужна. Для чего? А чтобы поразить своей обыденностью.
Чтобы услышанное не придавило своей тяжеловесностью, чтобы оно не ускользнуло. Чтобы суть события с достоинством воспринял бы. Чтобы пропала необходимость в десятый или двухсотый раз думать об одном и том же. Чтобы, наконец, перестать волноваться.
Всё познаётся в сравнении. Важно и то, кто сравнивает, и с кем сравнивают. И если по чьему-то разумению человек ничего героического не совершил, пуст. Жил, коптил небо, творил несуразные поступки, не занимался накопительством, если чего-то и добивался, то мизерного, наградами не отмечен, а когда пришло время подводить итоги – вроде и нечего класть на весы,- это не беда. Скорее, не беда. Это укор тем, кто рядом жил и не заметил. Смотрел на тебя и не видел, может, не хотел видеть. «Нехотение» освобождает от необходимости думать. Купорит чувства.
Главное, как сам себя чувствуешь. Кто-то на виду у всех машет шашкой, сотрясает воздух, кто-то, не обращая ни на кого внимания, копает землю. И у того, и у того в разное время пробой восприятия происходит. Время очищения наступает, что ли.
Не делал подлости, не завидовал, не перебегал дорогу, не наступал, добиваясь своего, на горло, не пасся у кормушки власти – жизнь не так и плоха была. Пройдись гоголем, выпяти колесом грудь. Это больше городских касается. Деревенскому что, земля всё одно заставит согнуться.
Пустота веса не имеет. А почему же тогда женщина, пережив минуты страсти, может сказать: «Я совсем пустая внутри». Ощущения, что ли, полноту создают, почему-то давят?
По крайней мере, не нашлось такого чудака, который взвешиванием пустого занялся бы. Если он не химик по профессии.
Подлость, зависть, злость, жадность – эти понятия, наверняка, горше, тяжелее. На сто процентов можно быть уверенным, что когда копаешь землю, зависть меньше всего трогает.
Копать землю – одно, а что вот взрастёт на ней, какой урожай вызреет, чем закрома свои наполнишь – это мучает. Что-то для себя оставить нужно, но часть и продать стоит, для развития. Чтобы деньги свободные карман оттягивали, чтобы прикупить на них недостающее, такая возможность, появилась.
…Ближе к берегу, у пологого спуска, стояли две, как бы споткнувшиеся на разные ноги невысокие избушки. Они создавали впечатление, что не то чтобы присели, а вообще припали к земле. Год от года всё больше кособочила их зависть друг к дружке. С каждым годом всё сильнее завалились на разные стороны, может, и от старости.
Избушки, серые, срубленные из невесть откуда попавших сюда толстых брёвен. Больше похожие на хлева для скота, с маленькими оконцами. Брёвна понизу загнили. Крыши из почерневших досок. Внутри печки, кое-как обмазанные глиной.
В одной избушке на плите не было чугунины. Печку в другой избушке, когда затопили, так весь дым пошёл внутрь, хорошо Аркашка Янушкевич сообразил, залез на крышу, пошурудил в трубе шестом, протолкнул ком трухи, видно вороны за лето натаскали для гнезда. Вдоль стен сколочены нары – лежанки рыбаков, может, заезжих гостей. Под нарами по ночам частенько шебаршили мыши…
Три дня избушки были прибежищем спасателей штабеля брёвен.
Берег и окружающая местность носит название Юливские Пески. В честь мужика, что ли, который когда-то жил здесь, по имени Юлий. Он, может, и построил эти домишки, а может, название пошло от искажённого названия месяца июль, случилось здесь что-то в июле. Опять же, с тем же мужиком Юлием. Он давно истлел в земле, а упоминание о нём сохранилось.
Вообще, название, начни задумываться, разные толки выстроит. Кто их только придумывает? Спросил, что по этому поводу думает Аркашка. Тот пожал плечами: «А чего думать? В кармане денег больше станет, если ответ узнаешь? Нет! Так и нечего голову ломать». Может, и так.
На этих Юливских Песках располагался раньше рыболовецкий стан. Артель в войну рыбу ловила. Потом, когда началось освоение здешних территорий, иногда перевалка грузов с больших судов на мелкосидящие баржи проводилась.
- Вить, что ты там, заснул? Айда, лучше в картишки сбросимся? Брёвна не куриные яйца, на них хоть год сиди, нового полена не высидишь. Чего пугалом торчать? Лёд ещё прёт, так какой катер, на хрен, высматривать? Сам же говорил, что мимо нашего берега щепка не проплывёт. Дано задание нас забрать – так заберут! Дня два, как минимум, придётся здесь перебиваться…
Возглас, как бы издалека, когда он не вовремя, отметает боязнь. Пускай он тупой, приглушённый, но он как спасительная ниточка. Из безразличия он к полноте жизни возвращает. Тошнота и зябкость пропали. В конце концов, не из смешной боязни получить кличку произошёл возврат к действительности.
Виктора возглас вывел из дрёмы витания в облаках. Дрёма не приносит отдых, чаще оставляет человека разбитым, с тяжёлой головой.
В голове бродят мутные обрывки каких-то мыслей. Он как бы и забыл об Аркашке Янушкевиче. Аркашка наверх штабеля не полез, нашёл затишек и полеживал в углублении на брёвнах.
- Пошли, Витёк. Вон, кажись, Толик вернулся,- ткнул пальцем в сторону чума Аркашка. - Пойдём, узнаем, когда вода спадёт, когда тепла ждать… Гляжу я отсюда на чум – пупырь какой-то, нарост, никого кругом! Как, вот, жить одному посреди мира? Мне, гору золота насыпь, не согласился бы. Страшно! Ни за что не поверю, что ненцам без разницы, где чум свой ставить. - Аркашка замолчал, сплюнул, сбил шапку на затылок. Зачем-то поглядел на небо. Оно совсем очистилось от облаков. Не поворачивая лица к Виктору, сказал. - Если в таких условиях выживать могут, то чего обиженных сирот из себя строят? Чего мы для них – колонизаторы? Соли на хвост насыпали, землю захватили? Не понимаю. Если б я рядом с его чумом себе избу построил, неуж пространство у него завоевал? Да здесь этого пространства – бери, не хочу! Не понимаю.
- Аркашка, ты лучше про себя не понимай,- Виктора, почему-то несколько раз повторённые слова «не понимаю», заставили поёрзать по бревну. - Ты вот не понимаешь, а сюда припёрся. Зачем ты сюда приехал? Не городи ерунды вслух. Куда нам с ненцами равняться! Толик не сирота, у него ребятишек столько, сколько в российских теперешних деревнях старух на завалинках не сидит. Толик не сирота,- повторил Виктор. - Под сирот бездомных мы больше подходим. Это нас ветер носит по свету. Ненцы живут, и никуда их не тянет, ни новые земли осваивать, ни в отпуск на юг пузо греть, ни хоромы из золота им не нужны. Мы с тобой колонизаторы, только какие-то недоделанные. Золотишком не обзавелись, рабов не заимели. - Виктор усмехнулся. - Колонизаторы те, кому много всего нужно… Тебе много от жизни нужно?
Аркашка с утра был не в духе. То хвастал, что стоит ему забраться в спальный мешок, как тут же засыпает, сны никогда не видит, а сегодня, видно с перемены погоды, первое о чём, проснувшись, поведал, так что батю во сне увидел. Бати давно уж нет, а тут приснился, шарахается по двору пьяным. Аркашка с какой-то горечью поделился, что отец снова произнёс фразу: «И ты, сынок, против меня? Так…».
Виктору фраза ничего не говорила, ни за одно слово зацепиться нельзя было. А Аркашка за утро несколько раз её повторил. Сжало, видать, его изнутри воспоминание. Видать, взбудораженный ум рождает нелепицы, которые и держать в себе нельзя, и расскажи о них кому-нибудь, – засмеют.
«Всё бы ничего, но это его обидное «так» запало, проткнуло насквозь. Многое позабылось, а «та-а-к» тянет и тянет,- пожаловался Аркашка. - Как батя приснится, глядишь, погода портится, или новость какая-нибудь прошибёт».
И даже то, что с утра день попросторнел, горизонт отодвинулся, небо выбелилось, для Аркашки это ничего не значило. Он ждал неприятность.
 Пока утром закипал чайник, Аркашка мялся-мялся, не зная, как подступиться, а потом поведал нехитрую историю смерти своего отца.
«Я в отпуск приехал. Два года в отпуске не был. Чего-то в тот раз сразу в глаза бросилось, что забор покосился. Дыры в нём. Мать какая-то пришибленная по двору ходит. Батя чересчур говорливым стал, покрикивает, что тот петух, не разобравшись толком, на всех наскакивает. Поддавать приохотился. Заготовителем вторсырья он работал. По деревням ездил. Лошадь у него была. «Милкой» звали.
Лошадь старая, чуть ли не двадцати годов. Одёр. Где бы батя ни напился, отовсюду домой в лучшем виде доставит. В деревне как, и вспахать огород нужно, и привезти из лесу дрова или сено. За всё расплата – самогон. Денег не заведено давать.
День смерти отца комом начался. С утра отец распахал кому-то огород, само собой, пришёл датый. Коня не привёл. Сказал только, что пока он горло мочил, конь пропал. Вот по двору ходит, ко всем цепляется. Брат ушёл в лес соку берёзового набрать. К обеду вернулся, говорит, коней в лесу видел. Стоят в загоне, худые, заезженные. А у нас подростки в ковбоев играли. Натянут чулок на лицо и носятся по лесу на лошадях, а то по лесным дорогам. Коней воровали по окрестным деревням. Хорошо бы кормили, а то поездят, и в загоне голодных оставляют. А те грызут кору.
Ну, мы сидим с братом, разговариваем. Васька, брат, он у нас немножко телковатый, слово давит, что соплю из носа вышмыгивает, и не услышали, как отец сзади подошёл. Постоял, послушал. «Ты, Васька, никуда не ходи, я участкового приведу, покажешь, где это». Мать тут поднялась: «Никуда Васька не пойдёт. Ему жить нужно. Эти подонки его изуродуют».
Началась извечная перепалка между отцом и матерью. Мать заявила, что не пустит Ваську. Отец пнул её сапогом. Мать заплакала.
- «Сдались тебе чужие кони. У них хозяева есть, пускай, и беспокоятся, ищут. Кому нужна эта твоя справедливость? Лучше б не пил, а так какой с тебя борец. Тьфу!» - Батя ей в ответ: «Много понимаешь!» - Я тут встрял: «Хватит, батя, не надоело еще? Иди, проспись!» - Вот тут он и произнёс свою фразу, которая покою не даёт: «И ты, сынок, против меня? Так…»
Участковый пришел. В лес сходили. «Милку» к обеду привели. Мать посмеялась: «Трофей доставили». Отец снова раскричался. Потом куда-то ушёл.
У нас в огороде дом новый ставили. Сруб под крышу подогнали. Отец сено в нём хранил, пьяным и спал там. Прошло время. Мать говорит: «Сходи. Посмотри, чего с батькой. Что-то неспокойно на душе». - «Проспится, придёт. Чего с ним сделается». Сосед пришёл за сеном, спросил про отца. «На огороде. Посмотри». А что смотреть было. В петле отец висел. «И ты, сынок, против меня. Та-а-к». Вот и преследует эта фраза…»
Рассказ Аркашки показывал деревенскую беспросветность, настолько привычную, что никаких усилий не требовалось для додумывания. Чем можно было Аркашке помочь, разве что вздохнуть, неслышно пошевелить губами, вроде как молитву про себя сотворить: слов не знаешь, но отпускает надсада нутро.

                4

Удивительно притягательны те люди, которые умеют обживаться на новом месте. Они суть главного сразу схватывают, враз перемогаются.
Основательный человек и костёр развести может, когда хляби небесные разверзлись, и шалаш он построит, и куском хлеба поделится.
Существует где-то записанный, может, неписанный кодекс критерий, который останавливает у последней черты. Не самоубийцей в этот мир приходит человек.
Даже когда обстоятельства против тебя, требуют крайних решений, те критерии не позволяют лгать.
Знакомые, азбучные истины приходят без напоминаний. Они не остры настолько, что ежеминутно сторожат. Они до поры до времени.
Жизнь владельца чума Толика Анагуричи, пустота, которая его окружала, (не к месту сказано, пень тоже погружён в пустоту конечности жизни), неприхотливость, отсутствие запросов, равнодушие к тому, как живут другие, удивляла.
Рядом ни людей, ни машин, ни мельтешения,- суеты того, без чего, так нам кажется, в обычной жизни не обойтись.
Случись что, и прийти на помощь некому. Ни больницы, ни телефона. Надеяться можно только на себя. Некуда сходить, не с кем поговорить. Одно и то же каждый день. Да от одного этого взвоешь.
Любое пустячное непонимание должно рождать страх, от которого пережимает дыхание, хочется заорать, хватить кулаком о стену, или дерево.
Странно так думать. А дереву не страшно одиноко стоять на открытом месте, а цветку не страшно, когда к нему тянется рука, а Луне не страшно с высоты смотреть на Землю? Неизбежное, оно всего лишь раз холодком коснётся.
Одно и то же небо, тундра, собаки, запахи, дети, две женщины - как всё это не надоест! В какую сторону ни погляди – никого!
На север, на юг, на восток плюй, кричи, лбом об землю стучись – ни до кого не достучишься.
Хотя, хотя это и должно родить предательское чувство успокоения, плюнуть, сесть и сидеть, ничего не делая.
Виктору думалось, что время у Толика, наверное, тянется бесконечно. Интересно, а отматывает назад время Толик Анагуричи? Возвращается в мыслях к своему прошлому? Есть ли оно у него?
Может, он перешагивает через прошлое запросто. Освобождается от него, как стирают тряпкой написанное со школьной доски.
Как-то стыдно спрашивать у ненца про время. Не сунуться с таким праздным вопросом, не поймёт.
Нет, но поди, задумывается, что завтра будет? Через месяц, год, или его это тоже не волнует?
Может, он в другом измерении живёт? Может, его время настолько уплотнено, что не остаётся ни одной праздной минутки? Уж он на штабель брёвен, чтобы обозреть окрестности, не полезет.
Мысли, было, сбившиеся в кучу как сухие листья, теперь, вихрясь, размётывались не порывами ветра, а друг от дружки их отбрасывала неведомо какая сила. Всё на пределе, всё обострилось. Видение, слух, ощущение. Кажущаяся пустота, стоит приглядеться, оказывается, наполнена, набита под завязку. Вот и надвигается зябкость ощутимой неотвратимости.
И воздух, и запахи, картинки окружающей природы, а мыслей сколько толкается в ней, а переживания – всё ведь там, в кажущейся пустоте! И хотя, из пустоты, как из закрытой коробки, на ощупь нужную вещь сразу не вытащить, но деловито шарить засунутой по локоть рукой приятно. Сладость предстоящей удачи будоражит. Хоть бы что-то подцепить.
Главное, начать таскать, а там и конец будет, глядишь, одарит жизнь.
Радость не от смирения, не оттого, что успешно преодолел испытание, это, конечно, радует, но большая радость от самого чувства умения радоваться самому необходимому.
А тревога тогда откуда? Начало её всегда непонятно, с недоумения, что ли, она рождается?
Вроде, привыкнуть к пустоте нельзя, всё кажется, что кто-то рядом, вот-вот что-то проявится. Не сразу доходит, что пустота пустоте рознь. Домыслить всё что угодно можно. В пустоте несколько иной смысл. Смешно: пустота и смысл!
Минуту спустя, строй и направление мыслей меняется. В минуту ожидания сердце замирает, сводит его судорогой.
Настоящее имя хозяина чума, ненецкое, вовсе не Толик, но он представился при знакомстве Толиком.
Глядя теперь в сторону чума, Виктор и завидовал, и недоумевал, и поражался тому, насколько отличаются запросы людей. Толик жил чудно. Толик обходится малым, и лишиться этой малости для него не трагедия. Он убиваться не будет.
Дитё природы, живёт по законам природы. Кроме транзистора, железной печки, кастрюль, ну, ружья, там ещё, от цивилизации он ничего не взял. Счастливый человек. Толику легко сорваться с места, жадность не повязала его.
Другой раз Виктор думал, почему один с мольбой тянет к небу руки, вымаливая всё новые и новые блага, почему другой равнодушно проходит, чуть ли ногой не отпихивает в сторону, упавшее богатство? Это какой силой воли обладать нужно. Может, дело не в силе воли? Может, дело в предназначении, в отметине судьбы, в кресте, какой каждый несёт?
Бесконечные «может», нанизанные на нитку размышлений, прояснить ничего не в состоянии.
Толик ходил в затёртой малице, полы которой были подоткнуты у пояса, не болтались возле колен. Это указывало, что он охотник, добытчик. Мужчина. На боку в чехле нож. Болотные резиновые сапоги, кажется, никогда не снимались. Толик был кормильцем большого семейства.
Сначала, подумали, что у Толика две жены. Посмеялись, дескать, одну жену использует по чётным дням, другую -  нечётным. Позлословили, что будь на их месте две русские женщины, наверняка, мужика не поделили бы, разругались, а эти мирно живут. Тундра!
Жизнь на виду, и вроде как отгороженная от всех, за ширмой. Ни праздного любопытства, ни интереса. Приехали посторонние увязывать брёвна, толкаются, суют всюду нос, а аборигенам это всё равно. Надоедливые мухи тоже летают, знаешь же, что не съедят, отмахнёшься, и все дела.
Жене Толика, молчаливой, с резкими выдающимися скулами ненке, черноволосой, ей, кажется, было безразлично, какое она производила впечатление.
Столканные под платок волосы, кургузый пиджак. Лицо, почерневшее то ли от каждодневного дыма походной печки, то ли задубевшее от зимних холодов, походило цветом на обгоревшую головёшку.
Ни минуты женщина не сидела, сложа руки. Животному, когда оно чем-то занято, тоже нет дела до окружающего. Любопытные взгляды не трогают.
Жена брата, одетая из оленьей шкуры сшитый халат, из-под которого виднелось мешковатое, застиранное до непотребности платье, на котором и цветочки не различались, вызывала уважение и покорностью, и работоспособностью, и каким-то женским терпением.
У Толика было четверо своих детей, погодков, сущие, как ни посмотришь, пингвинята. В малицах, рукава болтаются. Мал мала меньше. Сопливые, с бусинками чёрных хитроватых глаз. Настороженные, готовые всегда скрыться от пристальных рассматриваний. Сюда добавить нужно ещё троих ребятишек утонувшего брата.
Ненцы лодки имеют, рыбу сетями ловят, а плавать не могут. Хотя, в воде при температуре градусов пять-шесть, в резиновых сапогах да кучи одежды, мало шансов на спасение.
Ненцы – язычники. Идолам молятся, понятия чудные у них. Мужики говорили, что коль ненец выпал из лодки, никто его спасать не станет. Обычай такой, вера. Нижний бог, мол, к себе берёт.
Живут бедно, по человеческим меркам – убого. Виктор в первый день прилёта просунул голову в чум. Шибануло таким тяжёлым запахом, не то от шкур, не то от скопления десяти душ на ограниченном пространстве, что его, как пробку из бутылки, откинуло наружу. Ни мебельных стенок, ни ковров, ни хрусталя.
Да и дом, язык не поворачивается назвать чум домом: конус из шестов, укрытый шкурами, с дыркой вверху, куда труба от походной печки выходит. К такому жилью, наверное, привыкнуть нельзя.
А ругани нет, как у русских из-за тесноты. И не спешат аборигены что-то перебираться в деревянные избы. Да вот хотя бы в эти, пускай, и покосившиеся. Воздух для них там не тот.
И детей не бросают в беде, детских домов у них нет, и домов престарелых.
Как всё это многочисленное семейство ещё и с собаками, помещалось в не так уж и большом чуме, для Виктора было загадкой. Ведь и собаки, другой раз, вылезали, потягиваясь, из-под покрышки.
Когда со стороны разглядываешь чужую жизнь, куча упущений выявляется. Почему-то приходит понимание, как нужно жить свою жизнь, чего добиваться, к чему стремиться.
Осознание приходит, что главное в этой жизни, что можно безболезненно откинуть. Наблюдая чужую жизнь легко решать проблемы.
Аркашка, правда, по этому поводу как-то заметил, что ненцы живут так, потому что не приучены брать. Никто им ничего не давал, а они и не просили. Но приданое, в виде трёх-четырёх гружёных нарт, у любого чума стоит. Значит, не бедные. Значит, не хотят действовать согласно лозунгу «кто был ничем, тот станет всем».
Жизнь только у русских камнем на шее висит. Русский проглотить жизнь не в состоянии.
Аркашка не объяснил, как жизнь глотать и чем запивать, само собой, понимай, что водкой. Запивать все научились, а глотать, правильно не получается.
Глядя на чудную по меркам обычного человека жизнь ненцев, невольно возникает вопрос: «Время их породило, а что дало? Чем порадовало?»
Виктор разглядывал окрест, угнездившись на самом верху кучи из бревен, сваленных на берег еще осенью. Загнало его туда не столько безделье, (задание, увязать лес, чтобы его не унесло половодьем, выполнено), но, наверное, и то состояние, которое не дает успокоения. Мысли были какими-то разрозненными, как облака на небе, которые плыли по небу, гонимые неведомой силою. Странное чувство, огромность земли, воспринималась не разумом, а кожей, что ли. Чувство, схожее с ненавистью к себе, переходило в жалость. Виновным он себя чувствовал. Скорее не виноватым, а человеком, совершившим очередную глупость.
Снова и снова вспоминалось, как поддался минутной вспышке, наговорил несуразностей в конторе при подведении итогов социалистического соревнования, накатал заявление об отказе от бригадирства. Безрассудная вспышка гляделась мальчишеством, непродуманным действом.
Хотя и не казнил себя за это, но и никак не мог понять цель своего поступка.
А началось всё с чего,- новый начальник управления Леонид Петрович Забукин выполнил своё обещание пригласить, как он выразился, специалистов. Они должны были поучить работать. По вызову управления приехали люди. Ладно бы высококлассные специалисты, а то, разузнали мужики об этом быстро, - никакие не строители, а шофера, слесари. Чуть ли не грузчики из магазинов. Бригадир их, правда, мужик опытный, работал прежде вместе с Забукиным. И приняли всю эту шатию-братию на работу по пятому разряду. «Вы «полярки» получаете так чем-то потерю в зарплате им нужно компенсировать? Они ж не виноваты, что поздно приехали». 
Бригада этих новых «кадров» на обустройстве базы работала: склад делали, тянули трубы отопления, грузили, разгружали. В общем, заняты были.
Как-то так вышло, что и поселили их не в вагончики, а в семейное общежитие. И держались они на удивление вместе. Все как один малоразговорчивые. Месяц отработали, второй. А потом, при подведении итогов соцсоревнования, на месткоме выяснилось, что они впереди оказались.
Ни прогулов у них, ни пьянок, ни опозданий. Технику безопасности не нарушали. По подсчётам на бумажке всё сходилось, а если посмотреть, кто что построил, то никакого сравнения не получалось.
Баллы с бригады Донева сняли, из-за того, что проверяющие посчитали, что в бытовке не подметено, что воду пьют не кипячёную, что дружинников в бригаде нет, что Облупин на монтаже без каски работал. Мизер этих прегрешений утопил два построенных фундамента домов. А если переводить в денежное соотношение выполнение плана, то «забукинцам» год тянуться пришлось бы.
Виктор тогда и вспылил, что социалистическое соревнование – это профанация, подтасовать в угоду можно всё. И он, Виктор Донев, считает, что с его бригадой так обошлись из-за его позиции. А раз так, то лучше от бригадирства отказаться, чтобы людей не ущемляли.
- Вы дайте техничку на участок, чтобы она облагораживанием нашего быта занималась, а мы план усиленный давать будем,- с перерывами после каждого слова, как бы с усилием выдавливал те слова из себя Донев.
- Ты что, издеваешься? Может, к тебе ещё негра с опахалом приставить, чтобы комаров отгонял? - вскинулся председатель месткома.
- А и негров, не помешало бы…Какая, может быть, издёвка? Всё давите, давите…Всё план, план…Ладно бы, больше сделал – больше получил, нет, норма растёт и растёт…Словно волков флажками в загоне обложили обязательствами. Да ещё в дружинники ходи, да воду грей, да перед комиссией расшаркивайся, дорожку перед ней подмети…
Как на него тогда посмотрел Забукин. В первый момент в его глазах прочиталось торжество, что Донева поставили на место, что он, Забукин, победил всухую. Наконец-то, Донев проиграл. Неужели бригадир может насолить начальнику управления? Как-то не верится.
Донев, жалким, оттого что на него со всех сторон наседают, не стал. Не вздыхает, не морщится, не упрашивает. Куда как кажется план завышенным, невыполнимым, но умеет мужик организовать дело. Это и злило, и хотелось выяснить до какого предела он способен сопротивляться.
Ещё не факт, что он, Забукин, съел несговорчивого Донева со всеми потрохами. Стоит попристальней вглядеться в этого Донева, как поймёшь, что ни ума, ни гордости ему занимать не нужно. И согнуть такого трудно, разве, сломать. Потом, кажется, мелькнуло, победил, но не подчинил. А стоит подчинить. А как бы хотелось перебороть, чтобы мягчела душа.
Вроде, ничего поделать Донев не может, растоптали, и в то же время, себя спасать не хочет. Правдолюб доморощенный. За бригаду, за тех людей, которые, скорее всего и слова в защиту не скажут, готов голову на плаху положить, на рожон лезет. Ему же доступно объяснили. Чуть ли не по пальцам перечислили все прегрешения людей его бригады: пьянство, прогулы, нарушения техники безопасности, пассивность в общественных делах. Ну и что, если выработка большая?! За это зарплату платят.
Да и что за мелочность: не победил в этом месяце, на следующий месяц отыграешься. А новых людей поддержать нужно. Конечно, не без задней мысли: раз они передовики, то и послабления им оправданы.
- Люди сюда едут не в пинг-понг играть, не в художественной самодеятельности участвовать, а работать. Строить. Это главное, как они работают. Этим «вашим»,- не унимался Донев, он, кажется, умышленно сделал акцент на слове «вашим»,- ещё научиться работать нужно, может, они и великие специалисты по части отлавливать пьяных на улице, но монтажники они никакие…
Донев метнул короткий, тревожно загоревшийся взгляд на заседавшую комиссию, показывая свою норовистость. Такой не отступится даже от несусветной идеи. Насмерть защищать будет.
- Я не подразделяю людей на своих и чужих,- зло, скорее язвительно ответил Забукин. - Вредный же ты на язык субъект. Условия соревнования всеми согласовано, и вы его, Донев, одобряли. В угоду вам менять его не будем. Ну, ладно! - многозначительно, припечатав ладонью стол, сказал Забукин, словно ставил точку. - Ну, ладно! С вами, Донев, говорить нужно серьёзно, коли так вопрос ставите. Здесь ещё не все прегрешения высказали. Качество работ хромает. Замечаний по этому поводу полно…
- Что-то, когда процентовку подписываете, качество «хорошим» определяют, а как места делить,- что откуда берётся? - Виктор никак не мог спокойно воспринять ни одного слова начальника управления. Другие члены месткома сидели молча. Лишь начальник отдела труда и зарплаты (ОТиЗа) осуждающе покачала головой. - Я понять вашу арифметику подсчёта не в состоянии,- упёрто, твёрдо настаивал на своём Донев.
- Жаль Донев,- усмехнулся Забукин. - Очень жаль! Ничего вы не поняли. Сейчас вы вряд ли способны понять, но отложим разговор. - Забукин поднял брови, сделал большие глаза. - А мы ведь могли вместе работать. Мог-ли бы! - с расстановкой проговорил Забукин, неотрывно глядя на Виктора, силясь понять причину неуступчивости. - Всё у вас из крайности в крайность, всё демарши. Раз не хотите бригадиром быть, не справляетесь, что ж…Подумаем…
Последнюю фразу Забукин проговорил облегчённо.
- Совсем уж незаменимых людей нет,- думая, что этим поддерживает начальника управления, встрепенулась отизница. Мысль ей показалась удачной - Чего перед нами в позу становиться, демарши устраивать? Как в детском саду – не буду кашу есть! С вами, Донев, трудно разговаривать. Всё подвох у вас в работе конторы видится, всё чем-то недовольны. Не поймёшь, чего вы хотите… Определитесь с запросами…
Вера Ивановна Кирюхина, начальник ОТиЗа, считала, что в управлении контора главный инструмент выполнения плана. Рабочие с их требованиями всего лишь возмутители спокойствия. Требования их сводятся к одному: как бы десятку в зарплате урвать.
- Я ничего и не хочу! Работать хочу, чтоб всё по справедливости было…
- Так и мы этого хотим…Вот и нужно вместе.
«Вместе – это как?» - подумал Виктор. И тут же подумалось, что он выгнут не в ту сторону, и контора делает всё, чтобы его распрямить для удобства.

                5

      
То, что творилось на реке, рождало смутное беспокойство. Ледоход – это переворот в сознании. И страх, и радость, и оторопь. Силища какая. Всё кажется другим: воздух, звуки, тревожная тишина. Шагнуть в поток тянет. Впору не то чтобы залезть на штабель, а на облако готов подняться.
Тянет вверх не из-за того, что там воздуху больше, теплее, вроде бы ближе к солнышку, может, отчасти, и из-за этого, но тут дело в позыве, увидеть дальше хочется.
Куда бы мысленно ни забирался, что-то всегда осаживает, указывает подобающее место, укором колет.
От несовершенства это, из-за неискренности.
Марево колебалось, размывая четкость пространства. Открывающаяся даль вызывала оторопь своей безбрежностью и показывала, насколько мал человек, ограничен в своих потугах, ему не то что мир изменить, а дошагать спокойно до своей цели не хватит сил.
Брёвна так безалаберно выгрузили, что было такое ощущение, кто-то просто швырял лесины на берег, стоя к нему спиной, нисколько не заботясь о том, как они лягут. Вся эта груда топорщилась в разные стороны нацеленными концами.
Виктор сидел спиной к налетавшим из-за реки порывам ветра.  Мужики говорили, ветродуй не прекратится, пока на Губе лёд не пройдёт. Несколько раз на дню ветер менял направления, северяк ли тянул, или южных направлений прорывались вихри, это не меняло сути, он был одинаково пронизывающ, надоедлив.
Вымороченное весеннее солнце по-хозяйски готовилось надолго угнездиться на небе. После бурана морок стоял, всюду капало, капли срывались без звона, с каким-то шорохом, казалось, с трудом протискивались сквозь тугой воздух. Закончиться это могло только холодным дождём, слякотью.
Тоскливая пора межсезонья. Промёрзшая земля не берёт в себя влагу. Но радость предстоящим переменам переполняла. От ветра не хотелось укрываться.
Скоро наступит долгий полярный день, солнце будет единолично хозяйствовать на небе: ни луны, ни звезд, ни сумерек.  Во всех лицах оно одно; вершитель, око господнее, надзирающее круглосуточно за всем.
Вот теперь оно, жидковатыми лучами, в оставшиеся дни перед единоличным правлением, старается убрать с земной поверхности остатки раздражающей белизны.
Блики и отсветы, всё, что напоминало о зиме, о тех мгновениях, когда солнце, пусть номинально, делило власть с луной, звездами, да и той же морозной дымкой, в которую куталось – всё это теперь солнце старалось убрать.
Пропала зимняя торопливость, робость, виноватость, что ли. Зимнее солнце - тяжёлое на подъём. Подобно блину на масляной сковородке, на небе подолгу не держится, так и норовит соскользнуть вниз.
В декабре, ноябре, бывало, если и угнездится солнце на несколько часов на промороженном небе, подрожит на высокой точке яра, всё холодное, зацепиться не за что, и тут же стремится скатиться в долгую ночь. Теперь же по небосклону солнце двигалось с какой-то небрежной, ленивой грацией. По-хозяйски заглядывало во все потайные места, искало огрехи. Медленно сползало на закат, окрашивало верхушки облаков. Также неторопливо красило зарю. Сильно не припекало, но и не допускало стужи. Подлаживалось под тот ритм, каким предстояло править.
Ошмётки снега, в оспинках черных точек, белели под нагромождением сопревших топляков, забитых половодьем в кусты лозняка. Космы свисавшей прошлогодней травы и сизая ветошь мха прикрывали эти остатки от пожирающих лучей солнца.
Вчера ночью лёд на реке сорвало. Виктор с Аркашкой ждали начало ледохода, предвкушая это зрелище. Выстрел треснувшего льда, оцепенелый шорох, подвижку, тот момент, когда льдины становятся торчком, они проспали. И теперь, перебравшись через проточку по серому, ощутимо горбившемуся льду, для страховки толкая перед собой взятую у Толика лодку, они с брёвен наблюдали потоп.
Почему-то ледоход почти всегда начинается ночью. Хотя первые минуты и упустили, но зрелище остроты не потеряло. Где-то, скорее всего, образовался затор. Вода стала стремительно пребывать.
Харалянг, освободившийся из-подо льда, довольный легкостью, тем, что исчез панцирь, пучил спину, горбился, заливал луговины. Выброшенные на берег льдины, в грязных разводьях, блескучие, словно обмазанные жиром, бесформенно походили на вылезших на песок погреться гигантских животных, какие, может быть, миллионы лет назад населяли здешнюю местность.
Виктор Донев смотрелся на   громоздком штабеле бревен, как   чёрная нахохлившаяся большая птица, которая присела передохнуть перед очередным броском-полетом, да так в нерешительности и замешкалась.
Куда ни посмотри, всё одно и то же: вода, низкое небо, истыканная голая равнина.
Однообразие окружающего удручало. Рыжая растительность, матовые осколки вспучившегося льда на озерцах, марево горизонта. Небо и суша сливались. По-весеннему везде всё было не прибрано. За исключением склона холма, нигде ни души.
Исторгался, тёк, не переставая куда-то Харалянг, чёрный, тяжёлый. Без плеска, без ряби, как поток разлитого масла. Лишь взбивал пену в залитых зарослях лозняка.
Разбухал, сердился, вбирал воду сотен ручьев. Поток нёс, покачивая, сдёрнутые в верховьях запоздалые льдины, пытаясь окончательно забить не то проран, не то пасть тому, ненасытному чудищу, в глотку которого утекала вода.
В голову пришла мысль, интересно, а вот если бы каждый человек пригоршню воды из речки извлёк, или ведро, иссякла река, или нет?
Мужики говорили, что перепад высот между устьем и местом где располагался Кутоган метров тридцать. Из-за этого и виляет река, удерживает воду таким способом, а выпрями её, так вода, как с водопада, сразу ухнется. Глупые, навязчивые, недоумённые мысли лезли в голову.
Виктор сидел на бревнах, наверное, уже часа два. Завораживал нескончаемый поток воды. Наверное, не нашлось бы той силы, которая смогла бы остановить воду. Если бы Земля сошла с орбиты, и то, набравший инерцию поток, наверняка удержал бы её какое-то время на месте.
 Наверху небо было просквожено, всё казалось поредевшим, всё было на чуть-чуть сдвинуто. Здесь были совсем другие запахи.
Кислый, дурманящий запах оттаивавшей земли, настой мха, багульника не мог перебить запаха преющей коры, свежести, запаха скипевшегося снега. Дурман исходил из, казалось бы, вывешенного на просушку отстиранного до голубизны облака.
Наверное, если постоянно наблюдать за тем, какие изменения происходят на небе, смотреть на звёзды, подмечать какая луна: ущербная, умирающая, узкий серпик у неё, опрокинулась она рогами на спину, или перевернулась, есть ли свечение вокруг неё, какого она цвета, то беспокоиться о том, какая завтра будет погода, не стоит. Происходящее на небе знатоку скажет обо всём.
Вот и облака, другой раз, такие тяжёлые, переходят в тучу, забьют всё пространство, но ведь они же и тонко, разреженностью, небо располосуют.
И закаты: и малиновые они, и бардовые, и тоскливые жёлтые.
На излуке, на исходе осенней навигации, когда вода уже скатилась, чуть ли не с последних барж, был выгружен этот большой штабель леса. По зимнику вывезти весь лес не сумели.
Опасаясь, что большая вода половодья разметает бревна по старицам и протокам, пропадёт материал, нечем работать будет, отправили людей увязать бревна.
Дело нехитрое. Бревна проволокой да тросами оплели, скобами скрепили. Вертолет увёз спасателей народного добра.  Виктора Донева да Аркадия Янушкевича оставили бездельниками, так выразились напоследок мужики.
Для поддержки штанов, чтобы успокоить душу, проследить, что б половодье бед не наделало бы, а больше для того, чтобы отпугнуть местных аборигенов да рыбаков, которые наверняка ринутся встречать первые «пьяные» баржи, которые сразу за ледоходом, по большой воде, повезут в поселки и фактории товар. Это с них шкипера поведут бойкую торговлю спиртным. Поэтому первый караван барж так и звался – пьяным.
Мужики перед отлётом так и сказали: «Вы, на хрен, когда первая баржа пойдёт, подожгите эти брёвна, знак подайте».
Истосковавшаяся за долгую зиму гвардия покорителей, первопроходцев, строителей и газовиков, тех, кто имел лодки с мотором, в поисках горячительного и к чёрту на кулички заберётся. Обшарит округу. Дефицитный трос для неё находка, десять миллиметров - ходовой товар, что лодку привязать, что петлю на лося спроворить. Прихватить, что плохо лежит, не зазорно. А главное, главное – спиртным затариться.
Ледяной затор на Харалянге образовывался каждый год. Где ему было не образоваться, когда русло извивалось не хуже тела ползущей змеи, да проток полно, да острова.
Каждый год Харалянг разливался, уровень поднимался в иные годы на четыре-пять метров, вода затапливала островки, прибрежные низины. Губа вскрывалась всегда на неделю, полторы позже того, как притоки Харалянга освобождались из-подо льда.
Говорили, что были годы, когда разлива как такового и не было. Вода скатывалась подо льдом. Лёд повисал, таял. Такую весну проклинали рыбаки. Но это было редким явлением, такие годы помнились, как годы солнечных затмений.
Разлив зависел не оттого, мало снега навалило, много – не в этом суть. Важно, как таяло. Весна дружная,- с ядрёными утренниками, при которых морозец обжигает, вымораживает воду, да днем солнце припечёт, так, глядишь, недели за две снег сгонит. А установится размазня: и греть не греет, и не тает толком – всё киснет, всё дремотно-тягучее,- ни настроения, ни радости,- тут жди беды.
Сей год обижаться на зиму было грешно. Окрестности в многометровых снегах не тонули. Благосклонность показала природа к людям. Лопата, какой орудует всевышний, сбрасывая с заоблачной выси на грешную землю для вразумления людей свои острастки, лишка не черпала.
Чёрная полоса зимника, по которому вывозили лес, виднелась вдали. Отвалы сомнувшегося снега, наполненной водой колеи, чётко выделялась. На зимнике утрамбованный снег не растаял, возвышался грязным бесконечным мостом.
На таком вот зимнике в жесточайший буран чуть беда не случилась. Вспомнив об этом, Виктор поёжился. Пять километров зимника могли стать последними в жизни. Сейчас же влажный, потерявший зимнюю остроту ветер, тот, что в стужу сёк и выбивал слёзы, теперь всего лишь липуче ластился, прилизывался как пёс к хозяину.
- Чего видать, Витёк? Небесная канцелярия не вывесила ещё объявление, сигнал не подала, когда там у неё шлюзы для пропуска барж откроют? - спросил Аркашка. Он напоминал о себе. Спросил, вроде бы, равнодушно, для того, чтобы просто спросить. Надоело лежать молча. Он выглядывал из затишка за двумя торчащими, чуть ли не вертикально, бревнами.
- Ничего не видно! Глухо как в предбаннике преисподней…
- В предбаннике?! А ты там был?
- Не был. Какие наши годы. Из коммунизма в предбанник прямая дорога. Чистилище я прошёл, когда в буран попали.
- В раю хорошо, - задумчиво протянул Аркашка. – Я б очередь туда занял. Никого бы впереди себя не поставил.
- Рай – это хорошо! Знаешь, Аркашка, у меня такое ощущение, будто от этого штабеля во все концы вожжи тянутся, и я миром управляю. Дернул – лёд пошёл. Дёрнул за другую вожжу – лето настало.
- Ты лучше дёрни так за вожжу, чтобы дырка лаза открылась, и мы с тобой тигаля дали. Дёрни, чтобы катер быстрее приплыл. А то, дёрну, дёрну…Тебя раз дёрнули, да так, что ты на брёвнах очутился…
Нижние бревна штабеля уже находились в воде, но куча брёвен сохраняла устойчивость.
На протоке за два часа лед подняло. Теперь, чтобы выбраться к избушкам, заберег на лодке переплывать нужно. Хорошо, что Толик не жлоб, лодку даёт.
- Воды уже прибыло на полметра. Куст на сухом месте торчал, а теперь в воде. Такими темпами вода станет прибывать, точно на крыше спасаться придётся,- сказал Аркашка. - Чего сидеть, гляди как вода прёт…У меня на эту лодку надежды никакой, больно вёрткая…Чёрт его знает, как они плавают на таких посудинах?
- Плавает, знаешь, что? А на посудинах - ходят!
- На такой не больно походишь, хоть льдина, хоть топляк, да любое полено перевернёт за милую душу. Волной через борт перехлестнёт… По мне, так на плоту спокойнее.
- Не боись. Толик не увязывает своё барахло. Лежи, солнечный моцион принимай. Комаров нет, мошки нет – благодать…Чего киснуть в избушке. От карт кожа шелушится…
Виктор посмотрел в направление стоявшего одиноко на бугре чума. Вокруг чума всё так же бегали собаки, ребятишки, чем-то похожие на пингвинят в своих меховых одежках, в резиновых сапогах, с какой-то чудной походкой. Ходят, будто тащат пятки по земле.
Ребятишки играли, наверное, в пастухов, старались заарканить брошенные на землю оленьи рога. Жена Толика ощипывала уток, добытых хозяином.
Возле чума текла обычная жизнь. Волнений по поводу половодья не замечалось. Значит, по приметам, всё будет, как всегда.
Два дня назад, бродя по окрестностям, в березняке, Виктор наткнулся на захоронения. Похилившиеся кресты в зарослях поразили. Увидел их, ёкнуло сердце. Могильные холмики просели, были едва различимы, трава их забила наглухо. На крестах, отбелённых до серебра временем ни надписи, ни цифр. Могилы русские. Буйно разросшийся подрост березняка указывал на то, что могилам не один десяток лет.
Тогда, сведя воедино покосившиеся дома, могилы, пустынный берег, Виктор решил, что здесь не иначе раскулаченные лежат, может, спецпереселенцы. Их, бедолаг, в тридцатые годы вывозили в такие вот необжитые места, высаживали на берег, и бросали на верную смерть.
На многое насмотрелся Виктор за годы своей северной эпопеи. И лагеря видел, и в лесной колонне был, где женщины-зэчки шпалы резали. И кладбища видел, на которых под столбиками с номерами «враги народа» лежали.

                6

Задним числом пришло понимание,- ошибочку допустил. Муторно стало. Спазм отвращения внутренности корчит: убил бы себя за это! Только не убьёшь. И изменить ничего не изменишь. Документально, по фактам память может всё подтвердить. И факты, как забитые гвозди в теле. Вытащи – то место начнёт кровоточить. Истечёшь до беспамятности.
Мир звуков, которые доносились, хотя они и разные, но сливались в один: шум ветра, шорох трущихся о берег льдин, плеск воды, шелест треплющегося куска отставшей коры. Сюда добавляются и неразборчивые голоса ребятишек у чума.
Звуки располагали к тому, чтобы думать. Хотелось бы думать о приятном, чтобы грёзы уносили да хотя бы в сон. Но так не думалось. Мысли метались.
Где-то, совсем рядом, звонко капала и капала капель, кусок льда истончался, текло с него. Так, наверное, и человек истончается от жалости к себе. И кто-то слышит это, как капля за каплей утекают силы. И сердце жалостью по отношению к себе заходится.
Виктор поёжился, вприщур взглянул на небо, почудилось, что там что-то поменялось, но нет – солнце висело на своём месте, редкие облака кропили синь. Сытая тишина вечности не поменялась. Одиноко от неё, тошно. Млеет просто в весенних лучах солнца природа.
Сучок бревна – чёрный, с разводьями, похож на разлапистого паука. И что?
Всё видишь, всё замечаешь, что-то поменялось, что-то взбаламутилось. Что находилось снизу, всплыло.
Сидя на бревне, думалось, ну и бог с ним, что вроде сторожей погодных они с Аркашкой Янушкевичем, простодушным белорусом, оставлены. Раз надо проследить, чтобы раньше времени трос, скреплявший бревна, не сняли, (кому этот трос нужен, если по реке одни льдины плывут),- проследим.
Виктор мотнул головой, как бы отряхнулся. Светило солнце, безветренный воздух сквозил. Ну, и чего пялиться по сторонам, чего обзывать жизнь «сволочной»? Злись не злись, но приходится уживаться со всем этим.
Сейчас обстановка видится так, чуть сдвинулся – всё поменяется. И поменяется не вокруг, а в тебе. Не понять только, что сфальшивило, не так зазвучало, не так отозвалось. То ли струна враз оборвалась, то ли, наоборот, кто-то узелком связал концы, и от этого не так «схватывалась» ситуация.
Когда завели разговор, что несколько человек отправляют на спасение леса, Виктор первым дал согласие. Аркашка составил компанию.
Кто бы что ни говорил, но Виктор сам, своими руками создал такую ситуацию. Не надо искать виноватых на стороне. От бригадирства сам отказался.  А опальных, так испокон веку велось, в ссылку всегда отправляли. Не в ссылку, так под домашний арест сажали. Моли бога, что голову не ссекли. Привычка – кнута хуже! А что корёжит, неприязнь, или унижение, так это на пользу дела.
Время дали, сбагрили с глаз долой, спровадили для того, чтобы подумал на досуге. Все «за» и «против» взвесил. Пора определиться, как дальше жить.
Обиделся, что народ не поддержал? Народ впереди паровоза не побежит. Народ поддержал бы, кабы ты сам заявление на стол не бросил, может, в защиту кто и замолвил словцо. Нет людям выгоды от твоего демарша. Выгоду люди шкурой чувствуют.
«Ты бригадир, кто-то другой,- какая разница. – эта мысль лезла в голову, никак от неё Донев не мог избавиться. - Серёга Трахачёв, которого назначили вместо тебя, долго ведь человек ждал должность. Землю рыть будет, выслуживаясь перед начальством. А ты теперь сиди на бревне в одиночестве, и думай, оправдывайся сам перед собой. Что, обида гложет? Смеялся над «ооновцами», вот и сам угодил в общество отставных начальников. Забыл об этом? Вот и побудь в такой же шкуре. Сиди и слушай, жди, может, сигнал, какой, небо подаст. Облупин как человека характеризует: на личико - яичко, а внутри – болтушок. Болтушок ты».
Хорошо бы сейчас пасть в траву, приложить ухо к земле, наверняка что-то нужное, полезное из глубины пробилось бы. А ещё лучше под отвесные лучи, исходящие от звёзд, стать. Только ни в траву не упадёшь, ни под лучи не станешь – не то время. Весна. Соки не оттаявшая земля еще не гонит, а отвесные лучи от звёзд зимой только падают. Зимой не разденешься догола, мороз на то причиной.
Бог его знает, сколько прошло времени. То ли оно в такие моменты затихает, перестаёт двигаться, то ли ты сам невесомой пушинкой зависаешь в безветрии. Напористо стукает сердце. И не торкнешься ни к кому со своей бедой. Гнёт жизнь, гнёт. И не по суставу, а так гнёт, что кость хряскает.
С чего это жуткое, переворачивающее душу состояние недоумения? Ничего страшного не случилось, живой. Тошнота не тошнота, но к горлу что-то подкатывает. И никак не выплюнуть.
Виктор потёрся подбородком о воротник телогрейки. Удача, что подвернулась эта командировка. В городе наслушался бы подковырок. Есть время подумать. А о чём думать? Потерпи, желчь устоится. Говорят, что когда беда у человека, то его начинают одолевать вши. Вшей нет, и беды, значит, нет.
Показалось, что по волосам кто-то ползает.
Хватит нагнетать страсть. Отдыхай. Мечтал же о таком отдыхе. Утки валом летят, лови рыбу. Можно принять упор лёжа и сутками додрёмывать бесконечные сны, наращивая подкожный жирок. Можно разбавлять время игрой в «дурака». Раз двести с Аркашкой сыграли. Можно побродить по окрестностям. Тебе же главное – убить время.
Всё так, но окрестности, куда можно пробраться посуху, исхожены. Перезимовавшей клюквой объелись. Да и не куропатки, чтобы одними ягодами питаться. Рыба толком не ловилась. Червяков негде копать. Утки весной тощие, мясо болотом отдаёт. Жалко как-то уток стрелять – прилетели, отмахав, сотни километров.
 Виктор тяготился бездельем. Совсем недавно отвечал за три десятка человек, держал в голове десяток выкладок, а тут, вдруг, оказался не у дел с ощущением непонятной пустоты.
Обидно было, что его никто не отговаривал не делать глупость, когда он отказывался от поста бригадира. Чуть ли не вздох облегчения послышался. Значит, надоел всем своим умничаньем. Тоже ведь с людей невозможного требовал. Тоже заставлял корячиться. Послабления не делал. А это о чём говорит? Говорит о том, что для себя жить нужно. Не рвать пуп во благо других. Найди себя в другом.
Легко сказать, «Найди!» Найди - не всё равно, что перелистнуть страницу книги. Было бы лето, сел бы где-нибудь на берегу речки, протекающей возле деревни. Утро. Пала роса. Шумит неподалёку бор. Дурман от скошенной травы. Прошёлся бы босыми ногами по колкому косовищу.
«Найди» тогда наверняка стало бы понятным. Уступить в чём надо. А не получится ли так, что плюнет эта сама жизнь в морду за уступчивость, и не ототрёшься.
Плевать, что жизни нравится, важно, чтобы сам себе нравился. Важно, чтобы интерес не пропал, чтобы цель впереди маячила.
По спине забегали холодные мурашки, словно насыпали за воротник зернистого снега.
Ну, да. Кто-то вокруг мин наставил. Неизвестно где рванёт.  Уже рвануло. Осколки разлетелись. Ишь ты, на военную тематику перешёл! Не мины вокруг понаставлены. Мины не спасли тех девчонок в бою.   Не мина рванула, а дурость это твоя волдырями начала пучится. Что прибегут, уговаривать станут? Шиш с маслом…
Вспомни-ка лицо начальника управления, накопившейся гнев, тёмно-багровые пятна на щеках, он ведь не всё тогда высказал! Не всё.
Губы-то как у него побелели! А как прятали глаза работяги из комиссии, чем лучше выглядели они, кто его поддерживал?! Затронул чем-то, сковырнул болячку…
Вот и получил! Будь доволен, что так всё обошлось…Могли ведь и предложить уволиться…  И никуда бы не делся!
Уволили бы с волчьим билетом, чем занялся? Наверняка вдогонку предостережения в организации полетели бы: демагог, обличитель, опасайтесь, не брать! Так-то.
Ну и уволили б? Прямая выгода. Времени свободного – завались. Вот, тогда и приступил бы к реализации мечты.
Виктору было безразлично, вокруг какой темы соберутся мысли. Уйти б с головой в писанину, выложить на бумагу, что мучает. Может быть, в этом спасение.
Первобытный человек, тоже, оставляя на камнях значки, символы, изображения животных, не задавал себе глупого вопроса зачем? Брал кусок угля, камень ли какой, и чёркал стены. Он даже не представлял себе, что через тысячи лет его мазню благоговейно рассматривать станут.
Наверное, перед тем как ему пришла в голову мысль украсить стену, его племя загнало в ловушку мамонта, наверное, трапеза была сытной, наверное, и женщина была им отвоёвана, может, она светила факелом, пока он старательно каракули выводил. Наверное, он получил дозу похвалы.
Тысячи лет назад полно было свободных поверхностей скал, стен пещер, гранитных глыб, не были написаны сочинения греков и итальянцев, Нобель не утвердил литературную премию – всё было вновь. Теперь же, стены все расписаны.
Хорошо бы честно описать хотя бы один прожитый день со всеми мыслями, во всех подробностях. Написать бы о том, что видел, о чём думалось, переживания перенести на лист бумаги. Не для похвальбы, что ты такой особенный, а от возникшей нужды сказать своё.
Странно, отчего у одного такая надобность возникает, а многих-многих стороной обходит? Не всякий мысли в слова облечь готов, понятно, что такие мгновения создают настроение, ожидание чего-то. Хорошо это, или плохо?
Для всего нужна какая-то особая память. Невероятное напряжение памяти. Поминутно, посекундно собирать крохи, фиксировать чувства, какими в тот момент владел.
Возникали мысли, пропадали. Как-то механически, безвольно, подчиняясь потребности взмыть в небо, душа жаждала простора.
Не всякий живительный глоток воздуха, который хлебнёшь, вынырнув на поверхность из-под толщи воды, словами можно описать. Но хотя бы приблизительно, приблизительно.
Мысленно Виктор торопил катер, который должен был их вывезти. Поделиться возникшей мыслью хотелось с Евгенией. Катер застрял где-то в низовьях. Затор на реке.
Не думалось о плохом. Огромный голубой мир окружал, мир был погружен в тишину, в которой была вечность разлита. Не человек плохим живёт, а плохое испытывает человека.


                7

Нет, всё это не стоило длительного рассматривания. Ну. и пускай, сам собой перебрасывался мостик куда-то вглубь пространства. Уширяясь, луч, пульсируя толчками, как при замедленной съёмке, кадр за кадром показывал, что происходило и с тобой, и с теми, кто тебе дорог.
Опыт предыдущих жизней опровергает надуманные обвинения. Любой опыт не безупречен, но и бесспорные ошибки, какие немало совершает человек, не так уж бесспорны. Обстоятельства давят на человека, они сильнее человека.
Память,- штука поразительно-выборочная, с услужливостью добросовестно старается забыть о только что оплаченных утехах. Надругательства, эйфорию успеха, многое стирает, но ничто, оказывается, из цепких объятий памяти бесследно не пропадает, ничто.
Каменеет, волшебной палочки ждёт память для нового проявления. Уж она-то губами не чмокает, попусту не стучит, не тревожит. Но и не дай бог разворошить её.
Вглядываясь в свою жизнь, Виктор с недоумением, переходящим в ужас, понимал, что отмеренную четверть жизни прожил не так, как нужно было прожить. Всё время думал только о себе. Всё время прикидывал, как бы взлететь на гребень волны, как бы оседлать эту штуку, под названием - жизнь.
Холодными глазами на всё смотрел. Нет, не рассудительно, не загадывая наперёд, не мелкими перебежками от успеха к успеху двигался, а как-то напропалую. Многое исправить хочется.
Вроде как простора не хватает. Нужна дорога, взмыть в небо хочется, ощутить блеск незнакомой жизни, шагнуть за горизонт.
Объяснить это уклончивой скороговоркой не получится. Расшевелить можно, если изнутри обстоятельства потревожить, пальцем дырку в них провертеть.
Со стороны смотреть - всё крепко, всё стоящее, а вовнутри – гнильца, ореховая скорлупа с сопревшим остатком. Сегодняшний день, тот, что будет завтра, мало чем отличаются.
Но ведь знаешь, во вчерашнем жизненно-необходимое осталось, оно тебе требуется. Без пучины забытого нет пути вперёд. И раз, и два сунешься в пучину, сунешься и отступишь.
Вчерашнее - кромка противоположного взбугрившегося берега, откуда шёл, она чернеет городьбой лесного частокола. Страшно, жутко. Разглядывая, вомнёшь онемевшие пальцы в посеревшую кожу лица. Рисковать нужно, да опаска сторожит. От опаски, бывает, и нежданная радость наплывёт.
Утонуть в реке или болоте, казалось бы, никакой разницы. Но нет! Утонул в реке – тебя всё одно где-то выбросит, а в болоте? Разве что через тысячу лет, когда оно высохнет, наткнутся.
Ущербные, чахло-жухлые ёлки, сосёнки. Осокой заросшие кочки, зелень мха, чёрные глаза-прорывы,- «глаза лешего». В плеши бездонных пучин бучила сгинешь, и концов не найдут.
Что-то завлекает, что-то сторожит опаской. Махонькое пятнышко расползтись может до невероятных размеров. Оно ёжит!
И тут же незнакомая уверенность, что всё хорошо будет. И всё трын-трава.
О чём бы ни думал, всё сведётся к одной мысли: «Почему с каждым разом восприятие меняется? Почему всё время приходится оправдываться? Почему возврат? Сделал что-то, ну, и забудь! Оно уже совершилось. Оно не повторится. Если что-то подобное возникнет, оно другой неизвестностью будет».
Нет же, неизвестность впереди страшит. Впереди страшит, сзади что-то забытое подпирает.
- Чего ты хо-чешь? - с расстановкой проговорил Виктор, будто вдогонку мыслям, не отрывая взгляда от проплывавшей по воде льдины. - Живёшь не живя,- кто в этом виноват?
Ни с чего возникла злость на себя, на тех, кто не понимает. Исчезнуть бы так, чтобы хватились, побегали. Тогда, может, оценили б… Может… А может, и нет!
В любом случае, отряд не заметит потери бойца… Так в песне поётся. Кто ты, чтобы общество о тебе думало, переживало? Лишь в своём сознании ты пуп земли, а по сути – никто. Мураш среди миллионов подобных мурашей, которые копошатся в муравейнике.
Виктор попытался представить конкретного человека, который досадил. И не смог. Некого винить. Сам виноват.
Прожиг в сознании происходит мгновенно. Истинных причин своих удач и несчастий никто не знает. Подразумевать, что угодно можно.
Может, ради прояснения прошлой недосказанности человек и живёт? Шаг за шагом недосказанность проясняется. Может, жизнь – это когда плакать хочется, а ты, пересилив себя, смеёшься?
Томило. Напахивало мокрым тальником. Виктору показалось на миг, что он слышит, как лезут из земли ростки новой жизни. Напрягаясь, каждой клеточкой пронзают прошлогодний слой мха крохотные травинки. Те звуки родили воспоминания, начали стучать в висках, натягивая нервы.
Мать никогда об этом не рассказывала. Рассказ матери родил нагое любопытство: как же так, почему раньше об этом ни одного слова, почему?
Сидели они на скамеечке возле стены сарая, выходившей в огород. Картошка цвела, морковная ботва особенно сочно выглядела, она поминутно меняла свои краски – скрыли солнце облака, она блекла, голубизной отдавала, скользнул по ней луч, и она словно пастелью, нарисованной становилась, подобно взбитой пены зеленела, начинала выделяться на грядке.
Куст ревеня рядом, заросль гороха. Две яблони, щетина лука, гряда огурцов. Вечернее, вовсе не протыкающее солнце. Тень от сарая переползла на новое место.
Наверное, только в такой вечер и хочется выговориться. Наверное, странное чувство вытесняет толику лишка из переполнившегося сосуда. Прохудилась пробка, терпение истощилось, исчерпалась мера молчания, змея поползновения на охоту выползла.
Непонятное что-то чуть ли слёзы не выдавливает. Мать рассказала о своей жизни.
Нет, никогда особенно близки и откровенны они не были. До нежностей дело не доходило. Если мать в разговоре ввернёт «мой хороший сын» - этим и ограничится, в этих словах вся её любовь. Этого достаточно. И Евгения часто повторяет: «Мой молчун!» Женщина в одно-два слова может всю гамму чувств запрятать.
Не во всякий час откровенничать хочется, не во всякий час откровения пользу приносят. Да и не многочасовые исповеди переворот в сознании делают. Всего десяток слов, но они словно огонь заронят. Долго потом в ушах те слова стоят, переосмысливается сказанное.
Мать говорила сначала медленно и тяжело, казалось бы, отворяла и тут же прикрывала двери в прошлое, закладывала засовы, чтобы больше к этому не возвращаться, чтобы ничто не мешало жить. Ни шумы, ни посторонние звуки не отвлекали бы. Будь у неё такая возможность, она, кажется, замуровала, замазала бы глиной, забелила бы любую щель из прошлого.
- Ты, хороший мой сын, не считай меня нехорошей после того, как услышишь то, что я тебе расскажу. - Мать замолчала, словно раздумывала: продолжать или остановиться. В тоне голоса не было решимости отчаяния. Ведь, когда эта решимость наступает, ничему другому места не остаётся. Только бы вцепиться обеими руками во что-то, чтобы не упасть, не завопить бы.
- Прости, что сорвалась, Евгению обидела. Накатило что-то. Ум за разум зашёл. Показалось, что она за тебя уцепилась, чтобы время выиграть. У нас, женщин, так бывает, когда более подходящую партию ищешь. Почему-то тогда думалось, что мечется она, уехать хочет. Стоит надавить, и она отстанет. А вишь как, не ты ей, а она тебе нужнее. - Мать помолчала. Будто проверяла, не наговорила ли лишнего, с горькой ясностью качнула головой: все страхи в прошлом, сердце её спокойно. - Кажется, Евгения у тебя рассудительная. Тоже она женщина, нахлебавшаяся. Уберечь тебя хочется от ошибок. Почему-то кажется, что безрассудства в тебе много. Нет хуже, когда по привычке живёшь. Привычка – кнута хуже. Однолюбы мы. Все однолюбы.
Мать замолчала, преодолев подъём, ей требовалось время отдышаться. Взобралась на первый пригорок, впереди был ещё один. Как-то искоса, строго и вместе с тем испытующе, посмотрела на Виктора, словно хотела убедиться, слушает он, верит в то, что она готова сказать. Ей надо было увидеть на лице Виктора подтверждение каким-то своим мыслям.
А у Виктора сжало нутро. Не из-за предчувствия, что услышит что-то нехорошее, разговор всегда прервать можно, просто взгляд, каким посмотрела мать, был непроницаемым, устремлённым вдаль. Отчего-то пересохло в горле. Он низко опустил голову.
Какая была цель разговора, о чём хотела предупредить мать, почему возникла потребность, как всё обозначить, какими словами выразить,- Виктор не знал. По крайней мере, мать не делала одолжение.
- Я ведь и любовь, и крах её, и людскую подлость всё враз пережила. Безумно была влюблена, как последняя институтка. Такое, раз в жизни переживаешь. Нет, не в твоего отца. Отца твоего мне жизнь подставила во благо, во спасение, да для того, чтобы просто выжить, а может, по какому другому случаю. Да, на худой конец, тебя родить. Я не люблю твоего отца, просто сжилась с ним. Есть такое понятие, как порядочность. Вот она и главенствует.
Виктор, было, подумал, как это так: жить и не любить, притворяться, и при этом родить его, Виктора, и думать, что он должен быть счастлив! Неприятно, когда приходится выслушивать, что рождён, якобы, в нелюбви! После такого заявления, отторжение должно возникнуть, но оно, удивительно, не возникло.
- Что говорю так -  извини,- между тем продолжала говорить мать. - Не осуждай. Человек – однолюб, любит один раз. На второй и следующий разы он прикидывает, выгадывает, за удовольствием охотится. Расчёт в привычку переходит, привычка - в привязанность.
Виктор уловил, как матери трудно было продолжать этот разговор. Сидеть с ней рядом всегда было просто и легко, а вот вести разговор… Легче, наверное, совсем постороннему человеку свои переживания выложить, чем раскрыть себя близкому человеку.
Первые слова матери выговаривались как бы сами собой, они от переполнения, но потом будто отрезвление наступило, сказать слово – приходилось отбирать его.
Возникла стыдность разговора. Словно бы мать оголялась перед ним, а у него ничего не было из того, чтобы прикрыть её наготу. И отвернуться было нельзя.
То, о чём она начала говорить, была тайной, о которой Виктор смутно подозревал. Не подозревал, а невозможность чего-то все эти годы жила в нём. Жила в предчувствии.
 Предчувствие не позволяло напролом лезть сквозь чащу так, чтобы не напороться на торчащие в разные стороны острые сучья. Не проткнуть при этом глаза, не ободраться одеждой. Тут одной решимости мало. Умение должно быть.
А ведь можно и не продираться сквозь чащу, можно прожить жизнь так, что и не узнаешь того единственного слова, предназначенного только тебе. Того слова, от которого зависит счастье, многое зависит
Умение без надсады должно быть. Чтобы хранить тайну и дозами её выдавать, не всякому это по силам. И жить в стыде тайны, когда всё неопределённо, контурно, когда вопросы множат другие вопросы, ответов нет, тоже в этом хорошего мало. Если и отыскивается ответ, то он ударяет больно, оставляет болючую ссадину.
Виктору почему-то прошлый мир, который окружал его и когда учился в школе, и когда бегал босоногим по улицам городка, теперь казался пресным, скучным.
Всем распоряжается жизнь. Пустыню в отношениях может выжечь, болотом окружить. Но, как ни суди, а жизнь в женских глазах влажности, что ли, больше сохраняет, нет той сухости, которая присуща мужикам. С открытыми глазами, когда слушаешь, слова становятся слышней и понятнее.
Слушая, Виктору хотелось взмыкнуть, хлюпнуть носом из-за чувства, возникшего при заявлении: «Я не любила твоего отца!» Как это так! А ведь и он отца про себя звал не папа, а дед, или по фамилии. Передалось, что ли, от матери такое?
Непередаваемое проникновение рождает вихрь желаний. И вместе с ними растёт беспокойство. Казалось бы, ухватиться за прошлое нельзя, оно как лёд, сколько бы усилий ни прилагал, а ни шаг шире не сделаешь, ни поворот, без того, чтобы не поскользнуться.
Мать, казалось, говорила не ему, а как бы в пустоту, или сама с собой. Своими думами всё больше и больше уходила в прошлое, растворялась в нём.
Её голос как эхо, то отдалялся, то перескакивал, цеплялся к чему-то ближнему, то слышался впереди. Голос рождал нагое любопытство, комком сдавливал горло, так, что протолкнуть этот комок не было никакой возможности.
Чувство неловкости, было возникшее, незнакомое, пугающее, пропало. При таком разговоре возникает состояние, когда вроде бы знаешь, что тебе скажут, в книгах написано обо всём, но всегда словечки впиваются в сердце болючее, всё оказывается неожиданным.
Так и хочется сдавить ладонями лицо того прошлого, чтобы оно не отворачивалось, вглядеться прямо в глаза, и, поняв, что ничегошеньки не понимаешь, оттолкнуть.
Сил не было ни торопить разговор, ни смаковать отдельные места из услышанного. Безжалостный разговор освобождал место новым впечатлениям. Он как бы заполнял пропуски, пробелы, цементировал прожитый кусок жизни.
В начале беседы была безоговорочная уверенность матери в своём праве высказаться сегодня, так как завтра, может быть, да и никогда больше, решимости на такой разговор не хватит.
Тяжёлая духота, напомнившая или напоминавшая прошлое, время, проведённое там, от которого боязливое бесстыдство открещивается, как же, мать рассказывает о своих связях, это роднило её с Евгенией. У обеих было уязвимое прошлое. Оно делало Виктора, если и не тем, с кем изменяют, но соучастником.
Никогда, наверное, не возникает такая оглушающая тишина, как когда тебя во всеуслышание огорошат правдой, о которой ты, втайне, пряча это от всех, подозревал. Разговор-открытие ахнет со всей силой убедительности.
Бог его знает, из чего вначале сковывающая тишина бывает сотканной: те же облака на небе, тот же шелест листьев, те же запахи, так же, как и всегда, скрипнула доска скамейки, когда мать шевельнулась, но отчего-то нестерпимо становится душно.
И когда прорвётся сквозь немоту первое слово, услышанное по-настоящему, спасительное, «зачем мне это знать?», трусливо шевельнётся.
Всё так же, и всё прошивает не так. Острее, что ли. Раз за разом в груди что-то обрывается.
Виктор не пытался разглядеть лицо матери, во-первых, неудобно. Что следовало дальше за этим, «во-первых», он отбрасывал.
 «Я девчонкой по уши была влюблена в мужчину. Ничего не понимала, никакие слова на меня не действовали. Бегала за ним как собачка. Для того чтобы только поймать его взгляд, готова была на всё. От одного его взгляда во мне всё пылало.
Мать замолчала. Чему-то усмехнулась. Дуновение ветра почувствовалось.
- Не с этого надо было начинать,- сказала она, подумав. - Про прошлую жизнь принято говорить с издёвкой, будто ничего хорошего в ней и не было. Будто революция из грязи вытащила. Но ведь было детство, родители, друзья. Другое время.
Отец мой, дед твой, ты его не помнишь, он умер в тот день, когда ты родился, чуть ли не в один час, так вот, он при царе урядником был. Ему его отец дом поставил. Какой у деда твоего почерк был – буковка к буковке выводил. Соседи приходили прошения разные писать. Уважали деда твоего за справедливость.
А после революции урядничество боком вышло. Записали деда твоего в «лишенцы». Поражение в правах гражданских дали. Дед твой ладно, он уже пожилой был, а нам, его детям, никакого ходу: нельзя было учиться в высших заведениях, занимать государственные должности, жить в столице, голосовать было нельзя. На работу не брали. Лишенцу кусок хлеба если и подавали, и то с оглядкой. Нельзя лишенцу помогать было. Всё время «чистки». Под лупой биографию смотрели. Уйму разных ограничений создали. Клеймо поставили. А жить с клеймом, когда кругом аресты, то одного, то другого на чистую воду выведут, увезут, ой как тяжко было. Так что и с клеймом лишенки пришлось пожить. К чему ни прикоснусь, всё, считали, грязью пятнаю.
Так вот, влюбилась я. Да в кого – в партийного. Мужчина, за которым бегала, партийным был. Девка влюбится – глупее утки становится. И мать меня ругала. Отец побил однажды. Запирали. Бесполезно. Ну, и добегалась. Ты понимаешь, о чём я говорю. Недолго счастье продолжалось. Выследили.  Донесли куда следует. Чистка была ему.
А чистка – это ответ перед комиссией, да в зале народу любопытного полно. И выбирали в комиссию самых принципиальных говорунов, язв, что мужиков, что баб, умеющих двумя-тремя вопросами срывать маску с врагов. Полюбил – враг, галстук надел – враг, на газету с портретом вождя наступил ногой – враг. Губы накрасила – мещанка, пропесочить нужно. Не так посмотрела, не то сказала. Теперь той жизни вам не понять. Вроде бы и с надеждой на лучшее жили, и страх в сердце всё время. Живёшь и чувствуешь, что жизнь отворачивается от тебя.
Прежде чем заседание проводить, члены комиссии старались выведать всю твою подноготную, ходили по соседям, выспрашивали, высматривали, кто и как живёт, на что. Что думает, о чём говорит. Набирали факты. Бумажка к бумажке в папочке. Дело заводили.
Написал ли кто на нас поклёп, нашептал ли кто на ушко. Без разницы. Вначале вроде бы просто увещевали, а потом всё повернулось так, что мы вместе сходились не для того чтобы пасть в объятия, а сговаривались на покушение. Свидетели нашлись. Любимого моего арестовали, приписали участие в заговоре. Советскую власть свергать надумал, то ли троцкист, то ли в шпионы произвели, и меня, как дочь лишенца, мол я его подбила на это, дискредитировала партийного, мораль нарушила, начали таскать – сорную траву из огорода вон. А мне-то и восемнадцати лет к тому времени не было. Во как строго было!
Плач тут, проси, смейся – без толку! Ему дали десять лет. «Враг народа». Десять лет по тем правилам – это без права на переписку, без права посылки получать. Исчезал человек. Может, только так говорилось, что десять лет дали, а, скорее всего, расстреливали людей. Наглухо стену ставили между живыми.
Меня высылка ждала. Так вот в ссылку везли меня беременной. В собачьем вагоне. И родила в том вагоне мёртвого мальчишечку. Может, выкинули его под насыпь железной дороги на съедение собакам, может, закопали, не поставив даже столбика.
Мать говорила об этом с совершенно сухими глазами, не утишая голос, или, наоборот, не возвышая его до звенящей нотки. Даже не верилось, что рассказывает она про себя, что такое пришлось ей пережить.
И когда ты надумал ехать в Сибирь, я поняла, что это судьба, ты должен изжить страдание того, умершего младенца. Я ведь, помнишь, тебя не отговаривала. Ты изживал мою боль. Часть моей боли взял себе. Так-то сын. С годами отболело прошлое, но нет-нет и вспомнится. За что только с нами так поступали? Какие мы враги?
Слушая, Виктор с трудом осиливал себя не пуститься в расспросы. А мог ли тот, мать даже имени его не назвала, стать ему отцом?
Может быть, какая-то клеточка удерживается организмом до подходящего случая, и даёт в своё время росток? В таком случае, кто он?
Не из-за этого ли старше себя осознаёт? И если он продолжение умершего младенца, как ему уготовлено закончить жизнь?
Думая об этом, Виктор не разжимал губ. И раз и два его передёргивало внутри. И когда он вскидывал глаза на мать, её, в общем-то, всегда подвижное при разговоре лицо, было удивительно твёрдым в своей отрешённости. Молчание написано было на лице. Тёк разговор без восклицаний.
Вспоминая после те минуты, Виктор обнаружил, что мать не только не упомянула имя своего первого избранника, но и старательно дистанцировалась от прошлого. Грузить прошлым сына не хотела.
…А с твоим отцом я познакомилась в войну, когда от немцев нашу местность освободили. Его прислали хозяйство, порушенное войной, восстанавливать. Я ведь и в оккупации была.
Лагерь наш шальной самолёт разбомбил, охрана сбежала.  Я к своим родным, через линию фронта перебралась. В декабре, морозы сильные, снегу полно, домой к матери пришла. В телогреечке, голодная, вшивая. Насмотрелась на жизнь и в оккупации. Меня немцы не трогали: как же, советской властью обижена! А уж над евреями измывались немцы!
У нас немецкая кавалерийская часть стояла, конюшни в старых торговых рядах были, так немцы заставляли молодых евреек возле лошадей стоять с вёдрами, ловить те моменты, когда нужду кони справляли. Не дай бог, на пол, что упадёт – били.
Твой отец никогда ни о чём не расспрашивал. Да и о чём ему было расспрашивать, сам на волоске висел. Ему пришлось попереживать. Судьба свела двух чёрной метой отмеченных. Отец-то твой тоже сквозь жернова прошёл, арестован был, только его отпустили, под негласным надзором жил. Всё время ареста ждал, пока Сталин был жив. Всё наготове было. Чемоданчик всегда собран.
- Уж не тот ли чемоданчик, который в кухне на полке стоял, из которого мы с братом сушёную картошку таскали? - переспросил Виктор. - Я и не знал. А мы-то… Всё думали, с чего это в чемодане, с которым в баню ходят, лежат ложка, кружка, сухари чёрные, пакет картошки сухой. Бельё. Вон оно как! Теперь мне многое понятно.
- Ничего тебе не понятно. Это пережить нужно. Каждый день. Каждую минуту. Стука боишься, шороха. Вздрагиваешь.
- Лишь бы у вас всё хорошо было. Чего это меня потянуло на откровенность?

                8

Молодость не любит брать на веру готовые истины, пытается доходить до всего свои умом.  Огромное значение в жизни имеет простая случайность. Случайно ведь узнал о жизни матери.
Нет. надо жить полегче. Поспокойнее, меньше переживать и страдать за себя и за людей. От страданий ничего не изменится, жизнь не станет лучше, а люди – добрее.
Что-то непривычно новое, даже пугающее почуял Виктор в себе после того разговора.
Каким бывает первое желание, когда уясняешь, что чем глубже погружаешься в окружающий мир, тем трудней выбрать наилучшее решение житейского обстоятельства? Скорее всего, возникнет чувство отчуждённости.
Оглядеться, наверное, захочется. Досадливо улыбнёшься. Что там оглядеться – положить бы голову на колени матери и поплакать!
На кой это нужно казаться сильным, не быть им, а казаться. А есть ли, хотя бы один, сильный человек? Тот, допустим, кто, не думая, запустит камнем? От этой мысли сердце зачастило.
Приходит час, когда накопившееся внутри, то, что держал взаперти, уже никакими законами, никакими увещеваниями не сдержать, от молчания хуже будет.
Перебродившее тесто киснет, долго сидевшая в клетке птица летать не может. А человек у последней черты с его намерением - поставить бы на всём крест, и зажить заново, без изнуряющей думы?
Плохо, когда бесприютно внутри, никакой защиты ни от чего, голая тоска, некому довериться. Муторно, когда не с кем поговорить по душам, излить душу. Но и не легче сохранять подобие беспристрастности, зная, чтобы ты ни сказал, оно против тебя будет повёрнуто.
Сравнивай, не сравнивай, коробит тебя, или решил для себя, что так оно и должно быть, каким-то правом ты должен обладать.
Жизнь – вроде ночной дороги. Мало чего видно. Тут не то что нужный сворот проскочить можно, но и не в ту колею врюхаться. Не хуже болотной топи жизнь засасывает. Множит презрение к себе.
Можно поиграть словами, низвести себя до ничтожества, отнести к бездарям. Даже оплевать с ног до головы. Называя себя по-разному, втягиваешься в игру для того, чтобы вызвать к себе сочувствие окружающих. Ждёшь, чтобы кто-то разубедил.
Нет на Земле такого места, куда бы не ступала нога человека. Чьё-то дыхание колыхнуло траву или листок, каждый земной метр удобрен чьей-то плотью. И никто из тех людей не думал, что будет через сто лет, через тысячу. А если и думали? Всё, что они делали, они делали для себя.
Опыт кое-какой накоплен, заманчивые предложения жизнь подставила. Что они взаимоисключающие, это дойдёт потом. И что дорог напроложено в разных направлениях – становись, и шагай без оглядки,- это тоже потом уяснится. И дверь за собой закрывать не нужно, двери в прошлое как бы и нет, намётка одна.
Это в коридоре будущего десятки захлопнутых дверей. По жизни, угадать открыть одну нужно, да ящик выдвинуть в столе, в котором папочка лежит, да наскоро перелистать страницы, суть схватить. И всё это проделать с оглядкой, как бы не застукали. Подсматривать нехорошо.
Хорошо тем людям было, к кому во сне озарение пришло. Менделееву, например. Ломоносов тоже особые сны видел. Да и Христос, наверное, знал, что его ждёт распятие. Они видели будущее. А что в прошлом, что?
Выхолодиться в прошлом нечему. Прошлое беспросветно. И ключи от, казалось бы, навсегда прикрытой двери, прятать не нужно. Отдай на сохранение кому-нибудь, соседу, в связку. В прошлом любого найдётся, кому покопаться. Если того он заслуживает.
Отчего так тошно? Отчего неусохшая жилка бьётся и бьётся?
Всё казалось бы ничего, если бы не мелочи. Уходишь куда-то, хочется, чтобы вслед кто-то махал рукой. Прощальный взмах долго помнится. И голос. И комок в горле, и минутная растерянность. 
Ничего менять не нужно. Стоит оглядеться, как доходит, что по-человечески другим стал. За короткий миг. Только как это понять – по-человечески?
Вспышки короткого озарения желательно бы притушить, ничего хорошего они не откроют. Ну, высвет случился, ну, новое понимание пришло, ну, глаза стали быстро и цепко осматривать окружающее…А толку? Жить лучше не стал.
Это рождает мстительную уверенность, которая сама по себе, помимо воли и желания что-то кому-то доказать хочет. Но доказать невозможно, ты не лучше всех!
Всё безразлично, нет боли, нет жалости к себе. Нет и надежды. Надежды на что? Что жизнь сама собой как-то устроится?
Если само собой всё как-то устраивается, то зачем тогда голову ломать? Чужой кусок в горле застрянет. Чужое пропихнуть можно только при поддержке кого-то. Один держать будет, другой пропихнуть постарается, тебе, что и останется, так глотнуть.
Стала понятна судьба матери. Лоскуток её жизни лёг перед тобой, лоскуток жизни отца, лоскут Евгении, собственный… И из этого что-то вроде одеяла сшить нужно. Одеяло от невзгод.
Кое-как шить не хочется, а не кое-как требует и вкуса, и точности глаза, и терпения. И ещё чего-то. Самую малость, щепотку.
В тишине молчания прошлое зарождалось, в тишину и растворялось. Любителю покопаться, если что и остаётся, так не заступать за означенное без благословления свыше.
У каждого человека бывают в жизни чёрные дни, весь мир ополчился против. Так что с этого,- поклоны бить, может, морду кому? Всё странно! Мозговых извилин в черепушке одинаково у всех.
Как тут не усмехнуться, не словам, но своим мыслям.  Странность это – конечно, странность. Для человека важнее всего определённость, не хождение по кругу, не плавание посередине, подобно дерьму в проруби. Набраться сил и выпрыгнуть из заколдованного круга.
Можно зажать себя, можно не показывать вида, недовольство от этого не уменьшится. Вот ситуация! Переживаешь, будто убил кого-то, или обворовал.
Никак не выпустить из себя маету. И не понять, то ли прикидываешься, то ли сущность такая. Всяко можно прикинуться.
Виктор въявь ощущал перемены в себе. Не прошлогодними глазами стал смотреть на происходящее. Если раньше ждал, что всё само собой изменится, один раз жизнь всё одно даст шанс. Раз судьбой тебе приготовлено, оно не пропадёт. Что должно произойти,- случится.
Жизнь несла. Он выплывал. Привычка добираться до корня проблемы делала уязвимым. Не настолько, что и оставалось, сесть и распустить губы.
То там жизнь послаще покажется, то здесь дорожка покажется протоптаннее. И туда хочется кинуться, и здесь упустить своё боишься.
Вот и приходится давать кривулину в поиске своего местечка-логова, где и отдышаться можно, и укрыться от невзгод. Чтобы почувствовать себя совсем своим.
И между тем, не пропадает желание вскинуться, прижать кулаки к груди. Задать бы всего один вопрос, но в голове странная пустота, на языке ни одного слова не вертится.
Желание задать вопрос не испарилось. Думай, вспоминай. Вывод делай! А вывод – полезнее помолчать!
Чтобы побыть в обстановке откровения, не кривулину, так полноценный круг в неведении сделаешь с возвратом к началу. Лишь бы не стоять на месте. Пережитое - словно вбитый кол заставляет кружиться. Держит. Прожитое – заноза в сердце. Маленький, обиженный молишь, чтобы подоспело время справедливости. Чтобы быть плечом к плечу со всеми вместе.
Ничьи слёзы не утешают боль. Они только разжигают горечь и обиду.
И не только твоё прожитое, но, оказывается, пережитое другими людьми значение имеет. Прозрение не меняется на желания.
В голове пустяки. Стыдно молча смотреть на задумавшегося человека, хочется что-то сказать. Всё значение имеет: и тон, и ухмылка, и жалостливый кивок головой. И смех за спиной. И даже особая прозорливость.
Когда Виктор хотел представить что-то хорошее, в первую очередь память вырисовывала засыпанный снегом посёлочек.
Ночная дымка, луна, низкие-низкие, едва выглядывающие из сугробов бараки. Мороз. Танцующая в звёздном безмолвии Женька в резиновых сапогах. Почему-то в резиновых сапогах. И песня «Тополя».
Приглушённый, рвущийся изнутри голос зовёт. В душу вонзаются лучики звёзд. Глаза впечатывают холодные тени. Томит что-то. Ты – один, разобраться помочь некому.
Разберись, почему одно сознание намертво впечатывает, на другом лишь вскользь задержится. Иное, и вовсе, как что-то не стоящее, отбросит.
Сказал бы кто за час до того, что танцующая на снегу женщина останется в памяти навсегда, засмеялся бы тому в лицо.
А ведь осталось. Значит в этом заключено было что-то большее, что в состоянии был понять.
Всё время от чего-то уходишь, что-то теряешь, раздариваешь. Нет благодарности, нет обоюдности. И день похож один на другой своей бессмыслицей, отупелой однообразностью. Начни вспоминать – всё одно и то же. То же, но не одно.
Что-то пошатнулось, сдвинулось, ходуном заходило. Предвкушение новости возникает в такие моменты. Оно не только отклик создаёт, но и отторжение. Зачем всё это? Зачем ты? Зачем она?
Возникает гнетущая тяжёлая тоска по иной жизни, рождая отвращение к невзаправдашной действительности.
Именно в такие минуты возникает странное чувство, что всё приманка, затравка: и танец, и песня, и звёзды, и женщина с её ласками – всё для того, чтобы привязать тебя, пустить в колею обыденности. Успокоить душу.
Запротестовать не в силах. Не сообразить сразу по какой причине протестовать. Некое постоянство, устойчивое недовольство противно распахнутой душе.
Одна за другой хлопают форточки, закупоривая доступ свежего воздуха, заставляя мучиться созданным представлением. Работа является главным источником радости для человека. Работа для того, чтобы прокормить семью, создать ощущение дома. Всё сделать привычкой.
Если бы кто-то додумался вести разговоры о представлении жизни с детства, не только просто говорить, но и ежедневно записывать такое. Ты, события, взгляд на эти события, ощущение вкуса от происходящего. И верить, верить. Пять, десять, двадцать лет… Всё у тебя впереди. Записывать, как душа меняется, чем она наполняется, что происходит в ней, какие ломки. Может, ничего особого и не происходит? И души никакой нет.
Счастлив тот, кто живёт и ни на что не надеется, не сомневается, не ждёт посыла извне. Главное, не задумывается.
Тишины хочется. Дружеских слов не мешало бы послушать. В жилетку кому-то там поплакаться. И перестать делать вид.
Отмести все разговоры о неудачах. Главное, чтобы не видеть, что тебя вроде бы слушают и тут же зевают.
В голову лезут самые разные мысли. Мало того, они перед глазами картины открывают. И не просто картины, как это часто бывает, мазню из квадратов и треугольников, пятен, перекошенных лиц, а логическую неумолимость перемен. Полнят ощущением, что-то должно произойти.
Хорошо, что это состояние не обессиливает полностью, равнодушие не множит корни, из мешка изобилия попрёки не сыплются.
Влюблённость, если таковая была, сменилась на соображения, как он будет выглядеть. Как должен поступать, о чём думать, уступать. Всё согласно взглядам. Упускать из виду мелочи, упорно гнуть свою линию. Потерей себя. Растворись. Научись мучиться заранее созданным страхам.
Неведомо откуда раз за разом возникает долбившая мозг мысль, что всё можно изжить одним – написать об этом. Не раз и не два Виктор пытался придумать первую строчку. Перебирал слова, смотрел, как другие начинали свои повести и романы, пытался вчитаться, но то ли тон, какой брали писатели, то ли ритм прозы вызывали протест. Всё не то. Там была не его жизнь.
Сам собой вырывается стон, отзвук вопля, отзвук борения самого с собой. Всё происходит глубоко внутри, рождая понимание, что жизнь никакого смысла не имеет.
Нет смысла чего-то достигать. Всё - водоворот. Тягость. Это рождало физическую немощь: нет сил, поднять руку, нет сил, ускорить шаг, нет желания что-то изменить.
Безысходное отчаяние. Боль от жалости к себе, от сознания беспросветности. Это ощущалось всеми нервными окончаниями, всем существом.
Другие как-то обходятся без того, чтобы изводить себя. Природа их создала такими? Прошлое утратило для них своё значение? В чём отличие?
Ходили в такую же школу, учились по одинаковым учебникам, учителя понятия вдалбливали схожие…Почему же тогда для одних щепетильность в отстаивании своего мнения разумные рамки переходит, для других изогнуть подобострастно спину труда не составит?
Глядя на всё это, не обида гложет. Не станешь же над собой подтрунивать. «Не умер Данила, жизнь его задавила. Глупа жизнь своей простотой.
Брошенная охапка сена, методично жующая жвачку корова со странным взглядом отрешенных глаз: для нее всё удовольствие жевать и доиться. В этот момент она отсутствует везде. Нет её. Она ушла в себя. А я,- думал Виктор,- наоборот, из себя выхожу.
Проснёшься завтра, от вчерашних обид, переживаний и следа не остаётся. Всё куда-то провалилось. Значит, за ночь приспособился, стал в этот момент не тем, изжил тоску своего особенного положения.
Так и хочется закивать головой, не совсем понятно для чего, но какой-то знак подать нужно. Непочтительно, невежливо отмалчиваться, когда весь в сомнениях: и правду страшно сказать, и открыто солгать – язык не поворачивается.
Потерпи, «шестое» чувство сработает. А может, двадцать шестое. Оно никак не оставляет щели для отступления.
Мысли выверт преподносили, ужом скользили, боясь придавленного подчинения силе. Хочется отдёрнуть руку, ожидая прикосновения к чему-то раскалённому, уличающему.
 «Я должен что-то сделать,- пронзает подсознание мысль. - Но почему должен? Почему Я? Да потому что я - мужик».
Виктор часто вспоминал, как Иван Чербаев, пускай из-за своей дурости, в мороз, без лыж по глубокому снегу выбирался. Обморозился. В больнице долго отлежал. Это что-то изменило в нём? Лучше стал? Не тут-то было: каким был Иван, таким и остался. Баламут был. Дверку платяного шкафа с дверью уборной человек, побывавший на том свете, не перепутает.
И Виктору пришлось побыть возле предела между жизнью и безмолвием. Не на второй ли год при переезде с одной буровой на другую попали в такой буран, что света белого не видно было.
Щёлкнуло что-то в воздухе при ясной солнечной погоде, и закрутил, завертел такой вихрь, что, думали, живыми и не выбраться. Белый снег и серое небо. И чувство, что тебя больше нет. И никакой спешки. И вся Земля съёжилась до небольшого пространства вокруг. А всё остальное обволок страх, с которым никак невозможно было свыкнуться.

                9

Удивительное чувство: вроде никого кругом, но ты спиной. затылком. Кожей ощущаешь, что кто-то пристально смотрит на тебя. Взгляд действует на нервы не хуже прикосновения.
С природой воевать без толку, у неё есть ничьё время,- промежуток между чем-то и чем-то.
Есть ранняя весна, есть предзимье. Осенняя распутица. Даже если лист и свалится, то всё равно ждать нужно, когда раскисшая сыромятина туч просветлеет, обернёт в снежный кокон зимы. Нет чёткого разграничения. Инерции, что ли, в природе больше? А инерция страшная вещь.
Земля оголилась. Свежий запах талой воды, тощие сугробы, протыкающее солнце. Греешься где-нибудь, присев на пенёчке у разведённого костерка,- как с этим воевать?
Даже, если сидишь у открытой дверки печурки, огонь лижет дрова, но это не тот огонь, какой пляшет в костре, где и уголья шепчут, и языки пламени какие-то весёлые, и ветер по-иному шелестит. И дерево скрипнет чужим голосом. Всё так, и всё не так.
Как избежать соблазна и не посчитать года, когда в лесу, напившись берёзового сока, в экстазе любви начинает стонать кукушка? Стонет он, кукух, самец. «Ку-ку, ку-ку!» Издевательски, по-женски зло, словно мстя за неверность, за легкомыслие, прохохочет самка. «Кли-кли-кли-и!»
Все звуки в природе как бы в назидание: не злись, не ищи выгоду, не завидуй. И ветер шепчет: «Тихо, тихо!» Шелестит, обнимает, расслабляет. Обездвиживает.
Не делать попыток победить кого-то или что-то, тоже ничего нет хуже. Попытка приподнимает в собственных глазах. Окунёшься в окружающее, и почему-то всё покажется временным, ненастоящим, выдуманным. Свыкнуться с этим нельзя.
Тревожная, тягостная пелена тишины повисает. Неспокойство в глубине души селится. Горькое предчувствие потери, натуженное, сковывающее.
Терпения бы набраться. Терпение нужно чтобы и от одиночества спасаться, и чтобы случай не сгубил. И чтобы совпадения не прожигали.
Терпение необходимо для того, чтобы прошлое открыло глаза. Зачем? А, наверное, для того, чтобы победить себя.
В жертву что-то преподнести нужно, пожертвовать частью себя ради спокойствия. Что-то дорогое на продажу выставить.
Тут и просекает желание что-то вспомнить, вспомнить целиком. Оно будоражит мозг. Слова всплывают без уменьшительных и ласкательных интонаций, в донельзя обнажённом смысле. Понимание приходит, что за ними стоит.
«Ты что, мне не веришь?» А почему нужно верить тому, что говорится, если перехваченный взгляд говорит обратное?
Сто раз произнесёшь слово «спокойно». Только как можно уследить за спокойствием, контролировать его? Приходится доверять рассудку или инстинкту. Не так это и важно, что выберешь, главное, отправную точку правильно выбрать, откуда отсчёт вести.
Кругляком на небе висит солнце, посылает сквозь пелену расстояний малиновый свет. Под его лучами хорошо думается. Думается о том, что начал свою жизнь заново, что хотя и бесполезно-потраченная до того жизнь выходила, но враждебности в ней нет. Раз сочувствуешь сам себе, томишься одиночеством, прислушиваешься к тому, что вокруг происходит – не совсем потерянный человек для общества.
Бог с ним, что сиротское чувство горечь и боль создаёт. Затравка нужна, чтобы как-то оживить себя.
Непривычное волнение возникает ниоткуда. Словно предстоит тянуть жребий, или кто-то предупредил, что ударят, но где и когда не сказал.
После неожиданного удара долго не удаётся прийти в себя. Одно дело, что не уследил, кто ударил. Боль, шум в ушах, тонешь в тумане. Головой встряхнёшь – ничего не изменилось, всё вокруг то же, только набухла злая сила. Пошевели её, и она вырвется. Пойдёт крушить.
А избавиться от неё надо, надо вогнать её вглубь, победить себя. Надсадить сердце. Надсадить ради сохранения чести,- какая же в этом глупость! Проси, обещай, что впредь злиться не будешь, униженно кайся.
Смешно звучит: победить себя! Для этого нужно использовать всё, все методы, все уловки, все хитрости. Не на костре же себя жечь! Не живьём же под землю себя затолкать!
Что-то живым в землю никто не лезет, и ни один из-под земли не вернулся. А как же тогда утверждение – никого не вини, никого не очерняй? Одно с другим не вяжется. Или вяжется только наполовину. Результат привлекает? Так результат – это деяние на потребу.
Может человек переступить через себя или не может – особый вопрос. В кучу много чего собирается: праведное и неправедное, слепое безрассудство и на сто раз передуманное.
Уметь подноравливать себя любой компании, значит, уметь изживать самобытность. Переменчивым надо быть в соответствии с обстановкой. Обмен чего-то на прощение. Миг, миг для осмысления требуется.
Кто не стоял на краю пропасти, изготовясь к прыжку, не поймёт о чём речь. Миг – это несмелая, трепетная, всегда готовая сорваться птичка. Стоит шумнуть, сделать неловкое движение...
За миг, до того, как прыгнуть, другими глазами смотришь на себя. Как бы со стороны, проверяешь готовность к поступку. Чужие мысли, чужие жизни, чьи-то судьбы, всё, о чём читал, слышал – это становится чужим.
Многое ли взял из того прочитанного? Да ничего. И другие в паутине этого «ничего» путаются. Тогда и начинаешь себя судить. Сам. Один. Оправдывают другие, а ты судишь.
Когда человек начинает нести чушь, окружающие многозначительно переглядываются. Они знают больше, лучше они? Как бы не так! А вот присваивает в такой момент человек право - судить.
Иногда в споре чувствуешь верх за собой. Вот-вот победа придёт. Что-то заставляет вглядеться в лицо спорщика. У того с лица слетела улыбка, лицо стало полным ненависти, похолодело. Тут пронзит, ни тот ничего не понял, и ты, сам, в дураках оказался. Ничего не выиграл.
Знания права не дают уличать. Добродушнее надо быть, снисходительнее, разом свои достоинства не выставлять.
Боже праведный, да кто позволяет судить других, судить жизнь? Серого вещества в голове не хватит для этого, умственного багажа, нахальства. Бойкостью обделён.
Неуверенность – сродни беспризорности, питается непонятно чем. Откуда в тебе неуверенность?
Тысячу лет прожить нужно, десять тысяч лет. Из прошлого всё тянется. Адама, или как его ещё звали, в общем – прапрачеловека, за то, что он позавидовал или озлился, но он первым выпустил несправедливость, его за это, как клопа, ногтем придавить надо было бы. Ничего из такого, что теперь творится меж людьми, не было бы!
А ведь не придавили. Некому, наверное, было. Придавили бы Адама, так не сидел бы на куче брёвен, думал Виктор. Другим мир был бы.
С ума сойти можно. Нервозность можно перешибить только смехом. Не всё ли равно – находишься на этой стороне, или, по-за той стороне, всё равно приходиться увёртываться от судьбы. Под крышей своего дома легче судьбу перехитрить.
Хорошо думается в темноте. Хорошо думается, когда идёшь по дороге. И возле огня сказка оживает правдой. И, сидя на лавочке возле крыльца, не большие решения в голову лезут. Большие решения принимать приходится, когда уходишь от чего-то, когда нетерпеливое недовольство в спину подталкивает.
Промежуток яви и сна полнит ожиданиями, думами о смысле жизни, бурлением крови. Свет - побудитель желания. На свету находится то, что отвлекает, что не оставляет времени на понимание. На свету трудно понять мотив своего желания. Неужели у всякого желания есть мотив?
Выходит, что всё поддаётся объяснению?! Выходит, что стоит перешагнуть некий барьер, как освобождается пространство: вспять вернуться нельзя, вот и прешься вперёд?
А если все желания пропали, если охватило безразличие, если не важно стало: где ты, с кем, всё сделалось бесформенным, если, по-детски, капризно надул губы, ничего не хочется знать, слышать, то что? Исчезало понятие всего, что творится вокруг. Присосался к трубочке, из которой сироп течёт, и дела ни до чего нет? Тупеешь по мере насыщения?
Тупеешь не то слово. Возникали мысли о некой неуязвимости, несоответствии, основательности, которая даётся тому, кто умеет властвовать.
Есть везунчики от природы. Это ты только думаешь, что жизнь заканчивается при потере чего-то важного. Нет, не заканчивается жизнь, а новая начинается. С новыми приобретениями.
Заметь, даже полено, прежде чем догореть в огне, выстрелит искрой. И если рядом находится что-то горючее, то пожар неминуем. Значит, даже полено мстит в последний миг за всё трудное, что пришлось дереву пережить. Может, искра последний толчок сердца дерева.
После сумрака разочарования, когда ни жить не хочется, ни видеть никого, наступают минуты просветления. Вера в то, что делаешь, укрепляется. Всё обрастает смыслом.
И чем больше Виктор вглядывался в то, что находилось перед ним, тем оно дороже становилось. Окружающее успокаивало, оно согревало, оно оставляло со своими мыслями, оно было свидетелем.
Жизнь даст шанс. У жизни всегда две дороги, очень похожие по протяжённости тропы. Одна далеко уводит, надолго заставляет покидать родные стены, другая тропа крутит, считай, на одном месте.
Виктору повезло, его тропа долгой оказалась. Ну и что, если раз-другой спотыкался, если болото обходить приходилось, если несуразные мысли посещали на пути. Он не останавливался, шёл.
Бывало, ни с чего заводился. Клял себя, ругал. Не понимал, почему такое с ним. Радость безрассудства предлагала крушить, ломать, доказывать. Желчь язвительного сарказма подступала к горлу в попытке обличить, наполняла горечью. Все плохие, один он хороший. Всё теряло смысл.
Никто не хочет понять. Из-за этого ничего и не светит. Из-за этого и жизнь не мила. Выть хочется.
И что странно, проваливаться в эту темноту бессмыслия, в эту глубоченную яму, всё глубже и глубже, тянуло. Ему казалось, что он не вмещается сам в себе: болит сердце, никаких чувств, голова пустая. Прежние представления - сущая ерунда.
Докопаться до корней того состояния он не мог. Для этого, думалось, нужно было найти такое место, где стал бы босиком на землю и принял бы в себя переток мудрости. Но где такое место найти, чтобы с глазу на глаз с природой остаться.
Зачем человек живёт? Зачем рождается на белый свет?
Кто-то скажет, чтобы жить…
А для чего? Кому нужна жизнь? Богу?
Почему он тогда так устроил, что всё для человека, как в первый раз? Раз побыл ребёнком, раз отлюбил по-настоящему, раз о смысле задумался. Потом состарился и умер.

                10

Тоскливо и горько. Солнце то прикроют облака, то снова оно сквозь их лохмотья пробьётся. Поглядывает оттуда. Укоряет, что жалостью обрастаешь. Любить нужно всё, что тебя окружает. Только любовь проведёт сквозь горести и утраты.
Раздражение вызвано неудовольствием. В такую минуту хорошо бы знать себя, не раскладывать, не характеризовать, а просто знать, чтобы за секунду до того, как тебя разнесёт, выключать нужную кнопку. Чтобы попусту не выплёскивалось то, что копилось. Чтобы не иссякла душа.
Дьявольски трудно отрешиться от дум. Не хочешь, а они наползают, будто облака на небе. Так облака расторопнее, они меняют форму, они принимают вид, они набухают, они могут дождём пролиться. Облака ветер гонит, а тягучие мысли, словно палкой в бочке с дерьмом, кто-то колышет.
Давно понять нужно, что криком, претензиями, обличением ничего не достичь. Тихо себя вести нужно. И говорить, и ходить. И поступки такими же должны быть. Тихие, но весомые. На сто раз обдуманные. Без вызова.
Один раз стоит прогнуться, чем жить с поломанным хребтом. Дорого – да мило, дёшево – да гнило!
Язык не переломится, а человеку приятно. Глядишь, руку протянет. Не протянет руку, но и поперёк слова лишнего не скажет. А это - приобретение.
Может, всё дело в вызове? Наконец-то доходить стало, что противопоставляешь себя всем. Поселился внутри неясный гул, томит, просится выкричать его.
Уж не для того ли, чтобы позволили вилять хвостом, вместо обещанного пинка под зад, ты готов смириться? Жизнь чему-то учит. Кишка тонка за собой вести других в рай. А где этот рай, какой он? Рай, где нет желаний? Наверное, так оно и есть.
Счастливыми сделать всех можно – провести малюсенькую операцию на мозге, отключить некоторые области, и ни боли тебе, ни переживаний, ни представлений, не говоря уже о высоких мыслях в голове. Будешь болванчиком.
Чтобы лучше себя разглядеть, наклони голову, как воробей, который к зёрнышку прицеливается, чтобы клюнуть. Вглядываясь в отражении в зеркале, поднести к стеклу ещё и зажжённую лампу. Кем покажешься? Наивным чудаком с оттопыренной губой, пройдохой, циником, неудачником?
След на лице отыскать хочешь. След чего? Прожитых годов, передуманного, след желания? Чего след?
На лице пропечатывается не спесь, не то, на что ты нацеливался, не неопубликованный рукописный роман, а то, как жил, практические следы жизни.
Горе - морщины-отметины на лице глубже, с обрывистыми сыпучими стенками оврага они, у радости - след как от птичьей лапки, лучиками. Раздумье - распахивает лицо морщинкой-балкой со следами от ручейков. И всё это сливается. Поперёк ли морщины пропаханы, вдоль – всё они следы жизни.
Всё в зрачках отражается. А у тебя? Жалобно по-детски подрагивают губы, не нравишься себе, того и гляди, слеза прошибёт. Слюни ещё распусти.
Сквозняк задул мысль в голову, сквозняк и выдует её обратно. Время утомительно течёт. Течёт себе, и течёт.
Протоптать свою дорожку в жизни, оказывается, не просто. Примерился к высокой планке, а силёнок держаться не хватает, мало-помалу ослабевает захват, падаешь.
Всё дело в предчувствии. Вот-вот откроется дверка, и это «вот-вот» не даёт сделать шаг назад.
На Юливские пески, можно сказать, в добровольно-принудительную ссылку отправили. Чтобы успокоился, одумался, не заносился.
Времени в тишине бестолкового одиночества подумать достаточно. Для того торчишь здесь, чтобы потом, по приезде, на четвереньках покаянно приполз. На попятную пошёл. Выгоду почувствовал. Снова тебя в оглобли бригадира запрягут. Но уже без ненужных претензий, без мерзости осуждения руководства, с трещиной в которую забит клин.
И будут тот клин постукивать, всё глубже и глубже заколачивать. 
Чтобы клин не рассохся, водичкой его польют, сиропчиком лести. И всё для того, пока ты шёлковым не станешь. Попавшее под руку суковатое полено, которое только в топку годится, не сезон топить,- так в сторону его отбросят.
Хочешь за такое полено сойти? Хочешь, чтобы тебя в сторону отбросили? Не сам, а кто-то, как нестоящую, ненужную вещь, отжившую свой срок, отбросил?
То-то! Чувство родства нельзя терять. Благодать испытать хочется. Награду получить. За то, что намерен честно нести свой крест, чтобы обновиться, в обмен этому хочется заполучить счастье.
Тебе ж как-то сказали, размышлял Виктор, что лучше пять пьяниц, подобных Облупину, держать, чем одного такого правдолюба. Временно отстранили. Когда заявление на стол бросил, сказали же: «Иди, подумай три дня. И не кипятись».
Эх, мил друг, радуйся, что сейчас не сороковые годы. В тридцать седьмом давно бы баланду в лагере хлебал, давно бы папочку на тебя с доносом сдали в архив.
Горяч, горяч, петушок. Будто из другой глины слеплен, чем все остальные. Не столько горяч, как безрассуден. Выгоды своей не видишь. Что ты один стоишь без землячества, без того, чтобы опереться на кого-то?
Все кругом как-то повязаны: либо из одного города приехали, либо работали раньше вместе, или учились. Застолье иных свело. А ты? Прислонись к кому-нибудь, уважь, не тявкай, не старайся куснуть, вильни хвостом.
Что стоит твоё погружение в себя? Каким ты был, такой и есть. А ты подстройся к общему настроению. Все улыбаются, и ты улыбнись. Немного запоздало, но будь как все. Только тогда люди перестанут обращать внимание на твои чудачества.
Размышляя так, Виктор чувствовал, как сердце вроде бы повисает в промежутке паузы, потом медленно начинает трепыхаться, с каждым толчком стук отдаётся в висках. Не хватало ещё путём пустых размышлений нажить сердечную хворобу.
Всё его существо взрывалось, не хотело ни жить, как прежде, ни связывать себя какими-то выгодными кому-то обязательствами. Хотелось закричать: «Не хочу-у». А кому кричать? Чьим ушам тот крик предназначался бы? От крика вряд ли легче стало.
Рвётся крик наружу, набухает, а ты его заталкивай глубже, заталкивай, авось перемогнёшься, перетерпишь и полегчает.
Тогда надсада укупорку благорасположения истончит, иголки поотшибёт, которые колют. Благодать, как награду за то, что решил обновиться, пошлёт.
Чудно всё устроено. Знака свыше ждёшь, подсказку.
Холодность в размышлении оставалась. Суесловить над собой до бесконечности нельзя. Никто ведь не подбежит и с улыбкой радости обе руки для пожатия навстречу не протянет. Раньше думал, что туго сидишь в обойме, с тобой считаются, уважением пользуешься. А фиг вам, несколько строк на бумаге отношение поменяли. То к касте особо отмеченных относился, мирились с тобой, а тут в прокажённые попал.
Гляди, в резервацию запрут, в лепрозорий. А оттуда нет выхода. Облупин и тот посочувствовал:
- На кукан вздели. Туго, вьюнош, придётся. И чего ты добиваешься?
А, правда, чего? Позади ведь нет ничего, чем бы стоило гордиться и тяготиться. Как говорится, разуй глаза. Не убил, чужого не присвоил, не в бегах… Никому не напакостил, не подсиживал, не сживал со свету.
На чьём кукане его вздёрнули?  Так, может, жизнь – кукан? Разуй глаза. Оглядись вокруг.
В мелочах честен. Пригоршню мелочи кругляш рубля вполне заменит. Честность в мелочах,- плюнь и разотри. В главном надо быть самим собой. Придерживаться линии, по которой на роду написана пройти.
Какая из линий «та»? На картах тысячи линий проведены. Все карты копируются с одной.
Чудак человек, утраченное время ищу. Скольких сил стоит освободиться от отчаяния, неимоверный груз выжимаю. Жду завтра. А завтра приходит таким же. Напрягаясь слухом, жду сигнала. Только тихо кругом.
И ультиматум некому заявить. За воротник взять бы, глядя в глаза сказать: «В обмен на то-то и то-то, стану вести себя так и никак иначе».
Заложников каких предварительно захватить нужно или кнопкой, какой важной, владеть. Кураж для внутреннего довольства,- самое то. Как же, герой.
Но ведь всё одно потом прожжёт глухое отчаяние. Такое было. В полубредовом состоянии, наверное, свил своё гнездо в уголочке телесной оболочки бес. Вызрела окончательно мысль о необходимости писать, вывалить на бумагу съедавшие мысли.
А не получится так, что мысли, которые теперь мучают, притянут в сто раз худшие, и снова небо с овчинку покажется, и снова тягостная пустота займёт своё место?


                11

Мысли путались в голове. Виктор был на распутье, еле угадывалась его дорога. Мысль о необходимости писать, казалось бы, проделала пролом и протиснула Виктора сквозь дырку в стене, горизонт раздвинула. И чем пристальнее Виктор старался вглядеться в своё будущее, оценить то, что ждёт впереди, тем сильнее безмерное раскаяние охватывало его.
Он что-то упустил, проглядел, что-то прошло незамеченным. Что, что? Жуткое, переворачивающее душу чувство отстранённости, словно он не о себе думал, словно определял место постороннему человеку, голову превращало в растревоженный улей.
Что он мог написать? Взволнует ли оно кого? Что с того, будет лежать стопка исписанных листов, или несколько школьных тетрадей, сшитых в одну большую? Писанина только тебя и касается, а другим-то, что до этого?
Ну, написал, ну, будут пылиться те листки, а толку?
Пожар случится, сгорит твой труд. Написанные мысли исчезнут, в том виде, в каком они на бумагу выливались, их уже не сгрудить. Россыпь букв один раз удобоваримой строчкой ложится. Один раз просверк происходит.
Виктора смущала сентиментальность, какое-то девичье малодушие, обострённое восприятие собственной вины. Бог с ней, с повышенной чувствительностью, с нею прожить можно, но зачем копаться в проступках.
Нужность определяет отношение к другим, других - к тебе. Нужность исключает самодовольство. Ну, приложился к роднику под названием «Нужность», что, насыщение произошло? Напился, жажду утолил, так только на время. Удовольствия не прибавилось.
Нет, всё-таки, «нужность» распрямляет, делает походку гордой, вес придаёт. Не только ощущение радости создаёт, но и жизнь продлевает. «Нужность» наполняет содержанием.
Без ощущения нужности человек – это бездушная глыба: без радости, даже расстраиваться из-за неудач – причин у него нет. Судит обо всём гладко и правильно, но безучастно, безразлично,- так он машина, механизм.
Чудно. Человек проводит черту между старым и началом нового. Для одного черта – возможность распить бутылку водки, другого вполне поспать лишний часок устроит.
Черта – это и молчание, и песня, может быть, и слёзы. Черта – это то, откуда люди начинают шагать вместе. Черта отделяет радость от беды. Черта – верёвочка, за концы которой можно взяться, которой можно опоясаться, на худой конец, что-то разваливающееся подвязать.
Черта -  по ней пальцем провести можно, не так-то просто её стереть. Углубить её можно. Важнее - не замечать. Тогда вероятность того, что придёшь к радости, усилится.
Вот бы собрать вместе в гадюшник всех неудачников, поглядеть, как они в среде себе подобных начнут выживать, станут изворачиваться, оговаривать друг дружку, лезть ближе к солнцу. Наверняка, брожение лишь на короткое время поутихнет.
И наверняка среди них свои лидеры появились бы, свои праведники, удачники среди неудачников. Вот бы снова разделить, снова собрать неудачников среди неудачников в одно место. И опять народ поделился бы. И опять лидеры бы выявились. Интриги, оговоры, подсиживания. Всё то же, может быть, мельчали запросы. А кто знает! Может быть, гении выявились бы.
Все мысли отчего – жить, оказывается, хочется. От одной этой мысли хочется глубоко вздохнуть. Жарко задохнёшься, поняв, что согласие примиряет.
Виктор чувствовал, что с ним происходит что-то важное, очень важное. Стоит он на пороге тайны, открыть которую будет вовсе не безопасно, но открыть хотелось.
Одного желания мало. Как говорится: имеешь силы пройти все лишения – иди, воюй, не имеешь – смирись и не хнычь. Тут же представил Облупина, который, по поводу непонятного, тыкал пальцем вверх: «С кем воевать? С небом? Пустое. Нехай Бог объяснит порядок, чего он хочет…»
Бог почему-то ничего не объяснял. Он и не противился, но и ничего не сделал такого, чтобы людей не раздирали страсти. Он даже способ праведников отделить от неправедников не сформулировал, оставил разбираться во всём этом людей.
Всё кучей с сотворения мира остаётся перемешанным. Как слепой щенок каждый из помёта выползает. Бог смотрит на мир сухими глазами, запавшими в тёмные глазницы с икон, куда-то мимо людей, что-то за их спинами выглядывает.
Надежду получить облегчение люди утратили, а всё одно ждать не перестали. По крайней мере, большинство живёт, не задирая глаза в небо. Всё больше по земле шарят глазами. Снуют, занятые добыванием денег, придумывая всё новые и новые цели. Ломают голову, как их достичь.
И весь смысл жизни – погоня за непостижимым. Не за тем, первонужным, жизненно необходимым, что своими руками мог бы человек для себя произвести, построить, вырастить, а за сделанным для баловства, для утех, на зависть другим. А что на зависть, оно притупляет чувство к чужому горю. Разобщает. Вроде бы внутренний настрой общий, а каждый от каждого отличается.
Может, возникшее желание писать только для того, чтобы выделиться, чтобы показать, что ты не такой, как все, чтобы козырнуть своим прошлым. Для чего? Потому что прошлое других людей не такое. Пускай, у них прошлое в сто раз интереснее, а зуда писательского нет! Нет!
Смущало, что, казалось бы, каждый знает свои ошибки, это вот и странно. Каждый старается не повторять их, а свалить на них свои теперешние беды. Виноват кто-то. Пускай, даже не виноват, но он сомнение породил.
Можно грешить по этому поводу на учёных. Наверняка какие-то разработки велись. Наверняка придумали в своих лабораториях микроб какой, секретное оружие, может, и испытали его, не понимая, что произойдёт. Испытали, и теперь молчат об этом.  И никто не подскажет, куда они клонили, в каком направлении велась работа.
Заблокировали работу одного участка подкорки мозга, перенаправили хотения и желания в нужную для кого-то настроенность. Миром кто-то же управляет.
В тишине невидимости и происходит самое страшное. Чёрт селится.
Лад не берёт детей и родителей, стыд пропал, всё к рублю мериться. А это чёрт, всё чёрт виноват. Он делит.
Когда молчание затягивается, это раздражает. Мало для себя объяснить происходящее, его ещё нужно и переделать. Как? Ещё не хватало, забивать голову всякой ерундой. И откуда только вылезают эти проклятые сомнения? Заткнуть бы, наглухо законопатить те дыры, откуда они пролезают. «Плюнуть, растереть и забыть!»
Набрать бы ведро холодной колодезной воды, раздеться бы, вздрагивая голым телом, окатить себя. Чтобы вместе с водой ушло в землю сомнение. Как бы хорошо взбодриться, на секунду, подобно йогу, оторваться от земли, стать невесомым, чтобы и земные силы, и небесные сошлись на тебе для очищения.
«Ёршиком бы все дыры твои продрать, чтоб не ломал голову над общими бедами»,- подумал Виктор.
Дурная всё-таки привычка ворошить неухоженность жизни. Видится пустота незаполнения пространства между людьми, которая множится одним вопросом: «Зачем живёшь?» От невозможности честно ответить, и лишается душа спокойствия, мается, как завёдшийся внутри червяк, сосёт и сосёт.
С каждым бывает, идёшь по дороге, и в одну минуту покажется, что ты её догоняешь. Дорога бежит и бежит впереди, никуда не торопится. Лишь по проплывавшим сбоку подворьям, покосившимся заборам, всякой всячине, которая сопутствует человеческому жилью, (мелочи, говорят о человеке больше, чем человек сам в состоянии рассказать о себе), торопливость отмечается. Дорога бежит, ты догоняешь. Сначала даже торопишься. Где трусцой, где скорым шагом наподдашь.
С первого шага внутри ожидание лучшего с чувством тревоги и нетерпения поселяется. Нетерпение такой силы иной раз бывает, что, кажется, нет мочи ждать. Кто бы подал сигнал, шашку в руку и пошёл рубить направо и налево без разбора. Зуд крушить одолевает.
Стало бы от этого легче? Вот ведь как дурно человек устроен, всё ему хочется, чтобы легче стало.
Сидишь, склонив голову набок, барабанишь пальцами по поверхности под рукой, глаза прищурены. Поза - подсмотренная. Всё многозначительно. Весь в напряжении. Готов поймать сумбурные до дикости мысли. Сосущий холодок в груди обездвиживает.
Скрывают облака солнце, и тени становятся длиннее. Хорошо бы в это время стояла луна. Надкусанный чуток диск всегда притягивает взгляд к себе. Раз луна, то и россыпь звёзд на небе. Ждёшь, пытаешься углядеть, какая из них свалится, промелькнёт по небосводу. Успеть бы загадать желание.
 Мгновение, когда можно загадать желание, в этот момент человек делает открытие. Такой миг должен посетить всякого, он необходим. Ты взрослеешь, ты становишься человеком, сам, без подсказки. За недолгие секунды окружающий мир поражает чёткостью линий. Обман вымывается в такие мгновения.
Свет померк. А глаза почему-то ждут света. И когда солнце вновь пробивается, оно освещает то, что первоочерёдно хотелось увидеть поскорее.
До рези в глазах, неотрывно хочется смотреть на вновь выпавший, блестящий переливами, либо запоздалый, либо первый, снежок. Поверхность первозданно чиста. Почему в тот момент на тебя сквозь марево лицо женщины наплывает? Улыбается. И радость, и какая-то горчинка в глазах, словно укор.
В эту минуту ты будто бы подбирался к чему-то главному. Головой встряхнул - успокоительная мысль – на нет и суда нет, мелькнула. Привычка оправдываться всё смазала.
Оправдывается тот, кого жареный петух по-настоящему не клевал, кому всё неладно. Кому, вынь да положь, хоть роди, хоть укради.
Мысли какие-то, вроде думаешь их про себя, а на самом деле они горласты, не хуже грачей по весне.
Виктор от чего-то освобождался. Это было то, чего он не мог оценить. Можно ведь любить, но не понимать до конца, за что любишь, и совсем запутаться в ответе, для чего любишь.
За что и для чего, по-доброму, так и не стоит сердце рвать в попытке ответить. От всего сердца, чтобы поняли, хочешь, а всё наоборот выходит.
Дурная привычка ни от кого не зависеть, привык надеяться только на самого себя. Тяжело так жить? Можно сказать – не легко, но и не обременительно. Лишь бы не возникала досада. Всё из-за опаски напоказ выставить свою душу. Допрежь времени заявить себя.
Всю короткую самостоятельную жизнь, сколько помнил себя Виктор, ему приходилось рассчитывать на свою голову и на свои руки. Зажат был рамками судьбы. Повиновался ей слепо, озабоченный непонятностью. Только раз привычка всё оценивать дала сбой. И тот раз – это встреча с Евгенией. 
Для кого-то человеческая судьба-жизнь кажется длинной и нудной, кому-то она короткой, как вспышка мига, видится. А для Виктора та встреча – такое только один раз случается.
Прикроет глаза, вслушивается в то, как плещет вода, как ворчит Аркашка, и сразу видит Евгению. И в таком общении-молчании полно боли. Всё что с людьми делается – от людей. Свята душа – свят и сам.
Поневоле улыбка тронет уголки губ. Пускай мысли подобно чёрному ворону кружатся над головой, устремляются вверх, ждут добычу, это неважно. Пускай они пикируют подобно ястребу-стервятнику, неоперившихся цыплят из-под наседки хватают, а цыплята - это прожитые дни – на всех всего хватит.
Курица яйца снесёт, новых цыплят высидит, и дни, пускай, тянутся нескончаемой своей чередой.


                12

Натуру человека обмануть нельзя. Всё, в конце концов, превращается в землю. Пирамиды время в песок превращает. Где бы ни витали мысли, куда бы их не уносило, а уготовлено им успокоение на земле. Мысль, как хворь, а хворь, как гриб, вылазит, где вздумает. Неспокойно, всё время чего-то ждётся. Тревожно.
Всё делается по чужому, стараешься подглядеть, чужую сноровку перехватить. А кругом только и слышно, живи, будто последний день живёшь. Нечего волновать сердце. Волнение, как разлапистый паук, чёрный, с разводьями, плетёт и плетёт сеть, сжимает до спазм.
Хорошо в тревожную минуту перелистнуть страницу книги: запах краски родит ощущение радости, долго-долго, с возвратом, разглядываешь картинки. Ни одного предложения не прочитал, а уже распирает нутро.
Не с небес ли сваливается пытливый необъяснимый интерес к красивостям слов. За словом всегда что-то прячется.
При одном настроении оно читается так, поменялось что-то внутри, и слово намёк другой даёт. Иногда находит смурь непонимания, отчего одни и те же слова, расставленные особо, вводят в новый потай подноготной, да так, что смысл приходится додумывать.
За словом возникала странная картинка миража, хотения, мечты, неясного томления. Присутствия везде: слышал разговоры, участвовал в выяснении отношений, что-то терял.
Нанесёт горьковатым дымком, причудится костёр, лесная тропа, глаз озера, береговая линия, заросшая камышом, будто мохнашка ресниц. А то надвинется туман.
И не понять, где он начинается: на небе, на земле? Стоит себе и стоит, забив собою дороги. И деревья, и дома кажутся в него вдавленными. А то ещё сорвётся на небе звёздочка, чиркнет по грифельной доске космоса, будто мелом по школьной доске. Какая неведомая сила её гонит? Чья праведная душа улетела?
Глядя на небо, возникает ощущение огромности и глубины того, что окружает, и удивляет свою крохотность по сравнению со всем этим. Красный туман обволакивает мозг, мысли путаются. Сладко заноет сердце. И что странно, картины вызваны всего лишь словом книги.
Изменилось что-то, надломилось, оборвалась какая-то нить, вякнула, отозвавшись, освобождённая струна. А в голове назойливо бьётся, тренькает, поразительно отчётливая, но не поддающаяся осмысливанию мысль. Вялость в теле, ватная слабость, сумбур.
Оно, конечно, побывать можно везде, если б не думать про всё. Не говорить ни с кем. Чутко ловить каждый звук, остро подмечать всё чужеродное. Мимоходом, механически угадывать своё сродство, свою неразделимость с вечным миром.
Доходит, что от жизни требовать ничего не нужно. Надо просто жить.
Со всех сторон говоруны окружили, не отбиться. Норовят своим поделиться, перенавесить свои болячки. Эти разговоры «начистоту» ни к чему хорошему не ведут. Клубок мотают.
Один толк в жизни знает, толк другого, толковее, что ли. И послать никого подальше не выходит. Как же, недосягаемый говорун, тайну знают.
Виктора же «хотение» - разобраться в себе. Выходит, дерево-хотение он не по себе рубит. Неохватное дерево выбрал, вроде баобаба, в дупле которого оркестр, слышал, поместиться может. А может, топор его тупой… А может, то дерево, которое срубить он хочет, заслоняет его от беды, сруби его, и негде укрыться будет.
Никакого движения внутри себя не чувствуется. Никак не взять в толк, что нужно первоначально такое сделать, чтобы наступило прояснение.
Однажды возникло пустяшное предположения «я буду писать». Оно было всего лишь отзвуком, чудинкой всех его хотений.  Смачно, «вкусно» написанные предложения, в отрыве от текста будили мысль, рождали ассоциации, заставляли читать их и перечитывать. Он даже выписывал в тетрадку поразившую мысль. Чужая мысль становилась как бы своей, он вживался в неё, или, наоборот.
При этом казалось, что в отрыве от всего текста строчка начинает жить не только сама по себе, а как бы предлагает с неё продолжить писать разветвление уже другой судьбы. Раскрывает новое видение, подтекст, смысл, наталкивает или подводит к месту, где зарыт клад. И не только подводит, но и предлагает отыскать сокровище. Суёт в руки лопату, требует: копай, глубже копай. Огоньком в ночи мерцает.
И что странно, десяток букв, составлявших слово, стоило эти буквы перемешать, редко, когда с первого раза складывались в прежнее слово. Первым начало другого слова усматривалась. Почему так? Один одно видит, другой совсем иное. Расслабь пружины, и всё покажется приятно-блаженненьким.
Дикое пространство земли, тысячелетиями глаза человека рассматривают. Тысячу лет назад ты здесь уже был. Кругом вроде бы ни души, но затылком, кожей ощущаешь, что кто-то смотрит на тебя. Взгляд, как прикосновение, нервирует.
Чередой чёрных пятен промелькнут видения, вызовут необычайную слабость. Всё тело растворится в неге хотения. Кажется, созрел, дошёл, ещё немного, ещё чуть-чуть добавить усилие, поднапрячься и откроется истина, хлынут потоком мысли, только успевай записывать. Ждёшь-ждёшь, и ничего такого не происходит. И спокойствие исчезает. И вновь мучительная боль делает до странности пустым.
Почему ощущение пустоты всегда вызывает боль? Кому нужна разовая человеческая жизнь? Всё умирает и рождается – дерево, трава; всё каждый год новую жизнь проживает. Птицы улетают и прилетают. Счастлива жизнь, или нет, человек живёт и доживает одну жизнь.
Кто-то в состоянии считать мысли из тонких материй космоса, кто-то проводником чужих мыслей является и рад этому, кто-то ни одной мысли в голове не имеет, и тоже вполне доволен. А вот отчего начинаешь себя чувствовать маленьким?
То всё время был большим, а тут неизвестно отчего уменьшился? Так ведь не бывает. Хотя, кто с уверенностью может сказать, бывает такое или не бывает? И вообще, что скрывается за словом «бывает»?
День прожил, - это уже не твой этот день, он уже назад не вернётся. Толку-то с того, если будешь снова и снова бродить по нему. Останавливаться, прислушиваться.
Не темнота окружает, а что-то вроде светлой мглы тумана. Вроде бы и видишь, но глаз ни к чему не цепляется. Зримый мир и белёсое пространство не связаны. Вокруг глухота прошлого.
Облака сталкиваются, громоздят причудливые формы, миражи какие-то возникают, картины. Знаки ли кто подаёт, предупреждает ли кто о чём-то,- поди, догадайся, если в любой момент можно исчезнуть.
Свалится с неба метеорит, молния ударит, бревно, на котором сидишь, вывернется… Да на ровном месте, подвернётся нога, хлопнешься затылком об судьбой подложенный камешек – и всё! Нет тебя. Кто знает, что судьба уготовила?
Из этого и рождается понятие: один день прожить предстоит, но он должен быть твоим. Наплюй. Нагореваться и наплакаться успеешь, а вот прожить так как захочется – это дар.
В школе хотел стать космонавтом, лётчиком, физиком или химиком. В годы детства это было модно. Геологом или путешественником – тоже неплохо. Те профессии на слуху, о них писали, говорили, спорили. И учителя, когда кто-то урок не отвечал, сокрушённо вздыхали: «Твоё место быть дворником».
Желание писать пришло не сегодня, родило его не сидение на штабеле брёвен, где-то в восьмом или девятом классе пришло решение, что он «тоже» будет писать.
«Тоже» пришло ниоткуда. Не вызвало боль, не произвело какой-то там переворот внутри. Просто он почувствовал в момент принятия решения себя очень хорошо.
На тот момент всё стало ясно, просто, легко. Задушевно легко. Как же, установил диагноз своей болезни! Легко теперь было думать своё, хотеть. Но «тоже писать» родило и какой-то стыд. Начало всему должно было бы быть. А у Виктора не было начала.
Хотение – это не начало. Подступ. Всегда от чего-то оттолкнуться нужно. Обновление требуется. Не так чтобы - один раз побыл ребёнком, один раз отлюбил, один раз испытал счастье, а потом – темнота небытия.
Думать никто не запрещает. Отдайся мыслям, будоражь чувства, ничего не упорядочивай. Учись видеть. Слушай и запоминай. Не завидуй другим. Из хаоса что-то, да и выстроится. Проблеск выхватит другой проблеск, логическая цепочка протянется. Научишься любить любование.
Решение где-то медленно и вызревало, как зелёный помидор в валенке. Может быть, оно и было таким трудным и мучительным, потому что в темноте неведения произрастало. Незнание или непонимание не освобождает от того, чтобы выполнить чью-то довлеющую над тобой волю.
Ничего вроде бы значительного не произошло. Мелькнула сладкая мысль. Не сама по себе мысль, а заключала она в себе его утверждение. Могла ведь в эту минуту прийти другая мысль, но почему-то пришла именно эта. И не просто она пришла, а какое-то умиротворение вдохновения произвела, особое волнение вызвала. Его можно было назвать волнением предчувствия старательности. Всё по своим местам расставила, связала, недостающее добавила.
Разом сделалось легко, никакого напряжения внутри. Прелестью не назовёшь то состояние, но мир и покой оно вызвало. Ложный мир. Ложный мир неги. Нега не резина, растягиваться до бесконечности не может. Нега, нега! Сколько раз уже упоминал это слово. Сладкое, похожее в ощущении прикосновения на пуховку.
Особая мысль просечёт всего лишь раз и этого достаточно для того, чтобы она стала самостоятельной. Потом сколько ни напрягайся, как ни вспоминай, по крохам восстанавливай ситуацию – ничего подобного и близко не выйдет.
Виктор всегда сторонился многолюдности, как и отец, как и мать, как и брат. Ощупывания взглядами, проверку словами, шепотком, лестью, оговорами – попробуй, выдержи.
Странно, ничего ещё не сделал, а возвёл себя на пьедестал.  Приятно представлять себя в лучах славы.
Всё просто, и всё сложно. Жизнь и смерть. Любовь и ненависть, хотение и полнейшая апатия. Только что возникло желание умереть, и тут же начинаешь беспокоиться, как бы не схватить простуду.
Зароков человек много даёт, обещаний. Одни выполняются, другие незаметно забываются, есть такие, которые изначально невыполнимы.
Находили минуты, с Виктором творилось такое, что он и, правда, начинал верить в свои придумки.
Спросил бы кто, а что, в общем-то, случилось, пожалуй, он просто пожал бы плечами. Он и сам не понимал случившееся, то состояние можно было только чувствовать.
Пустяки то охватывали его со всех сторон, то вдруг они пропадали. Как будто бы одна оболочка сменилась другой, одно понимание происходящего из него вынули, вставили другое. Машину переоснастили новым двигателем, более мощным. При этом заряды, что ли, поменялись. Переодели рубашку, в которой родился, заменили более просторной.
Второй этап становления как человека произошёл. В щёлку показали, кем он может быть если…
Если что? Или кто? Или с кем? Или плыть против течения самому, или попроситься к кому-нибудь на плот. На чужом плоту рулевым стать. Не тем рулевым, которого снисходительно по плечу похлопывают, а с которым считаются.
Можно городить одну за другой придумки, но все они будут ложью. Не более чем отговорками. Нельзя объяснить необъяснимое. Особенно в тот момент, когда припрёт – дыхнуть нечем. Как-то враз дошло, что спешить – только себе вредить, лучше тянуть время.
Тряхнуть бы головой, отгоняя саднящую душу досаду. Неуклюж, всё-таки, человек в размышлениях. Потом, как всегда на память придёт какой-нибудь случай.
Потеряешь – не грусти, найдёшь – не смейся. Как бы ни было горько, впереди не только тоскливое ненастье, но и восход солнца. 
Человек не сразу становится тем, кем бы он хотел быть. Одних провидение плавно ведёт, без резких поворотов, без толчков и тычков локотками в бока. Полученные, невзначай, синяк-два ни о чём не говорят. Других оно выносит на каскад перемен и сталкивает вниз. То ли в свободное плавание, то ли устраивает проверку на «вшивость».
Виктору «везло» на встречи с горемыками, с людьми, обиженными жизнью, с исковерканными судьбами. Тут бы умение заполучить, чтобы соединить несоединимое, воедино слова слить, передать словами все краски и оттенки, всю боль и беззащитность человека.
С верхней точки падуна, с момента осознания, когда реалии заменяет сумасшествие, падать, наверное, больнее. Когда над тобой нависает гладкий ноготь, готовый вот-вот раздавить, тогда суть оказывается стёртой.
За что судьба по нисходящей, со ступени на ступень бросает? Всё дрожит и трясётся. Не раз ойкнешь. Косточка хрустнет. Не в тиши, при которой где-нибудь изливается родник в укромном месте под сенью раскидистых кустов, при шмелином бормотании, под присмотром синих стрекоз, а под звон струй, в пене, брызгах переворот сознания происходит.
Какая разница, на свету, в темноте, со зрителями, без них. От этого не легче. Решение – решением, осознание – осознанием, а результат, результат, каков? Всё делается ради результата.
Вот же! Крутит жизнь и крутит. Отчего до принятия решения жил, работал, любил – и ничего! Что перевернуло? Устал, страх? С чего время каким-то пугающим стало? С чего, по сути, простые вещи усложняться стали?
Не стало уверенности, ниоткуда возникавшей безапелляционности с её умением безошибочно разбираться в ситуации.
Кто-то предупредил, шепнул, что, дескать, попал в сито отбора. Провидение знак подало, намекнуло! Зачем, что это даст?
Чем это выражается, какая отплата последует? Слава, деньги, женщины. Женщины – конечно, перебрать их не мешает, даже стоит, привязать, да так, чтобы от одного твоего взгляда, да что там взгляда, при одной мысли, чтобы они от желания дрожали. Но пускай и сохранится эта привязанность к одной, понимание, готовность простить, в случае необходимости, приползти и поплакаться.
Странное ощущение обмана было. В ряды избранных становиться не хотелось. Нелепый вздор, от которого ясности не прибавлялось. Всё это отдавало неправдоподобием.
Всё где-то подспудно зрело, росло, отмирало или множилось, опутывало отростками щупалец, но не томило. Не призывало к мгновенному ответу. Жизнь не ускорилась, давая возможность, отступив на шаг или два, осознать произошедшее.
По крайней мере, отвечать за свои грехи в эту минуту перед Богом Виктор пока не собирался. Во-первых, грехов пока не накопил, во-вторых, отметина Богом пока не саднила. И крест для него, который предстояло тащить, только-только колотили. Чудаки, которые превращаются в избранных, свой путь должны пройти.
Три-четыре факта с большой натяжкой можно было бы считать поворотными в жизни. По крайней мере, ниточку рассуждений от них тянуть стоило бы. Из школьной жизни – разговор «на тонах». И вот что странно, тот поворотный разговор был задолго до принятого самостоятельно решения «писать». 
Стычка его с учителем, когда в запале были произнесены слова «враг народа» - это определило всего лишь линию его поведения, заставило уйти в себя, стать особняком, но тот разговор ни коем образом не выделил направление развития.
После того разговора осмотрительность появилась. Затаённость. Разговаривая, стал смотреть куда-то в сторону, не вскидывал мимолётно на собеседника глаза, а пытливо вслушивался в интонации произносимых слов.
Не подвох уловить стремился, а смысл определить. Не считывал ответ из глаз, а будто бы оброненные с земли истины поднять хотел. Может быть, такая манера и была спасением, так как чужие взгляды, не хуже булавки, могут наколоть.
Для учителя стычка лишь была срывом, несдержанностью, может быть, через урок он и не помнил уже о ней.
Слова «враг народа» в той жизни - обыденные слова: каверза заключена не в количестве букв слова, а в намёке, отсутствии попытки понять собеседника, во вздоре. В пустяке привычки: поперёк движения не становись, не высовывайся, но и не плетись в хвосте, будь как все. 
Стычка, она, может быть, только перенастроила фокус, насторожила, по-новому угол зрения выставила. Может, только отчасти, стычка причастна к будущей мысли писать, и без той стычки вызрело бы это решение.
Каждый принимает какие-то решения.

                13

   
Чтобы уверенно себя чувствовать, локтем ли, плечом, или с помощью связи должен соприкасаться. Верх – так он и должен быть верхом, низ – это то, на чём стоишь. И не должны они местами меняться. Не в невесомости живём. Не в пустоте. И трещины, которые возникают, время от времени, в которые можно провалиться, заделывать нужно.
Странное ощущение обмана. Никого нет рядом, никого не встречал, предметы не теряли своей формы: тот же воздух, то же солнце, река, звуки, а не пропадает ощущение, что ещё что-то незримо присутствует. Оно не пугает, но не пропадает ощущение оглядеться, что-то высмотреть.
Наверное, куда как хорошо потолкаться в толпе умных людей, прислушаться к разговорам, перехватить обрывки фраз, что-то примерить на себя. Убедиться в своём невежестве. Тут же почувствовать превосходство. И слушать, слушать.
Слушать-то слушаешь, а замечаешь, что применительно к себе не всякая чужая истина пропаханную борозду наполнит так, чтобы что-то взрасти смогло.
Он жил вне времени, не чувствуя время. День и месяц слились в клубок, ни настоящего сегодняшнего нет, ни будущего.
Не понять, откуда обрушивается знание того, что будет, что произойдёт, что было. Это фантазии рождает. Лицо человека можно представить, голос услышать, подсмотреть что-то особенное. Домыслить.
Жизни непохожи. В жизни ищешь отгадку своей прошлой жизни, то, как живёшь сейчас. Для чего? Как бы глубоко ни нырнул в чужую жизнь, всё равно вытолкнет наружу, в свою, непонятую жизнь.
Чужая жизнь - соляная рапа. К чужой жизни легче снаружи приглядываться. Проще быть соглядатаем. Так и не заблудишься, и жалость, съедающая, не возникнет, и вообще…
По поводу жизни волноваться не стоит. Не спрашивали, хочешь ты родиться или нет? Родили. Ходить научился. Причём сам, на собственных ногах. В школу отвели. В школу пошёл – читать не умел, букв даже не знал. И ничего. К Новому году букварь одолел. Первую книжку прочитал. «Ехали, мы, ехали весёлые друзья…»
Не ставили же на колени, и монотонно не вдалбливали прописные истины. Ничего такого не было. Не претендовал на лидерство. И люди особо не интересовали. Так почему переворот в сознании произошёл? Враз всё открылось. Не враз, конечно, так только говорится.
Ничем Виктор не отличался от других мальчишек на улице. Футбол, лапта, чижик, волейбол, чурки-жопки, игры в войну, строительство запруд в канаве, походы на реку – да мало ли чем заняты были дни детства.
Катание на коньках, прикрученных верёвками к валенкам, да так, что верёвки войлок прорезали. За порчу обуви - нагоняй.
Клюшек одних для игры в хоккей, сколько приходилось строгать, в лес ходили, чтобы изогнутый можжевельник найти. Чего только ни гоняли: и консервные банки, и замёрзшие лошадиные катыши. 
В ключ серу со спичечных головок набивали, гвоздик на резинке, вот и щёлкаешь, пока не бабахнет. Никого из пацанов на улице не искалечило, глаза не повыбивало, пальцы на руках остались целыми.
Рассматривая себя навскидку, внешне Виктор ничем от других не отличался. Если расхождения и были, так настолько глубоко были спрятаны, что и поползновения вытащить таковые на божий свет отсутствовали.
Временами он ощущал, что подобно бочонку, был стянут обручами. И это состояние, помимо его воли, ненормальность создавало. Он всегда был въедливо наблюдателен. Схватывал на лету, с полу взгляда, с полуслова. Цеплял мелочи, и по мелочам выстраивал замысловатые цепочки мальчишечьих рассуждений.
Рассуждения не были фантазиями, всё было применительно к чему-то, опиралось на то, что было вокруг. Соседи, прочитанная книга, что-то услышанное по радио, разговоры.
Разговоры, рассуждения не уводили за горизонт, даже никуда не манили. Для него горизонта, как такового, не существовало.
Иногда Виктор пытался вспомнить, о чём мечтал в детстве, но ничего не вспоминалось. Хотение и мечты не одно и то же. Хотеть многого можно: лизать мороженое между двумя вафельными пластинками, прорваться на киносеанс «Тарзана», найти рубль и купить пять брикетиков «какавы»,- вкуснотища ни с чем несравнимая. Или кофейных подушечек, или петушка на палочке.
Конечно, в мальчишке всегда борется двойственное чувство: жаль расставаться с давно привычным, и неодолимо тянет узнать что-то новое. А новое – это другие места.
Если что странным и было, это в глаза не бросалось, но жило самостоятельной отдельной жизнью, так это то, ни разу не видя обнажёнными девочек, женщин, мало того, и картинок таких не попадалось, разделение на мужчину и женщину, отличие, физическая разница как-то вдруг для Виктора обрисовалась тайной.
Не в голосах, не в чертах лиц, не в разнице одежды, какую носили, скрывалась тайна, но странная, никогда не испытанная до этого теплота, какая-то доверчивость, ответная импульсивность, что он когда-то тоже был таким, раскрывали Виктора. Он будто замирал у последнего круга. Мысли куда-то плыли.
Лёжа в темноте, он рисовал в своём воображении картину: открывается дверь и неслышно входит она. Было неважно, кто она, просто нечто туманное, в белом платье. Женщина. Молча ложится рядом.
Забраться бы в такой момент выше, да к самым звёздам, весь их протыкающий свет направить в одно место. Для чего? А чтоб рассмотреть тайну женскую.
Такие мысли лишь жалкую улыбку рождали. Время шло, и тайна постепенно рассасывалась. Нет, конечно, девчонки заедались, порой казались глупыми, были все плаксами. Но дружить с ними, если бы довелось, Виктору было бы легко.   
Стена не отгораживала от реальной жизни, наполовину деревенская жизнь небольшого городка выставляла напоказ и отношения животных, и людей. Какие только разговоры ни велись, «знатоки» в ребячьей среде намекали, вводили в курс дела. Но, чтобы ни говорилось, изжить «другое» ощущение из себя Виктор не мог.
 «Другое» - это восприятие, ощущение тепла, это более яркие краски, приглушённые звуки. «Другое» - это зов. Куда-то, зачем-то. Это подмеченный, перехваченный взгляд. Скользнул он, метнулся в сторону, вороватый, зовущий. Это ожидание открытия.
Это может быть прожигающее томление, от которого ни завидуешь никому, ни испытываешь злость. Только ровное, тихое спокойствие на душе.
Это и когда начинает трясти от подступивших рыданий. Как же легко плачется в детстве. Нет той боли, которую нельзя со слезами выплакать, и как же легко становится после слёз. Слёзы в детстве не разжигают обиду.
Чем больше маялся Виктор нелёгкими, непонятными думами, тем чаще, каждый раз ярче возникали образы. И в те минуты ему казалось, что сила хотения может сотворить чудо, взорвать его изнутри, и он подобно кудрявой головке одуванчика от порыва ветра разлетится на сотни парашютиков.  Тогда откроет для себя весь мир, многообразие миров.
Хотелось заглянуть в глаза девчонок, не просто заглянуть, а вглядеться пристально, чтобы черпануть из зрачков, из родниковых глубин пригоршню воды. Вместе с ней выловить и золотой ключик. Он наверняка припасён у каждой. Но что-то останавливало.
Виктор о чём-то хитро догадывался. Это как разделение на хорошо и плохо, свет и тьму, можно и нельзя. Условное разделение, при котором переход из одного состояния в другое возможен.
Он ни с кем не говорил об этом разделении, ему не нужно было говорить об этом, в этом не было смысла. Он свыкся. Но это и рождало стыд, настороженность. Незнакомое ещё тревожное томление обволакивало.
Чувство, как при приближении грозы, ничего нет, а уже что-то мучит. Постыдная скованность немотой отдаёт.
Только не понять, паришь в воздухе, или тонешь в пучине болота. В пучине тоже паришь. Вокруг было одно его «я» и предчувствие чего-то. Не начала, но и не конца.
В промежуточном состоянии легко было находиться. В нём он был свободен. Он жил своей жизнью. Но откуда же тогда прорывалась усмешка? Неверие за ней скрывалось? Вроде бы, усмешка – движение каких-то там мышц, а почему тогда от неё тяжесть? Почему оглянуться хочется?
Появилось желание оглянуться, значит, пришло время перебрать тобою созданное. Значит, пришло время от чего-то освободиться. Значит, мусора много окружает.
Приглядка полнила неопределённые мечтания, готовила материал для лепки судьбы. Судьба у каждого должна лепиться. Какой материал предпочтёт судьба: глину, солому, ком снега, может, из нагретого железа, из податливого под пальцами воска или пластилина внутренний стержень человека она сформирует? Поди, узнай, что тебе уготовано, что предстоит перенести, в каких переделках побываешь!
Оно и правильно, этот внутренний стержень на более податливый не помешало бы заменить, чтобы при случае прогнуться перед сильным.
Судьба – судьбой, но куда деться от чувства тоски и одиночества, от ощущения, что тебя постоянно бесцеремонно разглядывают, вертят как какой-то куклой. А от этого кроме как тоскливого ожидания в душе ничего не возникает. Ну ещё копится в носу ком горьких жгучих слёз, который, правда, можно высморкать.
Что толку волноваться, путаться в словах. Раз сразу на ум не пришло единственно нужное слово, то экай, мэкай, а прожига, какой бы мог возникнуть, не будет.
И он, ошалевая, блуждал в своих сомнениях, старался скрыть, тяготился рано пробудившимися угрызениями совести.
Совесть в нём присутствовала, по малейшему поводу краснел, вспыхивал. Потели ладони. Комплексовал. Состояние пришибленности рождало жалость.
Совесть «угрызается» у несчастных. Это «угрызение» как цыпки не вылечишь. Мать, бывало, перед школой цыпки выводила.
Пока всё лето бегаешь босиком, подошвы затвердевают так, что по стерне свободно прыгаешь, а на ступне от жары и росы кожица чернела и трескалась, сочилась сукровица, зуд нестерпимый был. Вот мать и лечила. Мыла ноги в марганцовке, мазала сметаной, под скулёж и вой.
Пять минут назад, казалось, одолевало угрызение совести, а спустя эти же пять минут, удивление уже полнит: с чего это внутри стало пусто и холодно при непонятном томлении одиночества? От чего-то хочется отбиться.
Взглянешь в зеркало, только для того, чтобы отыскать перемену, на лице выражение отрешённой растерянности, будто топчешься перед тем, что перепрыгнуть должен. И никак не осмелиться.
То ли канава широка, то ли берег топкий. Вскинешься, и поймаешь себя на мысли, что если смотреть так минуту-другую, час, то впору подчиниться наваждению, и оно, наваждение, катком подомнёт.
Чем больше смотришь, тем решимость пропадает. Завитушки обстоятельств, словно морозный узор на стекле, затягивают поверхность.
Такое состояние не могло длиться вечность. Оно для освобождения предполагает вспомогательный толчок извне, оно предполагает свободное плаванье. Душа самостоятельности хотела.
Насмелиться и перемахнуть через все препятствия. Скорее вырасти, уехать, стать самим собой. Это добавляло не только груз тяжести, но и рождало чувство инородности.
Дурь о писательстве явилась продолжением комплекса, нашла в те минуты, когда он краем уха слушал передачу по радио про Маяковского. То словно был в наглухо закрытой комнате, а тут, вдруг, для него форточку открыли, далёкие звуки стали близкими. Цель наполнила жизнь смыслом. Тайный порыв души пробился наружу.  «Я тоже буду писать!»
Но чего ради писать? Ради славы, известности, чтобы потешить честолюбие, чтобы угодить второму я, зуд его успокоить? Что за глупая мысль осенила? Спокойной жизни точно не будет. А что будет, какая жизнь ждёт?
Кругом только и слышно, чтобы что-то достичь, нужны связи, блат. Учиться вовсе не обязательно, главное, жить и своего дождаться. Ради своей победы выстоять в жизни, не уступить. Попутно можно ещё с десяток дел переделать, но в главном – ждать.
Говорят, ждать и догонять хуже всего. Ждать!? А если то, что загадочное ждёшь, не придёт? Свернёт в сторону. Не понравился ты. А если его перехватит кто-нибудь по пути? А если придёт да не то, что ждал? Что от этого будет?
Можно отказаться от протянутой краюхи хлеба, а как отказаться от мысли? Откуда мысль появляется, куда, на время, исчезает? Что ей способствует? Каждый знак у неё выверен, все переходы, до запятой, отлажены.
Когда Виктор начинал думать об этом, чуть намеченной призрачной радостью по лицу разливалась улыбка торжества, будто он заранее уверовал в победу. Потом непонятной нерешительностью через каких-то полминуты находила полоса безразличия. Он пытался заглянуть поглубже внутрь себя. Недоумевал, пытался вспомнить, о чём думал только, что.
Новое родилось, застряло, засело в нём, сопротивлялось исчезновению из памяти. Невозможность, скорее неожиданность понимания перехода из одного состояния в другое, обездвиживала.
Плохо понимая ощущения, неподвижно, слегка ошеломлённый, напрягшись, он замирал. Утихал. Тогда думалось вообще неопределённо. Начинал чувствовать тяжесть на плечах. Всё было ново и неожиданно.
Не всё можно измерить человеческой мерой жизни. Слишком много всевозможных приправ в виде совести, справедливости, расположения, или нерасположения, отношения к тебе других, приходится учитывать.
Только слабый человек винит себя во всех грехах. Только слабый на все сто процентов уверен, что большой груз всегда перевесит маленький. Чудо, если вмешается, от противного отсчёт может повести. Но чудо – редкость.

                14

Виктор вдруг поймал себя на том, что давно думает о Евгении. Даже колено стало вздрагивать. Нет, не от страха, что потерять её может, скорее от тягучей волны желания. Это же хорошо, что оно не пропало. И сердце сжалось сладкой тоской. А раз так, то и зло, на, казалось бы, неудавшуюся жизнь, вымещать не на ком.
Был период, когда выжигающее чувство потери, без слов, без проблеска мыслей своей тяжестью придавило. Даже мысли мелькали, что расстаться нужно. Процесс расставания обдумывался.
Ненормальность в этом, что-то вроде, как сценарий заранее придумать. Со словами, отрепетированными движениями, искусственным надрывом. Где взмахнуть рукой, где отступить в сторону, где выдвинуться на передний край, крикнуть заученные слова, которые аплодисменты должны вызвать, или шорох у слушателей.
Тягучая неопределённость, что-то решать нужно, с одной стороны показала, чего он может лишиться, с другой, вновь родила боязнь провалиться в неизвестность.
Когда достигнут какой-то уровень, страшно пасть ниже, как бы виноватить себя не пришлось. Снова чего-то добиваться, куда-то лезть, завоёвывать. Он понимал, что если такое случится, всё одно всех женщин примерял бы, сравнивал с Евгенией.
Ниоткуда пришла слабость, вялость тела. Начало тонко покалывать в затылке, густая пелена тумана застила глаза. Сон, беспамятство, бред. К горлу даже слёзы подступили, с трудом приглушённый вскрик задавил…
Не из стерильной стеклянной банки с закатанной крышкой Евгению получил. Всегда вспоминался Семён, циник, в те минуты, когда делить Евгению приходил. Отвоёвывать возможность пользоваться ею.
Хорошо, когда женщина первой начинает разговор, что ей, кажется, что она опостылела. Сама, первая. Любовь неудачная! В таком случае она спокойно может, как о пустяках, перечислить все свои похождения. Не замечать, как каждое слово втыкается иголкой. Женщина сравнивает ощущения.
Что и остаётся, так стискивать зубы, полниться ненавистью. Нет слов опровергнуть, какая она была пришибленная, жалкая,- из-за этого и подобрал её. Стоит начать взмучивать пережитое – затянет в пучину. Обличения женщины всегда бьют больнее.
Евгения не толстокожая, не прикидывается, не вынуждена прикидываться, чтобы сохранить семью. Семеро по лавкам не сидят. Страшно ей жить в неопределённости. Не раз намекала: и не жена она, не расписаны, и не любовница – пришёл-ушёл.
Когда разговор в открытую, промолчать трудно, лихорадочно придумывается, как и что сказать. Мелочи врезаются в память. Наплывает дымка на глаза, опускаются плечи…
Пронзает мысль, что ни за что обидел, всё время кого-то обижаешь.
Минута вдохновения рождает безоглядную дерзость. Она, может, и дорога своею раскованностью, неосторожностью, временным просветлением.
Откуда-то «сверху» сваливается всезнание. За считанные доли секунды саморазоблачение происходит. Чем больше думаешь, тем глубже погружаешься в трясину непонимания. Некуда вклиниться чему-то новому, чтобы от него отсчёт начать.
И тут же до одури захочется жить, искать, ошибаться, мучиться. Торопить захочется завтрашний день. Потому что завтрашний день расширит дырку в стене непонимания, и в тот пролом глянет солнце. Оно новое желание высветит.
Неужели так приходит выздоровление? Неужели маета, разочарование – это всего лишь болезнь? Неужели всего лишь одно слово способно вылечить, или загнать, сделать болезнь неизлечимой? Но ведь помимо слов есть и надежда.
Мысли о Евгении, особенно когда разлука тянулась несколько дней, рождали лёгкую улыбку. Так, поплутав в незнакомой местности, улыбнёшься, когда замаячит впереди дорога, или высветится знакомое окошко избы.
Пытаясь представить лицо Евгении, Виктор почему-то ясно увидел их встречу на вокзале в то иссушившее зноем лето. Евгения отучилась на курсах, он после тушения тундрового пожара наконец-то вырвался в отпуск.
Странное дело, теперь, по прошествии времени, поблёкла обида, ушли упрёки, отстранённость какая-то ко всему поселилась. Словно то прошлое и не главным стало. Озарение молнией высветило хитросплетения тайны.
Жизнь должна вызывать сочувствие. Нет, она всегда двусмысленна. Всегда можно подобрать слово, которое по-настоящему открывает истину человеческого понимания. Даже слово «слабак», или «слабачёк» оттенок тепла несут, дают шанс найти новые силы для продолжения борьбы.
Было у Виктора желание прикинуться простачком для пользы дела, чтобы вытянуть правду. Такой обман не грех. Выговориться бы суметь, чтобы пожалели. Чтобы пропала тоска по родной душе, чтобы неприкаянность брошенного мужика с кажущейся свободой не мучила.
Ситуацию осветит любой штришок. Важно всё. Как человек посмотрел, как в первом порыве сделал шаг навстречу. Нет в эти мгновения свободы. К чёрту свободу. Нельзя быть свободным от чужой жизни, от чужого горя, от чужой радости.
Жлоб, который не хочет и не может растрачивать себя на других, только он знает, как поступать в той или иной ситуации.
Ты же не жлоб, думал Виктор. Ты можешь поделиться. Рубаху последнюю снять, карман вывернуть, все деньги отдать, что-то исправить…
Но, протянуть ладонь, предложить самого себя полностью, без остатка, без того чтобы не думать о прошлом и не городить забор вокруг будущего, ты не можешь.
В таком случае, ты не просто жлоб, а хуже - эгоист чистейшей воды.
Необязательно отлаять, можно жестом уничтожить. Евгения провоцировала. То оденется маняще, то лукаво выгнет бровь, заговорщицки, приподнимая полу халатика, скажет: «А у меня что-то есть». И он норовил прикоснуться, прильнуть к ней.
Ниоткуда порой начинают слышаться голоса, сначала будто бы неживые, потом смысл появляется в звуках. Галлюцинации, что ли?
Что ты принёс Евгении? Спокойствие? – Нет! Любовь? – Нет! Ты не умеешь любить, и не учишься любви. Любить – это природный дар, ему не учат. Если и начнут учить, так только изуродуют. Сносной жизни создать не сумел. Где живёшь - вагон, самодельная мебель… И нечего ссылаться на то, что все так живут. Так, да не так.
Щенок. Обогревшись возле Евгении, многому научился, многое понял, даже мысли появились, шагать дальше. И поднимешься, и пойдёшь от обогревшего тебя костра. Другим человеком пойдёшь. А она, тот костёр, который тебя грел всё это время, с чем она останется?
Костёр ведь до тех пор костром считается, пока кто-то в него дрова подкладывает, а потом он в теплинку превращается, сам себя греет, а потом в шаящий очажок.
Остынет очажок, на его месте десятилетиями след с кучкой золы чернеть будет. Как жить человеку, внутри которого пепел, зола?
Всё, что происходит, случается для чего-то. Отгадка происходящего в этом «чего-то». В промежутке.
Евгения прямодушная, что на уме, то и на языке. Это грех небольшой. Виктор почему-то уверовал, что знает Евгению давно – знает и помнит всю ещё до первой встречи.
Он встречался с ней в другое время, в другой местности, в другой жизни. Её запах, не спутает по ощущению прикосновения к волосам ни с одной другой женщиной. Дрожащая точка в глазах, её зубы, голос. Нет, не минутный порыв чувств толкнул их друг к другу.
Жизнь подстроила им не приключение, не эпизод, какие ежесекундно с разными людьми происходят, о котором легко забыть. Всё куда серьёзней. Всё из мелочей связалось, мелочи глубоко цепляют.
Внутри заныло, защипало. Припёрло – дыхнуть нечем. Размышляя ни о чём конкретно, можно доразмышляться о собственной несвободе, которая сковывает по рукам и ногам. Тут уж простор картинкам прошлого. Начинает главенствовать слово «раньше».
Раньше было так, а ещё раньше, а ещё…Стоит лишь перетерпеть, приноровиться к промежуткам между этими «раньше». Начинает доходить, что один шаг уже сделал, следующий шаг будет ещё смелей, а там и уверенность появится, и силы возрастут.
С первой минуты, когда они остались вдвоём, не было ни размягчённого бесстыдства, ни зазывности. Лишь радостная готовность к встречам. И какая-то невозмутимость, отсутствие боязни.
Все люди как-то связаны. То, что происходит с одной женщиной, оскорбление, обида, другая женщина через информационный поток единой космической связи как бы на себя берёт способность отплаты. Всегда найдётся, кто поддержит, и произведёт отвратное действие.
Женская солидарность коварная штука. Чем отплатит, как – это особый вопрос. Как ты поступил, так и с тобой поступят. Месть в чём заключается: чужими люди для тебя делаются. Чужие они остаются. Вспомни, как неловко сидеть за праздничным столом в незнакомой компании?
В короткий миг падения глушится оценка чести. В этот короткий миг делаются нехорошие дела. Миг – он только вспоминается как миг, а длиться он может долго, до наступления протрезвления.
Сшибся с Ольгой… Поиграл на ней, как на балалайке. Что, Ольга родне стала? Да нет! Что-то новое получил, равноценное тому, что тебе Евгения дала? Опять же нет! Так что ты в чужой пастели искал?
Прятал свою трусость. Забыться хотел, совесть замучила. Где теперь Ольга? Ну, было, ну, сорвался. Кругом все так поступают, берут. Что плохо лежит, что само в руки идёт… Почему я хорошим должен выглядеть? Выглядеть хорошим не получается.
От мыслей не передохнуть. В шутку их не превратить. Преследуют внимательные и понимающие глаза Евгении. Взгляд её просвечивает. Неуютно как-то под таким взглядом. Она чувствует, что ты тянешь время, ждёт какого-то происшествия, что ли, чтобы оно само повернуло жизнь.
Зацепку человек в памяти ищет, что-то особенное, такое, чем можно отманить беду.
Евгении может противно жить в неопределённой обстановке, тошно выполнять супружеский долг, когда всё заученное, повторяется из раза в раз? Несправедливо и жутко чувствовать бессилие изменить прошлое.
Женщине поручено хранить бескорыстие. Но с этим поручением она должна и для себя какую-то благодарность получить.
С одним непонятно что было, со вторым не меньшие проблемы. Один был циник до мозга костей с комментариями типа: «холодная бочка», «сосулька на простыне».
Кровная связь устанавливается, но в словесные напоминания она не переходит. Нет-нет, но и отчуждение возникает. Все должники друг перед другом, особенно в трудное время притирки.
Вроде бы ценить должен то, что получил. Пускай оно не совсем такое, как у всех, но оно твоё. Цени, носи на руках, оберегай. Волоску не дай с головы упасть.
От этой мысли Виктору стало хорошо, радостно. Дураком надо быть, чтобы ломиться в чащобу, будто в зарослях спрятан клад.
Помнишь же, как боялся встречи на вокзале, как ждал её. Всего секунда молчания, за этот миг прошло привыкание без слов. Евгения шагнула навстречу, обняла за шею тонкими руками и ткнулась губами в щеку. Дрогнул её голос.
Воспоминания хорошего подступили к горлу. Искрились, подобно свечки, глаза. Заглянул в них глубоко и пристально, на донышке зрачка дрожал страх.
«На первый – второй рассчитайсь! Кто лучше – чётный мужик, или нечётный? Первый или второй? Может, третий?»
И не первый, и не второй, даже, и не десятый, а один единственный, тот, что на сердце лёг. Важно ощущение. Важно не то, что дал первый, второй, десятый, а чего они лишили.
В глазах поволока. От слишком пристального взгляда щёки покраснели или только так показалось. А может, всё проще. Она хочет сказать, что он вытащил, освободил её от страха. Она приникла к груди не как кающаяся грешница. Затрясла головой не для того, чтобы видения какие-то отпугнуть. Растерянной она не была.
- Я соскучилась.
Какие слова ни придумывай, уравняться с ними ни одно слово не сумеет. Это понимание, при котором всё враз становится с ног на голову, пугает до замирания сердца. Ничего-то ты не смыслишь в жизни.
Собственная вина, чужая вина, выждав срок, найдёт выход. Неправда живучее правды, но хочется верить только в хорошее.
Необычность, неразгаданность, а в глазах радость. Ни тени отчаяния. Давно он не видел у Евгении такого лица: решимость и высвеченная радость.


                15

Каждый прав по-своему. Две правды противопоставлены друг другу. Страх одиночества толкает человека на сближение с себе подобным. Вместе не страшно. Чувство единения, лёгкость отношения ко всему, небрежность, то, что формируется в детстве под воздействием среды, несомненно, подвержены колебаниям.
Не шараханьям из стороны в сторону, а незаметным на глаз переменам. Они и называются незаметными, потому что произрастают ниоткуда, из воздуха, из отношений. Сами собой, как сорняк.
Может быть, в это время закладывается на всякий случай за пазуху камень бессердечия, чтобы, подвернись минута, кинуть его с чудовищной расчётливостью, на которую способен лишь близкий человек, целящий в твоё, знакомое ему, болючее место.
Начнутся попрёки. Мало что остаётся от когда-то возникшего чувства, когда он, или она, открыв рот, внимает каждому слову. Всё равно становится, безразлично. Нет, желание хорошо выглядеть не пропадает, но оно теряет шарм. Будто и не было никогда влюблённости. Только расчёт.
Перемены способны прорасти сквозь асфальт, если и не пробить его, то расколоть, приподнять. Цепкие, живучие, они умеют приспосабливаться. Объяснить это невозможно.  Не за что ухватиться. Не всё можно измерить человеческой меркой, отбросив совестливость.
Отбросив! Как можно что-то отбросить, если тычут носом: посмотри, как живут другие, посмотри, что носят люди, в каких хоромах живут!
- Как жизнь? – философски, по сути равнодушно, интересуется кто-то.
- Течёт,- услышит в ответ.
- Всё течёт,- оскалит зубы тот «кто-то». Может, и не оскалит, может, тихо и чётко поцедит сквозь зубы.
Ни грамма искренности. Те слова, как торопливо позвякивающие копейки, которыми расплачиваешься за кусок колбасы в магазине.
Глупо, добиваясь перемены, стараться отодвинуть за задворки памяти то, что совсем недавно волновало. Возникает непререкаемая уверенность, что всё знаешь, с дурацким принципом «пленных не брать», то есть не оглядываться назад.
Сущность такая. Неловкость разрушается одержимостью. Одержимость распаляешь, чтобы взлететь на гребень успеха. Не важно, что она насильственная.
Унизительно просить снисхождения и объяснения событийного поступка. Может всё зацепить: и ровно-спокойный голос, и отсутствующий взгляд, хмыканье, или, проговорив нужное, собеседник даже не взглянет на тебя.
Перемены выборочны. Из множества множеств одна-две ситуации по-настоящему зацепят. Взять луг, на лугу тоже уйма полевых цветов всяких. В названиях запутаешься. Одни вызывающе прекрасны, рука так и тянется их сорвать, есть совсем невзрачные, которые смять нечаянно ногой не зазорно, но ведь и теми, и теми любоваться можно. И любуются люди применительно к разным обстоятельствам…Всё зависит от настроения.
Для погорельца пожар – стихийное бедствие, для зеваки – впечатляющая картина огня. В один раз всё видится так, и тут же, сделал шажок в сторону, - что-то новое откроется. Да тот же цветок, восковая гладкость лепестка, стебелёк с одним-двумя листочками… Залюбоваться можно.
Всё, что окружает нас - природа. Природа может предъявить счёт к оплате и за то, что ею любуются, и за то, что насилует человек её. Такое понятие, как благородство по отношению к природе, не больно в ходу. Ведь и по отношению к себе человек напридумал нелепиц.
К чему возникают перескоки с одного на другое, с чего-то важного к мелочному, Виктор не понимал. Не улеглось внутри всё по своим местам. Полон до краёв бурлящими чувствами, которые вытекают и вытекают. Осадок остаётся, который киснет, каменеет, наполняет тяжестью. Застревает в горле комок, начинаешь чувствовать вокруг себя пустоту. Длинную бесконечную пустоту.
Будто летишь в глубокую яму. Ни ты сам, никто не знает, что болит и чего требуется.
Суета, вечные неотложные дела. Завесил уши золотом, нет возможности услышать перетоки жизни. В такие минуты обездвиженность рождает новое, чего раньше за собой не замечал.
Кашлянёшь, поёрзаешь на месте. Как у старика родится понимающая, снисходительная, всё прощающая улыбка. Пожевала жизнь! Мягко она стелет, да больно туго пеленает. Куда уж другим до тебя! У других всё по-другому, только у тебя по-своему. Обиды нет. Есть намётки на страх, сам виноват во всём.
Нет возможности избавиться от стыда, прожигающего насквозь, непонятного стыда перед Евгенией за избавление от страха, за одно то, что она ничего не требует взамен.
Хочется побыть одному в попытке понять, что происходит, погоревать о потере, даже заплакать от беспомощности. Внутри что-то настораживает, странное, грозящее перерасти в поломку всего организма чувство.
Не тем, чья глотка шире, не крепостью кулаков, не умением подловить и оседлать случай интересен человек. Интересен тем, что на лбу у него жизнь записала. Он когда-то, с кем-то, отчего-то был счастлив. Это высекается намертво. Это застревает в глазах. Это не даёт покою тому, кто сумел разглядеть.
Завидки берут, перебираешь немногие знакомые факты, пытаешься вбить в понятие «мой», «моё» доверие. Не собственность. Собственником быть тяжело. Любовь с собственностью не отождествляется. 
В детстве каждый полагает в ощущении себя особенным. Напрямую об этом не говорится, но по ощущению, по знанию себя, по отдельным кусочкам, из которых складывается мозаика, собирается общая картина. Чаще всего во сне приходит такая мысль о некой проставленной на тебе печати – ты всё можешь.
Не отсюда ли и полёты во сне. Не отсюда ли и радость, с какой просыпаешься.
Виктор странно летал. Какой-то полубег-полуполёт у него был. Отталкивался от земли и скользил над нею. Наплывали сумерки, зажигались внизу туманные огни. Смятение возникало – Виктор просыпался.
Детство - отсвет или отблеск того, что происходило рядом. Когда поворачивал голову в сторону детства, привыкнуть к тому, что оно уже было и прошло, не получалось. Зачем-то оно было, зачем-то прошло? От этого и замирало сердце.
В детстве – детство тянулось до невозможности медленно, приходилось торопить его, хотелось скорее стать взрослым. Взрослому же кажется, что детство промелькнуло настолько быстро, что от него сохранился лишь шум, как от прогрохотавшего скоростного поезда, который и останавливается не на каждом полустанке, который и запомнился мельканием окон.
Тому мальцу с улицы Горького было всё равно, большим ли человеком он впоследствии станет, или стесняться его, потом кто-то будет. В детстве всё просто. Это взрослым в глаза назойливость бросается, а те, которые сдержанны, – им, скорее всего, не до тебя.
Помнится, у маленького Витьки, как и у всей соседской уличной шелупни были штаны на одной лямке через плечо, как у сумы нищего. Всё лето бегал босиком, цыпки зарабатывал, убивал время играми.
Убить время – это взрослое понятие, он же время проживал, он рос во времени. Он не отрекался от того, что составляло смысл жизни.
В маленького человечка со штанами на лямке, как в ту торбу, кем-то смысл будущей жизни вкладывался. Когда родился, был пуст, вот и, черпая ложкой, из казана знаний, особенностью и наполняли. Виктор и не ведал об этом. Знал бы, так крутился постоянно возле черпака.
Почему теперь странные детские воспоминания не дают покою? Наплывают, переполняют звуками, невнятно заставляют прислушиваться к малейшему шороху. От воспоминаний зарождается тоска, которая ёжит, перемогаешься, сдерживая раздражение. Перебирая на сто раз жизнь, оказываешься в проигрыше. Не доиграл в какую-то игру в детстве.
Надо бы, а не сумел. Увернулся, что ли, при игре в догонялки, не хлопнула, отмечая, догнав, водящая судьба по плечу. Может, это и хорошо, что судьба не догнала? Отпустила, таким образом, в свободное плавание. Шанс предоставила что-то изменить самому себе.
Всё летит мимо, а ты на месте. Тем, кто пытается обогнать, наоборот, кажется, что ты всех обогнал. Обогнал, и кичишься.
Повезёт, так счастливую судьбу можно получить, без притворства. Может, всё для того, чтобы потом чётко различать, где твоя вина, в чём она заключается, а где – чужая?
А не всё ли равно, твоя вина, чужая вина,- шрам остался, остался осадок горечи, осталось понимание, что выбора не было.
В воспоминаниях ты вовсе не центральная фигура, вокруг которой всё вертится. Наперёд не лезешь, наоборот, умаляешь себя, тени держишься. Кто-то всегда рядом более шустрым оказывался, более засвеченным, продвинутым, на кого равняться хотелось. Скорее, даже не ровняться, а подражать.
И не подражать, а доказать, что ты случайно возле него, волею судьбы, прописался, на самом деле, тебе уготовано другое место.
Пусть пока он верховодит, но наступит такое время, когда он же тебе завидовать будет. Всё временно, потерпеть нужно. Без признаний. Человек из жуткой ямы выбирается, вырытой при рождении. Когда вылезет, он себя покажет!
Главное, отбежать в сторону, убежать оттого, что ты есть на самом деле, спрятаться.
Безнадёга жизни сшита нитями. С какой стороны ни посмотришь, жизнь невнятно-наказывающая, что ли. Всё время приходится пересиливать себя. Всё время что-то мешает, всё царапает неумолимостью, как тот гвоздик в сапоге.
Вроде, и терпеть можно, и неотступно об этом думается. И шить, всё время шить приходится. Вихлявый стежок шва ровнять.
У всех стежки разной длины получаются, и цвет у ниток разный, и нитки разной крепости. И иголка, какой протаскиваешь нитку, может быть длинной-цыганской, может быть с едва различимым ушком. Кому как удобно, тот тем и пользуется. Может быть, позволяют пользоваться, что не одно и то же.
В одну минуту привидится что-то стыдное, мгновение, и это стыдное сменяется другим видением, словно слезами прошлое вымылось.  Одно проталкивает другое.
Если б заплакать, слёзы б облегчили? Какая сила держит в равновесии, заставляет ходить изо дня в день на работу, тянуть лямку семейных отношений, о чём-то мечтать?
Можно посмеяться будущему, можно посмеяться своему изумлению, торопливости, неловкости, неумению. Смех ведь тоже бывает разным. Смех сквозь слёзы, скорее, не смех, очистительное что-то.
Неспособность объяснить происходящее сейчас, то, что мучило, эта неспособность потом обещала такое, чего Виктор не хотел бы выбросить или забыть из своей жизни.
Пока женщину добиваешься – она одна, а как всё случилось, почему перенастрой происходит? Вопросы рождались с пугающей периодичностью, ответов на них не было.
Откуда ты знаешь, как всё устроено? Винтик, не там прикрученный, связь ослабляет. Откуда ты знаешь, что про всё знаешь?
Не важно с кем за минуту до тебя женщина была, важно, что она к тебе пришла! Вот ведь глупость думается. Глупость и в том, что скучает он не по заоблачной Евгении, а по идее её присутствия рядом: по телу  рядом на кровати, по способности открыть перед ним дверь, по необходимости скрывать притворство любви.
Надо же настолько поглупеть, чтобы во всём и всегда ждать искренности. Изрекать правильные слова, и не чувствовать настоящей привязанности.
О какой привязанности можно речь вести, если глаз не пропустит на улице ни одного смазливого лица, если машинально сравниваешь фигуры, если укладываешь не что-то эфемерное, а реальных женщин, через одну к себе в постель.
Приливы и отливы океана, текучесть, объясняют какими-то лунными циклами. Человеческую спешку списывают на вздорный характер, привычку, видя в этом странную значительность непоседы. Стремление к свободе подменяется суетливостью.
Кто не может понять очевидное, «не сечёт», кто кипит отжившими страстями обывателя, кто сверяет каждый свой шаг с устаревшими принципами, тот мерзок, глуп, бездарен -  место того на свалке.
Всюду, всюду думающий человек должен и обязан собирать мёд. Даже с камней. Раскрепощайтесь. Когда хорошие люди есть, то всё как бы и хорошо.
И главное, главное – перестань просить, чтобы простили. Никто ни в чём не виноват. Делай. Определись, наконец, важно не то, что тебе люди могут дать, а то, чего они лишают.
Могут лишить дышать, могут лишить видеть, любить, да мало ли чего человека лишить можно. В этом отгадка. Евгения сковывает тебя. Притворяется, что всё нормально. Она видимость свободы дала.
Видимость свободы – наскоро придуманный девиз. Свет путеводный маяка. Вообразить трудно. Да и как вообразишь в жизненном тумане: звуки доносятся, мерцание, отсвет чего-то меркнет, а ориентиров нет. Бередящий страх. И взыскивать не с кого. По чему сверять жизнь? Ориентир дайте, маяк зажгите. Глоток чистого воздуха.
Чем легче тянется нитка рассуждений, тем тягостнее становится внутри. Всё замирает в ощущении неожиданности срыва, что-то вот-вот придёт.
Какая-то мысль до конца не понятая, даже не мысль, а вопрос мысли рождает злобу неспособности пробиться сквозь непонимание. Лицо кривит смягчающая усмешка замешательства. Внутри всё клокочет. Как испугавшаяся чего-то лошадь, от слов ли, мыслей всё встаёт на дыбы. Всё сопротивляется. Вот-вот готово прийти в движение. Попробуй обуздать себя в такой момент, чтобы не дать вырваться наружу отчуждению.
Лишь миг такое длится, но дело своё делает: каменно-надменной тяжестью грузит.
Хорошо думается, когда вокруг всё цепенеет в дрёме. Утром из недолговечного тумана проступают контуры предметов, полупрозрачный покой свеж. Всё лишь угадывается. Вечером зябко становится, закат кровавит облака.
Затянувшаяся фраза, оборванная на полуслове, своею недосказанностью трактуется по-разному. Она как бы расщепляет понятия. Обнаруживает неточности и порочность мотива. Заблуждением можно считать уверение в том, что всё свободно до атомов и молекул раскладывается.
Стоит лишь поднапрячься. Что-то там почитать, что-то окольным путём вызнать. Особенно это касается человеческих отношений. Посторонний человек всегда видится, как на ладони.
Застолби начало, отчеркни конец. Запусти руки по локоть в мешок со страстями и хватай. Разобрал какую-нибудь ситуацию до мелочей, перетряхнул, и в чистом виде складывай вновь. Все же люди!
Как бы не так! Повтор другим будет. Почему тогда все готовы в области человеческих отношений делать открытия? Посоветовать, подсказать, направить. Дурацкая готовность привязывается принять разжёванное, побирушкой в один прекрасный момент становишься.
Отчего так, – люди соприкасаются друг с другом только внешними точками. Одной-двумя. Как пальцы на руках друг за друга заходят. А вся остальная поверхность отношений запрятана, себе принадлежит.
Блестящим медным пятаком среди людей не посверкаешь, лунным яичным желтком дорогу никому не высветишь.
Не будешь думать о себе, никто для тебя пальцем не пошевелит. Хитрее нужно быть. Ума и осмотрительности природа заложила.
Почему-то иной раз чувство благодарности всколыхнёт совсем не те ощущения, какие по логике должны были возникнуть. И недовольство, и раздражение, и готовность сыпать упрёками – и это в ответ на благое пожелание? Значит, была причина?
Легко всё списывать на причину. А сам на что гож в таком случае?
А всам деле, на что я гож,- подумал Виктор. – Какая от меня польза? Был бы крещёный, пошёл бы в церковь и исповедовался. Всё-всё выложил бы про себя… Всё-всё… Может, иногда нужно, полностью вывёртываться пред кем-то?
Будто у Бога своих забот мало? Не с каждым же он общается? Поди, передоверяет некоторых своим помощникам? А помощники – каждый сам по себе. У помощника мысль, как бы самому стать господь Богом. На небесах тоже как у людей…
Почему, почувствовав непонимание, хочется причинить человеку боль, откуда такое?
Есть в человеке такие места приёмники-передатчики, зоны особые, не заплывшие жиром. Не у каждого ток тяги, растёкшись по поверхности, может выбить из внутреннего ядра искру, способствовать проявлению характера, подавить зародыши одиночества, которые губят бесконечное счастье.
Отчуждение на первый взгляд зло, а на самом деле оно высвобождает пространство. Очищает место новым обязанностям, ослабляет сдерживающие путы, открывает простор творчеству.
Просто так отказаться от чего-то сложно, а, громоздя обиды, расковыривая поджившие болячки, шаг за шагом сам себе уступаешь.
Какие в этом мотивы? Следуй за поступком, и мотив определится. Всё для того, чтобы прорваться, заглянуть в завтрашний день.
Кто-то всем управляет. Управляет поступками, запахами, инстинктами поведения, отражёнными, двусмысленными, подлинными. Где настоящий, где – поддельный, в начале ли пути находишься, на излёте значимого отрезка жизни – ответ на это из тюбика памяти насильственно не выдавить.
Начало, оно почему-то трудно запоминается. Мало кто помнит себя с момента рождения. Родился человек, и рот сразу нараспашку. Дай!
Интересно наблюдать за просыпающимся человеком. Дрожание век, сон ещё топырит губу, но внутри что-то напрягается, как перед тем, когда зябнуть начинаешь.
Зябнешь не оттого, что просквозило, а от предполагаемой грядущей перемены. Порывисты движения. Внезапно разрядится, охватит немотой духота. Изнеможённое состояние. И в таком состоянии, нет сил, приберегать что-то на будущее, успеть сжечь бы до золы всё мешавшее.
Боимся чужих историй, боимся чужих стен, боимся поддельных отношений. Волнует и тревожит незнакомый запах. Это всё заключает чью-то судьбу. Это может предполагать перемены. И то, что прятал от других в заначке, может обесцениться, превратиться в тлен. Не из-за этого ли принимаются скоропалительные решения, стыдные?
А может, только на первый взгляд стыдные, раздумаешься, вроде бы и ничего!
Начало всему даёт внезапно поселившееся раздражение, теснота. Что-то мешает, что-то полнит неопределённостью, откуда-то приходит недовольство. Нет-нет, да и прожжёт мысль о тупике. Мысль случайная, неизвестно что наводит такие мысли.
Мерзкий страх сдавит сердце, растерянность заставляет думать о подвохе непонятного «что-то». Навскидку это «что-то», начни перебирать,- несущественное, но, слагаясь из мелочей, нервирует.
В планы не входит для острастки изводить себя пустяками. Пустяк, как хилый росток, или зачахнет без полива, или - примется бурно расти.
Шестое чувство подсказывало, что противиться переменам не стоит. Кругом только и слышно, что жизнь не стоит на месте. Новая жизнь, это новые люди.
Получалось, каждый не сам по себе, а каждый есть каждым. Не вначале пути, не в конце, а где-то посередине. В нелепом хаосе нагромождений жизни, не хуже, чем в лабиринте, можно было заблудиться.
В попытках разобраться в нагромождении вопросов, Виктор всё больше и больше приходил к мнению, что мучает его непонятно откуда прицепившаяся, будто колючка репейника, мысль писать. Выходило так, будто без этого и дальнейшей жизни нет.


                16

Нашло такое состояние, почувствовал страшную неустроенность всего себя. Что это – животный инстинкт самосохранения, мистика какая-то, доставшаяся в наследство от предков из каменного века?
То кажется, что преследует чей-то взгляд, то слышу неотступные шаги сзади, доходит, что и решения кто-то со стороны принимает. Ну, мысленно усмехнусь, оказывается, нуждаюсь в чьём-то одобрении.
Все - чужие. Холодок отчуждения застыл вокруг. Пришла тягостная напряжённость. Что-то искало выхода. Прокашлялся, что-то попытался сказать, но голос неожиданно зазвучал хрипло.
Вроде бы и солнышко светит так же, как и за минуту до возникновения беспокойства, и в природе никакого сдвига, и всё, что окружало, не поменялось, но нутро упрямо подсказывало, что-то произошло. Что-то готово вот-вот случиться.
Смешно сводить возникшее беспокойство к тому, что, оказывается, не с той ноги встал. Левой рукой за правым ухом почесал. То ли в книге вычитал, то ли с неба знание свалилось, из-за этого ощущения поменялись.
Малюсенький сдвиг в сознании произошёл. Настолько малюсенький, что он неуловим, а последствия им вызванные – куда как нагрузили.
Вернуться в первобытное состояние, которое раз за разом преподносит забытые истины, легко. Состояние, с которого начинался человек, не требует больших затрат. Опусти руки, откажись от излишеств, умерь хотение…И не заметишь, как лицо станет отёчным, серым, отпадёт нервотрёпка, установится тяжёлое спокойствие.
Всё по фигу: поесть бы, выспаться, пробудить какое-нибудь хотение. Выпьешь ли после ведро водки, поменяешь с десяток женщин, это ничего не меняет, мысль о наказании чёрную работу проделывает незаметно.
Трудно подвигаться вперёд. А назад вернуться? В мысли нет упрёка, и жаловаться не на что. Всё из-за тупикового состояние, от незнания, как поступить.
Внешне что-то происходит. Не замечаешь, как поднимаются, дергаясь, уголки губ, глаза начинают не то испуганно, не то удивлённо шарить по сторонам. И почему-то всегда непроизвольно появляется улыбка. Неестественная в данной обстановке, неуместная, беспомощная. Лицо одевается прикрывающейся маской.
А потом наступает тишина, и всего один звук, звенящий, надсадный растёт, расширяется. Перебить его невозможно, нет ни сил, ни желания.
До этого жил и будто бы ничего не знал, и не хотел знать, всё устраивало. Лишнее знание неподъёмно, оно – обуза, отрава.
Сколько в человека ни впихивай учёных истин, если он был недоделанным, суждено ему прожить растяпой, то знание синуса угла или способность брать интегралы не выведут его из полубредового недоделанного состояния. Ничто его не исправит.
Не объёмы знания сами по себе важны, а то, кто и как распоряжается этими знаниями. Наследственная информация, которая была в генах отца, передалась тебе. Её чем-то нужно подкармливать, а иначе распадаться целое начнёт.
Малыми дозами яда, говорят, и Наполеона на тот свет отправили. Знание само по себе не даёт право командовать. Полно на жизненном пути судьбой расставлено кормушки. Не успеет человек родиться, как орать начинает. Дай.
Громадный перечень приложений возле каждой из кормушек. Задача любого, во-первых, найти кормушку, в толчее прорваться к ней, суметь огрызнуться, понадобится, постоять за себя, чтобы не отпихнули. Схватить свой кусок.
Первым насыщается бесцеремонный, тот, кто умеет скосить глаз на соседа, выхватить приглянувшийся кусок, и спрятать схваченный кусок. Он уж точно, ни с кем не поделится.
На вершине всегда тот, кому глубоко наплевать на духовные страдания, да они ему и недоступны. Там идёт борьба за привилегии.
А главное, главное – тот, который наверху, он никогда и ни в чём не сомневается. Для него, чтобы ни сделал – всё не вызывает опаску.
Сомнения расшатывают того, кто робко подступается к месту кормления: осталось или нет, дадут или отпихнут. Сомнение лишает покоя, создаёт неудобства. А неудобства для того и существуют, чтобы стимулировать стремление получить знания, для того чтобы выйти из полосы неудач.
В такие моменты обострённого восприятия, всё помимо желания происходит. Как только себя ни клянёшь: и дураком, и ослом. И что ни в чём не смыслишь, ни на что не способен. Туп, как сибирский валенок.
И мелочность какая-то обуревает, щепетилен до безобразия, готов прицепиться к каждому пустяку, косой взгляд, и тот, нервирует. Громогласным делаешься, преувеличенно горячишься. От одного единственного слова, кажется, зависит твоя жизнь.
Каждый шорох заставляет вскидываться, каждый намёк тут же переиначивается, переводишь глаза с одного на другого человека из окружения: кто же, кто из вас приготовил подлянку?
Ждёшь, надеешься, что кто-то произнесёт роковое слово, или, наоборот, чтобы не делать больно, промолчит. Но и ожидание бесследно не проходит. Оно томительными секундами проедает защитную оболочку. Распадается реальность. Совсем не результата ждёшь. Что такое результат – он всего лишь передышка. Важно движение, желание перемен.
Отдаляясь, куски жизни становятся неузнаваемыми, паутиной оплетаются. Твои они, а посмотришь, как бы и не твоими стали. Целого из них уже не сложить.
Плохо, что из мути главное не просматривается. Нечего вычленить. Что-то цедится, мутной слезой оплывает. Всё зыблется, теряешь себя. Попыток куда-то добраться, что-то схватить, подобно Колумбу открыть в себе Америку, делается меньше. Потребность лезть пересиливает муки совести.
Разговор о муках совести надуманный. Желание получить первым просыпается, а муки потом сквозь отверстия сита проскакивают. Это если у сита дырочки большие, или муки совести настолько скользки и малы, что в любое отверстие юркнут.
Юркнут, примешают горечь, серым порошком раны припорошат…Лучше от этого станет?
Куда-то тянет, что-то зовёт, где-то обещают, сулят рай неземной. Изнываешь от предвкушения, в надежде скорого получения блага.
Лезешь куда-то, прорубаешь заросли, зачем, для чего,- ответ на вопросы как бы и не ждёшь. Все лезут, и ты с ними. Главное, не отстать, не свернуть в сторону, не быть тормозом. Иначе сомнут.
Нет-нет, но среди случайных пугающих мыслей вдруг мелькнёт огоньком в ночи короткое благородно-счастливое воспоминание. И тогда с недоумением и любопытством вглядываешься в прошлое, в котором выделиться никак нельзя.
Вот и приходится равняться на кого-то. Кто-то оказывался умнее. Пример для подражания есть. Так выходит, что ты повторяешь чью-то жизнь, идёшь след в след вовсе не за призраком.
Коль так, что впереди маячила фигура, проделай часть пути за ней, и сверни на свою тропку. Чего тащиться по чужим следам. Нет же, чужую тропу из виду терять не хочется. Оттуда может прийти помощь.
Что, казалось бы, значит слово, сказанное к месту? На одолженный рубль голодному можно купить еды. Да одно то, что руку протянули, уже это придаст новые силы.
Что для одного – жизнь, для другого – выживание. Способы разные. И жизнь может быть борьбой, подчас бессмысленной. Может обернуться обвинением против себя. Это тупик. Это начало конца.
Не всё так и плохо. Ожидание вылета в Кутоган, первые месяцы работы, многообразие людей, Иван Чербаев, минуты, когда внимание привлекла Евгения. Из всего этого можно выбрать десяток знаковых случаев. Можно опереться на них, можно сделать точкой отсчёта. Определиться, что ты хочешь, выбрать направление, и топать.
Потерпеть нужно. Но почему при просмотре прошлого, всегда недовольство собой возникает?
Прошлое не требовало возврата. Но было в нём что-то такое, как если бы он попался на чём-то нехорошим. Хотелось судорожно навести во всём порядок.
Странным всё это было. Обычно прямой, широкоплечий Виктор, начинал горбиться. Одиночество, боль, он пасовал перед той силой, победить которую нельзя. Она всемогуща настолько, что ничуть не мучается и не тревожится за то, что происходит вокруг.
Она сильна тем, что может раздавить, кого угодно в одну минуту, уничтожить словом, дыханием, пристальным взглядом. Утопить в переменах. Стать неприветливой, отгороженной. Или же одномоментно возвысить, мохнатой лапой поддержать, обмазать патокой.
Жизнь всё может, если захочет. Из неуклюжей может стать угодливой. Из жертвы она делает победителем. Ей ничего не стоит предстать в новом обличии.
Всё у неё припасено, всё где-то в заначке хранится. Обновление обрастёт иным смыслом. Причины произошедших перемен становятся, абсолютно ясны. Настолько, что диву даёшься, где раньше глаза были, как раньше переворот в сознании не произошёл.
Наверное, каждый знает, что такое прожить сутки перед решающим событием. Одна нескончаемая ночь, мир утоп во мраке. Всегда всё будет таким. Всё из рук валится. И хочешь себя занять, и не знаешь, как. И сна нет.
Чтобы ни делал, всё время кажется, что репетируешь предстоящее событие, чтобы не остаться в дураках. Сам ладно, а вот других перебираешь, кто какую займёт позицию, кто поддержит, кто промолчит, а кто и осудит.
Какое дело, кто как поведёт, лишь бы самому при всём при том остаться честным. Для себя на рожон лезешь.
Честные – они в семейной бедности ютятся. Сами попросить не могут, стыдно, а чтобы кто-то от чистого сердца отвалил часть своего куска честному, такое, проделать, увы-увы, «за так», никто не намерен.
Предложи взамен что-то, а не крути рогами. Делиться просто так молохольный, какой может. Вот уж кем-кем, а к молохольным редкий себя отнесёт.
Нечего уподобляться подсолнуху, тот поворачивает свою корзину к солнцу, а ты пытаешься в любом изменении знак какой-то отыскать, заднюю мысль понять.
Среди непостижимых вещей особняком высится лишь прошлое. Пускай оно условно. Оно примагничивает. Привыкшие врать, пускай свои небылицы рассказывают, доводами козыряют.
Виктору никогда не доставляло удовольствие толкаться в толпе. Там он никогда своим не чувствовал себя.
Прошлое, как ни выскребай из памяти, слилось в представлении, срослось с ним. Но почему поступил так, когда можно было совсем по-иному прожить – на это ответить не мог.
Прошлое любопытство вызывает своею непредсказуемостью. Почему так сложилось, откуда. В прошлом всё вперемешку. Оно, конечно, что-то досадливое будит, все отгадки теперешнего там. В минуту откровенности думаешь, какое же событие способствовало перевороту, что же сделало тебя таким, но признать ошибки, а они были, как-то не хочется.
Ушло радостное возбуждение. Пришла тягостная напряжённость. Что-то искало выхода, что-то провоцировало на ссору. Никак не удаётся чего-то понять и потому все мучения.
Многое можно перечислить из того, без чего нельзя жить, и что мешает этой самой жизни. Нельзя жить без женщины, но получается так, что она же и в чём-то мешает. Нельзя жить без того, чтобы не посмотреть на соседа или соседку, сравнить, осознать, что ты мыслишь. Нельзя жить без ощущения понимания.
И понимание этого складывает губы в полуулыбку, задержишь взгляд, выдержишь ответный, уловишь, как тень набежит, и опустишь голову. И почему-то непроизвольно какой-то жест проделывается: плечами ли дёрнешь, движением руки, будто муху отгонишь.
Ну и что с того, что любопытство делает человека слишком прямолинейным. Любопытство перерастёт в удивление, удивление – в поступок. А за поступки отвечать нужно.

                17

Что-то не слышал, чтобы хотя бы одна женщина подожгла своё жилище. Женщина всегда на страже своего добра. Это я о чём?
Начинаю задумываться и доходит, что я далеко не целый кусок душистого мыла, только-только вытащенный из красивой обёртки. Обмылок. И до меня люди жили, и после меня будут жить.
Всё, чем наполнен, уже сотню раз, изживалось другими людьми. Может быть, более умными, более удачливыми. И следы они где-нибудь оставили. С ходу интересоваться, переспрашивать – это дурной тон.
Проделанные комбинации, удачные выверты, какие-то установившиеся связи, то чем жил до момента просветления сознания – это, когда начинаешь «видеть», принижает непотребно одну мысли,- я не первый. Отмести всё враз невозможно, да и не стоит.
Знаковые события среди множества есть. Как постигнуть малодоступную, никем не объяснённую их сущность? Хотя бы через тех людей, кто находится рядом? Толку от них открещиваться, толку коситься, делать вид, что мне они не интересны. Может, всё и так, но… Пресловутое «но» потянет к ним.
Впрягшись, влача лямку, вроде бы, ни от кого не зависишь. И результаты такой жизни есть, и устаёшь, но всё время не пропадает ощущение, что кто-то пытается ножку подставить. Сбить с правильного пути. Увести в сторону. Отвлечь, притупить внимание, чтобы проглядел, не успел зафиксировать какой-то значимый только для тебя факт. Поворот к чему-то или, наоборот, от чего-то.
Хочешь, не хочешь, но ради прояснения никчемного, по меркам других людей события, создаёшь всем неудобства. Кругом только и слышны рассуждения о будущем. Будущее нужно подразделять на далёкое будущее, на то, что произведёт действие скоро, и на то, что через минуту подсунет перемены.
Скоротечное будущее – это одно, оно в прошлое плавно перетечёт, а далёкое будущее – от него лишь каверзы.
Оно не всё равно, что пересесть с одного стула на другой. Чем ближе от него сядешь, тем дольше оно задержит.
Разрешить себе находиться долго в состоянии обдумывания не могу, но и понятия, как из него выйти, нет.
Вчера и позавчера, и, наверняка, таким же и завтра будет, ничто не сдвинется с места. Иллюзия рождает чувство покоя. Время – всего лишь полусон.
Хочется вернуть состояние счастья, какое бывает «до» чего-то, например, до того, как заболит зуб. Ничего не убавилось и не прибавилось, но что-то безвозвратно ушло, появилось новое.
Ощущение, что где-то под самым ухом лает собака. Заливисто, тонко, беспрерывно. Нет же рядом никакой собаки.
Свобода это или несвобода? О какой свободе может идти речь, когда опутан с ног до головы паутиной слов, только замолчишь, как наступившая пауза рождает обман.
Молчание и есть самый настоящий обман. Вот тогда-то и прошибает обидой и болью. Где же это изобильное счастье? Где возможность раскрыть себя? Где те люди, которые бескорыстно поддержать готовы?
Чтобы облегчить мучения от собственной неловкости, не лучше ли утаить всё? Кто-то же условия создаст, чтобы появилась возможность показать, на что каждый способен. Всё упирается в желание помочь, или нежелание ради тебя пальцем пошевелить.
А почему кто-то что-то должен делать? Никто никому не обязан. Отсюда и боль. Но боль странная, скорее, видимость боли, её нет. Другое что-то.
Хочется спросить себя: «А жалко тебе чего?» Помедлишь с ответом. Нечего отвечать. Рассеянность всё тупит. Предопределённость. Забьётся сердце в невидимом волнении от негодования и возмущения. И себя не жалко, и никого не жалко.
А чего жалеть? Исчезнешь ты, жизнь продолжится, вроде как тебя и не было. Был, и не стало. От этого можно сойти с катушек, забыть про долг. Слишком всерьёз всё принимается. Глупость это, наваждение. Лёгкости во мне нет.
Можно, конечно, вернуть неясные минуты размышления на исходные позиции. Из уже исчезнувших мгновений выстроить то, что унесено временем. Даже отыскать поворот. Но для чего? Для того чтобы зачлось на том свете? Все вещи на своих местах. А что-то изменилось.
Связать во что-то целое не выходит. Всё уживается в одном виде. Прошлое, взятое будто бы на прокат от других людей, сумасбродство придумок,- хотел бы выкинуть из головы весь сумбур мыслей, хотел бы забыть, но возникшая связь уже пустила ростки. Поселила беспокойство, родила опыт, который неустраним. Все попытки убедить себя словами - все слова кажутся никчемными.
Слова для того и предназначены, чтобы то, что накопилось внутри, вывести наружу, переложить часть своей ноши-вины на других. Освободиться с помощью слов от чувств.
Как хорошо было бы, если в такие мгновения полыхал бы костёр, или сидел бы перед открытой дверкой печурки, смотрел, как горят дрова. Завораживает такое.
Пахнет смолой. Появляется способность раздваиваться.
По размышлениям выходило, что тот, кто мало говорит, или вообще немой - толстокож. Доля правды в этом есть. Он более счастлив. Энергии на слова много тратится.
Сидишь, стоишь или лежишь, устремив холодные глаза в беспредел заумья, глаза в такие моменты не греют, они пусты и прозрачны. Надуваешься презрением к себе, ко всему окружающему миру. Попытки понять логику происходящего, хотя, логикой лишь невежда упивается, не выходит. Ничегошеньки! Нет подходящих слов! Много их, а нужного нет!
Плюнуть бы на всё, чтобы в этом плевке утонуло нехорошее, но не выходит. Слишком много успел нагородить.
Крутанёшь носом. Да, ко всему добавляется ещё и запах. Тот запах, который принадлежал кому-то другому, внезапно, опахнув, становится твоим, рождает ассоциации. С этой минуты он будет слит с тобой, принадлежать тебе, вплёлся в поток памяти.
Слово, запах, запрет, чувство, настроение. Слишком дорого это, слишком в этом нуждаешься, чтобы раз и навсегда отказаться.
Наверное, большое облегчение, когда молчание в водопад слов переходит. Благостное опустошение. Если попытаться в молчанку поиграть хотя бы неделю, не на пари, не давая обет воздержания, а вынужденно, в обиде или лучше без обиды, записать то, что творится внутри в это время, наверное, вот тут-то и скажется нехватка слов.
Что, кажется, значит, слово? Ну, сказал и сказал. Ну, забыл. Другое применить можно.
Но почему-то муторно на душе становится, когда не находишь единственное, точное, самое-самое слово. Километры слов безболезненны, ранит одно. Печальная улыбка покривит губы.
Скучно становится. Всё, не связанное с нужным словом, кажется никчемным. В минуту очерствел. Никак не выходит принять суррогат жизни.
Молчанку словами не описать. Для этого нужны какие-то особые буквы, с особыми значками, усиливающими значение. Словарём общечеловеческих настроений в этом случае пользоваться нельзя. Да и где он, такой словарь? Кто его составил? Да и что такое может представлять словарь настроений?
Сборище бытующих расхожих понятий? Краткий переговорник? На потребу набор умных мыслей? То там протечку заткнуть нужно, то здесь уберечь от ушиба. Произнёс умную фразу, а за ней что? Прикрыла она на какой-то миг пустоту, а дальше, дальше? Завидуешь?
Из того словаря, как из мутной воды рыбак пытается поймать свою золотую рыбку, так и ты должен выволочь на поверхность подобие чьего-то счастья. И оно должно передать состояние твоё и в эту минуту. И в десяток последующих минут. Не обмануть. И проделываться такое должно на виду, а иначе никак, иначе – разорвёт изнутри.
Вот и начинает подавать признак жизни, ворочаться живчик, внутренний твой человек. Глазёнками начинает поблескивать. Какой он, что ему нужно? Уж ему-то хотелось бы перенести какое-нибудь суровое испытание, проверить силу духа, чтобы в конце концом торжествовать победу. Странно, как раньше такое в голову не приходило.
Несомненно, это разлад с самим собой. Живчик для торжества победы многим бы пожертвовал. И тебя сунул бы в переплавку. Понаблюдал бы, как будешь корчиться на огне.
В первую минуту, чтобы замять неловкость, может, и отвел бы глаза, может, хохотнул бы неловким смешком.
Не подавай виду. Сквозь тревогу и недоумение начнёт ощущаться холод отношений. Холод множит незаметные потери, расстояние между близкими людьми растёт. Разлад наступает. Нарочитость перед насильственным выбором появляется.
Добро и зло, сомнение и безапелляционность не сливаются в нерешительности выбора. Путаются обрывки представлений. Неуловимость мысли, текучесть слов, понарошку ли всё, всерьёз,- как в этом брожении непонятного разобраться? Всплывает хотение, уходит на дно нехотение. Нетерпимость начинает довлеть над сдержанностью.
Всё вспучивается, лопаясь, образуются пузыри неопределённости. Где уж тут уследить за чем-то мизерным. Один, как есть один, на ось навздеты вертящиеся в разные стороны колеса. Всё гремит, всё крутится, всё мелькает, но всё остаётся на одном месте, перемалывая пустоту.
Пройдя мясорубку разлада, едва успев отойти от шока, ввёдшего в стопор, начинаешь оценивать. Углядеть бы неуловимость перемен. Всё внутри глохнет, старается замолчать перед ответственностью перемены. Пространство сжимается. Происходит расстройство восприятия.
С чем-то мнимым легче, чем с живым. Мнимость не может обидеть, с нею можно поступить, как хотелось бы.
Добро и зло создают сплав нежизненности, или, наоборот, жизненности новых отношений. Ты и остальные. Неверие и осознание подвоха. Ожидание предательства, всё равно как ожидание ареста. Не знаешь, когда всё произойдёт, но готовишься к этому.
Кто виноват, что в голову лезут такие мысли? Зачем этот нескончаемый спор? Истец, ответчик, защитник и судья одновременно.
Под впечатлением таких мгновений и даются обеты, некая установка на жизнь. Ну и пусть пока отъединён от прочих, опустошён для того, чтобы наполниться новыми силами и совершенством.
Почему всегда наполняться новым нужно? А если в старом что-то подправить, подвинтить, покрасить – неужели оно, старое, будет хуже непонятного нового? Уютнее в старом, роднее оно. Да лучше чем-то поступиться, чем дать торжествовать неопределённости.
Можно ли сказать что-то новое, нечто великое, когда сам ничто? «Ничто» - это ведь и умственный недостаток, и телесный. Разве недостаток к избытку может привести? Это глухоту одиночества только множит. А глухота и рождает ту силу, которая хочет проявиться. Раздвинуть пространство.
 Кто-то смеётся, отвлечённое мышление чужим делается.
Хочется сказать, а что сказать не знаешь. Отсюда и тон – надменный, оскорбительный, тон не слишком уверенного в своём превосходстве человека.
Так может, и хорошо, жить и ни о чём не догадываться?
Мимоходом ценники пролистываются, прейскурант услуги предлагает. Всё оговаривается, всё учитывается, всё чего-то стоит. Как-то зарабатывать на жизнь нужно.
Неучтённым в жизни ни одно событие не бывает. Всё к ответу притягивается. Прислушаешься, стук костяшек счёт непрерывен. По старинке перебрасываются судьбы с одной проволоки на другую: не закончился перебор початой судьбы в одном месте, как на смену ей вытаскивается с другого конца на просмотр новая. Вот и остаётся ждать, когда спрашивать кто-то начнёт в полной мере.
Жизнь по чуть-чуть переходит в безболезненное воспоминание. Знаки меняются, плюс на минус, или наоборот. Ничто не должно пропасть даром.
Чувствую себя наблюдателем. В душе ничего нет. Пусто. Ненужно свободен. Воображаемое уязвляет больше, но не будешь же мстить тени неизвестного, фантому или самому себе?
В такие мгновения себя чувствуешь, как бы изнутри. Изнутри раз за разом накатывает волна перемен, раз за разом переписываешь одни и те же страницы. Стремишься ухватить главное, уловить текучесть перехода из одного состояния в другое.
Жизнь полна таких моментов, в которых думается: «Ах, если бы на чуть-чуть пораньше…» Но что-то неотвратимо тащит и тащит вперёд.
Ничего хорошего от заполошного бега нет. Притормози. Палку в колесо текучести вставь, чтобы не так скоро перемены шли.
Хорошо бы при этом глядеться в зеркало, но зеркал под рукой нет. Что происходит,- оно неуловимо. Оно даже в слова не переходит. Пока ищешь карандаш, а записывать-то и нечего! В смутную неудовлетворённость, разве, всё выльется. В промежуточную изменчивость иссякшего духа.
Себя клянёшь, жаждешь скорее доскрестись до спасительного подсознания, оно, только оно, может дать ответ на всё. Общаться с подсознанием выгодней всего в полупьяном или пьяном состоянии, в бреду. Доходчивее получается.
В пустоте пространства домыслить и написать можно всё что угодно, также, как и прочитать, и смысл не тот схватить, перевёрнутый.
В пустоте звуков нет, лишь острая тоска заставляет в себя вслушиваться, и нет большего счастья, как в такую минуту почувствовать спасительную жажду жить.
Со всей страстью впиться бы во всё: в землю, в дерево, если оно рядом, уйти под воду, лишь бы чем-нибудь наполниться. Да хоть водкой! Лишь бы содержание появилось. А откуда ему взяться, если на должные выводы смелости не хватает?


                18

Прожил десятую часть того времени, которое отводится на семейную жизнь, а оглянулся, ни разу не сказал никому, по-настоящему, искренне, что ты любил. Жалел.
Некоторые думают, что раз жалеешь, то о любви и речи нет. Кончилась она, осталась, если осталась, размазня словесная.
Женщине нужно много любви, поддержки, утешения. Жаждой утешения женщина иссушает себя. Любой мужчина, пускай, сто на сто раз влюблённый, не тот водный поток, который способен заполнить до краёв провалы и ожидания женской души. Он не неиссякаемый. Ему тоже подпитка нужна. Нет такого мужика, чтобы он без остатка выплеснул себя.
Хорошо, когда в глазах светится понимание. А если там поселяется злость и нетерпение? «Жизнь ты мне испортил!» И это на полном серьёзе говорится, с поджатыми губами, озабоченно. Вот и выходит, что жизнь - явь в дремоте или дремота, заменённая фантазией.
Мужчина хочет, чтобы рядом с ним была женщина для утех, только мать, только жена. Спально-кухонный комбайн. А женщине что хочется? Скорее всего, понимания, чтобы её воспринимали как женщину. Чтобы не находилась она возле мужчины, как возле чурбана.
Ночь велика, ночь дана, чтобы спать, а не ворочаться на чистых простынях, не прокручивать рассеянно в голове всевозможные картинки. Не пытаться удержать на месте сходящиеся стены. То в одном углу что-то треснет, то в другом углу за обоями шорох послышится.
Ночью ты всегда наедине сам с собой. Дар открывается ночью придумывать достоинства, какими не обладаешь. Иногда ночь исключает возможность хоть как-то возвыситься.
Чуть-чуть стоит напрячься, как придёт решение.
Любить и хотеть, жалеть и мочь. Любая женщина неосознанно делит себя между ребёнком и мужчиной. Не всегда ей хочется быть возле ребёнка. В какой-то момент она готова обменять его на минутное забытьё в объятиях, зов перенастроился.
Расставания – это оселок, на котором шлифуют остриё отношений. Закрой глаза, и видится силуэт уходящего, спина. Глядя на человека со спины, многое прочитать можно.
Расправлены плечи, ссутулился ли, осторожно обходит лужи или, не видя, так и шлёпает по ним. Любая мелочь цепляет. Сердце к горлу подкатывает. Всякие мысли привязываются. И так прикидываешь, и эдак. И во всём клин выходит.
Уходит человек – сердце разрывается пополам. Откидываешь покрывало на несмятой постели, и прежде чем лечь, опять же тоска берёт. Убеждаешь себя, что всё нормально, а нутро плачет, плачет сутки напролёт до иссыхания глаз. Где тогда пресловутое самообладание? Кто засвидетельствует, что держалась до последнего молодцом, на сколько хватило сил, держалась.
Вот и поселяется настоящая боль, переходящая в равнодушие. Вот и начинаешь бояться, что с тобой заговорят о сокровенном. Начисто пропадает понимание.
 «Да плевать. Для женщины главное – умение уйти, достойно лечь в постель. Она всё должна учитывать».
Евгения свою любовь, набор этих для неё бесценных слов, сотню раз говорила. А потом взяла и уехала. С отговоркой, что на учёбу.
Закавыка не в том, почему она уехала, а в том, почему они так долго прожили вместе?
Собеседник, с которым мысленно разговаривал Виктор, находился внутри него. Ему легче было задавать вопросы, ни стыда при этом, ни неудобства. Стыд ведь, когда вслух стыдное скажешь, и кто-то подслушает. А про себя, мысленно, запретное даже сладостно повторять.
Ответы почему-то выходили запутанными. Ну, а где ж им другими быть, если сам себя выгораживаешь.
Отвечая, он пытался вглядеться в пространство, которое окружало, пытался уловить хоть какой ответный знак, или сигнал, что его понимают, что он доходчиво суть выкладывает. При этом чувствовал свою беспомощность, словно в нём что-то подгнивало.
Запах мокрого дерева, прель водорослей. Не заметил, как небо заволокло тучами. В прореху прободнулся солнечный луч, скользнул пятном. На бегучей воде колышется тростник. Хрумкают закостеневшие стебли. Шорохи, неясные звуки. Всё отвлекает.
Хорошо бы в эти минуты услышать тоскующий голос. Какую, сударь, нет, лучше вьюнош, желаете песню? Про «тополя», из Есенина, что-то? Жертвенно внимать будешь. Взглядом, взглядом попроси.
Попробовал семейной жизни, вкусил все её прелести, нахлебался… Нахлебался, так другим людям от этого не больно и не холодно. Как жили, так и будут продолжать жить. И есть свою жизнь, они не перестанут.
А ты? Привязанность начала перетираться. Попало что-то инородное, причальный канат вот-вот лопнет. Плот понесёт стремнина. Измениться надо. Иначе всё будет мучить. Поселится боль. Отпусти, прости…Что простить? Что отпустить? Что болит?
Чем больше думается, тем глубже погружаешься в эти думы. Хлебаешь, хлебаешь… Сначала торопливо, как голодный насыщается. Потом ложка всё медленней и медленней задвигается. В какой-то момент остановится, замрёшь над тарелкой: чего-нибудь новенького хлебнуть, но нет, это доесть нужно. Вдруг, на дне тарелки золотиночка блеснёт. Терять ничего не хочется.
Становилось, как бы, ничего не жаль. Такое было. Раньше. Выпало какое-то звено.
Кто кого отодвинул – не понять. И почему-то возникла ревность к неизвестности. И вместе с ревностью пришло осознание, что бесполезно демонстрировать своё недовольство. Оно только выжигает последние остатки терпимости.
Недовольство иссушает, если нет возможности избавиться от него.
Прислушиваешься к каждому звуку, к каждому шороху. Что-то же должно откликнуться. От долгого безмолвия начинает шуметь в ушах. Тягостная необходимость не даёт настоящего удовольствия, какого-то полухмельного азарта, рушит все правила. Тут бы отключить слух, остановить зрение, перестать видеть, что окружает, усилием сознания уйти внутрь себя, чтобы забытьё пробудило надежду.
Выход всегда есть. Уйти, уехать. Но как перебороть страх -  лишиться, перемочь, когда всё комом слепилось: ненависть, страх, любовь, расчёт, забота о ком-то.
Как это будет выглядеть, если ком расковырять? Как принять человека обратно после того, что с ним случилось, и не напомнить ни о чём?
Начинаешь жить, совсем не думаешь, как всё закончится. Просто прыгаешь, без гарантии перескочить ров. На любовь гарантии нет. И на доверие сертификат никто не выпишет.
 Какова любовь, таково и доверие. Всё должно быть без притворства. Как в таком случае совладать с собой? Как отгородить от всего мешающего? Как не убояться перелома? А ведь над пустяками задумываешься, над мыслями, которые прямого отношения к жизни не имеют. Увильнут, потом снова догонят.
Такие мысли поневоле вызовут горький смех. Снаряд не падает в одну воронку дважды. Курица, и та, дважды под машину не залетит. Всё меняется.
Выходит – спасение - забыть о тех, кто тебя любит. Они напоминают о себе не тогда, когда надо, и говорят не то, что надо. В этом вина. Тебе слово, ты в ответ два. Не разговор, а обмен пощёчинами. Внешне - без ссадин, а что внутри при этом творится – сокрыто мраком.
- Постоянно говорить о любви не столь важно. Даже совсем не важно. Приносишь деньги, утешаешь, определённость какая-то в этом… Странно, никогда не волновал вопрос, почему женщина так долго живёт со мной? Меня устраивало, что она всегда рядом, доступна. И её, наверное, определённость отношений устраивала.
- А ты не думал над тем, что таким способом ты единственное чего добился, так то, что она превратилась в женщину, которая разуверилась в то, что она может быть любима? Для женщины жить рядом – этого мало. А раз так, то и требовать верности ты не можешь…
- Глупость всё это! Как можно требовать верности? Захочет, на глазах изменит. Без звука. Кричи не кричи, никто не поможет. Захлебнись в словах. Если нет способности любить, так лучше попытаться стать как можно меньше и незаметней. Тогда несчастья проглядят, пройдут мимо.
- Хочешь сказать, что удобней жить под одеялом, укрывшись от людских глаз? Обделывать свои делишки ночью? Так усиливаешь власть над другим человеком, лишаешь его способности разобраться.
- Циник! Нагородил, невесть что. Чтобы по-настоящему понять происходящее, нужно знать, как всё складывалось. Шаг к успеху – это и потеря чего-то. На пути к успеху дух захватывает, гордишься, что всё так здорово выходит. А потери между тем множатся. Результат оказался не тем, какого ждал. Люди оценивают всегда хуже. Не жди благодарности.
- Глупость, глупость и ещё раз глупость! Как сразу определить, в чём успех, а в чём потеря? Детям не дано судить о семейной жизни родителей. Что самое горькое? Это когда молча плачет женщина ночью рядом со спящим мужем. Не всхлипывая, не вытирая слёз, без надежды.
- Ну вот – приехали! К чему это ты?
- Больно ты уверен, что всё понимаешь, всё тебе известно. Не хочешь согласиться с тем, что в твоей уверенности есть тёмная сторона, нехорошее что-то, и этим ты причиняешь боль. Боль некоторым, а другим – неудобство. Тебя не оправдывает, что делаешь так от незнания. Просто дурак, или набитый дурак – всё равно - дурак!
- Ну, знаешь! Понимание приходит с возрастом. Жизнь жестока. Жалеть начинаешь, когда что-то утрачено. Да, та же, любовь. Как сразу определить, что утратил? Сколько ни оглядывайся назад, на прошедшие годы, на отношения, на поступки – ничего хорошего не найти. Одна боль. Лучше начать всё заново. Притвориться, что всё как бы в первый раз.
- Хватит сил, чтобы всё, как в первый раз? Можно раз притвориться… Для женщины всё – как в первый раз! Ты по-прежнему уверен, что всё знаешь?
- Я многого не знаю…
- Например?
- Господи! Да я никогда не был женщиной! Я не знаю, что она чувствует, что переживает. Ни до того, как под кого-то ложится, ни после. Я не знаю, отчего и как у неё возникают мысли, рождается собачья привязанность, терпение. Не дано мне это. Да и зачем? Я тысячу раз могу повторить: «Я ничего не знаю!» Не буду же из-за этого умолять о прощенье, чтобы из-за этого простили. Да в выстроенном мною мире, далёком от реального, мне самому места нет. Я чужой в нём.
- Найти силу сказать об этом ты смог, попытайся измениться…
- Как? Как? Если в разных направлениях наши дороги…
Холодные внимательные глаза, губы обесцветило волнение. Так и, кажется, что с них сорвётся: «А мне плевать!»
Виктор словно споткнулся обо что-то, а может, и на самом деле споткнулся, потому что ошеломило то, как придурковато-спокойно он обменялся мнением. Артист, большой артист. Сердце не дрогнуло. Заныло чуть-чуть, но не так уж, чтобы из-за этого прислушиваться к себе.
Высказав пришедший в голову бред, Виктор показался себе слабым. Сказал что-то не то, позволил себе почувствовать боль. Изрёк неправильные слова.
Конечно, хочется, чтобы на всё был отклик, чтобы жалели, помнили. Знали, что он не обманывает, он не трус.
На самом же деле Виктор не чувствовал никакой уверенности. Поглупел, но, тем не менее, ждал искренности.
Не стоит взмучивать счастливое время. Передуреть нужно, чтобы прийти в норму.
Воцарившееся молчание в природе родило отчуждение. Пронзительно крякнула в кустах тальника утка. Толку говорить! С кем говорить? Со своей тенью?
Всё сказанное было наборами слов, не более. И не было обиды от недоговорок.
Хотелось ощупать глазами не этот штабель леса, не безжизненное пространство тундры, не реку, и даже не Аркашку, нудно зовущего перебираться на другую сторону протоки, хотелось вглядеться в глаза Евгении.

                19

Часто Виктор задавал себе вопрос, на кой сдался институт, строительная специальность, сопромат, теория упругости с запутанными формулами в половину тетрадной страницы и неразрешимыми задачами, строительная механика? Все эти перемножения эпюр? Ну, не видел он себя за всем этим.
Его, по сути, интересовала лишь механика отношений людей, механика проявления характеров, механика сдерживания или выявления эмоций. Механика зависимости мужчины от женщины, или, наоборот.
То, что не отпускает друг друга, что в подвешенном состоянии держит. Это приносило наслаждение, выпячивало достигнутое. На короткий миг, потом отрезвление наступало. Всё это зельем было, но разве не зелье те же глаза, какими, другой раз, выстреливает Евгения?
Иногда они беспечные, но и могут впиться так, что вывернут наизнанку как носок. Что за этим,- по-женски выстроенное чувство собственности? Стимулятор отношений?
Разобраться в связях хотелось. Теперь-то, пусть задним умом, кое в чём кумекал. Приведись начать всё сызнова, многое местами поменял бы. И тут же возник вопрос, а дали бы тебе такую возможность хоть что-то переставить местами?
То-то и оно, для перемен свобода нужна. Если кругом ограничения, да толком не знаешь, что нужно, да карман пуст, где уж тут думать о начале сызнова.
Забраться бы в заброшенный скит при полном уединении и обдумать «мысль». Приятно находиться в воздушном состоянии, надуваться своей значимостью.
Мысль не обдумать требовалось, а выжечь калёным железом. Чтоб шрам остался.
Всё нужно подвергнуть ревизии, всё. Раз чем-то уязвлён, то камня на камне нельзя оставлять от истины, за которую держался.
Нет, что-то напоминавшее прошлое, должно остаться, пускай в виде шрама.
По поводу учёбы сам себе отвечал, что в то время ничего другого придумать не сумел. В учёбе был смысл. Цель какая-то. Потом стал думать, что бросать на половине пути учёбу не серьёзно. Доказать хотел и себе, и остальным, что-то да значит. Чтобы не закоснеть, учиться нужно.
Хитрить, хитрить учиться нужно, прикидываться. Часто ловил себя на том, что старается вытянуть шею, будто бы следит за кем-то. При этом нетерпеливо заноет-заноет сердце, сладкая тревога волной накатит. Что, ждёт чего-то особенного?
Насчёт шеи: жизнь стала веселее, шея стала тоньше, но зато длиннее…
Почему у деревьев нет никаких проблем, если и есть, то о них они не кричат.
- Тупицы,- повторил Виктор, произнёс слово едва слышно, будто утишил боль.
Из-за того, что сидел неподвижно, как-то враз почувствовал прохладу. Весна, и солнце не за светлой дымкой, но зябко временами становилось. Ветерок чёрное дело делал. Кашлянул, стукнул себя в грудь кулаком. Весенний воздух дых перешибал. Далеко-далеко кромка горизонта отсекала небо от земли.
Как бы размеренно ни текли мысли, а всё одно получалась взбудораженность: то щека дёрнется, то губы сами собой для свиста сложатся.
На память Виктор не жаловался, но иногда возникали непонятные провалы. Что творилось в голове, какой лабиринт мозговые извилины создавали, что за коридоры там, по которым мысли гуляют – чёрт его знает! Бывало, нащупает мысль, а она юркнет в ответвление, затеряется в куче себе подобных.
Трудно с первой попытки было вспомнить фамилию. На языке вертится, а выговорить невозможно. Это Виктор считал «издержкой производства», своей особенностью.
Почему-то забываться стали слова, какие он говорил Евгении в редкие минуты откровения. Никак не вспомнить было, что она отвечала. Но зато подозрительные подробности, которым раньше не придавал значения, почему-то стали вызывать сомнения.
И разные оттенки голоса жены по-особенному начинались улавливаться. Чем это объяснить?
Нет, не взращивалась неприязнь конкретно к Евгении. Захотел бы, обвинить было бы проще простого. Признаться честно, он не видел ей место в скоплении людей. В скоплении она отдалялась.
Что толку перебить себя застоявшимся вздохом, при этом чувствовать, как сознание освобождается от прежнего понимания. Не возникало зависти возможности Евгении растворяться в других.
В толпе все лица становились похожими. Подмеченная чёрточка, вовсе не характерная, выбивала из колеи, заставляла смотреть и смотреть.
Презрение множит высокомерие и неприязнь. Веет неспокойствием. Неловко становится. Взглянул на человека, в попытке понять, что же за секунду произошло такое, что перевернуло все представления,- невольно шевельнётся жалость, она отодвинет искушение заглянуть вперёд.
Глухая забывчивость доводит до изнеможения. Начинает лихорадить. С трудом переждёшь затянувшуюся паузу. И причин особых нет, а подталкивает что-то к грубости.
Вообще-то, как поступать в двусмысленных случаях – этому учить не нужно, делай вид, что не понимаешь человека. Потяни с ответом, поищи нужные слова. Ну и что, если беспечные глаза вопьются, передёрнет от чего-то. Мгновения бывает достаточно, чтобы дошло.
…Они встретились у выхода с перрона вокзала. И по тому порыву, с каким Евгения шагнула навстречу, сразу стало ясно, что она заждалась.
- Похудел-то как, закоптился! Вот что значит одному жить! Жду-жду, а может, думаю, не приедет. Поезд не на ту ветку свернёт, возьмёт, и увезёт…
Привыкший по-своему оценивать и осмысливать паузы, Виктор всматривался в лицо жены, борясь с искушением увидеть недоброе открытие.
Её голос был настоящим. Её слова сулили безграничное счастье. Сердце дёрнулось. Под ситцевым платьишком родное тело. Оно напряжено. Оно ждёт прикосновений. На лице застыла улыбка.
- Я думала о тебе. Может, что тебе и передавалось. Хотелось превратиться в птицу, и полететь, краем глаза на тебя посмотреть. Я соскучилась.
Слова словами, но была ещё и какая-то близость, какая-то женственность, покорность отдаться прижавшегося тела. И затуманенность взгляда, и бабское счастье. Хочется, чтобы прикасались мужские руки, чтобы обнимали.
- За эти дни я прочувствовала, что такое одиночество,- проговорила Евгения чуть неровным, дрогнувшим голосом. Всё её существо вывернулось и тянулось к нему. - Поцелуй меня,- попросила она, закрывая глаза.
Губы жены были со вкусом вишни. На Виктора нахлынула какая-то неопределённость. Он всматривался в лицо жены, и оно почему-то вызывало тоску исповедаться. Стать на колени, сложить молитвенно руки на груди, такое проделывают на церковных обрядах. Это будет выглядеть театрально, но раз по-другому нельзя, если только так можно выложить съедавшие его мысли, он согласен. Лишь бы мостик между ними укрепился. Ощущение причиняемого ей неудобства пропало. Чтобы в глазах не плескалось боязливое недоумение.
Почему же мелькнула отметавшая всё хорошее мысль о том, что разыгрывается очередная уловка.
Досада и стыд, что такие мысли возникли в первые минуты, как будто он залез в чужой карман, его схватили за руку, заставили поморщиться. Что толку смотреть на просвет ведро, когда точно знаешь, что дырки в днище нет!
Из-за оконного стекла хорошо весенней порой наблюдать за веткой. То она до неприличия голая, потом набухнут почки, начнётся пробуждение. Потом листочек зазеленеет. Большей частью слепо проходишь мимо перемен, отмечаешь, походя, а иногда ярко, зримо, упоение от наблюдений возникает. Упоение от перемен. Упоение от страдания: сколько же перенесла ветка в зимнюю стужу!
На лице женщины все перемены словно раскрытая книга. Что захочешь, то и прочитаешь. Листать ничего не надо, глаза всё скажут.
Банальную игру ведёт жизнь, игру в «поддавки». Уступчивостью заманивает. Птица, то, падая, то, взлетая, так от своего гнезда отводит, чтобы, в конце концов, чем-то удивить. Игра не искренняя. Чья – птицы, или жизни, или женщины?
Женщина приносит себя в жертву из уважения, что её «подобрали», из восхищения, что её мужчина не такой, как все. Вошла такая мысль в кровь, и пошла бродить.
Просто из-за того, что он – Виктор, разорвал порочный круг случайностей, когда чередой шли смерти трёх «Викторов», в которых Евгения винила себя, она сама об этом говорила,- это предопределяло поступки? Может такое быть? Может!
А раз он, вот уже и расстояние чувствуется, ничего не спрашивает, ведёт себя по-прежнему, то она способна дурачить его.
Ну, не дурачить, а симулировать свои чувства. Это всего лишь неосознанная игра. Понимает, что если покажет, что её мужчина стал в тягость, что ложиться с ним в постель – это приносить себя в жертву, то разрыв неминуем.
Ничего ещё не случилось, а как бы наперёд загадываешь, раскладываешь ситуацию. Прикидываешь, что можно ожидать.
Прозорливы первые секунды встречи. Виктор почувствовал, что наливается чем-то тягучим, что слетит с тормозов.
Уловив что-то переменившееся в Викторе, Евгения растерянно перевела взгляд на его лицо, как бы спрашивая, что тебе ещё нужно, я же здесь, рядом. Губы её плотно сжались. Дрожь, шедшая откуда-то изнутри, сковала тело.
Сквозило: не знаю, о чём ты думаешь, не совсем точно понимаю, о чём думаю я, но не ищи подвох - мы нужны друг другу. Мы думаем об одном и том же. Одинаково. Ты первый человек, которого я люблю по-настоящему.
Виктор, казалось бы, ухватил конец этой фразы, вытащил её полностью: «ты первый человек, которого я люблю». А ведь может быть и второй, и третий…Не скажешь вслух об этом, но думается ведь так.
Тогда как понимать, почему она вышла за Семёна, почему до встречи с ним, не делала попытки уйти? Затаилась, срок назначила? Поживу, сколько поживётся! Своеобразная любовь? Может, и сейчас любит, сравнивает…Как вот объяснить причину подобной мысли?
- Значит, и сейчас любишь?
- Кого? Тебя?
- Того, кто у тебя был первым…
- Чепуху говоришь! Я не люблю, и никогда не любила его, но он отец моего ребёнка. Так вышло. Любить можно по-разному…
- Объясни. Я не понимаю. Можно любить или не любить. А у тебя какие-то оттенки. «Чуть-чуть», «не так», «снисходя», «по-настоящему». Пересортица какая-то.
Про пересортицу и мясо он говорил про себя.
- Что за удовольствие к словам цепляться? Всё передёргиваешь. Ты ссоры хочешь? Ну не в такую же минуту. Вить, я люблю тебя. Семён страшил смертью и пустотой, этим он даже не манил, а давил. В какой-то момент той силе уступаешь. Он ничего не создавал, он не умел творить, только разрушал. Я не любила. Чего с девчонки-пустышки спрашивать! Прошу тебя, не лови на слове.
За любой женщиной тянутся молчаливые тени тех людей, которые присутствовали в её жизни. Они бесшумно обретаются. Не из-за этого ли порой срывается с губ женщины в самый неподходящий момент слово.
Мимоходом, необдуманно, но оно наизнанку вывернет. Кричи не кричи, никто не поможет. И тогда захочется стать как можно меньше и незаметнее, превратиться в кроху.
Слово похвалу расточает. Слово, порождает любопытство. Если что-то делается без спроса,- такое слово усиливает власть.
Разобраться, чего в жизни недостаёт,- жизни не хватит на это. Дело не в том, чего недостаёт, дело в том, что представляет жизнь. Ощутимо тяжелеет человек в момент, когда слышит колючее слово.
Уйма оттенков в слове жить. Существовать, кормиться, сожительствовать с кем-то, обитать, здравствовать. К любому из этих значений можно приставить что-то касательно сомнения. Оно и правильно, разве можно на сто процентов быть уверенным, живя? Споткнуться можно на ровном месте.
Любой доброхот, стоит ему поплакаться, тут же посоветует искать счастье. Переводить жизнь, по его разумению, глупо. Будто за каждым углом стоят толпы мужиков, будто на любой уличной скамейке поджидают поклонницы, подсаживайся, начинай обработку.
И почему-то считается, что уход от чего-то или кого-то – это шаг к успеху. Признание нужно, без признания человек-невидимка.
На перроне вокзала их толкали люди. Люди спешило куда-то по своим делам. Ни один не бросил заинтересованный взгляд.  Равнодушная пустыня отношений, пустота - привокзальная сутолока.
Слова порицания, слова лести, слова заискивания, гневные тирады. Видишь лишь шевелящиеся губы, тонкие, будто лезвием бритвы прорезанные, пухлые, которые старательно язычок облизывает.
То всё чудесно и ослепительно в своём блеске, то оно же становится мрачным, теряет всякий смысл. Крушить и рвать хочется.
Клятвенно можно пообещать всё, что угодно, но не получится ли так, что повернуть на сто восемьдесят градусов придётся. Не зря ведь говорят, что русские с повёрнутой назад головой живут. Из-за этого ничему научиться не могут.
Ответ, предназначенный другому, всегда готов. Всегда за непростительный поступок выговор на языке вертится. Стоит закрыть глаза, как память, словно слепца, будет толкать на сторону.
Мысли жили сами по себе. Клубок мыслей внутри существовал, десятки концов торчали. Виктор цеплял за кончик, раз-другой дёргал, нет слабины, на следующий кончик переходил. Размотать весь клубок - духу не хватало. Скорее, не духу, а боязнь открыть что-то необычное тормозило.
Из набора песчинок рождается гора. Гора чужих мыслей, гора ощущений. Ничего вроде бы особенного. Прервать это может карканье одинокой вороны, расположившейся рядом на дереве. Дело не в том, что пожалел о чём-то, разумеется, и в этом дело, но волнует возможность, или невозможность, наладить отношения.
 Мысли споткнулись, словно дали возможность родиться впечатлению. Ревность мучает? Да нет. Скорее, то, что увидеть невозможно, что можно почувствовать. Обречён обманывать себя.
Вроде бы ничего особенного, но и отгадки нет. С какой стороны ни всмотрись. Узнать хочется, откуда всё пошло.
Подкрался к обрыву, померещилось, что камень, на котором стоял, пошатнулся. Схватиться не за что. Молчание было каким-то рвущим нервы. Это-то и пугало. Эта мысль родила страх потерять, а страх – предвестник покорности и умения угождать. Он присущ тем, у кого нет выбора, или пространство для маневра невелико.
У него не было такого пространства вообще. И в какой-то момент боязнь уничтожить привязанность, заставила призадуматься. Нестерпимо острой была такая мысль.
Евгения спокойно выдерживала его взгляд, говоря этим, что она безгрешна. Никакого льда между ними нет, нечего разбивать. Его молчание действует на нервы. Она разрешает любить себя. Уступает в любви, допускает к себе.
«Посочувствуй, пожалей! Спроси о сыне».
- Человек должен быть искренен…
- Даже в минуты отчаяния?
- Не важно, хвалят или ругают. Важно, как это делают, с каким сердцем.
- Как это, – с каким сердцем? Как можно понять, о чём стучит сердце? На человеке сто одёжек наздёвано. Тени, блёстки нанесены на кожу, духи ароматы источают. Где естественность? В чём она?
- Где-то, в чём-то ты умный! В зрачки посмотри – всё сразу станет ясно.
- Я без тебя не смогу сделать что-то важное, главное в своей жизни. Я пока не знаю, что это будет, но это как-то с тобой связано. Сашка как?
 О Сашке спросил уместно. Спросил о Сашке, это сразу сблизило. Евгения изучающе посмотрела на Виктора. Говорить по её взгляду стоило совсем другое.
«Сначала плюнул в душу, а теперь пытается подмазаться».
Глаза были знакомыми, но вопрос в них, вопрос читался.
Как она сжимала губы, как в уголках морщинки образовывались. Из-за этих морщинок она казалась старше. Морщинки присущи людям, прожившим долгую жизнь.
К чему цепляться за слова, за взгляд? К чему пошлые обвинения?
- От тебя можно с ума сойти,- сказала Евгения, погладила руку Виктора. - Дурачок, напридумал, бог знает, что. Нет у меня никого.


                20

Когда находишься на необитаемом острове, то любой попавший к тебе человек становится необходимым. Наверное, уходить из дому не всегда просто. Наверное, чувство доброй памяти значимо.
Наверное, во многом человек откроется, если со стороны понаблюдать за тем, как он, допустим, убирает комнату.
Всё он делает не так: он пылесосит, ничего не сдвигает с места, сухой тряпкой пыль с листьев цветка вытирает, пол без мыла моет. Вот и ищешь здравый смысл там, где его не должно быть.
Легче самому из углов пыль вымести, чем часом наполняться раздражением, непонятно откуда привязавшейся досадой. А вот же, встать, забрать в свои руки шланг пылесоса, или переставить пару стульев, налить в таз воды – сделать так, значит, пересилить себя. Зачем?
Горько остаться не у дел. Горько осознать, что ни хрена в жизни не смыслишь, раз жизнь на необитаемый остров жизни выкинула. От этого и мозги набекрень съедут. Тут уж не до принципов.
Одиночество, оно и есть одиночество. С придыханием это слово произносишь, без придыхания, с волнением, без волнения, выспренно,- никто не запретит своё мнение высказывать. Главное, не переборщить. Грань разумного не перейди.
Всё есть. Ни в еде, ни в одежде, ни в чём нет нужды. И здоровье в порядке. И прожить в уединении можно не один десяток лет. И досуг умело чем-то занят, и мыслей об одиночестве нет. Они есть, но они смутные, не конкретные, как бы, чужие. А вот стоит появиться рядом человеку,- происходит сдвиг.
Человек беспокойство поселяет. Хочется понять, что откуда возникло, почему враз всё изменилось, что стало мешать. Наконец, доходит, что человек всего лишь убил поползновения страха одиночества. Вроде, и хорошо это. На первый взгляд. До одномоментного прожига мысли – переоценка себя началась! А оно нужно? Может, с поползновением страха жить проще?
Обрёл веру и стал кому-то нужным. А если это ещё и женщина, то будешь не только гордиться ею, но и первое время с радостью примешься исполнить все её прихоти. Пылинки сдувать станешь, капли утренней росы соберёшь с цветков, чтобы напоить её.
Какое-то смирение поселится – готов отказаться от многого, довольствоваться малым, готов самую унизительную работу для неё выполнить.
Радоваться всей душой при этом будешь. Строить какие-то планы. И остров перестанет быть островом на время.
Держась за руки, можно ходить и ходить, стягивать петлю тропы, пока снова мысль об обречённой оторванности где-то не произведёт пробой.
Отчего тот пробой? Почему-то состояние блаженства долго длиться не может. То ли дни одиночества со свободой по-другому начинают видеться, то ли возможность сравнивать, что с чем, открывается.
Возникли трудности, появляется потребность жаловаться. Зреет озабоченность. И не дай Бог, если зародится надменная гордость за тобою созданный быт, облагоденствовал, ради кого-то чем-то поступился, понял, что раздариваешь себя.
Приходит понимание, что в какую-то секунду оглянулся назад. Оглядываться не стоило. Притвориться, что позади хорошего не было – чего, вроде бы, проще!
Но утраченного равновесия уже не вернуть, и в прежнюю колею не войти. Кем-то друг для друга там, позади, люди были. Позади!
Почему-то «позади» всегда хочется почистить, почему-то мгновение рождает мысль, что готов отдать всё, что имел, в обмен на искус призвания.
Почему «позади» остаётся недодуманная мысль и одно примечательное событие, одно среди многих? И это событие, или сообщение, возникшее вдруг в памяти, вопрошает и ставит вопрос. И вопрос тот не к кому-то обращён, а к себе.
Чувство благодарности пока сохраняется. К кому? К родителям, которые дали жизнь, к женщине, которая помогает выжить? К самому себе, что такой хороший?
Какой есть, и каким хотел бы быть – это небо и земля. Пропасть разделяет одно от другого. Но ведь мост можно построить. При современных материалах, в космос люди летают, что стоит связать два берега?
Ни завод строить не нужно, тот, который металл сварит, ни опоры бетонировать, ни бригаду сварщиков нанимать, которые конструкции соединят, ничего такого не нужно. Стоит лишь привести в порядок твои мысли. Для этого и одного человека хватит. Любимого человека. Он одним словом дурь выбьет: с размахом жить хочешь, а мысли иждивенческие.
Вроде бы сложилась жизнь, ну, разве, кое-что подправить. Тот вопрос, об отношении к искусу, взрывает её, выносит наверх задавленное когда-то чувство. Не отмахнуться ни от чего.
Учительница литературы говорила, что творческий человек всегда чем-то жертвует. Подсказки для него, всего лишь позволение задушить позднюю любовь. Виктор тогда не понял, о чём шла речь. То ли разбирали чью-то биографию, то ли в чужих характерах копались. Но одно отложилось в памяти, что задушенное, когда никогда, мстить примется. Заново задушенный промежуток не пройти.
Ещё учительница говорила о жизненной правде, что одни желания отмирают, другие – выполняются. Терпения набраться нужно. Тот человека замечать начинает, кто вдосталь насмотрелся на то, что его окружает: на дома, на обстановку, на природу. Пока окружение внове, сам человек как бы в стороне. Наполниться содержанием нужно, всё примерить к себе.
Теперь почему-то пришла неожиданная мысль, что учительница свои несбывшиеся мечты им доверяла.
Выходит, человек в одиночку должен искать и мучиться, ибо поиск даёт ощущение прелести.
Вроде бы в школе добру учили, говорили правильные слова, и не отмахивался от всего сказанного. Часть пропускал мимо ушей, невразумительно говорили. Часть специально не хотел слышать. А для части время не пришло.
Всё шло гладко до той поры, когда не почувствовал пустоту. Она началась мерещиться везде. Она волнами равнодушия захлёстывала.
«Нет такой женщины, которая не изменила бы!»
После такого впору задохнуться от пронзительного откровения.
Уточнять многое можно, менять местами. Исподтишка поглядывать по сторонам. Стараться обстоятельства подчинить себе. Толку-то, живёшь правильно, а почему-то страдаешь.
Прошлое учительницы,- это что-то далёкое, прошлое Евгении- то же в другой жизни происходило. Всё волновало поскольку постольку. У одной были знания, у второй – искра божья. А это разные вещи. Одно без другого – боль.
Накопилось уйма впечатлений, такое нетерпение чувствовалось, что жить нормально без того, чтобы не выкинуть фокус, не получалось.
Готов любой ров перепрыгнуть, без отдыха взбежать на последний этаж небоскрёба, на километровую глубину нырнуть без акваланга. И всё для того, чтобы кто-то побыл рядом. Чтобы этот «кто-то» раздвинул шторы на окне, чтобы в окне возник не серый дождливый день, а пусть, и неяркий, но свет.
Нет, неяркого света для счастья недостаточно. Осознавать, что спасся от смерти, но не получил за страдания вещественной компенсации, в виде благодарного взгляда, тяжело. Вот и вылезет ржа неблагодарности. Норовящих лезть в душу осаживать сразу нужно.
Первый встречный, он и будет всего лишь первым встречным. С распростёртыми объятиями к нему не кинешься. А что останавливает? Врождённая опаска, боязнь что-то потерять, равнодушие чужака?
Неосознанное смятение родится. Начнёшь довольствоваться мимолётным ощущением чего-то печально неуловимого, оно рождается только в снах. Проснулся и никак не вспомнить, что видел, какой смысл заключали видения.
Всё хочется обмануть, а получается, обманываешься сам. Платишь за отсрочку действия. Временно отсутствующего человека, его место, на сто процентов любой не заместит. Почему, да если не веришь в себя, то и другие не поверят.
Особенно отрешённый взгляд, исповедующий, притягивает. Он как наваждение. Что-то складывается из запоздало пришедших на ум слов, но запоздало пришедшие слова всегда грубы. Они как упрёк, как желание поставить кого-то на место.
Зачем? Может, тот человек и не заслуживает унижения? Может, это только вызовет усмешку? Измышления для забавы. Перестал чувствовать, где говорится настоящее, а где для того, чтобы не отмалчиваться,- помолчи.
Не в силах определить причину своей тоски. Нормально без такого состояния жить нельзя. Уединившись, едва ли хватит сил и желания всё разложить по полочкам.
В безмолвном, покойном просторе раздумий всегда тягостно постороннее вмешательство. Начинает давить виной сердце. Начинаешь подыскивать такие слова, какими можно и свою обиду снять, и поставить на место того, кто, казалось бы, выделывается перед тобой. Трудно сходу подходящие слова найти.
Вначале переносишь вину на того, кто с тобой рядом. От него неудобство. И взгляд каким-то цепким становится, и недовольство, что всё не так, нескладно выходит. Из-за этого злишься, из-за непонимания, из-за невозможности уйти, уйти без потери, тоска селится. Что-то далёкое тоску не рождает.
Тоска – это забота о ближних. Далёкое неверие в собственные силы взращивает: хватит или не хватит силёнок одолеть пространство. Бывает и «мёртвая зона», в которой не действуют законы.
Иной раз хочется не расслышать задаваемый вопрос. Не всякая бессознательно произнесённая фраза требует объяснения. Что там требует, фраза порой вопит. Вопит как изголодавшийся поросёнок в хлеву, которого, казалось бы, век не кормили.
Ощущение пробежавшего холодка внезапно насторожит. Внутри что-то запекаться начало, что-то стало остывать: жми, надавливай со всей силой, но теплинку не раздуть.
Иной раз выражение на родном лице рождает чувство омерзения.
Сладострастное умопомрачение противоположные чувства сменяет: ненависть на любовь, радость на гнев. Чего только ни придумывается в таком состоянии. Болезненное удовлетворение от фантазий испытываешь.
Для Виктора мукой было то отсутствие рядом Евгении, то, наоборот, долгое её присутствие рядом. А ей каково? Он ведь сам определил её, как единицу. А единица не делится.
Три четверти, половина, да хоть девять десятых,- всё одно дробь - это не целый человек. Дробь, не дробь, а дотошность с какой прикидывал, усиливала нетерпение.
Привязан к жизни, готов мириться с её недостатками? А что можешь предпринять? Сколь ни ничтожна жизнь, лучше никто не придумал.
Не важно, что она дала, важно, чего она лишила. В лёгкие времена проявить себя она не даёт. Мелок, не виден. Душа спит.
Нагородил! Не в тарелку глядеть надо, которую подсунули, а лица собеседника своим взглядом касаться. Проверяй, какое впечатление слова несут. С чего так, с одним худо-бедно миришься, другое наизнанку выворачивает, хоть для кого-то оно и свято.
Что так взволновало, кто чего лишил?  Жизнь? Евгения? Жизнь ничего лишить не может, она отмеривает всем одинаково. Одно другим компенсирует.
Ощущение заброшенности, безнадёжного островного одиночества чередуются убеждением в собственном превосходстве. Тупость, жадность, хапать и только хапать, вызывают смехотворность. Чем измерить полноту жизни? Зависть нарушает обмен веществ, вгоняет в дурь.
Чего хотеть от людей, если они никак не могут насытиться? Как по этому поводу высказался Облупин: насыщение – это когда сидишь на первом съеденном пельмени, а последний - в горло проталкиваешь. Осознание этого придаёт спокойствие. Перестаёшь томиться ответной заботой.
Почему лицо кривит странная, неуверенная улыбка? Почему, как раздосадованный неудачами полководец, готовый смириться с принципом неудачника «пленных не брать», наливаешься внезапным жгучим гневом?
Ты не полководец. Часть мира. Осознания захватывает желание самоуничтожения. От этого возникает садистское удовлетворение от произносимых слов, чтобы они попадали точно в цель, ранили, калечили. Дёрнешься, съёжишься, вспотеешь.
Неприязнь вызывает человек, который способен внимательно рассматривать насмешливыми глазами. Сразу настороженность появляется. Приготовляешься к отпору. Смотреть и слушать становится главной целью.
Непохожесть на других нужно облекать в такую форму, чтобы не выделяться. Здесь главное, нужно найти безмолвного собеседника. Ощупью ли, подсматриванием. Вместе смотреть на картину, вместе любоваться с высокого берега пространством, держаться за руку, нужно создать связь.
Кричи, как кричит заблудившийся в лесу, зови, как зовут ночью во сне, что-то делай, не жди. Повинуйся своей, а не посторонней мысли. Отбрось запал, не медли с ответом. Бессознательно, интуитивно, на грани сна и яви, через «не могу», прояви себя.
Уйма проявлений и всего лишь для того, чтобы лучше в глазах других выглядеть. Для искупления вины. Хорошо бы, когда приходит понимание, отскочить назад в попытке вернуть первоначальные ощущения.
Защитить себя – это не значит кинуться на кого-то, задушить, разорвать на куски. Но это и не, от безнадёги, залезть в норку, заткнуть пальцами уши, закрыть глаза.  Окунуться в острую жалость к себе. На всё искать оправдание.
 Весомее будет просто припасть к чьим-то коленям и без слов слиться в единое целое. Никаких сил не хватит растащить.   
 Подсмотреть, какие желания и мысли в тот или иной момент обуревают – это да. В некоторые моменты просветление сознания возникает, все преграды не то что исчезают, а делаются прозрачными. Всё-всё тогда видишь, всё-всё понимаешь. Всё-всё готов простить. А потом снова открывшееся, было, просветление замазывается.
Приходит непонимание, то ли смотрел на всё изнутри, то ли это за окном промелькнуло. То ли соприкасался с чем-то хорошим, бок о бок двигался в одном направлении, то ли просто перекрёсток в одно время перескочили, на минутку пересеклись.
 Эта вот минутка и даёт повод для домысливания, рождения фантазий, неожиданных, непристойных.
Мучаешься, а где-то в это время, тот о ком болит душа, спокойно предаётся наслаждению. Тебя изнутри разрывает, а он цветком любуется. И ничего не слышит.

                21

Задержавшись на секунду в своих размышлениях, в смущении или из-за того, что забрался в непролазные дебри, Виктор ощутил в себе беспокойство. И хотел бы вслух, не проговаривая про себя, высказаться, но с языка слова не сходили.
Перед Аркашкой никакого толку не было изливать душу. Не поймёт, или не так поймёт. Аркашка далёк от того, чтобы ломать голову над тем, что его никоим образом не касалось.  Вырос в большой семье. Знает не понаслышке, что такое ломоть хлеба в руках. Витать мыслями в облаках не станет. Спасибо и за то, что слушает с таким видом, словно его не заставляют слушать, а его интересует разговор.
Поддакивает кивком головы каждому слову. А, присмотревшись сбоку, понимаешь, что мысли Аркашки блуждают где-то далеко от этих мест.
Мельком посмотрит, щека при этом дёрнется, вообще понимаешь, что половину из сказанного, Аркашка мимо ушей пропустил. Такая манера держаться делала Аркашку незаменимым собеседником. Рассказывай, что хочешь. Только паузы делай. Только волнение своё скрывай.
Вроде бы, ко всему готов. Но как же наивно так мыслить. Не о каком-то конкретном человеке переживания, а просто об идее присутствия кого-то рядом. Тот человек не наполовину должен присутствовать: его тарелка на обеденном столе должна стоять рядом, его тело ночью должно лежать возле. Без притворства, без малейшего намёка на возможность исчезнуть. Это должна быть женщина.
В этом месте Виктор заметил, что побудивший череду мыслей толчок активности пропал. Ход, не то воспоминаний, не то попыток забежать вперёд, замедлился. Даже совсем остановился. Упёрся в неодолимую преграду, за которой рассмотреть ничего невозможно. Боязнь появилась.
Бесполезно ссылаться на своё прошлое, бессмысленно мучить себя будущим. Винить некого. Так судьба распорядилась.
Впервые Виктор подумал, что мысль о написании книги, а то, что это будет книга, он не сомневался, возникла потому, что он хочет произвести отплату жизни. За боль, за переживания, которыми она одарила. Идиотское предположение. В здравом уме такое в голову не придёт.
Если все переживания собрать в кучу, небольшой холмик выйдет. На десяток метров отойти, и не разглядишь. Но переживания были, значит, и ещё будут. Ни мыслей твоих, ни жизни твоей никто не повторит.
Почему возникает момент, что тратиться необходимо. Не только необходимо, но без этого никак нельзя. По счетам платить нужно? Долги отдавать? Не отдашь сейчас, потом проценты натикают. Вместе с ними страх, что никогда не расплатишься, придёт?
Постепенно возвращается чёткость суждений. Строить догадки можно без конца, в голове от них вместо ясности -кутерьма.
Тоска сменяется беспокойством, оцепенение сидящей на бревне совы, сменяется потребностью немедленно начать что-то делать. Нельзя терять ни минуты.
Мыслей сколько, и каких, в голове перебывало! Ледоход, чум на пригорке, старое кладбище, рассказ Курофеева… Хозяин положения.
Вот лёд плывёт. Он не просто плывёт, он несёт информацию. Будущего у льда нет, растает. А по нему ходили люди. Льдине всё равно, или забьёт её в кусты старицы, или вынесет в Губу. Когда льдина в Губу плывёт, она часть чьих-то мыслей далеко уносит.
Получается, что таким способом столбится пространство. Не просто так проговаривались фразы, а замысел возник, знание пришло. Все чувства стали одним слухом.
Важно всё: шорох льдин, плеск воды, запах отопревшей коры. Слух ловил всё. Да то же бревно, на котором сидишь, стоило бы для создания ощущения, всюду с собой таскать.
Смешно, наверное, если с бревном ходить. Как-то так исхитриться, уменьшить бы его до размера полена…Может, вместо бревна в штаны подкладывать кусок коры? Чтобы хотя бы приблизительно не исчезли ощущения.
А как удержать звуки? Ничего нет такого, чтобы «это» записать. На записи всё одно будет не так. По отдельности – одно, а чтобы сложиться вместе… Надо самому везде присутствовать. Может, и Аркашке. И тот же Толик Анагуричи.
Шматок ноздреватого, источённого солнцем снега, и тот необходим будет. Ну, не он, так воспоминания о нём.
Много всяких мелких фактов и штришков имеют значение. Последовательность, с какой происходил перескок одного к другому. Первая возникшая мысль. И та, которая первую мысль отодвинула. И сам день значение имеет.
Умные мысли с лица маску сдёргивают, делают его спокойным в непритворстве. Появляется способность различать подробности. И ладное, и неладное – всё, как на ладони.
Виктор опустил голову, хмыкнул. Притворная улыбка тотчас исчезла с лица. Святее всех святых всегда последняя мысль.
Ну, да… Не успел последнее слово сказать, как сказанное покажется пошлым. Сразу приходит на ум, кто-то говорил лучше.
Всем уготован один конец – с добром ли ты по жизни прошёл, зло ли сеял, все, как говорится, там будем.
Разница, наверное, кто добро делал, легче умрёт, он не задавлен завистью. Может, чтобы светло умереть и поползновения в виде дум, рождаются. Для того, чтобы выделиться.
Всем хочется чего-то мирного, с устоявшимися понятиями, с чётким делением на «хорошо и плохо». Вот и приходится призывать себя к смирению и нежности по отношению к близким людям. Из прошлого приходится тащить невидимое грустное. Оно раньше времени изнашивает. Уезженным жизнью делаешься.
Торчит колышек боли. Тебя любят, а ты не способен. Что-то тяготит, вроде долга: взял, а отдавать нечем. Редко кто умеет раскладывать всё по полочкам, не всякий может взять себя в руки. За молчание платить нужно.
Всё под себя человек гнёт. Глупо, наверное, в конце концов, понять, что выстрой любой ряд из людей, и в том ряду всего лишь одно место выделено. По росту, по алфавиту – не важно. Одно! Кто-то должен рассказать, какой ты хороший, какой умный, а иначе, для стоящих с тобой в одном ряду, ты будешь, всего лишь, одним из.
Каждый примерит тебя к себе.
Непроизвольно сдавленно усмехнулся, смущаясь Аркашки, коротко взглянул на него. Тому никакого дела не было до дум напарника.
Потерял сходство с самим собой, тут же сник. Выбор, выбор решает всё. В сберкассе выбираешь самый выгодный вклад, и проценты, которые набегают, придают вес. Проценты не заработанные – халявные. Хочется, чтобы по процентам набегало больше.
Иное сказанное слово, скользнёт мимо, ни на капельку не затронет. Обходительным оно, что ли, оказалось. А бывает, слово проникнет внутрь до самой глуби. Тогда хочется закричать.
Подозрительные взгляды, высказывания, недоговорки, умалчивание – всё объяснить можно. Лишь сумятицу объяснить нельзя – сумятицу внутри человека. Откуда она селится, каковым итог будет… Не лезут в голову подходящие слова. С какой стороны ни заходи, за какой конец ни дёргай.
Странно, почему-то вдруг находит желание заплакать. И тогда не выходит сделать полноценный вдох. Думается, вместе с глотком воздуха можно засосать выдыхаемый яд других людей. А люди точно, половина наполовину, представляют опасность.
Опасность в том, что они возврата требуют. Через пять лет, через двадцать пять лет причина определится. Удачи и неудачи делают своё дело. Обкладывают. К ответу призывают. Что-то предпринять необходимо!
Что? Вскинуть кверху с мольбой руки? Человеческие слёзы – вода. Ужас непонимания,- представление сознания.
Морщишься, а боли нет. Суть не в слезах. А тоска, а отчаяние, а зависть, а злоба? Склалось одно на другое - выть хочется.
Иной раз ничего не замечаешь, а другой раз всё на глаза лезет. Даже то, что и хотел бы не видеть. К одному участие шевельнётся, над другим, как шмель над цветком, покружится твоё участие и в сторону отлетит. И кричи, зови на помощь, обещай громадную отплату деньгами или чем иным – для тебя нет ничего. Почему так? Симпатии разные, антипатии?
Мистическое недоумение угрожает перейти бог знает во что. Всё оказывается наполнено маленькими интересами.
Превратиться бы в птичку колибри, и, порхая над цветками, сосать бы и сосать нектар, перелетая с бутона на бутон, не касаясь его, завися только от числа колебаний крылышек. Тысяча взмахов, три тысячи.
То-то, не касаясь. Птичка - колибри! А сам, как последний дурак, сражаешься с препятствием. На собрании что-то доказать хочешь. Людей заводишь, сам не понимая для чего. Признаёшь своё поражение, потом миришься со всем, потом оказывается, что всё получилось в общем и правильно.
Расковыряй барахло прожитого, откроется особенность,- нет надобности в чём-то разобраться. То. что лезет на глаза, в голову, что требуется срочно прояснить – всё глупость. Скучно мыслям без брожения.
И сам, и жизнь куда-то проваливается. И мысли уходят. Когда-нибудь наступит такой момент, когда и думать, не о чем будет.
Выглядеть хочется лучше, похвастать своими успехами. А вот не в радость, когда «кто-то» не обращает внимания. Подобно свече истекаешь от предвкушения счастья.
Отношения ко всему странные: что-то или кто-то держит на дистанции – и не отпускает, и близко не подпускает. Поделиться жмущей болью требуется. После таких рассуждений неприятно себя чувствуешь, виноватым, что ли, будто это ты настоящее сделал ненастоящим.
Виктор ловил себя, что чувствует, как лицо, вроде бы ни с чего, начинала кривить улыбка. Мгновения, какие она продолжалась, окрашивались чем-то светлым. И вместе с тем и растерянность, и страх потерять что-то только найденное не пропадали. Потом всё само собой проходило.
Он начинал успокаивать себя, как когда-то успокаивала его мать, отметая пустячную вину. Вину хотелось раздуть, чтобы она вобрала в себя все обиды.
Виктор подставил лицо солнцу, осмотрелся. На какое-то время им овладело безразличие. Губы в очередной раз покривила улыбка.
 Пожалуй, всё, что с человеком происходит – это уже было определено много лет назад.
Внутри напрягалась душа, нет сил, терпеть, ждать, перемен хочется.
Загадочны мгновения. Человек сам себе видится сфинксом, дольменом, пирамидой Хеопса. Пускай другие бьются над отгадкой. Во всём перечисленном загадки нисколько не больше, чем в самом обыкновенном яйце. Пошлость мысли покоробила лицо. Обыкновенный цинизм кривит губы без всякой загадочности.
Кто поручится за человека в тот или иной момент, что с ним всё нормально? Кто возьмёт ответственность за дальнейшие поступки?
Странно, ни до этого момента, ни тем более после, причин, чтобы задуматься о любви к себе или нелюбви, не было. Во всяком случае, в смысле, чтобы они стали отправной точкой. Всё как-то мимоходом происходит. Как бы, само собой. Голову кружит сладостное счастье доверчивости.
Редко кто задумывается о том, что думает окружающее о нём? Да то же облако, когда по небу ползёт, дерево, которое давишь своим задом? О чём шепчет кусочек отставшей коры, колеблющийся дуновением ветра? Что видела вода на своём пути, ведь и лёд, и снег, и десятки ручьёв создавали этот поток?
Везде информация, только как её прочитать? Как собрать капли всего живого духа, которые бы не противоречили минутному настрою?
Говорят, Вселенную породил большой взрыв. Взрыв – это минутное дело. Спустя миллиарды лет отзвуки, свет того взрыва всё еще доходит до Земли. Может и человеческая мысль, подобно взрыву, уйдёт в космос, и кто-то её уловит?
- Всё! Торчать на этой куче надоело, или ты остаёшься, а я буду перебираться, или вместе двинем? Чего здесь сидеть, когда лежать спокойно под крышей можно? - Аркашка возмущенно вскочил на ноги. - Вот сидит и сидит…Яйца, что ли, под тебя подложили? Цыплят насиживать надумал?
Голос Аркашки вызвал замешательство. Он вырвал из атмосферы невыговариваемости. Лёгкое недоумение родилось: как же, вернули на грешную землю. И возник нервный озноб. Даже зубы лязгнули.
- Сидеть и лежать не одно и то же,- охотно согласился Виктор.

                22

Задержав взгляд на проплывавшей льдине, Виктор подумал, что он видит эту льдину в первый и последний раз. Ничего особенного. Ни ледяного дворца на ней, ни каких-то особых знаков. Бывает же, что на льдине животных уносит, стог сена, или брошенные сани. А тут ничего. Но ведь что-то заставило посмотреть на неё, проследить глазами, пока она не скрылась из виду.
Совместить безбоязно одновременно устремление к чему-то и отрешённость невозможно. Дурацкая мысль. Чувствуешь непорядок. Это и беспокоит.
Оторвало льдину в верховьях, приплыла она сюда, ну, и какое дело до этой льдины? Но вместе с льдиной уплыло прожитое пустым мгновение, когда смотрел на неё.
Кто-то смотрел на эту льдину раньше, может быть, кто-то будет смотреть. Сколько прожитых мгновений останется позади и умрёт никому не нужными вместе с этой льдиной. Уплывут в безбрежный океан, чтобы там раствориться среди таких же пустых мгновений. А может быть, мгновения смотрения, испаряясь из воды, вознесутся к облаку, и там их кто-то другой выловит? Не из-за этого ли и на облака хочется смотреть?
А если бы не посмотрел на реку? Миг, что ли, сохранился бы в целостности? Не раздербанил бы его взглядом? Зачем памяти нужно было его фиксировать?
Не сейчас, так потом миг всё равно утёк бы. Ну, не на льдине. Льдина же когда-нибудь вспомнится.
Не совладать со своими мыслями. Они обещают, завлекают, и что странно, мысли не просят, чтобы их «думали». Ты - сам по себе, они – как пришли, так и уйдут. Где-то таились, чему-то сопротивлялись, жили самостоятельно, по-своему. Странность в том, что человек создан для того, чтобы он подмечал все тонкости.
Тонкости так и останутся тонкостями, не важно кто их подметил, ты ли, или другой человек. Они могут видоизмениться, остаться прежними, они никуда не исчезнут, а человек со своей наблюдательностью исчезнет в небытии. Он не вечен.
«Ты не вечен,- подумал Виктор. - Дрын хороший тебе не помешает!»
Один видит одно, другой замечает что-то не подмеченное первым, третий остановит свой взгляд на пустяке. Человеку только кажется, что он сам выбор делает. Нет, кто-то подталкивает, предлагает осмотреться. Ставит перед выбором. Упрямо на глаза всё лезет.
Пялься, от этого ни жарко и ни холодно. Своей совести нет, так чужой глаза не прикроешь. Похвала, сказанная от чистого сердца, редко кому впрок идёт. Нравится – смотри, будто и есть счастье в таком рассматривании.
Глаза узятся, губы подбираются. Нервно передёрнет. С какой-то внезапной отрешённостью начнёшь смотреть на сторону.
Понятно, рано или поздно, раз возник вопрос, ответ на него придётся выслушать. С удовольствием, без удовольствия. Прямой ответ лучше получить, или окольно правду вызнать, лучше, когда оттяжка по времени произойдёт. В промежутке, ни вздыхать, ни морщиться, ни ужимать плечи, опасаясь удара, не надсадно.
Хорошо бы, чтобы ничто не беспокоило, выдернуть все связывавшие шнуры из розеток. Чем меньше связей, тем спокойнее на сердце. Связь между людьми не должна прерываться, это – само собой, но только без умиления.
Попросторнел день. Горизонт отодвинулся, край земли, тот, что обозначался синей линией, скрыла дымка. Тишина поспособствовала возможности уловить перемену. До помрачения в глазах можно смотреть в пространство. Чего добьёшься,- одного, небо с овчинку покажется.
К перемене погоды, или так, вообще, сидя на брёвнах, связь ищется. Никакой необходимости нет высматривать в пространстве своё будущее.
Вот если ладонь скользнёт по спине женщины и почувствуется дрожь – это предвестник будущей связи. Затащить вздрогнувшую женщину в постель труда не составит. А на льдину, смотри не смотри, она такая же холодная и молчаливая мимо плыть будет. Льдина не вздрогнет.
Стариковские рассуждения. Будто рубеж зрелости перешёл. Тебе не около тридцати лет, а намного больше.
Хорошо, что ума хватает ни с кем не советоваться по этому поводу.
Промежуток между чем-то и чем-то заполняется неловкостью. Нет, не страхом возмездия, скорее, удивление пишется на лице. Отсюда и пронзительно зорко выстреливают глаза в окружающее, в попытке разобраться. Неуловимое чувство, похожее на чувство вины несёт раскаяние и сожаление.
От ожидания внутри что-то ссыхается. Глотаешь слюну и то с трудом. Неожиданности, не захлёбываясь, а благостно, без спешки, переваривать нужно.
Не для денег карман шьётся, а для предвкушения радости, вытащить и пересчитать деньги. Дальше положишь, ближе возьмёшь. Правда, ошибочки случаются.
Пространство вокруг должно быть вычищенным, готовым к любой неожиданности. Опыт учит, что верный способ забрать верх – это первым начать кричать.
В лесу, заплутавшись в соснах, проберёт испуг, померещится чертовщина, так изо рта моментально «ау» вылетит. Любови не сосны, заплутавшись в них, «ау» не закричишь. Некому.
Как любви не стать невыносимой от постоянных одёргиваний, от требований восхищаться ею? Да в один момент просто не совладаешь с ней.
Бывает же, что жизнь вдруг сожмётся до величины скачка минутной стрелки на циферблате. Главным смыслом делается пережить этот миг. Цель только в этом. А ведь и цель, и минута, породившая сомнение – пустяк. Пустяк, разбухший до неимоверных размеров.
Как поступить, если какой-нибудь слепень винный, доброхот, подойдёт и скажет, что твоя жена шлюха, он с ней спал? Вгонит в тебя очередь таких слов. Если не знаешь его, то просто двинешь в лоб. Слова чужака, в один момент показавшиеся беспощадными, болезненно прожгут обыденностью, мучиться заставят. На секунду зажмуришься. Рушится мир.
А если знакомый об этом скажет? Драться кинешься? Молча проглотишь сказанное? Какая реакция в ответ? Дуэлей теперь нет.
Мимоходом брошенные слова, зачастую превращаются в последнюю каплю. Но, но… Эти слова укрепят во мнении, что все, за редким исключением, бабы это самое и есть. Условия лишь им создать нужно. Раскрепостить.
Всё, если смотреть в упор, приблизив глаза, смотреть не моргая, всё вырастает.
Прежней боязни в нём не было. Спасительная мысль, стоит ухватиться за неё, предложит на выбор несколько вариантов. Мгновенное безразличие сменится полнотой жизни. Сначала безумие от любви, потом такое же безумие от потери её, недоумение, что, оказывается, самую прочную любовь разбить труда не составит. Стоит лишь прислушаться к чужому мнению.
Поёжившись, с прищуром посмотрел на небо. Солнце, показалось, сдвинулось. Будто он вместе с бревном повернулся. На какое-то время все мысли улетучились. Может, этому способствовала какая-то процеженная дымка над тундрой, существовавшая отдельно. Вчера её не было. Вчера и таких мыслей не было.
Даже пусть так. Пока жена стремится сохранить видимость, всё как бы и нормально. На рожон лезешь из боязни потерять что-то. Когда человек не любит, он притворяется, разыгрывает страсть, симулирует наслаждение. Не сразу только поймёшь.
Вообще, чудное слово «люблю». Скажешь «соль», любого передёрнет от горечи солёного, от слова «сахар» - у всех представление чувства сладкого во рту появится. Скажешь «любовь», и ничего общего. У всех своё представление о значении этого слова.
Так и слово «шлюха» - одного заводит своей раскрепощённостью, другой, примерив его к себе, в уныние впадёт.
Всё устраивало, почему вдруг всё должно поменяться? От слов, что, сотрясение воздуха чувства поменяли? Дурные мысли, наверное, только весной в голову лезут. На философию провоцирует разлитый в воздухе дурман.
Все живут в притворстве. И ты притворяешься, и перед тобой притворяются. Это тысячелетиями прививалось. Без такого невозможно выжить.
К чему возникла мысль, что кто-то жену шлюхой обзовёт? От безделья? Или только чтобы прицепиться к какому-нибудь концу, и тащить, авось что-то прояснится?
Можно, конечно, отмолчаться. Можно не понять намёка. Можно не делать никакой выбор. Можно не замечать, что подталкивают к принятию решения. Почему при одной мысли сердце готово выпрыгнуть из груди, при другой цепенеет в холоде, а бывает, никакой ответной реакции?
Странное ощущение неизбежности заполняло. Там, где когда-то всё начиналось, где рождались мысли о бесконечном счастье, возникло предчувствие разлада. Всё пошло наперекосяк.
Оно правильно, любить можно по-разному. Так как любишь сейчас, это совсем не то, какой любовь была раньше, и какой будет через какое-то время, если вообще сохранится. Что-то придёт на её место.
- Какой любовь была? - сам себя спросил Виктор.
- Не умничай, прекрасно знаешь! Ишь, разыгрывает из себя невинного ангелочка.
- Ничего я не разыгрываю. Понять не в состоянии…
- Не в состоянии, так и не городи огород там, где его никогда не было.
- Но есть вещи, которые не нужно объяснять. Они выше объяснения. Перед ними любой - ничтожество.
- Такого не может быть. Всё поддаётся объяснению.
- Сам себе противоречишь.
- А ты глупыми вопросами ставишь в тупик.
- Тебя поставишь! Как же! Ты вывернешься, при этом обвинишь кого-то…
- Как это?
- А вот так! В своих выводах всегда правым окажешься. Но ведь не веришь в искренность тобою же нагромождённых выводов. Потребуешь разъяснений. А думаешь, перед тобой выворачиваться приятно? Ты садист. Ты так же низок, как и те, кого осуждаешь. Неужели в этом находишь облегчение?
- Сначала – да, некоторое облегчение, а потом одиночество рождает мысль о конце.
- О каком конце? А как же предсказание о знаменитости? О том, что должен совершить великое? О предназначении пройти путь до конца? Чем всё закончится, ты должен знать. Назло живи. Плохо тебе, а ты улыбайся. Плакать хочется, а ты улыбайся. Бьют – всегда причину битью найти можно, вини себя. Улыбайся. Вытри кровь и улыбайся…
- Я что, на идиота похож?
Виктор одурело уставился в торец торчавшего перед ним конца бревна. На нём должен был проясниться лик того, с кем только что, то ли спорил, то ли пытался доказать право думать так, как он думает. Он не хотел, чтобы его уличали в нечестности, показном благородстве, лишали счастливых ощущений. Должен же он преодолеть раздвоение своего сознания, распутать узел.
Человек сам виноват в том, что он позволяет себе «так» думать, почувствовать боль, навертеть кучу несуразностей и при этом притворяться, что он изрекает правильные слова. Не потерял привязанность, не поглупел. Какую-то искренность ждёт!
А кто мысль подсказал, направил её, заставил своей стать – не так уж и важно. Важно, чтобы ничто не обременяло. Чтобы жертвой себя не чувствовал. Чтобы всё происходило не только из уважения.
Что для этого нужно? Кровью смыть, обряд, какой, проделать, пожалеть кого, пострадать за компанию?
Сомневаешься, ну и сомневайся. Про себя, тихо. Не до такой же степени, чтобы что-то между людьми рвалось. Что-то!? А что именно, как его обрисовать, в чём оно заключается? Пощупать бы его…
Как ведь трудно произнести, казалось бы, простую фразу: «Я всё испортил. Прошу, не вычёркивай меня из своей жизни…»
Молчание принимается за одобрение. В молчании хорошо становится, вместе думается об одном. Умиротворение наступает, благостное состояние. Если бы, если не перехватишь взгляд, странную улыбку. Даже не улыбку, а позыв к ней.
И почему-то растерянность, не знаешь, как держаться, и почему-то делать вид начинаешь. Приходит сильное возбуждение, а возбуждение, ворохнувшись, необъяснимую тоску рождает, которая принимается точить.
Ты не безразличен. И мысли в голову приходят о свободе, капли которой терять не хочется. И всё рушится. Отчаяние молчания перерастает в протест.
Тут бы спрятать глаза, отвести взгляд в сторону, чтобы мысли по глазам прочитать нельзя было. Тут бы слезами глаза наполнить… Первое подозрение и охватывает. Зачастит сердце.
Как комариный писк лёгкое дрожание возникло. За улыбку неясную, за молчание, за возникшие подозрения, за мелочи, которые цепляют и цепляют, наказать хочется. Тогда-то, оказывается, сидеть в одиночестве становится невмоготу.

                23

После встречи на вокзале прошло несколько дней. Ничто не предвещало ни выяснения каких-то недомолвок, ничто не стояло между ними. Ни перехваченного взгляда, ни жеста недоумения, ни неясного маячания впереди обрыва, ничего такого не было. Солнце за тучу не заходило. Не было чёрного солнца. Но и не было вычленения из толпы.
Евгения стала одной из многих. Нужной, но одной из… Когда есть с чем сравнивать, когда вроде бы многое повидал, то и нужную мерку найти труда не составит. Нет оснований для страха потерять её, но связь слабла, это презрение рождало. Не к ней, к себе. А страх, что, страхом и беду накликать можно.
Евгения рядом, но она на миллиметр передвинулась в сторону. Как будто зашла за стеклянную перегородку. Она не завлекала, не обещала неизвестного. Видимая вся, ощупать глазами можно, и в то же время дотронуться до неё, чтобы почувствовать тепло, не получалось. Тот миллиметр грусть безмолвного непонимания создал.
Что-то вроде улыбки скользнуло по лицу, холодком опахнуло. И облегчение, и замирание сердца, и предчувствие скорой потери – одним словом не выразить такое. Собьёшься на многословное рассуждение.
Душевная отчуждённость, что ли, возникла? Всё былое равнодушие вытеснило? Настороженность не давала покоя.
Виктор понимал, что догадки ложны. Не против Евгении сумбур мыслей возник. Он сам себя терзает. Что мучило, теперь всплыло. И какие слова ни говори, они ничего не объяснят. Печальнее всего, что он начинал верить в галиматью собственных мыслей.
Пожаловаться бы кому, но Виктор жаловаться не любил. Жалуешься – так невольно возникает чувство заинтересованности в происходящем. Неловко становится. А на кой это нужно? На кой на всё отвечать? Что хорошего, если начнут спрашивать? Наплевать всем на душевные страдания.
Заводишь себя, чтобы максимальную выгоду, в виде будущих сюжетов, получить. Люди, наблюдая, как, подобно рыбине на сковородке, изворачиваешься от подогрева, удовольствие от этого поимеют.
Вот-вот, когда чересчур хвалят, это не говорит о том, что всем нравишься, или отметили что-то особенное. Скорее, наоборот, ослепила людей бравада.
Вслушайся в голос, каким говорят, не обращай внимания, как при этом жмут плечами. Сам же утверждаешь, что всех подряд жалеть нельзя. Жалеют от равнодушия.
Человек терпит из-за любви? Но если хоть кроха этой самой любви есть, то, скорее всего, недопонимание на шалость чувств списать можно. Стоит пальчиком пощекотать под мышкой – приятно ведь!
Когда исподтишка разглядываешь, то досадовать можно только на самого себя. И обругать за грубые мысли себя нужно.
Виктор досадливо улыбнулся. Мысли нечаянные в голову приходили. Бесприютно от них становилось. Никакой защиты. Выходило, что и довериться некому, не с кем поговорить, не с кем выпить, не с кем душу излить.
Хороший мужик Аркашка: лицо простецкое, обветренное, губы выпячиваются, нос, как говорят, картошкой. «Бульбаш», одним словом. Сразу видно, что не интеллигентных кровей человек. Да и глаза нетерпеливые, диковатые. Может Аркашка глазами-шарами упереться, тогда доходит, что не тот он человек, с которым откровенничать можно.
 Выбор ограничен. Ушло, так ушло. Сколько людей, столько и типажей. Один, когда волнуется, то краснеет и бледнеет, другой хмурится, в глаза не смотрит. Вежливенького до белого каления довести можно бестактностью, понаблюдать, как он закричит визгливым бабьим голосом.
«А дальше?» - не то вслух сказал, не то подумал так, Виктор. И тут же почувствовал, как зарождавшееся сомнение осело, свернулось. Отчаяние бесследно ушло, и просвет впереди появился.
Оно так! На одного посмотришь, примеришь себя к другому, послушаешь третьего. Все друг друга дополняют. Отчего ж возразить и одному, и второму хочется. И не из-за голоса, и не из-за того, что краснеет человек. Из-за барьера, который люди между собой воздвигают.
Нет, но как бы там ни было, эквивалент потери быстро находится. Чего переживать о потерях, когда можно под завязку новым содержанием наполниться. Только вот от ощущения одиночества трудно избавиться. И от ощущения, что если потеряет Евгению, то будет самым распоследним слюнтяем.
А так хочется, чтобы нутро отмякло, расслабилось, чтобы голову кружила доверчивость, чтобы, дразнящее, сквозь дымку что-то манило.
Только что возникшее ощущение никогда раньше так не посещало. Оно всё время новым и новым содержанием наполняется. Ощущение привязывает к себе. Оно взгляд меняет, оно мысли выстраивает по-новому.
То ощущение как бы предлагает признаться в чём-то, отказаться, но оно же и делается жмущей болью.
Это только так казалось. Чего только в мыслях не нагромоздишь. Мысли способны ослепить. Жить слухами – самому себе врать. Но откуда же тогда щемящее чувство? Откуда способность цепляться к мелочам?
По-разному люди приспосабливаются к жизни, особенно, если жизнь не балует их.
Глядит человек кротко, отвечает только по существу, а видишь, как краешки губ книзу ползут. Своё у него на уме.
В душе копится, поднимается досада, презрение какое-то возникает, страх потери, это требует выхода, требует какого-то разговора. Хороший разговор настроение прибавляет. От него внутри сытость образуется, будто сладких пирогов наелся.
Но, но…Откуда ощущение неуместности? Что это за сила, которая, время от времени, принимается мять, и не просто мять, а оглупляет?
Тут-то и сочувствия захочется. В каком виде? В виде слов, в виде дружеского похлопывания по плечу, в виде горестного взгляда? Совет нужен. А может, плюнуть, сбежать на край света? От этой мысли какая-то мстительная радость возникает.
В прожог между облаками видно синее небо. Нахлёстанные ветром облака сбивались в громоздкие кучи, и тут же разбредались по небу, будто овцы на пастбище. Куда ни посмотришь, всё живёт само по себе.
Есть ты, нет тебя – облака всё так же продолжат утюжить небо, всё так же по реке поплывут льдины, и ненцы посреди тундры чум ставить ещё сотни лет будут.
«Страдалец,- подумал Виктор,- носишься со своей блажью, как с писаной торбой. Угла никак не найти, куда бы втиснуться. От людей норовишь спрятаться. Солнечного света боишься, как бы на просвет не разглядели что-то нехорошее. Кошки в душе скребут. Утрись, как утираются после плевка».
Сам, сам! Хочешь, чтобы тебя уважали. На особую любовь заришься. Перемоги себя. Распрямись. Вот и уверенность придёт, и отношение изменится.
Дурила, любят не просто так, а что-то, или за что-то. Красоту, любят простоту, любят хлебосольство, любят слушать приятное. Шибко любят, совсем чуть-чуть, любят – оговаривая, любят – ненавидя. В перечислении можно запутаться.
Может, что перечислил, когда этого слишком много, или, наоборот, мало, оно и неприятно? Соглашайся или не соглашайся,- никому твой рздрай между душой и разумом, не интересен. Не ты, а раздрай и вопит.
Уважать могут только за справедливость. Только за неё, родимую! Удачи есть, но они редки, в них чувствовать себя счастливчиком неуместно. Не кто-то осаживает, а сам себя. Обман это. И нечего высокомерием с примесью презрительности надуваться.
Внезапно пришло понимание, что ничего не хочется, навалилась усталость, она мешает думать, она отнимает последние силы. Эта усталость кишки разъедает. С ней ничего не добьёшься. А чего бы хотел получить? Поднять муть, что осела на дне души? Если та муть поколениями копилась, то лучше её не трогать.
Чего не хватает? Толстого кошелька вместо души? Мерки на рубли и килограммы? Кто виноват? Жена? Конечно, на ней есть вина, что, живя с ней, не отрешился от своих мыслей. Вали на бедную женщину всё. Она вытерпит. С готовностью бы сделал из неё что-то подобие половой тряпки.
Люди между собой на повышенных тонах разговаривают. И не от злости это, не от дурного характера. Разговаривают, послушаешь – спорят вроде бы, о чём,- не понять. И даже как бы не ругаются.
Мысли опять поворотились на Евгению. Она не просила себя любить, она не вбила желание нравиться. Сам так захотел! В кошки-мышки, с завязанными глазами схватил то, что под руку подвернулось. Первым пялиться на неё стал.
Бывают минуты, когда возникает чувство, что окружающие тебя как облупленного, насквозь видят. Это рождает испуг и растерянность. Кому приятно, если твоё читается всяким. Никакого удовольствия нет в срывании покрова.
От перемалывая однообразие мыслей маета. Отсюда и улыбочка через силу, и потребность говорить, слегка растягивая слова.
Вдох-выдох, вдох-выдох! Спокойно, спокойно.
Радость заключается в молчаливом сидении.
Неудовлетворённость собой?
И её проклятую испытываешь, но больше стремление задавить в себе сомнение. Таблетку обезболивающую, какую получить бы. Избавиться от того, о чём много раз думал, что рождает холодность и раздражение.
Смеха боишься?
Смех, конечно, потрясающая штука, он озноб вызывает. От смеха никуда не скроешься.
Так что, испытываешь? Скажи честно?
Я способен на большее!
Видимо, после озвучивания такой мысли, что-то изменилось в характере, во внешности. Приниженность исчезла, страх перед будущим пропал, стал смотреть по-другому.
Догадываются об этом люди, если догадываются, то почему знак какой не подадут? Раздвинулись бы, свободное пространство создали, плечо кто-никто подставил бы. Нет такого. Вот и ходишь один вокруг проклятого места, не находя облегчения.
А может, читается в глазах жалость? Жалость не всякий выдержит. Ответная реакция на жалость – стремление унизить.
Способен, так ломись туда, куда добраться надо. Иди по головам, расталкивай толпу, юли, обещай невозможное. Потом за всё ответишь. А может, и не придётся отвечать. Пронесёт. Победи самого себя.
Как узнать, победил себя, или загнал в угол? Сам себя не оценишь. Какова настоящая цена? Только случай карты судьбы открыть может. Только щель, узкий просветик в беспросветной мгле надежду пробудить могут.
Узкий просвет, свет, цена – в этом разве смысл жизни? Узкий просвет может быть входом в могильный склеп, может быть ловушкой. А цена,- во что и как, кто может исковерканную душу оценить!
Иногда разговариваешь нормальным языком, а иногда точно лекцию читаешь: книжные фразы, замысловатые словечки, «умственность» переть начинает. Говоришь насмешливо, снисходительно, недовольно, холодно, вежливо. И хотел бы прекратить, да наваждение «хреновину» только распаляет.
Говорят, что женщина, ради славы, ради богатства, ни перед чем не остановится. А мужик, что, не такой? Что изменится, если про себя узнаешь что-то этакое? Какое это имеет значение? Голые факты – это одно, а мнение, мысли, возникшие переживания – это всё временное, наносное.
Не уйти от мыслей. Они стреляют не хуже винтовочного удара кнутом. Эхо образуется. Правда, оно не оскорбляет слух, набор безобидных междометий.
Закон жизни в том и состоит, что вслед за чёрной полосой обязательно последует полоса удач. Невезение сменится везением.
Скорее всего, это проявится в способности сопереживать, способности представлять жизнь других людей, их глазами видеть.
Сущность свою никак не определить. Если и достигнешь чего-то, то успокоение достигнутым успехом не принесёт облегчение. Этому опять помешает неудовлетворённость.
Откуда знать, сумеешь победить себя в минуту опасности или трусливо смиришься случаю.
Может быть, всё это из-за того, что ты когда-то встретил человека, пережившего свою жизнь? Поразил он воображение. Только почему ты попался навстречу? Почему ты шагнул в лабиринт? Может, он подстегнул и заставил желать большего?
Бродит где-то на задворках мысль, отстранился бы, не отвечал, свернул бы в сторону, любым действием можно избавиться от наваждения, начать новую жизнь,- а вот не отстранился, не начал. А потом стало поздно.
Целая жизнь требуется для того, чтобы понять, что случилось. А потом оказывается, что и жизни мало, что-то внезапно открывается, и оно требует дополнительных усилий. Это «что-то» не замечали другие люди, оно только тебе открылось.
Тут бы и продолжить жизнь. Увы! Горько осознавать, что сам разрушал свою жизнь. Мог быть счастливым, но, подумать только, собственными руками могилу себе вырыл.
Мысли были какими-то странными. Будто он какой-то старик, стоит на пороге ухода из жизни, перебирает прожитое, ждёт приговора. Перед расстрелом, так говорят, жизнь промелькнёт за какие-то доли секунды. Своя же тянется нудно, тягуче, как ириска. Пристаёт к зубам, без начала, и без конца.
И ведь не требуешь ни от кого того, что сам дать не в состоянии. Будто большего ни ты, ни те, кто окружают, не заслуживают. Небрежность чувствуется, бесцеремонность, мол – чего с него взять! Такая небрежность подавляет.
В жизни всё несправедливо. Пустышку почему-то начинают уважать, никому нет дела, какими он был вчера. До случая прошлое забывается.
На жизнь другой раз смотришь, как на крашеный забор: там не прокрашенное место, здесь сквозь слой краски проступает пятно. И ведь не сразу в глаза это бросается, вот что странно. В такие минуты хочется за забор посмотреть, что он скрывает. А что может прятаться за забором,- да грязь, конечно.
Одновременно Виктор думал и про удивительные секунды счастья, которые вспоминаются не без волнения. Тогда он чувствовал блаженную усталость. Ощущение, конечно же, узнаваемое. Но и тогда вяло осознавал, что не может далеко уйти в своих рассуждениях от самого себя. Побороть униженность не в состоянии. Вот и приходилось хвататься обеими руками за любую возможность хоть на день, но что-то переменить.
Отдых от пережитого, сродни отдыху женщины после родов. Это потом начнётся процесс забывания. А забывать – это мучение.
Мерно тенькают в висках напоминания о чём-то, не болезненно, а легонько. Лицемерие, конечно, приятнее. Искренность, что, она непредсказуема.
Баба должна быть живчик, всё уметь – и постирать, и сготовить, и завлечь. И ведро с водой должна по жизни так пронести, чтобы ни капли не расплескать…
Нелепо как-то всё выходит. Временами смотришь на себя как на спятившего человека, чужого. Трясутся руки, трясутся колени, в голове студень. И мерещится всякое, и мнится. Нет, не дурак, что-то постигаешь: одно привязываешь к другому, переставляешь, пересортицей занимаешься, а нет бы оставить всё как есть. Пускай всё успокоится, утихомирится, осядет на дно. И сиди тогда, ковыряй палкой ил.
Разве можно объяснить, что происходит в эту минуту? Отчего откуда-то из глубины поднимается волна чего-то чёрного, и ничто не в состоянии её загнать внутрь. Обличать хочется, уличать. Вопрос на вопрос, на слово - десять слов в ответ. Задаёшь вопросы, тебе задают. Что-то бормочешь. Конечно, со стороны как на спятившегося смотрят.
Очищает ли разговор самого с собой? Да нет, конечно! Нет, нет и нет. Но почему-то, один на один, легко обращаться к тому, кого хотел бы видеть рядом.
- Слушай, а сколько у тебя было любовников?
- Не всё ли равно… Не безгрешна.
- Всё-таки?
- Они следы не оставили. Я ни от кого не нагуляла, и дурными болезнями не болела… Никого не обманула. Скорее, сама обманулась.
- Но как ты с ними, как?
- Тебе хотелось бы при этом присутствовать? Свечку перед кроватью подержать?
- Но как всё-таки, как воспринимается та секунда, когда понимаешь, что уступила? Нет сил, противиться…
- Хочется уйти, а потом вернуться.
- Уйти? Куда? В страсть?
- Раствориться в любви. Ввернуться новой в ощущении женщиной. Своё с собой унести.
- Новой зачем?
- Чтобы снова любить…
- Так это всё равно, что бег по кругу. Бессчётное количество раз мимо старта отмахать. Силы расходуются. Ощущения смазываются.
- К ощущениям не цепляйся. Они разные. Когда дышишь, и вдох делаешь, и выдох. И ещё промежуток есть, миг, когда подумать можно.
 - Много вы, бабы, думаете…
- Так и вы, мужики, не переломились в этой жизни…Бабий век короток. Вам не понять. Как я на тебя посмотрю, ты – не мужчина!
- Кто же, по-твоему?
- Растение, занесённое в красную книгу.
- Хорошо хоть не микроб…
- Поди, Вить, к чёрту! Вечно к краю подталкиваешь.
- Я же и виноват, что ты по необходимости мужиков судишь. Хуже меня нет.
- Вить, получить такую женщину как я,- всё равно, что в лотерею выиграть. Ты сам обо мне говорил: умная, красивая, работящая. Страстная любовница.
Усмешка повисла в воздухе. Явственно видится усмешка. Говорить про ощущения, это, значит, на изнанку вывернуться.
- Всё имеет свою цену… Цену, а значит, и пользу.
- Поди ты прочь со своей пользой…
Евгения проговорила «поди ты прочь» с натугой, так говорят ребятишки, набившие полный рот кашей, повернулась спиной. Невольно залюбуешься,- какой зад, какие ножки! А осанка! Ты её раб. Удивительная женщина.
Ужасно всё выспрашивать, ужасно не понимать происходящее. Ужасно чувствовать себя виноватым. Мямлить, говорить косноязыча. Не мужик, ошмёток какой-то.
В других людях будут снова и снова повторяться такие мысли. Для чего? Самообольщение это. Живущие подобны тем, кто жил раньше. Тот, кем был раньше, не додумал, не дожил, что-то напутал, и тебе выпрямить линию судьбы необходимо. Дороже не станет жизнь оттого, что десяток «лишних» мыслей обдумаешь.
Как оцениваются жизни? В рублях, в словах, или по тому, как на кладбище место захоронения выделяется? По памятникам, например, по кованым оградам, по хвалебным словам? Живым бы, живым и памятники, и слова.
Любой заслуживает доброго слова. Любой ищет похвалу в глазах. Зачем требовать от кого-то того, что сам дать не в состоянии? Зачем вымучивать то, чем обделила тебя природа?

                24

Вчера стыдно не было, а сегодня почему-то навалилась душевная боль. Вчера ни о каком возмездии мыслей не было, а сегодня думается, что просто время не пришло. Впереди настоящее возмездие. Это, скорее всего из-за излишней рассудительности и осторожности. Из-за этого противно делается.
Оно, конечно, впадать в крайность не разумно. Избегать надо и вспышек гнева, и слюнтяйства, и к безудержной радости. Бросаться сходу на шею, лобызать первого встречного, делиться приобретением – не стоит. В руках держи себя. И с мимикой на лице поосторожней обходись. До хорошего не доведут насупленные брови, взгляд исподлобья, опущенные вниз кончики губ. Чрезмерное увлечение мимикой, говорят, старит.
- Чего ты хочешь конкретно? - спросила жена, колко посмотрела на Виктора. - Что-то ты на себя не похож.
- Конкретно ничего,- говоря это, Виктор пожал плечами. -  Я просто. Ты просто. Я не знаю, не знаю, не хочу знать. Конкретно хотеть нельзя. Это вы, женщины, умеете хотеть конкретно. Нам, мужикам, такое недоступно… Разные мы… К сожалению…
- К сожалению,- как-то слишком уж спокойно согласилась Евгения. Красивые брови её вздрогнули. Обида почувствовалась в голосе. - К сожалению,- повторила она снова.
Если бы она повторно не произнесла слова «к сожалению», ничего бы и не случилось. А так Виктор почувствовал наплыв злости. Не из-за того, что Евгения пристально на него посмотрела, не из-за того, что вперемешку жалость и осуждение были в её взгляде. Не из-за того, что в облике жены неуловимая твёрдость возникла. Она всё понимает, всё прочувствовала, наперёд исход знает.
Большие дела без огрехов не делают. Голос показался насмешливым. Виктор будто прирос к полу. Со стороны, если приглядеться, стоит, наклонил голову, будто курица, готовящаяся склевать ползущую по листку букашку. А Евгения не отводила взгляда, в глубине глаза нарастал холодок. Всем своим видом как бы намекала: ничего, друг, ты у меня ещё попляшешь.
Пронзай гневным взглядом, кипи от возмущения, посылай всевозможные кары, но впереди будет ночь. Ты, голубчик, должен будешь подсуетиться, чтобы получить отмеренную порцию любви. А не то…
С тоской Виктор подумал, что не всякая так мстительно сожмёт кулаки, так некрасиво выпятит нижнюю губу, прежде чем заплакать.
Чёрт поймёт этих женщин, то готова по любому поводу слезу пустить, а другой раз закаменеет так, что и отбойным молотком не отколешь не то что слова, а оскользнувшаяся пика искру взгляда не высечет.
Вот и становишься каким-то всезнайкой, аж плюнуть хочется.
Места себе не находишь, зудит всё, будто рыжих муравьёв за пазуху насыпали.
И в природе сдвиги. Ветер сразу усиливается, того и гляди, с ног свалит.
Улыбка какая-то приспособленческая на лице селится. Хочется сказать пограмотнее, весомее, а волнение лишает языка.
По этому поводу говорят: «Ты не гордись, не чурайся…Слово за слово…С миру по нитке…Своим горем поделись, его у тебя меньше станет, а если радость на людей плеснуть, то ответно ею же полным ведром окатят».
Любят красиво выражаться. И слова подберут такие, что, хочешь, не хочешь, а слеза умиления на глаза навернётся. Как же, жди, когда из полного ведра радостью окатят. Всю жизнь прождать можно. Окатят, так и захлебнуться струёй как бы ни пришлось.
Хорошие вести, дурные – все они плохо воспринимаются. Правда, за одни бывает почему-то стыдно, другие же ничего исправить не могут. Они только усиливают неловкое молчание.
Женщины любят сильных и весёлых, нахальных, одним словом. К ним они снисходительны. Что молчаливому буке в укор поставят, никогда не простят, то говоруну грешком, маленькой шалостью обернётся. И ублажать не нужно.
Конечно, от таких мыслей музыка бравурно не зазвучит.
- Жень,- говорит Виктор, краем глаза видит, как жена, обернувшись, живо спросила:
- Что?
И так хорошо вырвалось у неё это «что», так глаза блеснули приветливо и располагающе, дополняя вопрос: «У тебя ничего не случилось?», что невольно, мысленно Виктор ответил:
- У меня всё в порядке.
Белая шейка, завиток волос. «Красной Москвой», духами, пахнет.
Людей сплеча судить нельзя. С оговорками, оглядкой назад, дойдёт, что суровая штука жизнь. Она для дураков проста и радостна. Чтобы не слышать крика, можно заткнуть уши, от дождя под зонт можно спрятаться, от пуль в окоп залезть, а как от житейских невзгод укрыться?
- Зачем ты меня дразнишь? Тебе нравится меня мучить? - слова слышатся из туманного далека.
Житейская беда на цыпочках подкрадётся, сквознячком в незаметную щелку прорвётся, обманом опутает. Как ни храбрись, как ни показывай вид, что тебе всё завей горе в верёвочку, будь что хочешь, но согнёт беда. Согнёт! Такой груз навешает, что шагу не шагнуть. И бесполезно у неё что-то просить. Тем более, просить прощение.
Упрёшься взглядом в одну точку, и кажется, что мысли далеко-далеко витают.
В отпусках несколько раз заходил в церковь. Особенно поражали глаза на иконах. Они будто в душу целили. Ещё тишина. Ещё запах ладана. И люди – приниженные, напуганные, ждущие.
Рука не поднималась перекреститься. Не получалось отрешиться от своих подозрений и догадок. Вот и выходило, что минута просветления хоронила уйму воспоминаний, и плохих, и хороших.
Прибыли с того, что надуешься, как камера от волейбольного мяча, до ломоты в глазах и тошноты в спине, никакой. Ну, щёлкнут – звенишь, но ведь и лопнуть подобно камере можно с надсады.
Раньше он ставил жене в заслугу: умение сглаживать острые углы, умение терпеть, подлаживаться. Считал, вовсе не на расчёте каком-то чувства сохранялись. Что-то теперь восставало. Не нравилась мелкая капризность, манера придраться по пустякам. Но ведь всё оборачивалось против него. Во всём виноват он: нечуток, груб.
Лицо жены показалось усталым, но счастливым, что ли, каким-то живым. И глаза, хоть и затаённые, глубины в них больше стало, но упрямство в них пропало. И в голосе интонация, будто разговаривает с несмышлёнышем, будто урезонить пытается.
Почему-то на задворках сознания любого мужика хранится понятие, что женщина не человек. И пословиц куча по этому поводу есть. «Курица не птица, баба не человек». Оно так, можно, как человека, женщину и не уважать, но как с женщиной с ней считаться нужно.
- Не кричи,- сказала Евгения, или только так послышалось Виктору. Оцепенение прошло.
- Я не кричу. Я и слова не сказал. Это ты кричишь…
Евгения пристально посмотрела на Виктора, ему показалось, что она просто воткнула свой взгляд в него. Возникло чувство вины. Появилась скованность. И так лёгкостью бог обидел, а тут вообще, как спутанным оказался. Евгения смотрела, как смотрят из амбразуры с напряжённым вниманием.
- Я повторяю, я слова не сказал.
- Но я же вижу. Вчера ты думал обо мне одно, сегодня… Давай подумаем, как нам жить. Так не бывает, чтобы за сутки поменялось мнение. Никакой радости…Сирота я несчастная. Есть муж, и тот не заступится.
Виктор стиснул зубы. Насмехается жена или уверилась, что всё остаётся по-старому? Манерность какая-то появилась. Корочки кадровика получила.
В сердце поднялась досада. Что-то таинственное двигает человеком, то, что никак не объяснишь. Рассуждать об этом можно, но отпустить мысль в свободное плавание - нет сил. Свободное плавание – это разлад. Кто его знает, что ждёт впереди.
- Ну, продолжай, продолжай.
- Не нукай, не лошадь. Не запряг ещё.
- Я тоже…
- Я тоже что? - переспросила Евгения.
- Я тоже постоянно думал о тебе, о нас.
- И что же ты думал? До чего додумался? - жадно спросила Евгения.
- Обо всём. Что мы нужны друг другу.
- Странно…А мне показалось, что ты мною тяготишься, стыдишься меня.
- Же-ня! - раздельно сказал Виктор. - Терпение моё лопается, всё у нас на ниточке.
- Я тебе такую ниточку покажу, забудешь, как её зовут…
Нет, но вести такой разговор, на полутонах, недоговаривая, было противно. Получается, что всё время подталкивают к тому, чтобы что-то стыдное вспомнил.
Фигурка жены ладненькая, литая, туго накаченный мячик. Чем словами перепихиваться, лучше попытаться обнять её. Минутная ясность, то, о чём хотел спрашивать, то, что наболело, то, в чём хотел обвинить, подозрения, всё вдруг перестало быть ясным. Состояние уверенности ушло.
Неопределённость, полу подвешенное состояние всегда выводит из себя. Оно требует уточнений. Требует подробностей. Не обобщений, а мелочей, из которых слагалась правда.
В один момент нарастает тревога, вглядываешься в родное лицо, и почему-то замечаешь не те чёрточки, не тот взгляд. Словно альбом листаешь с фотографиями. Недоумение селится, как кто-то неизвестный оказался рядом с женой на снимке? Кто он? Странный, извилистый путь проделывает мысль.
 Как не отдать Евгении должное. Всё у неё разложено по полочкам, и в платяном шкафу, и мысли в голове. Есть у неё практицизм. Характер более-менее изучил. Благодаря ней держится на плаву. Ей исповедовался. Человеку кому-то время от времени необходимо исповедоваться. Это хорошее средство для того, чтобы держать себя в рамках приличия. Нельзя терять чувство реальности. Холод, холод он ощутил.
- Как я устала! Если бы ты знал, как я устала. Подлаживаться, строить из себя всем довольную, всё время смирять себя…До чёртиков всё это надоело. На-до-е-ло! - отчеканила Евгения. - Бабы из-за этого с катушек съезжают. Не желаю снова погружаться в невыносимое состояние. Может, нам разойтись? Я не устраиваю тебя, ты…
Евгения не договорила, осеклась, почувствовав, что проговорила лишнее, отвернулась. Таким ответом можно всю муть поднять наверх, ещё больше породить сомнений.
Виктор ощутил холодок на спине. Чтобы разойтись, он о таком не думал. Нет, врёшь. Такие мысли голову посещали, но мысли – одно, поступок – совсем другое. Выяснить отношения, выкрикнуть боль, отодвинуть близкого человека чуть дальше. Но чтобы разойтись?! Иной раз хотелось схватить Евгению за грудки, встряхнуть, вглядеться в глаза… И это всё! А чтобы разойтись?
Мысли в голове перепутались. Получилось, что он дал жене повод так думать. Как это просто оказывается высказаться: «Может, нам разойтись?» Тошнота подступила к горлу. Трудно разочаровываться. Так и хочется вслушаться в наступившую тишину.
Небезразлично же то, что случилось за минуту до внезапно наступившей оглушающей тишины. Виктор сбился в мыслях.
«Может, нам разойтись?» Заявление безапелляционное. Отсюда следует, что, скорее всего, кто-то на горизонте у жены появился.
Мужчина, не вступая в дебаты, соберётся и уйдёт, когда совсем невмоготу станет. Женщина же пробные шары начнёт подбрасывать, начнёт проверять на зубок: золотой ли ей достался, или обыкновенный пятак, а не мужик.
Чего она ждёт? Оправданий? Что он, Виктор, кинется разубеждать, упадёт на колени, прощение попросит? За какие грехи? За увлечение Ольгой? Так и Евгения… Попрекать этим ей не резон. Ну, было дело, но не предал своего отношения к жене.
Разъяснения ей нужны? Какие? В чём? Что толку от слов, всё равно осадок останется. А если промолчать? Так молчание, как чёрная дыра, сначала всё в себя втянет, а потом выбросит, как солнце выбрасывает лучи, или как вулкан извергает энергию.
Нет, бог создал человека не совершенным! Лишнего в замес наклал. Ревность, например, подозрения всякие, да те же сомнения – одни они с ума сведут! Они жизнь не улучшают, легче не делают?
Меньше шуму – больше покоя. Не вырваться из круга. Вырваться – это сделать что-то серьёзное. Раз серьёзное, два раза серьёзное, а потом дальше шагать нужно будет… С чем? Вернее, с кем?
Очевидно, решения принимаются или до, или после знакового события. В противном случае на откровенность не вызвать. Какое это за знаковое событие? И что это за состояние, при котором «обо всём» хочется знать? Странно всё. Неопределённо.
Унижение непонимания делает глаза стеклянными, глядишь - сам чёрт не разберёт, слушаешь, а внутри пусто. И отчего-то кажется жена какой-то слегка испуганной, будто окрика боится, или внезапного треска сучка. Кажется, спугни её, случись такое, убежит, не вернётся.
Как-то Евгения сказала, что увлечений и любви за жизнь много случается, а настоящая семья всего раз, от силы – два раза, бывает. И вот это подчёркивание и, одновременно, размежевание как-то обижало.
Семья для Виктора не клетка с закрытой на крепкий засов дверью. Дверь, чтобы выйти, ему не нужна. Душа сквозь стены проходит. Дверь нужна тому, кто демонстрирует свои намерения, кто неуверен в себе. Для него Евгения - отдушина, утешитель, сторож, оберегающий покой.
Много раз думал об этом, но, соединяя в одно все положительные стороны жены, он отделял как-то особо благодарность по отношению к ней.
Благодарность такая штука, держать её на виду у всех не пристало. Вытирается она от этого, тускнеет. Вот и приходится задвигать её подальше. Зачем лишнее напоминание.
Тревожило, что Евгения, кажется, начинает догадываться, что только часть Виктора с ней рядом находится. Может, и пронизывает её из-за этого презрение, чужеет понемногу?
По-разному у них и отношение к прошлому. У Виктора прошлого, по сути, нет. То, что было, он может выбросить, но теперешнее отдать другому – увольте. И в то же время теперешнее обременяет. «От вас, мужиков, не дождёшься…» Чего именно «не дождёшься», Евгения не уточняла.
Что-то сжало горло, сдавило всего. Разговор сковывал по рукам и ногам, пропали слова, не из чего нужную фразу было составлять.
Такие минуты полнят опустошающей отчуждённостью – нет сил приблизиться, нет желания как-то всё изменить. Тут бы и пойти на сделку со своей совестью, умерить желания, в которые вжился. Только так можно отмести чувство вины и неудовольствия. В жизнь всё от какой-то мелочи зависит. И захочешь, да не убежишь.
«Что-то было, что-то было,- лихорадочно думал Виктор. - Чёртовы бабы».
Ощущение вины и тревоги не покидало. Он мысленно упрекнул себя: при чём здесь жена, когда сам разобраться не можешь.
- Вить! - призывно, чуть нараспев сказала Евгения, помахала рукой перед его лицом. - Ау! О чём думаешь? Неужели всерьёз поверил, что я могу уйти? Донюшко ты моё! Да лучше тебя никого нет! Разве можно тебя на кого-то променять?
Как тут думать о нехорошем? Её слова были сигналом не то что взаимной симпатии, а непоколебимой уверенности святости их союза.
В возгласе была безудержная радость, да что там радость – счастье. В их отношениях ничего не поменялось. Сомнения как пришли, так и отпали.
Виктор невольно подумал, что у него есть, был и всегда будет настоящий друг. Доказывать ничего не нужно. Можно похвастать. Нет, и хвастать не стоит. Не нужно давать повод для самолюбования.

                25

Трудно объяснить, но когда находишься «на природе», в лесу, или, как здесь, в тундре, то обстановка врачует.
Щуришься на вроде бы мятые облака. Следишь за тем, как они рассасываются, утончаются, в дырки проникают сотни солнечных лучей. Обдувает ветерок. Сам какой-то размякший становишься. Воздух пьянит, голоса какие-то слышны – и нет никаких неурядиц. Мысли не в счёт.
Иногда вспышки на мгновение освещают что-то, казалось бы, важное. И тут доходит, что эти «что», «зачем», «для чего» как-то сами собой отодвигаются.
Свалившееся с небес, или из норы, какой, выползшее, то состояние делает беспомощным, забирает с потрохами, по выражению Евгении, «высасывает соки». Ладно, когда муж и жена друг у друга «кровь пьют», а если со стороны вампир присоединяется, не спросившись?
Бывало, погрузился в себя, в эти минуты готов спокойно всё обдумать. Как бы отстранился от происходящего, есть ты, нет – это не имеет значения. Слепо зажил, с завязанными глазами зигзагообразный путь преодолеваешь.
Шарахнулся ли, прямёхонько по половице прошёл, на гору поднялся, или, осаживая себя, с горушки катишь на пятках, это не меняет отношение к жизни. Нет и мысли, чтобы на поклон идти, что-то выпрашивать у жизни.
Ну, пронзит какое-то воспоминание, необычность поведения, случайно перехваченный взгляд, мелочь оттенит особенность минуты.
Евгения прикосновениями способна довести до безумия. Она умеет загораться, словно паук какой, оплетает руками, льнёт, задавленный стон вот-вот готов сорваться с губ. Неловкое ответное движение, бестактное слово – и неистовство гаснет.
Гаснет не просто так, а как бы пеплом отношения присыпает. Пятно кострища не зарастает в памяти. Всё объяснять приходится заново. Всё заново, всё заново. А заново – это начало зависимости.
Неистовство – особая форма любви. А почему бы и нет! «Хорошо» надежду на ещё лучшее подаёт. Отличие Евгении от других женщин – расковывает она.
Хорошо бы понаблюдать, как она ведёт себя с другими? Понаблюдать бы со стороны…
Последняя пришедшая мысль, как и последний день, всегда окупает все предыдущие. Не своей весомостью, не тем, что она золотая, а свежестью. Хорошо бы иметь право помнить всегда только про последние мысли. Хорошо бы все придерживались того принципа: раз я могу, то и другие должны мочь.
Это касается и возможности забыть, и способности прощать. Нечего на кого-то обижаться. Нечего беситься в молчании, городить тупые положительные рассуждения. Времени свободного много, чтобы пустопорожним времяпровождением себя изводить.
Наплюй. До сути не так-то просто дойти. Жизнь топтать ногами бесполезно, пытаться внушить женщине своё понимание - бес-по-лезно!
В тягостной боли думается одно, отпустит – тут же сам себе признаешься, что лишнее насочинял.
Приходится утихнуть. Но утихнешь ведь только для того, чтобы перебрать заново произошедшее, чтобы пятно от пощёчины прошло. Получил по морде – подумай. Думать начинаешь о том, как бы применить опыт этот для отплаты. Чтобы от пощёчины увернуться, чтобы и самому насладиться победой.
Среди хаоса мыслей, когда сразу и не сообразить, что означают слова, какой кроется за ними тревожный смысл, ищешь среди многих точащих концов конец нужной одному тебе ниточки. Никак не удаётся её схватить, а потом внезапно понимаешь, что давно нитку мотаешь на клубок. Благодаря тому, что руки оказываются занятыми, мысль приходит, что стал относиться к происходящему иначе.  Занятость определяет меру собственного страха.
Это на время опустошение в груди селит. Опустошение и есть облегчение.
Раз ли открывается такая способность, несколько раз даётся возможность себя испытать, скорее всего, проверку человек проходит однократно. Что откроется при этом? Многое исправить уже нельзя, многое так и будет кровоточить, периодически опускать в чёрный омут прошлого.
Может, со связанными руками, человеку легче проявить искренность? А достойна искренность похвалы, или она тот же вопль отчаяния? Чем отличается похвала от той же лузги подсолнуха? Ядро съедено, шелуха выплюнута.
Любая случайная мысль может привязать, может и вбить клин в отношения. Глаз человека не видишь, значит и за словами ничего дурного не стоит.
То смотрел оценивающе снизу - вверх, а то возникло желание сверху вниз поглядеть, как на ребёнка смотрят. Снисходительно, улыбаясь, с некоторым сожалением.
Не заботит мнение других. По-новому вписаться в старый интерьер хочется. Нахрап придаёт убедительность. Как после болезни, от неверия, что остался в живых, удивления стало больше.
С глаз повязка спала. Тоскливо изучаешь лицо. Потребность исповедоваться, и так хрупкая и ненадёжная, скорее недолговечная, постепенно улетучивается.
Когда человек хитрит, оправдывается, доказывает свою непричастность, уличить его труда не составляет. Всё равно на чём-то он споткнётся. Торопиться не следует. Нужно попытаться вытянуть его на себя.
Многое зависит от поведения, от поступков, от мыслей, наконец. Любой звук, да хоть тот же шелест ветра в прозорах между брёвен, трещинками гладь душевную разбивает. То, о чём смутно догадывался, становится большей правдой, чем сама правда. Вымышленное, оно клубком понуждений опутывает, оно заставляет переживать.
Стоит уловить взгляд, как кончик ниточки показывается, ноготком его цепляешь. Ковыряешь, ковыряешь, всё внимание сосредоточено на попытке ухватиться покрепче. Краснеешь, бледнеешь, возбуждение возникает. Шепотком, торопливо слова сыплешь.
А потом человеческий голос отрезвляет, наваливается бесконечная усталость долгого дня. И не понять, что человека питать начинает, что становится с его душой, что вынесет он из происходящего, чем долг возмещать будет…
Свободно находиться среди людей трудно. И тот кончик ниточки, который внимание привлёк, разве что удивление непонимания через какое-то время вызовет. С чего это с ним так долго возился?
Уметь бы считывать с лица мысли. Тогда-то пресловутая способность не обидеть и не спугнуть, и пригодилась бы.
Странно! Не череду лиц память проявляет, лица как раз стёртыми оказываются, но ощущение усиливается. Мурашки по спине забегали. Подробностей, подробностей надо. И осознание приходит, что в глазах других ты разгадан.
Щекотливое положение. Оно рождает равнодушие, оно задевает. Всё в некую обычность окунает. Не в ту, которая спланирована, над которой и посмеяться не грех. Вползаешь в зависимость. Вроде бы ничего не произошло, но уже не тот.
От брёвен пахло кисловатой смолой и сыростью. Всплескивала река. У Севера на всё свои понятия. И на день, и на ночь, и на людские отношения. Посидеть на бревне, опустив плечи, приятно. Понимаешь, что подпрыгни на месте, сдвинься в ту или иную сторону, вытяни шею, наоборот, присядь – это не имеет значение: всё вокруг остаётся прежним. Ужимки – всего лишь валяние дурака. Занять себя, чтобы бездействие не корёжило.
Долгое сидение тошноту вызывает. Достоинство это или недостаток, но тянет узнать новое. Может, это с тех пор повелось, когда первые люди начали расселяться по Земле. Интересно же, что там за поворотом, за облаками, куда выведет протока.
Интересно наблюдать за тем, как что-то «по-своему» делают ненцы. Вот уж кто ни в критике, ни в советах не нуждается. За их плечами опыт поколений. Такого опыта нет у жителей городов.
Весна на северах скорее курьерского поезда. Два дня назад бушевал буран, снегу навалило. Зима, казалось, вернулась. А сегодня уже марево дрожит.
Глазу в тундре зацепиться не за что: низкорослые чахлые деревца, будто ревматизмом болеют, на корточки присели, все перекручены. Занудливое однообразие убивает всякое представление о пространстве. Идёшь, а всё равно ощущение топтания на месте не пропадает.
Только начни раскладывать жизнь, - то одно, то другое цепляет. Вспомнилось, как жену некоторые называли не Евгенией Фёдоровной, а просто Женей, и глаза старались отвести в сторону. То это нисколько не трогало, а то вдруг странную зацепку дало.
Никто не будет просто так отводить глаза в сторону, когда на то нет причины.
Странной кажется любовь, пережитая во сне. Те переживания наяву ничему не соответствуют. Немыслимые объяснения лезут в голову. Чтобы понять, посредник нужен. Сон – посредник, пожатие ладони соседу – посредническая операция. Перебирая в памяти всё, по-настоящему, понимаешь, зацепиться не за что.
И Ольга была посредником. Она - что-то похожее на оселок, на котором чувства правят. Переспал с ней для того, чтобы взять верх над ней, чтобы прочувствовать, увериться окончательно, что Евгения нужна. Поддался минуте.
Такая минута ничего не значит. С чего же тогда досада разбирает? Удивительно. Нет, милый друг, точит червяк, что у Евгении до тебя кто-то был. Ход в лабиринт проделал. Даже не кто-то, а ты его видел, за руку с ним здоровался. Что, пожатие жжёт?
Минуты занимают манипуляции над женским телом. Всё обыденно, природой задано. Не камни же ворочаешь в это время, и в тот момент не над неразрешимой теоремой бьёшься.
Деревья, трава, птицы,- все этим занимаются. У них никаких угрызений, а у человека – кругом проблема? От какой-то там угрызения совести, от чересчур, бьющих эмоций, от кипения страстей свобода пропадает.
Жизнь – шахматная партия. День – ход. Удачный, продуманный, точный, рокировка, объявление шаха – это перестановка фигур. Пешки, офицеры, королева, лошади скачут. В ферзи пешка идёт. Много пешек на доске жизни.
Одна годится в жёны, оберегаешь её, слова красивые говоришь, до крыльца под ручку доводишь, и тут же, едва закрывается дверь, чтобы мужиком себя почувствовать, чтоб волю дать страсти, глаза ищут другую. Не жестоко ли это?
Так жизнь – игра. Всего лишь игра в возможность! Всё надеются выиграть.
Взять Ольгу, она знала, что Евгения дорога тебе, и, тем не менее, легла с тобой в кровать. Забывчивость это, злонамерение досадить одной женщины другой, или просто возможность погреться у чужого очага, чтобы ты перестал чувствовать себя старожилом уюта?
Ой, ли! Те минуты в пучину забывчивости низвергли. Но как мастерски вы воспользовались друг другом, как в те минуты смотреть на неё было приятно, волнительно. Как распирало от чувства собственной значимости.
Абсолютно что-то понятное вначале, потом обнаруживает сложные мотивы. Начинаешь понимать, что-то недобрал в жизни, может, наоборот приписал себе то, что не предназначалось тебе. Не те постромки на тебя надели.
Ниоткуда приходит понимание, что нужно просто жить. Это, скорее всего, значит, что не нужно забивать голову разными целями, не городить огород, очерчивая круг жизненных проблем.
Не упомнить, по какому поводу разговор зашёл в мужской компании, но как-то сторож-фронтовик рассказывал, что когда в войну освободили город, и всех, так называемых, офицерско-немецких  подстилок, шлюх собрали, чтобы вывезти в Сибирь, так одна, беременная, похлопала себя по животу, заявила, что её наградить нужно, а не высылать. Она таким манером силы и соки из вражеских солдат пила, победу этим приближала.
Почему вспомнилось это, и почему по краюшку сознания мелькнула мысль о тех солдатах-женщинах, которые в штыковую атаку шли?
Между чем-то и чем-то всегда есть промежуток. Первое «чем-то» через него перетекает во второе «чем-то». Промежуток ничем не окрашен, он нейтрален. Его можно приспособить к любой ситуации. Но чем-то он себя знаменует? В глубине его что-то находится, что способствует переходу. Расслабься и попытайся разглядеть. Промежуток и по времени не одинаков.
Что в момент страсти переживается: лёгкое безумие, страх и торжество увлечения, трепет плоти? Отчего смутные воспоминания приходят? Поигрался, и выкинь из головы. Это сможет гарантировать безмятежность.
Отдал или больше унёс? Мелочен! Жизнь перенасыщена событиями.
Прежде чем что-то произойдёт, сложиться должна суть. По кучкам надо разложить: чёрное к чёрному, белое отдельно.  Всё обнажить нужно, наклонности, характер, слова должны выстроиться в определённый ряд.
Глупая привычка бесконечно анализировать, что произошло или вот-вот произойдёт, может завести куда угодно. Способность придавать отношениям спокойный характер, - тогда глаза открываются так, как нужно.
Почему молчит человек, почему отчаяние возникает от молчания, почему по глазам ничего прочитать нельзя? Вместо слов – слёзы! И почему, даже живя вместе, понимаешь, что живёшь свою жизнь, и в своей жизни чего-то достичь требуется, и без этого «чего-то» не будет покою?
Погружаешься раз за разом в забытьё, снова приходишь в себя, каждый раз думаешь, что это в последний раз.
И раз, и два, и три, может, десять раз задавал сам себе эти вопросы, и что? Ощущение пустоты, потом лёгкое дрожание, потом след улыбки…Потом бешенство, полная апатия. Становишься как сжатая пружина. В голову взбрести может что угодно.
К чёрту всякую привязанность, которая ничем, кроме как выцеживанием крови, не может закончиться. Всё в отставку, всех в отставку! Ну и что, что так поступать грубо. А плевать в душу не грубо? А изменять не грубо? Не слышишь окружающих, ничего не слышишь. А потом чуть ли не чужие мысли начинаешь читать. Удивляешься как будто заранее заготовленным словам, где-то они копились, они значащие, они должны задеть.
Откуда такая способность? Неуловимое подсказывает, как поступать. Какая разница, кто ты на самом деле. В этот момент готов к любому объяснению. Спрашивайте, пытайте!
А потом что-то кольнёт, что-то накатит. Спиной почувствуешь холод пустоты.
Будто кто-то запустил иглу под лопатку. Только-только начал привыкать к постоянной боли, только-только рассосался нарыв, покалывает, побаливает, но ерунда, терпеть можно, как неловкое движение, жест – и боль возвращается.
Ощущение потери гнёт. Можно утратить такое, чего больше никогда не будет: ни твоих шагов по траве, ни щебета птиц, ни дыхания близкого тебе человека, когда-то близкого, родного, а теперь поток жизни относит его, как щепку. 
Хватит одной женщины, чтобы понять самого себя. Начни метаться от чистой, по твоему пониманию любви к Евгении, к воровской, как потянется вереница вопросов. Может быть, попробовав воровской любви, и начнёшь ценить, так называемую, «чистую»? Может, привычнее для человека двойной жизнью жить? Существует же вера в загробную жизнь? Греши и кайся.
Любое убеждение вначале содержит правду, потом оно расходится и в последовательности, и в надуманности событий. Как суметь суть вылущить?
У любой женщины есть непонятое то, что мучает. Женщина всегда разменная монета. На всякий случай таких разменных монет желательно иметь много. Сколько?
Никогда, никогда не потянет к той, с которой ты почувствовал себя несостоявшимся, что ли. И не дай бог в собственных глазах показаться проигравшим. Инициатива перехвачена. Плохо, что женщиной!
Совсем думать о таком Виктор не мог, что-то противилось. Хотелось разобраться с тем, что было, понять, откуда ноги произрастают. Удовольствия от сознания, что кто-то им манипулирует, счастья не добавляло.
Почему не хочется близости? И не отчуждение это, утратилось единство. Всё раздражает. За всем видится подвох. Мелочи цепляют. Гармония достигнутого пропала. А была она? Как в таком случае доказать свою нужность, каким путём вернуть прошлое?
Настроиться ломать комедию, изощрённо мучить подозрениями? Просить прощение, молча целовать, униженно клянчить милость?
Вести себя по-скотски: лишь бы было хорошо? Презирать себя и, стараться не быть выброшенным из круга жизни?
Смысл жизни: нужно просто жить. А если без смысла? Без смысла два огня сжигают – совесть и страх.

                26

     Стоило после разлуки заглянуть в глаза родному человеку, как терзавшие мысли, что не готов к встрече, что страшно будет прочитать в глазах отчуждение, всё это само собой пропало.
Таких мыслей не стало. Их совсем не было. Мысли-сомнения, будто отару овец, загнали в загон, где они в отдалении и толкались, безобидные, изредка подавая голос, прося корм.
Конечно, как бы ни было обидно, как бы глубоко ни ранили слова, признание, взгляд, но торопить события не стоило. Жизнь пересматривать лучше на другом месте, в стороне от проходивших событий. Издали. По крайней мере, если и примешься кричать, то голосу прицепиться к тому старому, что страшило, не удастся. Медленно надвигающегося разочарования нет.
Кажется, в первую минуту встречи нужно обязательно проявить заботу, делать вид, что обрадовался. Слова говорить самые приветливые. А желание одно, как бы поскорее остаться вдвоём, перевешивает всё остальное. Скорее бы лечь в постель. Скорее бы поставить точку в отношениях. Близость – это точка отношений.
Скорее бы преодолеть неловкое смущение первых минут. Так, чтобы всколыхнувшаяся внутри муть осела. Так, чтобы хозяином себя почувствовать, по-хозяйски распоряжаться и собой, и временем, и местом, куда привела судьба, и женским телом.
Почему утверждаться необходимо? Освободиться от съедающих мыслей - это каждый день рассказывать что-то личное, каждый день выспрашивать что-то? Это начало примирения? Что обдумывал в одиночестве, на обозрение всех спустить?
Чтобы не тянуло остановиться у окна, или зеркала, и долго-долго, до помрачения, смотреть в стекло, не на себя смотреть надо. Смотреть надо, чтобы не видеть себя, видеть, но не замечать. И в то же время чувствовать, что чем-то наполняешься.
После долгого молчаливого стояния даже походка меняется. Плавной делается. Никаких резких движений. Расплескать страшно налитую в внутрь суть.
Всё живёт отдельно. Голова – сама по себе, сердце – его совсем не слышно. Что и бухает, так кровь в висках. И желание перерастает в огромное Желание.
Стоит задуматься, неопределённо пожать плечами, как тут же покажешься себе весёлым. Ну и что, отчего-то нутро вздрогнет, что-то покажется настораживающим, отчего-то сожмётся сердце, пронзит боль – всё это каких-то дополнительных усилий понимания требует. А в эту минуту, когда близко-близко другой человек, никаких усилий, кроме как опустошения нерастраченной мужской силы, не хочется предпринимать. Вот что значит для мужчины женщина.
Нет, она не совесть, и не из-за неё терзания. Женщина напоминает об ощущениях. Служи ей, и она постарается забыть фальшь.
Вот и выходит, что вырываться вперёд опасно, и отходить в сторону, чтобы лучше всё рассмотреть,- нечестно. Опасно позади оставлять кого-то, а вдруг, он – соперник. Да и когда долго-долго смотришь, глаза буравчиками делаются.
Всё пронизано фальшью, лишь бы без злости, лишь бы не унижая, лишь бы без испытания отвращения. Лишь бы жажда сохранялась.
Почему каждое движение, каждый поворот головы, каждое произнесённое слово кроме обычного смысла ещё каким-то особым смыслом, по-иному, дразнит?
Давным-давно заготовленные фразы выходят нежизненными. Как думалось в разлуке, как легко и просто всё складывалось в слова, в обличающие фразы, мысль рождала вопросы, будила ощущения. Всё казалось дорогим, всё было душевным, и почему-то при встрече, когда глаза в глаза, всё вдруг тяжелеет, становится пугающим.
Говоришь, как бы сам с собой. Качаешь головой, горестно морщишься, и не чувствуешь никакой жалости.
Раскаяние разлуки тускнеет, делается лишним. Отчего-то начинаешь напряжённо следить за собой, стараясь понять, почему издалека человек кажется другим. Не в том дело: лучше или хуже, но он другой. И хочется отвести глаза в сторону, чтобы по ним невозможно было прочитать невысказанное признание или, что хуже, фальшь.
Соблюдать притворно нужно человечность, играть по правилам, играть в искренность. Грехи несуществующие отпустить. Вину загладить.
В животном мире всё намного проще. Там никакого стыда. Там вина не прожигает. Заработал – получи! Любишь, так люби на глазах у всех.
В чём смысл притворства? В чём смысл боли, которая пронзает насквозь? Зачем какую-то игру ведёт жизнь?
Виснет, ломает, чёрной краской мажет. И хочется играть в игру, потому что только в игре все любят, и ты любишь всех…
А разве так бывает? Вне игры люди отдаляются друг от друга, чужими становятся. Игра – это попытка найти свою отдушину, в которой и один, и, одновременно, не в одиночестве. Отдушина – это отсутствие досады, это когда самолюбие перестаёт кипеть. Проигравшимся в пух и прах не чувствуешь.
Ужасная судьба: глянуть на мир, и ничего не понять.
А разве понимание,- это когда в досаде подожмёшь губы, таким манером слова удержать норовишь, когда полоснёшь долгим-долгим, мрачно-холодным взглядом собеседника, ничего не говоря? Как же, презрение полнит. Действие разным бывает: кто-то стукнет кулаком по столу, кто-то сложит губы для плевка, кто-то уйдёт молча.
Проигравший в споре с жизнью, понятно, тут же в разряд изгоя переходит со всеми вытекающими последствиями. Дырку бы заткнуть, откуда последствия вытекают! «Обычным» не останешься.
Никого не занимают ничьи переживания. Словами многое выразить трудно, но одно ясно, прежняя жизнь бесполезно потрачена.
Кто кого обманул? Ты жизнь, она тебя? Загадки перестают мучить. Подходящий момент, когда всё само собой разрешалось, упустил.
Вопросы задаёшь не потому, что переиграть надумал, переиначить, а в уже прожитом разобраться решил. Неухваченный смысл схватить пытаешься. Ещё чуть-чуть, небольшое усилие, рвануться, схватить, попытаться некое видение удержать в сознании. 
Запущенный ход рождает чёртову инерцию, которая сама какое-то время разбрасывает карты судьбы, всё обращает вспять. Искренне она это делает, валяет ли Ваньку, или ей всё равно, господи боже, как бы хотелось в этом разобраться. Ничего не останется от коротких мгновений. Ничему они не научат, они только будоражат своею неопределённостью.
Все разговоры о грехах, об отпущении, о небесных карах – всего лишь разговоры. Но что-то и побудительное в этом есть. Что?
Хочется любоваться, хочется быть счастливым. Во всём видеть подобие себя. Ступил на дорогу, и никаких перемен, знаешь куда идти, задано направление. Приготовляешься к встрече.
А что не так, так постарайся улыбнуться виноватой улыбкой. Нет сил, улыбнуться, растяни губы, как притворно растягивают их в деланной улыбке актёры.
Только-только придёшь в равновесие, как бац, оно уже утратилось. Не на чем сосредоточиться, а ведь откровенность должна быть полной. Вот и начинаешь томиться одиночеством.
Неопределённость ломает человека, скорее всего, из-за того, что он оборвал корни, связывавшие его с родным домом, деревом, посаженным в день рождения, с каким-то дорогим для глаза сучком яблони или вишни. Прежние воспоминания создают теперешнюю взбаламученность…
Чего боишься? Сумасшествия, при котором невольно всю правду выболтаешь? Так в состоянии неопределённости сумасшествию всё безразлично.
Кто поверит, что смутно помнишь, как голопузым называл себя Виктором Андреевичем, господином Доневым. Этому кто-то научил. В два ли года, в три. Из чего-то сложился ты теперешний.
Из ощущений, из запахов, из слов, из подглядываний. Виноватость перед чем-то, чувство потери, страх… Не в состоянии заглушить ощущения, но, кроме тебя самого, их никто не наблюдает? С чего тогда расстраиваться?
Что стоит за плечами? За какую правду борешься, почему бороться не страшно, а стыд прожигает?
Виктор понимал, что избавиться от этого состояния не получится. Он – вечный мученик, вечно ему каяться. Хорошо бы иметь возможность держаться за руку понимающего человека. Передавать ему часть себя, часть своего состояния. А каково тому, за кого пришлось бы держаться?
Наваливается непонятное бессилие. Тяжело вздохнуть, слабость в ногах, пустота в голове. Никак не отвяжется желание проявить свою необыкновенность. Выламывает оно из обыденности.
По такому раскладу должен бы одержать над чем-то, или кем-то, верх. Беда - верх во всём одерживать. Это проявление несчастливости. Несчастливые всем недовольны, несчастливым жажда борьбы помогает утвердиться. У них нет вариантов. Всё у них – бешеное вращение вокруг стержня безнадёжности.
В безвариантном состоянии – всё равно, как мухи в сиропе, плавать. Несчастливые - свидетели чего-то срамного. Хитрить, хитрить приходится. Бесхитростным да прямодушным валится в руки добро. Но простодушные - худоруки. Живые с живыми держаться должны.
Отчего-то захватывает дух, какая-то заноза начинает мешать. Определиться она не даёт. «Раньше» сослаться можно было на непонятную маету, теперь сослаться на маету – это недоумение вызвать. Какая к чёрту маета у работяги?
Интеллигент маетой страдает, носится, как курица с яйцом со своими «со»: состраданием, сопереживанием, сочувствием, совестью! У него всё на словах. Теоретически. Интеллигент – теоретик
Какая может быть маета: баба под боком, работы – завались.
Делай, крутись, шевелись. Вокруг живут реальной жизнью. Тихо хочешь прожить? Для этого подчиниться нужно, лечь под кого-то, научиться руку, согласно поданному знаку, задирать.
Не хватает чего-то, приправы какой.
Можно выпросить у Евгении признание в любви. От её слов расслабление наступит. Как у кошки, которую гладят, и она вытягивает лапки, изгибается, щурит глаза, начинает мурлыкать.
Слишком простым объяснение выходит. Виноваты все, а сам ни причём.
«Я же не просил, чтобы меня родили,- думал Виктор. - Время не выбирал, не выбирал место… Из-за этого, наверное, и невозможно забыть некоторые вещи. Из-за этого рвущее нервы молчание, в душе идёт борьба».
В жизнь выпихнули, а жизни не научили. Привязь какую-то не успели сотворить. Вот и носит, как шалопута - перекати поле. Ищешь, за что бы зацепиться. Чтобы корень пустить,- не хватает способности, всё не на ту почву заносит.

                27

Телеграмму Виктор получил как раз накануне отъезда в отпуск. Евгения, после чуть ли не четырёх лет отчуждения, помирилась со старшей сестрой. Подпись на телеграмме была Женя, Галя.
Галина жила в Москве. Галину Виктор никогда не видел. Суетная Москва, с вечно бегущими, сломя голову, людьми, ему не нравилась. Толкотня, шум. Тысячи людей приезжали, уезжали, нагруженные, с неподъёмными сумками.
Сначала в Москву свозят всё, а потом на поездах «колбасных», «мясных», «тряпичных» развозит народ, предварительно отстояв очередь, в свои городки «московские гостинцы». И при этом ещё выслушивать приходилось, как москвичи эту «деревню», этих «торбушников», «мешочников» оговаривали. Носы на сторону воротили от пропахших потом провинциалов.
Если бы Москва не была конечным или начальным пунктом пересадки, если бы не нужно сюда было приезжать, чтобы купить за пятнадцать суток билеты на самолёт, давиться в очередях на вокзалах и в аэропорту, Виктор седьмой дорогой объезжал бы этот «гадюшник». Так он считал, и разубедить в этом его никто не сумел бы. За билетами он ездил один. Терял день, норовил всегда попасть к открытию касс. Как и все, давился в очереди.
Купив билет, ехал «за вкусненьким» в гастроном на Сретенки, потом навещал вино-водочный подвальчик возле Рижского вокзала. Всегда покупал то виски, то марочный испанский вермут, то ещё какую хворобу с красивой этикеткой. Само–собой, колбасу, торт.  На Рижском вокзале в камере хранения оставлял сумку, и на какое-то время становился москвичом.
Коренных москвичей в Москве, может, десятая часть. Остальные – все приезжие. Но как быстро они «омосквичились».
Пересади дерево на удобренную почву, его попрёт в разные стороны: и вверх разрастутся ветки, и цвет листвы изменится. А сердцевина прежней, рыхлой останется, с гнильцой. И у москвичей, так считал Виктор, есть столичная гнильца высокомерия. И прёт их в одну сторону: благополучие за счёт остальной страны.
Выдавался свободным час, Виктор ехал на ВДНХ. Ел мороженое, заходил в павильон «Космос», рассматривал безделушки на лотках. Обязательно брёл на выставки собак и лошадей.
Возле фонтанов садился на скамеечку, и разглядывал людей. Ему порой казалось, что путём наблюдений он может что-то из себя выдавить новое. Потом додумывал, что давно выжал из себя всё возможное. Стать одним из, кто скорым шагом проходил мимо, не получится.
О Галине слышал разное. Жила она с мужем и дочкой. Жила, по словам Евгении, богато. Евгения не осуждала старшую сестру, но когда рассказывала про своих, то недоумение проскальзывало.
Одну фразу из оборота Галины Евгения любила повторять. «Ничего, сестра, не поделаешь, богатство есть богатство, нужда есть нужда; как говорится, понос и роды не погодишь».
Такое родиться в провинции не могло, такое столичный снобизм мог только выплюнуть из своего нутра.
Что судьбой назначено, то и произойдёт. Евгения говорила, что ей всегда в момент произнесения этой фразы, хотелось следить за выражением лица Галины. Уловить боль хотелось.
Что поражало, в одном ракурсе выражение лица Галины гляделось и понималось не совсем так, как гляделось и понималось всего лишь за минуту до произнесения слов.
Ещё из лексикона Галины: «Все мы курицы. Копаемся в навозе, несём яйца. Хозяин, хоп, голову оторвёт, и в суп. Тут уж молиться и просить пощады без толку».
Не до такой же степени «не годить», чтобы таскать с собой серебряную ложку и совать её в еду, проверять, таким образом, свежесть продуктов. Ну, не дурость ли это? А Галина так делает.
Может, из-за того, что сестра поучать старалась, из-за того, что отдалилась, что только птичьего молока у неё в доме не было, и выходило, что ей как бы никто не был нужен.
Евгения говорила, что Галька настойчиво, скорее, назойливо, подчёркивала, что Виктор всего лишь рабочий. Учится, но заочник-заушник никогда вровень не станет со студентом-дневником. Большим начальником ему не бывать.
Галька, чистоплюйка, как-то высказалась: «охмурять» молоденьких мальчиков грешно. Цепляться за богатых стариков – это, само собой, как бы, так и надо. Старики пожили, накопили достаток, кому-то тратить его нужно. Ты старику молодость, старик тебе своё состояние. Баш на баш. В могилу с собой никто ещё ничего не унёс.
Чем среди «воронья» из родственников делить добычу, лучше заранее её спустить. Ну, что это, как не настоящий цинизм? Самый неприкрытый, самый оголтелый. Ухлёстывать за молодыми, сбивать их с толку, по словам Галины,- как-то «нехорошо». Нечистоплотно.  Это вызов обществу.
Евгению за то, что она бросила мужа и переметнулась, не обдумав последствия, к молодому, Галина подкалывала. Наверное, она завидовала.
Дорожила сестра своим домом, благополучием, раз и навсегда заведённым укладом. У неё всё должно быть, не как у всех! Продуманной и бережливой выходила по рассказу Евгении: пеклась о своём здоровье, каждый год ездила в санаторий. В гости звать – не звала.
Размолвка между сёстрами вышла из-за того, что Евгения как-то без предупреждения, поезд, что ли, отходил поздно, свободного времени было пропасть, решила несколько часов перебиться у сестры, не на вокзале же, в духоте ждать.
Приехала, а Галина и выдала, что у неё не постоялый двор, что с гостями никакой личной жизни. Холодильник пуст. Гости приехали и уехали, а ей, как домработнице, потом стирать, убирать. Оттрындычала. Настроение, видно, у сестры не было.
Может, муж не так обнял, может, бигуди не успела накрутить. Может, юмор такой в тот вечер на сестру напал. Может, дню критическому, согласно лунному циклу, вечер предшествовал. Может, цену себе набивала: поставить на место в первую минуту, а потом заключить в объятия.
Женщин подчас понять сложно. Переждать нужно, ответное слово произнести. Похвалить халат, спросить, где достала краску для волос, и так далее, и всё в таком роде. В гости идёшь, заранее смирись.
Только и у Евгении в тот день кошки на душе скребли. Не сказав ни слова, развернулась и ушла. Слышала, как Галина вслед кричала, что сестра не так её поняла, чтобы не дурила и возвращалась. Куда там! Как Евгения потом говорила, воспоминания на всю оставшуюся жизнь отравленными остались.
Больше трёх лет не писали друг дружке, не встречались. Что не встречались, так это ничего не меняло, всё равно узнавали, кто, как живёт. Теперь помирились. Наверное, скорее всего, это Евгения не выдержала и позвонила сестре.
Виктор мог представить, во что вылилось примирение: объятия, слёзы раскаяния, уверения в любви, рассматривание, во что кто одет.
У Галины не заржавеет, она может продиктовать, что купить на стол нужно, какой сыр она ест, каким соком запивает, и вообще, понравившуюся вещь она может бесцеремонно присвоить, взамен предложив свою.
«Я не злая,- утверждала Галина. - Я точно знаю об этом. Я всех жалею. Даже тех, кто меня обижает».
«В Москве нос по ветру, что касается моды, держать нужно, а на периферии всё, что ни наденешь – сойдёт».
Ладно, бог с ним, что теперь перебирать. И сыр купил такой, какой необходим, и сок вишнёвый, и две бутылки коньяка. Не обеднел. И выслушал, Евгения долго стропилила, как ему вести при сестре. Даже любопытство это вызвало: а не послать ли ту Галину подальше, развернуться, и уйти!
Галина внешне мало походила на Евгению. Общее что-то было, но во всём: в чертах лица, в фигуре, в голосе Евгения тоньше была, что ли, желаннее. Это Виктор оценил сразу, даже загордился женой.
Как одевалась Галина, какими духами пользовалась, как держала себя, скорее, как подавала – тут никакого сравнения. Дама благородного семейства! Выработала линию поведения. А и то, секретарём у какого-то начальника работала.
Как подойти, как посмотреть, как повернуться - работа вышколила. Наверное, работа научила и прицениваться. Один наклон вперёд что стоил, зад отклячит маняще, хочешь, не хочешь, вопьёшься в него взглядом, как в тот кусок торта на тарелке.
Кому как не секретарше знать, что настроение начальника, как флюгер от ветра, меняет направление. Всё меняется. Чего про секретаршу или её начальника говорить, если клетки организма раз в полгода заменяются. Отсюда и непостоянство.
Не стоит спрашивать с «другого» человека участливость. Участливость в другой системе координат, в другом измерении отмечается. Нет спроса с той, кто стольких перелюбила, что единственность для неё невозможна. Вот и учит такая. А почему учит – так остановить хочет. Она понимает, что раз остановился, то каменеть начинаешь.
Евгения, живчик, не чета сестры. Её поучениями не остановить. Евгения не разучилась надеяться. Отсюда и любить не боится, и говорить может, и жить ей нравится. Отсюда и тоска по ней.
Виктора, взгляд Галины, из-под немного прищуренных век, смутил. Взгляд её не то чтобы был внимательным, оценивающим, прикидывавшим. Галина прикидывала, что ждать можно от гостя, что сестра нашла в своём Викторе такого особого.
Мужлан невоспитанный, локти на столе держит, ножом не научился пользоваться. Разговаривая с сестрой, Галина нет-нет, да и вскидывала глаза на Виктора. Вернее, выстреливала. И тогда казалось, что такой взгляд он когда-то ловил на себе от учительницы истории, когда ещё работал в школе.
Взгляд жадной до мужиков женщины, каким она, снисходя, одаривает. Задёшево себя не продаст. Уступит согласно прейскуранту. Вон как широко открыла глаза. Как откинула голову.
Стоит подивиться, какой у неё цвет волос. Как она невыносимо умеет молчать, порабощает этим молчанием.
Глаза в глаза, пальцы в пальцы. Это всё было потом.
Галина встречала, сидя на покрашенном синей краской заборчике из труб возле подъезда. Ждала. В светлых брючках, в кофточке с рюшами. Ярко подведённые губы. Встала не сразу, чуть-чуть помедлила, определяя для себя норму поведения. Скорее всего, что-то не связалось в её представлении, не таким Виктор виделся в воображении.
Виктор нёс сумку, Евгения шла рядом, держась за его руку. Неплохо выглядела. В метро Виктор замечал, как поглядывали мужики на Евгению.
- Наконец-то! Второй час сижу у подъезда. За это время до Луны долететь можно. Где застряли? Меня двое мужиков кадрили. Ну, сестра! Орла отхватила. - Галина повернула голову в сторону, как будто бы нервничая. – Не прогадала. Стоило ехать на этот Север, раз там таких мужиков в мерзлоте откопать можно.  Настоящий реликт он у тебя. Ничего, ничего. Я-то думала, Жень, ущербный какой тебя окрутил, а выходит не он, а ты его…
- Что выходит, что вышло,- мы помолчим,- ответила Евгения,- Вот, прилетел…- говоря, прижалась плечом к Виктору, потом обхватила руками шею, поцеловала. - Мой, сладенький.
- Нечего разврат на улицу выносить. Успеете.
Для Виктора Галина, если и была сестрой Евгении, то существовала как бы отдельно.
Жизнь на разные полочки усадила. Досочка, на которой жизнь Галину выставила, в лучах света покоилась. Женщине с незаурядными способностями, не обделённой красотой, сам бог велел в жизни устраиваться с умом. Об этом и Евгения с ноткой зависти говорила.
Но по всему Галина своей жизнью не была довольна, раз упомянула сходу, что её кадрили. Мужем точно не гордилась. Эта мысль родила сочувствие к мужу Галины. Пресловутая солидарность на расстоянии.
Что уж точно, Виктор никогда не воспринял бы Галину, как женщину, или, вернее, только как женщину. Нет, конечно, попробовать её способности в постели можно, сравнить, но не больше. Уж больно, казалось, Галина полагалась на женские средства. Такая мысль сверкнула и тут же пропала.
Хочешь, не хочешь, а, глядя на женщину, начинается оценка, чего она стоит. Галина сошла бы за случайную попутчицу в вагоне, за соседку, начальницу, распорядительницу на балах. Около неё на время задержаться можно. Измерения для неё сразу не подберёшь.
Уж точно, Галина на том же вокзале в Обдорском аэропорту осталась бы незамеченной, переворот в душе не произвела бы. Может, в барыни её выделил бы, в дорогую вещь. Да и, скорее всего, ей ни при каком исходе там места не нашлось бы, чего барыни в вокзальной суете делать? Её отдельно на посадку поведут.
Отчего так? Кровь одна, воспитание схожее. Похожи. А вот щемящей боли при взгляде на неё не возникало.
И ведь дело не в тоне, каким говорила, не во властно-покровительствующем праве старшей, не в хозяйской уверенности, при которой милость даруется. Нет, квартира блистала чистотой, на кухне был накрыт стол. Муж, правда, был в командировке.
 Всё было «другое».
Начиная от запаха, и кончая десятком выставленных на обозрение бутылок с чудными, незнакомыми этикетками, веерами, развешанными по стенам, павлиньими перьями. Пианино в углу. Дочка и пианино были гордостью Галины.
Равнодушие желания не требовало продолжения. Всё как в музее: купить нельзя, потрогать – только украдкой. Сиди, смотри, слушай экскурсовода.
Виктора ничто не сковывало, пускай, и парения в невесомости, как такового, не было, но и не чувствовал он себя зажатым. Одно слегка коробило, это та лёгкость, с которой Галина разворачивала разговор в нужное ей русло. Обладала Галина способностью закрепиться на отвоёванном рубеже, из сложившейся обстановки извлечь наибольшую выгоду для себя.
- Господи! - говорила Галина, после того, как и раз, и два рюмки опустели. - Как же, Жень, хорошо с тобой сидеть, спокойно, ничего ты не выпытываешь.

                28

Галине скоро наскучило слушать про неведомые севера,- одним-двумя вопросами она сбивала «щенячий» восторг северян. Не должно быть, чтобы кто-то усомнился, что трудности столичной жизни можно с чем-то сравнивать. Вот и старалась выложить своё: про болезни, про трудную суетную московскую жизнь, про отчуждение родных. До работы час добираться.
«Не то, что у вас, северян. Вышел из вагона, и копай свою тундру!»
Послушаешь Галину, выходило, не напрямую, а окольно, что кругом все виноватые, все делают и поступают не так, лишь она, пекущаяся обо всех, во всём права. А вот же, не все это ценят.
Откуда такая уверенность, Виктор даже не пытался додумать. Вникать в то, о чём говорит чужая женщина, которая никогда по-настоящему близкой не станет, не хотелось. Напротив родные глаза, в которых читается, без слов, без уверений понятно, что тебя любят. Виктор, чтобы не молчать, рассказал про собрание, про жару, бушевавшие вокруг Кутогана пожары.
Галина посмеялась, когда Виктор стал рассказывать про тундровый пожар. Желательно проверить, не отгорело ли кое-что у него, пускай сестра удостоверится. Этот цинизм только ещё больше раскрепостил.
- Ты, Галь, настолько уверилась в своей Москве в непогрешимость того, что говоришь, что не замечаешь неловкость. Тебе всё известно, однако…
- Жень, в этом не моя вина? Я не люблю людей, но…
«Всех не любишь?» - необдуманно про себя подумал Виктор.
Галина сказала про вину таким тоном, что превратила Евгению, чуть ли не в ребёнка. Выдержала паузу, отрешённо и протяжно – как это было свойственно ей – улыбнулась. Евгения обмякла.
Так и сидели. Интерес к разговору у Виктора пропал, он ни о чём не думал, но, уловив движение Евгении, заставлял себя прислушиваться.
Когда ждёшь-ждёшь, времени, чтобы придумать самые немыслимые варианты встречи,- завались, встреча переиначивает всё по-другому. Разговор сам собой выходит на околопредельные темы, которые в другой обстановке никогда бы не затронул.
Почему-то, кажется, что кто-то третий, или четвёртый, что одно и то же, незримо присутствует.  Происходит измена чему-то.
- Галь, а помнишь, какими счастливыми мы были в детстве? Много лет, а потом почему-то отдалились.
- Ты хочешь сказать, была счастлива? - попыталась уточнить Галина. Сказала так, и посмотрела на сестру, может, впервые внимательно.
- Знаешь, Галь, а ты мне совсем не снишься. Я тебя помню, могу представить, какой была, а сниться не снишься.
Приближался момент откровения. Он всегда бывает неожиданным. Без них, без откровений, человек всё равно, что невидимка.
Шаг от чего-то – это тот же шаг, но к чему-то. Потеря в привязанности, даёт смелость говорить правду. Чтобы по-настоящему понять, что наслаивалось годами, нужно разобраться, как это складывалось.
Нет, не о чём-то стыдном велась речь, не чужая постель ворошилась, но открывались такие мелочи, хочешь, не хочешь, а они выстраивали цепочку жизненных взаимоотношений. Становилась видимой картина, ниоткуда возникла ясность дальнейших действий. Отпала череда приготовленных вопросов. Будто бы заглянул за стекло зеркала в процарапанную ногтём щёлку.
Через отношения родных, через их взгляды на жизнь, во всём разные, через непонятные отчуждения, примирения, через попытки друг друга переделать, подстроить под себя – только разобрав всё это можно ответить на вопрос, что хочешь в этой жизни.
Они давно решили, как им поступать, как вести себя, они знают, откуда произросли обиды. Пускай, цепляют мелочи, но за каждой мелочью - открытия.
Виктор не считал себя человеком, способным легко бросить пришедшую в голову мысль. Плохо, когда кто-то подслушает, о чём он думал. Стиснул зубы, коротко глянул на Галину. Той, казалось, никакого дела не было до сидевшего напротив мужчины. Она ничего не замечала. Не только в глаза не смотрит, но и не поднимает взгляд от стола.
Солнце бесшумно ломится через открытое окно на кухню, в отдалении звук от проходящего поезда с окружной дороги слышен, дворник, или активист на скамеечке у подъезда что-то выкрикивает – эти звуки ничего не прибавляли.
Только почему Евгения как бы ёжится? Скажет слово и замолчит. Словно ждёт, что кто-то на подмогу придёт.
Сёстры не выяснением отношений занимались, а каждая пыталась дополнить сказанное. Может быть, коньяк развязал языки. Бутылку уговорили быстро. На столе появилась другая.   Разговор стал громче, азартнее.
- А ты не помнишь, как я в няньках год прожила? - спросила Галина Евгению. - Ладно бы за деньги, а то купилась платьем, едой. В школу бегала, а после уроков нянчила директорского ребёнка…
- Ты, Галь, голодной хоть из-за этого не ходила…Мы к тебе за конфетами бегали… - искренне изумилась Евгения.
- Так обидно быть в няньках при живых родителях. Родная мать была бы жива, она в няньки не отдала бы…
- Время такое было: денег вечно не хватало…
- Вали всё на время! Не любила нас Александра. Отца, может, и любила, а мы в тягость ей были. На моих глазах любовь их родилась. - Слово «любовь» из уст Галины прозвучало с долей иронии: родителю непозволительно во второй раз любить, тем более, на глазах детей.
Пожалуй, Галина смотрела на жизнь значительно проще, с ходу определяла выгоду. Хотела, чтобы и остальные так же смотрели. Прицел у неё никогда не сбивался. Вожжи всё время натянуты.
«Душевно холодная,- так определил для себя состояние Галины, Виктор. - Избалована вниманием».
- Но в детдом нас не сдали, как бы там ни было…Все чему-то выучились… - Пыталась настоять на своём Евгения.
- Дурёха! Не чему-нибудь учиться нужно, а как жизнь сделать с первого раза. Своё брать. Надо же, защитница нашлась! Может, лучше было бы, если б и сдали? Любить нас никто не научил,- губы Галины задрожали от, казалось бы, нестерпимой обиды.
- Разве научить любви можно? Разве это не даётся с рождения?
Виктор удивлённо поднял глаза, напрягся: вот жена выдала! Галина же не переставала водить пальцем по скатерти. Туда-сюда, туда-сюда – по одному и тому же месту.
- Не только можно, но и нужно! - заключила Галина, совсем другим тоном. - Александра одним занята была: как бы выглядеть хорошо перед другими. Всю жизнь роль играет.
«А ты не такая?» - почему-то подумал Виктор.
- Так роль играть интересно. Играет – значит, зрители есть. Ты, я, отец…Она ж не ради денег к нам пришла… Не ради денег что-то делается…Мечты, устремления…
- Ты хоть поняла, что сказала? Хочешь этим сказать, что я сошлась со своим ради денег? Раз в месяц ублажаю его, а в остальное время на его деньги могу купить утеху на стороне? И он закрывает на это глаза? Ты что-то не больно смирилась с тем, что бывший не принцем из сказки оказался… Мечты,- фыркнула Галина. - Хорошо мечтать, когда дом – полная чаша.
- Я такое не говорила.
- Не говорила, но подумала.
- Чего ты заводишься?
После этих слов по кухне, так показалось Виктору, пробежал невидимый ток. Что-то туго натянулось, вот-вот заискрит коротким замыканием смысл. Он не видел причины, с ничего так яростно обозлиться. Как капризный ребёнок.
- Молодая она к нам пришла…я всё-таки мамой её звала. Понять её можно.
- Не оправдывай её, сама больше всех нас от неё перетерпела. Я, ладно, я из дома уехала быстро, а ты ведь дольше всех с ней жила… Чего ж она, когда ты осталась с Сашкой на грани, разводиться или нет, не помогла тебе ни с учёбой? Не отговорила ехать на Север? Зачем ты туда поехала? Настоящая мать за руку бы удержала.
- Поехала, может, для того, чтобы сейчас независимой сидеть с тобой рядом. Чтобы чувствовать, что ты кое в чём завидуешь мне. Что, не так? Я наделала много ошибок, но нет у меня злости к жизни. Я ничему не завидую. Я люблю жить. Я люблю Виктора.
- Чему завидовать? - разразилась Галина коротким хохотком. - Я, чему ты радуешься, давно таким переболела. Только я умнее сделала, от мужа не уходила, наставляла ему рога, если он мешок с дерьмом, то и жалеть его нечего. Сунул, вынул, отвернулся и спит! Не думает о том, каково мне!
- Зачем тогда жить с ним? Ты же сама его выбрала. Зачем ты мне это при муже моём сказала? Зачем, Галь, ты так?
- А из зависти, глядючи на вас, таких хороших. Что ж я, по-твоему, так и должна была ходить в няньках? Нет уж, к своему дерьму принюхаться можно,- холодно и резко ответила Галина. - Мне никто не подсказал, как оно будет в дальнейшем, и лучшую партию не предложил. Как и тебе, и ему,- указала Галина пальцем на Виктора, нехорошо усмехнулась. – Время покажет, как у вас всё повернётся!
- Злая ты, Галька, стала.
- Будешь злой. В Москве жить, не в каком-то Колупогане…
- В Кутогане! Наш газ к вам идёт. Поговоришь. Приеду и задвижку закрою. Без нашего газа вы здесь замёрзнете. - Евгения, довольная, что поставила сестру на место, передвинула свой стул ближе к Виктору, подмигнула ему, приоткрыв рот, провела язычком соблазнительно по верхней губе. - Приехала б, да посмотрела, как мы живём. А то, жить ей в Москве трудно! А из сухой картошки, сухого лука, сухой свёклы борщ варить не трудно? А в сорокаградусный мороз бежать на работу не трудно? А в вагоне жить? Да ни одно из этих перечислений твоя московская жизнь не перевесит. Зажрались вы в своей Москве. Позабывали, как остальная страна живёт.
- Ну, ладно, хватит,- поморщилась Галина с каким-то равнодушным безразличием. Показывая этим, «а мне какое дело до ваших проблем». - Ну, герои вы! А героям положено трудности переносить. Только не понимаю я, зачем это нужно? Вот не понимаю, и всё! Что хочешь со мной делай. На кой чёрт сухую картошку есть, когда нормальной в магазинах хоть завались? Погоди, боком как бы Север не вышел. Болезни полезут… Не, Жень, жалко тебя,- сожалеющее-ласково покачала головой, становясь благожелательной и разумной, и в то же время, как женщина попробовавшая желчь, горечь её, заключила. - Не знаете вы жизни. Кстати, братуха наш, Егор, из вояжа к своей вернулся. Поездил, поездил, с тем же чемоданом назад приехал. Без денег. Десятку у меня занял на билет. Как я понимаю, без отдачи. Тоже ведь покорять мир отправлялся. Брату всё неймётся, всё куда-то тянет. А вышло, лучше тёщиного полуподвала ничего нет. На часок ко мне заскакивал. Худющий. Но ничего, весёлый. Так что, можете заехать к нему. Он про тебя спрашивал.
Евгения перегнулась через спинку стула, перехватила дрожащими пальцами сумочку, вытащила из кошелька десятку, молча положила перед Галиной. Та непонимающе посмотрела.
- Бери. Это долг Егора.
- Ты чего?
- Бери, я сказала! - тоном приказа, которым только и могут говорить обидевшиеся на что-то люди, сказала Евгения. Прячущиеся глаза, тон голоса говорили о том, что ей неприятно было слышать про любимого брата гадости.
Всё это заняло не больше нескольких секунд. Но Виктор успел уловить на лице жены тяжесть неприязненного. И на лице Галины недоумение сменилось растерянностью. Обидели её, унизили. Неприветливое, недовольное что-то родилось. Взгляд стал каким-то испытующим. Сёстры притихли. Между ними что-то оборвалось. Они как будто смутились. Замерли.
Не поворачивают головы, вернее, разворот голов произошёл вниз и вбок. Удара, что ли, каждая ждёт?
Виктору дошло, не будь его, разговор потёк бы в обвинительном направлении. Он мешает. Такое всегда чувствуешь, когда мешаешь. Но ни Галина, ни жена словом об этом не обмолвились. Значит, выходило, что они не хотят одни оставаться с глазу на глаз. Дорожат примирением.
На Виктора эта мимолётная странная сцена подействовала удручающе: подсмотрел что-то нехорошее, противное. Вроде бы, главные обличительные слова не проговорились. Никто никого не унизил, и вместе с тем, «долг брата», как бы развёл сестер по разным углам ринга.
Улыбки у сестёр натянутыми вышли.
«Что они друг другу доказать стремятся?» - в полном недоумении подумал Виктор.

                29

Иной раз ничто не предвещает каких-то откровений. Сидишь, спокойно о чём-то размышляешь. Умиротворение, покой на душе. И вдруг вспомнится что-нибудь такое из давно забытого. Почудится, «то» сейчас снова повторится. А боязни нет. Ведь знаешь, чем давно забытое закончилось. Что не так, можно подправить, можно увильнуть в сторону.
Готовность любое происшествие в случай переводит, случай – в курьёз, в недоразумение, которое легко исправить. Даже исправлять ничего не нужно, разве что, при случае, напомнить.
Сто дел сразу делается: слушаешь собеседника, лезешь в карман за спичками, прикуриваешь, поглядываешь по сторонам, успеваешь отметить смазливое личико, вспоминаешь, что тебе хотела сказать жена, и вдруг, бац, ловишь себя на мысли, что всё это когда-то проделывал. Может, не совсем в такой последовательности. Но, напрягшись, даже проговорить можешь последующие свои действия.
Главное, не запнуться, запнёшься,- вся последовательность разрушится.
Удивительно, на всё хватает времени. Может, оттого, что в такие мгновения жизнь замирает? Взяла и сама остановилась.
К Егору они заехали. Кем-кем, а Егором Евгения все уши прожужжала. Незаметно жизнь может разметать людей по сторонам, ни слуху, ни духу о человеке, и так же неожиданно может собрать обратно. Надо ей.
То ли для того, чтобы сравнить, как и чем пробавлялся человек, чем обогатился, то ли возврат на исходную точку производится для подзарядки. И год, и два, и пять лет, мотается человек, сам не зная зачем.
Не видя Егора ни разу, Виктор все о нём знал. Случись столкнуться на улице, интуиция подсказала бы. Узнал бы по улыбке, по схожему с обликом Евгении лицу. Ни ревности не возникало от восхваления Евгенией брата, ни желания подколоть, что ли. Это же хорошо, что рядом живёт человек, на которого хочется богу молиться!
Евгения при встрече смотрела на брата неотрывно и восхищенно. И не любовь то была, а обожание, при котором даже прикосновение к руке возвышает.
Когда они, распахнув калитку, зашли на двор, заросший травой, Евгения по своей привычке собралась, было, во весь голос позвать брата. Но заметила на двери в дом замок, осеклась. Виктор постарался за этот короткий промежуток времени суметь разглядеть двор.
Они стояли на деревенском подворье. Малость покосившийся сарай, скамейка у крыльца. Обляпанные грязью глубокие галоши. Скоба, вбитая в доску, для соскабливания грязи с обуви. Домотканый половик. Обтёрханный голик. Не дворянская усадьба, но и не запущенный угол. Вполне обжитой.
Не хватало привязанного на верёвку телка, да развалившегося в закутке поросёнка. И барыни, само собой, возле самовара, с распаренным лицом.
Обыкновенный купеческий провинциальный дворик. Сто лет назад он бы умиление вызвал. Но жизнь на месте не стоит. Минутная симпатия – всего лишь минутная симпатия, не более.
Рыжий петух, переполненный важностью, с красным роскошным гребнем, который при движении сваливался то на одну, то на другую сторону, вытянул шею, распушил крыло. Потянулся, как бы говоря этим, что он готов защищать свою территорию. Было в его оперении и что-то ржавое, и горящее золотом. У основания иссиня-чёрного хвоста завивались лёгкие пёрышки. Осанистый петух.
Такой петух, конечно же, выделялся среди разгребающих землю кур, с торчащими вверх хвостишками. Он и издал при виде вошедших на двор гортанный клёкот. «Ко-ко-ко». Напомнил этим о себе, как о хозяине. Интересно было наблюдать, как он, скребя землю, созывал спутниц.
Рассматривая его, невольно возникло чувство, как будто глядел на диковинку чужими глазами. Это любование полнило самоощущением.
А уж петух от взгляда гостей дыбил перья, перебирал их, под притворным равнодушием выступал чеканным шагом. Изредка проговаривал не то утвердительное «ко-ко-ко», не то предупредительное «кр-р-р». Виктор загляделся на петуха.
- Раз галоши у крыльца, то Наталья Павловна в огороде,- заключила Евгения, делая шаг в сторону калитки. - Сейчас узнаю.
При этих словах из-за сарая с огорода в калитку вышла не старая женщина. Чуть полноватая, в сером, схожим цветом с больничным, халате, поверх него передник, руки измазаны землёй. На лице обилие мелких, коротких морщинок. И на скулах они, и на щеках. Женщина всмотрелась в посетителей.
Виктору почему-то пришло на ум, сравнил её с солидной курицей, которая всегда держится наособицу. И гребень у той курицы обычно свисает на глаз. Сравнил невольно. Подтверждением курицы было бы один-два держащиеся за подол ребятишки.
В характеристике человека важно не что-то отдельное, что сразу бросается в глаза, а преобладающее, играющее решающую роль. Матрона. Полная достоинства и любопытства. Сейчас спросит: «Ну-ка, кто это к нам завернул?»
Нет, куриного начала в облике женщины не было.
- Наталья Павловна, здравствуйте, это мы! - крикнула Евгения. - Где Егор?
Женщина наскоро сполоснула руки в стоящей у стены сарая бочке с водой, обтёрла их об передник. Подошла. Цепко и быстро осмотрела гостей.
- Я тебя сразу и не признала, Жень. Кто, думаю, пришли? По голосу, разве что, распознала. А это кто с тобой?
- Муж!
- Егора спрашиваешь? Так за водой пошёл. Ушёл и пропал. Его хорошо за смертью посылать. Кого-нибудь встретил. Лясы точит,- Наталья Павловна короткие свои реплики проговаривала на вдох-выдох.
Слово «муж» Наталья Павловна пропустила мимо ушей. Опровергая сказанное, из-за дома с двумя вёдрами воды вывернул молодой мужчина. Не признать, даже ни разу не видев его, в нём брата Евгении, было невозможно. Евгения в каком-то порыве повисла у него на шее. Он же отклонился назад, не выпуская из рук вёдра, сделал два шага вперёд.
- Задушишь. Погоди, вёдра поставлю. Вот, клещ, и руки не разжать…И как ты только справляешься с ней,- спросил Егор Виктора, стараясь уклониться от череды поцелуев сестры. - Да ладно, Женька, совсем обмусолила, знакомь с мужем…
Виктору бросилось в глаза, что на самом дне глаз, в радужной оболочке Егора таилась какая-то грустинка. Она была неподкупна. С рождения она туда попала, сформировалась ли под влиянием какого-то случая, но обрывочек чего-то привнесённого явно был. Но ведь и у Евгении такая же грустинка иногда пробивалась.
Ширилось его предположение, но сокровенней и глубже это предполагало отказ.
Легла на лицо радость встречи, но она полностью не смазала дичинку усталости, выражение грусти, доброты, замешательства, что ли. Подумал Виктор, наверное, Егор взглядом говорит намного больше и совсем не то, что слышится в словах.
Напрягшись, можно кое-что увидеть, памятное домыслить. Женька также, другой раз, смотрит. Но Женька – женщина, у неё семь пятниц на недели. Ей простительно думать одно, говорить другое. А Егор – мужик! Уверенности в нём нет, что ли?
- Что-то, братик, ты похудел…
- Поболтаешься по свету с его, не только похудеешь,- чтобы усилить впечатление от своих слов, Наталья Павловна в гузку сжала губы. - Уехал, голым, наш сокол, таким же и вернулся. Вот, своим огородом откармливаю. Скотом-имением одна управляюсь. Помощи от них нечего ждать. Всё на мне. И огород,- Наталья Павловна махнула рукой в сторону забора,- и хрюкающая, и кудахтающая живность.
Зоркие глаза Натальи Павловны не упустили, что при этих словах Евгения отвернулась. Отвернулась, но не выдержала и робко, словно прося опровергнуть поклёп, взглянула на брата.
Протянула руку, прикоснулась к руке брата. Обострилось молчание, но и без этого было видно, что эти двое видят и понимают друг друга. Слова, ранившие одного, задевают и другого. И кому от них больнее, не понять.
- Срам один,- добавила Наталья Павловна.
- Кто-то деньги везёт, кто-то – впечатления,- сказал Егор, словно попытался спрятаться за этими словами.
- Вот и мажь свои впечатления на хлеб. Впечатления! - немного помолчав, повторила Наталья Павловна. - Не для впечатления люди сходятся. Одна игра на уме. Поди, тоже всё играете? Сошлись, разбежались, опять сошлись…Всё какую-то особенную любовь ищут. Штаны, в какие облачается – обыкновенные, на столе картошка да селёдка, и любовь при этом особенной должна быть! Нет, каково!? Что ж я, до смерти кормить вас буду? Как проклятая между вами живу. Мирю. Детей твоих обихаживаю. Я вот Лидку вынянчила одна. Неужель и Лидке одной детей поднимать? Ты всё на сторону глядишь. Учишься?! Сдался твой институт…Ладно, хватит об этом. Ещё на грех наведёшь, разругаемся.
Наталья Павловна говорит так неспроста. Она считает, что Егор не пара дочери, что он совратил дочь. Вышла бы Лида за кого-нибудь другого, и убиваться ей, старухе, одной на огороде не приходилось бы.
- Вы, Наталья Павловна, хорошо выглядите,- попыталась подольстить тёще Егора Евгения. - Прям, нисколько не изменились…
Наталья Павловна оставила без ответа замечание Евгении.
- Зови гостей в дом,- сказала она Егору. - Картошка есть, лук, селёдины, как знала, купила. Зови, ты ж вроде хозяин. С гостей бутылку стребуем… Ничего, бог даст, проживём. Лидка скоро прибежит. А ты, Жень, надолго приехала? Говорят, у вас не только министерские зарплаты, но и отпуск - соответствующий… Вот и перемани к себе брата…Всё ж под надзором был бы. Чем где-то, так лучше у своих. Приживётся, так и Лидушу забрал бы.
- У нас не так всё просто. Пограничная зона, въезд по пропускам, чтобы на работу устроиться, вызов нужно получить. Это оформить несложно, договориться насчёт вызова можно, месяца три подождать, пока проверят…
- Ишь ты, «у нас» говоришь. Давно, тот чёртов угол, своим стал? Если б о брате переживала, нашла какой-никакой выход. Три месяца бездельничать для мужика - роскошь!? Нет уж, увольте. За три месяца мужик избегается. Пускай тогда здесь на работу устраивается. Оно и деньги целее будут, не жить же на два дома… В голову забрать не могу: месяц-другой поживут, глядь, фырканье начинается. А надо терпеть, уступать друг другу…
Наталья Павловна откинулась назад. Возможно, в этот момент она ничего, кроме огорода, своего двора и не видит. Смотрит так, будто в первый раз рассматривает.
Может, замечание, что «мужик избегается» относилось не к Егору, оно просто вырвалось, но ощущение обиды, которое охватывала её после возвращения блудного зятя с «заработков», она не успела спрятать.
Наталье Павловне необходимо было выговориться, и она не могла успокоиться, пока не высказала всё. Неумение заработать копейку было оскорблением для Натальи Павловны.
- Не объем я вас, Наталья Павловна…
- То-то,- не объем! А что я такого сказала? Я тебя пока ничем не попрекаю, в рот не заглядываю. Святости нет в вас, теперешних. Руки целовать, Лидуше, должен. Какие-то мужики пошли совсем не добытчики. Мало того, что Лидуша учит… Так и я, не на вашем иждивении живу. Пенсию получаю, огород на мне…
Наталья Павловна осеклась на полуслове, испугалась, что наговорила лишнего, но быстро справилась с собой. Ничего такого не сказала, только правду. Ну и что, если она не в состоянии скрывать нелюбовь к зятю. Прорывается эта нелюбовь. Люди, вон, как-то устраиваются, сходятся – расходятся, ищут, одним словом, лучшее. Брал бы пример со своей сестры, со вторым живёт. И ничего. «У нас»,- говорит. «У нас!» Ничего её не пугает, не волнует, не страшит. Довольная. А у нас, не к месту пришли строки стихотворения, в квартире газ…
Ворчала Наталья Павловна по привычке, непоколебимо веря, что только она одна всё видит, что никогда безнадёжность её не посещает. Сознание, что «всё пропало», было ей чуждо.
Наталья Павловна не любила, когда ей начинали перечить. По-правде сказать, она не так уж и цеплялась к зятю, и в этот раз ничего обидного не сказала. Просто не по себе, когда другие чем-то выделяются. Такова жизнь. И в этой жизни бедным женщинам приходится не только на себя надеяться, но и искать счастье на стороне.
Свой, так чего дипломатией заниматься. При чужих доходчивее вразумлять. Кроха совести осталась, так старуху обрывать в разговоре не будет.
По разумению Натальи Павловны, если бы не она, то давно всё прахом пошло бы. Всё целиком зависит от неё, было сделано ею. И, всматриваясь в Егора, часто спрашивала себя, на что ей такой зять? Глупая дочь никак не поймёт, что Егор не опора в старости. По полгода где-то болтаться, наверняка, не один спит. А дочь даже любовника завести не может. И водить некуда, и финансы поют романсы…Когда-нибудь пожалеет. Впрочем, тогда уже поздно будет.
Всё держалось на тонюсенькой ниточке, и ниточка может оборваться в любой момент. Останется Лидуша одна с детьми. Страшно об этом подумать. Как говорится, и уходить не надо. Будь на то воля божья, Наталья Павловна давно бы крепость нитки проверила.
Лидуша не пропадёт. Лидуша в своём доме живёт. Это у Егора ни кола своего, ни двора. Примак. С него даже алименты копеечные не сдерёшь. Не будешь же из-за рубля подавать иск, а он сам шиш с маслом пришлёт. И за что дочь его так любит?
Из-за этого на сердце камень лежит, не камень, конечно, но какая-то тяжесть давит.
Если бы кто-то понимающий вгляделся в глаза Натальи Павловны, то точно выудил бы оттуда циничное предложение: «Знаю я, что за сволочи мужики!»
Наталья Павловна, прежде чем выпить первую рюмку, немного пожеманничала: у неё сегодня сердце колотится. Потом всё-таки выпила.
Мысли, которые приходили в голову Виктору, и там, на дворе, и здесь в комнате, когда уже сидели за столом, были о том, что он сравнивал московское бытие Галины с жизнью Егора. Не преднамеренно это выходило, но так уж получалось.
Здесь не спрашивали какого-то особого сыра. Обыкновенной клеёнкой был накрыт стол. Не сервиз доставала из шкапика Наталья Павловна, а разнокалиберные тарелки, вилки и стаканы. Никакого сравнения. Но и там и здесь неудовольствие жизнью за притворным расположением.
У Галины неудовольствие зиждилось на обиде, вынесенной из детства, на чувстве зависти, если можно, так сказать. На стремлении кому-то что-то доказать.
«Жить лучше», оно и вырабатывало поведение. Но оно не несло ни тени тепла или участия. Всё заменяла деловитость и озабоченность.
Здесь же неудовольствие жизнью плавно перетекало на одно - козлом отпущения был Егор. Со своей ролью он смирился, или, делал вид, что ему всё равно. По крайней мере, и бровью он не повёл на упрёки.
Легко льются мысли, словно нанизываются одна на другую, как-то находят они друг дружку. Что странно, ни переворота в сознании они не производят, никуда не зовут. Ни злости от них, ни желания вмешаться нет.
Егор совершенно искренне удивлялся тому, как живут на северах, подсмеивался, когда Евгения совсем «завиралась». Перебивая друг друга, они вспоминали что-то из их «общей тайны». Не ломался мужик, не выставлял себя каким-то особенным, не бросился, как делают ради показухи иные мужья при гостях, встречать жену, когда она пришла. Ни упрёков за столом, ни наигранного веселья, ни попытки корчить из себя благородного перепившего мужика - целовать руку.
- Как бы я хотела облазить все углы, где мы с тобой, братик, ходили. И здесь, и в Колюжино, и в Макарихе. Вот бы туда поехать.  Чтоб только вдвоём, как прежде. Вывозить коленки в земле, посадить синяк… - Помолчала. -  Репейник из волос выбрать. Тянет меня… А ещё меня тянет на могилу матери… Я ничего не помню, ни где её похоронили, ни того дня…Нет, вру, помню, но не ясно…
Мимоходом сказанное «не ясно», говорило, что о многом Евгении хотелось бы поговорить. Уж кому-кому, а брату она бы вылила душу. Но между тем в словах слышалось обречённость обиды.
«Ее ясно» никогда ясным не станет. И не возражение, или торопливой услужливости ответа она ждёт, а пусть, даже на словах, у всех всё будет хорошо.
Евгения по-хорошему радуется встречи с братом. Ей, конечно, весело, немножко, но весело. И брови лезут вверх, и глаза блестят.
Виктору почему-то показалось, что сестра и брат отгородились тенью прошлого. Бывает так по-настоящему, или только обида делает тень явной, кто его знает. В такой момент и сам вроде этой тени становишься, норовишь прицепиться. Тень ведь не сама по себе, а привязана.
- Я от тебя посылку получил. Банки, шарф, книга Роллана. Сверху письмо. Четыре десятки… Меня вывернуло, когда деньги увидел. Без копейки сидел. Как ты почувствовала? Мне даже страшно сделалось… Я, было, тогда думал, что никому не нужен. Детьми были – дружили. Замуж вышла – друга детства из сердца женщины вытесняет другой мужик. Первая костяшка на счётах делается последней. Я всё время для кого-то костяшкой на проволоке был, всё время меня пальцем с места на место гоняют, пересчитывают. Я так и думал, что ты забыла обо мне…
- Тебя, если даже судьба на необитаемый остров забросит, я это почувствую. Ты не нуль для меня, ты, братик, нужен мне…Кто защищал меня в школе? Помнишь, ты держал Рудку Кабанова, он мне в косы репейника набросал, говорил: «Бей его!» А когда на стройке работали? Кто за руку держал меня? А потом, кому я плакалась?
- На стройке я тебя за руку не удержал…А то, что я нужен?! – хмыкнул Егор, негромко растерянно кашлянул. - Никому я не нужен! Ты теперь нашла о ком заботиться. Я согласен остаться твоим духовным братом. Ты, как клушка, обоих нас опекать будешь.
- Меня не все любят, не понимают, не хотят понять.
На какое-то время установилась тишина. Переваривали услышанное. Выпили один раз, второй. Егор говорил отрывисто, но без боли. Никого не винит. Бессвязно говорит. Говорит о том. о чём думано и передумано.
- Я ведь безвредный, я всё на сердце беру, а оказывается, не умом жить надо, а рассудком… Ты, сестра, шестым чувством безысходность отодвигаешь. Не заслоняешь солнце.
- За что тебя любить? Ишь ты, о солнце заговорил. Свету ему мало… Шибко мудришь… Тебе слова лишнего для нас жалко. Возьми хоть меня, я, что, в прислуги нанялась? Грязь за вами чищу. Так что, ещё и молчать мне, как чучелу? Женщин с клушками сравнил. Накось! Срамота.
Егор, казалось, пропустил мимо ушей реплику Натальи Павловны. Волноваться из-за пустых слов не пристало.
То, что он сказал дальше, выпадало из разговора, было не в тему. Слова были как бы продолжением московского разговора у Галины. Наболевшим от них несло.
- Знаешь, Жень, я тут, было, подумал, что новая мать, когда пришла к нам, она не о нас думала, а о себе. Она «взяла» нас, как довесок. Купила игрушки в магазине…
- Зачем ты так? Зачем об этом заговорил?
- Не знаю…Какие-то мы недолюбленные, доверчивые. К человеку с добром, а он отпихивает. Где бы ни сидел, с кем бы ни сидел, забытое, казалось бы навсегда, обязательно нахлынет. И людей послушать, у всех одно и то же… Ожидание всё длиннее и длиннее делается… Почему-то всё больше хочется зайти в тот, наш маленький домик в Макарихе. Так и представляю - стою на крыльце, стучу в дверь, открывает чужая женщина. Скажу: разрешите в детство вернуться, мы здесь жили. Я так и скажу: не я здесь жил, а мы, понимаешь?! А внутри всё, как и было. Печка, перегородка, длинный стол… Запах, наверное, другим будет… И мама… Я её не помню. Это вот, «не помню», и разъединяет. Пускай бы она пожила до тех пор, пока в сознании ясно отпечаталась бы.
Установилась тишина. Будто все враз подумали об одном. «И куда всё делось? То же солнце, тот же воздух. А всё ведь иное. И радости прежней нет».
- Это он-то недолюбленный? Ну, мужики, пошли! Недолюбленный – ложись снизу,- буркнула Наталья Павловна.
- Помнишь, мы всё время мечтали о своём доме? Ты, Жень, почему-то всё время о занавесочках в цветочках говорила, об окнах во всю стену… Света тебе не хватало. Я хотел иметь домик на лесной опушке. Чтобы птицы пели, туман, река… (Слушая это, Наталья Павловна фыркнула) Ты ещё говорила, что у тебя всегда горячий чайник на плите стоять будет, кто бы ни пришёл, когда бы ни пришёл – чай, вприкуску сахар… Чтобы человек не ждал…От двери – за стол! И, пускай, рассказывает…
Представишь всё это, только-только настроишься, а оно, всё, назад уплывёт… И очнёшься посреди мусорной кучи. Там куча, здесь, здесь. Ни тропок, ни дорог. Кто воздвиг, когда, зачем? И не просто так представляешь жизнь, которая могла быть, а ссылаешься на книги.
Зачем книг столько прочитал. И там взаимные упрёки, обиды. «Чего тебе не живётся? - подумаешь. - Не будущее страшит,- как-то грустно проговорил Егор. - Не то, что, может, под забором умру. Голод, или, там, холод, переживу. Бесит возможность потерять детство, те ощущения. И во сне спешу, падаю, не успеваю… Сны всё реже снятся. Просыпаюсь от душевного смятения, растерянный. Люди, чуть слабину почувствуют, оседлать норовят. Ногами всего истопчут. Перед сильным только пресмыкаются».
«Оседлать норовят. Ногами топчут. Пресмыкаются».
Нет никакой возможности разобраться в словах. Видишь, как шевелятся губы, даже отдельные слова прорываются откуда-то издалека, но их почему-то не чувствуешь. Почему-то смутное недовольство, похожее на обиду, начинает шевелиться. Обиду стараются не замечать, почему так?
Почему человек медлит, когда решение принимать нужно? Мгновения ведь не повторятся… А что может повториться?
Раз за разом подходят люди, вываливают своё, наболевшее, а ты слушай и запоминай. Раз за разом тянуть руку буду, чтобы ущипнуть.
Способность одушевлять неодушевлённое экстрасенсам позволительна. Они лишены чувства привязанности, всё на свой лад переиначивают.
Дымилась отваренная картошка, белая-белая, такой на севере нет. И квашеная капуста в тарелке, и мелко накрошенный зелёный лук, густо посоленный, истолчённый ложкой, перемешанный со сметаной. И селёдка, нарезанная большими кусками. Стояла и бутылка водки. Пили со стаканов. «Со знакомством».
На ум почему-то пришло сравнение со стаканом с водой. Для одного стакан наполовину полон, для другого – наполовину пуст. Пессимист и оптимист одно и то же видят по-разному. Стакан Егора наполовину пустым был.
Тут же подумал, что не Егор, а он сам боится откровений Егора. Сиди и молчи. Молчание сговор закрепляет. Против кого? Ну, конечно, не против Натальи Павловны. Против Евгении? Против Лиды? Скорее всего, против всех вместе взятых.
Лида, глянув на Виктора, словно спросила разрешение, можно или нельзя выпить, запрокинула голову и частыми глотками потянула в себя дурманящую жидкость. Виктор про себя отметил, что она по женским формам пригладиста, с каким-то отсветом блеска в глазах, не так чтобы он по поверхности блики давал, а из глубины шёл. Довольна была, что Егор наконец-то вернулся.
- Вот промеж нас и мужики завелись,- сказала Наталья Павловна. - А твой ничего,- повернулась она к Евгении. - Молодой да, видать, бывалый мужичок… Ох, девки, девки… Без мужика тихой никак нельзя быть. Возле мужика вот так за столом посидишь, потрёшься возле, и спокойней делается.
Егор молча разглядывал свои ладони.
И у Евгении, и у Лиды, и у той же Натальи Павловны сквозь неумение пить просматривалась решимость. Они после выпитого опустили головы, замахали руками. Будто воздуха перестало хватать.
- Зажуйте,- засмеявшись, сказал Егор. - Как вот её, окаянную, каждый день пьют?
- Это ты у себя спроси!
Наталья Павловна, после одного-двух глотков «беленького» сменила гнев на милость. Уже Егор у неё перешёл в категорию «неплохих» зятьёв. Его уже жалели. Если он и был в чём-то виноват, то это вовсе не значило, что он виновен. Разобраться во всём этом было трудно, но так выходило. И Лида что-то рассказывала Евгении, изредка прикрывала ладошкой рот. Сбоку, вверху отсутствовал зуб.
- Ешьте-ешьте,- говорила Наталья Павловна,- картошка не покупная. Мало будет, ещё сварим.
Виктор перехватил взгляд Евгении, не то чтобы неотрывный, но жадный, идущий из глубины. Она от этого стола переносилась в воспоминаниях вглубь своих мыслей, вытягивала шею, напрягала сердце, в детство ли смотрела, в юность, может, видела то, что только ей одной позволено видеть.
Так за мутным стеклом высматривают улицу, когда кого-то ждут. Что-то различаешь, а распахнуть створки или стекло протереть, почему-то сообразить не можешь. Что и остаётся, так прикусить язык, и всматриваться, всматриваться.
И была мысль, что она высматривает что-то неизмеримо лучшее. А лучшее для женщины, – конечно же,- связано с любовью. Может, не с самой любовью, а с памятью о ней. Осуждать память нельзя.
Потом Егор принёс баян, заиграл, все вчетвером запели.

                30

Виктор в очередной раз уверился в том, что его желание перестроить мир, сделать его лучше, разом перенестись в будущее, беспочвенно. Какой разговор можно вести о будущем, когда «завтра», спустя небольшой промежуток времени, становится «вчера»? Новое наплывёт. Выходило, что нужно просто делать добро. И не просто добро, а добро разрешённое. Лишь оно засчитывается.
Последний рывок, последний сдавленный крик. Дрожит на небосклоне огненный шар. Пахнет сыростью.
Не промолвив ни слова, можно многое сказать взглядом.
Можно вокруг себя мыть, чистить, каждодневно приборку производить. Можно вылизывать углы, но отгородиться, сделать «некасаемым» то, что вокруг происходит, никто не в состоянии. Мир – это и Галина, и Егор, и Евгения, и Наталья Павловна, и Лида, и он. Все те, кто рядом.
А Облупин, а тот же Курофеев? Они разные, все будто бы сами по себе живут, но связаны, хотя бы даже тем, что ты пил вместе с ними водку. Стали от этого ближе. Может, и стали.
Не может, а наверняка. Сидишь, весь скрючившись, следишь за тем как наливают, может, беседу ведёшь, щекочут слова голосовые связки, в этот момент готов наплевать в глаза любому, кто скажет, что вокруг ничего не поменялось. Другим отношение делается из-за боязни потерять дружескую обстановку. Поневоле поумнеешь.
Каждое мгновение приходится ждать указующего события. Оно открыться может во сне, ранним утром, в вечерний сумрак. Один ли в это время будешь, кто-то рядом находиться будет – событие одному откроется. А те, кто рядом, и ты с ними, и они с тобой, можете вести себя, как угодно. Игра.
Почему-то, зачастую, игра бередит боль. Заставляет отмечать перемену. С чего, другой раз, голос осекается, почему глаза – взгляд в сторону уходит, мимо смотрят?
В какое-то из тех мгновений почувствуешь, что в груди начали биться слова. Не знаешь, что с ними делать. Сказать кому-нибудь об этом – это вызовет шквал насмешек. Тут и дойдёт, что спасение – стать как можно меньше и незаметнее.
Не говорить о том, что мучает, это не значит избавиться, забыть, спрятать «на потом». Думаешь, что в любой момент вытащишь и воспользуешься. Как бы не так!
Евгения так прямо говорит, что с ним можно говорить о чём угодно. Любую чушь нести. Завраться до макушки, и дурой при этом не выглядеть. Говори без обмана. Когда чушь несёшь – сама себе нравишься.
Как после таких слов уверять, что женщины ненасытны, сколько им ни давай – всё мало. Да если женщина решит проблему своего горе-мужа, если распутает проклятость мужика, она счастлива до конца своих дней будет.
Не женщине всего мало, а мужики-скупердяи недодают. Они больше подвержены разным там колебаниям, расположениям, активности. Приливам и отливам солнца, луны, звёзд, всей небесной хворобы. Они только в припадке совестливости, что очень и очень редко бывает, понимать начинают.
Что затолкаешь в угол, оно усиливает власть. Приходится его бояться.
Приходится огрызаться. Галина умеет, по-женски яростно обозлиться. «Спасибо» скажет взглядом, но так, как говорят «спасибо», когда отказываются, подразумевая: «Спасибо, не надо!» Егор с Евгенией…хорошие люди, но…
Сил у них нет, зубов острых, чтобы рвать, нет. Так что, они исчезнуть должны, раз не выходит у них жить так, как все живут? А зачем исчезнуть? Исчезни Егор, так Евгении плохо будет, ей плохо – и тебе плохо. От этого поменяется взгляд на мир. Значит, мир поменяется.
Где-то читал, что раздавишь комара, и это отзовётся на другом конце планеты гибелью, чуть ли, не льва. Во, как!
Это было слишком, сознавать такое было нестерпимо и оскорбительно.
Чтобы ни говорилось, нужно иметь в виду, что любой разговор подразумевает желание понравиться. Задушенная в зародыше любовь потом отомстит, если и не тебе, то тому, кто с тобой рядом будет находиться в один из моментов жизни.
Все хотят любви. Не той, неутолённой, в которой обманулась, или обманулся, к которой не был готов.
Приготовиться к тому, о чём лишь смутное понятие, или вообще даже намёка нет, нельзя. Мысль эта, оказавшаяся итогом многодневных мучений, в своей примитивной простоте была ужасна. Об одном судить оставалось, что он становится уязвимым и для горестей, и для радости в тот момент, когда распахивалась душа.
Любовь лишена чувства меры, такта, что ли, и вряд ли она связана с кошачьим мурлыканьем и кокетничаньем. Кошачья любовь насмешки вызывает. Сковывает она. Да и не любовь это. Скорее отплата. А того, кому платят, чаще это женщина, ставят много ниже себя.
Любви учиться нужно, наполнять и наполнять некий сосуд. А кто должен наполнить первоначально тот сосуд? Мать? Отец? Господь Бог? Кто должен изначально сделать так, чтобы человек не боялся любить?
Молодость -  одни желания. Многого не знаешь. Ты изначально почти пуст, стерильно чист. На донышке что-то плещется, мирра на стенках проступает. Желаний, что мух над ложкой мёда, разных, полно вьётся. Потом, само собой произошло, спустя время, тот же стакан оказывается полон, и желание конкретным стало.
Лучше ли от этого стало? Кто «та» или «тот», который догадывается о любви, боится за тебя? Наверное, это «боится за тебя» силы придаёт, учит чувствовать полноту жизни, предрасполагает к житейской ловкости.
Ловкость не последнее дело в жизни. Уметь увернуться, уметь подстроиться, уметь, где нужно, затаиться. Изворотливость великая штука. Она из ограниченного пространства, в котором связан обязательствами, выход найдёт. Небесный потолок не так уж и высок, маршрут определён раз и навсегда.
Если потом стеснённость души появится, не всё просто и ясно – новый виток в развитии пройти нужно. Опять для чего-то жить. И будет новый день, за ним ещё, и ещё.
Для новой жизни люди нужны, кто невнятно чувствует перемену, кто смутно надеется на случай. А что такое «новая жизнь»? Способность подстроиться под кого-то? Ни на что не реагировать? Всё, что делают другие, принимать за вздор, или, наоборот, восхвалять? А может, «беззубые» и будут себе жить? Жаловаться, кряхтеть. Будут подсмеиваться над собой не жёстко, но и без боязни, не быть непонятым.
Те, кто рядом, всегда наособицу, всегда на страже своего добра. Для них, если уж не спасти любовь, то спасти всё, что около их любви крутится, составляет цель. Локти они кусать не будут. Довольствуясь малым, они умеют до поры до времени терпеть. И дотерпят, пожалеют их в своё время, и плечо кто-то подставит. Из-за той же жалости, тихой сапой, своё они получат скорее, чем кто-то.
Почему-то все смурые мысли приходят в голову на исходе дня. Итог прожитых суток, что ли, тогда подводится? Сядешь на крыльце, низину за огородом кто будто молоком обрызгал. Будто кто слил туда мыльную воду после стирки. Тихо. Лишь лёгкое потрескивание в воздухе.
Кажется, что день сжимается. Откуда тогда роса, как не выдавливаемая влага из комка дня. И молочная пелена всего лишь переходящий остаток согласия и насмешки дня завтрашнего. Зыбится тень. Шаткость неустроенной жизни она прячет.
Это вовсе не означает, что мир, поделился на «своих» и «чужих» для того, чтобы ликовать от счастья. Но ведь и не для того, чтобы плакать, в мир приходят!
«Чужих» вычислить легко, да и справиться с ними можно. Со своими – сложности! Приходим в этот мир, чтобы видеть? А что такое «видеть? Да то, что рядом с тобой прекрасный человек, ни на кого не похожий. Нет, и не было, и не будет подобного.
Чудно, стрелка компаса всегда на север показывает. Как ни изверни компас, стрелка покрутится, попрыгает, но всё равно склонится туда, где ей положено быть. Подсолнух свою корзину всегда к солнцу поворачивает, дерево растёт корнями вниз – всё как-то упорядочено. Почему в человеческой жизни хаос? Никаких законов. Всё решает случай.
Страшно, наверное, когда первый встречный человек пытается отгадать состояние души. Заглянет в глаза, и начнёт выкладывать правду-матку. Что, он где-то вычитал её? Где-то подслушал? Кто даёт право откровенничать? Доброе, понятно, в себе нельзя душить. Оно защитой служит.
Откровения несут вначале какую-то натянутость, но вскоре всё делается лёгким и светлым, все искрятся добротой и отзывчивостью. Где-то на стороне остаётся разделение на «там» и «здесь». Всё плавно перетекает на конец с вывеской «здесь». Коромысло жизни прогибается, «здесь» перевесило. Но и «там» совсем не исчезло. Оно всего лишь затаилось.
Каждый прав. Правд много. Они уже противопоставляются одна другой. Они создают отчуждение, они разводят близких людей. Отчуждение растёт.
Стоп, стоп! Не пора ли приостановиться. Не рядовая минута, когда о чём-то задумался. Та минута особая. Такая минута должна подать знак, родить словцо. В измятую душу вселить надежду.
Прошлые минуты любят говорить, поучать, а знаковая минута любит слушать. Она поворотная. Она задумчива и печальна. С ней считаться нужно. Она не тягостная, не обременительная. Отворачиваться нельзя – глядеть, наоборот, надо во все глаза. Она может высветить близкого по духу человека. Но она же и щемяще-тревожная, она кукожит.
Разве могут быть люди близкими настолько, чтобы ничего не видеть? Не делать вид, что всё хорошо, а «не видеть»?  Только человек секундой слился с другим человеком, как его отбрасывает сила разрыва для того, чтобы он понял, кто находится рядом, кто попал в зону влияния. Что, не так?
Человек приходит в этот мир один, и даже, если мор наступает, гибнут миллионы, каждый из этого миллиона сам уходит. Из-за этого братские могилы редки. Из-за этого они по-особому отмечаются. И выпущенная на поле боя пуля, вроде бы наобум, почему-то находит того, кому предназначалась. Маленькая пулька…
Выходит, живя, мы пытаемся обмануть жизнь. Жизнь только подтверждение обмана.
Унижая жизнь в попытке понять её, вовсе не возвышаешься. Что хочется? Жить, поддавшись настроению? Показать свою беспечность? Превратить всё в шутку? Шутковать с умом нужно.
Наталья Павловна опасается, что Егор бросит Лиду. Женская тревога. Если опасаешься, то, чего опасаешься, уже давно начало проделывать своё страшное дело.
Если Лида от Егора уйдёт,- это не обсуждается, довёл мужик. А если он: сволочь, детей бросил? Такая опаска возникла, она уже и будет толкать Егора в этом направлении.
Прошлое – сон небогатого фантазией человека. Прошлое – это ты мнимый, который ни на что не обижается. В эту минуту жив, здоров,- и хорошо!
 Значит, не так всё плохо. Готов со всем согласиться. Не согласиться, так хотя бы помолчать. Наверное, умение помолчать, когда находишься вместе, и побуждает людей не расставаться.
Опасность о себе заявляет тихо, в последнюю минуту, может и проскользнуть, но только она прилипчива. Одна не ходит.
Избранничество человека вместе с опаской размывается. Переходит на ступень удовлетворения потребности. Тогда много чего нужно: глаза расширены, пальцы сжаты в пригоршни, дай, дай. Нетерпение обуревает.
Людей и тянет тогда друг к другу, сбиваются они в семейные пары, группки по интересам. То есть, чем меньше избранничества остаётся, тем легче ужиться с другим человеком.
Нет, отношения людей не так просты. Откровенничанье – это не выплёскивание друг на друга остатков переживаний. Человеческий колодец отношений до дна не вычерпать. Будь самим господом Богом.
Совестливость, долг, кто знает, что ухватишь ведром, черпая, утоляя жажду. И что там припасено на дне колодца человеческих отношений? И как он глубок, и однородна ли водица?
Почему эти мысли доходчиво не высказываются? Тогда не понимал, а теперь всё стало ясным? Может, из-за того, что и мыслей никаких нет?
Мысль - не теорема, которую решить невозможно. Всё равно после череды вопросов наступает пауза, и после неё непроизвольно смешать всё в кучу хочется. Всё вздором покажется.
Стоит ломать голову о вздоре? Загодя предвидеть, какой конец ждёт. Вздор просто высмеют? А раз так…
Выражения лиц делаются застывшими, напряжёнными, хочется больше глядеть в пол, стену, хочется засунуть руки глубоко в карманы, всё глубже, глубже…По локоть, по плечи, вывернуть себя.

                31
         
Что-то похожее испытывал в детстве, когда внезапно осознал, что человек не только живёт, но и умирает. Скачком до такого додумался, жить, значит, дышать, жизнь – когда стучит сердце.
Не тогда ли впервые приложил ухо к стволу дерева, в попытке послушать, как это у дерева текут соки, не стучит ли в глубине сердце?
Молчание само кличет вопросы. Почему, если одно дерево растёт возле другого, то обязательно глушит его? Почему деревья не берутся за руки? Где у них расположено сердце? Почему они не умеют говорить? Дупла, как рты у людей, у них есть!
Почему одиночество не погружает их в провал тоски? Так ли цепенеет дерево, как и человек, по ночам?
Мысли умолкли, враз осеклись. Ёкнуло сердце. Смотрел в одну и ту же точку, но вряд ли понимал происходящее.
Вот и возникла тягостная напряжённость… Молчание наполняло внутренней тревогой. Всё время кажется, что за спиной кто-то крадётся.
Нет, но ведь начал понимать, что жив, что жизнь продолжается, что подбираюсь к чему-то важному. Жизнь приобрела ценность, она открыла коридор, по которому пробежать нужно.
Не важно, какой длинны этот коридор. Главное, у каждого есть он. Широкий, узкий, с гладким полом, выщербленным ли – не важно. Лишь бы он тупиком не заканчивался. Свет нужен, всё равно откуда.
«Я дурак,- думалось в эту минуту. - Какого рожна нужно? Счастлив, что родной человек дышит рядом».
Они ехали на автобусе. Евгения молчала. Не поворачивая головы, спросила:
- Как тебе мой брат?
Виктор медлил с ответом. Выражение лица Евгении было отрешённо-спокойным. Спросила одно, а думала о чём-то далёком. Лишь край уха воспринял бы ответ.
Виктор медлил не из-за того, что боялся чем-то обидеть Евгению, не из-за того, что нечего сказать было по поводу её брата, и совсем уж не из-за того, что Егор не показался. Просто, говорить про Егора нельзя было в отрыве, одновременно в это время нужно было говорить о том, что касалось Евгению. Отчего так, он не понимал.
- Чего молчишь?
В вопросе было что-то хозяйственное, что-то из того, что относится к категории «умения жить». Так спрашивают, когда пытаются защитить своё добро, хотя знают, что со многим не мешало бы расстаться. Превосходство, задавшей вопрос, чувствуется.
Не обличения желают услышать, не заумных откровений с выводами, почему «так» должно быть только так. Молчишь, понимаешь, чем дольше удержишь паузу, тем легче потом найдётся ответ. Может, молчание сочтут за недоверие, может, оно чем-то унизит, может, досада искривит кончики губ. В такую минуту робко стоит прислушаться к отзвуку заданного вопроса. То, что наполняло тишиной, перешло в задумчивость. А пускай, хотя бы и так!
Встреча не принесла радости. В сердце забралась тоска, неожиданно настолько щемящая и сильная, что накрыла тенью прожитые годы.
Отсюда та неторопливость, то совсем не злое чувство умиротворения и спокойствия, от которого мягчеешь внутри. Радость была, но не та, какую хотел бы почувствовать. Радость, переходящая в растерянность, радость половинчатости недовысказывания, которая тяготит сознанием невыполненного долга.
Потом всё сгладится. Но ведь жена спрашивает не о том, что будет потом, она прекрасно понимает, «что» будет потом, она хочет знать «из чего». Исток хочет увидеть. Про исток потока сомнения, подтверждения каким-то своим догадкам она хочет услышать.
Она хочет услышать, но почему кто-то должен говорить об этом? Это вовсе не обязательно, даже не нужно. Только попробуй сказать об этом – не поймёт. Всем какой-то второй смысл за обычным высказыванием чудится. А ведь всё проще. Намного проще.
Лишь то важно, на что в данный момент глаза смотрят, что видишь, как. Что чувствуешь при этом. Отвернулся – всё должно исчезнуть. Мгновенно перевоплощаться научиться нужно. А может, научиться затыкать лишние дыры стоит. Лодка плывёт, пока сквозь дыры вода её не затопит? Всё дело в дырах.
Если б кто-то прошёлся по закоулкам, мелом, или чем иным, худые места отметил, подсказал бы, чем их залепить… И плыви, лодка, плыви…Знать бы куда, знать бы с кем, знать бы от чего отнесло.
Бог его знает, что навевает разные мысли. Не было бы рядом близкого человека, казалось, и мыслей таких не было бы. Но и никто не сидел бы рядом. И не было бы этой тишины. Вот и выходит, что человек пуп, вокруг которого всё вертится.
Вечернее солнце светит в окно автобуса, стекло нагрелось, откинуть бы его, впустить свежую струю воздуха. Нельзя, ещё просёлок не миновали, пыль.
Сзади разговор о видах на огурцы, колорадского жука клянут, чуть ли не банками каждый день с картошки собирают. Там разговор переключился на людскую чёрствость, винят детей – неблагодарные они какие-то растут. А за что благодарить? Выпускают в жизнь, мало приспособленную для благодарности…
Ожидание затягивается. Нечего сказать? Боишься честно ответить? Что-то главное ищешь, от чего всё станет ясным и понятным? Или бальзам на душу, видя, как мучительна эта минута молчания для Евгении? Третий раз она спросит со зловещим шепотом, горько. Тогда держись. Вот и говорит, лица не поворачивая, приглушённо.
- Ты меня не слышишь?
- Слышу!
Почему-то вспомнил, как мужики говорили, что незаинтересованным при разговоре с женщиной нельзя не быть. Меняй голос, интонацию, проси. Что делать не нужно, так кривить в неопределённости лицо. Голос утишать до скорбного.
- Тогда что?
- Не знаю, думаю…
- Нельзя думать о ерунде часами…
- Если ты про ерунду спрашиваешь, так и ответ должна сама, подчёркиваю, сама знать…
- Я хочу от тебя услышать!
- Ты знаешь, что я скажу. Радостного ничего не увидел.
- Вот и говори!
- Я соскучился по тебе. И мне нет никакого дела до того, о чём ты думаешь в эту минуту, за кого переживаешь. Всё несущественно. Есть только ты и я! Мне почему-то почудилось, что мы в разные стороны едем, отдаляемся.
- Какой же ты!? Я и не думала, что так можешь увильнуть… Хотя, правильно, то, что я готова выслушать от тебя, я сама знаю. Жалко Егора. Он от Лиды никогда не уйдёт, а Лида от мамы. А её мама провоцирует ссоры, таким способом хочет уберечь дочь от Егора. Когда-нибудь ему покажется, что ему одному, или с кем-то другим будет лучше, но будет поздно…
- Как понимать это твоё поздно? В каком смысле?
- Без смысла. Поздно, и всё! Когда уже ничего исправить нельзя. Поздно – это когда смерть. Только не это!
- Ты это заметила? Я тоже, только говорить не хотел.
- Знаешь, я это почувствовала. Может, ты и прав, чем говорить приторно сочувствующим голосом, в котором нет ни печали, ни участия, так лучше помолчать. Думаю, с Егором ты никогда настолько близок, не станешь, как я. Ты знаешь, чего хочешь, а он нет. Равнодушие показывать неприлично. В этом ты прав. А мне Егор дорог, даже не как брат. Я вижу, как внутри у него всё болит. И хотела бы помочь, да не знаю, как.
- Ты ж его от самого себя не освободишь…
Евгения нахмурилась. Понадобилось минуты две, чтобы смысл сказанного полностью дошёл до неё.
Откуда-то всколыхнулась не горечь злости, но что-то похожее. Вместо того чтобы говорить о чувстве к нему, Виктору, жена чужую беду разбирает. Это не только введёт в ступор, но и на некоторое время отобьёт охоту продолжать разговор. Хотелось до конца понять её. Возникло желание эффектно точку поставить. Как? Подняться, и отсесть, или уйти? Автобусная тряска не давала такую возможность.
Вглядеться бы в глаза собеседника без суеты, но и без позёрства, без пристрастия постороннего…
- Может, оно и так…Только обидно: не глупый, не урод какой-то… С Галиной ясно, я её не обвиняю и не оправдываю, сестра, но завистница. Таких жалеть до определённого момента не принято. Галька вывернется. Не вывернется, так приспособится. Она, что, она обиду проглотит, вид сделает, что как бы и ничего. Вещи вносят мир в её дом. Вещи делают для неё далёкое близким. Необъятное – родным и привычным. Вещи утихомиривают её и примиряют. Верх за ней всё одно останется. А Егор?!
Если посмотреть отдельно куски жизни, миги жизни, то вроде всё так, радость новизны есть, а когда соберётся куча, непрочно, шатко всё. Отсюда и тоска.
- Так, может, всё оставить, как оно есть? Со стороны, издали помогать. Я по себе знаю, когда с благими намерениями вторгаются в запретное пространство, это чувство пустоты вызывает. Виноватит, что ли. Назло хочется делать. Иногда, чтобы отвязаться, переплатить норовишь. Суёшь незаработанное. А переплачивать ни в чём нельзя. Скучно с человеком, с которым на перекрёстке столкнулся, если не связан с ним делами. Он не то чтобы не свой, а он по за ту сторону отношения находится.
Виктор говорил сумбурно, не пытался связать одно с другим, торопился выложить только что пришедшие на ум мысли. Вгляделся бы кто в его глаза, точно сумел прочитать в них безжалостный вопрос: «Зачем ты спрашиваешь?»
- Много ты знаешь! Скучно ему! Выходит, ты и мне переплатил? Уж не я ли по за ту сторону нахожусь? С вами, мужиками, не соскучишься. Конечно, про себя милого, слушать приятно. Не можете вы, мужики, вместить чужую боль. Так что, много переплатил? А тебе не бывает страшно одному?
- Да нет! Скорее, недоплатил. Долг за мной. Ты на одни проценты с этого долга жить долго-долго будешь. С чего ты про страх спросила?
- Не нужны мне твои проценты? Тогда уж и сумму назови, во что оценил меня? Может, продешевил. Может, кто другой больше предложит…Стыдно думать, что я способна раздваиваться. Может, кому-то приработок душу греет, а мне… Надо же! Добавочными процентами любовь оценил, хлебным довеском, как в блокаду ленинградскую. Как крохобор какой-то… А страх? Кары небесной бойся!
- Городишь, сама не понимаешь, что городишь.
- А и ты тоже не умничай… К здоровому человеку относиться нужно всё равно как к больному.
Виктор отвернулся к окну. Разве об этом нужно говорить после разлуки? Разве выяснить отношение требуется, привлечь на свою сторону кого-то, заручиться поддержкой? Может, везёт этот автобус их к конечной станции под названием «Согласие», а начни доводы приводить, и всё разрушится.
Почему с мнимым человеком разговаривать легче, чем с тем, кто находится рядом? И почему-то мнимому человеку легче написать письмо, и слова убедительные найдутся.
Дурная привычка останавливать на чём-то взгляд и мысленно переноситься, меняться местами. Да ещё пытаться вымученно улыбаться, будто тебе одному светит солнце, владеешь им. Конечно, не повелеваешь. Не можешь же приказать, чтобы солнце перестало светить! Взяло бы, и погасло! Хорошо бы появилась возможность выгораживать своё пространство, создавать тихий мир.
А время тогда куда деть? Оно всё перемешает. Если суждено чему-то случиться, оно случится, хоть под купол заберись. Нет, не уверен в своих силах, не лезь.
Губы Виктора крепко сжались, а взгляд вцепился в одиноко стоящую сосну на обочине дороги, которая почему-то привлекла внимание. Может, своей корявостью. Все сучки нарастопырку. Одна сохранилась. Он угрюмо проводил её взглядом, шумно вздохнул.
То, о чём говорила Евгения, удручало его. Когда они переговаривались, Виктор поднимал глаза и всматривался в лицо Евгении, потом отворачивался, так легче было уловить смысл. Интонации, более прочувственными, казались. Реплики были просто репликами, своё мнение он ни в чём не выразил. Евгения из-за этого и недовольна. Не понимает, что, он, Виктор, хочет её оградить, спасти.
Конечно, положа руку на сердце, не о спасении кого-то он волнуется, о сохранности своей души, о спокойствии для себя переживает. Его «оградить»,- это проверка, не ослышался ли он, не показался в глазах других смешным.
Странно, он не хотел признаваться, но Егор при всей его убедительности в неординарности, не вызвал любопытства. Не таким он представлялся. Правда, не подавлял, но и ничего нового ни в смысле характера, ни в смысле внутренней установки Виктор для себя не увидел. Слишком он был понятен.
Этот изворачиваться не станет, этот не вывернет из потайного угла последний веский довод, кукиш из пальцев в кармане не сложит, он, наконец, так показалось, смирился. Вот уж, что-что, а такого душа не принимала.
И вдруг почему-то прожёг стыд. Стыд за то, что доверили, именно, доверили самое дорогое, что Евгения имела, а он ни плохого, ни хорошего выдавить про Егора не хочет. Камень и тот обрисовать можно: и холодный он, и сколы неравномерны, и ногу об него разбить можно, и лежат камни, зачастую, поперёк дороги…
Но то камень… На камень и наступить можно. На камень можно и поскупиться слова трясти… Непутёво как-то всё. Как будто милостыню хотел подать да раздумал, милостыню, и ту, выходит, заработать нужно для того, чтобы подать.
- Спасать не меня надо, нас…
Будто бы издалека голос вернул в действительность. Голос укоризненный. Виктор снова подивился способности жены улавливать мысли. Но раз она всё понимает, то чего пытается какие-то признания вытащить? Чего с собой в пропасть тащит?
Устраивать жизнь брата – это и есть самая настоящая пропасть, не знаешь, когда мосток рухнет. А то, что он рухнет – никакого сомнения. А кого потом винить? - того, кто пытался помочь! Винить за то, что, коль взялся, доводи до конца.
Слово – подпорка до времени, оно на невозможность выбора указывает. Не всякое слово и скажешь! А какой выход? Глаз сам собой прищурился. А нет выхода! Лучше промолчать.
Ни прямо не пойдёшь, ни налево. Налево только по бабам ходят. Ни направо… Если только назад? И назад нельзя, в исходную точку уже не вернуться. Сомкнулась вода сзади.
А когда не знаешь, чего хочешь, лучше помолчи! Хотя, всё должно иметь объяснения. И это не всё равно! Для кого-то всё равно, а для тебя – нет!
Не в автобусе же выяснять отношения. Здесь разговор может растечься, не дай бог, ещё разругаться. Не хватало ещё во лжи увериться.
Прошла минута, другая. Чтобы отрешиться от действительности, Виктор зажмурился. Перед зажмуренными глазами клубилась темнота, словно водоросли под водой течение шевелило. Но свет всё равно чувствовался, щеку грело солнце. Плечо касалось плеча Евгении.
Последняя фраза требовала объяснения, и в то же время казалась легкомысленной. Её можно было расщепить на отдельные слова «спасать», «меня», «надо», «нас». Каждое слово требовало, хотя бы, два-три предложения для объяснения. А может быть, и более пространственных рассуждений. И в то же время фраза прочитывалась целиком. Хоть спереди, хоть сзади.
Спасать – это значило, что в чём-то вышел за рамки, стал неуправляем. Не в том смысле, что стал более свободным. Более свободным невозможно стать. Если от чего-то освободился, например, от объяснений, то это вовсе не значило: делай, что хочу!
Сидит рядом с женой и притворяется, что дурного смысла нет за её словами, она, наверное, хотела сказать, что в будущее тащить нельзя прошлое. Женщина готова счёт выставить, не поймёшь только кому: то ли мужской особи, то ли жизни вообще, в которой она себя обойдённой чувствует.
Размышляя, Виктор как бы писал длинное письмо. Однако из-под пера не вышло ни одной строчки, которые он не уничтожил бы, так как не мог передать то, что чувствовал. Тем не менее, насочинял внутренне с десяток томов. Что они стоили? Не получалось найти несколько неотразимых слов.
 А если прошлое забыть нельзя?! Вот нельзя, и всё! Спросить – неудобно. Смешным можно показаться.  Но и отмолчаться невозможно. Всё время должен быть новым, новым.
Виктор вдруг ощутил, что его мыслям даже стекло подыгрывает, дребезжит, подстраиваясь к интервалам н-но-вым, н-но-вым!

                32

Каким новым? Для этого нужно вскрыть черепную коробку, и, если не промыть мозги, то хотя бы, малость, почистить их, щёточкой продрать. Отделить накопившуюся муть.
Но такого не может быть, следовательно, нутро не переделать, и тяготу не убрать. Что толку, в пригоршне подержанных пятаков, засверкать заводской полировкой? Пятак – он и есть, пятак. Не так пятак звенит, как, допустим, рубль.
Тяготила не сама жизнь, а представление о жизни, всё, что накручено кем-то. И этот «кто-то», нисколько не заботясь о том, какое он производит впечатление, скребёт личину замка, крутит ключом заводную пружину. Делает своё дело. Он – своё, каждый – своё.
Он-то знает, что ему нужно. Представление имеет, чего добиваться в отличие от тебя, дурака.
Оборот – новая мысль, ещё оборот, много оборотов – много мыслей, какая-то важная, какая-то – проходная, поди, пойми! Они методично долбят в одно место, они делают взгляд тревожным, они создают впечатление.  Совесть мучает.  Собственно, что-то в этой галиматье Виктор понял давно, но лишний раз убедиться, как говорится, не помешает. Всё соседствует. Нет, не зря мысли о новом возникли!
Стать верующим с одного взгляда на икону, или после одного перелистывания Библии, нельзя. Даже если уверишься в человеке на какой-то миг, потом что-то сдвинется, разбор начнётся.
Взять человека, на словах каждый страдает не за себя, не у каждого дубленая шкура. К боли чувствителен. Так, может, всё дело в избранничестве?
О многом думается не вещественно, без привязки конкретно, совсем не зримо. Потому что связь поколений разрушена. О том, какие были предки, как они жили, что переживали, то наследственное знание, открывается обрывочно. Им не дорожишь. Больше беспокоят добытые в игре с жизнью собственные переживания. А ведь, чтобы понять переживание, для этого должно время пройти. Время уходит, вместе с ним пропадают волнительные ощущения, всё размазанным делается. Да и не хочется ущемлять себя.
Мысли о новом, но так приятно сидеть, приткнувшись к плечу любимой женщины. В таком состоянии можно перевести дыхание, остановиться. Начинаешь быстро соображать, понимать, слышать то, что важным кажется.
Пусть остальное мимо, не задерживаясь, пролетает. Не укладывается в сознание. Брызгами на придорожные кусты летит. Пятнает, пятнает. А ведь кто-то задержит свой взгляд, по этим брызгам тебя, проехавшего, разгадывать будет.
Плевать!
Лишь бы всё настоящим было. Лишь бы не разучиться настоящее отличать от подделки. В каждом есть что-то такое, что горячим комом, отрываясь от сердца, наружу пробивается.
Подлинное ли оно, или боязнь выдавливает тот ком? Кажется, происходит подмена. Хорошее улетучивается, заполняет промежуток жуткая слизеподобная неизвестность. А неизвестность старается обмануть саму себя.
И в это время появляется склонность к самопожертвованию. Сам подталкиваешь себя к последнему шагу.
Находит обида. Обида – это целый мир. В него входят, в нем живут. Обида – поразительно кругла и весома. Она иссушает.
Тут-то в дело идёт последняя спасительная соломинка. Она помогает в настоящем. А разве может настоящее среди ненастоящего долго сохраняться? Не испортится оно от соприкосновения? До или после легче выдумать и поверить в свою выдумку? До - так тогда потеря не так чувствительна, её можно оправдать.
Бесхитростно всё как-то.
Как молоточек стучит в висках: настоящее – ненастоящее! От повторения вот-вот стошнит.
В любом дерьме золотиночку отыскать можно. От этой мысли повеяло теплым ветерком. Губы стала кривить понимающая улыбка, потянуло на откровенность. Никак не исключить из себя ни мыслей, ни последствий, какие мысли могли создать. Взгляд из мутного, долгого, привязчивого, даже ревнивого, который раздражение несёт, делается благодарным.
«Мы едем, едем, едем в далёкие края. Хорошие соседи, весёлые друзья…» Может, переврал какие-то слова, но строчки стихотворения пришли на память. Самые неожиданные слова в самом неожиданном месте, ниоткуда, несли или предупреждение, или делали намёк.
Выбираться из сети слов не стоило, лучше в них вязнуть, чем угодить в пасть щуки, которая, наверняка, подстерегает. А щука это кто?
Дрожит марево. Почему оно дрожит? По-настоящему, или только глазу так кажется? Скорее всего, пока не уяснишь место приложения своих сил, так всё и будет дрожать. Догадка пришла неожиданно.
Нет, объяснять нельзя. Логики в поступках нет. Иногда мерещится, что кто-то бежит навстречу. Огромный, шумный, в сиянии радуг. Откуда-то слышится голос, он предупреждает, что сейчас передадут шкатулку. Но она очень тяжёлая, очень. Если её не удержать на весу, то всё взорвётся.
Тянешь руки, напрягаешься, чтобы подхватить. Но тяжести нет. Совсем не чувствуется. Машинально отдёрнул руки. Качнуло. И после этого смех.
Хорошо ли делаешь, когда размышляешь не о чём-то конкретном, а, перебирая косвенные факты, пытаешься строить похожие отгадки? Любой откровенный разговор страшит, потому что возникнет новый смысл. Прежний потеряется. Мгновение непонимания делает похожим на истукана.
Что-то нехорошее есть в привкусе осадка. С трудом разжал затёкшие пальцы. В глазах всё плывёт. И вдруг ощущения возвращаются, всё наполняется сиянием. Вытолкнуло наверх, всплыл на поверхность.
- Вить,- губы Евгении вздрагивают. Она смотрит так, будто рядом сидит кто-то третий. Она, пытаясь пробиться, окликает того, третьего. Вздохнула, глаза блеснули под слегка выгоревшими ресницами. Взгляд тревожный. И, тем не менее, в эти мгновения на свете ничего более значительного, чем нахождение рядом, нет.
Сидеть молча, когда кругом столько звуков: дребезжит стекло, скрипят пружины кресла, слышны голоса людей, даже шорох ветра улавливается – трудно выдержать.
Хочется вскочить, схватить, закружить.
Хорошо ли это, ездить с Евгенией по родне? Ездит, значит, так надо. Не сейчас, так потом во что-то эти поездки выльются. Копи впечатления, запоминай. Неспокойное ощущение.
Для Евгении встречи – возврат в прошлое, в детство, а для тебя? Глупо спрашивать, раз чувствуешь возле неё защищённым, раз чувство благодарности не покидает, раз хорошо сидеть, прижавшись к её плечу. Так о чём разговор? Что-то отыскать хочешь?
Отыскивать ничего не нужно – всё на виду, всё сверху.
Жена готова последнее отдать, для того, чтобы наладилась жизнь у Егора. Сердцем она живёт. Нисколько её не заботит, какие ситуации при этом возникнут, чем для этого жертвовать придётся.
Чуть скосил глаза – тронутая загаром щека, уголок прозрачно-карего глаза, аккуратная розовая светящаяся мочка уха с серёжкой. Каштановый завиток волоса, тонкая шейка, воротничок белой блузки в горошек. Фонариком, так кажется, короткий рукав блузки. Сложенные на коленях руки. Загорелые. Белёсые волосики. Красивые колени. Нос, нос, ещё немного смотревший на сторону, будто она в детстве кулачишком его вытирала, так он и остался вывернутым в таком положении. Это Евгения. Жена!
Сделалось хорошо – горячо в груди и немного стыдно за себя. Ласковая, какая-то материнская улыбка, простая, бесхитростная. Обиделась? Натянутая какая-то.
Виновного, в том, что не так что-то, вычислить не трудно. Только, виноват ли виноватый, может, он от чистого сердца делал, без корысти, а результат - абсурдный.
Всем какой-то результат нужен! Не пришло время подводить итоги. Не мысли, а сумбур. Но отрезвление придёт, оно всегда приходит. Рано, или поздно. Лучше, когда поздно. Насладиться успеешь.
Вот и наслаждайся, не будь передаточным звеном, сводником, посредником. Живи по-принципу, когда мне хорошо, то и всем - хорошо. Пари в воздушном состоянии.
Скомкано как-то визиты проходят, «нехорошо». Все радуются, а словно и не рады совсем. Напускное, наигранное веселье. Ждут, когда соблагоизволите, сударь, убраться, дать им возможность почесать языки.
Человек не пирамидка, сквозь которую луч света может преломиться. Сквозь тебя любой луч проходит без искривления. Поэтому и, наверное, перемываются кости.
Почему-то оправдание всему хочется найти. Тягостно стало. Нет, скорее, не тягостно, а выходит, что недодал что-то. Мог, а недодал. Пожадничал? Чем?
В руку тебе смотрят. Тебя богатым считают. На Севере деньги куры не клюют.
Состояние, при котором самому и хотеть, как бы ничего нельзя. Жди, пока дадут, или позволят дать. «Позволят» - податливость формирует.
Надо во всём видеть тот смысл, который есть. Нечего выдумывать. Нельзя женщину долго расклеенной держать. Тут не неприкаянность. Здесь, скорее, отчуждением пахнет. Не понять, в какую сторону понесёт. Совпадений с кем-то или с чем-то не будет. Здесь не до смешков, но и не до сантиментов.
Неотвязная мысль преследует. Стоит сойти с автобуса, и пешочком вдвоём по опушкам, по лесным тропам, по полянам идти и идти. Бездумно глядеть в небо или себе под ноги, держаться за руки, ложиться на мягкую густую траву, погружаться в сиротливую немоту леса. Лес ведь, по сути, бездомен.
В таком случае, каждый, ещё в худшем положении. Бомж, если за точку отсчёта брать мысли каждого. В мыслях ни к чему не привязан. Мысли ниоткуда. Они – бродяжки.
Евгении недостаёт доброты, тепла, вот она и ездит по родне. Радости, обязательной для человека, нет у неё. И ты тащишься за ней, чтобы понять всё. Подглядеть хочешь что-то касающее.
Виктор порывисто обнял Евгению за плечо, притянул к себе. Она обрадовано глянула, смущенно улыбнулась, будто почувствовала, что всё это время находилась далеко-далеко отсюда. Просунула руку под пиджак.
А вот если бы он был на месте Егора? Так же Евгения переживала? Так же старалась бы помочь? Боже упаси, быть на месте Егора совсем не завидно. Хотя бы потому, что тогда не было бы Евгении.
Егор обречён жить, как живёт. Жизнь дала шанс не только жизнь Егора под лупой рассмотреть, под перекрёстным мнением, понять что-то важное. С другой стороны, как ни морщи нос, но ты удачлив.
На работе более-менее всё хорошо, и на семейном фронте затишье. Можно позволить себе ехать на автобусе. На самолёте переноситься сразу за много-много километров. Не отсюда ли и необычное уважение к себе, и лёгкое снисхождение ко всем остальным. С высоты чувства превосходства нелегко скрыть петушиный задор, который временами привносит знобящую дрожь во всё тело.
Меняешься не только ты. Женская душа претерпевает тоже изменения. Какая была Евгения пять лет назад, десять лет назад, и какая стала теперь – разница велика. А в чём она? Не в том же, что стала знать больше, может, в том, что она прощать научилась?
Во-во! Подошёл к самому главному. Наконец, непреложную истину понял: нужно учиться прощать! Тогда и можно будет ждать чудо.
Больше одержимости, больше целеустремлённости, перестать думать об ответственности. Тогда, наконец, сбежишь из плена посредственной жизни.
Петушиный задор до хорошего не доведёт. Петушиный задор испытывал Наполеон, когда стоял на холме и смотрел на Москву, перед тем как войти в неё? Покоритель, первооткрыватель.
Надо же, сравнил себя с Наполеоном?! Не Наполеон ты, а маленький наполеончик, прыщик. Скорее, мореплаватель Кук, которого съели дикари на острове, открытым им же!
Хочешь, чтобы и тебя съели? Не буквально, еды сейчас полно, и скальп ценности не представляет. Но убеждения, устои, если хочешь – везение, то, что вызывает у людей неприятие,- это вот почистить надо. В пух и прах разнести всё, что отделяет от людей.
Непрочна победа, когда она досталась без борьбы. Но ведь, кто хоть раз почувствовал своё превосходство, для того любой провал – трагедия.
Виктор всё время чувствовал себя неуверенно, в мозгу проворачивались десятки мыслей. И тишина, немая тишина, которая купорит всё, под неистовый стрекот кузнечиков, делалась зловещей. Она бередила, как бередит в глаза льющий лунный свет, вызывая тревогу.
Сделал шаг вправо – пересёк какую-то границу. За той границей свой устав, свои ценности, там свет в это время. Но вот шатнуло влево. Тоже границу перешёл. Там ночь, а ночь обязательно что-то скрывает. Из темноты хочется скорее выбраться.
В городе звуки природы отсутствуют, на что она намекает, не познать. В городе и ветер не такой, как где-нибудь на опушке леса дует. В городе ветер бьётся, а на опушке шуршит, трётся об стволы. В городе стук каблуков, гул машин, шарканье метлы дворника. А на той же опушке, спросонок, что стоит послушать пение птиц!
Всё там преддверие большого, важного.
А когда из того, что окружает, понять ничего нельзя, тут-то озарение и снисходит. Разделение на можно и нельзя, пользу и не пользу. Сначала по-крупному, потом начинается копание в мелочах…
Вязал, вязал какие-то узлы. Городил придумки, строил планы, что-то старался запомнить. Для чего-то постоянно необходимо было быть готовым и собранным. В такой суете многое забывается.
В голове быстро-быстро началось соображаться. По обрывкам, по отдельным эпизодам, по своим прикидкам уже вырисовывалась картина. Место себе осталось определить.
Несколько лет назад в аэропорту Обдорска, не подозревая ни о какой возложенной миссии, хотя она уже вела, он, лишь мельком глянув в толпе на поразившую непонятным женщину, понял, что это его женщина.
Он почувствовал, нет, уже знал, что та женщина будет «главным» в его жизни. Наступит минута, и он доверит ей самое дорогое – себя.
А если бы так случилось, что они не встретились бы? Кто-то третий стал бы на пути. Евгения улетела в одну сторону, он – в другую? Стал бы её искать? Маловероятно!
То всё каким-то расплывчатом было, то сжалось в одну точку до помутнения рассудка. Чуть ли не истерическое нетерпение охватило. То, что вошло, что-то главное, – это уже никто не выбьет. Притворяться равнодушным бесполезно.
- Ты чего, Вить?
Голос Евгении прозвучал так, как если бы она спросила, не болит ли у него голова. Евгения спросила спокойно, ни одной посторонней нотки. Её терзания не мучают. А Виктора словно ударило током, словно он натолкнулся на неожиданную преграду.
В нём неудержимо нарастало нетерпение. Ни спокойных мыслей, ни рассуждений. Открылся особый канал восприятия. Ещё муть густа.
Хочется лучше в других глазах выглядеть. В минуты откровения дольше задерживаешь взгляд, чем хотел бы задержать, и понимание приходит, что-то изменилось.
- Я тебя люблю! - сказала Евгения, завозилась, дальше просунула руку под пиджак, приклонила голову на плечо Виктора. - Спокойно с тобой. Давай выйдем, и пешком потопаем… Ну их всех…
Опахнул зной, опалил не только голову, но и создал сухость во рту, шевельнуть языком стало противно.
А автобус, переваливаясь на ухабах, вёз их всё дальше и дальше. Вернее, не дальше и дальше, а приближал к чему-то важному.
Подул ветерок, пахнуло свежевыпеченным хлебом. Этот запах ноздри ловят первым. Пространство вновь обрело объём.

                33

Память всегда ищет блик, который может осветить то, что произошло. Угадать невозможно, какая была или будет мысль, в какой час она проскользнёт, к каким последствиям приведёт. Но то, что такая мысль была, убедиться можно, перебрав произошедшее за день. Стоит размять, как перетирают пальцами кусочек глины скульпторы, воспоминание до податливой вязкости, как станет понятным каждый миг.
А дальше не остановиться в рассуждении: будут припоминаться места, будут вспоминаться надписи, что-то покажется неуловимым, вызовет томление, поманит. От такого перебора ощутишь и горечь, и сладость пережитого, и подержать это в себе подольше захочется.
Вспоминать, всё равно, что поминать усопшего. Ничего не воротишь. Для чего происходит возврат в прошлое? Скорее всего, не для того, чтобы представить лик, пустить горькую слезу, а для сравнения.
Примерить, свою жизнь, свои устремления попытаться наложить на контур жизни того, кто заставил задуматься, кто поманил. Просто поманил, или пообещал?
Выявить хочется, где жизнь выходит из-под контура устремлений. Чтобы подлатать прореху, укрепить стежок, соломки, наконец, подстелить, не подстелить, так охапку загодя приготовить. Для того, чтобы понять жизнь. Понять или жить лучше. Не волен по-другому поступать.
Настенный календарь – даты, одни даты. Чьи-то дни рождения, дни смерти. Далёкие события, ничего, по сути, не говорящие. Может, они и помнились, потому что на листок календаря их записали. Редко, когда попадётся чистый листок. Не совсем чистый – восход солнца, заход, новолуние или полнолуние проставлены. И всё.
Как будто в этот день люди не жили. Ни утром ничего не происходило, ни вечером. Не умирали, не рождались. Ничего героического не совершали. Миллиарды людей на Земле живут, а этот день как будто выпал, как будто началом чего-то стал. Жаль, конечно, что такой листок не на твой день рождения приходится. С каким старанием вписал бы себя на нём.
Чистый листок календаря своей чистотой и день легковесным делает. Кто-то листок перевернул, кто-то на него глянул. Миллионы календарей на стенах в миллионах квартирах висят.
Вырвать бы его, упрятать куда-нибудь между страниц книги, и, спустя годы, нечаянно наткнуться. Будет ли он таким же чистым, или появится знаковая строчка?
Из-за того, что листок примеривал к себе, он даже как-то по-особому к другим листкам стал прилегать. Не то водяные знаки на нём проявлялись, не то герб пропечатался. Часто не отмеченный ничем день кончался легковесным вечером.
В один из таких легковесных вечеров, когда накал зари спал, и луна, ещё не промытая, крадучись, выползала для того, чтобы подсмотреть то, что хоть чем-то могло украсить или увековечить этот день, Виктор с Евгенией сидели на берегу реки.
Было тихо. В воде ещё жило солнце. Но густая немота ночи уже вот-вот готова была выплеснуться. Над водой лёгкая дымка тумана. Песок ещё не остыл, но уже посерел, потяжелел. Наверное, такие часы предваряют что-то важное, раз хочется слушать тишину. И что удивительно, и кусты, и подкрашенные облака кого-то напоминают. Не конкретно кого-то, а намёк делают: разгадай.
Не насильно, не что-то непоправимое отметить хочется, а в такие минуты дичает человек, возврат происходит в первоначальное состояние, ноздри по-особому запахи улавливают. Всё по-особому слышится, по-особому чувствуется. Хоть и сидишь рядом, но ты один.
Два лёгких облака скрадывают небесную бездну. За излучину реки красноватый отблеск уплыл.
Притягивающее взгляд лицо Евгении с загадочной, тайной улыбкой и в зрачках, и в уголках рта, гадай,- всё равно ошибёшься в своих предположениях, было спокойным. Брови чуть-чуть выщипаны, губы сложены так, словно готовы к поцелую.
- Вить, ты меня любишь?
Не только луна вздрогнула от этих слов, но и ушастые кусты напряглись в ожидании ответа. А уж кому-кому, а им, кажется, все человеческие тайны не в диковинку. И хорошее в их тени происходило, и зазорного хватало. Они-то нелепость вопроса почувствовали, шелохнулись, словно перебросились словами, насторожили уши-листья.
Объяснять словами в темноте любовь,- да в темноте любить надо! Слившийся контур сделался замкнутым и холодным, даже высокомерно-презрительным. А говорить нужно, пусть, косноязычно, пусть, нелепо, не уйти от разговора.
Спросив, Евгения не прижалась к Виктору, заигрывающе, кокетливо, не попыталась чмокнуть в щеку. Виктор подумал, что жена долго-долго о чём-то, перед тем, как спросить, думала. Не просто же так возник вопрос. В минуту захотелось спросить самого себя, а какая у тебя жена? Та, с которой ты связал себя. Разная, конечно. Всего понемногу. Но в чём-то она постоянна.
Закрыл глаза, будто представить её попытался. Она рядом, но посмотреть боязно. Боязно нечаянно подумать о чём-либо постороннем.
- Знаешь, мне всё время тебя почему-то жаль…
- И всё?!
Ответ Евгении не понравился. Она нахмурилась, прицельно-вопросительно посмотрела. Безотчётно за словами стояло: мог бы и покрасивее сказать. Передёрнула плечами, словно холодные брызги окатили.
 - А что еще? «Жаль» выше чем «люблю»… Сказал бы «люблю», сомнения не пропали бы. Что почувствовала бы, если я б сказал – люблю? Да ничего! Сказать люблю,- как клювом щёлкнуть в пустоте. Пять раз «люблю» подряд скажешь, так язык на шестом «люблю» заплетаться начнёт. А «жаль» – представь, что тебя погладили по волосам, поцеловали в один глаз, второй, пуговку на кофточке расстегнули, ладонь скользнёт вглубь, удобно в жменю грудь ляжет… Моя, моя! После этого рассасывается неверие… - Виктор и сам начинал верить тому, что за минуту до этого выдумал.
- Объяснять можешь, - хмыкнула Евгения, легко вздохнула, откачнулась в сторону. - Молчит – молчит… Сейчас бы костёр разжечь. Как хорошо думать, что человек весь, без остаточка, в эту минуту тебе принадлежит. Когда говорят «люблю» - надежды больше. Если от слова «жаль» тебе легче думается, так пожалей!
Евгения положила свою ладонь сверху ладони Виктора. Пальцы были почему-то холодными. Она не повернула голову, а всё так же неотвязно продолжала смотреть на воду, на отражение облаков. Машинально Виктор начал теребить её пальцы, греть.
Внезапно боковым зрением заметил на щеках Евгении слёзы. Не столько опешил, сколь неожиданным был переход от вопроса о любви к слёзам. Какая причина, что происходило в душе, что заставляло плакать? Что значат слёзы для человека?
- Ты чего?
- Так…Грустно…Если бы человек мог что-то исправить в своей жизни... Если бы мог выскочить из тёмного угла, куда, по-незнанию, сам себя загоняет, без потерь… Спасибо тебе...
- Ты о чём?
- Так, вообще…Слушай, как петухи поют. О нас с тобой подумалось. Мне всё кажется, что ты отдаляешься. Ощущение такое, какое бывает, когда смотришь из окна вагона на того, кто остаётся на перроне вокзала. Жалко всегда того, кто остаётся. Он уплывает назад медленно - медленно. Мне кажется, что не устраиваю тебя, разочаровался во мне. Я ведь не стала хуже, правда, я ведь не отдаляюсь от тебя?
- Так не тот уплывает, кто остаётся, а тот, кто уезжает…
- Не понял ты, я про ощущение говорю…Женщина, жалея то, что и жалеть-то, в общем, не нужно, себя жалеет.
Виктор обнял Евгению за знобкие плечи, притянул, привлёк к себе. Евгения не сопротивлялась. Подставила губы. То, что было за минуту до этого, затолклось бегущими секундами, замялось.
А что было? Если и было, так уступи, раз любишь – уступи. Скрой завесой притворства. Посчитайся с желанием. Нет, он даже не мог себе представить, что вдруг останется без неё. Подпёрло что-то.
- Какая ты у меня жиденькая… Надави сильнее, точно косточка хрустнет, а нет, так как от нажатия на клавишу звон пойдёт…
- Подожди,- сказала Евгения. - Кто кому уступать должен? Тот, кто любит, или тот, кого хочешь любить? Ответь мне, почему между мужчиной и женщиной «этим» всё заканчивается? Без «этого» отношения, как бумага без печати… Мы, дуры-бабы, ждём порыва к этому. Уступаем, покоряемся. Что воздействует: луна, вода, воздух? Нет сил, сопротивляться, может потому, что это ни к чему не обязывает? Минутное желание. Может, оно привяжет, может, разведёт…
- Тебе по-другому нужно? Заведено так.
Виктору было всё равно, какие слова говорила Евгения. Лишь бы говорила. Лишь бы быть с ней рядом.
- Как ты понять не хочешь! Нравится, не нравится… Разве в этом дело. Минуту, может, и нравится, а потом… Я не про нас говорю,- поспешно проговорила, словно оправдываясь, Евгения.
При луне, под звёздами, когда вечность летнего дня куда-то посунулась, от земли идёт тепло. Обволакивает ночь.
- Слабой какой-то делаешься, безвольной. До безобразия податливой…Нравится на минуту провалиться в опустошение. Забыться. Я тебя всё время хочу. И вовсе не от отчаяния, что могу тебя потерять, хотя, и отчаяние долю страсти привносит, оно желанным человека делает...
- Может, ложатся люди вместе, для того чтобы освободиться от чего-то, для того, чтобы застолбить отрезок жизни. Начать что-то новое. Заметь, после этого лёгкость и пустота одновременно… Облегчающе-счастливая. Чистая страница. И ты как дитё ласковое… Один после этого хорошим становится, другой плохим… Для кого-то всё наоборот… А ты всего лишь по ласке изголодалась. И как хорошо в такую минуту выговориться, горе на люди вынести. Хотя, приласкали тебя вовсе не потому, что поняли…
Виктор для себя отметил, что никогда, пока никогда, разговора не было на повышенных тонах. Ни Евгения не кричала, ни он не отвечал на попрёки. Не будешь же считать попрёком её просьбу говорить о любви. Это не попрёк, скорее, чудачество. Сплелись, срослись.
И ещё почему-то думалось, что он нисколько ни о чём не жалеет: поступает так, как обязан поступать, а иначе выйдет не по-человечески. Человек всегда надеется.
- С чего это вы, мужики, упёрто об одном твердите, что женщину прощать можно? Каких это грехов мы, бабы, понаделали?
Виктор, когда на него находила дурь обобщения, вовсе не пытался делать какие-то выводы. Слова сами собой лились, ковшик с запасом, переполненным, оказался.
По его уверению выходило, что женщину простить можно, потому что она ущербна, «недочеловек», что её используют, не в том смысле, что она - дурик, а наперёд, просчитать несколько ходов, ей не дано. Её тело подчас живёт отдельной жизнью. И не подчас, а всегда готово отозваться на ласку. И что словами задурить женщину труда не составит.
Думал об этом от третьего лица – так легче было отстраниться от того, в чём был неуверен. Ожидание выдавливало чужую улыбку нетерпеливого недовольства.
- Вот ты всё время что-то ждёшь. Особой любви, счастья… Скорее всего, так! Думается, со мной ты не больно счастлива. Как приходит такое в голову, вроде острого битого стекла внутрь насыпали. Шевельнёшься, а оно режет… Будто и не человек я.
- За меня не переживай. Бедный ты страдалец! Такой хороший, такой хороший! Не мужик – икона. Молитесь люди на него. - Виктору показалось, что смеётся жена над ним. И те слова, какие он с трудом выдавливал, сложились не так. - Ты всё человек – человек! - продолжала между тем Евгения,- а зачем мне кто-то другой, мне ты нужен!
Виктор старался думать не о пригоршне стекла, вброшенного внутрь, не о жалобах жены на иссякающий короткий бабий век. Мучительное ощущение проходит быстро. Чем больше думаешь, тем тягостнее становилось.
Тягостность делилась на два потока, каждый тащил в разные стороны. Первое – он живёт не так. Второе - тихая жалость, что звучала в словах жены, казнила.
На лице жены старался увидеть, поняла ли она, и всё ли поняла, добиться от неё выражение этого хотел. В молчании они смотрели друг другу в глаза. Чёрное пустое небо. Слышался шорох недосягаемых звёзд.
Странным образом Евгения стала походить на ту, кто когда-то по линиям на ладони предсказала много счастья. Кожа стала смуглей, брови приподнялись. Лоб стал безукоризненно гладким. Лицо стало приобретать надменность.
Поворот головы заставил обхватить себя руками, постарался удержать себя в себе от исчезновения.
Пройдёт год, пять лет. Выпадет снег, растает. Распустятся деревья. Осенью опадут листья, осень летние краски смоет, и заря, может, в сто раз краше облака подкрасит. И событий, значимых, куда как много случится.
И солнечный луч прободнётся в прореху, ляжет пятном на воду. А запомнившийся вечер, как первопуток по выпавшему снегу будет манить. И вспомнится река, туман. Дурман запаха сена, ушастые кусты, шёпот. Непривычное волнение.
То, далёкое, станет близким, как будто оно никуда и не пропадало. Оно всегда рядом, в памяти.

                34

Иногда тянет рассматривать лица. Вовсе не для того, чтобы сопоставлять тех людей с кем-то. Невдогад, но таким образом утверждаешь себя.
Фотография, какую не один раз до этого рассматривал, внимание привлечёт. То ли лицо чем-то поразит, выражение поменялось, то ли глаза пронзительнее стали. Что-то меняется со временем.
Смотришь, и вдруг осознаёшь, что не фотография, а сам другим стал. Вырос в своих глазах. И зауважаешь себя за эту странность.
Мерило собственного сердца возносит куда-то. И попытку предпримешь кратчайшим путём преодолеть самим нагороженные завалы, чтобы вся боль осталась сзади.
Будто кто-то нашептал сделать медленный-медленный выдох. И тогда обо всём почему-то самому хочется узнать. Не чтобы кто-то пересказал, через десятые руки информация дошла, а сам её из гущи выловить должен.
Минуту назад был ничем, а тут, вдруг, открылось. Судорогой нужные слова выдавило. И ничего терять не хочется. Смысл появился.
А разве до этого не было смысла жить? Был! Но другой. И сердце неудержимо забьётся, перехватит дыхание, и взгляд окажется прикованным к мало заметным изменениям. И всё вдруг становится значимым: что было до этого, нерасчётливо разоблачит себя.
Впился взглядом – любил, жалел – это вдруг больно ударит, до неуклюжести. И то, что не позволяло даже подступиться к ответу, вдруг покажет, что ответ давно созрел.
Осталось лишь дёрнуть за кончик ниточки, чтобы приоткрыть шторку.
А то так ясно пронзит мысль, что всё есть повторение.  С другого края вторгаешься в уже прожитое, передуманное на сто раз кем-то. И получается,- по оборышам ходил. Ягоды рвать на полянке, где до тебя десяток человек прошли, неразумно.
В одном месте что-то ухватил, с другого кустика щипнул ягодку, наклоняешься, ломаешь спину, а в корзинке почти никакого прибавления.
Мысль беспорядочная подкупает своей доверительностью, она облегчение приносит. Она укореняется, готова и год, и два на задворках болтаться. Но такая мысль содержит в себе горечь отступничества. Она хотя и способна выловить остатки разумного, но и червячок сомнения поселяет. Начинаешь ждать отзвук мыслям. Зовут же они куда-то. До предела обостряется слух.
Улыбнёшься непонимающе, но улыбка совсем не та, которая несёт облегчение, примиряет. Ждущая какая-то улыбка на лице, может быть, от сознания упущенной возможности. Есть, отчего голове закружиться.
Раз вторгся в прожитое, то становишься как бы приезжим. Приезжий, хоть и намечает план, по которому то-то и то-то посмотреть нужно, но обойти всё подряд, оказывается, не в состоянии. Времени нет, да и надоедает возиться, надоедает умиляться. Насыщение какое-то происходит, покоя хочется. Переварить увиденное.
Хочется не вспоминать, а жить. Тягота начинается. И что-то манит, манит, неосознанно причиняет боль. Предлагает забыть только что пережитое, попробовать начать сначала.
Что на роду было написано: куда-то поехать, что-то перенести, услышать, узнать, прочувствовать, одним словом, то, что основой жизни зовётся, что на себя примерить требовалось,- всё это делается. Это ядро надёжности внутри формирует. Понимание родит. Откуда же тогда замешательство?
На уроках химии говорили, что самый устойчивый атом – атом водорода: ядро и электрон. Проще простого. А когда два электрона крутятся, три? Ядро - ты, электроны – женщины. Чем их больше, тем ты обладаешь большей способностью перешагивать своё прошлое. Но ведь они, женщины, утяжеляя орбиту, выполняют наказывающую функцию.
Усмешкой, словом, каменно-надменным взглядом, холодно-удивлённым. Летят ли друг за дружкой женщины-электроны, перескакивают ли с орбиты на орбиту, но они создают пустоту, которую заполнить чем-то нужно. Шагнуть в неё и опору найти. Чтобы продолжать жить! Чтобы выполнить возложенную жизнью миссию полезности. Чудно всё-таки!
Не жить, а выполнять миссию полезности! Не из-за этого ли и идёт приценка.
Нет, но надо же до такого додуматься: не живёшь, а выполняешь миссию! А кто рядом – они оселки, на которых себя проверяешь. Может, и они так о тебе думают.
Смотришь на человека, ничего из себя он не представляет, а потом глаза его начинают тебя внутрь втягивать. Не все люди такие. Большинство за карман в это время держатся. Смотришь на иного, а он карман прикрывает, боится копейкой поделиться.
Сказку читаешь: начало многообещающее, конец – все мёд пьют, а в середине одни испытания.
Только в жизни в конце редкий мёд пьёт. И тот мёд, который пьют, вовсе не правда, скорее, жажда правды. Кажется, что торопишься вперёд, а оказывается - стоишь на месте. Стоишь на месте из-за того, что не хочешь сочувствия. Боишься раскиснуть. Молчишь. Желание пропадает не то что говорить, а и думать.
Поганое состояние. Желать и думать можешь, а сдвинуться с места – выше сил. А в жизни, стоять на месте – это обрастать мхом.
Вспомнился жест Егора, как он закладывал язык за щеку, поблёскивал по-мальчишечьи чёрными в конопатинках глазами, и при этом губы его недоверчивая усмешка кривила. Усмешка говорила больше слов. Разуверился он во всём. Смута его одолела. Может, из-за того, что много поездил, есть ему, что с чем сравнивать.
Когда живёшь всё время на одном месте, желание перемен пропадает. Интерес гаснет. Выпить, поесть, переспать с бабой – вот позывы души. И при этом не пропадает чувство, что тебя бросили. Никому не нужен. Отсюда и всплески периодической утихающей боли. Их водкой заливают. Дёшево и сердито.
Раз разуверился, становится человек что-то вроде летучего семени репейника, может, паучка, которого порывом ветра сбросило с его паутины. Небольшого толчка достаточно.
Шквал ветра подхватит, кто-то пройдёт, ненароком оборвёт связь, вытряхнет, и этого хватает для того, чтобы оказаться вылущенным по-особому, отдельно от всех.
Жизнь обособляет, так легче ей управляться. Она постоянно подталкивает в сторону, сбивает с толку. На то много причин. Она не теплая печка, к стояку которой прижаться можно, обогреться. Жизнь не греет, она, скорее, вразумляет. Она как вышколенная, уверенная в себя учительница: холодна, отстранённа, любопытна, пытается научить тому, что знает. И при всём, уверена в своём превосходстве.
Самому кажется, что, в общем, всё хорошо, ошибочку допустил, исправить её можно. А между тем в чужую колею на склон уже поставлен, по течению, в жуть, в безмолвие. Уже скользишь вниз.
Правильно говорят: кабы на горох не мороз, он бы до неба дорос.
Так и с проблемами: начни их ворошить, конца краю не будет.
Щемливо бьётся сердце, будто предстоит жребий тянуть.
Изменения, происходящие с другими, бросаются в глаза. Всё важно: как человек посмотрел, каким жестом сопроводил, с какой въедливостью отвечал на вопросы. Зоркость появляется.
Взгляд останавливает паучок, раз за разом начинает сетку плести. Прыти прежней нет. А так хочется до чего-то дойти, понять, на что тратил силы. Возникает желание не только тратить себя, но и получать подарки. Без подарков скучно. И важен не просто подарок-безделушка, а подарок – судьба, что ли.
Обосновать происходящее не в силах. Хорошо, наверное, в такой момент почувствовать направляющую твёрдую руку, подчиниться желанию, обрести уверенность. Мягкие руки умеют только чужой хлеб в рот класть.
Мгновенно происходит перескок от пустопорожних размышлений на отношения с Евгенией. С каким-то отчаянием она уверяет, что родит ему «своего» ребёнка. «Я рожу, я обещаю». Винится, что ли? Отягчённая этой заботой, она чувствует себя несвободной.
Достаточно того, что она рядом.
Виниться ни в чём нельзя Тайных грехов, тех, о которых и не подозреваешь, начиная с косого взгляда и кончая неправедной клеветой, - след их за каждым человеком тянется. Про любого можно сказать, что он не такой, каким ожидал его увидеть.
Любой, прожив жизнь, оставляет после себя пятна остывших кострищ с погасшими углями. У счастливчика, задует ветром, погаснет костёр, ушёл он, и больше к пепелищу никто не возвращается. Есть и такие. кто этот кругляш пепла, и перед уходом переворошит десяток раз, и уйдёт, но снова вернётся. И так не один раз. Посмотреть, дождаться, результата – терпения такому не хватает.
Осудить любого можно. Да и что значит человеческий суд. Судишь, этим грех накладываешь на себя.
Человек всё время находится на перепутье. Всё время выбирать из нескольких зол, меньшее, нужно. Большее зло – отмучился один раз и всё, как отсохшая болячка проблема отваливается.
Проблема, может, и остаётся, но она чужеет. Часть её на плечи сосед взял.
Меньшее зло – ноет и ноет, и никуда от него не деться. И привыкнуть невозможно, и страха нет. Вроде и притерпишься, только перекидывается зуд на другое место.
Не надо пытаться сломать человека. И приставать, чтобы объяснил поступки, неразумно. В любой верёвке, которая привязывает к жизни, есть слабая жилка, начни перебирать, а как порвёшь её, и другие жилки лопаться начнут. Слабая жилка была, но она свой груз удерживала.
Комолая корова и шишкой боднуть может. Себя ставить на место другого человека надо. Себя.
Сами себя пугаем. Забываем о тех, кто любит. Но ведь хотим, чтобы кто-то ждал. Это помогает выживать. Но время делает другим. Циничным, жестоким. Время разбирает на куски. А ведь наступит тот миг, когда куски собрать в целое нужно, вернуться в прежнюю колею. А куски и не складываются. К счастью, или несчастью.
Другой раз невмоготу кажется. И это не от скуки, и не из-за того, что женщина, которая с тобой рядом, неинтересна стала.
Всё, в конце концов, приглядится, родство души, как те щи, никогда отвращение не вызовут.
Внутреннее оправдание греет душу. Оно создаёт суетное волнение. Заговорив, поймёшь, что удерживает и не отпускает, отчего в мыслях толчея. Всё кисло, всё потеряло всякий смысл. Всё в слова можно преобразовать, откупиться словами, возвыситься, перемешать всё с грязью.
- Хреновина.
Буркнул без злости, но с каким-то внутренним ядом. И, кажется, это слово выдвинуло кончик нити терпимости. То ли терпимость родилась только что, то ли всегда присутствовала как некая вина, живущего непонятно для чего.
Наблюдая, да за тем же паучком, не отдаёшь себе отчёт, что его движения завораживают. Пусть они бессознательные, но настырность паучка достойна лучшего применения. Смиренство выполнять предназначенное,- в этом заключается его жизнь. Он ни о каком «завтра» не думает, если вообще способен думать.
«Завтра» полог вешает. «Завтра» даёт установку анализировать происходящее, понемногу отбирать то, что ранее условно принималось во благо: интонации, манеры.
Смутно и обрывисто мелькают мысли. Зачем они, о чём предупреждают, чему научить хотят? До такой степени всё непонятно, что мысли смутными картинками уже кажутся, как в немом кино – губы движутся, слов не слышно. И не отмахнёшься. Но старательно пытаешься по губам прочесть. Что значит всё!? Что несёт в себе рвущийся голос, что хотят сказать глаза, отчего замирает сердце?
Охватывает жалость, к себе ли сначала, может, вообще жалость, если такая бывает, но возникает потребность что-то сказать. Потребность, наверное, этой жалостью выдавливается. Что-то пересиливает. Но что, что? Какая сила держит в это время на плаву, какая паутинка намертво прикрепила? И не о работе тогда мысли. Скорее, о жизни. Жить хочется.
А что работа,- за всю жизнь работу не переделаешь, а вот ощущение молодости уходит. И ощущение причастности к происходящему рассасывается, его чувство вины утяжеляет.
Думать об этом хорошо, когда по небу ратью идут непроницаемые облака. Где-то высоко над ними, знаешь, светит солнце, ночью, – луна.
Какими бы ни были непроницаемыми тучи, но кромки у них есть, и по кромкам угадывается солнце: мутноватой голубизной края омыты.
Страшно смотреть, как всё это ворочается. Непомерная тяжесть плющит. А ведь вверху висит! Что против этой тучи человек? Вот и делается отчаянно одиноко.
У человека не так. Замечаешь, как непроницаемые глаза начинают плутовато блестеть, не похожим на себя человек становится. Где та кромка, где тот голубоватый проблеск?
Плутоватый глаз веса не добавляет, но делается хмуро и тяжело, как будто камень на душу лёг.  И того человека, которого, казалось бы, разгадал, относит в сторону. И ничего кроме безразличия и покорности не остается.
Приливы и отливы.
Приливы – это когда внутри сжимается до тёмно-красной точки. Ничто не болит, всё глухо, а потом взрывается что-то, и разбрасывает по сторонам прошлое, теперешнее. Время начинает путать. Что дальше, про то загадывать нечего.
В такие минуты почему-то ни на что не хочется смотреть.  Но ловишь себя на том, что не только всматриваешься, но и улавливаешь значимость момента.
Не момент сам по себе важен, не о каком-то моменте переживаешь, момент просто притягивает ко времени, важно, что успел наделать! Старался, чтобы всё вышло лучше, или, сговариваясь со своей совестью, придумывал одни оправдания, не задумываясь, что они перекинутся, как плесень или ржа, на всё находящееся рядом.
Справедливость имеет значение. Перепутье тяжелеет, грузом ложится на сердце. Хорошее что-то поймать хочется. Хорошее должно выдавить муть.
Смятение корёжить долго будет, оно спутает начало с концом. Ни от чего убегать не захочется. Понять смятение станет главной целью. В зловещее очертание фигуры смятение обрисуется. В тень ли. Не важно, оно отдельно заживёт.

                35

- Ты напрасно, Виктор, Наталью Павловну с копилкой сравнил,- сказанное официально, отчуждённо, Виктор, указывало на то, что Евгения недовольна. Об этом говорили и тесно сплетённые пальцы. - Какая она копилка? Она – мать! А всякая мать переживает за своих детей. Рот ему, видите ли, не понравился, прорезь… Рот у всех – прорезь.
Без сомнения, Евгения искренне возмущена. А ведь не раз до этого утверждала, что Наталья Павловна Егора попросту травит.
Евгения прищурила глаз. В манере её речи угадывалась и беззащитность, и железная твёрдость добиться правды.
- Я не отношусь к ней как к зачумлённой. Если бы Наталья Павловна меньше вмешивалась, поучала, то, наверное, и жили бы дружнее Егор с Лидой.  Лида к матери льнёт. А Егор… Наталья Павловна с самого начала была настроена категорически против Егора. Ни образования, ни профессии,- студент! Денег домой мало носит. Искрит их друг от друга.
Евгения развела руками.
- Чтобы не искрило, разъехаться, и дело с концами. Чего ждать, пока рванёт. Далеко будет жить, так и, глядишь, в хорошие выберется.
Евгении при этих словах почему-то захотелось напомнить, как и мать Виктора в своё время тоже «взбеленилась», тоже гадостей наговорила. Хорошо, тогда Виктор вовремя пригрозил. А здесь некому настоять. Евгения искоса посмотрела на мужа. Нет, всё-таки, повезло ей.
- Не завидую Егору,- между тем продолжал Виктор. - Как представлю, как она его один на один чихвостит! Тоскливо и неприкаянно мужику. Чтобы понять, какая будет семейная жизнь, изучи тёщу…
Виктор кхекнул. Впервые сравнивал того Егора, который по рассказам Евгении сложился, с тем, кто в поле зрения попал. Недолгого разговора хватила, чтобы увидеть разницу. Обмяла Егора жизнь. Обмяла, но не закалила.
Одно понял, будь в его силах, бросил бы Егор дом Натальи Павловны и умотал бы на край света. Обиды глотать может. Это о чём-то говорит. Но обиды глотаются до поры до времени. Подмяли его бабы.
Чтобы там ни думалось, о чём бы не переживалось, но в первую очередь о собственном благополучии беспокоишься. Видимость часто бывает обманчивой. Это только некоторые вещи не меняются. Например, желание, как бы не упустить счастье.
В последнее время Евгения без конца думала о Викторе.
«Наступит однажды утро, проснёшься в постели одна, и нечего будет вспомнить. Совсем нечего. Что он обо мне знает,- думала Евгения,- ровным счётом ничего. Как я росла, как становилась такой, какая есть теперь. Что он во мне нашёл, что видит, какой образ создал? Я не дурнушка, оборачиваются на меня мужчины. И фигурка, и ножки пряменькие, и бёдра, разве что, грудь подкачала. Так это из-за того, что в юности мало с парнями тискалась, так говорят.
Виктор как-то сказал, что худа. Так сухое дерево ярче горит, тепла от него больше, не шипит.
И молчать умею, и терпеть, и засмеюсь, когда на стенку лезть охота. Подладиться могу.
Я не знаю, о чём ты думаешь, не знаю, что тебя мучает. Всё чаще ощущаю тяжесть на сердце. Ты не думай, печали и сожаления у меня нет. Но почему ты так часто обижаешь? Почему невнимателен? Обижаешь, а я люблю. Любить нужно за что-то»
Евгения отстранилась от плеча Виктора, замерла, потом виновато придвинулась. Зудел комар.
Человек пьянеет не только от присутствия рядом родного для него человека, но и от леса, от воды, от ощущения дороги он пьянеет. От представления всего этого. Он счастлив.
«Странно, убеждаешь себя, что счастлива в эту минуту, а сама в это не веришь. Неверие одинокость рождает. Нет, это не касается Виктора. Устраивает он! Глупое слово – устраивает! Будто ты наладчик, там подкрутил гайку, здесь масло капнул, тряпочкой грязь стёр»
Евгения обидчиво отвернулась. Нет, не проходила тревога. Глубоко угнездилась. Это же любовь! А что такое любовь?
Спросить бы об этом соловья, который надсажается майскими ночами, спросить бы об этом комара, который зудит и зудит, у муравья спросить бы, голова у него такая же, как туловище, он работяга из работяг. У всех любовь разная. Осудил одну – оно, как и спокойнее делается. Спросить бы об этом у брата.
- Выходишь замуж, самонадеянна, радуешься. Курица - курицей. А какая радость! - поморщилась Евгения. Виктор перехватил печаль в её глазах. - Ни достатка, ни веры в завтрашний день. По рукам и ногам связанной оказываешься. Разве можно связанным по рукам и ногам жить? А Егор так живёт. Ни Наталья Павловна, ни Лида не верят ему. Не хотят они слышать, что им Егор говорит. Егор не подлый. А они пытают его, пытают…
- Я тебя точно не пытаю… Что-то зациклились на Егоре. Взял бы да один и уехал. Мужика ценят за непредсказуемость. Святая троица: Лида, Семён, Наталья Павловна. Егор сам должен что-то предпринять. Я ничем помочь Егору не могу. И ты ничем не поможешь. Думаешь, ему легче стало, оттого что мы побывали в гостях? Да, может, его сейчас досада гложет. Может, чемодан собирает. Ты заметила, губы Натальи Павловны, когда она их сжимает, через край стежками, перехваченными становятся, рубчики образуются… Не то паутинкой стянуты, не то норов через край шил…
- Что ты прицепился к губам? Губы как губы… Много вы нашьёте, мужики…
Евгения глядела с бочку и чуть ниже на Виктора загадочно углубившимися глазами. Видела она его в эту минуту всего или разговор происходил как бы через стенку, кто знает, но лицо её при этом стало каким-то скучным. Она отвела свесившуюся прядь волос со лба.
Чтобы загладить промах не промах, освободиться от неловкости,- неурядицы брата хотела на мужа переложить, спросила:
- Скажи, ты задумываешься, как мы живём? Так хочется, чтобы всё хорошо было.
- Хочется, значит, будет…
- Какой-то ты…Тебя спрашивают, а ты увиливаешь. Объясни, как надо жить и поступать?! Может, ты что-то такое знаешь. Может, ты свободно шастаешь через разделяющий рубеж. Нет от тебя тепла. Вырубил из камня идеал, сплошные торчат грани. Я об них бьюсь, а тебе и горя мало.
Выговорив это, Евгения набрала в лёгкие побольше воздуха, медленно выдохнула. Тяжело всё-таки притворяться, тяжело вести ничего не значащий разговор, когда хочется сказать совершенно другое. И тон был бы соответствующий, и слова ему подстать.
- Ничего я не знаю! - Виктор повозился на сиденье. - Губы Натальи Павловны в глаза бросаются… Не люблю женщин с тонкими губами. Что-то терпеливо-мученическое, интонация оскорблённой мегеры у таких… Все кругом виноватые… И Егор какой-то виноватый… Характера Егору не хватает.
- Не оскорбляй, всёжки родня она нам. Пережила женщина много. Ну, вздорная…
Евгению начало выводить из себя безразличие мужа. Не ради любопытства спрашивала, а чтобы уяснить, чем могла бы помочь Егору. Не должно быть в человеческой жизни узлов, каких развязать нельзя. Живое не может скипеться намертво. Живое, оно откликнуться обязано на участие.
- То нападаешь на Наталью Павловну, то защитить пытаешься…
Глаза Евгении изогнулись уголками кверху от удивления, это придало им озорной вид. Собравшись с мыслями, проговорила: 
- Из тебя подпорку не сделаешь. Ты, Вить, вечно усмотришь подвох. Я не оправдываю Егора. И тебя не хочу запутать. Не понимаю, отчего в жизни так… Всё перемешано. Будто назло кто-то взял и запутал. А ты - ломай голову, концы нитей ищи, узлы развязывай. Несправедливо так.
Евгения гордилась братом, хотя плохо представляла, по-настоящему, каким он стал. Вроде тот Егор, чуть повернётся – чужое что-то проступит. Не внешнее отличие волновало, а сколь надлом глубоко нутро попортил. Нрав, склонности, стремления.
Конечно же, он стал другим. Год большой срок, а тут не год прошёл, пять. За пять лет любая привычка своими корнями опутает.
Нельзя себя обманывать, нельзя всему искать оправдание, нельзя тонуть в страданиях и обидах. Не может жить человек застывшим. От горя цепенеют. Какое у брата горе? Себя не нашёл?
После мысленного объяснения, почувствовала себя гораздо лучше. Это и не объяснение было, а кто-то ударил по затылку, пошли круги перед глазами, всё осталось по-прежнему, а тело занемело.
Наблюдая со стороны, видя все перемены на лице, комизм почувствуется. А какой комизм в том, что женщина дышит в шею любимого человека, что толчками бьётся сердце, что в затенённых глазных впадинах дрожат светлые точки? Может, комизм в том, что внезапно почувствуешь на щеке след слезы?
Может, комизм в том, что замкнутое пространство пропадает, и появляется возможность вернуться назад? Происходит эффект вознесения.
Всё настолько правдоподобно, что даже ворошить память не нужно, чтобы выловить прежние впечатления. Без условностей и предрассудков, всё в прямом назначении. Никакого комизма, никакого трагизма. Зрачки глаз расширены, всё упрощено.
Внезапно взгляды встречаются. Нет сил, отвести глаза, понимание читается. Чувствуешь, мозг затуманился, лишаясь посторонних мыслей. Тут и доходит, что никого строго судить нельзя.
Взлетела в мыслях, может, в представлениях, высоко вверх. Сквозь облако пролетела, стукнулась об небо, отскочила, а тут и земля подсунулась. Туда - сюда, сюда – туда. Никакой свободы.
Всё, что делается, что происходит вокруг, всего лишь часть того, что ведёт к определённости. Не в состоянии один человек вывалить другому человеку всё, что он имеет. Всю свою любовь, поддержку, утешение. Быть такого не может. Ни один мужчина не способен на такое. Ни одна женщина без остатка не пойдёт на сближение, не посчитав, что избранник будет верен. Так чего ждать?
Брат всё меньше походил на того, которого она любила. Он перемогает грызущую его болезнь. Лицо усталое, погасшее. Говорит,- оглядывается, будто проверяет, не слушает ли его ещё кто, не стоит ли кто за спиной.
А если прав, чего оглядываться, чего бояться? Наверное, жила бы рядом с братом, изменения так в глаза не бросались,- углядела перемены раньше бы. Так и он, наверное, почувствовал произошедшие перемены в ней. Поэтому не больно откровенничал.
Виноватость мужчины раздражает. В одном Евгения была уверена, не должен мужик перекладывать свои проблемы на женщину.
Женщина подстраиваться должна под того, с кем живёт. А иначе никак! Никак что? Сытой быть женщине никак не позволительно, это не в её правилах. Так по природе назначено. Кем назначено? Почему назначено? Чтобы нравиться, себя в тонусе держать нужно.
Голодный, выходит, всегда мужчина. Не только за каждой юбкой готов бегать, но и подсунуться норовит, чтобы пожалели. Где уж этих мужиков понять! У них мозги по-другому устроены.
Мужчина должен, что там должен – обязан всегда мочь, и нечего глаза под лоб закатывать. Лучше ни о чём не думать.
Разве так бывает, чтобы ни о чём не думать! Тревожная смута бередит, на что ни посмотришь, всё не тот эффект создаёт. Неловко себя чувствуешь.
Происходившее в душе, в какой-то мере совпадало с тем, что творилось на земле. Всё странно. Не выдумано оригинала, с каким сравнить происходящее можно. Везде сумятица.
Если на земле тени бродят от облаков или туч, то в душе хмурь и неудобство от дум. И тени не постоянны, и мысли сто раз на дню разные перекрутятся. Не так обидно было бы, если бы неурядицы не касались близких ей людей.
«Я счастливая,- подумала Евгения. - Скоро буду ещё счастливей».
Для этого стоит заглянуть в родные глаза с крапинками вокруг жёлтых зрачков и увидеть там своё отражение. Иногда оно далеко-далеко, в непостижимой мгле чудится, иногда совсем близко, так сковырнуть пальцем и хочется.
Евгения очнулась, вырвалась из глубокого омута, который засасывал. Примириться нужно и жить.
Что бы ни клала на весы, что бы ни советовала, своё перевесит. Своё перемалывается непрерывно – утром, днём, ночью. Отпускает, когда Виктор обнимает.
Существует какой-то критерий правдоподобия. Поток слов изливается от того, лишь бы чем-то свои чёрные мысли отвлечь. Чтобы судить, дожить нужно, догнать, сытостью перемучиться, в горе пожить. Неопределённость больше всего выводит из себя.
Евгения искоса, вроде бы, изучающе, посмотрела на Виктора. Ведь она нужна ему не только как женщина. Она, как и любая женщина, подробностей ждёт. Они волнуют, а не сухое перечисление. По ощущению она старше. Хорошо это или плохо? Понятие удобства жизни своё выработалось. Умение приноровиться, не показать виду. «Притворство» это, выходит. А хотя бы и так!
Виктор, своё, мальчишеское, ещё не изжил. Не выработалась манера подать себя.
Манера подать себя и воздвигает барьер непонимания. Она в лотерею выбора переходит.
Выиграла? Над этим подумать можно. Скорее, осталась при своих интересах! Свой интерес – тоже много значит. Чтобы соблюсти его, и на притворство пойдёшь.
Для женщины важно не где, а с кем. Это для кошки значение имеет, где жить. Она не к хозяину, а к жилищу привязывается.
Евгения откинулась на спинку сиденья. Проследила взглядом то, что мелькало за окном автобуса. Плывёт она в бумажном кораблике, спущенном на воду в канаве возле дома. Ещё девчонкой села в него, и до сих пор несёт, и несёт его вода.
Кораблик теперь не бумажный, не по канаве плывёт, в свободном плаванье. Океан житейских бурь вокруг. Но ощущение неприкаянности осталось. Где её пристанище? То, что без притворства.
Стремление выиграть в лотерею своего рода притворство. Два раза всего покупала лотерейные билеты. Вышла газета с таблицей, с внутренней дрожью по столбцам таблицы выигрыша глазами шарила. Увы. Несчастливая.
Когда пересекаются две случайности, возникает необходимость. Необходимость чего? Новой случайности? Чтобы от случайностей уберечься, прощать учиться нужно.
Отчего-то заныло сердце, сшевельнули его с места, а потом сжали. Такое уже было. Стал опухать палец на руке с дикой болью. С пальца на сердце боль перекидывалась. Как иголочкой в сердце кто ковыряет. Коленка мозжить принималась.
И не ударяла палец, а врачиха, которой жаловалась на боль, не поверила. «Ударили и забыли. Такое бывает. Компресс водочный ставьте».
Это издержки голодного детства. Не больно-то тепло одевались. В мехах и шелках не ходила. Ещё гланды согласилась вырвать. Бациллам оставила дверь открытой в организм. Замучила ангина. Холодного напьёшься – горло заложит так, что глотать больно.
Евгения отрешённо опустила голову.
«Чего уж совсем с грязью жизнь мешать! Всё хорошо. Палец помозжит, да и успокоится. Женщине вечность совсем ни к чему. Толку-то винить себя».
Вечность – это не возраст, а осязаемый признак увядания, неуловимая зыбь сдвига. Вечность – это ощущение потери первого раза. Когда спешить некуда и не к кому. В молодости нет вечности. Там всё в первый раз бывает.
Пальцы для этого и предназначены, чтобы, загибая их, отмечать ощущения. Разве первый поцелуй не переворот в ощущении? Разве написанная записка, признание в любви, не делают лучше? Разве от этого не становится интересно жить?
А потом что? После того как все первые разы опробованы? И первый поцелуй, и первое хождение вдвоём до утра, и в постели ты побывала, и разочарование посетило, и нежелание жить… Потом второй круг начинается, третий. Кто-то и на этом не останавливается.
Интерес жить пропадает, или интерес круги наматывать? Не всё ли равно.
Не заботит, что кому-то другому, может быть, в сто раз труднее приходится. Слух пройдёт о ком-то, что-то узнаёшь, ну, недоумённо головой качнёшь – надо же! В уме быстренько сопоставления происходят, сравниваешь себя и того. Через неудобицу кладку бросишь.
Что, все так с досками, заготовленными и живут? Всюду за собой их таскают, на всякий случай? Нет, милая, даром жизнь не раскошелится. И за доску повоевать придётся, и за место у брода. Кто жалеть себя не будет, тот скорее к цели придёт.
Кладка через топь брошена, по ней через зыбь перейти нужно. Двоих она не выдержит. Двоим нельзя.
Не сравнивай, не жалей. Всё под себя приноравливай.
Ощущение, что всё будет хорошо и у Егора, и у неё, придавало необыкновенную уверенность. Ничего не стоит наперёд продумывать. Она видела Галину, Егора, впереди встреча с Валентиной, Светку с Серёжкой увидит. Сашка, слава богу, вылечился. Отец с матерью ждут. Знаковое это событие – объезд родных!
Потребность повидать всех возникает, когда определяющее решение принять нужно. Для того, чтобы убедиться в своей правоте. Или не убедиться.
Может, предстоит через пропасть прыгать. В таком случае, неправота должна исчезнуть. Где-то отлежаться.
Не капитан женщина по жизни. И карты нет, и цели нет, не знает, конкретно, что нужно. Плыть необходимо, но куда, с кем?
Хотеть – хочешь, а что именно – оно во мраке. На ощупь всё. Названия того, что впереди ждёт, не высвечивается. По ощущениям сверять приходится.
Лучше бы никуда не ехать, сидеть на одном месте. Не собирать слухи, не пытаться на загорбок взвалить чужие беды.
Всё не унести. Заставить волочь никого не заставишь. Сам никто добровольно не подставится под чужой груз.
Всего труднее – начать. А начал,- хоть разговор, хоть встречи-свидания,- само всё покатится.

                36

Но оттого, что будущее рисовалось счастливым, глухая тень тревоги поднималась изнутри. Беда и радость рядом ходят. Отрезвляющий холодок тянул и тянул из какой-то не заделанной щели. И что удивительно, каким боком ни поворачивайся, он чувствуется. Как ни конопать стыки, как ни купорься, а проклятый сквознячок дует, напоминает, обжигает прошлыми обидами. Ни с чего приходит желание вскинуться, восстать против чего-то, и смирить себя тогда трудно.
Против кого восставать? Обвинять мужа, обвинять детство, родителей?
Пока жареный петух не клюнул, о видимости больше тревожишься, чем о подлинном содержании. Что-то укрыть от посторонних глаз, чем-то похвастать. Жизнь полна таких моментов, о которых думалось с горечью: «Ах, если бы…»
Приняла решение, как будто это самое решение само исполнится. Нет, побегать да поломать голову придётся.
Случай решает всё. Случай и пресловутое «если бы не, то…» Случайно человек оказывается в нужном месте, случайно бутерброд падает маслом вниз, случайно видение картину будущего нарисует.
Ни один раз вылупится на небе рассвет, ни один раз наползёт ночь, стозвёздно зенки свои мерцающие покажет, разгонит облака, хмарью затянет окоём – ничего не меняется. Двадцать четыре часа в сутках.
Разница – для одного медлительной покажется ночь, для другого - она какой-то надсадой протянется. С одной стороны, это и хорошо. Жизнь - не бег с препятствиями, и не фору при рождении получила. Не часто улыбка лихой удачницы посещает.
Не Анка-пулемётчица, прикрытая щитком «Максима», готовая поливать свинцовыми струями наступающие цепи врагов. Приходится поддаваться жизни. Ждёшь, когда «толькошнее» отступит.
Дни «прыткие», так о них отзывается Наталья Павловна. Шибко быстро один день тянет другой. Черта над итогом дня не прерывается, она подобно резиновому жгуту бесконечна. От этого и итог выходит половинчатым, от этого и усталость копится, становясь неподъёмной.
Один отметит в дне одно, другой – совсем противоположное. С чем-то жалко расстаться, глядела бы и глядела: ни мыслей никаких, ни тревог. Когда долго и пристально смотришь, почему-то первоначальная мысль, которая побудила тревогу, всегда вывернется не так, всегда поднимет на поверхность мутный осадок. Да и мысль, какая она первоначальная, она где-то успеет обтереться, заулки обойдёт, на чём-то обострится, так сказать, попробует себя, и только тогда начинает точить. И то в сравнении с чем-то.
Не надоело сравнивать? Не надоело в прошлом отыскивать уличающие факты, чтобы чувствовать себя хорошо в настоящем? Жизнь с одним человеком – это одно, новый человек рядом – откинь прошлое. Ничего не додумывай, ни о чём не вспоминай.
Будь самой-самой, самой преданной, самой доброй, самой красивой. А не получится ли, что жизнь повернётся так, что твоё самое-самое тебе в вину поставят? Предпочтут что-то другое.
Лучше не испытывать благоговейного трепета, не таким горьким разочарование покажется. Да и фортели жизнь поубавит.
Егор, теперь кажется, что сошёлся с Лидой не любя, просто договорился, что так им жить будет удобней.
Ничего против Лиды Евгения не имела. В душе хотелось для брата чего-то лучшего. Более ласковой, более покладистой, более терпимой женщины. Более, менее… Двое должны лепить друг друга. Не она сводила, не ей и переживать.
Думаешь отрешённо, ни сердца своего не чувствуешь, ни заинтересованности. Как-то всё само собой происходит. Даже не наблюдатель. А потом ощутишь испуг, а потом очевидным становится неправомерность ожидания.
«Нечестно всё в жизни,- пробормотала Евгения. - Переживает о том, что изменить не в состоянии».
Беглая улыбка тронула её губы. Егор без Лиды пропадёт. И чем больше после такого утверждения молчала, тем очевидней это становилось
Один любит, другому, кажется, что любит. Неочевидно. Наверное, так многие поступают: сначала об удобстве думают, ну, там не нужно встречаться на стороне. А может, вообще никто ни о чём не думает. А сама-то много думала перед тем, как уступить Семёну? Во что, в конце концов, выльется жизнь с Виктором?
Ты его пожалела, он тебя…
Пожалели друг друга. А ведь такое душевное чувство, как жалко, от которого родным человек становится настолько, что без него свет не милым делается, такое не у каждого рождается.
Чтобы не разочаровываться, дистанцию сохранять требуется.
Если бы всё заключалось в жалко или не жалко?! Сто раз на дню можно кого-то или что-то пожалеть. Пожалела и забыла! Ударишь ногу – потрёшь её да пожалеешь, пролила молоко, и молоко пожалеешь. Стоит только заглянуть в глаза, встретиться глазами с человеком, как увидишь,- чего стоит твоя жалость.
Хорошо, сначала на поставленные вопросы человек пусть бы ответил, а только потом, в зависимости от ответа, ему позволяли к следующему действу перейти, а потом к следующему… Может, тогда и выяснять ничего не пришлось бы.
За всеми тянется шлейф содеянного. Он не даёт ускориться. Куда там, ускориться, внаклонку приходится брести. Чёрт знает до чего додуматься можно!
Насколько было бы проще вообще ни о чём не задумываться. Закрыла глаза: ты никого не видишь, и тебя не замечают.
Сухие люди, скупые, не научены тратиться, сердца очерствели. Люди, люди! Не люди, а конкретный человек всегда будит воображение. Скорее не так, выгоду во всём человек хочет иметь.
Пришла к такому выводу, так нечего всматриваться и чего-то ждать. И нечего жать плечами, и не опускай глаза, не строй из себя слабую и беззащитную женщину.
Ощущение беззащитности старит. Оно морщины на лицо накладывает. Что-то старушечье в облик привносит, ту же всёпонимающую усмешку.
Как себя поставила вначале, так оно и дальше идёт. С чего тогда голова раскалывается от обилия событий, воспоминаний, чувств? Начало не в начале открывается. Разве есть на самом деле начало? Всё – продолжение. До тебя жили люди, оставили свои проблемы, сейчас живут – множат проблемы, после тебя твои проблемы кто-то изживать станет. Бесконечно так.
Дали бы такую возможность обо всём совсем откровенно поговорить, так, чтобы никаких задних мыслей. Ну, как ребёнок – доверчиво, открыто. Выговорилась, и забыла. Это счастье, в чьи-то колени головой уткнуться.
Такая мысль усмешку вызвала. Разве заслуженно, всё-всё выложить, и в ответ получить упрёк?
- Вить?!
- Что?
- Знаешь, когда на курсах училась, как-то разговорилась на базаре в Тюмени со старушкой, старушка сказала, чтобы ребёночек родился, нужно оберег завести. Один оберег, куколку, на груди носить, а вторую на своё дерево в лесу повесить. Какое у тебя дерево своё?
- Как это своё? В лесу своего ничего нет… В корзинку кладёшь свой гриб, ягоды свои в банку собираешь…А деревья?! Они сами по себе растут. Да и, наверное, верить сильно нужно во все эти обереги, деревья…Язычником быть. Про какое дерево говоришь?
- Ну, то, которому хочется всё выговорить. Зайдёшь в лес, тебя к нему так и потянет. Обнимешь его…
- Мне не с деревом, а с тобой говорить охота, тебя обнимать… А, понял! В детстве хотел услышать, как у берёзы сок идёт. Думал, что стук, как от сердца, услышу. Постоянно ухо прикладывал к стволу. Читал, что деревья чувствуют, реагируют на боль. По-разному, наверное. Сортов берёз много…Чуть ли не с десяток. Ветки не всякая ответно наклонит. Берёза – мужик, или берёза женщина? Даже лещина не каждая орехами радует. Тоже разделяется на мужские и женские особи. Наверное, женские деревья орехи дают. А как различить? К гинекологу образцы принести?
- Всё ты в шутку превращаешь. Я ведь серьёзно. Знаешь, после разговора со старухой, у меня потребность сходить в церковь возникла. Пришла, на какую икону ни посмотрю, все глаза в меня утыкаются, все какие-то укоризненные. В чём дело, не понимаю. Будто виноватая. А с меня пот градом течёт. Ноги дрожат. Поставила свечи. А руку поднять, чтобы перекреститься, не могу. И тут старушка манит меня: «Иди сюда». Подошла. «Чего кручинишься?» Сил нет,- говорю,- чувствую, что-то не так сделала…А она знаешь, что мне сказала? «Не переживай. Не тот муж, которого бросила. Тот, кого нашла!» Откуда она про всё узнала?
Думы у Евгении, помимо воли возникают. И про оберег вспомнилось, чтобы семью уберечь. Неотвратимость судьбы настолько чувствуется, только и остаётся ждать приговора. Покорно склонить голову судьбе. Склонённую голову меч не сечёт.
Евгения не смотрела на мужа, а тут вдруг бросила на него быстрый, цепкий и, скорее, неприязненный взгляд. Взгляд зверька из клетки. Виктор, кажется, и не ощутил этот взгляд, ни единого движения не сделал, не повернулся.
Несоизмеримость поступков и желаний. Странствуют мысли где-то, возвращаются, снова уплывают.
То-то вот! Сначала как всегда, а потом, бац, и пешка в дамках. И упрекать не в чем.
Жизнь она, конечно, не вечная,- вздохнув, проговорила Евгения про себя, и от её мыслей или последних слов на глаза наплыли мелкие слезинки.  Прошлое, потому и прошлое, что цену ему знаешь.
А глаза-то не подняла. Как смотрела вниз, опустив голову, так и продолжаешь смотреть.
Поступок диктуется простой причиной – получить удовольствие, или избавиться от чего-то.
Ей казалось, что она дремлет и одновременно говорит мысли вслух – медленно, тихо. Всё, чтобы не отогнать сон, замерев в его сладости, но, и чтобы суметь вырваться из его цепких объятий.
Зареветь бы, чтобы смыть тоску, ёжит от невидного холода… А не заревёшь, разве что если саму себя ущипнуть. Так и то, это будет не нутряная боль, не та, что корёжит, раздирает на кусочки сердце, а боль вообще. Такую боль таблеткой можно приглушить.
Никто знак не подал, примета не высветилась. В приметы и веришь, и не веришь. Вера родится, когда предчувствие удачи ворохнётся. Тогда через левое плечо сплюнь, по дереву постучи, чёрную кошку за квартал обойди.
Евгения подумала, что нынче есть возможность собраться всем вместе, впервые за несколько лет. Не для того, чтобы что-то выяснять, а сблизиться. Говорила об этом с Галиной. Та на день-два обещалась приехать. Егор в этом поддержал. Валентина приедет. Ну, а Светка и Серёжка на месте. Мысли опять вернулись к Егору.
Хитрости у брата нет. Пытается жить умом, а дурят его, вот в кармане нет ничего.
Правильно Наталья Павловна его «худодыром» называет. Беззлобно. Беззлобных жизнь всё мордой об лавку бьёт. Не совсем чтобы до безнадёги, но чувствительно.

                37

Евгения не кляла свою жизнь. Какая она ни была, а на попятную идти не собиралась. Понимала, суета конфуз создаст, нарушит равновесие. Нет такого человека, который хотя бы раз в своей жизни не совершил что-то стыдное, и всё из-за того, что стронули с привычного, столкнули с места. Огорошили. Показали, вернее, поманили, как осла манят морковкой.
У каждой женщины бывает момент, когда сумма моральных и духовных ценностей перестаёт удовлетворять. Новое ещё ничего не родилось, бродит подспудно, гложет душу смутным томлением.
Когда-то она мечтала о принце, красивом, отчаянном, умном. Дорогу перешёл совсем другой человек. Вначале она не разглядела, кто он есть. Видела только, что возле него крутятся красивые девушки. Захотела стать одной из. Принц из мечты отдалился. Увяло желание искать его, ждать.
Не снится из того, далёкого теперь прошлого, ничего. А врачу, говорят, первый больной часто снится. Снится, что неправильно диагноз поставил, что не тот укол прописал, что умирает больной на операционном столе. Отчего так?
Появился Виктор. Что бы он ни сделал, куда бы ни позвал, обидное она пропустит мимо ушей, она всё сделает и пойдёт за ним. Неужели он тот принц, о котором мечтала?
И да, и нет. Обратить внимание заставили его лучившиеся при встречах глаза. Дружба-знакомство заставило от одного отвыкать, вернуло способность безответно полюбить. Сухая любовь у Виктора. Виктор «не так» любит, зато я его люблю, думала Евгения. Ну и хорошо, что он ни о чём не спрашивает.
Нет, но почему из человека начинает переть то, что он, и не подозревал в себе? Становишься не вполне уверенной. Ответить нужно, а приходится сдерживать себя. Молчать – это правильно. Правильно, но каких мучений это стоит.
Губы сложились трубочкой, брови от напряжения съехались к переносице, пальцы дробь выбивают.
                Ты сегодня мне принёс
                Не букет из алых роз,
                Не тюльпаны и не лилии…
Действительно, не тюльпаны и не лилии. И ничего не зависит. Приходится припрятывать чувство ревности. А это чувство открывает такие чёрточки в человеке, о которых и не подозревала. А всё почему, да потому, что воспоминания лезут. Сквознячком из щелок прошлое выдувается. Осознавать начинаешь цену прошлым поступкам. Разлад наступает, претензии, не пойми к кому, постоянно возникают, вплоть до того, что сама с собой начинаешь спорить.
Как же, приходится переживать, что в один прекрасный момент, можно остаться одной. Чтобы такого не произошло, нужно работать над собой. Нужно выглядеть хорошо. Нужно нравиться.
Это и рождает беспомощность, это свергает с высот «взрослости» к желанию укрыться за чью-то спину. Это создаёт ощущение безостановочного скольжения, и ещё не факт, что кто-то в последний момент подхватит перед падением в пропасть. Стоит один раз упасть, и всё!
Да, ладно… Смотря в какую пропасть свалишься… И на дне пропасти есть жизнь.
Момент молчаливого раскаяния корёжит. Именно молчаливого, тогда про себя проговариваешь всё, тогда пугает любой звук. Молчаливая казнь,- она самая безжалостная.
Метнулось и упало сердце. Вздрогнула. И крик где-то рядом послышался. А в том крике страх за жизнь.
Впереди тупик, полнейший беспросвет, который готов смениться самоуспокоением. Что и заботит, так это нужда кому-то что-то объяснять, участвовать в душевной казни. Процесс душевной казни, когда ни правых, ни виноватых не бывает, чем страшен – души измордованные бог не принимает. Душевная казнь калечит сердце.
«Господи, как спастись от любви?»
Невыносимо пропускать через своё сердце то, что слышала от других, то, что видела, что каким-то образом касалось, или хотело коснуться, но пронеслось мимо, не затронув. Это, по-видимому, и продолжение жизни, и, одновременно, лишнее.
Хотя, лишнего в жизни ничего нет. Плохое и хорошее скапливается в очереди ожидания. Оно обнадёживает. Только не ясно, что за чем проследует, хорошее ли, в конце концов, перевесит, или в черноте придётся мучиться.
Жизнь не даёт гарантий. Она не завод и не фабрика. И не мастерская. В ней нет конвейера, потока однотипных изделий. В жизни всё штучное, всё единственное, всё в авторском исполнении.
Хорошо это или плохо – каждый решает для себя сам. Но если есть возможность заполучить что-то без очереди, подобрать, что плохо лежит, почему упускать такую возможность?
Стыд ведь не из-за того, что осуждений страшишься, стыд возникает от презрения к себе самой, от раскаяния, что слабой оказалась.
Результат жизни складывается так, потому что поступила не по совести – отсюда и судьба, и результат, и всё. Правильно живёшь – и жизнь счастливая. Это когда ничего не покупаешь зазорного, не обмениваешь на совесть, не выторговываешь условия. Когда кто-то берёт за руку, узнаёшь и о том человеке, и о себе намного больше. В этот момент, возможно, что-то заканчивается, или, наоборот, только что-то начинается. Знать бы что?
Знать бы, о чём пожалеешь, на что надеяться, что важное, а что – так, мимолётное.
Жить бы ангелочком, безгрешным ребёнком, который и питается-то соками земли, материнской лаской, надеждами.
Смешное рассуждение. Правильно жить, нигде не учат. Что поступила «неправильно», узнаешь спустя какое-то время, когда исправить ничего нельзя. Вроде виновата, а вины, как таковой, не чувствуешь.
Нелогично и несерьёзно. Не понять, что гложет. Покорно по-собачьи жить не получается.
А можно жить сразу за себя и за себя, как бы, за дублёра? Быть одновременно и основным, и запасным игроков в жизни? Чтобы, если жизнь и била, так её удар приходился на двоих?
Дублёр предугадывает все изменения, обеспечивает успех, он своим обострённым чутьём предупреждает о преградах впереди, а ты в свою корзину складываешь плоды успеха. Ему шишки, тебе – орехи.
Нет, одновременно быть и игроком, и дублёром невыносимо. Случись что, заклюют. Хотя, и так клюют.
Понимание этого в особую минуту приходит. Тогда и происходит деление людей на симпатичных и малосимпатичных.
Если бы в человеческой жизни было меньше таких вот минут-откровений, насколько проще жилось бы. Рой людей, все ползают друг по дружке, протискиваются вперёд, толкаются, вроде бы без смысла, а смысл есть. Смысл - в заданности жизни.
А заданность, как болотная няша обволакивает, сковывает, всё время старается утянуть на дно. Всё время подсовывает для сравнения чужие жизни. Не для того чтобы выделить, а для обострения. Опомнишься, а тебя куда-то на сторону унесло.
Разве можно сравнить то, что пережили другие. Взять тётю Машу, которая одно время истопником в клубе работала. Тётя Маша в шкуре раскулаченной побывала, лишенкой была, сосланной по пятьдесят восьмой статье. Так и я,-думала Евгения,- рано лишилась матери, оттого и кажется мне жизнь крепко посолённой.
Считается, что без матери ребёнок – сирота. Но отец-то живой. Александра в какой-то мере заменила мать, их не бросала! Мать, конечно же, сумела бы плодородный слой почвы, на котором только хорошее взращивают, до толщины курских чернозёмов нарастить. На то она и мать!
Но ведь на тех же курских чернозёмах и сорняки произрастают, и заведомо ядовитые растения. И засуха бывает, и неурожаи.
К чему всё это? Не от толщины плодородного слоя, то есть, накопленного, счастье зависит. Всё в обстоятельства упирается. В способность отражать целый мир.
А как понять этот мир, когда один говорит одно, другой – совсем противоположное, третий – молчит. И все трое по-своему правы. И все трое снисхождения ждут.
Нет, не осуждения поведения, не прощения, а крохи жалости. Какой-то странной жалости. Вот и стараешься, что-то делаешь, лишь бы чем-то занять себя. Каждый что-то представляет. Каждый, но не ты.
«А чем я хуже?»
В виде смутного переживания, с подробностями или без подробностей, притихнув на какое-то время или будоража, тревожа, достигая состояния нетерпения, поселяется внутри маета. Неудовлетворение. Оно копится, когда с нелюбимым живёшь.
Прожив отпущенное время, всё умирает. Маета вытесняется каким-то похожим состоянием. Похожим, но не тем, какое бы хотела получить.
Более важным, менее важным, но другим. Произошло превращение. Ломай голову, не ломай, а что хотело сказать тебе время в тот период - остаётся загадкой.
Неуловимо чувство вины. Очень редко теперь возникает желание представить мать. От этого какое-то раскаяние за неумение её любить так, как любят близкого человека. Это смутно тревожило Евгению.
«Вспоминала бы чаще…Я совсем не одинока…Я не хочу притворяться».
Хорошо было бы, если кто-то со стороны, взялся объяснить происходящее. Растолковал бы, разложил по полочкам.
Со смертью матери детство не отлетело, память осталась. Во снах заново переживала смутные воспоминания, заново цепляла из глубин детства восторг полёта, умирала от него.
Во снах всё не так, как в реальной жизни, ориентироваться трудно: от кого-то убегаешь, кто-то готов наброситься на тебя, шепотки кругом. Не знаешь, в какую сторону жить, в чём смысл жизни. Один девичий трепет увлечения с лёгким безумием страха, голову морочит.
Дом, который снится, скорее всего, то, что находится между прошлым и теперешней Евгенией. Виктор. Муж. И эта мысль, придя раз в голову, прокладывала путь.
Муж во сне безутешно молча стоит и смотрит, будто помощи просит. В такой момент сразу понимаешь, что без него нет жизни. Без мучений вперёд не шагнуть. Так уж жизнь устроена. И дело не в любви или нелюбви, не в безумии, которое заключает эти слова. Даже не в отчаянии, которое сдавливает горло.
Всё дело в ожидании, в ослеплении, какое оно создаёт, в преображении всего вокруг. Может, тщеславие это? А с чего тогда всё время «неприятное» пугает.
Бывают минуты, когда чувствуешь, что уносит, куда, зачем – не ясно. А случаются и такие минуты, когда всё-всё делается прозрачным, как стёклышко.
Счастье и несчастье каждый по-своему понимает. Счастлива,- так и груз на плечах лёгок. Груз надо чувствовать. Груз не ответственности, а заботы о ком-то.   
Ни в одну минуту не лжива, ничего не подтасовываешь. Не до этого. Просто жизнь переменчива, а во всём должен быть порядок.
Не должен оправдывать свои поступки человек. Не должен. Из-за этого он и наказуем.
Порядок, порядок! Много от порядка кто, чего имеет? Какая цена порядку или обещаниям, которые не выполняются? Или выполняются наполовину, что ещё хуже. А рассудок, а совесть, а, наконец, сердце? Не слишком «на время» всё списывается?
Послушаешь, было, тётю Машу, кровь стынет. Досталось женщине. В тринадцать лет семью раскулачили, выслали на поселение. Пароходом везли, ссадили на пустой берег Оби. Живите. Лопата, топор, пила. Мешок муки. В пятнадцать лет лес пришлось валить, с отцом рыбу ловила. Босиком в ледяной воде. На ногах струпья, платьишко – рвань. Потом война. Голод. Кору ели. Замужество, как избавление. Муж утонул. Одна троих детей поднимала.
Послушаешь про такую жизнь, и своя раем кажется. Если и не раем, то безнадёги, точно, нет. Ради порядка терпела женщина.
Что удивляло, тётя Маша, такое пережившая, рассказывала обо всём без надрыва, как-то даже буднично, тихо, с этакой характерной улыбкой. Голову склонят на бок, с грустью только смотрит.
Добрый да много переживший, прочувствовавший жизнь человек, всегда смотрит грустно.
А мы, теперешние, хоть родня, хоть просто знакомые, злостью да завистью переполнены. Чего лад не берёт? Чего выяснением отношений озабочены?
Живи, радуйся! Не делай вид, что ничего не ясно, что ни о чём не догадываешься. Всё ясно и обо всём все догадываются.
 «Случилось что?» Поспешно ответишь: «Нет!» «А может, всё-таки случилось?» «Да нет же, нет!»
Тётя Маша, придёшь к ней в гости, посмотрит на тебя подслеповато, всплеснёт руками, и сразу чайник ставить берётся. Маленькая, сухонькая. С низким прокуренным голосом. Шустрая, как обезьянка. Суетится, не знает куда посадить. Вспомнит чего,- всплакнёт. Бесслёзно, чтобы не обременять никого.
Всё у неё: «Чё ты, девка! Да в своём ли уме, девка?!»
Разве есть выгода в том, что один человек другому создает помехи? Лучше ни один, ни второй не становится, это точно. Может, природа такая человека, нужно ему, чтобы в груди всё прыгало? Может, только когда человек не бережёт себя, открывается ему смысл прошлых жизней?
Притихнешь, раздумывая над этим, не в силах переключиться на что-то другое. Непереносимо всё, вот и несёшь ответственность за свои поступки. Душа молчит. Молчит, потому что пребывает в неопределённом состоянии.
Особенно такие мысли посещали в лесу. Ягоды ли собирала, Евгения любила бруснику да голубику брать, или грибы искала,- осень, прозрачный воздух, лист шуршит, паутина, вязью меж кустов вывешена, нитями всю облепит. Хорошо. Тихо. Солнце пробивается сквозь желтизну собственного сияния.
А если лечь на живот да принюхаться, хоть к тем же кукушкиным слёзкам,- запахи мха, грибной дух прели, запах одуряющего багульника – всё это перебьёт запах поздних цветов, очень уж он впечатывается.
Вот и начинаешь блуждать на дорогах памяти. То ли леший водит, то ли шлагбаум не полностью открыт. То ли не в силах безбоязно перешагнуть пространство, отделяющее мир живых от мира тридевятого царства. Всё о чём-то предупредить хочет, хлёстко напомнить о себе. Как же счастлив тот человек, которого никакие напоминания не волнуют.
«Дрянь, дрянь,- непонятно отчего, всхлипывая, повторяешь раз за разом, постукивая ладонью по стволу берёзы. - Во всём виновата». Это относится не к дереву, это, скорее, укор судьбе.
Промежуток между тем, что было и тем, что вот-вот произойдёт, от какого-то значимого события до непонятно чего, наполненного желанием проникнуть в запредел, требует отклика.
Устав и наплакавшись так, что от напряжения начинали трястись ноги, внезапно посмотришь на всё другими глазами. Поразишься окружающему. Звон в ушах сменился разноголосицей лесной жизни: где-то сучок треснул, прошелестел ветер, из далека-далека собачий лай слышится. То всё казалось медленным-медленным, то ритм убыстрился.
Вот и начинают проскальзывать разные мысли. Зовут куда-то. Предлагают. А потом надоест напоминания тревожить.


                38

Неважно как кто к кому относится. Важно то, что без этого человека нельзя и минуты пробыть. А он, о котором постоянно думала, он в какой-то момент вдруг показался незнакомым, открыл в себе новое. Из-за этого мир распахнулся под неведомым прежде углом. Глядя на родного, ставшего вдруг незнакомым, человека, смысл жизни теряется. Недоумение. Обида. Недовольство. Наступает разочарование. Может, умные слишком быстро черствеют, изнашиваются? А может, счастливые жалостливей делаются?  Говорят, что счастливые люди – жалостливые?
Хорошо, что недовольство не переходит в ярость и негодование. Радуйся, пожалели, и этого достаточно.
Хочется потереться щекой о его губы, заглянуть в глаза, понять, что ничего не произошло, и что с этим человеком веки вечные вековать. И не потому, что судьбе так угодно, а потому что сердце об этом говорит. Всё навсегда.
Говорить так вслух нельзя, про себя, если что. «Навсегда», «вечно»,- такими словами легко пробросаться.
Сидя на камне, может показаться, что под тобой вечность, и ты – букашка. Тысячелетиями камень на одном месте лежит. Камень – не мужик, мужчина – не камень. Но ведь камень обидеть не может. Ну, подсунется под ногу, разобьёшь палец, так злость на себя в первую очередь: неупрока, смотреть под ноги нужно!
Человек не задумывается, ни, когда сочувствие высказывает, ни, когда жалеет, или осуждает. О тех «нехороших», что по-свински поступили, месть, чем бы им досадить, возникает внезапно.
Затылком чувствуется, что всё в своё время вернётся на круги свои. Вот и окажешься в долгу перед жизнью по самую макушку, может, и немного сверху. Жди. Время придёт. Тогда за всё, оптом, и отплата последует.
Мужчин послушаешь, куда там соловью до них, слова так и тают, а каково женщине – одна маета. Подлость мужчины, в чём – манит он, обещает золотые горы, сулит радость. Он удав, ты - маленькая мышка. Одним прикосновением мужчина обездвиживает.
Вдруг заноет сердце, хоть кричи, всё вдруг становится немило. Сил нет, руки поднять. А душа в это время замрёт, затихнет.
Может, судьба в эти минуты решается? А может, из-за того всё, что любишь? Нет любви – человек безразличен.
В минуту счастья нельзя помыслить о том, что однажды окажешься в пустоте, всё уйдёт. И не с кем словечком обмолвиться будет. Как жить в пустоте? Страшно.
Миг, короткий миг прошёл, а разнесло людей на стороны. Стоишь над бездной. И никого ни о чём спрашивать не хочется, и жить, вроде бы, не за чем. Дума об одном,- только бы сдержаться, только бы не наговорить гадостей, не начать упрекать. А вокруг всё как бы туман заволок.
От того первоначального человека лишь внешнее сходство осталось. Как, почему, что заставило взглянуть на него по-другому? Всё то, но он почужел. Отодвинулся. Его не понять. Это отложилось в мозгу, это улавливают чуткие ноздри. И упрощать ничего не нужно. Никаких колебаний.
Почему искренность несёт с собой боль? Почему человек начинает мучить, почему о нём и только о нём мысли, молчаливые тени прошлого? Почему перестаёшь ощущать за спиной стену, защитную стену, кто-то её убрал. Тянет холодом снизу.
С чего, вот, происходит переворот в сознании? Запахи ли в этом виноваты, одежда навела на мысли, может, что-то встряхнулось. Что?
«Ах ты, праведница-мышка, заводь твоего счастья взбаламутили, покусились на порядок!»
Враз что-то открывается, враз с ног на голову все представления опрокидываются. Спирает дыхание, наваливается тяжесть, будто мешок на гору затащила. В глазах пятна закачались.
С недоумением оглядишься по сторонам: зачем такую тяжесть наверх тащила, ведь и без неё обойтись можно. И не ясно, почему непременно сейчас, в эту минуту, за этим столом нелицеприятную правду услышать нужно.
А по сути, ничего ведь не случилось: ни лишних шагов не сделала, ни рассталась с чем-то дорогим для себя, даже не попалась на обмане –всего лишь «не так» посмотрела. 
В детстве, там сама себе врёшь легко и безбоязно. Безразлично, что о тебе думают другие. Ребёнок, и этим всё сказано. А если ребёнок ещё мыслит и разговаривает по-взрослому, это и восторг вызывает.
Если ни с чего сомнения возникли, не схоже ли это с состоянием, когда под воздействием тугой пружины захлопывающаяся дверь ударяет в зад, и выбрасывает на крыльцо? Бам! И тишина.
Раза три оглянешься, прежде чем уйти, поворчишь, потрёшь место удара. Легко отделалась. Могло и голову прищемить.
Без преувеличений, состояние сомнения схожее с состоянием оправившегося после болезни человека. Тот всё удивляется, как это сумел выкарабкаться с того света, когда, казалось, полнейшая безнадёга была.
Из-за неожиданного пинка снова становишься самой собой. Избыток жизни, тот, что мешал вначале, начинает приносить пользу. Если и уходишь в себя, то уходишь для того, чтобы понять, что происходило. Подивишься своей догадливости. От этого сурово глянуть можно. Деланно равнодушно пожать плечами. Без благоговейного трепета в глазах. Наоборот, глаза умненькими делаются, всё понимающие. Читается в них: «Всё не так просто».
Падать легче, чем вставать. Если судьба подготовила, то сплетню, оговор, поклёп какой, легче перенести. Научили, что из-под любого куста змея-сплетня укусить может.
Ну и что, если охватило странное подозрение: за словами что-то кроется. Это не навсегда, это как нахлынуло, так и пройдёт. Слова ранят. Бывает больно. Но ведь слово не поступок! За словом всегда какое-то действие должно последовать. Его нужно опасаться.
Есть что-то общее, которое распознаётся. Оно может нравиться, может, не нравиться, но есть. Оно принадлежит только человеку, которого почему-то выделила. А почему?
Бог с ним. Его принадлежит только ему. Смешно, как он, как курица с яйцом носится со своим богатством. Не нужно мешать никому им же навороченное. Меньше знаешь – крепче спишь.
Оно и правильно. В ту минуту, когда что-то тревожит, рядом происходит такое, о чём и подумать страшно. Но происходит с кем-то другим. Никак не переключиться на сочувствие. И тем неожиданнее бывает слышать вырвавшуюся похвалу, которая невольна, и из-за этого искренна.
Егор - он особенный. Но почему так трудно становится добиться от него конкретного слова, чего-то определённого? Разъясняющего! И Виктор такой.
Только у Виктора что-то вроде цели есть, стремится куда-то. Егора - брат, дружна с ним, он восхищение вызывает, он выше во всех отношениях. А почему перед Виктором какая-то вина? Нет лёгкости. И всё почему-то привязывается к слову «раньше».
Раньше было то, раньше было так. По-настоящему это «раньше» происходило или выдуманным было? «Раньше» - как таинственный собеседник. Что ещё странно, «раньше» подавляет, «раньше» обязывает.
Это же прекрасно, когда на что-то беды свои свалить можно. Выбросила, как кость собакам, это своё раньше, и неважно кто там будет грызть «это раньше». Со стороны посматривай да посмеивайся. Ты – другая. «Другая» безотносительно к чему?
Пресловутое «мы» когда-то объединяло, а тут вдруг перестало существовать. Каждый сам по себе. Так, наверное, и должно быть. Застывшим невозможно век прожить.
Ничего плохого не сделала, но грань, разделяющая. Нутро уже одних вывело за скобки, отдалило, сделало «не нашими».
Малюсенькой промашки достаточно, чтобы в категорию «не наших» попасть. Подсчёт грехов ещё не начался, но лезло, карабкалось обличение, а оно уже как-то возвышает, потому что – захотела.
Оттого что захотела, не стоит себя поедом есть. «Захотела»,- пустоту выдавливает. Марево, лёгкое дрожание, цепляются мелочи. Не получается возмутиться. В конце концов, можно ведь грешить и не знать об этом. Совершать что-то, не предаваясь этому.
Овечкой прикинулась. Сразу или через какой-то миг родится изумление, оно заставляет прислушаться к тому, что сказала. Изумление останавливает от дальнейших шагов, велит просить прощение.
И никаких мыслей об унижении. Открылась рана, покровоточила, затянулась корочкой. Это результат жалости.
В один момент появляется жажда жить. Хочется видеть небо, хочется разговаривать с человеком, хочется смотреть ему в глаза. В сердце рождается давно забытое, оно будит сознание. Не победы над чем-то в тот момент ждёшь, а радуешься встряски. Как же в такой момент приятно услышать ласковое слово.
Ну и что, если на лице выдавливается вымученная улыбка. Главное, она появилась. На душе скребут кошки, а ты улыбайся.
Смотрит человек не так. Эка беда. Ну и что? Стоит из-за этого заводить разговор? Может, в эту минуту жизнь у него горше горшего, может, смотрит – ласки хочет.
До поры до времени спит у человека чувство пожалеть, а потом, вроде без особой нужды, просыпается. Начнёт тревожить. Привыкнуть к этому нужно. Привыкать не выходит. Нужно чтобы кто-то раз за разом переубеждал, уговаривал. А может, заговаривал зубы, отвлекал, чтобы появилась возможность всё переварить.
Всё время между людьми плетутся нити. Одни рвутся, другие вытягиваются. Одни служат напоминанием лучших мгновений, другие, колеблясь, будят совесть. И всё это для одного – только бы не чувствовать безнадёжное одиночество, не мучиться сомнениями.
Многого не в состоянии понять. Почему нравишься, что такое «настоящая любовь», в чём подлинный смысл происходящего вокруг. Понятие радости, счастья. И никто это не объяснит.
Нет, всё-таки чудно, жизнь по рукам и ногам опутывает, долю человеческую ни с чем не сравнить. Насколько проще было бы жить, если бы подобно птице обитал человек. Вывела птенцов, лето с ними повозилась, научила летать – и на зимовку в тёплые страны улетела. На следующий год новый партнёр, новое ухаживание: старое гнездо приспособила, отвоевала ли местечко у более слабой особи – это не важно. С каждой весной новая молодость начинается.
Вон скворец, как он каждую весну обновлению радуется. Любо дорого за ним наблюдать.
А женщина детьми и обязательствами до конца жизни опутана, никакой радости от этого. Одни волнения. Кругом зависима. И мысли покоя не несут. Отрубить бы голову, насколько всё проще было бы.
То тонешь в блаженстве, то вдруг понимаешь, что всё непрочно, зыбко. Одинока. Переход из одного состояния в другое неуловим. У мужиков спрашивать разъяснения бессмысленно. Мужики сведут помешательство к одному – к постели. Для мужика затащить в постель – победа. Будто те несколько минут что-то значат.
Бог его знает, может быть, из таких минут-капель единение куётся. Может, наоборот, парашютики, как у одуванчика, разнесут по сторонам частицы тебя.
Постель, близость, отчасти может вернуть утраченное единство гармонии. Да не отчасти, а забываешь себя в эту минуту. Для мужика удовольствие выспрашивать о прошлых романах: с кем была, как, когда. По случайно перехваченным фразам начнёт он громоздить попрёки.
Больно уловить неискренность, больно почувствовать губительность разочарования. Приходится изворачиваться, а иначе ничего не докажешь.
Приспичит, женщина сама постарается открыться. Она готова быть разной. Если нужно, утешительные слова голос выговорит.
Главное, не быть не чуткой. Нечуткость ранит. Поселяет обиду. Нет удовольствия громоздить одну за другой нелепицы.
«Не раскисать, не раскисать».
Смотришь на себя со стороны, как будто во сне: всё слышишь, всё видишь, всё понимаешь, но словно бы заговоренная. Мысли, какие-то приходят в голову, совсем не к месту. То ли они о чём-то предупреждают, то ли напоминанием служат. Тревожат мысли. Прицепится такая мысль и не даёт покою. И всё вспомнится. Егор, Галина, Семён. Виктор с Сашкой… Грех - это жить с нелюбимым.
Способность дурачить. Может быть, когда судьба желает наказать человека, она даёт возможность равнодушно-спокойно искупаться во всех грехах, все желания выполняет, чтобы потом заставить задуматься?
«Дура. Сидишь, прижалась к мужу, предвкушаешь, как он начнёт ласкать, а думаешь, бог знает о чём».
Не нравится, когда кричат. Злость берёт, когда требуют невозможного. Опека досаждает. Не сразу доходит, что таким образом за тебя переживают, небезразлична. Потом поймёшь. А ведь «потом» зачастую приходит поздно. Когда ничего уже исправить нельзя.
Женщина живёт не в состоянии «потом», она живёт сейчас, в эту минуту. А все эти пустопорожние обдумывания ничем, кроме досады, не наполняют.
Глупо сортировать людей. Живи в рамках дозволенного. Игра всё это. Но такая игра несёт смысл, наполняет содержание. У женщины одно содержание – умение нравиться. Женщина не может в одиночку.
Всё безотносительно, всё поделено на две половинки: прошлое и жизнь. Жизнь может быть только в настоящем. Там, где свет. А прошлое – это напоминающие тайны. Почему происходят эти перескоки от полузабытого раньше к волнующему теперь?
Раньше было горе, раньше был страх, раньше опасность ощущалась. Теперь же и горе, и страх, и опасность какими-то другими стали. Не определяющими, что ли.
Всё важное происходит в тишине, когда ничего не ждёшь. В толпе, при многолюдье, редко что серьёзное случается. Там ощущение нависшей опасности размывается.
Судьба приготовляет к чему-то. Она учит на ошибках других. В молчании, в намёке подразумевается случай. Безжалостно допытываться у судьбы о причинах молчания.
Можно кричать небу, можно кричать в колодец, можно молча просить у иконы. Но и небо не виновато, и колодец не столь глубок, чтобы из его преисподней отклик не вверх тормашками вернулся.
И в небо, и в колодец, и на икону,- это не всё равно что, как глядеться в глаза живого человека. На небе лишь случайно можно что-то высмотреть, а вот в глазах…
Нет выше чувства, чем любовь. Только в ней можно высмотреть безудержное счастье. Слышать голос, видеть глаза. Каждая минута значима, каждую минуту можно сравнить с целой жизнью. Без такой минуты всё остальное не имеет никакого значения, оно темно, оно серо. Изнутри светится женщина.

                39

Женщину сравнить можно с вулканом. Годами, десятилетиями, даже столетиями он молчит. Потом закурится, выбросит пепел, потоки раскалённой лавы извергнутся. Потоки всё на своём пути сожгут. Тысячеградусная температура. Через какое-то время извержение утихнет. Лава начнёт остывать, коркой покроется. А ведь под этой коркой жар долго держится. Стоит сунуть в трещину палку – загорится.
К чему сравнение? Наверное, из-за того, что хочется очутиться в мирке уютной квартирки, тепло укутанной, в полумраке. Можно и при полной темноте. Так даже лучше. Отвлекаться, отстраняться не нужно.
Горит ночничок, искрится в бокале вино, волнует ноздри, возбуждает аромат цветов. Тихо. Одна. Никто не сверлит взглядом, никто не оговорит. Всё наполнено ожиданием. И тонким ноготком, будто по стеклу в душе, скребётся сомнение, попробуй, спрячься от него.
Просквозит мысль, что где-то тоже есть одинокий человек. Может, он в эту минуту также пытается рассмотреть сквозь слой красного вина в бокале свою судьбу. Одиночество – это горе. Без горя и радости не разглядеть, в спешке мимо проскочишь.
В минуты уступчиво-предупредительного выжидания почему-то думается, что судьба бросила. Мужчина бросает женщину, муж – жену. Жена уходит к другому мужчине, а муж, так считается, бросает. А разве можно женщину бросить?
Женщину можно только потерять. Незаметно. Одно накладывается на другое, третье отодвигает четвёртое в сторону. Вот и наступит такое время, когда хочется вспомнить, что потеряла.
Евгения в мыслях не пытала Виктора. Она ничего не доказывала. Она, кто недавно обалдевала от любви, теперь крепилась, чтобы не заплакать.
Жизнь может наказать горестным ощущением одиночества. Плохо станет однажды, ни в чём не найти утешения…
Одинокую уютную квартирку, и бокал вина на накрахмаленной скатерти, и горящие свечи, и свободу - всё с лёгкостью можно променять на то, чтобы коснуться кончиками пальцев родного человека. Чтобы коротко взглянуть на него, чтобы почувствовать нужность.
Уйти в себя, что, казалось бы, проще. Вулканы, землетрясения, наводнения,- всё это для того, чтобы указать место человека в природе. Господи, да место человека всегда возле другого человека. Не у пепелища. Золой не обогреешься.
При этих мыслях Евгения уловила запах прогоревшего костра, запах углей-озолков.
Никакого труда не стоит протянуть руку, и щёлкнуть выключателем. И, пускай, непогода свирепеет-разгуливает за стенами. Главное, чувствовать себя защищённой. Даже если накатит, станет невмоготу, знаешь, что кому-то в сто раз, в тысячу раз хуже.
Новое состояние с нерасторжимым единством и неповторимостью. Новая душевная ситуация, с сознанием, что жизнь поставила особую цель, узнать исчерпывающую правду. Только непонятно, до каких пределов для этого дотянуться нужно.
Вспышки видений, тени воспоминаний, разговоры, шепотки – всё это веяния наступившего нового времени. До этого пользовалась затёртыми понятиями, оскудевшими, омертвелыми. Они лишь суть, знак, намёк производили. А тут, на тебе, искра пролетела, всплеск на воде произошёл – и всё преобразилось.
Кто искру высек, кто бросил камень в стоячую воду – не важно, важно, что удивительно, как вдруг сознание повернулось. Встрепенулось что-то.
Но ведь коренным образом ничего не поменялось. Оттого, что померк свет в окне, окружавшие предметы не сдвинулись, формы другими не стали и жизнь не затихла. В памяти всё на своих местах осталось.
Настроение поменялось, оно выждет свою минуту. Как бы не угнетала жизнь, даже через боль она напоминает о светлых днях. Нет, ни к чему определённому не прийти в своих наблюдениях.
По-настоящему всё было. И любовь была, и сын у тебя есть, и надежду не потеряла. И женщиной себя чувствовать стала. Мало это?
Мстительная интонация появилась в размышлении. Кому-то хочется напомнить, что она своё отпрыгала. А вовсе и нет. Всё ещё только начинается.
Было и ушло. Сквозит чувство одиночества. Оно настолько болезненно, что иногда думается – не выдержу! Мало воздуха, выхода нет. И почему-то тоска наваливается.
Мысли об одном. О нём! Сердце, кажется, надвое разрывается. И тоска.
Всё, к чему ни прикоснёшься, напоминает прошлое. Никто не оценит ни причёску, ни новое платье. И захотела бы прощение попросить, знаешь же, что не виновата, но не перед кем расшаркиваться.
Глубоко копать, заплывать на глубину уже нет сил. И наперекор, идти нет смысла.
На травке бы полежать, подставив солнышку лицо, поблаженствовать, чтобы ветерком обдавало.
И что странно, мозгами понимаешь, что ничего страшного не происходит. Другие люди переживали и пострашнее события.
Одна цель впереди,- как бы поскорее изгнать из сердца остатки любви. Не так, чтобы после неё остался ссохшийся сухарик, а с наименьшей потерей. Любовь в привязанность должна перерасти, это существенней.
Почему-то сумбур мыслей перетёк в слова песни:
   Часто сижу я и думаю, как мне тебя называть?
    Славную, скромную, милую,
                Как мне тебя величать?
Евгения пела про себя, ей казалось, что её низкий голос заполнил салон автобуса, и то «что-то», что настойчиво скреблось в сердце, ненужное, суетливое, уходит. Ну и что, если в глазах щипало?
Кинуться в дебри травы, уткнуться лицом и пореветь. Посмотрела сквозь дрожавшие ресницы в окно, высоко в небе висели реденькие облака, и никакого дела им не было до человеческих переживаний.
Вдруг захотелось улыбнуться самой себе, радость ощутила – жить уютно и хорошо. Хорошо вот так ехать и ехать, чувствовать плечом тепло родного человека, ловить взглядом в дрожащем воздухе солнечные блики.
Несчастные люди, которые всё подвергают сомнению. Всё-то им пощупать нужно, во всё-то они суют свой нос. Ни своим ушам, ни глазам не доверяют. Внутренний голос для них всего лишь побудитель беспокойства.
Несхожесть одного человека с другим,- это выражение неповторимости, и не более. Так отчего оцепенение находит?
Хорошо, когда сама себе предоставлена. Никто из-за спины не понукает, не давит, не гнёт. Когда захотела, пошла, куда захотела, посмотрела. Никаких проблем.
Жизнь скучать не даст. Она не по струнке, не по прямой течёт. Что там про жизнь говорить, когда нет такой реки, которая хотя бы раз прихотливо не вильнула, которая не намыла бы перекат. А всё из-за чего – да просто чтобы не излиться одномоментно. Чтобы надолго хватило.
Жизнь и реку пуповина привязывает к истоку. Начало всего из сырых низин, из родника. На всём протяжении другие родники, другие болота подпитывают. Ток естественен, преграды как-то преодолеваются.
Где напором, где уходом в сторону, где и разлиться приходиться, силёнок подкопить. Всё движется навстречу с концом. До какого-то предела дотянуться требуется.
Забудешься, нырнёшь в провал мыслей глубоко-глубоко,- как высверк произойдёт. Глянула на человека, с которым за минуту до этого говорила, и испуг поразит чем-то. Отсвет на лице другим стал.
Так уж человек устроен, такова особенность сознания, таково многообразие души, всё новые и новые грани высвечивать. Не подвластны воле причины происходящих перемен.
Смирись, смирись. Должно протечь недолгое время, должно появиться что-то вполне явное, ясное по сути. Вот тогда и просквозит настоящая боль.
Вдохни воздух, втяни в себя ноздрями, ощути всем телом изменения. Нет месту горечи, противоречивой тоске, ниоткуда привязавшемуся мгновению разлуки. Глаза широко раскрылись, глаза способны разом весь мир вобрать.
Это первый признак грядущих перемен. С беспокойством, будто пробудилась от сна, заметила, что вокруг всё не так.
Особой порой и в природе, и в человеческой жизни является осень. С чем это связано толком объяснить нельзя. Осень – это когда человек с тобой рядом, и ощущение появилось, что он далеко от тебя в это же время. Осень – это и жёсткая память, и надо бы забыть, и никак. Это и «что-то». Осень тревожная пора. Она оглушает каким-то стыдом. Она оголяет.
Она не какой-то один календарный день, после которого меняются ощущения, это и не переезд с дачи в тёплую квартиру, и не уборка огорода. Это и не конец отпускного сезона. Осень – неприбранность, грязь, ожидание.
Опавшие листья, кучи картофельной ботвы, гроздья рябины, паутина. Школьники с портфелями. Другой запах у дыма. Всё как в человеческой жизни.
Всего много, но доминирует ощущение, что-то уже свершилось, ушло, возврата не получится. Неведение того, что ждёт впереди, тревожит. Чёрствости осенью больше, что ли? Что подвержено смерти, то и жёстко.
И никакой дождь не размягчит эту жёсткость. Спеклось внутри. Обложило небо сплошной пеленой. Льёт дождь, прыскает, нудно моросит, эта противная морось тысячами капель на ветках виснет, воздух наполнила, и ветер не в силах перемешать и разогнать тучи. Тоска становится основным занятием души.
Минутами, осёкшись, одними глазами улыбнёшься. Природа, ерепенясь предстоящему увяданию, собрала в себе последние силы. В отмщении показывает былое величие в красках. Природе плохо. Плохо, а я вот назло! И всё это без раздражения.
Как ни обманывай себя, как ни криви перед собой, нет радости. Зудит мысль. Тянет встать и идти всё равно куда. Не зря осенью стаи птиц отправляются в свои бесконечные путешествия.

                40

Отражение происходящего таинственно. Притихла рядом жена. На её лице тени обозначились. Отражению безразлично, какие мысли одолевают, ему наплевать, что кому-то нелёгкая судьба досталась. Оно тянет к себе, заставляет погружаться в себя и смотреть, смотреть до рези в глазах в стремлении выудить то, что будет когда-то.
Наплевать на это «когда-то», то ли будет оно, то ли ничего не случится. Из-за «когда-то» возникло чувство безнадёжной одинокости. Никому не нужен.
Далеко не мальчик. Миг заставляет обратить своё лицо в сторону скрывшегося за поворотом детства. Даже и не детства, а того, что вчера находилось рядом, но не открылось. Не далось в руки, или на глаза не попалось.
Встал с тяжело раскалывающейся головой, отравленный какой-то болью. Всё не мило. Глаза ни на что не смотрели бы. Тяжесть в руках, смурь на душе. Пусто вокруг, и сам пуст. Ни одной мысли в голове.
Превозмочь это состояние нельзя. Кипение и зуд всё крушить и ломать наползает. Тут же сменила его полнейшая апатия. До дрожания пальцев, до ударов десятков молоточков в висках, до вспенивания крови – нет настоящего. Всё бессмысленно, ничто не достойно положительного внимания. Всё пусто, пусто.
Смутные мучительные страхи улавливаются только в такие вот минуты беспомощности. Они задевают чёрным крылом зла, они ниспосланы в наказание. Душа отзывается на них, потому что перепад перелива чувствует.
Стоит раскачаться, осилить эти минуты, и всё, что мучило, пропадёт. В оглупевшем мозгу, просветление наступит. А перед этим дыхание перехватит, в горле станет горячо-горячо, будто болью наполнился. Состояние - если и не выдавит слезу, то жалостью сдавит, перекосит лицо. И не раскаяние это. Просто отсеклось прошлое, другим заменилось.
Одно другим на время заменяется.
Отчего всё наплыло: слово ли, взгляд, движение, ноги перепутал, поднимаясь с кровати, что побудило вести себя бессмысленно? Какое действие или поступок превратили в вечного должника своей необузданности? Почему в одну минуту сшиблись два мира?
Сшиблись… Разрядка нужна. В такую минуту самое лучшее, так это коснуться родного тебе человека. Пускай, он стоит не шелохнувшись, пускай, сердце в ожидании перестало биться, руки сделались холодными как лёд, предсказуемое движение разорвёт напополам все недомолвки. И жалеть перестаёшь, и слёз. Чтобы плакать, нет.
Неожиданная свобода, лёгкость. Ничего, если начнёт колотить сильная дрожь, если нет сил стоять на ногах. Нет желаний, нет сил, поднять руку. А время летит.
Не до оскорблений, не до выяснения отношений. Желание как можно сильней обидеть, почему-то оно возникает, так этого желания стыдишься, как стыдишься своего уродства. Теплом наполняешься.
Тут бы взять лицо того, к кому возникли претензии, в свои руки, и смотреть долго-долго на белые зубы и сияющие глаза. Сияющими они только тебе кажутся.
Лицо, полузакрытые глаза, её губы. Свет исходит, свет льётся. Тут захочется освободить руки, успокоиться. Найти слова, которые тщетно искал. Откуда чувство глумления и обиды? Улыбка замрёт на губах.
А ведь была мысль, которая предупреждала, что за каждым поворотом ждёт опаска, что если сворачивать, так надо следить за тем, что происходит вокруг. Мало ли чего!
Тон разговора резок, суровая нотка слышится. Позволить себе такое, что позволял за час до этого, не в силах.
Стыдно. Только «стыдно» не охватывает весь процесс только что произошедший с тобой. Неожиданно – оно в первую очередь неожиданно для себя самого.
Нет, не ошибся, когда думая, что пропустил в жизни что-то важное. Честно смотреть нужно прямо.
Вроде бы покраснел, трудно дышать сделалось, носом засопел.
Все звуки: цвирканье воробьёв, лязг, скрип, крики отодвинулись. Волнение, растерянность, смущение, ядовито-насмешливые замечания – то, что приводило в ярость, оскорбляло, - всё это сделалось незначительным, ничтожным по сравнению с другими событиями.
Деликатность в этом состоит, что ли? Деликатность и раскаяние как-то совмещаются?
Что от чего отсекает? Не попытка ли это - распять душу на кресте?
Приходит в голову мысль, по-своему ты прав. Когда-нибудь найдутся ответы на все вопросы. Может, самому и отвечать не придётся, жизнь ответит на всё. Но перед этим хорошо бы всё равно обсудить с кем-нибудь положение вещей.
С Богом, например. Не забыть, как он с иконы наблюдал, когда, замёрзший, как цуцик, отогревался на печке, грыз сухарь. А он, зная, кем ты станешь, что тебя будет мучить, никаким проявлением не сигнализировал, не приоткрывал завесу будущего. Хотелось расспросить, только знания не было, как подступиться и что просить. Отогреваясь на печке не думал о счастье, не думал о молодости. Что-то просить – совестно было.
Чтобы говорить с иконным Богом, раскованность должна быть. Сам себя не знаешь, так и просить, выходит, не о чем.
Случившееся, с разных точек, оно выглядит иначе и воспринимается под настроение по-разному. Бывает, защемит сердце. Беспомощен, невзрачен, мысли какие-то колючие, кошки на душе скребут. А то ни с чего возрадуется душа, сердце возликует. Словно взлетел высоко-высоко.
В такие моменты находятся решения, на любой вопрос готов ответ. И внутреннее пространство, сжавшееся в минуты тоски до размера тёмного пятна, вдруг расширится в безбрежный простор. Судьба зажила своей неповторимостью. Таинственная жизненная сила проявила себя.
До этой минуты были какие-то трения, пространство было холодно и неприютно, но если в глубине души тепло сохранилось, оно даёт шанс на возрождение.
Так уж природа устроила человека, сознание его, характер, душу, все проявления, всё то, что называется поступком, что неподвластно по многим причинам человеческой воле,- всё это мизерными вкраплениями в плоть заложила. Отсюда и необычность поступков.
Не дано знать, что в данную минуту человек может выкинуть. Подвоха постоянно ждать неразумно. Кто-то слепит из вкраплений комок, у кого-то половина вкраплений перестаёт действовать, для кого-то и одно вкрапление кучу проблем создаст. В своих напластованиях разобраться бы, свои вкрапления в сгусток слить бы. Узреть, так сказать, и принять к сведению.
Комок к горлу подступил, проглотить не в силах. Напугало что-то. Напугало или открылась незнакомая сторону, которую никак не предполагал в эту минуту, увидеть. Не предполагал, или не хотел, чтобы изменения происходили?
Одно тащит другое. Что странно, всё живёт только им присущим законам, в неповторимом ритме, отзываясь на каждое движение извне. Любое сотрясение неуследимо меняет картину. И не всегда рядом. Последствия могут отразиться за много-много километров, или через много-много судеб.
Непонятно, как это множество множеств улавливается, сходится в отверстие зрачка, делается услышанным, проникает в мозг, заполняет сердце? Отзовётся, зазвучит, проявит себя таким поступком, который ты никак не ожидал от себя.
Что это – неразумность, неподготовленность, проявление невосстановимой фантазии? Может, происходит упорядочение противоречивой внутренней расстановки жизненных сил?
Куча заумных слов припоминается мгновенно. До этого их ни разу не произносил, их и в запасе не было, но стоило жизни прищемить хвост, как откуда и что взялось, и слова нужные нашлись, и просвет впереди стал видимым. Значит, значит, жизнь сочла, что так нужно!
Нагородил кучу умозаключений, в которых не в состоянии разобраться. Они пропихиваются одно за другим в некое отверстие, может, кишку овечью, где-то там формируется, что-то вроде колбаски создаётся. На случай душевного голода, или просто для оказии.
Одно отмирает, на его месте возникает совершенно другая гармония проявлений. От этого никому не легче. Подладиться, приноровиться не получается. Время нужно. А время у человека не беспредельно. Оно ограничено.
До боли, до крика хочется, чтобы кто-то приласкал, по-человечески пожалел. Опереться бы на свои чувства в такую минуту.
Если бы можно было, подобно дереву, раз за разом, сбрасывать листву. Дерево от этого только величественнее делается, оно избавляться от своих проблем. Во бы и человеку так. Насколько бы проще жилось.
Ничего, если бы пришлось ходить по вороху шуршащих прошлогодних порыжевших, омертвелых проблем-листьев. Даже приятно было бы вслушиваться в их скрежет.
Поддень ногой, но ничто не напоминает о когда-то неразрешимой проблеме. Всё в прошлом. И нет того страха, который рождался из неуверенности.
Чудно, наверное, ходить по прошлому страху. Нагнулся, подобрал в руку лист, что-то вспомнится, вызовет усмешку. Всё сморщенное, всё безжизненно-холодное, непонятно, отчего оно боль вызывало. Повертишь, и отбросишь в сторону. Да еще, чтобы следов на ладони не осталось, потрясёшь руками.
Руками потрясёшь, потому что не доходит, как это, почему не мог прощать. Неужели настолько трудно переступить, перешагнуть через что-то, что мешало, что казалось неподъёмным, от чего не было сил избавиться.
Как так, вдруг, в ворохе шуршащих листьев ответ нашёл. Всё, что напридумано, всё отпало, само собой. Дождался. Что нежизненно, оно как нарост гриба-копытника на берёзе.
Так и тянет до всего дотронуться рукой. Будь то лист дерева, вычурная решётка ограды. Хочется колыхнуть прут, ощутить шершавость коры. Этим движением как бы освобождаешь себя, обесточиваешь. Не столько очищаешь, как принять ток жизни того предмета норовишь.
Бескорыстно ли это, или мотив увлекаемого неясно куда стремящегося человека влечёт – кто его знает. Ни с чего можно увлечься. Всё можно принять за игру.
Это оттого, если особо не приглядываешься. Бегло переводишь взгляд. Подчас не до густоты и не до глубины, не до обращённой погруженности в себя. Погружённость слиянность с окружающим создаёт. В такую минуту ко всему вызревает отзывчивость.
То пребываешь в мрачной апатии, то что-то тревожить начинает. Гнетёт что-то. Но стоит посмотреть, да хотя бы на ту же берёзу, как начинают разглаживаться морщины, движение внутри произойдёт, отпустит тяжесть. Нет, ношу не сбросил, но она полегчала. От одного взгляда на дерево.
Вспомнил, какое волнение, растерянность и смущение охватило, когда предположил, что Евгении с ним скучно. Это не оскорбило. Чему оскорбляться, если сам виноват. Но это без последствий не могло пройти. Вспомнившееся, родило угрызения совести.
Угрызение совести,- это умирание нутра. Если внутри умираешь, снаружи жизнь должна продолжаться. Нужно жить. До конца стоять. Как дерево. Внутри труха, а за счёт коры стоит. До тех пор стоит, пока ураган не свалит.
Так - то дерево! Деревья умирают и падают от толчка извне, а человек омертвляет себя внутренней маетой, думами.
Ни единого движения не сделал, даже с ноги на ногу не переступил, пальцем не пошевелил. Всего лишь взгляд перевёл. И этого достаточно, чтобы почувствовать облегчение. Врачевание души произошло.
Заложены чувства сопротивления и торжества жизни. Корни, которые связывают с жизнью, крепки, сосут соки, не потеряна способность впитывать свет солнца, тепло его. Можешь противопоставить себя напору извне.
Не распахнулись сами собой створки окна нараспашку, не проникли из-за этого в комнату шум ветра, дребезжанье капель дождя о подоконник, гул далёкой жизни.
Да если бы так само собой и произошло! Что, перестал бы бояться, пристрастия к чему-то одному переключилось на другое, сердце потребовало бы перемен?
Не уничижая себя в такой момент, переберёшь недостатки и изъяны. Ничего, если и покажешься себе мерзким и противным. За этим умысел какой-то есть.
Сознание запечатлевает окружающее. Оно ускользает, оно пока невыразимо, оно не приближает к цели. Из-за этого приходится вслушиваться, всматриваться, итожить неслагаемое. Нет никакой возможности определить: подходит или нет сообщённый момент. Отклик должен возникнуть.
Оторопел, будто стена возникла. Покорён, или отдался на чью-то милость, может, восторг к горлу прилил…
Ненасытная жажда понять, вслушиваться, смотреть и смотреть возникла, слитная, нерасчленимая. Что она даст? Во что выразится?
В упоение, в смятение, в восторг?
Захотелось распрямить плечи, выпятить грудь, сделаться преисполненным причастности к чему-то великому. Может, лучше отползти в сторону, стать незаметным?
Хочется, чтобы тобой любовались, говорили. Приятно ловить любопытные взгляды. Распирает от этого.
Тысячу вопросов поставь перед собой – ответов на них будет гораздо больше, варианты взаимоисключающие, мнение – переменчивое. Всё дело в понимании. Какой есть, что хочешь?
Гаснущий свет дня озарил окружающее зеленоватым отблеском. Нет, свет не дотлевал, он не был прижат к земле, он запоздало бродил по кромке облаков. Он всего лишь обозначился. Он остывал, жёлтого мазок переходил в малиновый, красный. Свет менял цвета, подобно раскалённому куску железа, изредка постреливал искрой всполоха.
Незаметно улеглось смятение. Выплеснулось сомнение, согласно законам физики под тем же углом отразилось, только неизвестно от чего, находящегося внутри, миновало предельную точку, и начало угасать.
Неощутимая тень, спад, нелепое неудобство – на мгновение это мелькнёт, узрел и тут же постарался забыть. И всё канет бесследно.
Подобно падающей звезде прочертила небосклон последняя мысль, только лишь мелькнула, и тут же пропала. Проводил её обращённым внутрь себя взглядом, и будничные заботы заставили перенестись в иной мир.

                41

Евгения. Память услужливо вытягивает из своих запасников момент встречи, встряхнёт, чтобы время зарождения влюблённости очистилось.
Весной хозяйки вывешивают на просушку вещи, колотят по ним палкой, пыль выбивают. Первоначальные ощущения вещам таким образом вернуть пытаются.
Вещь покупается под воздействием настроения. Потом она надоедает, проходит любовь к ней. Лежит, или висит вещь,- отдать жалко. Выбросить,- рука не поднимается. Что и остаётся, так пыль изредка выбивать.
Много ли надо, чтобы в один момент почувствовать себя одиноким, и тут же переполниться радостью встречи? Рядом со счастьем соседствует горе.
Нет, горе не может соседствовать с чем-то рядом, горе – отколовшийся черепок. Оно всегда находится внутри. Глиной ли обмазано, чем иным. В оболочке находится. Под влиянием чего-то оболочка трескается, и горе, вот оно, во всей красе!
И потянутся медленные, неуклюжие дни, в которых можно что-то поменять местами, запятую не там поставить, слово, обличающее, произнести не с той интонацией… И получится совсем другое впечатление.
Недолгое мгновение молчания может смениться испугом. Испуг перерастёт в страх. Ему на смену злость придёт.
Молчание прошлого всегда спектакль, написанный под диктовку. Тот спектакль играется, и всё, что способствовало успеху: декорации, люди, время,- это потом теряет власть. Размазывается. Конечно, что-то напоминает. Стоит притронуться, и звуки голосов всплывут, образы проявятся. Но ведь это будет повторением, всего лишь повторением.
Вколачивая гвозди, приноравливаясь, можно набраться опыта, но никак нельзя повторить момент зарождения любви. Нов он всегда.
«Чаще вспоминай, и тогда произойдёт возврат. А для чего? Чтобы привязать, чтобы вину чувствовать, чтобы угрызения ели? Чтобы «непуть», так называла бабушка то, непонятное, что однажды стало проявляться в характере, в поведении, пропала. К любому чучелу можно привыкнуть».
Горя любви сладко. Стоя в сторонке, в тёмном зальчике северного аэровокзала, Виктор почувствовал, как внимание, само собой, оказалось прикованным к женщине с ребёнком у стойки регистрации. Почему-то он неотрывно смотрел на неё. Прочие люди перестали существовать. Внутри прозвенел колокольчик, зазвучала нотка беспокойства. Возникла неотчётливая неловкость. Чего-то стало не хватать. А что-то подпирало, готово было хлынуть потоком.
Он не был знаком с той женщиной. И ничего не означал её мельком скользнувший по нему ответный взгляд. Безразличие, механически, как на пустое место она посмотрела.               
Он же в один момент стал испытывать двойственное чувство. Это не было осуждением, она отвращение не вызвала. Внутри всё напряглось.
Задело равнодушие: посмотрела и тут же перевела взгляд. Он мог сделать над собой усилие, стереть из памяти картинку, но почему-то не сделал это. Он продолжал смотреть на женщину, чувствуя, что унизительно краснеет.
Жар сменился ознобом. Как перед болезнью. Жар и озноб – это знаковое проявление, это горечь и гордость заранее противились желанию, предупреждали, делали уязвимым.
И сердце, то размерно тук-тук выстукивало, то перебои давать стало. В один момент всё обострилось.
Если бы он в тот момент подошёл к женщине, спросил бы всё равно что, и получил ответ, изумление пропало бы, он перестал бы изображать улыбку восхищения, намерение, вылившееся в волну желания, заглохло. Может, когда и вспомнил.
Любое действие, самое безрассудное: стоило засмеяться, отпустить словцо, поделиться с кем-нибудь своим соображением по поводу этой дамочки, и рассеялся бы ореол. Он же глупо бездействовал.
Она, скорее всего, смогла бы ответно помочь побороть его глупость. Она была чья-то. К ней прикасался другой мужчина. Не думать об этом нельзя. И в то же время не думать об этом было невозможно.
А потом был Кутоган. Безумие нескольких недель. Он был настолько опьянён своим состоянием, что стало всё равно, известно оно всему свету, осуждают его, что чувствует отвергнутый муж, во что, в конце концов, это выльется – это напоминало лихорадку, это заслонило всё остальное. Эта женщина была желанна, и должна принадлежать ему.
Даже это «принадлежать» было неопределённым. Принадлежащее можно держать закрытым в сарае. Можно запаковать в коробку, можно зарыть в землю, и потом, подобно кладу, откопать. У него произошла потеря всякого представления о времени, всё происходило помимо его воли.
Он будто бросил вызов всему свету. Далеко идущих планов не было. Их вообще не было. Не было и того, кто мог бы отговорить, на собственном опыте убедить не делать глупость. Слово глупость потом появилось.
В первые дни связи они не мечтали, не строили планы. Судьба не открывала перед ними двери – всё было намного проще: им хорошо было вдвоём, они добирали то, чего были лишены до этого – ощущения «хорошо». Просто хорошо и ничего более.
«Что такое – хорошо?» Для одного «хорошо», если холодильник полон, крыша над головой не протекает, жена не достаёт придирками. Выпить что, есть! У другого «хорошо» - отсутствие жены рядом, свобода. Для Виктора «хорошо» означало, что и он о ком-то думает, и тот, Кто-то, всецело принадлежит ему.
Всецело принадлежать нельзя. Это всё одно, что прибить гвоздями. Как бы крепко ни приколачивал, а зазор всё одно сохранится, микроскопический, не видимый глазу. Он всегда и начало размолвки, и конец отчуждению.
Раньше, когда возникали неудобства, Виктору хотелось куда-то бежать, менять обстановку. Он составлял план, он терзался своей неполноценностью, он винил себя. Винить себя – это одно. Но когда почувствуешь, что тебя начинает винить близкий тебе человек,- это намного сложнее.
Евгения обладала, безусловно, сильным характером, была женщиной гордой, цельной. Коль приняла решение, разубедить в обратном её трудно. Но почему-то в последнее время какие-то страдания стали туманить её взгляд.
Они не ссорились из-за денег, из-за того, что приходилось жить в вагоне. Евгения не выказывала недовольство по поводу того, что Виктор невнимателен, неразговорчив, живёт каким-то своим мирком. Она к этому притерпелась, махнула рукой. Нужно было глядеть «до того».
Она и не приставала с вопросом, как делают это многие, любит ли муж её. С ней он,- значит, любит. Что её волновало, в этом Евгения признавалась, что её часто пугают проявления «глупой» нежности, она боялась за себя. Как она говорила, от этого состояния начинало ломить виски, и холодела спина. Пронзала мысль, что «любовь» должно когда-то кончиться. Она слышит запредельные голоса, кто-то о чём-то невнятно предупреждал.
«Из-за этого,- она так говорила,- входит какая-то тоска. Начинаешь бояться, нет сил, перемочь это состояние. Крепишься, крепишься, а всё равно оказываешься побеждённой. В горле спазм от слёз. Хорошо бы заплакать, слёзы принесли бы облегчение, но и слёз нет, вернее, если и заплачешь, то не теми слезами, не облегчающими».
Виктору чувство проницательности позволяло понимать, что недовольство другими, вероятно, есть не что иное, как недовольство самим собой. Выходило, что жену мучило запоздалое разочарование, может быть, раскаяние. Не может такого быть, чтобы женщина не сравнивала.
Евгения могла улыбнуться другим мужчинам, около неё всегда кто-то крутился, так ему казалось. Её обворожительного взгляда, движения бровей, обволакивающей интонации голоса было достаточно, чтобы на неё смотрели. Евгения могла в компании перебрать чуток лишнего, делалась при этом раскованней, доступней, и это при нём. А какая она одна?
Любовь между ними или нечто что-то другое, что только подразумевало, имело в виду, понятия любви?
Что-то заставляет человека изо дня в день, из месяца в месяц, годами соблюдать какой-то ритуал, цикл: ходить на работу, есть, пить, спать, выяснять отношения, по сути, ничего не меняя. Одни и те же постромки, один и тот же хомут, одна и та же охапка сена на прокорм.
Женщина выхватывает, скорее, не выхватывает, а оживляет, расцвечивает красками унылый пейзаж, за это благодарить её нужно. Исходящий от женщины солнечный луч, да-да, от любой женщины луч исходит, пробуждает интерес, страсть, цель перед собой видишь.
Хочется проникнуть в то изначальное место, откуда он возник. И в то же время затылком чувствуешь, как страсть, любование не захватывают полностью. В любом случае женщина всегда остаётся чуть в стороне, спереди или сзади – не важно.
Это «чуть» позволяет удерживать грань различия.
Женщина неверна своей приветливостью, которая сочится сквозь слой равнодушия. Она ответит любому, если он заинтересует, предложит что-то более весомое. Она ждёт и готова принять это более весомое. Она купается в сравнении. Она выбирает.
Женщина неверна своей непредсказуемостью даже тогда, когда страстно желает узаконить отношения. Даже тогда, когда надежда меркнет, она всё одно продолжает надеяться.
В этом заключается сила женщины, до последнего цепляться за жизнь, любить - ненавидя, а уж если мстить, то со всей непредсказуемостью.
Заложено в женщину, не чувствовать себя счастливой, а побуждать мужчину, разжигать для траты на её удовольствия все средства. Для того, что если представится возможность, оказаться готовой получить подарок. Всегда нужно быть во всеоружии.
Виктор заблуждался. Объяснить свои заблуждения он был не в состоянии. Опасность ведь сначала почувствуешь, только потом она проявится. Выходило, что других понимал быстрее, чем себя.
Чужая жизнь на открытом пространстве проходит. С разных сторон к ней подобраться можно. Своя в густом ельнике протекает, сквозь который продираться, и продираться приходится.
Солнце в лицо светит. Когда отсчёт от себя ведёшь, тень сзади тащится.
Могло так случиться, что пожалел Евгению, пожалел в тот миг, когда посмотрел ей в глаза? Напомнила она что-то, оборвалось сердце, да так и осталось кровоточить.
Что-то находится промеж. Не срослись, одной душой не стали.
Радельщик нашёлся! Африканский страус. Сунул голову в песок, никто ничего не видит. Мыслитель. Не сердце оборвалось, а дурость начала изливаться. Ждёшь тот час, только набраться смелости не можешь, заявить о свободе.
Хотя бы один человек, понимающий всё человек, должен находиться рядом. Пускай, он не всё время рядом. В лучах славы и одному купаться можно. А вот когда защемило нутро – тут понимающий человек нужен.
Чудно всё. Сначала попускаешь, а потом дёргаешь. И так раз за разом.
Наблюдая за Евгенией, такие минуты случались, открытие само собой происходило: жена более счастлива с Сашкой, более непринуждённа, более уверенна в себе, чем с ним.
Виктор почувствовал это, но не понял. Тянет, тянет притулиться к её плечу, тянет потереться щекой о её щеку.

                42

Счастье. Это находиться рядом с любимым человеком. Чтобы ничто не мешало. Счастье - глухой забор, крепкие ворота. Арка, кованые навесы, калитка рядом. Всё покрашено, всё основательно. Дорожка утоптанная, скорее, мощёная. За забором виднеется крыша дома. С улицы только и видна крыша. Сад ещё. Это счастье. За глухим забором, укрытое от чужих глаз. Чтобы не сглазили.
Покойно, радостно. Сверху забора ряд колючей проволоки, хорошо бы и ток пропустить, если кто покуситься на созданный мирок намерится, чтоб его тряхнуло.
Этого достаточно, но, одновременно, и мало. Тепло, уютно, укромно. Спрятаться за спину можно.
В слове счастье есть что-то пугающее. Предел какой-то. Тупик. Будто кто набил поверх досок забора острых гвоздей, или битых стёкол навтыкал. И забор высок, и сколочен плотно, нет щелей, сквозь которые мир чужой разглядеть можно б было.
Не положить руки сверху, чтобы не порезаться. От этого не повиснешь на заборе, не подтянешься на руках, чтобы посмотреть вдаль.
Кто сыт и доволен, тому вдаль смотреть без разницы.
Так что, счастье – тупик?
Не к чему стремиться, впереди ничего нет, вдалеке никто не ждёт. Всё ровно, всё устоялось. Никакой надежды. А это плохо, когда из глаз надежда уходит. Человек умирает, когда глаза тухнут.
Один человек всегда в долгу у другого: не проговорил те слова, какие должен был сказать, посмотрел косым взглядом, не поцеловал, не стронул дыханием прядь волос. Всё это долг. Не забор, а долг отгораживает живое от неживого.
Удел думающего разгадывать загадки, распутывать хитросплетения жизни, тянуть нить судьбы. Считать себя независимым. Только себя.
Но когда независимой в мыслях, и в поступках, и в чувствах, в их проявлениях, старается жить принадлежащая тебе женщина,- это ничего кроме раздражения, не может не вызвать. Если не всё равно. А мне не всё равно!
Независимость толкает к безрассудным поступкам. Что-то сделать «назло». Тогда задеть хочется, как-то ответить. Непременно выяснить отношения. Хмельной угар действует. Когда живёшь вместе, «всё равно» не отговорка.
- Чего ты от меня хочешь? - спрашивала Евгения. В эти слова прятала и наивность, и стремление распознать намерения мужа. - Ненасытный ты какой-то. Нельзя таким быть. Сгоришь, или сшибут…Ты обо мне подумай. Ведь после тебя ни одного мужчину не примешь на душу.
- Ты уже примериваешься, как одна жить будешь? Может, мне одному куковать придётся. Терпишь, терпишь, возьмёшь, да и уйдёшь… Раз заговорила об этом, наверняка прикидывала, как оно потом будет. Вас же утешать нужно.
- Утешальщик? Тебя не поймёшь, когда шутишь, а когда серьёзно говоришь…
 Евгения старалась заглянуть Виктору в глаза, пытаясь понять, как он воспринял объяснения.
Шло деление на «тот» и «этот», на «хороших» и «плохих». «Да» соседствует с «нет». Жизнь всего лишь короткой чертой отделяется от смерти. И не без остатка свою жизнь человек кладёт к ногам другого человека. Выделяет толику мгновения счастья. Короткого мгновения. Короткие ресницы, надежду в глазах не скрывают.
Бывает ли так, чтобы счастье стало вечным? Сомневаюсь. Вечному сравнения чужды. Вечное само по себе. Нам, что и остаётся, так погрязть в сравнениях.
Тундра, река, солнце. Необъятность. Пустота. Хочется быть причастным ко всему. Пугает не сама по себе пустота, пугает, что когда тянешь руку, прикоснуться не удаётся. Всё пусто и пусто.
Странно и пугающе становится. Проговорил что-то, и тут же сообразишь, что ляпнул непотребное, обидное. И тут же зловредное «и пусть» тенёта распустит. Непременно в эту минуту требуется уточнение.
Сделать человека счастливым? И можно, и нельзя. Разве что, на мгновение.
Можно – это когда делается подмена одного другим, из сухого превратился в мокрого, вытер слёзные глаза – успокоился.
Спросили – удачно ответил. Рассмешил кто-то.
Маленькая девочка на вопрос о счастье ответила, что счастье – это до того, как зуб заболел. До того, как! Если бы это «до того, как» можно было бы отдельно улавливать.
Разные там манипуляции счастливым долго не делают. Счастливый человек - это целое состояние. Это другой мир.
Счастливый человек никого не презирает. Как только начал презирать, сразу ненависть рождается, хочется унизить. И получается желание ради желания. Низменное чувство, при котором ощущение счастья заменяется желанием покорить. Делёжка произойдёт на две разные половины: теперь и раньше. И там, и там неловкость. И там, и там сожаление.
Происходит подмена понятий. И волосы, и руки, и улыбка те же, но они неуловимо другие. Неприкаянная душа уносится далеко. В таком состоянии помнить, или понимать, что немногого стоишь, не принято.
Награда счастье, наказание – не понять сразу. И откуда оно: с небес ли спускается, или из глубин земли поднимается, может, на поверхности лежит, подобно опавшим листьям,- не сообразить.
Ходят люди, расшвыривают его ногами, скрежещет оно, пытаясь что-то сказать, а поди, услышь? Далеко не каждый услышит.
А каково счастью, когда на него равнодушно наступит тот, кому оно предназначалось? Пискнет оно, плюнет вслед, бесстыдством или наглостью наградит за промашку? Что хуже, так и на тропу предательства выведет. Ничего душа или счастье не пообещают.
Обещания ложью оборачиваются. Они воспоминания рождают. Нестерпимо горько расставаться с надеждой, несообразное беспокойство это вызывает.
Хорошо, что человек не помнит своих первых минут. Ведь ему тогда обещали не малюсенькое счастье, а океан счастливых мгновений. Радости же сколько было: родился.
И рождению Гитлера радовались, и появлению на свет пророка отдали должное. Противоречие в этом. Двойственность отнимает уверенность.
Чтобы потом не была сплошным укором жизнь, первые часы, недели, месяцы окутаны ночной мглой. Они были, но сознание не удержало их.
- Я - счастливая,- часто повторяла Евгения.
- Я не знаю, что такое счастье,- отвечал ей Виктор.
- Ты не счастлив, когда меня обнимаешь, когда мы остаёмся вдвоём?
- Не знаю. Это не счастье, это что-то другое. Деревья рядом растут, так они, по-твоему, самые счастливые?
- Ты не хочешь быть счастливым. Человек в любви счастлив.
- А когда человек освобождается от мук любви, он не счастлив? Он, может быть, в сто раз счастливее того, кто только-только влюбился. Он уже знает, что такое любить, и как бывает, когда разлюбят.
- Это крайности, крайности.
- Любовь начало крайности, нелюбовь - конец её. Сначала одни ощущения, потом обратные.
- Ты никого не любил. Никогда не любил! Уравнял ощущения с любовью! Ну и живи со своими ощущениями. Я буду любить…Твои ощущения когда-нибудь согнут тебя в дугу, состаришься скоро. Превратишься в беззубого старика.
- И что?
- Кому ты беззубый, седой, скрюченный под тяжестью ощущений будешь нужен? Одинокий, несчастный. Не бойся, не бойся, я тебя не оставлю.
Евгения, как она потом сказала, после этих слов перехватила взгляд Виктора, в котором явно читалась неприязнь. Длилось это одно мгновение. Обиделся он за снисхождение, почувствовал ли сожаление равнодушия, но в любом случае это было проявлением отчуждения.
Читать в глазах нужно не только то, что явно читается, что, может быть, поверхностно, но и то, что хотели сказать глаза, да вот остановило что-то. На полуслове человек споткнулся.
Как можно понять, если хотел сказать, да передумал, если замахнулся, но не ударил.
Что не ударил, это хорошо. Не помешает посмотреть в глаза человека, когда он замыслит ударить и ударяет.
Тогда нараспашку все его двери, укромные места перестают быть укромными. Всё тёмное высветится. Ни до чего достукиваться не нужно. Всё как на ладони.
Своим движением он раскрыл душу. Нет такого человека, у которого не было бы души, не души, так хотя бы, душонки.
Что душа, что душонка – они не распахиваются одномоментно. Затраты требуются, чтобы отгадать, что творится в их глубинах, что одолевает, какие мысли зреют.
Какие-то мысли возникают, когда наблюдаешь за кем-то. Хочется понять, что происходит. Истину уяснить. Не ту, что касается всякого, а ту, что тебя волнует.
Хотя, на кой чёрт эта истина нужна, и без неё можно жить. И живут. Счастливо живут.
…На лице Виктора, когда он сказал, что любовь начало крайности, не было ни удивления, ни радости, ни недовольства. Вообще ничего.
Так тоже бывает. Сумел он убежать туда, где ему хорошо. Сумел скрыться. Ну и ладно. Переделывать Евгения никого не собиралась. Попыток не стоит делать в этом направлении.
И тут Евгения подумала, что совсем не знает своего мужа. Нет, это не пугало – она любила, но…

                43

Евгения привыкла вставать рано. Нужды особой в этом не было. Никто её не гнал. Лежи под тёплым одеялом, выставив глаз наружу, следи сквозь дрёму, что там муж делает. Лишний часик поваляться, говорят, это только на пользу женщине. Но, как слышала когда-то: спать долго – вставать с долгом. А долг всегда своими деньгами отдавать нужно.
Виктор не привередлив, поставить чайник на газ мог и сам. Кусок хлеба намазать маслом – рука не отвалится, проделывая такое.
На Севере корову не доить, выгонять в стадо не нужно, тем более, готовить пропитание поросёнку или курам. Ничего такого не было. Напрягало, что утром в вагончике прохладно, зимой пол вообще ледяной. Тут уж скорее бы ноги в меховые тапочки сунуть.
Не встать и не приготовить мужу завтрак Евгения не могла. Хоть другой раз и тянуло поваляться, но она пересиливала себя. Как говорится, задержись лишнюю минуту в постели, так Виктор на грех соблазнит.
Она любила неторопливые завтраки, когда время не поджимает, нет суеты. Её не беспокоило, что муж способен хранить молчание, да и она не старалась вытягивать какой-то особой «правды». Перекидывались короткими репликами.
- Сварить тебе яйцо?
- Не хочется.
- Сегодня мороз. Одевайся теплее.
- Удивился, если бы сказала, что снег растаял.
- Если придёшь раньше, поставь картошку вариться?
- Хорошо.
Ничего не говорящие реплики, но как же они дороги, когда потом начнёшь их перебирать.
Бормочет о чём-то репродуктор, и не прислушиваешься толком, о чём там вещают, но всё равно в курсе всего происходящего. Машинально интересное улавливается.
Утром люди не изображают из себя, скрывать нечего. То, что обычно прячется, ночь с собой забирает. Это и хорошо: при ближайшем разглядывании всё приятное, обычно, топорщится, лучше сказать, кусается. Сразу совать нос – себе дороже выйдет. Набирая вес, банальные вещи, к вечеру запутанными делаются.
Закрыв глаза, Евгения отчётливо представляла лицо мужа. Была в нём какая-то невозмутимость, некое самоуверенное тщеславие, которое делало его менее подверженным беспокойству. Но так было снаружи. Каким Виктор был на самом деле, она знала. По крайней мере, думала, что знает.
Этот час перед работой и был для того, чтобы можно было на минутку остановиться и задуматься. Утренний час значил больше, по крайней мере, для неё, чем утренняя возня под одеялом.
Она любила протянуть руку и погладить мужа по затылку. Чувствовала, как он чуточку расслаблялся и, как бы ответно, приникал к ладони. Этим движением говорил, что не забыл, любит. И без слов становилось всё понятно. Она пьянела от счастья.
В этом была какая-то игра. Но ведь в игре мир познаётся несравнимо лучше, полнее. В игре ловишь себя на мысли, что сначала по-настоящему не приглядываешься, а потом взыграет любопытство, и оно воздушным пузырьком из глубины цепляет и поднимает на поверхность желание всё знать. Сначала робкое, по мере вытягивания – всё более и более настойчивое.
Что откуда произрастает, почему «так» и должно быть только таким. И даже если не всё так замечательно, это не конец света.
Остановишься передохнуть в своём размышлении, покусаешь губу. В глазах никакого смеха, никакого удивления, ожидание, и оно, пропадает.
Хочется жить, хочется любить. Нет и грамма сожаления, что жизнь такой вышла. По крайней мере, не хуже других жизней. Ну и что, завтра будет завтра, как говорится, не знаешь, что через час произойдёт.
Как говорится, поступок или событие пережить можно, если знаешь, что за ними кроется. Лишь бы постараться от угрызений совести уберечься.
Что с того, если сама себя спросишь: «Это твоё окончательное решение?» А разве решение может быть окончательным? Помолчишь.
Никчемность вопроса, как и никчемность ожидаемого ответа, почувствуешь полной мерой. И зачем вслух выговорила, зачем ненужными словами сотрясла воздух.
Из-за этих самых угрызений, чтобы только не испытать их, готова на что угодно. Чтобы там ни говорилось, но человеку тишины и покоя требуется. Для осмысления.
Когда кругом кричат, торопливо стараются своё выложить, толком никто никого не слушает, и сама попадаешь в ловушку нетерпения. А ведь не обо всём на свете разглагольствовать хочется, тем более, требовать невозможного. Так, может, невозможное – это благоговейный трепет перед неизвестностью?
Граница от возможного к невозможному условная. Понимать нужно, что всё меняется, всё другим становится. И если кто не желает это понять, не хочет,- что тогда об этом толковать!
Ради особой минуты, когда во всём единение, готова женщина многое перетерпеть. Было бы куда бежать, к кому, был бы рядом человек, к плечу которого прижаться можно было. Хотелось, по крайней мере.
Не поспать лишний часок – это не подвиг. Не отказать себе в удовольствии проводить мужа на работу, перед этим наставить, чтобы не лез, куда не следует, чтобы не злил начальство, и вообще, вёл себя умненько,- стоит, стоит. Поцеловать, мысленно пожелать удачи, заняться собой.
Час «перед работой» в отпуске мог тянуться бесконечно долго. Никуда спешить не нужно. Сядешь на табуретку возле окна, закроешь глаза, подставишь веки пригревающему сквозь стекло солнцу и застынешь благоговейно.
В огороде у матери всё зелено. Завязываются первые яблоки. Отцветает картошка, скоро её подкапывать можно будет. Клубники много. Даже вязь паутины, проброшенная от наличника к ящику, где стоял баллон с газом, кажется на удивлении какой-то особенной.
Идиллия. Ничто не тревожит. Нет таких слов, которые точно это состояние отобразят.
Даже чувство одиночества, в глубине души все одиноки, все таят какую-то боль, скрывается добродушной улыбкой, безмятежным взглядом. Улыбнулась, собрала в пучок морщинки у кончика носа, так улыбается шкодный мальчишка, которого поймали за нехорошим занятием, он готов при первой возможности дать дёру,- хорошо день начинается.
Не нужно утешения. Утешить кого-то надо. Утешение для себя,- это всё равно, что пытаться укрыться коротким одеялом. Ноги укутала, плечи мёрзнут. Плечи прикрыла – ноги высунулись. Скрючишься, позу неродившегося ребёнка примешь.
Ещё не хватало, чтобы раздражение посетило. Никто не должен видеть, и в то же время так хочется, чтобы пожалели.
Хорошо, когда чувство юмора есть. Оно в состоянии сгладить любую шероховатость.
Глупо думать, что, уставившись в угол, можно высмотреть что-то особенное. Глядя в глаза, и то не всегда чувства схватишь. А в чужую голову не проберёшься.
Отчего же тогда пятно за пятном темнят окружающее, нехорошо становится. Предчувствие находит. Всё то, и чего-то не хватает. Спокойствия.
Не лишено здравого смысла утверждение, что когда делишься с ближним своим наболевшим – обретаешь успокоение. Вообще-то, выговориться не ближнему нужно, а случайному собеседнику, только чтобы он заинтересованным слушателем был. Не чуркой бездушной.
Но ведь не всегда горестями готова делиться. И желания разными бывают. Иногда такое посетит, что не знаешь, как к нему подступиться, не сообразишь, откуда оно.
От мужчин можно слышать, какие стервы бабы, как мы мелочны, как падки на безделушки: подсунь любой кошелёк с червонцами, не задумываясь, побежит.
Так и мы,-думала Евгения,- тоже кости мужикам перемываем, полощем так, что только брызги по сторонам: скоты, грязнули, грубые животные, жлобы все.
Окажись на разделительной черте между теми и теми – ничего хорошего, оговоренной и вымазанной всё одно окажешься.
Раз занесло течением на быстрину жизни, мерить глубину бессмысленно. Ну, нырнёшь, достанешь ногами дно, оттолкнёшься, всплывёшь, мотнёшь головой…и что?
Нечего сетовать на судьбу. Ноешь, ноешь, глядишь, и выдохлась. А кому охота раньше времени выброшенной полудохлой рыбиной на берегу оказаться? Лежать и тухнуть.
Евгения пыталась подъезжать к Виктору, и так и эдак пробовала выяснить, что его не устраивает,- никакого толку. Муж лишь отмалчивался. Сам ничего не спрашивал. Даже намёка не делал, почему она что-то выведать хочет. Вот и выходит, что-то тревожит, а что – не ясно. В его молчании чувствуешь себя виноватой.
Женщина лёд отчуждения растопить может – только согрев, только держа в объятиях. Этот способ довольно своеобразный, он не нов, но лучше не придумали. Он не так затратен.
«Странно,- думала Евгения. -  Знает и молчит. А ты находишься в зависимости от его молчания. Молчуны непредсказуемы. Ни с чего у разбитого корыта оказаться можно. У молчуна, что решит, так колом не выбьешь».
Её смущало, когда сталкивалась в размолвке глазами, что муж не старался пристально глядеть, вроде как избегал молчаливых признаний. В этом виделась какая-то ревность, что ли, непонятная.
Не раз замечала, что как только с кем-то лишку поговорила, муж, чутьё у него особое на это, уходил в себя. Не в вакууме живём. Не будешь табличку на грудь вешать, чтобы мужики не подходили. И смешно, и поймут совсем наоборот.
Нет, чтобы там специально будить ревность, до такого ещё, слава богу, не дошла. И посоветовать, как поступить, некому.
Нет ничего легче, чем давать советы. Это только кажется. Сначала раскрыться нужно.
Собственной жизнью распорядиться труднее. Порог перешагивать нужно. Хорошо, когда всё само собой разрядится. А когда ждёшь, так и жизнь пройти может.
Когда всё хорошо, то и проблемы других людей малопривлекательные. Осмыслить их времени не хватает. Время откуда-то берётся, и не час, и не два, когда нелады. Тогда сидишь часами, уставившись в одну точку, тогда из рук всё валится. Тогда плевать, как выглядишь.
Виктор больше брал. В этом его интерес. Необычным было то, что Евгения однажды задумалась об этом. Ей было неуютно с родственниками Виктора, очень уж замкнутыми они казались.
Почему-то прислониться всё равно к кому хочется. Без предъявления прав. Что возникло между двумя, первый встречный не разрушит. И второй. Хотя, как знать!
Мысли пробудили неясные ощущения, чёткости никакой не было. Недопонимание, одни разрозненные картинки. Жила и не подозревала, насколько такая обстановка выводит из себя, мучает. Впору обиженную из себя строить.
Никто никому неземного рая не обещал. Когда сплошь обещания, это подозрительно. Безответного пустомели спроса нет. И думать о таком, только лоб морщить. В лице просквозит удивление, и не больше.
Уладить проблемы, влезть в чужие дела – лучше и не пытаться. А с каких это пор дела Виктора для неё, или её дела для него стали чужими? Все дела «наши»! О слово «наши» мысль и споткнулась, беспомощно зависла в воздухе. «Это о чём?»
А о том, что никто не считает нужным обсуждать сокровенное. Каждый за себя решает. Это обижает, оскорбляет. Это окрашивает иронией. Это чары притяжения рассеивает.
На всё нужно время. Пройдёт оно, что-то изменится, что-то забудется, что-то, наоборот, высветит новые представления. Так и не нужно обманывать себя. Можно кого-то обмануть, но не саму себя.
От последовавшего за этими мыслями молчания, жестокого и опустошающего, хотелось услышать простое: «Я тебя люблю!» Не бесплодного ожидания, которое выматывает душу, она ждала, а, именно, те слова, готовые сорваться с языка.
«Я тебя люблю!»
Говорятся они терпеливо и снисходительно, спокоен голос или в надрыве, но доходит, что не пошатнулась вера в правду. Пошатнувшаяся вера в правду приносит сознание того, как тяжко, как бесправно ожидание.
Бесправие не в том, что что-то мучает, издеваются, что унижениям подвергается, что куском хлеба попрекают. Этого нет. Бесправие и не в том, что заставляют отчитываться по мелочам, и нудят, докучая, поучениями. И этого нет. Бесправие в том, что она ничего изменить не может. Она любит, а её?
Приходится соглашаться с тем, что есть. Куда ни толкнись, везде он, муж. Получается, что она при нём! А где в таком случае прошлые устремления, мечты, надежды? Где растворение в любимом человеке, чтобы никаких мыслей? Или только растворение бывает в каком-то промежутке, а потом подсчёт начинается? Торг.
«Он не понимает, не хочет понять. Я для него всего лишь вещь, которую используют».
- Ты умудряешься самые обыкновенные вещи так запутать, что не знаешь за какой конец хвататься,- сказал однажды Виктор.
И она тогда невольно поняла, что её любви ему недостаточно. Пресытился он, что ли? Зло подумала, что нечего раздаривать себя. Рассчитывала на отдачу, а он ничего не понял. Отдавала, всей душой любила, а этого мало.
Конечно, это придумка. Ничего такого нет, никто ничего не запутывает. Стоит улыбнуться, поцеловать в щёчку, дружески похлопать по спине, как исполнишься благодарности. И не какие не сложные отношения между ними, они честные.
Нужно полагаться на человека. От этого все станут лучше. Надо научится понимать друг друга. Что было «до» и что будет «после» перестанет волновать.
Стоит послушать, так другие, какие только претензии не предъявляют друг к другу, насколько мелочными бывают подсчёты.
Нет, но куда в таком случае деть ощущение, что муж не пускает к себе внутрь? Замыкается, нет возможности пробиться к нему. От этого и чувство тоски и безысходности, а оно толкает к безрассудству.
Миновала неделя отпуска, в предвкушении встречи с мужем. Евгения не испытывала никаких эмоций. Что-то вызывало досаду, потребность в чём-то раскаяться. То томлением полнилась, то, и не стыд, не угрызение совести, а что-то вроде давным-давно пережитого чувства, состояние возникало.
Временами, ниоткуда, память услужливо высвечивала минуты поездки в студенческий лагерь. Ничего, в общем-то, необычного, всепоглощающей страсти не возникло, так, увлечение. Но зачем-то понадобилось оно, уж, не для разбавления возникшего ощущения пресности? Не в смысле досадить самой себе.
Иногда найдёт, женщина соскочит с катушек. Назло самой себе. А тогда: ночь, костёр, шлёпанье волн о берег. Может, под влиянием Лариски Падериной? Она завела? «За компанию» чего не сделаешь.
Прислушиваясь к своей чуткой совести, мысленно перебирая в голове разговоры, Евгения мечтала о минутах забытья.
О тех минутах, когда не помнишь, что говорила, что хотела сказать. Жесты, прерывистое дыхание. Успела ли поведать что-то сокровенное или то, что словами сказать невозможно, прикосновением тел, без слов, сказано было.
Бесстыдство и беспамятство заслоняет благодушие. Плутоватая застенчивость слегка волнует. Неправда, когда говорят, что женщина, встав с постели, тут же всё забывает. Ничего не забывается, всё в своё время на свет вылезет.
Для мужчины, с его инстинктом охотника, близость всего лишь добыча, доказательство собственной значимости, простое удовлетворение, облегчение, выброс энергии. После он делается безучастным, чаще всего, опустошённым.
Для женщины важно о чём шёл разговор, как, чем закончился переток. Когда разделяют миллиметры, взаимопроникновение сущности предопределено: кровь одного перетекает другому, одно сердце подлаживается к ритмам другого сердца, сливается дыхание, частыми толчками вырывается из груди. Общее безмолвие, без малейшего изменения, без сигналов извне. Нет отражения звуков, нет чёткого определения ощущений.
Всё важно. Всё. Это не может длиться бесконечно долго. Затратен миг. Отдаёшь, отдаёшь.
Нежность изливается, сочувствие. Находящийся рядом поглощён своими ощущениями, рассеян, невнимателен. А ты любишь, ты восхищаешься. Хочется говорить, хочется вызвать на откровенность.
Со стороны это покажется смешным. Не свойственно человеку без остатка растворяться, но если человек – женщина, это простительно. Это – отнюдь!
Всё проходит. И голос становится совершенно спокойным, и взгляд, из отсутствующего, подёрнутого туманом, открытым и испытующим делается. По щекам покатились слёзы. Бесстрастно расширяются блестящие глаза. Утекает, ширится расстояние.
Положи руку на плечо, сразу почувствуешь отказ тела, напряжение. Дрожь передастся. Человек не шелохнулся, слова не произнёс, но передалось его волнение. Это вызвало изумление родства душ.
Толчок души произошёл. Душа, которая мучилась угрызениями, старается не показать это. Всё казалось безоблачным, как тут же понимание пришло, что всё не сложилось. Ощущение на уровне подсознания.

                44

Евгения старалась быть спокойной. От этого казалась чуточку усталой. Желания впасть в истерику не было. Может быть, если бы кто-то схватил за плечи и встряхнул, то полились бы слёзы, что-то, вводящее в ступор, выпало бы. Так она чувствовала. Хотя в действительности ничего такого не было. Не было никакого ступора, не было перебора событий. Была обыкновенная жизнь с каждодневными заботами. Разве что, любопытства прибавилось.
Любопытства по отношению к мужу. Она не могла понять, как он, сделавший её счастливой в любви, а что ещё пожелает женщина для себя, что может быть лучше и дороже, он начал сковывать, рядом с ним как-то неуютно делалось. Хотя она вовсю старалась приспособиться и приспособилась.
Евгения нутром чувствовала, что их союз угоден самому богу, не просто так они сошлись, а сошлись под влиянием неких сил. И вот, оказалось, Виктор утратил ощущение нужности, первоначальной привязанности. Что-что, а это женщина улавливает сразу. Тут, тешь своё самолюбие, сравнивай и отметай, убеждай себя, что ничего ещё не случилось, но раздражение селится. Оно своё чёрное дело начинает делать.
Даже когда прижималась к мужней спине, этот холодок чувствовала. Тепло было тем же и в то же время не было сонного расслабления, как будто всё время удара ждёшь.
Ощущение волей-неволей заставляло задуматься. Получалось, по-настоящему она не любит мужа. Взбрело такое в голову. Уязвить мужа временами хочется.
«Если он такой умный, то пускай не думает, что без него не проживу. Проживу, да ещё как. Заведу любовников».
Мать оградила от приготовления завтрака, позволила подольше валяться под боком мужа. Но за ними оставались походы в магазин, уборка комнат, возня в огороде – от этого никуда не денешься. Было напоминание о прошлом. 
Приходили в голову мысли, что лучше поехали бы на юг, те же деньги извели, но там, на юге, хотя бы не было напоминаний.
Теперь думать об этом было поздно. Всё, что приходило в голову, что мучило сомнениями, было обыкновенное бегство от действительности, грёзы. В благодушном настроении это разве улыбку могло вызвать.
Привязалась к мужу, он интриговал. Интриговал тем, что для него не было разницы между просто влечением, и влечением по любви. Он мог и с тем и с тем состоянием прекрасно обходиться. Начав что-то делать, это касалось и любви, муж уже думал, что будет в конце. А она-то, дура, тянула к нему губы, она обмякала в его объятиях, она зуд надежды на лучшее старалась запрятать.  Одной этой минутой, только этой минутой, разрушить отчуждение мечтала.
Несуразность предположения, она вынуждена была признать, что её жизнь с Виктором ничего хорошего в будущем не сулила, воспринималась, как измена самой себе.
Появись возможность незаметно куда-нибудь уехать, чтобы там и жильё было, и работа, чтобы никто ни о чём не спрашивал, она, скорее всего, уехала бы. Не уехала, а сбежала бы.
Интересно, стал бы Виктор её искать? И насколько хватило бы сил скрываться? Это только так говорится, что хорошо бы одной пожить. Мысленно ведь будешь тянуться сюда: как он там. Будешь корить себя за сумасбродный поступок. Но хотелось, хотелось проверить себя и его.
Думая так, никакой ревности не возникало по поводу того, что в жизни Виктора может появиться другая женщина, случись ей, Евгении, уйти. Молодой мужчина, сильный, не обременён обязательствами. В схватку с кем-то, она, Евгения, точно не ввязалась бы. Или, всё же, попыталась бы отвоевать своё? Нет, скорее всего, нет!
Думая так, она машинально начинала теребить воротник блузки, словно он делался тесным, кривила губы.
Чудно, выстроенные отношения, могли на короткое время рождать какую-то жаль себя, могли пропасть, могли со стороны показать всю несуразность. Они же и привязывали.
Предположение предположением, но нужно было продолжать жить, насколько хватит сил. В таких случаях говорят, день, но он твой.
Евгения считала, что выносить на всеобщее обозрение беду – глупо. Беда наваливается пудами, а стряхивать её с себя приходится граммами.
Частенько думала, когда человек из рохли, про мужчин это, про мужчин, с мокрым ртом превращается в уверенную особь, жизнь начинает туда-сюда колыхаться. И что тогда? Придёт время, удержать возле себя сил не станет. С ума сойти можно.
Ей казалось, что Виктор слушает и схватывает больше, чем она рассказывает.
Проходили дни. Она ждала какого-то признания. Ничего особенного. В конце концов, уверилась, что Виктор сам ничего не предпримет. Такой экземпляр попадался, наверное, один на миллион. Может, на десять миллионов. Удача это или крест, который предстоит нести всю оставшуюся жизнь, кто знает. Её удивляло одиночество, каким Виктор окружил себя. Хотя, чтобы он сильно от этого страдал, такого не было.
Разбирая мужа, Евгения что-то утверждала, и тут же, аморфным «хотя», обозначала сомнения. Во всяком случае, говорила она себе, лучше что-то делать. Но это «делать» вовсе не означало, что муж должен пуститься во все тяжкие. Чтобы пуститься во все тяжкие, на то причина должна быть. И не мелкая какая-нибудь. Тогда, во всяком случае, простить можно.
Конечно, хорошо, когда у человека болит сердце обо всём. Но маленький сердечный мешочек не может всё вместить. Одинаковое чувство, любовь, допустим, можно, как матрёшку, или как пирамидку, нанизать, или одну в другую вставить. Объём тот же, только содержание внутри увеличится. Для глаза незаметно, а не всякая рука дотянется, чтобы вес прикинуть.
И чёрт с ним, что одно с другим бороться будет, всё минуемо, всё однажды уйдёт. Надоест ведь когда-то, из раза в раз саму себя спрашивать, как жить дальше. Расхочется. И упрекать расхочется, и слёзы лить. И вешаться самой на шею надоест. Махнёшь на всё рукой.
И тут же опровергала саму себя: как можно прощать того, кто не понимает, за что его должны простить. Казуистика получалась. Она делала лицо застывшим. Она неприязнь рождала. И в то же время наступало спокойствие, полное спокойствие: хватит искать, хватит чудить. Больше она никого близко к себе не подпустит. Увлечения до добра не доведут.
Разве это жизнь, если от чего-то убегаешь, нет, не приближаешься к чему-то, а убегаешь? В потёмки чужой души не заглянуть. Не потеряла надежду, шаг за шагом, движешься к цели.
Громоздится вокруг преград безмерно, есть, где спрятаться, а спрятаться оттого, что происходит в жизни, негде. Это эгоизм. А эгоизм заставляет отойти на обочину, всматриваться в собственное отражение. Шаг к примирению кто-то должен сделать. Так было, так будет всегда.
Словно пробудившись от летаргического сна, Евгения внезапно, как бы со стороны, увидела себя. Заморгала. До чего же можно распуститься, коль перестала замечать морщинки возле глаз. Возникшие куриные лапки первый признак увядания. И кому ты будешь нужна?
Носила маску, ну и носи. Она срослась с тобой. Никто не требует искренности. Всё не имеет значение. Должна, обязана удовлетворять все притязания мужа: на внимание, на способность угодить, на похвалу ему. Ничего сверхъестественного он не требует.
А как же тогда проявить себя? Чем? Через себя переступить придётся. Проявление – это битье посуды? Он чашку разобьёт, ты – блюдце, он – тарелку кокнет, ты – вазу хрустальную об пол. Он тебе: «Дура!». Ты: «Сам дурак!»
После таких мыслей, что и остаётся, так покрутить по-птичьи головой по сторонам, прося поддержки.
Дух женщины живёт отдельно от тела, он лишь на короткое время в виде жестов, действий, отдельных слов пробивает отчуждённость. Для того, чтобы завоевать новое пространство. Для того, чтобы торжествовать.
Нет, не стоит припоминать недавние разговоры, в которых оброненное случайное слово вызвало досаду. В жизни все попутчики, все идут в одном направлении – к концу.
Судьбе всё равно, кого она сводит вместе. Нужных друг другу людей, совершенно чужих, или лишь на чуточку приемлемых друг к другу. Судьба сблизит, судьба и разведёт. Судьба и спросит за всё.
Каждый мог бы жить по-другому. По-другому распоряжаться собой, временем. Распрямить плечи. Мог бы, если бы показали, наставили. Если бы опыт к переменам был. Опыт от кого-то зависит.
Ох уж эта зависимость! То внешним поводом радости была, то вдруг источником гнева сделалась. И не притянешь никого к ответу. Какой-то порочный круг стыда и униженности.
По-настоящему никому нет дела до того, чем и как кто существует. Сочувствующим тоном выказывается расположение. Вокруг все изысканно вежливы, или говорят, лишь бы отделаться,- ну, разве в этом суть? Просто, таким образом, отметается ужас остаться одной.
Ощущение не из приятных. Радость сменяется страхом. А за трепетом, или вместе со страхом приходит пустота. Пустота заставляет бессильно опускать руки, делает безвольной, затягивает в бездну. И почему тогда родной тебе человек всё дальше и дальше отдаляется, уходит из сердца, лицо стирается из памяти?
По рассказам Виктора не было у него периода, или как теперь говорят, кризиса переходного возраста. Не дрался со сверстниками, не был непоседой, не увлекался зарубежной музыкой. Не стиляга. Перечислять все «не» можно долго. Даже не курил. И учился хорошо.
Одно ясно, ему неприютно было в окружающем мире. Но этот «неприют» он умело скрывал от всех. Осознанно, неосознанно, под чьим-то влиянием, или из-за опаски за дальнейшую жизнь,- на это, рви на части, он не ответил бы. Спроси его, он не ответит, в чём этот «неприют» выражается?
Женщина – любительница мёд расточать. Лучится вся. А есть и такая, кто сухарь, чёрствая. А мужики не за первой, а за второй увиваются, льнут. Отчего так?
Ощущение палкой не проткнёшь, за угол, как не нужную вещь, не выбросишь. Ощущениями даже с лучшей подругой не поделишься. Потому что не в словах дело, нет таких слов, которые то состояние правильно отобразили бы.
Евгения поёжилась, что мысль, что вопрошающий взгляд ответа потребуют. Горькой кажется жизнь мужу. Из-за этого много времени проводит в отчуждении. И друзей, по его словам, нет.
Чудно. Нескладным рос парень. Думал, вырастит, так все радости ему на блюдечке с золотой каёмочкой преподнесут. Как рыба в воде в жизни себя чувствовать будет. Оценят люди. Как же! Мужиков учить и учить жизни нужно. Они – опора для женщины. Да что-то опора хилая.
Гордиться можно, это она, Евгения, в какой-то мере привела Виктора в чувство: нечего на рожон лезть. Не каждый раз будет так, как хочется. За это памятники не ставят. Обыкновенному «спасибо» надо радоваться.
Не суету в душе мысли рождали, раз за разом окатывало давно забытым. Вспоминалось поле льна и цветы василька. Голубое на голубом. Куры полощутся в пыли. Сумрак вечера. Светлая печаль. Мама.
Другой раз она, опомнившись, думала, что рассуждает слишком рассудочно, потому что всерьёз, чтобы так, взять и уйти, причины не было. Веская причина должна быть, чтобы совершить поступок. Авантюризм с примесью бесшабашности.
Таких глупых мыслей, если их собрать воедино, набралось бы с пригоршню. Ну и закатать бы их в комок, перебросить, играючи, с ладони на ладонь, да выбросить на помойку. От них только неуютно и холодно становится.
Евгения чувствовала, что нужна Виктору. Ей казалось, что она понимает Виктора, даже то, что он недоговаривает, трогало до глубины души. Грязи там, по крайней мере, не было. Она любила его, и это слово, с незначительными уточнениями, точно описывало её чувство. И бог с ним, что стремление к определённости довлеет над мужем. Стоит ли из-за этого паниковать. По крайней мере, он пока был источником радости.
Это не возвышало, не отталкивало, это позволяло сегодняшние терзания спокойно переносить. Любовь была той силой, которая могла освободить от чего угодно, и наполнить чем угодно. А мысли только сильнее распаляли чувство.
Евгения могла говорить с мужем обо всём или почти обо всём. Не любила касаться жизни с Семёном, видя, что это напрягает Виктора. Начни копаться в прошлом, начни перебирать, сразу наткнёшься на шип: то не так сделала, там попустила, здесь уступила. Сразу ощущение необычайности рассасывалось.
Что бы кто ни говорил, но мужики в душе до примитивности солидарны, когда дело касается их возможностей. Начни говорить про Семёна, последуют вопросы: «Как было? Где? Сколько? Почему?» Вдаваться в некоторые детали грешно. И без объяснений было понятно. Столько толкований, сколько на свете людей.
Как можно объяснить, что в некую минуту захотелось поцеловать? Если не поцелуешь, то самой распоследней дурой будешь. И тот, к кому потянуло, ответить должен. А ведь после этого сердце, было трепыхнувшееся, задрёмывает, проваливается в нежность. Всё вокруг пропадает.
Нет, не было стремления уязвить мужа. Была попытка затронуть что-то важное для обеих. Оба согрешили. Сознательно или случайно? Для неё флирт ничего не значил, для Виктора, кажется, то же.
Ничего нового для себя он не открыл, видимых изменений в поведении нет. Ну, заплутались немного, сбились с пути. В последнюю секунду одумались, не рискнули в крайность удариться, не занялись выяснением отношения.
Всё это показало, что они признали разделяющую их границу, если таковая была.
Ломиться, по крайней мере, через нейтральную полосу никто не собирался. Пространство оказалось полностью выгороженным. Ни один чужак не должен ступить на него. Но и самим с лупой не стоит ползать по нему на коленях, выискивая какие-то следы. Принюхиваться, присматриваться, улики собирать.
Если до сегодняшнего дня сумели сберечь видимость своей самобытности, почему и дальше не оберегать её? Управу на собственную жизнь найти трудно. Потому что, чего ни коснись, всё отзывается. Пустись во все тяжкие, удержу не будет. Новых и новых развлечений захочется.
Чтобы получить преимущество, нужно один раз переступить через себя, отбросить стыд, прекратить разговоры о морали, и дать себе возможность почувствовать свободу. Чтобы ничего не сковывало.
А можно через свою вину переступить? Так чтобы не корчило, не душило воспоминаниями? Отчего зависит великодушие, что за сила заставляет простить?
По всем выкладкам выходило, что опасности ждать неоткуда. Появись возможность, можно было бы свести всё вместе, объединить все вчерашние дни.
Каждый день – вчерашний, по отношению к чему-то. Конечно, не просто так кучу создала бы, а только самое лучшее постаралась бы отыскать.
Только как бы распределилось то, что висит на душе, тот груз, который никому, ни при каких обстоятельствах не то что в руки дать, а нельзя допустить того, чтобы краем глаза на него кто-то взглянул? Что-то должно быть отделено от всех.
 Тут не требовалось притворства. И с родителями Виктора, с которыми вначале держалась натянуто и замкнуто, установились вполне доверительные отношения. Мать Виктора оттаяла, отбросила настороженность. И Евгения поняла, что защищаться ей не от кого. Да, конечно в какой-то мере мать Виктора была властной натурой, но теперь-то она говорит рассудительно, теплотой и сердечностью проникнута, любит разговаривать и расспрашивать.
Простота отношений только с виду доступность подразумевает. Копни глубже – сто защитных одёжек наздёвано на каждом человеке. И как покойно делается, когда полной грудью вберёшь дух дома, угадаешь ту силу, которая манила и тревожила, которая ощущение целостности создаёт. Можно перевести дух, можно оглядеться, можно саму себя заставить помолчать.
За редким исключением, толстокожие не в счёт, все люди чувствительны. Поэтому и тему для разговора, безобидную тему, с трудом подыскиваешь. Брякнешь не то,- вот ты и виновата. Не все стойки и мужественны. Не все могут судить не только по холодным фактам, то-то и то-то случилось, но и согласно законам души. Как бы ни пыталась вывернуть разговор, а всё одно уткнётся он в тупичок с понятием – душа.
Все носятся со своей чувствительностью, как с писаной торбой. При этом и мысли не допускают, что кто-то по-другому воображает. Отсюда и неудовольствие. И ведь что, к пустякам цепляются. Хорошо бы, реестр иметь, в котором отделено главное от пустяков.
Одни, согласно велению сердца, пускай, главные проблемы решают, те, кто тянется к сочувствию и прощению. В народе они за шизиков считаются.
Кто с головой не дружит, тот пусть мелочными пустяками занимается. Балаболы, трещотки. На это у них хватит ума, чтобы из мыши слона состряпать. И у тех, и у других свободного времени высвободится уйма. Выбор надо дать человеку.
Нет, девонька, шалишь, выбор – эта своего рода развилка. А куда дороги от перекрёстка ползут, тупик впереди, или, что хуже, топь непроходимая,- не известно. Уж лучше держаться чего-то одного. Со всеми двигаться.
Евгения почувствовала, как на неё наваливается сонливость. И вместе с нею нарастает желание встряхнуть себя. Что толку переглядываться, натянуто улыбаться или стискивать от бессилия зубы.
Странно, живёшь среди людей, поколение за поколением стремится стать лучше. А человек по-прежнему - загадка. Грязи вокруг меньше не становится. Каждый оберегает какую-то свою тайну. К одним людям сразу доверие возникает, к другим полнейшая антипатия. К кому-то безразличие. Ни у тех, ни у тех каких-то особых тайн нет. За всем чьи-то глаза наблюдают.
Что касается тайн,- откуда им взяться, если рождается человек беспомощным. Люди в мелочах расходятся. Вот бы каждый и раскрыл перед каждым свой тайник. Куда там! Человек скорее задавится, чем поделится с ближним. Венец природы, а от этой самой природы всё дальше и дальше отходит. Природа – она не пытается свою красоту скрыть. Красота у неё, наоборот, на виду.
Смотришь через оконное стекло на улицу, дерево, облако на небе, какой-нибудь куст у дороги - всё кажется таинственным. Как, спрашивается, можно сотворить такую красоту. Каждый листочек прорисован, отличаются один от другого, блики играют. Из труб тянется дым, сквозь стекло аромат его чувствуется. Там, за стенами дома сама вечность. Она неподвластна человеку.
Попытки изменения окружающего мира, это, в первую очередь, возможность остановить миг, замораживание ощущений. Для тебя целая жизнь, для окружающего мира замороженное ощущение. Если оно и оттает, то другим будет. Другим по отношению к чему?
Считается, что быть доброй плохо. Добрый человек не от мира сего. Дурой последней выставят ту, кто не умеет считать деньги, кто не умеет пользоваться положением.
Хочешь избавиться от кого-то, дай ему взаймы. Годами будешь своё возвращать. Утешением, разве что, служить будет то, что, ты так думаешь, никогда больше глупость не совершишь.
Вконец запуталась. Каждому есть что скрывать. Все терпят неприятности от близких. Они и даны, эти родные-близкие, чтобы познать жизнь. А кому охота жизнь через боль познавать, через разочарования?
Устала от жизни. Всё выводит из равновесия. Расслабиться и отдохнуть,- куда там. Хорошо, что не пришла минута, когда хочется драться и кусаться, обзывать последними словами, когда хочется всё делать назло.
Обман за обман. Это свинство. Свинство выявляет изнанку слов, выпячивает преувеличения. Свинство заставляет карабкаться по лестнице вверх. Что было вчера, сегодня может надоесть, вчерашняя радость, может обернуться тоской. И всё равно самое важное почему-то в прошлом отыскивается. На прошлом проба подлинности стоит.
- Ты, Женя, умеешь быть верной. Ты поддаёшься внушению – от этого пользы мало,- обмолвилась как-то в разговоре мать Виктора. Евгению тогда залёгшая у неё между бровями морщинка привлекла. - Идеальных нет людей. Признавать свои ошибки не всякому по силам.
Евгения молча кивнула. Про какие ошибки упомянула мать Виктора? К чему это? Почему бы и не согласиться с очевидным. А что оставалось делать, если выставили тебя маленькой девочкой, и пытаются разъяснить и без того понятное. Мелочи о многом говорят. Указать надлежащее место все хотят.
Почему, например, они с Виктором, когда теперь разговаривают, то стараются не смотреть друг на друга? Это плохой признак.
Мужчина не способен затаиться и ждать, выгадывая подходящую минуту, чтобы нанести удар. Из своего опыта Евгения уяснила, что мужики лишь с виду грубоваты, стоит им показать кость в виде смазливого личика, припухлой фигурки, привлекательного голоска, как грубость переходит в интерес.
Борьба, кто кого перехитрит, важным делает любое движение, кивок. И всё это скрывается под маской презрения. Платить за ухаживание должна женщина.
Как бы ни посмотрела, всегда ответным будет холодный и расчётливый взгляд, лишь с виду кажущимся добрым и ласковым. Мужчина - охотник. И настроение отнюдь не улучшится, оттого что разглядела это. Доброму только ленивый на шею не сядет.
У настоящего есть своё начало. Оно очевидно. А вот о том, каким будет конец, возникнет желание поговорить. Как же, выяснить нужно, кто есть, кто. Границы дозволенного определить.
Рассуждения с трудом даются, но молчать нельзя, достучаться до сути предстоит, размотать жизненный клубок.
Счастье женщины не в том, что она должна верить каждому слову, счастье её в том, что она может распахнуть объятья. Ощутить радость от прикосновения. Проснуться, наконец, в постели нагретой во сне вдвоём.
Радость в том, что можно смотреть до бесконечности на затуманенное сном лицо, можно потереться головой о плечо, по-девчоночьи рассмеяться.
Радость в том, что никого не нужно переделывать. Каждый, пускай, остаётся каждым, сам собой.

                45

«Я не в силах отвечать ни за кого. Спокойно. У меня есть сын, у меня есть муж. Я живу хорошо. Очень хорошо. Настолько хорошо, что мне завидуют».
Евгения почувствовала какую-то неловкость. Нет, она, по большому счёту, была всем довольна. Просто время от времени спрашивала себя, куда ушло время, безмятежность, полностью расслабленное состояние. Что-то постоянно напрягает. Почему, когда смотрела на человека, смотрела как бы мимо него.
С чего и как она начала это чувствовать, когда и почему такое началось – она голову над этим не ломала. Как пришло это состояние, так и уйдёт. Перетерпеть надо. Она просто машинально отмечала изменения. Если не будешь в огонь дрова подкладывать, огонь сам собой погаснет.
Стала пропадать разговорчивость. То, что когда-то раздражало в муже, чуть ли не слёзы вызывало, его молчаливость, теперь не волновало. Что это, как не начало охлаждения? Первый шажок на пути в бездну. Пока всё слишком далеко не зашло, хорошо бы отойти в сторону и посмотреть на весь процесс. Слово-то, какое – процесс!
Процесс в том, что не сама отойдёшь, а кто-то выпихнет на обочину. Дождёшься, что так и произойдёт. Может, уже кто-то нацелился занять её место. А что, когда постелька нагрета, мужик подготовлен, в неё ложиться приятнее.
Готовить еду, вымыть пол, погладить бельё можно и молча. Жить молча – это как бы повторение жизни с Семёном. С тем говорить вообще не хотелось. Оборот жизни произошёл. Ну, и куда дальше? Не хватало начать задавать вопросы. Можно на воображать чёрт те что. Впечатлительность на полную катушку заработает.
Раздражение, так и оно какое-то без злости, без корысти. Переставь пару раз кастрюлю, брякни при этом крышкой,- вот и полегчало. То ли обожглась, то ли машинально подуть на пальцы захотелось. Нельзя свои страдания разделить с кем-то. Подруге, и той, всю правду говорить нельзя.
Жизнь в том и состоит, чтобы подлаживаться, усмирять себя, сдерживать порывы. Уступать, соглашаться на уступки. Боль возникла,- боль можно заглушить на время. А чтобы изжить её, нужно причину выявить.
Сомнение поселилось с той поры, как при прощании, перед тем, как уехать в отпуск, увидела глаза мужа. Страх увидела. Показалось, он боялся.
Не из-за того, что оставался один. Страх был рождён себялюбием. Себялюбие точных границ не имеет. Оно завести может далеко, делает жалким.
Под воздействием глаз мужа, Евгению охватила тоска. Дурацкая впечатлительность разыгралась полной мерой. Это ощущение ни с чем не спутать. Она терзалась. Она горевала. Раз за разом теряла приобретённое с такими муками спокойствие.
Захотелось плюнуть на учёбу, плюнуть на предстоящий отпуск, взять мужа за руку, и больше не расставаться. Так и жить – рука в руке. Куда он, туда и она!
Перебарывая дрожь от тоски, от чувства неминуемой потери, рождалось, пришло понятие: а собственно, что случилось? Этот человек, так она думала о Викторе, он – мой. Не любит, может быть, раз не зовёт под венец. Дым влюблённости развеялся. Но ведь была счастлива. Омертвлённое после Семёна тело ожило. Обманулась надеждой?
Тело ожило, наконец-то, по-настоящему, женщиной себя почувствовала. Сладость появилось от прикосновений. Переживания иными стали. Они о потере сигнализируют, то, что потерять можно. А женщина потерять боится головокружительную власть любви.
От этого «обманулась» и прихлынули к глазам слёзы. Стыдно стало. Мысли о пресловутой верности оказались растоптанными гнусной чувственностью.
«Плевать, наверстать бы упущенное, жизнь уходит…»
Мучительней всего осязать, что не кто-то подтолкнул к измене, а сама с помощью измены решила вернуться к жизни. И в первый раз, и во второй. Уступила, не думая.
Нет, не пала. Случай это. По дороге ведь тоже идёшь, споткнулась обо что-то, камень под ноги попадёт, палка ли какая, неровность,- вот и оказалось лежащей навзничь. Ещё судьбу благодарить надо, что легко отделалась. Могла и ногу сломать.
Неужели, получая ласки другого мужчины, в простонародье, наставляя рога, своего бывшего «любимого», «сладенького», «единственного» готова в грязь истолочь? Или в помутнении забывается всё, будишь в себе сладкий миг? Прошлое ушло, оборвалось, а хочется продолжения.
Рождается минутная ненависть. Вместе с ней презрение. Вместе с презрением желание унизить.
Желание унизить требует огромную отплату. Отплата раскрывает способы. Способ обозначит цену. А цена, если она кругленькая, порабощает волю, увлекает на путь ожесточения и бесстыдства. И за этим ожесточением укрывается совесть. Укрытая от чужих глаз совесть будит «справедливое» негодование.
Круг замкнулся.
А тот, который тебя добивался, с ним всё ясно? Он всего лишь задался целью покорить тебя. Не открыть что-то для себя в твоём внутреннем мире, а удовлетворить желание ради желания. Проникнуться ощущением чужого тела.
Всё, что рождается в причудах сна, всё это воплощается в явь. Всё одним словом определяется – желанием унизить. Он подл. Он подловил случай, воспользовался им. Мужчина не помнит женщину саму по себе, он помнит её тело.
Потом, конечно, и лицо всплывёт перед глазами, и бесстыдство звуков напомнит о чём-то, и что-то характерное выпятится. Каждый своё выносит.
В какой-то мере Евгения была потрясена своим умозаключением. Оно не оправдывало и не низвергало в пучину конца жизни. Она чувствовала себя просто уставшей женщиной от однообразия жизни, мыслей, подвешенного состояния: и не мужняя, и не пойми кто.
Надоело, - судьба такая! Был бы муж богатым, разъезжала бы по курортам, ходила бы по ресторанам, общалась бы с интересными людьми. Но этого нет.
Если Виктор не в состоянии заметить изменения, то почему она, женщина, должна указывать? Он не хочет тратить слова, и ты плати той же монетой. Не хватало – придумывать для него тему разговора.
Не лучше ли, просто подсунуться, стать в его глазах божественной самкой, пускай он целует. Губы всегда полураскрыты для этого. Получить удовольствие, расслабиться, пускай, на короткое время, и жить этим. К чёрту страдания, к дьяволу все разговоры о постыдности поступков.
Как-то сами собой в голову приходили мысли о разводе. Студентик Сергей - минутное увлечение, поддалась зову плоти, он не в счёт, он просто попользовался без последствий. Она и забыла о тех минутах. Если у него сохранятся впечатления, бог с ним, может, они для него радостью до конца жизни станут.
«А он старался понравиться, его рвение доставляло удовлетворение. И ты, и он стремились получить полное опустошение. С мужем так не старалась. Всё-таки, муж чувство стыда будит. Чуть-чуть, но скованная с ним».
В глазах ни капли тепла, застывшим лицо сделалось. Маской. Случай - он останется тайной. Минутное увлечение знамениями потом не отзовётся. Фитилёк лампы веселее горит, когда его подкрутить можно. Без чудинки жизнь пресна.
Евгения считала, что первые годы её женской жизни были трудными, их просто так не забыть. Все отпавшие напасти своим зудом подталкивали к тому, чтобы сделать жизнь легче.
Только счастье имеет право на существование. Смысл жизни – купаться в счастье. На законном основании. Потому что беду пережила. А беду, какая бы она ни была, ненавидеть нужно. Не пускать на порог.
Запутаться можно. Беда может в счастье перерасти, а счастье окончиться бедой. Сама не знаешь, чего хочешь.
С Семёном жила, так тот всё делал, чтобы отвращение росло. Его прикосновения омерзение вызывали. Не появись Виктор, до нервного срыва дело бы дошло. В психушку попала бы. С Семёном не то, что разговаривать, смотреть на него тошно было.
Виктор, когда сидит одиноко на диване, порой боль вызывает, ёкает сердце, до чего же он жалок в такую минуту. Подойти, обнять хочется. Как в такую минуту завести разговор о разводе? Разводится та, у кого в паспорте штамп. Не так и плохо жить. Надо быть совсем бессердечной, совсем забыть о том, что тебе дал Виктор.
Мелькнёт такая мысль: дал, дал! Да ничего он не дал! Он о себе заботился, ты – о себе. Он получил ничуть не меньше, может, в сто раз больше. Клещ, когда присосётся, ещё разобраться нужно, кто большее удовлетворение получает. Тот ли, кто сосёт, или тот, кого сосут. В одном случае новая жизнь начнётся, в другом – организм бороться за жизнь учится.
Сама о разводе разговор Евгения никак не могла завести. Смелости не хватало. Какой может быть разговор о разводе, когда не расписаны. Хочешь уйти – уходи. Собери вещички, ручкой привет сделай. Только чтобы ни слёз, ни соплей. Только прежде подумай, куда уходить, к кому? Одной куковать? Может, лучше смирить себя? Не доводить до крайности!
Опять взять за руку Сашку, и уйти. Сашка уже большой. Сашка может свою руку вырвать. С мнением Сашки считаться нужно. Под зад его не хлопнешь, чтобы не уросил. Ему объяснить нужно, доказать, что так будет хорошо и для него, и вообще. Проклятое понятие – «вообще»!
Ни с чего наваливается «жаль». То ли, чтобы облегчить боль, то ли это зашевелившееся сомнение щупальцами-присосками пробует оболочку на прочность. Хочется ясности, без нарочитостей. Хочется по глазам, в которых зажжётся заинтересованный огонёк, определить долю своей нужности.
Не может быть, чтобы боль и страдание, не может быть, чтобы слова, какие на языке вертятся, не читались, не прочувствовались бы.
Чтоб не устраивает в теперешней жизни? Да всё устраивает! Во-первых, умней стала, страх пропал. Видимость свободы есть. Видимость, или свободной себя чувствуешь? Ну-ка, выверни себя наизнанку, потряси чувствами, сделай пересортицу всему: плохое на одну сторону переложи, хорошее, достойное внимания – на другую.
Плохое - перечеркни, наплюй на него, забудь. Скатай один блин, начинкой сверху положи плохое, прикрой другим блином сверху, защипни края, и в печь. Запеки! До каменной твёрдости.
Надо помнить только счастливые мгновения. Беды, страдания, самоистязания – забудь. Выкинь из головы. Просто – живи!
Как можно радоваться жизни, если то одно вылезет, то другое? Что, так ходить с тряпкой и подтирать за всеми? Еще не хватало, мокрую тряпку отжимать в ведре, и высматривать, что в осадке оказалось. Два раза умереть нельзя.
Когда и раз, и два, и три умираешь, то не умираешь, куски своей плоти умерщвляешь. Те куски не отпадают, носишь их на себе. Лучше от этого? Как бы не так!
День в глазах меняется. И вчера таким же был, и завтра такой же придёт. Ни минуточки из него не выпадет. Настроение его расцвечивает, сереньким делает, иногда многокрасочным.
Ждёшь объяснения от мужа? Раз ждёшь, то считаешь его умнее себя. Но в таком случае ты - дура, а дуре не дана возможность в людях разбираться. Дура, разве что, скандал учинить может. Себя завести, ему позволить вспылить.
Дуру не результат интересует, она процессом упивается. Процесс затягивает. Никакого толка от процесса. Процесс женщине мил – это когда с любимым лежишь в кровати.
Никто не выдержит до бесконечности попрёки, косые взгляды, нытьё. Жалко саму себя? А ты не жалей, попробуй измениться.
Надуманная трагедия, живя в доме, чувствовать себя бездомной, да, вдобавок, одинокой. В гостинице заплатила за кровать, и никто не потревожит. Сама собой себя чувствуешь. Веди себя только прилично. А в собственном доме приходится платить за всё. И за это же тебя грызут!
Тягостно становится, когда Виктора долго не видишь. Из командировки ждёшь с замиранием сердца. Дело не в охлаждении. Хочется чего-то большего. Надеялась родить. Не выходит. Тает надежда на это, и нежность пропадает. В постели отрабатываешь как бы обязаловку. Так надо организму.
Не только для организма стараешься, и душу согреть хочется. И забыться, и побывать в зазеркалье.
Время в такую минуту отстаёт. Как бы молодеешь. Сколько счастливых минут было, столько сил прибавилось. И нечего выдумывать беды. Нет их.
Перед мужем не нужно казаться лучше. Делай, что хочешь, не обращай внимания на слова. Копи силы для ночной битвы.
А может, копить силы нужно для того, чтобы переступить через себя, и начать жаловаться на стороне? Преувеличенно рассказывать о своей любви, о его нелюбви? Это рождает ощущение лжи. Тщеславие это.
Только ложь изобличить всегда хочется. Так кому решать, что ложь, а что не является ложью? Что всего лишь заблуждение?
Чтобы подойти к рубежу измены, – это сколько сил потратить нужно? Убедить себя, разубедить, вылить накопившиеся сомнения. И всё для рокового шага. А потом, спустя время, что, пересмотром снова озаботиться?
Откуда-то удивление приходит, что совсем недавно всё представлялось несколько иначе. И что-то напомнит о прошлых счастливых минутах.
Сколько сил я вложила в мужа, так думает всякая женщина: научила видеть прекрасное, он со мной перестал быть занудой, он стал общительным, он понимать тело стал. Он бороться научился. Он, наконец, из эгоиста в нормального человека переродился. И всё это не просто так, а растрачивая себя! И каков результат?
Господи, дай силу всё вынести! И почему в ответ на всё хорошее - охлаждение, равнодушие? Как, как это душе вынести!
Для кого беречь себя, копить силы, для кого? Посуду мыть? Картошку чистить? С поля боя, любимого, раненым не выносить. И на амбразуру дзота, чтобы закрыть его от кинжального огня, бросаться не нужно. С криком «ура» вряд ли захватишь новую позицию. Позицию не только отвоевать нужно, но ещё и удержать. И укрепить, и расширить.
А «ура», что, глотку надсадила, страх загнала внутрь,- дальше-то что? Что дальше?
Может, дело не в разводе? Может, некуда любовь тратить? Застоялась любовь. Непроточным озеро любви оказалось. Цвести начало, смердеть. Хотя бы родничок новый пробился бы.
Так что, связи на стороне – это подпитка, родники озера любви? Связи на стороне в обман погружают. Заставляют варианты просчитывать, бесстыдство множат.
Растрёпанные волосы, потное лицо, раскиданная одежда, торопливость, ожидание разоблачения. Любовь от всего этого исчезнет навек. Сбежались – разбежались! А как насчёт адреналина? А как насчёт того, что под старость кусок хлеба некому подать будет? Обман в одиночество выльется.
Произносить слово обман в слух Евгения не могла. Она была трусиха. Смелости не хватало.
Много западает в человека. Хоть бы кто-то перекрыл кран, отсёк ненужную информацию. Это же ненормально: перемешка из того, что подходит, и ощущение, что чего-то не хватает.
Оставалось ждать. Жизнь сама собой вынесет на развилку. Виктор пойдёт в одну сторону, она - в другую.
В спину можно сказать всё, что думаешь о человеке. Не выбирая слов. Не думая, как при этом выглядишь. Даже не прокричать слова, а молча подумать. И только одно это согнёт плечи, походку в шаркающую превратит, ужмёт человека.
Почему обязательно нужно высказать? Все ждут какую-то правду, и боятся её. И сожалеешь о чём-то, и утешения ждёшь, и, вроде бы, нашла своё, и всё одно тревога не покидает.
Люди все разные. Один может скрыть своё горе, сдержан, таится, но ведь это не спасает, у таких нутро сгорает скорее. Другой, напротив, слёзы льёт открыто. Всем жалуется, всех осуждает. А каково окружающим это выносить? У каждого своих переживаний под завязку, а тут вникать в чужие, приходится.
Крах надежды невмоготу представить. А накручивать то, чего нет,- это правильно?
Почему женщине нужно, чтобы перед ней каялись? Искупление, что ли, видит в таком наказании?
Не с кем поделиться своими переживаниями. Нет, есть что-то рабское в мужиках. Будто цепью их приковали к своим страстям.
Кто-то кроме работы ничего не видит, кого-то бутылка привязала, а если «хобби» появилось, тут, пиши, пропало. Как младенца от бутылочки с молоком не оттащишь. Не будешь же питать ненависть к «хобби»?
Не понять, отчего, если выскажешь всё, что думаешь о человеке, он раздражительным становится? Чертыхаться принимается. Не подойди.
Накатит мгновение, в душу нисходит мысль, останавливаются глаза, отверзаются, и принимаешь в себя ускользающий мир. Лучшее уходит. Противоречивая тоска по покинутому, ожидание радости предстоящей встречи – всё это трогает. Всё это обманывает сознание. Невысказанной робостью, оглядкой долбит мысль висок.
Как бы ни хотела, а на лестнице, на которую поставили при рождении, все ступеньки перебрать, да не по одному разу, придётся. Каждая ступенька – это новое качество. Только заползёшь на неё, как тут же плакат появляется с поучениями, какой должна быть, чему соответствовать. Истины прописные. Кто пишет эти плакаты, кто пришпиливает к стене, кто одну надпись меняет на другую?
Про доброту, про чуткость, про то, что нельзя завидовать, про терпение. И ни слова, как выпутаться из трудных положений. И ни слова об удовольствиях. Вот и надейся на себя.
Читаешь прописные истины и думаешь: как верно сказано. Но несколько однобоко, жизнь диктует совсем другое. Жизнь манит, жизнь открывает тайны, о которых и не подозревала. Тайны живут в каждом.
Порой трудно сдержаться, ужимаешь себя, ужимаешь. Душа уходит в страдания, в какой-то бред. Доброта не то что в обузу, а в наказание перерождается.
И ни капельки гордости. И ниоткуда приходит мысль, что жизнь остановилась. Судьба обманула. Жаль себя становится.
А жаль – это особая дверца. Она всегда где-нибудь сбоку, чуть в сторонке. Она никогда не бывает плотно прикрытой, всегда щелка. Всегда перед ней удобный коврик, чтобы возможность ноги вытереть была. А за ней бездна пространства. Всевозможный набор запретных прихотей.
Кто-то подожмёт губы в ответ на такое заключение, показывая, что его меньше всего волнует, что, или кто вторгается в запретное. Жить согласно прописным истинам скучно. Размаха нет. Лёгкость должна быть, практичность во всём.
Мужчинам хорошо, они подраться могут, напиться. В пьяном виде им ничего не стоит показаться на людях. Пьяный мужчина – обычное дело. С женщиной всё не так. С пьяной женщиной неприятно иметь дело, стыдно. Так и хочется глаза в сторону отвести. Плакатам перед глазами особо верить не приходится.
Вообще, чудно. Сошлась с человеком – готова полностью себя ему отдать, а пожив с ним какое-то время, процент за процентом уменьшаешь его долю. Наконец, говоришь, что с него довольно и половины того внимания, которое оказывала. Половина потом и на треть может перейти. О себе заботиться нужно, себя сохранить.
Как бы ни береглась, жизнь бок подставит, на собственной шкуре изведаешь все её прелести.
А, в общем-то, чего там, бояться не следует. Лишь бы благодарный отклик был на участие. Жить и не получать ничего взамен – глупо.
У женщины несколько раз в году должны быть независимые дни. Критическими днями её Бог наделил, а независимые она сама должна отвоевать. И не нужно быть наивной по этому поводу.
Раз жизнь несправедлива, то компенсировать чем-то несправедливость нужно. Жизнь всё время подталкивает, все время указывает на прописную истину: живи и давай жить другим. Душу нельзя перековать.
Представить себе, как бы провела день независимости от мужа? Первое, заткнула бы уши, чтобы не слышать ничего осуждающего. Закрыла бы двери, может, наоборот, всё нараспашку. Выбор. Один, второй, третий. Красавчик, урод, неутомимый любовник. Любопытство, снисхождение, страх. Рай, ад, блаженство. Ресторан, задушевная беседа, многометровая постель под балдахином из шёлка с бахромой.
Кого выбрать, с кем проделать всё мыслимое и немыслимое? Не перед подругой же показывать освобождение. Что толку сидеть на кухне с подругой, бутылка разделяет или соединяет… Одна выпитая стопка, вторая. Громче разговор, увереннее суждения, категоричнее. Сама, правда, окрылённость. Слушай – не переслушаешь.
Подруга, пока ты живёшь с мужем, соглашается с тобой: да, твой муж дерьмо, он груб, он подонок. Ничего не стоит, ничего не умеет. А стоит бросить мужа, так подруга не тебя утешать станет, а мужика начнёт жалеть.
Почему так, да потому что женщина никогда не сравняется с мужчиной. Она и разговаривает снисходя. Через губу слова выплёвывает. Женское дело рожать, а не миром править.
Растечётся мысль, и вдруг остановится, словно упрётся в стену. Кто знает, какой бы была жизнь, случись ей, Евгении, встретить другого, не Виктора? А откуда было бы ему взяться, кто бы посмотрел на неё с ребёнком? До сих пор мыкала бы горе. Нечего себя жалеть! Задача удержать мужа. Все эти «дни независимости» всего лишь бред сивой кобылы.
Что, мужчина всегда на свободу рвётся? Всегда от пут норовит освободиться? Да брехня это! Какая к чёрту свобода, когда у мужиков комплекс неполноценности перед женщинами. Они боятся женщин. Из-за этого и садистов среди мужиков полно, и пьют из-за этого, ущербность свою, таким образом, защищают.
Мужику лежать бы на диване, ну, изредка, протянув руку, удостовериться, что принадлежащее ему, никуда не исчезло. Подсунь ему под руку одёжную щетку – реакция такой же будет. У мужиков с ощущениями туго.
Во время ухаживания, всё готов к ногам бросить, лучше, чем объект поклонения - ничего нет. Тогда ты для него картина, глядит, не наглядится. Готов любые рамки примерить, любой формы, чуть ли не из золота. Лишь бы подошла. Чтобы удобней было разглядывать, чтобы упростить. Чтобы угодить.
А угождать не нужно. Научись разделять чувства женщины, начни с ней советоваться. Покладистым мужчина должен быть, но без подобострастия.
Не много ли хочешь? Хотеть не вредно, вредно не хотеть. Хоти не хоти, а получишь то, что получишь. Ни на йоту больше. Нужно быть готовой к отпору, не к войне, в войне двоих победителя не бывает, к отпору. К защите своего «Я».
Защищаться можно, признавая правоту другого, а можно буром переть, чёрта с два, признаваясь в грехах.
Неприязнь ни с чего может возникнуть. Есть люди, с которыми легко, а есть и такие, разгадывая их, голову сломаешь.
Но если они не мешают жить, если их не любишь, бог с ними, навязываться с дружбой к ним не будешь. И нечего перед ними открываться. Мнение – оно и есть мнение, со стыда не сгоришь.
По крайней мере, угрызения совести не замучают. При виде меня, подумала Евгения, петухи в страхе на забор не взлетают, напротив, как к просыпанной горсти отборного зерна с горящими глазами бегут. Не дурнушка. Не тёлка безмозглая.

                46

Евгения считала, что со своими горестями бесполезно к кому-то ходить. Толку-то! Ну, пойдёшь, ну, выслушаешь совет. Ещё не факт, что мысленно не назовут дурой, а то и чем почище.
Получается, раз от кого-то хочешь получить совет, то, выходит, тот человек «удачливый», а «удачливому» какой смысл пуп рвать, напрягаться, решая твою проблему. У него и так всё есть. Ему, может быть, ничего не нужно. В смысле, чужие проблемы одни беспокойства могут создать.
Он что-то в определённом смысле советовать будет, а в душе, если снизошёл кусочек души на тебя потратить, осудит. Заплывший жирком довольства, никогда не прочувствует боль потерь, утрат, поражений. В одиночку на тропу войны не становятся. Довольный человек никогда не поймёт, какое разочарование чувствует обратившийся за помощью. Не до того ему.
Ему не до того. И деревьям не до друг друга, и разным животным. И траве, и воде, и всем-всем. До тех пор не до того, пока они рядом. А окажись на расстоянии, корнями наверняка потянутся.
Почему-то радость долго не пережёвывается. Откричала, похвасталась,- и всё! Это только несчастье подобно болотной топи: бредёшь-бредёшь по нему, конца краю нет, и ноги вязнут, и гнус в виде сумбурных мыслей одолевает. Унылое несообразное беспокойство. Всё тянется слишком медленно. Как вот перешибить такую нервозность, чем?
Какая же радость, когда, в конце концов, ноги твёрдую почву нащупают. И сил сразу прибавляется, и уверенность появляется. Оглянешься через плечо, не верится, что следы через топь твои. Вот и начнёшь шарить глазами, чьи-то следы ещё должны быть, за кем-то шла, к кому-то. Увы и ах, хорошее вечно не продолжиться.
Погонять мысли хорошо в тишине и в одиночестве. Голова не забита рутиной: как-то, что приготовить на обед, как умудриться, не скатиться на обвинения, кто уберёт со стола. Где бы перехватить денег до получки. В таких мелочах можно и уступить.
Глаза прикрыла, и понесло. По полям, по лугам, закинет на облако, бросит на черноморский пляж.
А вот стоит перехватить взгляд соперницы, доверчивые глазки почему-то смутятся. С ходу почувствуешь разлад. И сердце, помимо твоей воли, застучит.
В одиночестве почему-то тянет представить себя находящуюся на грани. То ли преодолеваешь пространство, то ли ведёшь разговор с соперницей. И убеждаешь, и грозишь. Да не просто так, а доводы веские находятся. Слова. Убедительно всё получается. Аж самой нравится.
Одиночество и тишина растягивают время. Затаишься и ждёшь, когда озарение пронзит, когда отпустит душу, когда с неё камень спадёт.
 Но вот же, и тот, кто совета дожидается, и советчик, все за услугу награду получить хотят. Заработать на этом мечтают. Награда – это и душевный покой, и чувство собственного превосходства. Это и успокоение, и похвальба. И сытость какая-то. И равнодушие.
Это и краем уха услышанное, какая же ты хорошенькая!
Всё-таки, иногда нужно почувствовать себя глупенькой. Хотя это ребячество. Ребячеству свойственно упрямство и самоуверенность. Не признавать свои ошибки. Плевать, кто и как думает. Нет такого праведника, кто на сто процентов бескорыстен.
Не может быть, чтобы за всю жизнь человека, хотя бы раз, не прожгло разочарование. Одного раза достаточно, чтобы червь завёлся. А тому червяку пища нужна. И не просто кусок хлеба, например, а что повкуснее. Подсовывай и подсовывай.
Попрёков, тем более, незаслуженных, ни один человек не выдержит. Сорвётся. Не нервы нужны, а воловьи жилы.
Откуда взять бедной женщине ту выдержку, если кругом одни проблемы? Всё бегом и бегом, всё опоздать боишься. В очереди толкают, в автобусе – давка, работа – только для видимости, зарплата маленькая. Домой прибежишь, язык, высунув, и дома те же самые проблемы. Некому, бедную, пожалеть.
А так хочется подсунуть головёнку, чтобы погладил, кто, по волосам, откинул со лба завиток, дыханием тронул мочку уха.
Вот и приходится считать, что по жизни, как вол пашешь, как раб на галере. В ответ ни благодарности, ни улучшения условий. Так ради чего всё? Кнут поднят в замахе всё время. Щелчок, ожог от удара, боль. За что?
Дёрнешься, вроде бы, ускорилась, тут же осенит,- а зачем? Куда бежать? От чего?
Не так ранит косой взгляд, не так ноет место ушиба от тумака, как мимоходом брошенное слово. Поперёк горла обида становится. Ни проглотить, ни забыть, ни отбросить.
Посмотреть бы в глаза тому, кто придумал такое количество взаимоисключающих слов. Крутить ими всё равно, что поворачивать трубку калейдоскопа. Там беспрестанная смена изображений. Повтора нет. Над логической связью слов, случайно применённых, начинаешь задумываться, когда они своё действие уже произведут.
Стоит написание слова прочитать вслух, как смысл его покажется двусмысленным. Интонация примешивается. Пауза. Неожиданный передых. И главное – уловленный смысл! Почему-то он покажется обидным.
Разрушаются основные понятия, которые заключены в слова-трафареты: «как должное», «естественным образом», «случайно» - они своего рода воздух, вода, солнце отношений. Пустые слова. Каждый их произносил. Нисколько не задумываясь, не вкладывая что-то особенное в смысл.
Смысл - то, что ничего не стоит. Он есть, или был в любом человеке, хотя бы в детстве. Когда отлегло на душе, когда спадёт напряжение, когда глаз вниманием зажжётся, когда нет ни капельки страха – вот в этом и есть смысл действия.
Смысл действия опору создаёт, уверенность, покой. Нет места терзаниям. Терзания отступают, но чувство тревоги никуда не деть. Это чувство и нежное, и, одновременно, тоскливое. И как ни таи, если любят, то сердцем почувствуется волнение.
Естественный порыв души принимается, как должное. Кто-то на лице мину состроит, благодеяние этим окажет. Но первый стыд возникает не за себя, за кого-то. Потом возмущение, потом ненависть на что-то. Гадко и унизительно, потом и ярость наползает. Убила бы! Себя растрачиваешь, им – всё равно!
Спроси, не первый, так второй встреченный человек ответит, что ему стыдиться, что сделал, нечего. Всё оттого, что он не в ладах с правдой. Что-то скрывает. Умение скрыть само по себе торжество рождает. Прочесть «что-то» по глазам можно, но не каждый позволит в глаза уставиться. Возмущаться начнёт.
Чтобы ничего такого не было, нужно брать пример с животных, они опекают и поддерживают друг дружку до определённого момента. Случись, выбор между жизнью и смертью, каждая особь выживает самостоятельно.
Рассудительность в тишине и одиночестве проявляется, и то, только у человека. Несоответствие в этом есть. Чувствовать вину и хотеть жить. Вот и читается тогда в глазах полный набор переживаний: приветливость и тепло, тихая печаль и скрытое сожаление об упущенном. И мысли, казалось, устремляются в запретное, почему-то делаются запретными.
Очнёшься, будто с неба свалилась. Со стороны глядеть,-  поразишься глупому виду. Дура дурой.
Сидишь, склонила голову набок. На какое-то время пропало желание думать. Понятно. Точки над «и» жизнь давно расставила. Против утверждения не попрёшь, что правду последним узнаёт тот, кого она касается. Из-за этого, нет-нет, да и ворохнётся что-то в груди.
Затаилась, вобрала в грудь больше воздуха. Бог его знает, что в такую минуту власть забирает. Время ли, прошлое? Без разницы, спокойно при этом говоришь, убедительно, но сама уже ничему не веришь. Неверие передаётся другому человеку.
Неважно как, с помощью воздуха, дыханием, или прикосновением.  С этой минутой внутри что-то иссякло. Разрастается неверие, нарастает глупость. И что?
Дура, умная – воздух для всех один, солнце одно. Со стороны мысли никто не прочитает. Только в мыслях одна женщина отличается от другой.
Наградой служит возможность отрешиться от происходящего. Сердце перестанет сжиматься. Ко всему привыкнуть можно.
Боль не сама возникает, её кто-то причиняет. Вот бы научиться не давать воли.
Как же приятно сорвать на ком-то свою ярость. Освобождение наступает, перестаёшь себя рохлей чувствовать. А ведь перед этим и дышать-то трудно было. Миг освобождения, он многого стоит. Он горизонт раздвигает. Он опустошает. Всё равно как после близости с мужем.
Фантазия разыгралась. В фантазиях нет места боли, тоски. Там всегда счастливый конец. Там поступаешь как «надо». А кто учит поступать как «надо»? Кто учит не пугаться бессердечия?
Умников послушать, так ни сердиться, ни проклинать, ни сводить счёты нельзя. Грех. А на деле, попробуй прожить не греховно?
Сидя у окна в тёплой комнате, да ещё, если по стеклу струйки дождя ползут, да капли по жестяному отливу стучат – как тут не наступить умиротворению? Покой. Сидеть и сидеть бы в такой обстановке.
Нет, наверное, долго не усидела бы. Скучно бы стало. К тишине трудно привыкнуть.
В тишине хорошо посуду мыть. Водишь губкой по тарелке, капает вода, чуть слышен скрип. Всё машинально проделывается. Что-то греет, до боли приятно о чём-то думать. Хорошо в тишине вышивать: крестик за крестиком кладёшь на канву, а мысли где-то далеко.
Есть, всё-таки, упоение. Говоришь, а сама себя не слышишь. Слова повисают в воздухе. Перед тем, как им полностью раствориться, они какое-то действо производят. Воздух дырявят.
В дырявом воздухе собственный голос глохнет. Нет-нет, да и фистулу выдаст. Будто за что-то зацепится, соскользнёт, пискнет. А взгляд при этом делается отсутствующим и пустым.
Взгляд сердце заставляет сжаться, сжатое сердце гасит искру последней надежды. Есть надежда – есть жизнь. И не важно где мысленно витаешь.
Целую систему выстроила, будто на верёвке, перекинутой через блочок, узелков навязала. Тянешь, верёвка дёргается на узелках, знак какой-то подаёт.
Разность одновременно живёт в человеке. Кем только не перебываешь за жизнь. И ребёнком, и подругой, и сестрой, и возлюбленной. И любовницей, и женой, и разлучницей. И рога наставишь. И сестрой милосердия, и утешительницей, и побудителем мести,- всем побывает женщина. Может в настоящую мегеру превратиться. И всезнающей старушонкой на скамеечке возле крыльца в своё время посидит.
Может наделать ошибок, тут же раскаяться. Может простить за то, что она не такая. Прожжёт стыд, но купаться в бесстыдстве сделается приятно.
Ходить полуодетой, рядиться в одежды недотроги – всё женщина может. Такова её природа. Ей положено быть умной, и слыть немного ветрено-взбалмошной. И быть дурочкой простительно, имей смазливое личико.
Ну и что, если она разбирается только в самых простых вещах? Женщина не придаёт этому никакого внимания. Не комплексует из-за этого. Одёрнут, не полезет не в своё дело. Женщина всегда побудитель.
Есть в этом определённый смысл, есть.
Женщина - это клад. Суметь воспользоваться им, как и где, решает за себя каждый сам. Главное, откопать. Главное, чтобы делиться не пришлось.
Никто не виноват в несчастьях. Тем более – женщина. Несчастья подстерегают человека. Они рассованы везде. Они гроздьями виснут. Кто-то открывает дверцу для них. Подкрадываются беды всегда неожиданно. Беда вероломна, хуже фашиста она.
Только начни перебирать жизнь, как одна за другой сплошные нестыковки. А перебрать нужно. Рассыпаться в благодарностях, умилиться.

                47

Если задаться вопросом, почему сосредоточившись всеми силами своей души на попытке понять всполох неизвестно откуда прицепившейся тревоги, то заметишь, что машинально фиксируешь происходящие вокруг изменения. Звуки, мелькания теней, присутствие посторонних. Вряд ли появится возможность ответить на часть вопроса. Да и не всегда хочется честного ответа на поставленный вопрос. Хотя правды все хотят. Хотят и боятся её одновременно. Правда – это боль.
Понимание приходит при условии, что каждый отталкивается от пережитого им, выбирает личное начало и связывает с ним незамеченное другими явление. Для восхищения.
Восхищение – эта и та же жалость. Только счастливые люди могут быть жалостливыми.
Счастливые люди! Что бы там ни говорили, ни духовность, ни самоотречение, ни великое терпение, данное свыше, не делают счастливыми. Ну, разве на какое-то время. На миг. В житейском понимании счастье – это достаток. Достаток заработать нужно. Своим горбом.
И много вокруг счастливых людей? Много тех, у кого дом – полная чаша? Раз-два и обчёлся.
Хорошо наследство бы получить. Дядюшка богатый из-за границы отписал бы праведным путём нажитое. Тогда бы, что и осталось, так определиться, куда потратить. Вот тогда бы и восторжествовал лозунг: «Кто был никем, тот станет всем».
Родители были «никем». Из-за этого пришлось ждать и терпеть.
«Получается так,- подумала Евгения,- что человек не живёт, а проводить опыты над жизнью».
Хоть и не сильна была Евгения в химии, можно сказать, совсем не сильна, но из школьного курса уяснила, что всё дело в катализаторах, которые то усиливают реакцию, то глушат её. Для женщины катализатор – мужчина возле. С одним всё по-настоящему, с другим – одна видимость. А хочется и любить, и гореть страстью, и страдать.
Взгляд от таких мыслей на минутку острее сделался. А потом чувство, будто рассеянна стала, будто задремала. Холодок тревоги наполз. Смутно прислушивалась ко всему, что вокруг происходило. И чувство неприязни рождалось.
Хочется в одно прекрасное утро проснуться героиней, совершить ради этого поразивший всех поступок. И всё для того, чтобы потомки помнили, чтобы как-то отметиться в жизни.
Смешно: они будут помнить, а тебе уже всё равно! Тебя нет! Тебе не хватило времени, чтобы дожить, чтобы выкупаться в лучах славы. Стать тем, кем хотела стать.
Глупое рассуждение, но не всем же быть умными. Не всегда чувствуешь себя уверенной, элегантной, с чувством превосходства над окружающими. И дурой надо побыть.
Чем читать нотации, лучше быть дурой. Дуры в жизни лучше устраиваются, они знают, где получше, где поспокойнее. Нутром это чувствуют.
Дура не поведёт серьёзный разговор. Да нет, скорее всего, именно дура затрагивает серьёзные темы. Дура безлична. Она так оправдывается. По незнанию.
Рождение ребёнка есть самая важная отметина для женщины. Но нет, ребёнок – это так себе. Так себе, наверное, и одномоментный вывод, что, допустим, полюбила. Ведь это тоже поступок!
Сначала думаешь, что это на всю жизнь, что «полюбила» - это как выросший вулканический остров среди океана. На тысячелетия природа его создала, по крайней мере, на целую твою жизнь.
Отвесные берега, нависшие скалы. Попробуй, чужак, пристань! Разобьёт твою лодку о прибой. Суров остров, необжит. Такой он, вроде бы, никому и не нужен. А появись растительность, живность, как и претенденты, владеть отыщутся, тем более, если пути кораблей вблизи проходят. Свернёт кто-нибудь.
От наивности «полюбила» идёт, из-за того, что опыта нет…Спрашивается, куда тогда опыт поколений подевался, тот опыт, про который все уши прожужжали писаки? Сплошная нестыковочка. Почему-то чужой опыт всегда бьёт наивность. Тут вот и хочется узнать, почему никто не остановил, позволил делать то, о чём потом противно вспоминать?
А не останавливают потому, что ты – нищая. Взять с тебя нечего. Нищетой можно объяснить и неумение жить, отвращение к этой самой жизни.
Значит, дело не в том, что один человек хорош, а другой падок на соблазны. Соблазном испытывать не нужно. Соблазн – патока. Уколет мысль – раз, и окунёшься в эту слащавую приторность, этого окажется достаточно, чтобы не отмыться. Захочется повторения.
От многого неловко становится, но ничего, обвыкаешься. В своём мирке копошиться приятно. Нет, но почему тянет оглянуться, и не просто оглянуться, а вернуться на пепелище, поворошить золу?
Может, всё дело в том, умеет человек прощать, или не умеет? Это каждый для себя должен решить. А здесь тоже закавыка,- что прощать? И хотела бы, да совесть не позволяет, через неё не переступить. Через совесть, только взяв за руку, с завязанными глазами, кто-то может перевести.
Есть индивидуумы, для кого переломить себя труда не составляет. Ломать и не нужно, такой человек гнётся в нужную сторону легко. У этого вместо гордости – похвальба. Не только похвальба, но и укоренившееся мнение, что он во всём прав.
Чтобы лишить человека соблазна, нужно держать его на коротком поводке. Женщин это особо касается. Покажи другую жизнь, другие ощущения, открой дверку страсти – не будет удержу.
Всё женщины, женщины! Исчадия порока! Пускай мужик на себя посмотрит со стороны, так ли он хорош? Он зачатки ревности пробуждает. Женщина что, она изначально по своей природе предана тому, кто её открыл. Не её вина, что разочарование копится. Каждая согласна гордиться мужем, детьми, квартирой, обстановкой, если бы, пусть, даже малыми вливаниями, эту гордость поддерживал любимый. Хороший настройщик женщине нужен.
Кто виноват в том, что зрение открылось, какие-то мелочи видимыми стали? Ни вблизи, ни на стороне идеала не найти. А может, всё дело в понимании? В остывших желаниях страшного ничего нет.
Почему-то вдруг ощутила, как что-то возвращается, правда, более значительным. И это значительное усиливает неизбежность потери. Как бы проверяет, на что способна. Может, так проверяется тяга к жизни?
Не что-то загубленное, не что-то утраченное волнует, а то, что ждёт впереди, что манит в даль. Может, в такую минуту даётся вещая сила, называемая терпением, которая и спасёт.
Только зачем она? Зачем терпение оборачивается бедностью?
Тайна движет и поступками, и управляет чувствами. Вещая сила эта, может уничтожить, может спасти. Она приготовляет к чему-то важному. К предназначению.
Важно беспокойство, пробуждение от сна. Первые минуты, когда полное умиротворение и вместе с тем ожидание перемен: что-то не так, что-то не то… Без горя, без печалей, что без греха, века не изжить.
По уши влюблена, готова пылинки сдувать, ничего не замечаешь, никакие разговоры не действуют. Боишься не то, что обнять, прикоснуться. Торопишь момент, когда всё будет дозволено, и не можешь. Что-то мешает.
… Редко, когда возникнет после пробуждения потребность рассказать о чём-то неприятном. Любая неприятность не сама по себе, а связана с кем-то. Да и, хотя связь повода для видимого ослабления не даёт, но близкие отношения сковывают свободу, что ли, сложны, болезненны, мешают быть откровенными. В любом разговоре несказанного остаётся намного больше, чем сказанного. И несказанное не исчезает, копится отдельно. Повторения ситуации редко кто ждёт.
Отчего желание то усиливается, то ослабевает. Почему, иногда грустно из-за этого бывает, а иногда, как бы и всё равно. Иногда тепло делается, бывает, и ледяной стужей повеет. Не в одно и то же время такое происходит, но случается.
И интерес к жизни тогда падает, на «всё равно» интерес списывается. В такой ситуации доброе слово хочется услышать. Но и оправдаться тогда легче. Перед собой, перед другими.
Как-то само собой всё выходит, когда началось и с чего началось, ни сама, никто не сумеет ответить. Да и зачем ответ, лишь бы не было пересудов, лишь бы злых попрёков не слышать. Лишь бы перекорам места не нашлось. Лишь бы почва под ногами не заколебалась, не стала уходить.
Раз слово не произнесено, то не имеет никакого значения, что думала за минуту до этого. Да и слово можно произнести в простоте, а можно и заковыристо. Но если взглянуть с иной стороны, то выяснится, что несказанное слово, как цыплёнок в яйце живёт-живёт, а, вылупившись, корм в виде сплетен, наветов принимается добывать само. Оно кричат, требует всё новой и новой пищи.
Вроде бы, прикусила язык для того, чтобы защититься от неприятности, не показать слабость, но от этого сильнее не становишься.
Можно вспылить, можно из-за пустяка переполниться негодованием, можно накричать. Это будет не больше, чем отлетевшая от горящего полена в костре искра. Упадёт на готовый загореться материал – быть пожару, не будет ничего горючего в округе – сама собой погаснет.
Так отчего, зачастую, идёшь туда, откуда бежать без оглядки нужно, говоришь то, о чём помолчать нужно?
Всё, наверное, с того, что озаботилась о себе думать и вспоминать.
Не важно, ведётся спор открыто, или соперничаешь про себя. Конечно, спор-войну лучше не затевать. Лучше наблюдать за всем со стороны, наблюдать, размышлять, подогревать интерес, быть судьёй и с той и с той стороны. Хотя насквозь таким способом трудно кого-то разглядеть, но что-то можно увидеть. Для себя, по крайней мере.
«Поп свяжет, никто не развяжет». Нет, жена не скрипка, её на стенку не повесишь, и мужик не смычок, каким звуки из той скрипки выдать можно. Он тоже рядом век не провисит. Струны от бездействия растянутся.
Туда-сюда качается маятник жизни. Откачнувшись до крайнего предела, он на какое-то время замирает. Кажется, в этот момент жизнь к чему-то прислушивается, останавливается, может, оно и так. А может, всё замирает, перед тем как пойти вспять для того, чтобы ход переосмыслить.
В обратном ходе жёсткости больше, усталости, равнодушия. Пропал былой трепет. Что-то порушилась. Иначе всё воспринимается. И ветер шумит не так, и солнечный свет по-иному отражает состояние неба. По-иному густеют краски.
Обратный ход маятника жизни – процесс деградации, что ли. Обратный ход стремительнее. Он как обвал. Рушится привычное. Усилий больше затрачиваешь не тогда, когда в гору поднимаешься, а когда с кручи спускаешься. Справиться, устоять трудно.
Устояла – честь и хвала. Что интересно, чужой опыт ничему не учит. У каждого он свой. Если даже и не права, то сдаться сразу, кричать об этом не имеет смысла. В несходстве мнений копить недовольство – это путь в никуда.
Легче от этого станет, что обида не возникла? Как бы не так. Не обида, так что-то другое тяготить примется, не муж, так сын о себе напомнит, не сын, так ещё кто-то дорогу к примирению утяжелит. И хочется послать всех к чёрту, уйти навсегда от этих людей, которых противно выслушивать, противно находиться с ними рядом.
Более-менее чувствуешь себя хорошо, только находясь среди обиженных жизнью людей. Сама себя не раскрываешь, но чутко вслушиваешься в чужие несчастья, они будто отогревают. Чужой костёр из поленьев чужих страстей особое тепло отдаёт.
При этом не упиваешься своей бедой, а находишь в этом утешение. Любопытно наблюдать других. Приходит ощущение, что придерживаться традиционных обычаев, условностей - глупо. Через условности перешагивать и перешагивать нужно.
…Хорошо глядеть из окна, как небо обкладывает сплошной пеленой туча. Редко, когда в считанные секунды этот процесс укладывается. Обычно из рыхлых, серых, как дым, облаков, окрашенных желтоватым цветом, нудно, свинцовая, тяжёлая пелена образуется. Мрачно делается, темно. Неделями может хлестать дождь. Сыпать заворожено.
К чему это? А, наверное, к тому, что так же обкладывают напасти. Медленно, осознанно, завораживающе. Обкладывают для того, чтобы нудно, неделями перебирала механически случившееся. Сродни это тому, как, глядя за окно, сквозь плачущее стекло, находить отклик в себе.
Мокрые крыши, потемневшие стены домов, лужи, пузыри – всё нагоняет тоску.

                48

Виктор частенько путался в своих размышлениях. Мысленно не мог определить, какую излуку проплывает, левый или правый берег перед ним, вверх ли по течению его несёт жизнь, или сплавляется наобум, больше похожий на бревно-топляк. Лишь чуток конца над водой торчит.
Этим чутком, что сверху, он кое-как пытается управлять, а то, что сокрыто толщей воды, все его грешные мысли,- они находятся во власти всех святых.
Никак не прибивало его в тихую гавань, где можно было бы, отрешившись от всего, всевозможными красотами любоваться. Не происходило слияния его мира и окружающего.
Живёт, приглядывается, прислушивается, что вокруг происходит, цепляется к мелочам, а главного, самоутверждения, не возникает.
Как-то жена, глядя на него, сочувственно совет дала:
- Закопался в себе. Плюнь. Всех не пережалеешь. Себя пожалей.
- Себя. Значит? - переспросил Виктор,- а за что себя жалеть?
Кажется, он ищет счастье. Все в разных видах о нём только и говорят. Счастье - обладать королевой, счастье - иметь хороший дом, счастье – престижная, хорошо оплачиваемая работа. Счастье всегда в спарке с чем-то. Счастье и определитель счастья.
Стоит ли, стремясь непонятно куда, городить одну за другой цель, что-то отвоёвывать у кого-то… Кто знает, может, в какой-то момент и держал в руках счастье, да не одно, откуда знать об этом? Что проносится мимо, указателей не имеет. Это потом ярлыки и бирки, как бы вдогонку, жизнь навешает.
Потом. Нет бы, загородить одной рукой проход, второй рукой ощупать всё, что собирается проскочить мимо. Бог с ним, что неудобства кому-то от этого, зато неожиданностей минуешь.
Стоит прощупать мысли о свободе и несвободе, как определишь, кто и как, и с чем прошмыгнуть мимо хочет. Тогда, может быть, и надежду ухватишь, и неприступность и невозмутимость перестанут волновать. Пальчики разрабатывай, тренируй их на чувствительность.
Вроде бы всё не так и плохо, а внутри нет радости. Нет чувства удовлетворения. Взаимности нет. Наверное, это от врождённой недалёкости.
Нет ощущения счастья. Хотя, заяви в полный голос о счастье – засмеют. Что это такое, никто не видел.
Так и воздух никто не видел, а ведь им люди дышат. Может, и счастье, как воздух, можно расчленить на тысячу, сто тысяч возможностей. И одна из этих возможностей будет надежда. 
Гложет, что отдаёшь больше, чем взамен получаешь. Чему или кому завидовать в этой жизни? Каждый каждому вещью приходится. Приглядись внимательно. Погляди со стороны и на свою жизнь, и на жизнь других. Сплошные разочарования, сплошные стремления к определённости.
Один, любую фамилию подставить можно, чего-то добивается. Учится, карьеру на работе делает, общественник. Сам спокойно не живёт, и других теребит. Шило у него в одном месте. Затычка он от бочки. Больше всех ему надо. Неугомонный.
«Другой», может, «другая» от довольства жизнью, от мелочных наслаждений пухнет, зримо «столбом» врастает в землю. Человек – недалёкий. Карьера – толку с неё, быть общественником - больно надо нервы тратить. Лучше нарвать воровато яблоки, забравшись в чужой сад. Лучше животу своему угодить. Ничего «столбу» не надо.
Если и ворохнётся что в душе, так от свалившейся возможности «заработать» на жизнь, да возможности потратить, пройдясь по магазинам. Это препятствие перед возможностью заработать, «столб» перевалит. Заработал, успокоился. Время пройдёт, чего-то ещё захочется.
А тот, что чего-то добивается, кипит страстями, лезет вперёд. Спроси, зачем ему это нужно – не ответит. Как же, самолюбие подстёгивает. Из-за этого перестаёт ориентироваться в окружающем. «Тип же с другими запросами, столб» алчно приобретениями обрастает.
Всё до поры до времени. Надоест. «Типу с другими запросами» тоже скучно станет. Вернее, не скучно, а тягостно, раздражение поселится. Раздражение не из-за того, что жизнь изменить захотелось, нет, просто так. Скука, она всегда просто так. Скучно с кем-то.
Раздражение старит, выхолащивает душу, изнашивает. Какой женщине выглядеть плохо хочется? Плюнь, не обращай внимание. Ведь и любовь, и простое желание обладать, одинаковы, по сути.
Не обращать внимания, не получается. Разборки, выяснение отношений,- в этом тоже какая-то новизна. Начинаешь жить этим, Всё глубже погружаясь в пучину неприязни.
«Столб» безболезненно всё перенесёт. Он готов к новому счастью. Почва для этого готова. Он как тот крот, или мышка, в норку многое натащил. Он в загашнике припас искорку новой любви, неосознанно её хранил, так, на всякий случай.
И ведь этим его не укоришь. Крошка от куска хлеба в карман всегда случайно попадает. Крошка, а может, инстинкт разбивает на крохи содержание. Для того чтобы уцелеть?
Гордиться в жизни нечем. Недоделанного, неисполненного в сотни и сотни раз больше. Если на чуточку кто-то опередил, так можно его догнать, земля одинаково всех принимает.
Вспыхнуло желание, приходит успокоение, потом опять что-то поманит. Будущее ли манит, прошлое вперёд подталкивает? Сердце ли прощает, рассудок ли безжалостно судит?
Инстинкт. Вот и выходит, зависть, ненависть, алчность – всё это можно списать на инстинкт? Хорошо, когда находится козёл отпущения грехов. Всё можно на отплату свести. А где ж тогда место души?
Кто первее: душа или инстинкт? Кто из них ведомый, кто ведущий? Как эти две ипостаси уживаются? Инстинкт служит для сохранения жизни, душа – для разнообразия.
Без души тускл человек. Мешок накопленного добра. Душа -   «крещенская» вода, которая не тухнет и не портится.
Бабушка всегда ходила в полночь на девятнадцатое января к колодцу, чтобы набрать воды. Правда или нет, но та вода год не протухала. Целебной силой обладала. Верь, так оно и будет.
В детстве душа большая-большая, весь отпущенный для неё объём заполняет. Человек растёт, а душа нет, она всё такая же. Хорошо бутылочка с душой закупорена – целёхонька душа, не расплёскивается. Расшаталась пробочка от неправильной жизни -  грязнится душа, уменьшается.
Полюс сдвигается. Выпадает человек из предназначенного ему пространства. Связи рвутся. Тяжело жить становится. Нет успокоения для сердца.
Иного человека хоть мочалками оттирай, пальцы в кровь сотрёшь – черноты не убавится.
Вроде бы и от земли не оторвался, сравнил ведь как-то себя с бревном-топляком. Елозит конец по дну. А солнышко греет, но зыбко кругом. Нет устойчивости. Позабыли на небесах обо мне. Не иначе готовят к чему-то.
Только настолько медленно идёт та подготовка, что ничего хорошего ждать не приходится. Устал от ожидания. Но махнуть рукой, а, провались всё пропадом, не выходит.
Хоть бы кто стряс серое вещество в голове, чтобы башка прояснилась. Непонятная боль густеет внутри. Стонет от этого сердце. Кажется, та боль никогда не покинет. Сплелось всё, сцепилось. Хорошо бы забыть и простить. Но ведь всё делится надвое, ещё надвое, и ещё, и ещё, до совсем непроглядного мизера. И никому нет дела до этой необычайности. Утратилось первоначальное ощущение.
Влепил бы кто пощёчину, думается, ответной реакции не было бы. Пощечина не унизила бы. Велик ли труд, взмахнуть рукой. Как говорится: много труда – мало свободы, а хочется, чтобы наоборот было, мало труда – много свободы.
Полусон какой-то. Живёшь, мыслишь, работаешь и понимаешь, что пустеешь, гаснет земное притяжение. Ничего не хочется. Но ведь ничего ни у кого не просил.  Вот что удивительно.
Хорошо, оказывается, сесть на скамейку, сложить на коленях руки, замереть в терпеливой неподвижности, в ожидании, какой же мыслью осенит.
Кучерявятся облака, тянет остужающая прохлада. Запахи, какие запахи плывут!
Поймаешь себя на мысли, что, вроде, по-умному рассуждаешь: живёшь так же, как и другие, те же слова произносишь, в еде – никакой разницы. Особых витаминов, «кремлёвских» добавок в пищу, чтобы там жить долго, чтоб склероза в голове не было – как и простой люд не нюхал. Одежда одинаковая, газеты читаешь одни и те же. Школа, детский сад – ну, за редким исключением, всё похожее.
Даже когда буквы в строчку составляются – буквы для всех одни. Внутреннее содержание разное? Похожего ничего нет, если не подсматривать.
Да, «похожих» нет, но ведь хочется, хочется что-то своё вылепить, что-то такое, чтобы оно выделялось от всех, чтобы блеснуло золотиночкой. Вот ведь состояние! Оно и порождает мытарства.
Виктор нутром чувствовал, что его состояние изжить можно, только обратив в слова. Выговориться. По такому поводу Евгения морщила нос, выражалась, что мысли мужа, болтаются неизвестно где, как дерьмо в бочке.
«Спустись на грешную землю»,- говорила она.
Спуститься можно, но как бы при этом постараться угодить в свой след. А то сбросит неведомый распорядитель человеческих душ с небес на грешную землю, да угодишь не в свои башмаки, на небо разутым принимают, попадёшь ногами в маломерки, или, ещё хуже, в растоптанные опорки, и будешь остатние дни мучиться. Набивать кровавые мозоли, или пятки сзади при ходьбе тащить.
Вот же свойство человеческой памяти! Вроде бы недавно беззаботное детство желаниями полнило. Почему в детстве и юности всё лёгким казалось, тогда ни времени не замечал, ни возраста. Беды были какими-то несущественными. Изживаемыми.
Может, дело в том, что пространство было ограничено узким кругом близких людей? Они создавали защиту, брали на себя подпитку души. В ущерб себя. Одни уходят, другие приходят на их место.
Пока не начнёшь задумываться, всё вроде бы, как и должно быть. Должно быть – чья это установка? От кого или чего поворот в сознании зависит? Причём тогда инстинкт самосохранения, если осознанно себя загнал в угол? 
Что общего между тем ребёнком, который стучал себя в грудь кулачишком, говоря: «Господин!», и тобой теперешним?
Вроде бы и времени прошло немного, берёза, посаженная в один год с твоим рождением, не заматерела. Чёрно-белые детские фотографии не выцвели. На них всё тот же лупоглазый бутуз, с широко расставленными удивлёнными глазами, которые излучают доброту и любопытство.
Но ведь стоит выложишь в ряд, по годам, снимки, там ты в матроске, потом в вельветовой курточке, потом в школьной, мышиного цвета форме, первое, что бросится, так постепенно уходящее из глаз удивление. Глаза всё больше и больше начинают глядеть внутрь.
Вот что странно, на старых-старых фотографиях глаза почему-то смазываются первыми.
Может, стоит благодарить судьбу за то, что у нас есть глаза? Стоит их открыть, как и то, что окружает, и тени прошлого становятся своими.
И хорошо, что не процеживает тот, с небес, человеческую жизнь. Это и сохраняет способность удивляться, способность плакать, когда хочется плакать, изумляться прекрасному, вслушиваться в чуткий покой.
Душа не черствеет, обдумывая неземные думы. Только почему временами в голову натекает горячая тяжесть, заставляет её клониться?

                49


Не только ощущениями живёт человек. Не отбросить в сторону предчувствие, разум, наконец, всё то, что нашёптывает несуразицу, вроде как ниоткуда. Откуда брезгливость возникает, отчего хочется закрыть глаза?
Набрать бы полную грудь воздуха, да спросить прямо. Только нехорошо так будет. У кого спрашивать? У такого же неудачника-тихони как сам, у горлопана-весельчака, может, письмо написать в редакцию газеты или журнала, чтобы оттуда поделились способом счастье заполучать?  Нельзя предугадать, во что всё выльется.
Живи тихонько, срывай яблочки с яблони, пока их не оборвали другие, пока их морозом не побило.
Вот состояние: зол и одновременно спокоен.
Случаются дни, когда ничего не трогает. Всё идёт помимо. Не жизнь, а незамутнённое стёклышко. Иногда же картины жизни сами возникают, переливаются из одного состояния в другое, ни отогнать их невозможно, ни стереть из памяти. Идут и идут.
Что странно, в такие минуты, кажется, что ускорился ход времени. Засунули в центрифугу, раскрутили, и по мельканию теней заставляют обрисовать событие. А ничего уже и не помнится. Кто там с кем схлестнулся, из-за чего произошла разборка. Главное, начало не видится.
Заставляют определить количество своей вины. Вины в чём? В прошлом?
В прошлом есть какая-то боль, просачивается прошлое живой кровью, будит какие-то картинки. Но в прошлом я - юнец. Безгрешный отрок. Там нет ничего позорного.
Но вот же, в прошлом слышится жёсткий шелест предостережения. Так шуршит усохшая листва под ногами. Почему преследует шёпот, почему воображение рисует картинки? Всё обман зрения, всё мираж. Но ведь жесты, мимику где-то видел.
Луна, и та, всходя на небе, когда полнят сомнения, словно бы выжидает момент: белым ли кругом осветить всё, или надкушенной лепёшкой размазать полутени.
Заворожено, не зная, что делать, всматриваюсь. Вроде ничего не изменилось вокруг, но ощущение такое, будто знакомое, перебранное сотню раз, вот-вот откроется новой стороной.
Из-за непонимания кляну себя. Слова и дела как бы слились.  Чего только в голову не придёт. Чего только не навоображаешь.
Всё не случайно. Непонимание обычно приходит ночью. Глаза закрыты, а всё разборчиво видится, даже на белом потолке чёрное пятнышко различимо. Вспышка должна быть. В пустой тишине должен быть отзвук, отсвет.
Живущего внутри второго человека, отпугнуть вспышкой только и можно. Тянешь руку, хочется притронуться, да тяжесть мешает. Окаменел. Отвратительное состояние. Нет сил, вернуть себя к тому, привычному, полному желаний.
Важно приучить к себе всё, что окружает. Касается ли это дома, обстановки в нём, стульев всяких, стола, цветов в горшках на окнах, дивана, чтобы не скрипел, обоев на стенах. Рисунок на них в какую-то минуту чертовщиной показаться может. Вот и выходит, не ты привыкаешь, а предметы к тебе.
Толкнёт что-то в грудь, стеснит дыхание, тягучее волнение погонит, куда, зачем,- непонятно. В голове хмельной угар.
Приученная обстановка, – она неожиданностей не предполагает. Она не выстрелит необычными суждениями, не огорошит сюрпризом, не взвалит дополнительный груз обязанностей. Ниоткуда не возьмётся яма, в которую угодить можно. В привычном раз и навсегда всё определено. Но… Не дай бог в привычном червяку разницы завестись.
Разница даже в том, живёшь ли в городской квартире со всеми удобствами, или обитаешь в деревенском доме.
Машинально разделение на живёшь и обитаешь. Слово «обитаешь» - пренебрежения полно. Недоделанное что-то в нём. Вроде о человеке речь ведётся, но как бы не о полноценном человеке. С дефектом.
Живя – лишних усилий тратить не нужно. Открыл кран – вода течёт, спичку поднёс – газ загорелся, лифт наверх возносит. Железную дверь закрыл за собой, отгородился от всего мира. Автономен. Готов отстаивать такую жизнь от любых посягательств.
Жить угодно, не всякому по силам. Живя – слабнешь. Из-за этого и подхватываешься, и делаешь нарочито испуганными глаза при малейшем намёке на трудности. В городе стоноты больше.
Обитать человек может где угодно. Светло. Чисто на душе. Кусок хлеба в руке, напиться можно и из ручья, тут же соловья послушать. Корова взмыкивает на лугу, кукушка отсчитывает года, огород в тумане. Петухи захлёбываются от восторга. Собака, потянувшись, позванивая цепью, встретит, виляя хвостом, когда на крыльцо выйдешь. А главное, главное – запахи! Каждую минуту открытия. Когда обитаешь, то и птицы поют звонче.
Хорошо обитать, если дадут почувствовать, что ты – мужик. Об этом скажет женщина. Она может вслед выйти на крыльцо.
В каждом дне открытие!
А что толку в этих открытиях? Опомнишься в одночасье: к врачу за десяток километров добирайся, магазин в соседнем селе. Печку топить нужно, дров, одних, сколько заготовить на зиму предстоит, прорву она сжигает.
Корову подои, выгони утром в стадо, встреть вечером. Огород, будь он проклят, одной воды для полива таскать – руки отвалятся. Двор подмети, дворника нет. Денег вечно не хватает. Зарплата – мизер.
И ведь не в полсилы корячишься, всё на полном серьёзе, не различая, что важно, а что оставить «на потом» можно.
Вот и пойми, что лучше, жить или обитать? Вот и бегут люди из той местности, где они обитали, туда, где жить можно. Вот и рождается отзвук с мольбой о прощении: почему не прислушивался в своё время к советам матери, а ведь она учила быть счастливым.
Не прислушался, обездолил не только себя, но и её, и всех тех, кто, так или иначе, хотел лучшего.
А в самом человеке что важно? Осанка, стать, глаза, одежда? То, что он обещает, что сулит?
Наверное, сама судьба свела Виктора с чудаковатым мужиком-парнем по фамилии Курофеев. Разобраться, почему из нагромождения разных событий, которые жизнь подсовывает, не спрашивая, вдруг вычленяется одно, понять сложно. Сложно и понять, для чего в орбите интересов появляется, в общем-то, случайный человек. И этот случайный человек производит своим ли рассказом, необычным поступком переворот в сознании. Такую зарубку оставляет, что потом, по прошествии времени, говоришь судьбе «спасибо».
Курофеев появился в бригаде неожиданно. Прораб участка, когда Виктор поинтересовался, почему мужика приняли без обычной процедуры, совет бригады должен был его послушать. Цаца он или родственник, кому из конторских, раз без предварительного знакомства оформлен. Прораб отозвался о Курофееве, как о человеке со сквознячком под черепом. В том смысле, что утруждать он объяснениями себя не будет.
«Не нашего ума дело, почему начальник подписал ему заявление».
- Как это? - спросил Виктор.
- А так это! Курофеев – тип, такой своей смертью не умрёт, приключение на свой зад обязательно отыщет, и, вообще, заявление подписано, что тебе нужно? Узнал, что, легче дышать стало?
Дышать легче не стало. Минуты две прораб молчал. Что-то записал на листок бумаги.
- Я думаю, Курофеев долго у нас не задержится. Но приглядывать за ним в оба глаза нужно. Не в смысле, что диверсию какую совершит, а в том смысле, что балабол он. Слух пустить может. Так что, Донев, потачку ему не давай. Опекай. Шишкарь Курофеев. Набивать шишки любит. Ноги у него на ровном месте не стоят, всё норовит оскользнуться.
Виктор удивлённо посмотрел в немного угрюмоватые глаза прораба, сощуренные в подобии грустной улыбки. Того проблемы замучили. План выполнить не получается. Тут не до личностных выяснений: приняли в бригаду человека – работай с ним.
- Не бери в голову. Нормальный мужик – Курофеев. По соседству в примаках одно время жил… Мне кажется, этот Курофеев тебе по душе придётся. Любопытный, однако, тип.
Первое время сложился комплекс предвзятости по отношению к Курофееву. Во-первых, по тому, как мужик жмёт ладонь, можно понять, кто он есть. Пожатие ладони Курофеевым было вялым, «подушечки» показались пухлыми. «Выпивает»,- почему-то подумал Виктор. Курофеев представился Игорем Юрьевичем. Игорь – ладно, но за слово «Юрьевич» язык заплёлся.
Обычно все, знакомясь, небрежно говорят своё имя, не выпячивают себя, а этот с особой интонацией, снисходя, представился. Хоть на голове была кепка, но почему-то почудилось, что мужик снимает, раскланиваясь, шляпу. Странно.
Непохожесть открывалось по мере. Балабол - в меру. Всё на чуть-чуть. Старше по возрасту, на чуть-чуть. Хотя, показался без возраста мужиком: и тридцать лет дать можно, и больше, но, и не ошибёшься, если на четвертаке с гаком остановишься.
Чуть-чуть дремуч в обличье: куце-длинные изжелта-пепельные волосы обрамляли плешину, толстогуб, коренаст, медлителен. Кажется, спит на ходу, но это обманчивое представление. Не спит, круглые маленькие, похожие на свинячьи, глазки упрятаны глубоко, из нутра шпыняют.
Нос, правда, скорее бабий, вздёрнутый, коротко-курносый – такие носы торгашам больше подходят, обманщикам, а никак не строителям. Но человек, «шишкарь», «диверсант», дающий пищу для разговоров изначально интересен. Хотя, интерес не масло, по куску хлеба его не размажешь, чтобы скушать.
Раз интерес проявился, то и уважением это начинает попахивать. Уважение – уважением, а где-то глубоко внутри опаска зрела, что выкинуть может этот человек.
За годы Виктор многому научился. Копать землю, бетонировать ростверки фундаментов и зимой, и летом, монтировать железобетонные конструкции. Держак сварщика был не чужд. Арматурные каркасы запросто собирал.
Новый человек в бригаду, так некоторым думалось, присылается конторой для того, чтобы зарплату сбить, хоть на день, но приблизить срок сдачи объекта. Контора всегда уповает на количество, на вал. Там считают: чем больше народу на объекте, тем скорее окончание строительства приблизится.
Помнится, поднимались они из котлована, где укладывали фундаментные подушки, на перекур к бытовке. На крыльце сидит, привалившись спиной к стенке, покуривая, мужик-парень со свёртком спецодежды. Никуда не торопится. Дождался, когда все подошли, только тогда поднялся на ноги. Ни заминки, ни тени нерешительности. В рубахе-штормовке с закатанными рукавами, прочных парусиновых брюках, тяжеловатых ботинках, в которых в футбол хорошо играть.
Вспомнил, что к чему, чинно и благородно, насупил брови, кхекнул. Ни дать, ни взять, как он вернулся к тому, откуда когда-то ушёл. Улыбка снисходительной издёвки заиграла на губах. Не злонамеренная, а понимающая. Снял кепку.
Лоб парня был высоким, переходящим в плешину, обрамлённую куцей растительностью. Или на чужих подушках волосы подрастерял, или в кухонном скандале вырвали.
- Гегемонам коммунистического труда со всем уважением,- бойким тенорком, не вяжущимся с обличием, сказал он,- прижал сложенные руки на груди, будто этим выказывал признательность. Наполеон, или князёк древнерусский. Актёришка, привыкший к похвале. - Игорь Юрьевич Курофеев собственной персоной, направлен в бригаду доблестного Виктора Донева. Прошёл все процедуры: собеседование, расписался в журнале техники безопасности, получил шмутьё. Жду, сударь, дальнейших указаний.
И при этом хоть бы глаза отвёл. Пялится нагло. Возмущения ждёт, что ли? Расспросов? Должен же понять, лишний рот в бригаде – он отражается на зарплате. Видать, мужик не один раз был под перекрёстным огнём. Чего-чего, а кокетства никакого.
Дёрганье головой, выпячивание вперёд подбородка, кхеканье, подобное звуку вырванной из забора доски, не коробило. Пресловутое «сударь», прозвучало нелепо, было вызовом, резало ухо фальшью, попахивало фамильярностью.
Развязно ведёт себя человек, значит, за его спиной поддержка.
- Ты, чудик, мог бы и на цырлах в котлован спуститься… А ещё лучше, стол в бытовке накрыл бы,- высказался Облупин, никак не реагируя ни на слово «сударь», ни на нелепость всей сцены.
- Не имею права без каски под кран лезть,- тоненько присвистнул претендент на работу, поднял кверху указательный палец. - Изначально намотал на ус, раз на рабочем месте не аттестован, так сказать норму подвига не знаю, то вперёд батьки нечего соваться. Расписался в этом.
- Ишь ты, права знает. А обязанности Игорь Юрьевич не слабо перечислить? Так объясни «сударь» обязанности? - Облупина, кажется, по-настоящему разобрало любопытство.
- Первая обязанность – очередь в кассу занимать на всех,- нисколько не обращая внимания на любопытные взгляды, начал объяснения Курофеев. - Право выслуживаться оставь особо отмеченным. Спешка в работе нервы портит. Такое моё кредо. Примета ещё у меня есть, у кого нос прямой, у того и характер честный. Ты спросил прямо, нос мне твой нравится,- говоря так, Курофеев смотрел на Облупина,- я прямо ответил. Ещё скажу, что по дальним странам до сего дня не мыкался, лёгкого места не искал, но и долго на одном месте не задерживался. Не из категории летунов, но и сесть себе на шею не позволяю. Здоровье сохранил.
- Чудак какой-то,- сказал Облупин. - Моральные устои сразу выкладывает. Кредо какое-то приплёл. Ты, хотя бы, денька три потаился, прежде чем заявлять, что спешка нервы портит. Деньгу зарабатывать – спешить нужно. А объясни-ка, как тебя приняли без утверждения бригадиром? Руку мохнатую в конторе имеешь? Лазутчик? - Облупин уже более заинтересованно уставился на мужика. Хохмач не хохмач, но, что определённо, фокус выкинуть может. «Язва!» - Слышь, Игорь Юрьевич, тебя на этом, как его, детекторе лжи не проверяли? Не, а, в общем-то, как кому, Игорёк мне нравится. До Юрьевича не дорос, но детсадовский возраст у него в прошлом.
Облупин в упор оглядел Курофеева, даже качнулся на носки сапог, пытаясь так обстоятельно высмотреть намётки лысины на затылке, так как считал, что все, обласканные в конторе, лысоваты. Лысина знаком своим отмечает лазутчиков.
Курофеев замечания о том, что он кому-то нравится, пропустил мимо ушей. Он рассмеялся, заморгал часто-часто, словно под веки ему попала пыль.
- Квартал кончается, план горит, прораб у начальника в кабинете жаловался, что людей не хватает, а тут я зашёл. Начальник и подмахнул мне заявление. Прорабу вашему ничего не оставалось, как язык прижать. Входные у вас после первой получки ставят, или как?
 - И после первой, и как... У кого как сображка варит. Без подпитки человека крючит скоренько. Случаем, не из бывших, «торпеда» не вшита?
- Судари! Я во всём нормальный.

                50

Одинокие, так утверждают умники, не по своей охоте одиноки,- характер этому способствует. На жизнь они по-другому смотрят. Не так эту самую жизнь любят, как другие.
Всё-то встречают они хмурым взглядом, но приглядишься, и пробивается сквозь угрюмость любопытство. Неожиданного прямого вопроса все боятся. Насмешка с любого собьёт уверенность.
Можно ещё добавить, что безволие - холодная игла опаски. Оно подаёт знак, что сближение невозможно. Одинокие боятся быть назойливыми.
Одинокие не стремятся жизнь хорошее делать. Одиночества простому человеку, не привыкшему к этому самому одиночеству, не выдержать.
С Курофеевым всё оказалось намного проще. Его намёк, что вовремя подвернулся, выеденного яйца, как оказалось, не стоил. Мужик переболел туберкулёзом. Состоял на учёте. Вроде бы, как вылечился. Вот ему и дали бумагу-направление на работу в Управление.
Отказать в приёме на работу, если власть сигнализирует, никто не в праве.  Кому охота иметь дело с горкомом партии. Пожалуется бывший больной в приёмную,- быть беде.
Под защитой власти туберкулёзник. Не каждый, конечно. Курофеев в категорию «не каждых» попал. Даже когда морщил лоб, и то волосёнки дыбились по-особому. Жили отдельной жизнью.
Тубику комнату отдельную в общежитии подавай. И очередь на квартиру для них особая. Послабления в работе. Ну, чем не особа, приближённая к императору? Чем не объект для подкалывания?
Конечно, такого чураются. Кому охота заразиться, но если не будешь с ним целоваться, из одной кружки пить, садись, наконец, чтобы он на тебя не дышал, то и невелика возможность подцепить заразу.
Нажимай за столом на масло, икру чёрную ложками поглощай, посещай театр – вот и вся профилактика.
Хлеб чёрный с маргарином, портвейн низкопробный, спёртый воздух бичарни, худенькая одежонка… Да будешь ещё валяться пьяным на холодной земле, да психовать по любому поводу,- так не только туберкулёз, а и что похуже подхватишь.
 Вообще-то, бог его знает, отчего зараза к одному липнет, другого стороной обходит?
Курофееву было наплевать, кто и как о нём думал, какое он производит впечатление. На почве пофигизма он скоро сошёлся накоротке с Облупиным. Тот был большим мастаком по части придумывания кличек, смешных – «Полосатый енот», или «Чопик»; обидных – «Консервированное дерьмо», «Свиристелка», непонятных – «Уши от зайчика».
Курофеева Облупин «Болезненный» окрестил. Как выдал это слово голосом хрипловатым от сочувствия с примесью печали, безжалостно-спокойно, предрекая близкий конец, так с невинной миной на лице и звал.
Когда в голове пусто и звонко, как в комнате, из которой мебель вынесли, то в ушах начинает потрескивать сверчок. Сверчкам раздолье в подпечье, при вечерних сумерках на лугу. В ушах же неугомонный сверчок обычно сверлит мозг.
Учуялось как-то сразу, что не так прост Курофеев. Характеризовать его нужно не по тем объёмным фразам, которые он, походя, рассыпает, а по незначительным обрывкам, даже, обмолвкам.
Без общения захлёбывается человек. Многословье рождало черноту, какую-то затируху. Позёрство. Представился,- Игорь Юрьевич. Произнес отчество раскатисто с тремя «р» - «Юрррьевич», это налило его стыдливой буротой, не каждому заметной.
Виктор сразу одиночество чувствовал. Одиночество сводилось к попытке вычленить что-то главное в жизни, найти особое место, без умения ловко и едко кого-то высмеивать.
Как бы низко ни пал человек, какую бы маску чудака на себя не надел, а если порода есть, она выпрет, она недостатки подчеркнёт.
Как-то пришлось в третью, ночную смену, работать. Работой не очень загружены были, так разговорились.
Перекуривали. Вяло перебрасывались словами. Дремотным состояние было.
Виктор, при своей въедливости, мог вопрос-закорючку подбросить, сам начать разговор, затравить собеседника, и в дальнейшем только соглашаться или заинтересованно опровергать высказывания.
Курофеев мог свободно влезть в любой разговор. Высказывал свои суждения как-то безразлично, что удивительно, сыпал налево-направо цитатами. Начитанным мужик оказался. Названия книг и фамилии авторов такие выдавал, Виктор только рот от удивления открывал, да про себя сожалел, что не пришлось в руках те фолианты держать. Перлы, выдаваемые Курофеевым, удивляли.
Конечно, Курофеев ещё тот лымарь был, в том смысле слова, что мог бы с большим рвением трудиться. Но он усердия затрачивал ровно столько, сколько считал нужным. Чтобы не навлекать на себя гнев, не портить отношения.
«При пререкании с начальством пузырёк с нашатырём наготове держать нужно. Нюхнёшь – свежая голова. Всё видишь, всё понимаешь. Ухо топориком стоит».
Был ли это комплимент себе, было ли это заученное суждение, но такие высказывания Курофеева никак не удавалось пропустить мимо себя. Цепляли они. Хотя, как пояснил тот же Курофеев, комплимент с латыни переводится – то, чего нет. То есть любой комплимент – сущая брехня, принимать его серьёзно нельзя.
Выходило, новые знания, попросту,- брехня. Для осмысливания своего жития они.
«Работа – не баба, двух зайцев на ней не убьёшь.  Усердствовать с чужой бабой нужно. Я ж не адъютант его величества - генерала, который ублажает генеральшу. Двух зайцев сразу не убью. Это для адъютанта главная работа -  генеральская жена».
Довольный Облупин, услышав такое, заржал. Курофеев сохранял отсутствующий вид. Облупин со всей серьёзностью заметил, что в таком случае пыль с ушей сбивать было бы неплохо, или теми же ушами сальные губы вытирать, куда как приятно было бы. Исхитрялись позакавыристее изъясниться друг перед другом друзья.
Долго Облупин выпытывал, что привело Курофеева в Кутоган. Как-то ведь и медицинскую комиссию обошёл, с такой болезнью – туберкулёз, справку о разрешении работать на Севере никто не подпишет. А Курофееву подписали. Будто кто-то всемогущий держал его в поле зрения. Опекал.
Окольно, сопоставляя куски того, что Курофеев говорил, пришли к выводу, Курофеев укрывался в Кутогане от родни. Родня могущественная, со связями. На протяжении многих лет «собиранием камней» занималась. Этими словами Курофеев определил то, чем родня промышляла. Родня гордилась своей сообразительностью и хозяйственностью. Все пристроены, все при должностях. Родня женить Курофеева намеревалась.
«Я - выродок,- сказал Курофеев, нисколько не тяготясь своим положением,- один я камни разбрасываю. Родня, может, и собирала камни, да, как оказалось, не те. Их камни только на могильные склепы гожи. А я пожить хочу».
Курофеевское «пожить» подразумевало пошататься по свету, зырливыми, колючими глазами посмотреть мир, почудить.
- Родня у тебя министры, что ли? - спросил заинтересованно Облупин. - Мне б твои переживания. Я б на козе женился, лишь бы не корячится попусту.
«Ты, юбезный,- картавя на «л» и на «р», передразнивал одну из своих многочисленных тёток Курофеев,- или немедленно должен жениться, или участь твоя в тюаму сесть. Выбиай, юбезный».
Так ли на самом деле тётка говорила, подделываясь под иностранку, или Курофеев, стараясь доходчиво объяснить, безжалостно сгущал шепелявость, выдавал слова-звуки в виде лопающихся мыльных пузырей.  Над его произношением ржали.
Курофеев выбор сделал. Сбежал в Кутоган.
На Курофеева иногда находило, сидел на перекуре, не шевелясь, не замечая никого. Будто сморенный сном. Щурил глаза. Только по подрагивающим кончикам губ было видно, что он думает. Даже Облупин, личная жизнь у которого пошла «наперекосяк», в те часы хоть и косился, хоть и пёрло из него желание поддеть, но смирял себя.
Из-за жизни «наперекосяк», Облупин пристрастился к работе в третью смену.
«Только бы со своей чувырлой реже видеться»,- говорил он с натянутой, неподвижной улыбкой.
Жена в очередной раз выпустила дьявола из преисподней, во всех смертных грехах обвинила. Не только к себе не подпускала, но дело на грани развода находилось. Оглохло у неё сердце.
Облупин поделился, что жена лишь за пятьсот рублей согласна с ним в одну постель ложиться. Лишь у неё, купленной, никаких претензий не возникнет. Свой ты, не свой, сделал дело, и катись.
Так что, Облупин, не таясь, выкладывал свою обиду. Пропала его беспечная лихость. Опали полные щёки, угас взгляд. Мужик не замечал, но странная судорога не то ненависти, не то жалости истаивала его. Легко сказать, развестись, а где жить, а как оторваться от привычного? Министерских тёток нет.
В минуту откровения мужик чувствует себя опозоренным. Он зол, за кривой усмешкой пытается скрыть растерянность. В эту минуту он считает себя жалким человеком, он поглощён мыслями о самом себе, он неосознанно хочет выставить себя перед слушателями в лучшем виде. Но только в эту минуту!
Курофеев слушал молча. Следил за сменой выражений, за тенями, набегавшими на лицо, за тем, как несвежим платком Облупин вытирал лоб. Ёрзал на скамейке. Тоже не вполне понятная реакция.
Виктор, которого такие разговоры заставляли прислушиваться, наблюдая, про себя отмечал, что хоть и неубедительно звучат слова Облупина, но поведение Курофеева удивляло. Сквозь иронию проглядывала заинтересованность человека. «Да он добрый»,- невольно возникала мысль по отношению к Курофееву.
Смешки и подколки были, куда без них в мужской компании, но за этим крылось не равнодушие, не любопытство сплетника, не позевота человека, убивающего время трёпом, а искреннее переживание.
Мученические морщины перечёркивали лоб Облупина. Обделённость застывала на губах.
- Слышь, Вадим, по-первости, когда за своей ухаживал, на руках её носил?
- Носил, стихи любовные читал. Что и откуда бралось.
- А теперь?
- Что теперь?
- Что теперь, что теперь! Ты ж теперь как остывший чайник на холодной плите. Протух. Тебя подогреть нужно. Вот твоя и упражняется. Не совсем ведь отвергла, не ушла к другому, значит, разогреть пытается.
На лбу Облупина разгладились морщинки. Боль в глазах притушилась.
- Понимал бы.
Тут Курофеев и выдал, что жёнам полностью доверять нельзя. Их использовать нужно по мере полезности.
- Как это? - спросил Облупин. Он, злосчастно женившись, оказывается, всего-навсего страдает от излишней доверчивости. Эта мысль успокоила. - Поясни?
- А и пояснять нечего. Тёпленькая баба – это одно, а которая остыла, на чём-то, да и сорвётся. А сорвалась – удержу не будет. Вот и смотри: полезна она тебе такая, или нет? Ранешнее, что связывало, с остывшей бабы, как шелуха свалилась.
- Пшёл ты! Теоретик. Я-то думал, умное, что, скажет. Я вторую неделю не пью.
- Вторую неделю не пьёт! Баба, Вадим, простить может, если ради неё что-то делается. А у тебя, что и осталось, так желание доказать. Бежать тебе нужно. Иначе в «тюаму», как говорит моя тётка, она тебя посадит.
- Ну, это мы ещё посмотрим. Из-за бабы в «тюаму». Шиш ей с маслом, чтоб до горла достал.
- Во-во. На кой чёрт тебе такая баба, которая условия ставит. По пятьсот рублей платить. Мне тоже условия тётки ставят: поступай учиться, женись. Подыскали невесту. Свадьба за их счёт. Работа обеспечена. И квартиркой ссудят… А я не хочу!
- Дурак вы, вьюноша! Подсовывают невесту – женись. Разойтись всегда можно, раз по принуждению. Да я б, если мне кто в своё время такое предложил, я б такому свечку в церкви поставил. Жаль, у меня таких тёток нет. Жаль. А я, дурак, по любви женился. Сам цветочек сорвал. А теперь ту любовь с миноискателем не найти. Ненавижу.
Облупин жалобно покрутил головой, как будто удерживая слёзы. Потом выпрямился, мечтательно зажмурил глаза. Какой замечательной была бы жизнь, если бы не бабы.
- Вы, Вадик, в школе плохо учились. Физику слабо знаете. Тела с разной температурой соприкасаются, переток происходит, холодное тело теплоту к себе забирает. До тех пор, пока равенство температур не установится. В корень зрить не можешь. Тебе, то есть, вам, понять нужно, кто из вас двоих нагрет сильнее, кто от кого греется. Если она от тебя – это одно. Если ты от неё – она может и плюнуть. Моей родни не завидуй - зависеть от родни – последнее дело.
- Мне плевать под кем ходить, лишь бы от этого толк был. Пять минуток королевой попользоваться, а потом и к бабке не ходи,- с неестественной нервностью, предельно недружелюбно высказывался Облупин.
- Вадя, два седых волоска на голове мужчины, всё равно как золотая цепочка на шее женщины.
Курофеев похоркал в кулак, отёр лицо.
- Вам, Вадим, в лысую голову не втолкуешь, вам только прописные истины по зубам.
- Толкуй, вьюнош, твой хохолок не гуще моего. Облупин, то, что урвать можно, – урвёт. У него не заржавеет. Ты вон даже своими привилегиями воспользоваться не можешь. Возможностями тёток гребуешь.
- Я же не о том.
- И я не о том.
- А что, Игорь, родня, правда, всемогущая? - спросил Виктор, чтобы утихомирить перепалку.
- Не то слово! Родня замечательная. Впитала революционный дух. Типа сосулек на крыше страны выросла. Зацепилась, приросла, набрала силу, а потом задули ветры тридцатых годов, покривились сосульки. Мне их «замечательность» боком вышла. Деда революционная волна в Наркомат забросила. Расстреляли. - Слово «расстреляли», Курофеев произнёс с усилением на буквы «с», получилась не две, а как бы чуть ли не шесть – рас-ссс-с-треляли! - Бумага есть, что незаконно. Другой дед рулил в партийных кругах. Связи, квартира, пайки. Тоже после смерти Сталина погорел. Толку мне от них.
При Сталине возвысились, со смертью сталинизма и они сгинули. Родич, который на свет меня произвёл, не сумел за жизнь зацепиться. Вообще, по мужской линии у нас слабовато, зато тётки всемогущи.
А так как я мужик теперь в роду один, то они меня опекают. Найдут здесь, опять покою не будет.
- Вот и дурак,- снова встрял Облупин. - Во! - повертел он пальцем у виска.
- Мне бы такую жизнь. Мне бы богатых со связями тёток,- не унимался Облупин.

                51

Виктор не был физиономистом. Навскидку по мимике, по виду, как судил об этом Облупин – насухо, распознавать внутреннее состояние человека не мог.
Облупин утверждал, что человека завести нужно, только тогда он суть свою проявит. В гневе, когда выбирать нужно между жизнью и смертью, вообще выбора нет.
«Сытый человек,- так утверждал Облупин,- подобен куску пластилина. Комкай его как угодно – он только податливее становится. А вот когда нелады, тут уж держись. Бык взбешённый, а не человек».
Сам-то Облупин быком, взбешённым никогда не был. Не был и размазнёй-пластилином. Так, серединка на половинку. Человек без сути.
Чисто по-человечески суть имеет значение. Это если отношения поддерживаются годами. А когда живёшь по принципу: здравствуйте – до свидания, скажите, пожалуйста, да несколько часов что-то совместно делаешь, суть не важна. Тут умение подладиться требуется. Попросту, уступить в одном, чтобы получить выгоду в целом.
Получить выгоду в целом – это значило, по большому счёту, остаться самим собой, выйти сухим из воды, даже ценой одиночества.
Понятно, выждать какое-то время требуется. Но ждать, когда знаешь, чего ждёшь, это не самое страшное. Можно ждать одно, и в это же самое время, скрытно, отщипывать утехи на стороне.
Что-то там говорилось про передачу теплоты. Нет любви, каждый инстинктивно ищет себе пару, чтобы сравняться температурами. Твоё тепло переходит в неё, её тепло тобой улавливается. Вот и всё!
Тепло не только женщина забирает, которая рядом находится, но и вещи, которые окружают.
Значит, нечего полыхать, огонь, который внутри горит, лучше пригасить самому. На чуть-чуть. Иначе найдётся умник, погреется возле. Выставит свои лапищи нарастопырку, займёт пространство, а ты обходи.
Нечего надеяться на любовь. Хочешь быть полностью выпотрошенным,- развесь уши. Не любовь ищут, а счастье. Счастье недостижимо.
Кто более нагрет? Кто кому энергию отдаёт? Виктор ощутил, как холодные щупальцы коснулись сердца. Почему-то бессмысленное ворошение мыслей в голове стало раздражать.
Бессмысленно искать смысл в окружающем мире. Почему поведение овцы, например, такое, а не иное, отчего одна яблоня даёт кислые яблоки, другая рядом, такая же,- сладкие? Птиц хочется понять. На текущую воду хочется и хочется смотреть.
Всё, облака, молнии, вулканы, во всём смысл раскрыть надо. А разве смысл вещественен? Разве от него денег в кармане добавится? Разве, поняв, что скворец поёт утром, легче от этого? Может, и легче, только, любой ответ породит новый вопрос.
Нахлынувшее ощущение холодного одиночества является загадкой. Дыхание перехватывает от жгучей несправедливости: не по-настоящему любишь.
Добираешься, добираешься до сути, и, наконец, поймёшь, что устал. Усталость требует места уединения для возможности подумать.
Была сначала юношеская скорлупа, которая оберегала, но, увы, юношескую скорлупу жизнь не только расколола, но и осколки пропали. Прошлые воспоминания стали подобны снам. Обаяние смазалось.
Понял, наконец, дошло, требуется одно – страх и почтение. Страх перед возмездием,- если и не наделал грехов, то успеешь ещё наделать. А за это – ответ. А почтение лишает возможности забежать вперёд, всё время за чьей-то спиной прятаться нужно.
Всё устаёт: одежда – начинает рваться, земля – перестаёт родить. Камень, – источая влагу, начинает зарастать мхом, человек – вокруг него возникает пустота. Связь рушится.
Стоит начать притягивать за уши, совсем не подходящие друг для друга предметы, как полный хаос наступит.
Обычно мешанину чувств первыми пропечатывают лица, обычно фиксируются глаза, обычно оттенки голоса сигнализируют суть того или иного отношения. Стоит разволноваться, как сердечный холодок набежит. А что стоит перехватить вкрадчивый, направленный на тебя взгляд? Люди ловко делают вид, затягивают глаза поволокой, чтобы только не замечать молящий взгляд.
Становится горько, слёзы начинают душить. Они закипают в груди, чем-то их выдавливает, и никак не остановить опустошающую горячую обиду, непонятно на что.
Хорошо бы тут по молчаливому уговору посидеть. Что толку от выяснений, всё равно один конец всех ждёт. Что толку парад своих достоинств устраивать, что толку воодушевляться, хорошеть на какое-то время?
Горшок разобьёшь – плачешь, кошелёк потеряешь – плачешь. Жизнь на черепки разваливается – и что с того? Всех, и трезвенников, и выпивох, и тех, кто распутничает, и кто пристойного образа жизни придерживается, всех в своё время земля примет.
Нечего о перетоке теплоты толковать, кто кому больше задолжал. Но всё-таки, приятно какое-то время находиться среди слушателей, мочь напустить маску отрешённости.
Замечаешь, как ощупывают чужие глаза. Зырк, и в сторону. Кому-то кажется, что он украдкой рассматривает, но ты-то не слепой, понимаешь, в чём дело. Не он, а ты вбираешь суть.
И облегчение внезапно приходит. Он зыркает, потому что недоволен собой. И от этого облегчающее опустошение – чувство свободы рождается. Все эти чувства опасения, сомнения, неуверенность в чувство свободы, вседозволенности перетекают.               
Человек постоянно находится под перекрёстными взглядами. Со стороны определяют, на что он способен. Устанавливают вину, прикидывают, какую отплату стребовать.
И в то же время, не до всякого дойдёт, что самый страшный суд, когда сам себя судишь. Приговор себе сам выносишь.
Плохо оказаться обиженным на мир, на тот мир, который обманул надежды. Вот и не стоит уши развешивать, манну небесную ждать, наивно верить обещаниям.
В минуту молчания процесс привыкания происходит. Доходит, внезапно почувствуешь себя таким открытым, таким чутким к малейшему намёку на движение извне, что поёжишься. Спросил кто – ответь. Коротко, конкретно. В пространственных рассуждениях, при которых половина сказанных слов тут же улетучивается, никакого толку. А хочется сказать умно. А для этого наготове должен быть набор суждений, фраз, отдельных слов. Чтобы к месту вставить.
Тут бы вот и перелистнуть страницы записной книжки, покопаться в прежних наблюдениях. Как говорится, появился новый человек, а ты на него свой запас и обрушь. Удиви его. Глупо так? Может быть.
От глупости всё получается нехорошее. А от будничных рассуждений, в которых всё будто бы уже решилось, легче?
Отчего-то напряжённо сожмутся губы, затрепещет на виске маленькая синенькая жилочка. Затрепещет, говоря, смирись. Куда там, мечтаешь об обновлении. Ждёшь того мига, когда откроется тайна, когда теплота окутает.
Вот, допустим, рассматривает женщина, медленно, чуть сощурившись. Это никакой обиды не вызовет. Женщина хочет найти подтверждение возникших мыслей. Мыслит она в ту минуту, или инстинкт ею движет, по сути, всё равно. Философ из женщины никакой.
Женщина живёт ради той минуты, когда ответно на неё поглядят. Необходимость в этом рождается. А мужчина смотрит оценивающе, ему бы руки погреть. Прикидывает, кто на что годится. Сильнее, или помыкать можно.
Если откинуть в сторону удачливых людей, совсем о них не думать, позабыть про «папенькиных» и «маменькиных» отпрысков, которым изначально все блага приготовлены, ещё гениев оставить в покое, то остальной массе людей податься некуда. Вот они мечтают о высокой зарплате, о королях и королевах. И всё для того, чтобы убедить себя и успокоить близких.
Разные цели движут, разные способы при этом выбираются. Повезёт, так всё более-менее сложится. При пристальном разглядывании это более-менее сотню зацепок покажет. Ну, а что с этой сотни толку, когда в короткой человеческой жизни всего одна зацепка требуется – умение вовремя выбрать, и умение удержать.
За остальное нечего себя виноватить. Нет виноватых в жизни, нет, все – пострадавшие.
От таких мыслей волосы на голове сами растрепались. Глубокая морщина пролегла меж бровей. Абсурдна человеческая жизнь.
Если так, то чего беситься, чего требовать невозможного? Неловко объяснять очевидное. Неловко уходить от мыслей о наказании. В глазах исчезает ожидание.
А если зациклиться на тайнах, то горькая усмешка навечно поселится в уголках губ.
Рассуждения рассуждениями, но вдруг долетит острый запах, острый, да ещё отдающий кислинкой. Он защекочет ноздри. Он поманит. Запах связан с кем-то из людей, находящихся рядом. Не только человек, но и запах, поддерживают странную атмосферу мирка.
Распирает любопытство. Торопливые расспросы могут не понравиться. Время должно быть отпущено, чтобы присмотреться.
Виктор часто замечал, что рассуждает и не как мужик, и не как женщина. И не перегорел, и неведомое ожидание не так уж беспокоит. В чём-то оправдывает, за что-то осуждает. Как бы сводит всё в один знаменатель.
Человек не плакатный лубок, под которым любую строчку подписать можно. Это на плакатах волевые подбородки, целеустремлённый взгляд, ни запаха, ни жестикуляций. На плакатах правильная жизнь.
Может, такой она должна быть, может, кто-то хочет её такой видеть. В жизни же отвислые губы, мигающие глаза, внутреннее неприятие. И вопросы, вопросы.
Среди людей одному худо. Не в своей тарелке себя чувствуешь. Сволочно. Отвернуться – так заест совесть. Не отворачиваться – передышка пережидания всё одно надежд не прибавит. 
Виктор с завистью относился к людям, которых, так казалось, ничто не могло выбить из седла. Дождь ли их вымочит, получат нагоняй от начальства, нелады с женой, деньги, наконец, тот человек потеряет, в чёрную полосу попал, ну, разве, минутку смятения какого-то ощутит. Стоит чёрной полосе малость отдалиться, как оживает человек, выбрасывает из головы все тревоги. Ванька-встанька он. Непотопляшка. Из ситуации, как гуси из воды сухими, выходит.
И дом обжит, и всё у него есть. Не раз слышал: «Нет, так купим, найдём, украдём, достанем». Никакого расчёта. А может, расчёт и заключается в том, что плевать на всех? В равнодушии?
Понятие толстокожести не несёт оттенка презрения. Наоборот. Толстокожий про себя не скажет: «Ах, какой я жалкий, ах, пожалейте меня. Несчастный, я несчастный!» Толстокожий, не взирая на синяки и шишки, своего добиваться будет. Он по-другому жить не умеет, скорее, не хочет.
И почему-то, за поучающие слова, сказанные такому человеку при встрече, случайные, в общем-то, слова, за них потом становится неловко. Не очень понятно почему. Только начинаешь понимать, что-то произошло. Движение принесло освобождение.
Это чувство хочется сохранить в себе, только другое чувство, которое будит вопрос, зачем тебе это нужно, пересиливает. Ну, никак не привыкнуть к необходимости притупить ощущения.
Воображаемые встречи, воображаемые разговоры, они ничего не объяснят. Воображаемые терзания, как бы они ни были жестоки, душа их вынесет.
Споткнулся обо что-то, как тут же наступит полное прояснение.
Нереальное, придуманное, принадлежащее не понять кому, вдруг открывается. Но по-настоящему этим ни с кем поделиться нельзя. Пошевелишь беззвучно губами, нащупывая нужное слово, хмыкнешь и всё. И вся наносная шелуха опадёт.
Наплюй и забудь!
А что считать «шелухой»? Необходимость разговаривать с неприятным тебе человеком? Необходимость подлаживаться? Необходимость ходить на работу, ложиться под бок к нелюбимой женщине? Авансом забирать у жизни будущее? Бездарно тратить его на пустяки?
Шелуха – это забота о том, как бы выглядеть лучше.
Интересно, когда всё-таки измышления подтверждаются? Завтра, через неделю, через месяц? Обязательно такое должно произойти.
Часто бывает так, что в голове никаких мыслей. Всё хорошо. Сидишь уютно на диване, смотришь телевизор. Всё в зоне досягаемости. Стоит протянуть руку: любимая женщина, книги, глаз цепляет приятные мелочи, а потом вдруг начинает грезиться какая-то другая жизнь. Совсем не райская. Зачастую, постылая.
Не о дворцах грезится в такую минуту. Разбитая дорога, покосившиеся хибары, горластые, расхристанные люди. Они куда-то бредут. Серое небо. Может, сыплет дождь.
Да взять, хотя бы, дождь. В чём его отличие от слёз?  Дождь, как и слёзы, тоже чем-то выдавливается. Горько на небе делается, переполняется оно испарениями людских мук, вот и изливается вода, тушит людские пожары.
Невыносимо иной раз хочется под дождём месить с бредущими за окном людьми грязь. Захочется подняться с мягкого дивана, оторваться от тёплого плеча жены, шагнуть в никуда.
Сидеть на диване – это не твоё! Идти надо всё равно куда. И совсем неважно, что не знаешь тех горластых, расхристанных людей. От них можно ждать всё, что угодно. Безразлично, куда они идут, главное, они идут.
В этом весь парадокс. Движение завораживает. Что случится через минуту, где будешь ночевать, сыт будешь, голоден – это не важно.
Всё не важно в тот момент, когда отрываешь от дивана зад. В воображении возникает другая жизнь. Без неё уже никак. Не важно, что движет в такую минуту. Какая приоткрывается тайна? На что размен произошёл?
Это не важно для тебя, а для того, кто остаётся в тёплой квартире? Той квартире, откуда ты, пускай мысленно, но ушёл?
Ты погнался за новизной ощущений, нисколько не думая, к чему она приведёт.
Вызывающе посмотрел по сторонам. Выдержал чужой настырный взгляд. Непонятно, отчего человек со стороны пялится. Некая сила поднимает, отбрасывает за пределы возможностей, уводит за собой.
Что срывает с места? Может, в какой-то момент успел заметить в глазах попавшегося навстречу путника крошечный уголёк? Язычок пламени, того пламени, которое разлетелось голубыми искрами от разбитого сердца Данко? Максим Горький, рассказом старухи Изергиль, в каждом человеке искорку прожога оставил.
Может, никакой другой жизни, кроме той, что ты заметил в трепетанье глаза, и нет? Может, из-за этого и отягощается душа, что-то скребёт по сердцу, выдавливает из глаз слёзы?
Что-то же сохраняет полную ясность сознания, что-то перенацеливает, что-то безнадёгу бесконечного дня оживляет? Невыносимость всего тогда ослабевает.
Жил, придумывал себе трудности, а тут вдруг понял, что жить тихо нужно, просто по-человечески. Ты прощал, тебя прощали. Нет толку, что будешь измерять и взвешивать каждый свой шаг перед тем, как совершить поступок. Поступок – он и зовётся поступком, потому что спонтанно производится. 
Подсознание наперёд знает, отчего и как отталкиваться в трудные моменты, чтобы уцелеть. От мыслей надо постараться уйти.
Наступила тишина. Настолько прозрачная, что как бы наяву возникает картина того, что хотел бы увидеть. Не посредством зеленовато-горохового глаза, может, карего, а нутром рассмотреть.
Словесный поток завораживает, магнетизм есть в словах. Сам спросил, тебе ответили. Сухие волны, потолкавшись возле, распространятся дальше, заполняют углы, проникают в чужие уши. Но словесный поток хотя бы одного сделал счастливым? Хотя бы одного?
       Кто там, или что, куда проникает, каким способом, но сытость от слов возникает. Сознание собственной избранности и, одновременно, безвинности, стопорит. Толкуй, мол, толкуй.
Покой незаметно стекает, словно вода с покатой горушки, и боязнь заставляет не то чтобы втянуть голову в плечи, а ужаться. Доходит, позывы опасности появились.
Ну, вскинешься, застопорила сображка, никак не вспомнить о чём шла речь буквально минуту назад. А из-за чего всё это? Да растерял все связи. Осталось погружение в себя, остался внешний вид. И всё! Даже стремление жить уже не то.
Первый встречный это растолкует, он знает, что ему нужно. Он научит, что брать первое попавшееся нужно, не выбирать, а хватать, иначе не достанется. Нечего ушами не хлопать.
В любом случае надо пытаться определить своё положение. Вписался в окружающее, не вписался, несёт по течению, или, наперекор обстоятельствам, плывёшь поперёк реки.
А если благодатный дождик прольётся? Добавит он сил?
Что-то хваткое, незримо оглушающее стискивает горло. Минутно поддался печали и неуюту, поддался до того, что вот-вот слеза брызнет. Непросто одолеть мозготную тоскливость, ой, как непросто.
Курофеев своими разговорами мозготную тоскливость вернул. Живёт он по-другому. И дело даже не в том, что произносимое небрежно слово «сударь» коробит слух, что когда держит стакан в руке, то оттопыривает мизинец, словно боится, что кто-то посягнёт на налитую в нём жидкость. Если подсунется, то на палец наткнётся.
Минутами думалось, что мужик преодолел в себе страх. Играл один раз и навсегда заученную роль. Засела она в нём настолько крепко, что не вызывала отрицательного отношения.
Может быть, он и тёток придумал, и дед слово «наркомат» по буквам читал. Что точно, так среднюю школу кончил, но где набраться «придури» сумел? Той «придури», которую хотелось отчерпать и себе.
«Придурь» настолько прочно сидела в Курофееве, что составляла его суть.
«Ты сам немногим отличаешься от Курофеева,- думал издевательски Виктор,- ничем, твоя «дурь» не изощреннее. Ты ждёшь своё».
Время от времени мысленно возвращался на то место, где когда-то ярко полыхал костёр страстей. Показным спокойствием старался скрыть неуверенность. Возвращался для того, чтобы разворошить на пепелище золу, палочкой будешь перекатывать обуглившиеся остатки.
Прошлое, каким бы они ни было, всегда тяжёлый камень на душе. Ты мог бы лучше его прожить. Мог бы, но не сумел. Радуйся, что хоть на ногах стоишь.
Кто не падает, тот и не поднимается. Поднимаешься – увеличиваешь свою нутряную силу, земля даёт силу. А вот душевного комфорта нет. Душевный комфорт может создать только близкий тебе человек. Скорее, женщина.
Своих мучений понять нельзя, есть какая-то вина, есть проступок, да не один, но не умышленно всё делал, от незнания.
Бросал вызов, а в чём он состоял, не знал. Доказать сразу ничего нельзя.
Чего расстраиваться, впереди куча светлых дней.
Человек может находиться и там, и там. И ничего. Несостоятельность, даже абсурдность, впереди тупик, а этим упиваешься. Тупик – это тихая заводь, там проблем нет.
Ничего, вроде бы не случилось, а лицо изменилось. На какое-то мгновение застыло, сделалось деревянным.
У женщин так сходятся брови в одну линию, слёзы, щекотка под сердцем. Что и откуда берётся. Но ни жалости, ни обиды нет. Разве что удивление, а может, равнодушие.
Такое, скорее, выдаст стеснительная распустёха – мировая известность не додумается.

                52

Не понять, отчего так происходит, но случается, в один день бросает человек всё обжитое: дом, семью, нажитое богатство, и бежит, поддавшись тревоге, сломя голову, сам не зная куда. С рюкзаком, без рюкзака.
То всё устраивало, то вдруг приспичило побыть в одиночестве, перебрать прожитое. Томить его что-то начало, тревога поселилась. Язвительная растерянность недоумение вызвала.
И не скажешь, что тот человек не основательный, что он бродяга. Кто бы ни брался, объяснять сей феномен, сколько бы ни мусолил ответ, ничего у него не получится.
Зависит ли такой порыв от состояния природы, понимание пришло вдруг, что осенняя тишина одного дня, вобрала в себя тысячи и тысячи бывших до этого дней осени. Прель, увядание, вдруг проросли неодолимым ощущением дороги.
Это настолько разбередило душу, что никак нельзя не отправиться в бега. Вот и приходится показным спокойствием скрывать неуверенность.
Освобождение это? Конечно. Потеря? Конечно, потеря. В первую очередь для себя. Но и из такой потери надо извлекать опыт и какие-то убеждения. Тянет неизвестно куда, потому что повседневная занятость превратилась в рутину. Научился сравнивать, «видеть» окружающее, но «видеть» - ощущение счастья не добавляет.
Захотел выше других себя почувствовать,- в таком случае дорога ждёт. Не в горы. К вершине идёт тот, для кого радость – движение и ощущение трудностей. Кто стремится самоутвердиться. Кто готов переть неподъёмный рюкзак на вершину.
А вот зачем человек на вершину тащится – это вопрос из вопросов! Что он там потерял, что намеревается найти?
Кто одинок, тот щепетилен в защите своего самоуглубления. По-другому никак.
Сидел бы и сидел, не шевелясь, не замечая ничего. Кажется, ничего не хочется.
Никакой неназойливой связи, спокоен, как слон. Сердце в груди не прыгает. Толку мучить себя несбыточными мечтами.
Не беда, если капелька горечи где-то отложилась. Хотя, может быть, эта капелька явится исходным материалом будущей несправедливости, которая заявит в полный голос при случае. Капелька как магнит, она скоро обрастёт такими же капельками, большими капельками.
Редко кто, имея здоровую голову, да полный короб самых благих намерений, про себя всю подноготную выложит. Не поймут, не поймут. Если и выкладывать, то незнакомым людям, вернее, незнакомому, случайному попутчику. Тому, кто слушать умеет.
Тут дело не в раскаянии, и не в каких-то там душевных мучениях, и не в вине. Жизнь сложилась иначе. Отнесло, не пойми куда. То ли к тем, кто шурует спереду, а ты привык сзаду тащиться.
 Есть нечто такое, которое и самому до конца не ясно. Думать, вроде, научился, а жить нет. И чем дальше, тем ножницы жизни шире распускаются, раздирают сердце. Невозможность свести концы вместе холодит душу, наполняет безразличием. Вот и доходит, что нет крепости.
Как погрузился в себя, так никак не выбраться из этого состояния. Оно так, если что-то готовое с рождения досталось, то оно, обычно, сомнению не подвергается. Нет вины, что таким родился! Любая жизнь – это жизнь самостоятельного независимого государства - карлика. Населения в нём мало. Один во всех лицах.
Даже не так, в нормальном государстве люди фактически живут, а в придуманном сравнение во сне происходит. Придуманным людям кровь чистой не может достаться. Они и место своё определяют не по делу, а по наитию.
Всё чего-то ждут, ко всему прислушиваются с затаённым страхом. День прошёл спокойно – облегчение, отлегло от сердца, часть подозрений улетучилась. А неполноценность осталась. Она только усиливается.
Для души и желудка вокруг пищи хватает. По этому поводу разве что усмехнуться можно, да и то натянуто. Не принято над собой издеваться. Потребное количество калорий в тарелке с супом уместится. Чего разъедаться, чего брюхо отращивать? Не от нехватки еды кровь увядает, оттого, что душа ёжится.
Человек, он как злое насекомое, которое никак щепотью не прижать. Всё-то норовит выскользнуть из-под пальца. И душу имеет, которая всё знает, и интуицию, которая всё может предчувствовать. Даже, что гость появится, и то по упавшему на пол ножу, или, потому как умывается кошка, определит. Всё внутренне.
И в то же время нет более растерянного и беспомощного существа, чем человек. Рядиться готов в сто одёжек, сто ответов припасёт на всякий случай. Ничему не научается.
Места под солнцем хватит всем, но локотки расставляет, завидует, полон злорадства. Случись что, он так и остаётся как бы переболевшим, с дикой шерстью заросшей совестью.
Многое, если не всё, на придумках держится, на каких-то условностях, ограничениях. Вот и чувство стыда придумали, меру ответственности. А всё почему – да из-за слабости. Слабости духом.
Поучающий диалог не становится понятным. От слов съёживается душа, цыплёнком-заморышем забивается в угол.
Странный человек Курофеев. Виктор вначале как-то к нему и не приглядывался. Работали в разных сменах. Потом стал западать на отдельные слова, фразы. Мужики нет-нет, да и передадут отсебятину нового члена бригады. Посмеются.
Курофеев рассказывал: пришли как-то в магазин. Женщина торгует за прилавком мясом и окорочками куриными. Руки у неё измазаны кровью. Наш болезненный пренебрежительно оглядел сизые окорочка, тыкнул пальцем.
- Почём ляжки?
- Мои бесплатно, а эти три рубля.
А то хохму рассказали из общежитской жизни. Пропились совсем мужики, до получки неделя. Денег нет. Жили на одних макаронах. Очередник варит в кастрюле макароны. Заходит Курофеев, потянул носом.
- Соли и перца побольше клади. Поешь, так хоть потом водой живот налить можно будет.
С его подачи в винном отделе магазина бутылку вермута, «Веру Михайловну», стали спрашивать, как «сказку Пушкина». И продавщица уже знала, если говорят: «Мне бы сказку Пушкина», безошибочно выставляла вермут. За томик Маяковского сходила бутылка спирта.
- В Турции,- говорил Курофеев,- как народился ребёнок – он уже турок, а у нас до двадцати годов его учат, только после этого в жизнь турком выпускают.
А то как-то Курофеев прокомментировал статью в газете. «Конференция выбрала в состав райкома достойных людей. Энергичных, работящих. Наконец, просто славных и добрых ребят…»
- Во как! А писака не разобрался: работать и исполнять – понятия разной категории. Разной же категории понятия: люди добрые и – просто незлые.
- Договоришься, посадят,- сказал на это Облупин.
- За такое теперь не сажают. Наш род своё отсидел.
- С соседкой уважительно разговариваю, только по имени-отчеству. Марья Ивановна, да Марья Ивановна.
- Подкармливает, что ли?
- Нет! Клопы у неё появились. Ещё подбросит…»
Сморозить может Курофеев всё, что угодно. Только слушай.  И слова находятся, и вовремя улыбнётся. И факты приведёт убедительные.
Что стоит его уверение, что человеком называться нельзя. Звание человек – заслужить надо, оно всё равно, что орден. Мол, людь, все у него «людь», делается человеком, или не делается, только к концу жизни. Заслужишь,- на памятнике напишут: «Здесь лежит человек!», не доберёшь баллов – так «людью» на тот свет и уйдёшь.
«Дело не в старании, с каким живёшь. Дело в том, с каким стыдом твоя душа к людям выйдет».
И это кто про стыд говорит – Курофеев! Да у него стыда с рождения не было.
«Людь», «нелюдь».
- Что я плохого сделал, что ты меня за «людь» принимаешь? – переспросил как-то в разговоре Виктор, когда коротали время в бытовке. Деление на «людь» и «человека» его затронуло. Может, оно и так!
Курофеев с лёгким огорчением откинулся к стене вагончика. Откинулся не из-за того, что слов в ответ не нашёл, нет, для него наслаждением было растолковывать очевидное. Он усмехнулся по-особенному, осмысленно, будто ему комплимент сказали.
- Вот, за это господин Донев, или, скорее, сударь, вы мне и нравитесь. Вы к человеку ближе.
- Болезненный! - крутнул головой Облупин. А сам-то ты кто? Тебя клопы Марьи Ивановны покусали. Кто ты? - пристал Облупин, требуя ответа.
- Хрен в пальто! Как человек должен жить? Пол-но-цен-н-но!
Почему-то так случается, прицепишься мысленно к человеку, и раз за разом он к тебе является. Даже если он твой сосед по квартире, если общаться с глазу на глаз с ним с души вернёт. Муторно. А вот мысленно с ним выговариваешься. При этом без разницы: в форме ты, или по верхушкам плаваешь.
Умение расставлять оценки лучше не делает. В этом Виктор убедился сотню раз точно. Расставлять оценки - это всё равно как заснул – провалился в беспамятный сон, проснулся – выбираешься из обморока. При этом удивление: точно и не спал вовсе. Облегчение не наступило.
С каждой фразой, с каждым словом, с каждым таким разговором суждения Курофеева становились жестче. 
Курофеев был начитан, знал историю. Высказывался, точно вколачивал гвоздь по самую шляпку. Виктор слушал, нутро протестовало, а суждение от вколоченного гвоздя фразы не за что ухватить было, чтобы избавиться от него. Не хватало знаний. Провидчески, Курофеев, что называется, огонь разговора умело ворошил прутиком, как открывшуюся рану.
Спорить ради спора не хотелось. Но и молчание томило. Вот и выходило, что они едва терпели друг друга.
На самом же деле всё не так. Виктор ждал минуту, когда возникал разговор. Не только ждал, но и, кажется, готовился, что-то додумывал, что-то припоминал. Ленцу Курофеева как бы не замечал. Другой раз казалось, что Курофеев неправдоподобный. Тот высказывал мысли, они эхом были, его, Виктора, прошлых суждений. Погуляв где-то, его мысли заговорили голосом, свалившегося как снег на голову, мужчины.
Любопытно было распознавать себя. Там, где Виктор запутался бы, Курофеев свободно разглагольствовал. Правда, Облупин встревал в разговор. Ставил неожиданный вопрос, мало вяжущийся с беседой. Конкретно добивался, чтобы всему место определили.
Начнёт, было, Курофеев про кого-нибудь из истории рассказывать, Облупин его собьёт вопросом: «Фамилия?»
- Не на собрании…Забыл…Я в принципе.
- Сначала фамилия, а потом в принципе.
Ну, обведёт, насуплено, Курофеев взглядом сидящих за столом, выкашляет в кулак остатки своей болезни. Кажется, убил бы взглядом Облупина. Обмякнет, взгляд на минуту погаснет. Но только на минуту.
- Попрошу без покашливания,- скажет на это Облупин,- нечего тень на плетень наводить. 
Виктору в такую минуту начинало казаться, что если бы ему такой Облупин с его ироническими вопросами попался раньше, то не был бы он теперь нынешним Виктором Доневы. Думая так, отходил в сторону. Он боялся безбольного угасания, того угасания, которое никакое время и не лечит, и не глушит.
Разговоры возникали, заканчивались ничем. Но потребность в них возрастала.
Кто-то подсчитал, что человек в среднем живёт полмиллиона часов. Из этого огромного вроде бы числа случаются всего несколько сотен знаковых часов, а из нескольких сотен знаковых часов – один или два часа, может, несколько минут, считаются поворотными на всю жизнь.
Их не объяснить, не описать. Как можно кому-то описать то, что он не пережил, не перечувствовал? Тот, кто ни разу не видел скрытую туманом твою реку, кто не дышал твоим воздухом, кто не ходил твоей тропинкой по росной траве, оставляя тёмный след, он не проникнет в значение слов, какими ты всё это описываешь. Он, слушая, будет представлять своё.
Закрыв глаза, ты видишь перед собой картину пережитого, полнят воспоминания. И его будет волновать возникшее от твоего рассказа только своё воображение. Но что-то общее схожие образы должно формировать, в узлах сплетения должно рождаться сочувствие.
А кто в состоянии объяснить, что происходит на самом деле? Что только воображение? Человек интересен, и в то же время тяготишься им. Как в таком случае поступить?
Вывести его из себя, попытаться вызнать всё, что поддаётся пониманию, и отпустить с миром? Подальше от греха. Пока он в свою веру не обратил.
И хотел бы забыть, но не получается. Суета мешает разобраться во всём.
Разговор первым не надо начинать, и последнее слово пусть кто-то другой скажет. Почему тогда блазнит, начинает казаться, что учат, подсказывают, перевербовывают? Не для того, чтобы совершенным сделать, скорее, хотят поставить на место. Тяготит это?
Почему-то душно стало. Выкачали воздух. Хорошо бы сейчас взлететь. Ожидание невыносимо. Тоска сменилась беспокойством, оцепенение пришло.
Минуты, когда казалось бы, погружаешься сам в себя. На память всплыли разные картинки из жизни. Усмехнулся своему нутру, которое ввело в это состояние. Не может жизнь быть только умной. Не может быть, чтобы всё было, как в первый раз.

                53

Получается, что живу, как бы, прячусь за вывеску, или внутрь придуманной участи. Для того чтобы выжить, сохраниться в единственно возможной жизни.
Кто-то старается как можно быстрее всё узнать, всё, что только можно узнать. Питается этим. Правильно, не будешь питаться, интерес пропадёт. Интерес возносит над другими. Возносит в придумке.
Кто-то не суетится, и с расспросами не торопится, и сам не больно откровенничает. Задвигает себя на второй план. И, тем не менее, этот кто-то своею основательностью, в конце концов, оказывается более продвинутым.
Получается, никем корысть не движет. А что тогда? К кому-то должен испытывать чувство презрения.
К кому-то, да. Только при определённых обстоятельствах. Все делятся на способных любить, и не способных любить. От этого приходится отталкиваться. И чаще всего «заумь» не способна любить.
Может, деление происходит на тех, кто продолжает верить, и кто разочаровался во всём? Потерял всякую надежду. На тех, кто поступает наперекор всему, и кто плывёт по течению? Кто мечтает о счастье, а кто просто живёт счастливо?
Есть же такие, кто живёт напропалую, не оглядывается, не примеривается.
А легче так жить? Не вызовет ли это сочувствие к таким? Каким, первым или вторым? Более успешных не жалеют. Сочувствуют – презирая. За необыденность, за равнодушие.
Умные, всёпонимающие, они ведь равнодушные. Их всё устраивает. Даже быт! Нет, это только, кажется, что всё устраивает!
Что ни говори, а иногда начинаешь чувствовать, что всё идёт не так. Жизнь, заботы, близкие люди – всё расстраивает. Теряется концентрация. Заботы подрубают корни. Суета это, одним словом.
Искусственно продлить благостное состояние невозможно. Горько, плакать хочется, а приходится смеяться. Что за этим последует? Правильно, нервный срыв. Вот и выходит, что выбирать условия неразумно. Живи, как бог на душу положил.
С чего разлад начинается? С того, что не так посмотрел. В качестве усомнился. Кто-то по-другому живёт и мыслит. Жаба из-за этого заела. Предлог появился сравнивать. Утвердиться захотелось.
Зачем нужно утверждаться? Начинает доходить, что какой-то особый закон не дался. Какой он – непонятно. С физикой он связан, с химией, к математике ли относится, может, философы его не афишируют, придерживают, так сказать, из-за боязни, что, стань он общечеловеческим, и всё полетит в тартарары.
Ведь закон той же любви хотя и существует, но его не открыли. Теорему любви никто не доказал. Случись такое, точно Нобелевскую премию кто-то отхватил бы. Вот был бы счастливец!
Среди тишины чувствую себя одиноким и забытым. Воображение рисует одну за другой картины. Мысли непривычно скачут, не хуже белок, свободно и быстро, цепляются за любой выступ. Им, что в отверстие заползти, что в подводный грот поднырнуть, что на вершину скалы подняться – разницы нет.
Ладно бы, неотделимы люди друг от друга были бы, срастались настолько, что не отодрать. Жить друг без друга – для них конец. А зачем тогда жить?
Слились, допустим, двое настолько, что разделить их нельзя, значит, они достигли верха блаженства. После этого большего ждать нечего. Это начало конца, это начало отдаления. Но нет, человек ещё ищет. Чего-то ждёт. Ждёт не меняясь.
Радуйся, что кто-то избавил от ощущения одиночества. Он потратил на тебя свои нервы, толику здоровья, деньги, время пожертвовал. А потом,- разочарование и твоё, и его. Обманулись. Он сначала вознёс, чёрт знает куда, да оказалось не того и не туда. Развенчивать пришлось. А это снова боль.
Жутковато делается от одной мысли, что потерять нажитое можно. Чёртова бережливость, она последняя, что держит на плаву. Но ведь не так всё.  На словах все участливы.
Почему-то считают, большинство, так каждый о себе думает, он имеет право меняться и меняется. Тот же, кто находится рядом, должен оставаться таким, каким понравился. Он должен застыть.
Тут поневоле тоска проберёт, поневоле отвращение родится, поневоле скорбью наполнишься. Но ведь и скорбь, и тоска, и отвращение не вечны. Всё проходит. Повод, чтобы утешиться, найдётся.
Нет, но чего цепляться к словам, чего одно от другого отделять? Если не страдать, не верить безрассудно, не выпендриваться друг перед другом, то, тогда точно, человек жил бы дольше. Для чего? Для чего тысячу лет жить?
Лучше один раз испытать испепеляющую страсть, чем по крохе выдавливать её из тюбика каждодневной рутины. Какое впечатление отложится на годы и годы, то, как если бы ты вмиг безоглядной радостью наполнился, или годами жил устоявшейся жизнью? Конечно же, помнилась бы великая страсть. Если ты пережил несчастную любовь, она отобразится в поступке.
Сгородил невнятный вопрос, родился невнятный ответ. Ответ, не объясняя всё, породил сомнение. Сомнение откуда-то вынесет новый вопрос. Удлинится изгородь, межа начнёт зарастать непониманием. Правда, надежда, хотя и мучает, но подталкивает вперёд. Зачем, куда?
Если здраво рассудить, всё из плоти и души состоит, душа – это память поколений. Но память должна и в слова облекаться. О чём угодно можно думать, а пока словами не опишешь, не выскажешься, того как бы и нет.
Но ведь слова – это тень. Вымолвишь слово, и рассыплется в пыль ощущение.
Было бы так всё просто, не грызли сомнения. А сомнения отчего,- слишком тесно люди живут, в суете живут. В тесноте никак не оценить своё отношение к происходящему. Боязнь появляется утвердиться в некоем мнении.
Понятия опутывают по рукам и ногам. Душа, мнение, сомнения, ощущения, отношение, выпендрёж, память какая-то. Маета, любовь, ненависть – и всё это не просто так, а болит, тревожит, куда-то манит. И не надеть на себя ничего из вышеперечисленного. И наготу не прикрыть, и ощущение сытости от перечисления не возникнет.
Всё быстро промелькнуло. Грусть появилась. Будто превратился в немощного старика ни на что не способного. Что и остаётся, как сидеть, смотреть в угол, и переживать, не думая ни о чём.
Дурацкое ощущение ежеминутной утраты. Тот миг, когда происходил поворот, произошёл, как-то опустился, он ничем не зафиксировался, словно бы сознание умышленно отбросило его, говоря этим, что такое может ещё не один раз повториться. Досадно стало, что из рассуждений не то что кашу не сварить, а и завтрашний день не приблизится. Неимоверно он далёк.
Так и не стоит нанизывать одно на другое. Пускай всё, если и повторяется, то, как в первый раз. Так лучше, так проще.
Перемениться, конечно, можно! Можно настроиться на определённый лад, жить в согласии с собой. Лишь стоит выпутаться из придуманного когда-то мирка.
Счастлив тот, кто просто живёт. Не придумывает, не лезет из кожи, не напрягает жилы. Как бы постараться разубедить себя, что остаться наедине с собой, это вовсе не благо.
Всё через силу,- так и ненароком сказанное слово мирок придумки разрушит. Минутная откровенность настолько притягательна, что она может самые невероятные соединения создать. Подсунуть такое, которое, казалось бы, легко переступить. Оно может усилить ощущения, может разрушить надежду.
Одно может перерасти в другое, раскаяние в мщение. И странное утомление вдруг нальёт тяжестью тело, и странная тяжёлая немочь горячим комком забьёт горло. То кровь кипела, то, кажется, вот-вот нутро заледенеет.
Вот же состояние: додуматься можно до полной опустошённости. Что и остаётся, так вздохнуть от бессилия.
Чёрт-те что и сбоку бантик!
Всё, говорят, развивается по спирали. И мысли. Часто ловишь себя на том, что думал уже так. Просто, мысли возвращаются на качественно новый уровень. Если этот, качественно новый уровень, вообще существует, а не очередной он бзик.
Про спираль придумал тот, кто пытался искать и не нашёл ответа. От неудачника много беды может быть.
Тонко звенит комар, зикнула попавшая в паутину муха, спеленатая душегубом-кровопийцей пауком. Прошелестел листок. Выпорхнула из кустов птица, вскрикнула.
Те звуки снаружи, а хочется уловить внутреннее звучание, которое всё тревожнее в предчувствии новых открытий.
Замерла душа, притихла, и тут проникнешься забытой нежностью. Не беда, что есть расхождение между тем, что внутри находится, и тем, что привлекает снаружи. Стоит протереть глаза, взглянуть по-иному, унюхать перемену, как кто-нибудь придёт на помощь. Не может, не должно быть, чтобы всё кувырком пошло.
Дело всего лишь в принципе, которым руководствуешься, в устое. Знать бы только, что это такое. У половины землян понятия про устои нет, не могут они создать личный уют.
Нет, конечно, каждый знает, что он хотел бы иметь. Все хотят достатка. Все хотят выглядеть продвинутыми. Тут бы и уразуметь, что надежды связываются со случаем. И нечего беситься и хипповать.
Живут же некоторые, не имея многого, очень нужного в семейной жизни. Они волей-неволей присоединяются к чужому мнению. Существует изначальная связь, её никакими словами не опишешь. От младенчества она и до конца дней.
Если собрать в кучу все фантазии, если бы из несбывшихся надежд слепить ком, если бы всю горечь слить в одну реку, думается, та река затопила бы сушу. Гора несбывшихся надежд вознеслась бы выше Эвереста.
Высказал суждение, и попытайся по глазам определить эффект. Человек торопеет, когда втягиваешь его в спор, а тебе от этого радостно. Слова произвели впечатление. Куснул, уязвил – узнал, что он ранимый.
Виктор старался избегать неприятных укоряющих вопросов. Не потому что с ответом затруднялся, ответить на всё можно, соврать, в конце концов. Просто, когда приходилось отвечать, то пытался как бы вернуть себе прошлые ощущения, которые повторить было невозможно. Повторение рождало тяжкую тоску.
Никто не ответит, почему хочется смотреть на небо? Лечь на спину, если много солнца, прищурить глаза. Скрыто оно облаками – лежать, широко раскрыв глаза. И земля насыщает, и сверху тепло истомой обволакивает.
Тишина успокаивает, усыпляет, нашёптывает. В такую минуту праздного, казалось бы, лежания, познаётся единение, данное мирозданием. Формируется личность – под тобой вся Земля! Ты за неё в ответе. Ты барьер между холодным космосом и тёплой землёй. Ты – память прошлого.
Выходит, свои переживания и то, что прочувствовал, подобного с другими никогда не может произойти? Где-то глубоко в душе верится этому?
Сам не знаешь, что хочешь. Не предполагаешь, куда может завести внутренняя измена. А она хуже, чем неосознанная маета. Нет, даже тот, кто находится рядом, не принесёт, не даст чувство счастья. Враки это.
Всё живёт само по себе. Дерево – оно и есть дерево, его не спутаешь с камнем. Травинка, казалось бы, ничего общего не имеет с человеком. Но это на первый взгляд. Исходный материал, атомы-молекулы, одни.
Когда до сути добраться не получается, то глаз насмешливо сощурится. Губы игривая улыбка тронет, скрывая досаду. Предчувствие повторения, что происходило накануне, что было много раньше, не даст покою.
…Евгения в последнее время часто мысленно разговаривала с мужем. То ли отпуск этому способствовал, то ли накатило. Жили на два дома. У матери проводили ночь на диване в зале, а дневали в доме сестры Надежды. Надежда, по выражению матери, год назад из «вояжей» вернулась. Не солоно нахлебавшись. С мужем разошлась. Из богатства – ребёнка привезла. Снимает половину дома.
С Надеждой Евгения откровенна никогда не была, не получалось выплакивать на её плече свою боль. В детстве больше с Егором водилась. Надька сама по себе росла. Раз старшая, то и одевали её лучше. Евгения после Надьки платьишки донашивала. Не в этом суть. Не платья, которые донашивала, отдалили.
Мать к Надьке относилась лучше. Детское суждение, но доля правды в нём была. Надька техникум педагогический кончила. Учитель. Нравная девушка выросла. Замуж выскочила на третьем курсе. То ли по любви, то ли так стало необходимо. Необходимость девушки – не отстать от своего возраста, суметь удачно партию составить. Из многих комбинаций выбрать выигрышную.
Необходимость не помогла пройти сквозь жизненные трудности без потери, она же и не разрешила причины скоропалительного брака. Надька попала в жизненный омут. Побарахталась в нём, и решила улучшить свою жизнь. Как итог – развод.
Теперь же и жалко сестру. И настораживал, бог весть, откуда проглядывал в поведении сестры цинизм. «В хороших руках побывала»,- так высказался как-то Виктор.
Остаться на день-два остаться с ночёвкой у Надежды нельзя, мать надуется. Приехали, так будьте добры соблюдите приличия. Если не «болтались» по лесу, или не мочили ноги в пруду, то помочь по хозяйству «непутёвой» сестре сам бог велел. Выполола сестре грядки, разобрала в сарае.
Сестра будто всю жизнь копила барахло, может, от прежних хозяев хлам остался: в углу сарая были свалены детские ботиночки, баночки и бутылочки, старые газеты. Рухлядь, одним словом.
Что на костре сожгли, что закопали в яму. «Спасибо» сестра сказала.
Что нравится Надежде, то она и старается в первую очередь сделать. Не любит бельё гладить, стирает и складывает стопкой в террасе, будто заранее знает, что приедет Евгения, выгладит. Стопка белья в террасе не от бедности, знать не одна простыня на хозяйстве.
Глажка успокаивает. Водишь механически утюгом, руки распрямляют складки, руки складывают. Когда нужно, прыснешь водой на пересушенную материю. Десяток раз по одному месту утюгом проведёшь, а мысли, мысли далеко.
Это Надежда навела разговор, Евгения подумала из-за зависти. Почему-то мысль о сестриной зависти не исчезала. Это не косой взгляд, не прилив неожиданной откровенности. Откровенность штука такая, она от кажущейся независимости приобретается.
- Ты ведь не любишь своего Виктора,- сказала как-то Надежда, наблюдая, как Евгения споро управляется с утюгом.
- Ты это о чём?
Заявление Надежды прозвучало неожиданно. Чтобы так говорить, нужно не один день вести наблюдения, или наполниться желчью равнодушия. Или иметь какое-то право на такое поучающее заявление. С бухты-барахты обвинять не своё, а чужое чувство к мужчине, не будешь. Что это, как не зависть? Выходило, что Надька себя примеривала на место Евгении.
Тогда Евгения и почувствовала, на каком волоске держится их мир.
Между Виктором и Надеждой шапочное знакомство. Евгения никак не ожидала такого разговора. Чтобы так заявлять, нужно проникнуться участием. Может, безмужность обостряет чувства? Скорее не это, скорее – зависть.
Голос сестры показался резким. А глаза, глаза какими-то смешливыми. Вообще до этой минуты и намёка на начало такого разговора не было. Вспоминали школьные дни, вспоминали детскую влюблённость. От тех разговоров благость на душе разливалась. Расспрашивала Надежда про Север. А тут, вдруг, на тебе – муж ей, видите ли, не понравился.
- Да о том всё, о том. Не прикидывайся.
- Что ты понимаешь под словами «не любишь»? По мне, быть верной – этого вполне достаточно. Соответствовать надо понятию жены. У всех есть прошлое. Надо один раз им поделиться, и всё! Ещё лучше его вовсе не касаться. И о любишь – не любишь нужно поменьше говорить. Я думаю, «не любишь» возникает, что ни в чём уступить не хочешь.
- Не твои это слова, Жень,- Надежда покачала головой, отвела взгляд, будто потеряла интерес к продолжению разговора. - Соответствовать понятию жены! Скажет тоже! А что на первое место ставить: убирать, варить, гладить? Под него, что ль, подстраиваться? Попробуй найти такого мужика, чтобы в тонусе держал, соответствовал, как самец? Разбудил, так имей силу огонь поддерживать. Нет таких мужиков, чтобы мог заполнить глубину женской души.
- Да ты чего? - Евгения от таких слов перестала водить утюгом по простыне. - Мучаешься? Ну, уж, при твоей должности да не найти…
 Евгения запнулась на окончании фразы. Посмотрела на сестру. Взгляды встретились. Что удивительно, ни та, ни другая не отвела глаз, у обеих светилось в глазах понимание. Но если глаза Надежды пониманием прикрывала отчуждённость, она вся была как бы напружиненная: что-то, что рвалось наружу, едва удерживала в себе, то Евгения, взглядом простачки, обескураживала. Надежда фыркнула: довольство сестры хотелось сбить.
- Есть у меня! Да не один! Стараюсь, как видишь. Рыцари не перевелись. Стану я добро своё беречь. Мать только фыркает, что-то прознала, наговорил кто, поди. - Без перехода, продолжила. -  А как чувствуешь, Виктор тебя любит? Думаешь, присушила? И какая сила вас свела? Как ты его сумела охмурить. Повезло, сумела такого себе найти. Мне б такой попался, я уж не отступила бы.
Надежда хотя на чуть старше, но раньше обабилась любопытством, оно прямо-таки её одолевало. И жалость у неё выходила какая-то деланная. Баба бабу меньше всего жалеет. Стоит одному чёрному пятнышку завестись, как обличение возникнет.
- Бросит тебя твой Виктор. Детей нет. Я бы всё сделала, чтобы родить. Мужика перед фактом ставить нужно. Ты же от Семёна смогла. Не понимаю, почему с Семёном у вас не заладилось? Мужик как мужик, знаешь, он и ко мне пристраивался.
- Из-за этого и не заладилось. Давай не будем о прошлом. Ты-то тоже разошлась. Твоего-то с Семёном сравнить нельзя.
- Мой пить стал, почувствовал, что охладела к нему. Перестал удовлетворять. Быстро переродился в нечто среднестатистическое, в «диванодавца». Думала, что найду молодого.
Свекровь внука любит, частенько забирает к себе. Вот и теперь он у неё. Я не противлюсь. Свобода нужна. Алименты – копейки. От свекрови кое-что перепадает. Ты-то алименты получаешь? Ну и дура,- выслушав отрицательный ответ, сказала Надежда. – Зачем мужикам райскую жизнь создавать. Давай составим заявление.
- Не надо!
- Ну, как знаешь. Альтруистка. Хочешь, я у тебя отобью мужа? Шучу, шучу. Где-то читала, что сестры должны делиться мужьями. Ты как, не прочь поделиться?
Несколько ночей подряд снилась женщина в длинном белом платье. Во сне её Евгения узнавала сразу. Мать родная снилась. Она не помнила её, не могла представить, но во сне сразу узнавала. Она не видела себя рядом с белой женщиной, но та женщина о чём-то хотела предупредить.
Евгения делала выводы, основания приводили к этому. Сон – он, откроешь глаза, тут же забывается, а что же тогда заставляло мучиться?
Обижалась ли Евгения на Надежду, и да, и нет. Чего на сестру зло держать. Пускай считает, что в силу альтруизма, с Виктором сошлась. Ей удалось, а Надьке, не удалось.
На чуть-чуть успела изучить мужа. Не до конца, может, и не до середины, но кое-что поняла. У мужа сильны обязанности. Им надо соответствовать. А как там дальше будет, что об этом думать.


                54

Жизнь сводит людей. Если разобраться, то чистокровных теперь днём с огнём не отыскать. Чтоб там кто полностью соответствовал канонам своей породы, татарин – татарину, чуваш – чувашу, этого нет. За тысячелетия все перемешались.
У дворян да бояр свахи проверку делали, и в бане смотрели, и в подноготной рылись. А после многовекового татаро-монгольского ига капля чужой крови, как капля яда, в каждом есть.
Может, в глухих деревнях за лесами да болотами, да и то навряд ли, сохранилась первозданность. А так человек – добыча жизни, женщина добыча мужчины, жестокая награда за что-то.
Отсюда и разочарование, и отчаяние, не получается властвовать ни над собой, ни над природой. Всё равно, в конце концов, жизнь посмеётся над каждым.
Постучи казанками пальцев по деревяшке, проговори: «Как это, как это, как это!» 
Стук сравним с тем, как дятел по стволу дерева клювом стучит. Может, после этого душевный изъян и пропадёт, и доверишься тёку времени, перестанешь изменения фильтровать.
«Бесконечна длинная дорога под названием жизнь. С её трудностями, со зловеще-жуткими предостережениями, с напоминаниями, с потерями. Не понять, когда люди научатся беречь друг друга. Что-то же имеет значение?
Богатство – нет! Здоровье – отчасти! Здоровый да несчастливый – хуже больного. Друзья, работа, опыт… Может, главное в жизни – опыт? Может, из-за этого так жадно человек произносит «хочу», отхватывает у времени не то что часы, а дни, месяцы. Может всё из-за того, что ждать не умеешь?»
Нет, Евгения ждать умеет. Просто ждёшь одно, а выходит совсем другое.
Всегда первоначальным, без изменений остаётся глагол «хочу». За ним не стоит тревожная перемена, он не подавляет гнетущей тишью. Вот у кого нет предела.
Получила одно, обязательно захочется другого, недоступно что-то – вот уже и разочарование. Шагаешь рядом, но ты сама шагаешь, а мечтаешь, чтобы везли, тащили, несли. И не снисходительного, короткого, похожего одновременно на интерес и недоумение отклика ждёшь, типа,- а ты ничего, на развёрнутое внимание права предъявляешь. Претендует человек, замахивается на что-то, большее, чем он есть, увы, а где знать свой предел?
Трудно ответить, куда ведёт «хочу». «Хочу» любить, а позволено лишь влюбиться.
Что в лоб, что по лбу. Но нет. Разница есть, разница существенная. Влюбиться – требовать, чтобы в тебя тоже влюблялись, что-то давали, удовольствия жаждешь получать.
Любить – любить можно и безответно, ты себя сама отдаёшь. Любить намного проще, и, одновременно, не всем по силам.
Почему не по силам? Лёгких людей слишком много развелось. Парашютиками с одуванчика люди стали: дунул – полетели! Удовольствие для некоторых – летать.
Когда Евгения размышляла об этом, то почему-то, вместо того чтобы отнести думку к себе конкретно, приводила, как довод, слово «люди».
Люди повторяют ошибки, люди черствы, люди неблагодарны. Так легче думать, так к единому знаменателю удобнее подводить. Люди далеки друг от друга.
Облупин, сосед по вагону, кажется, другой раз убила бы его за острый язык. А от Виктора слышала, что Облупин, ну и фамилия, относительно людей категоричнее мыслит: и башку у него не сносит, и сто грамм с ним приятно выпить. Но Виктор всегда добавит, что всё у соседа не в жилу. Конечно, мужики всё на выпивку сводят. Через бутылочное стекло на мир глядят.
Говорят, дрожа за свою драгоценную жизнь, Сталин по всей стране понастроил многоуровневые бомбоубежища. Боялся смерти. Десятки этажей под землёй. Где-то там, на нижних уровнях, комнатёнка для него была приготовлена.
Человека тоже можно сравнить с бомбоубежищем. Никто пока не открыл, сколько уровней защиты в него заложено, сколько перекрытий сверху, и как далеко вглубь придётся копать, чтобы дна достичь. И есть ли оно, дно, у человека? Особенно это касается женщины. Вот уж кто ко всему приспособится, если это нужно.
А может, копать и не нужно, копать – удел неудачника. Заниматься копкой умному не с руки. Умный на рожон не полезет. Умный в ситуации разберётся. Умный своим положением воспользуется.
Рассусоливания о честности, о совести, пускай, чистопородные неудачники берут на вооружение.
Говорят, что человеку много дано. Ну и что? Раз много дано, то и спросят полной мерой. Умник всегда найдётся, который свой груз на соседа переложит, или попытается по-тихому скинуть. Или… Много способов есть остаться в стороне, выждать минутку, заставить себя не думать, о вроде бы несущественном, ну и что, если оно настойчиво скребёт сердце!
Толку с того, что надежда не покидает. Важно знать, какая надежда, на что надежда. Что толку ждать, а оно не сбудется. Да и если и сбудется, ну, самое большее, наполовину, на треть.
Сладость от ожидания!? Сладость бывает от прикосновения мужских рук. Взлететь бы сразу высоко, и оставаться на этой недосягаемой для других высоте, пожираемая страстью, бесконечно долго. Вот это сладость!
Тревога начала чувствоваться. Вроде бы, невинны и непритязательны размышления, а сколь они опустошают.
Увы! И недосягаемая высота одна, и топливо, которое отпущено природой, не бесконечно. Отмеренное жизнью время-топливо исчерпывается. От прошлого бежать бесполезно, настигнет оно. Хотя у прошлого и нескорые шаги, но оно всегда поступательно. Оно всегда за спиной, дышит в затылок.
У чистопородных людей, уравновешенных до безобразия, холодная кровь. Согласно закону теплообмена, они притягивают к себе, для уравнивания температуры, живчиков. Этим спасают себя. Этим и множат разочарования. Этим и привлекают к себе внимание. А когда понамешано чёрт те что, сбежались вместе утешители душ, то сочувствующих немного найдётся.
Жаль, не ведётся учёт, кто с кем переспал добровольно, кто кого силой взял, кого случай свёл? Сравнить бы результат действия. Так сказать, выставить продукт на всеобщее обозрение.
Тут бы и открылось, кто кого продал за деньги, кто кого из-за мести, а кем беспутство двигало.
Какой вариант даёт наивысший взлёт, какой самый болезненный урон наносит? Кто плодит гениев, кто – бездарность. Опыт – горькая штука.
Ну и мысли посетили голову! О таком мужик, обнимая бутылку, должен думать, а не респектабельная дамочка, на которую ещё мужчины заглядываются. Что, дамочке и думать непозволительно?
«Кровь у нас одинаковая,- думала Евгения. - Что я, что Галька, что Надежда. Егора – он мужчина. Он поведением и запросами отличается. Но мы-то, женщины...
Почему же с Галькой иногда хочется заговорить резко, язвительно, с Надеждой – снисходительно? Что. я жизнь лучше понимаю? С чего Надежда такая злая стала? И та, и не та.
Хорошо, когда темнота прячет лица, этим спасает от окончательного разрыва.
А где злость, там и фальшь отношений. А где фальшь, там минутка своею неожиданностью может поставить жирную точку на прошлом. Прошлое почему-то страшит, всё в прошлом. Так у нас одно прошлое! И у Галины. И у Егора. «Одно» разве может быть непохожим?»
Под воздействием чего это «одно» дробится? Ночь, торопливые шаги, крик: «Эй!». «Эй» - тишину раскалывает, тревогу будит, беспокойство. Крикнешь, и всмотришься в темноту. Отзвук ли ждёшь, просвет ли высматриваешь. Сожмётся сердце.
Где-то от крика залопотала вода, где-то сорвался с ветки первый пожелтелый лист, запутался в тенётнике, где-то, скопившаяся роса, каплей сползла с цветка, ударилась о землю. Гул вызвала.
Покатился тот гул по земле. Одного пробудил, второго. Кто-то уши зажал, кто-то по сторонам озираться стал, ища источник. Кто-то никак не прореагировал. Почему я такой гул улавливаю?
Как часто, собьёт мысль, запнёшься, казалось бы, на ровном месте. Запнёшься в ожидании чуда, всё само должно разрешиться.
А мысли настырно накатывают, мысли привязчивые, спрашивают ответ, как ребёнок спрашивает: почему, почему?
Ни с чего потянуло холодком, нет бы, законопатить щель, наоборот, хочется сквозняк усилить.
Хорошо думается при глажке белья. Деланно разглаживаешь складки, набираешь в рот из кружки воду, прыскаешь, перебрасываешься фразами, словно ничего общего нет.
В короткие мгновения где-то на задворках, как тень, мелькнёт мысль, что мы- сёстры невероятно нужны друг другу. Но смещается тень, и норовишь уязвить свою мысль. Как более опытная, уязвить снисхождением.
Случилось что, не с тобой, это рождает жгучее любопытство, маленькую радость, не со мной. Не презрение полнит, что не с тобой это произошло, а показное спокойствие вереницу слов наружу вытаскивает. Потоком советы начинают изливаться. Зачем человеку знать, кто и как бы поступил на его месте. А у того, как ответная реакция – злость.
Нет, всё-таки, женщине легче. Для неё главное – быть возле кого-то, полниться его ощущениями, уметь поддаться, уметь раствориться.
Вот перехватила взгляд Надежды. Глаза неподвижные, но летучие искры сыплются. Что она хочет? Зябко от неподвижных глаз. Не посмеёшься. А пережитое прошлое толкает на спор. Только зачем? Надька – хитрован, фигляр, за словом в карман не полезет, всё наготове. Но ведь не по злобе любопытство у неё.
То ли порывам сердца поддаёшься, то ли долг требует высказаться, то ли воля одного человека ни во что ставит жизнь другого.
Как тут разобраться, не хочешь выше лезть, а тебя вынуждают. Желают добра? Какого добра? Своего? А то это добро, какое нужно?
От своего трудно отступиться, сколько ни уговаривай. В своём есть смысл. Смысл чего? Жить? Или весь смысл в попытке понять жизнь заключён? Что наивысшим взлётом является? Выше чего подняться нельзя? Да, скорее всего, выше своего отношения к своему ребёнку.
Жалость по отношению к Егору была совсем другой, чем сочувствие к Надежде.
Живёшь, работаешь, весь год мечтаешь об отпуске, о встрече с родными. Живёшь, уверенная в своей семье, своём муже. Проникаешься, что приносишь пользу. Уверенная настолько, насколько позволяет совесть. И вот он долгожданный отпуск. И муть какая-то поднимается со дна души.
Размеренна жизнь в посёлке, если глядеть на неё с высот Севера: скамеечки у ворот, куры в подворотне, неторопливость. А оборачивается она тоской возвращения в прошлое. Растёт раздражение. Хочется уехать. Только представить: приехала бы сюда насовсем, и что? Нет здесь жизни.
На Севере своё, там кутерьма перемен, размах. Там опыта набираешься.
«А здесь,- почему-то подумалось, почему-то чётко разделилось на там и здесь,- жизнь состоит в постоянной заботе произвести впечатление. Это освоила в полной мере Надежда. Пунктуальная, мелочная, настырная. Ты её осуждаешь? Ещё в бессовестности обвини. Ещё упрекни, что мужика возле себя удержать не может.
А если её совесть велит ей делать так: всех судить, себя оправдывать? Может, Надька загнала свою совесть на нижний уровень бункера».
Дура! Сталина приплела, бункер, уровни разные. Сама-то давно ли в шкуре Надьки находилась? Надька от алкоголика ушла, а тебе, если что, «сладенького» терять нужно будет. А это намного болезненнее. Так что, уймись, притихни.
Щемит сердце, словно чувствует свою причастность к происходящему вокруг, словно вливается в него чужая боль, словно обманула кого-то. И не кого-то обманула, а себя.
Надежда несколько раз повторила: «Твой Виктор, твой Виктор». То ли умышленно делала акцент на слове «твой», то ли, и правда, считала, что мужчина должен принадлежать женщине. Но ведь говоря так, выпячивала с пренебрежением губу. А в голосе нотка собственной веры, нотка педанта-преподавателя. Вот отпечаток профессии.
О чугунке тоже хорошо думается, когда, полный тушёной картошки, тащишь его из печки. Наелся, горшок теряет свою притягательность. Кусок чугуна с жирными стенками.
Почему-то трудно становится после разговоров с сестрой смотреть прямо, и открыто в глаза мужа. Не то чтобы немилы становились его объятия, но не могла перебороть Евгения холодок. Страдала. А Надежда, видно, поняла это.
Нет, она никогда снова не обживётся в Колюжино. И то, о чём раньше думала, что укроется, обвыкнется здесь без Виктора, резало теперь сердце отчаянием. Хорошо ещё, что хватило ума никому не проговориться
Чувствовала Евгения какую-то вину. Двойную, тройную. По миллиметру ширится пропасть. Провала ещё нет на самом деле, не напрягаясь перешагнуть можно, лишь, кажется, что разделяет что-то. Думается, если взяться, стянуть края труда не составит. Не всё потеряно. И она, и Виктор, каждый, в чём-то уступит, где-то каждый шаг навстречу сделает.
Одно убавляется, другое меняется, а ты вид делай, что не причастна к переменам. Мера причастности одна – доброе начало человеческой сущности.
Почему приходится виниться? Может, из-за того, что совесть  свидетель, ну, если не преступления, то молчаливого согласия. Совесть ведь не распахивает окно настежь, она в щелочку, приодвинутую занавеску подсматривает. И при этом скалится. Она вот о содеянном и напоминает.
Совесть всегда на сделку намекает. «Мол, противиться не будешь, не отступишь ни на йоту от предложенного, будешь служить – вот мы и договоримся. Ты - ей, она - тебе».
Всё это дурь. Но ведь обожжёт мысль, будто о крапиву обтрескалась.
Надька полна злости на жизнь. А какая женщина не злится? И есть отчего, устала жить со своим нелюбимым. Правильно, если всё время будешь думать об одном, оно и сбудется. Устала Надька «ходить по одной половице». Отсюда и глаза прячет. Не может или не хочет показать своё доверие. Не терпится ей наперекор всему поступить. А может, это и есть зачаток новой жизни?
Побыла «хорошей», пора и в «нехорошие» шагнуть. А там, глядишь, ещё что-то откроется. Не всё же время ползти вверх. Выставлять на обозрение ничем не прикрытый зад.
Одно дело - прислониться к чьему-нибудь плечу, и держаться, держаться, насколько хватит сил, безошибочно угадывая, что лучшего не найти.
Заботиться есть о ком, временами тело ублажают – чего ещё нужно? Чего чудить, или хотеть большего?
То, что Надежда надолго задержится в Колюжино, Евгения в это не верила. Всё-таки, кровь у них одна, что-то подсказывало, Надька всего лишь на пересадке.
И для неё Колюжино пересадочной станцией было бы, думала Евгения, когда от Виктора уезжать надумало, тоже здесь укрыться хотела. Вот дура!
Плохая мачеха, возле неё как-то быстрее доходит, чего хочется, кровь перестаёт бурлить. Поневоле к определённому прибиться потянет.
Надька,- незаурядная, одна долго не проживёт. Горемыка притягивает к себе горемыку, сильная личность – необязательно ровню себе. Надежда пару себе найдёт.
Евгению обжёг стыд за то, что нехорошо подумала о сестре. Нехорошо вылилось в раздражение, потому что чувствовала, ни сестра, ни она сама не могут освободиться от детской обиды. И сколь ни загадывай, а душа диктует условия. А что нужно той душе? Может, половина из того, о чём мечтаешь – лишнее.
Взрослый, он всё равно в душе ребёнок, а ребёнок,- сейчас любит свою игрушку, через какое-то время может бросить её на пол, может сломать что-то, и тут же, зайдясь рёвом, прижать к себе. Ребёнку всё сходит с рук! А взрослый,- поступи так, проделай такой закидон, закати глаза,- самое утешительное слово получишь в ответ – истеричка.
Раньше ни наук не было, ни многотомных энциклопедий, в которых всё обо всём сказано, и, тем не менее, люди счастливее были. Знания счастья не добавляют.
Цивилизация ослабила сердца, куча сердечных болезней появилась. Инфаркты, инсульты, жабы грудные…Говорят, эти болезни молодеют. Разум – он ведь только успокоительное может выдать. Сердечную боль разум не осилит.
От откровенности, с какой Надежда высказала неприятие, поневоле тоска за горло возьмёт. Все заняты своим, каждый, как пчела наполняет мёдом сот, стаскивает в свою ячейку всё, что можно урвать от жизни.
- Когда ехала от мужа-алкоголика сюда, представь себе, думала, найду себя здесь во второй раз. Возрожусь, как Феникс из пепла. Жить теперь буду только для себя. - Надежда, говоря это, конфузливо помолчала, как бы поостыла. Чтобы расшевелить в себе обиду, запальчиво продолжила. - Всё, хватит думать о ком-то!
 Евгения слушала заинтересованно, а и то, может, Надька что-то такое выскажет, сестра ведь старшая, истину откроет.
- Не получилось! Не вышло. Всё трёшься возле кого-то. Стараешься не любить, вроде, получается… И, понимаешь, что это не то…
Знаешь, я не могу долго без мужика. Кровь такая в нас. Ты не смейся. И тебя из-за этого к другому понесло. Понимаю, дура, залететь можно, что такая стезя бог знает, куда завести может, ничего поделать не могу. Ненавижу своё тело.
Какая женщина может похвастаться тем, что её ни разу не прожигало чувство ненависти? Да к тому же мужу? Умеем мы прятать это чувство. Виснем, тормошим, а на душе кошки скребут.
После погожих дней всегда настаёт хмурое утро. Температура падает, небо заполонят тучи, всё обложит. Да если затянется ненастье с дождём, то не миновать смены настроения.
Надежда, особо не таясь, рассказывала такое про свою ненасытную страсть, про неистовство, что Евгении порой хотелось зажать уши. Надька или не понимала, что рассказывать лишнее нельзя, либо не хотела понимать. Лишена сестра чувства меры. На попытки приструнить, Надька щурилась, хохотала.
Раскаяние или нарочитая откровенность с долей цинизма -  неприятны.
- Ты на меня, что ли, за что-то злобишься,- Евгения как-то попыталась вывести сестру на откровенный разговор, пристально поглядела на Надежду. - Я-то плохого никогда тебе не хотела. Это тебе прошлое не даёт спокойно жить. И не любовь движет, скорее, чувство отмщения.
- Вот-вот! Это правду сказала,- как-то вяло согласилась Надежда. - Я, может, в школе только по правде любила. Не пойму одного, ты, Жень, вот чистенькая из передряги вышла, у тебя всё получилось, а у меня нет. Ты жизнь устраивала, а мои несчастья никого не интересуют. Душу мою никто не пытался согреть. Ты вот взяла и махнула на Север, а я могу махнуть только в кустики. Ты можешь себя смирить, а я нет. Меня на фантазии не хватает. Всё думаю: «Было бы ради кого жизнь переводить».
- Надь? А кто душу греть должен? Вот если б мать родная побольше пожила. У Егора не жизнь, а кавардак, Галька только прикидывается счастливой. Меня трепало так, что врагу не пожелаешь такой участи. Ты, вроде бы, была самой счастливой из всех нас. Образование имеешь. Работа хорошая была. Чего всё бросила и сюда притащилась? Не заладилось с мужем, ушла от него, ну, и… А здесь что, за алиментщика выходить?
- Легко поучать, когда есть к кому прислониться.
Надежда еле сдерживала злые слёзы. Она ли виновата, что, оставшись одна, пробудила в себе что-то бешеное. Оно жило в ней всё время. Раньше было спрятано в девичьих грёзах, растворено в обязанностях. Тормоз раньше был. Освободилась от своего алкоголика, и сдерживающее начало пропало. Нет сдерживающего начала, и жизни настоящей нет. Разве с этим можно свыкнуться? Чувства меры лишила жизнь.
- Прежде чем прислонилась, знаешь, сколько пришлось передумать, сколько слёз выплакала…
- Пф-ф,- фыркнула Надежда,- нашла, о чём говорить, о бабских слёзах. Больше поплачешь, меньше в туалет бегать будешь.
Евгения почувствовала, как прихватило сердце. Кольнуло, будто иголочку в него запустили. Тем не менее, пожала плечами. Движение, какое не одно значение имеет. Вроде, прощение за непонятливость, и одновременно сожаление, и равнодушием попахивало такое движение.
Когда не воспринимают то, что от чистого сердца советуешь, то человеческая суть, пускай, даже сестры, не сумела же она ухватить главное, не может прочувствовать чужое страдание, зло сеять начинает. Бог его знает, в каких пропорциях. Вот и думается, что чужого, напролом, иногда легче домогаться.
Устаёшь от этого? Конечно! Стоит только приглядеться к Надежде. И от ненависти по отношению к бывшему мужу, и от тайной надежды, что муж одумается, переделает себя и приползёт – свихнёшься. Этого хочет Надька?
То, что муж приползёт, в это верилось с трудом. Один раз потерпела с ним поражение, гарантии, что такое не повторится, нет. Простить нельзя за своё унижение. Не простить нужно, а мстить, сколько сил хватит.
Наверное, если был бы такой прибор, через который, ну, допустим, походку человека разложить можно было бы, то со стопроцентной уверенностью вышло бы, человек по колючкам ходит, с камня на камень перескакивает, дёргается. И камни-то раскалённые. Шагнуть боится, потому что страх полнит душу. Мерещатся ему козни.
Думая так, Евгения с любопытством посмотрела на висевшие, на стене ходики. На цепочке к гирьке подвязан был замок, маятник весело туда-сюда скачет. Не найдя в часах ничего особенного, взгляд сам собой перебрался на пришпиленную кнопкой картинку, вырезку из журнала. Роща берёзовая. Насквозь пронизана светом.
Чтобы что-то ответное родилось, пообсмотреться нужно. Куда уж тут с отрешённо-ласковым лицом. Жизнь не праздная сутолока. Не базар с весёлым говором.
Почему-то так устроен человек, что первой мыслью у него проскакивает уверение, что всё образумится. И когда выходишь за нелюбимого, веришь, что всё наладится, и когда проблемы навалятся – они не вечны. Расплачивается человек за неумение жить. А потом рождается чувство мести, не даёт оно успокоения. 
Чувство мести остаётся последним в жизни. Оно держит на плаву. И больше всего сердит в этом случае неуязвимость.  Неуязвимостью защищает себя Евгения. Так думала Надежда. Эта неуязвимость не на силе держится, на правильности, на жертвенности, что ли. Может, Виктор придавал эту неуязвимость сестре?
Мысли рождали любопытство. Чем один мужчина отличается от другого, что за сила притяжения каждому дана? На одного хочется опереться, кажется, помани он пальчиком, побежала бы за ним, другого и близко к себе не подпустила бы.
«Женька одного бросила, другого сразу нашла. Почему? Ответ на это «почему», скорее всего, не любит посторонних глаз».
Из-за превосходства, непоколебимости, жертвенности младшей сестры, Надежда готова была восстать против неё. Желание посочувствовать затушевалось. Нет, сердце не огрубело, оно не было злым, просто приучала себя Надежда не слышать.
Непередаваемое ощущение, удовольствие от сознания, что жертвенность возвышает в глазах других. Жалость,- жалость оставим слабым. Тем, кто не умеет распоряжаться жизнями близких людей. Удовольствие держится, что ты совестливость побуждаешь, заставляешь мучиться, молча переживать. Удовольствие – это когда ты вся нараспашку.

                55

- Плевала я на всех,- презрительно скривила губы Надежда. - Вот ещё, было бы из-за чего ломать голову. Ты что, небось, думаешь, у одной тебя настоящая жизнь? Да плевать мне, какие вы там, на Севере, трудности переносите. За это вам и деньги платят, и не малые.
У сестры начала подёргиваться щека. Губы, из формы презрительной гузки, начали складываться, что-то в подобии разгульного свиста. Чувствовала Евгения, что внутри у Надежды всё кипит, что сестринское чувство остыло, вон, глаза, совсем без теплинки.
- Обидно, конечно,- продолжила Надежда,- что мужики, которые тебе партию могли бы составить, попрятались в тундре. Да Бог с ними. Нам, что попроще подавай, чтоб мужик не на работе горел, а косточки от его объятий ныли. Огрызаться мужчина должен, а не чудаковато уединяться. Что это за парень, смущается по поводу и без повода. Это я так, не про твоего.
- Уж не упрекаешь ли меня? - переспросила Евгения. - Знаешь, правильно заметила, мой муж,- Евгения, повысив голос, подчеркнула слово «мой»,- принадлежит самому себе и никому больше.
- Нет, милочка, настоящая жизнь, когда ждёшь чего-то. Я вот жду, а у тебя – приехали! - добавила Надежда после некоторого молчания.
Надежда, говоря так, прищурила глаза, в узеньких щелочках вспыхнул холодный блеск непримиримости. Цепкий взгляд у сестры. Раньше вроде бы таким не был. Евгении передалась уверенность сестры: Надька не пропадёт! И нечего её неволить.
Конечно, за такой уверенностью стоит приобретённая сила женских уловок, конечно, слова всего лишь ответная реакция. Обманывать себя можно до какого-то момента. Тогда оправдания, как говорится, в строку.
Слово может исцелить, слово может и испепелить. Она, Евгения, по крайней мере, плохого не желает сестре. Пускай Надька об этом не переживает.
Нерадость, она ведь напостоянно не может в человеке поселиться. Не может такого быть, чтобы её ничем выбить нельзя было. Что и нужно, так расшевелить себя. Не заученными на сто раз действиями, а новенькое что-то придумать. Переступить через свои убеждения.
Конечно, втихомолку, в голову, что только не взбредёт. Конечно, есть некая сила, которая вяжет по рукам и ногам, не то, оберегая, таким образом, не то, просто, перекрывает жизненный кислород, топя в секундной забывчивости. Поневоле озноб пробьёт.
Вроде бы, ждёшь полную ясность и откровенность, даже какие-то советы на языке ворочаться начинают, плечо готова подставить, впиваешься взглядом, вот-вот на тебя обрушат поток признания. Но нет, вильнули глаза в сторону, показав этим свою покорность судьбе. И то, что показалось на миг откровением, что вызвало минутную зависть, пропало.
Стоишь, как оплёванная. Не стало магнетизма. Ну, хоть бы кто намекнул, как поступить. В разряд обычных всё перешло. Перешло… А ты? Ты за минуту до этого готова была под ноги лечь. И что! Вытерли об тебя ноги, и ни-че-го. Пусто.
Кто кого отбросил, кто кого предал, а то, что случилось предательство, в этом нет сомнения, и вот уже недоумение сменилось осуждением.
Кто, какая сущность, цена, каких благ добиваешься, сумеешь ли побороть себя? Вот это – сумеешь ли побороть себя, в какой-то момент и завораживает. На слепой случай надежда. Каламбур: надежда у Надежды! Вёрткая, всё-таки, Надька.
- Нужно жить, нужно забывать прошлое.
Конечно, жизнь чему-то да учит. Раз сквозь пальцы на происходящее посмотришь, второй раз, раз потакнёшь случаю, дашь возможность сесть себе на шею, второй раз, а потом расхочется что-то менять. Он, который на шею взгромоздился, в какой-то момент покажется настолько необходимым, что без его тяжести и жизнь не жизнь.
- Хочешь поплакать – поплачь. Пореви, пореви, легче станет…
Любое прозрение рождает испуг. Вроде бы всё поняла, и, одновременно, не готовой к ответу оказываешься. Кажется, что по твоему лицу, глазам читают все, кому не лень. И пропадает чувство благодарности, селится раздражение. И не знаешь, как держаться перед людьми. Что с чем сравнивать, на что соглашаться.
- Ты ж не распустёха какая, справиться с собой не можешь? Ты, Надь, должна всем нравиться. Ты у нас как рафаэлевская мадонна… Ей-богу!
На эти слова Надежда безразлично пожала плечами. Хорошо хоть не обиделась. Односложные реплики, куцые объяснения могут и завести.
Бесит не то, что чего-то не поняла, даже не то, что человек грех замаливает, этим пряча его, а то, как он это делает. С какой страстью, с каким исступлением, с какой отрешённостью оказывается разогретым. Не понять, куда его понесёт. Чрезмерный разогрев вызывает отвращение.
- Эх, сейчас бы посидеть в приятной компании,- проговорила Надежда, потянулась, словно молчать стало невмоготу. - Ты вот обмолвилась, что я должна всем нравиться. Не нравиться, а ошеломить, ошарашить женщина должна.
Когда тебя рассматривают, то это ошеломляет: выделили, значит, непохожа на остальных. Лучше хочется выглядеть? Как бы не так! Осуждают. Не хочется такое выделение читать в глазах сестры.
Только, кажется, что ты снисходительно равнодушна, нет, многое хочется узнать, многое волнует. Ну и что с того, важность минуты вдруг сменяется растерянностью? Главное, чего-то захотеть. А там вырисуется путь к достижению этого «чего-то».
Переглянулись, уловила непонимание. Укор читается. Поднатужься, запальчивость ответа не ждут, переведи разговор на другое. Перебранка ничего не решает, ничего не даёт. Горше стало оттого, что услышала? А ты потребуй разъяснения.
В первый момент прятать нужно возникшее желание, когда оно голенькое, ничем не прикрытое, слабое. По ироническому взгляду, с проблесками сочувствия, можно определить отношение к себе. Ты себя казнишь, они осуждают. Какой сплав может родиться из этого?
Холодный блеск глаз, слова, произнесённые не то чтобы в раздумье, а, скорее, утверждающе, исключат любое возражение.
- Ты, сестра, спустись на грешную землю. Чего себя размазываешь перед мужем? Мы, бабы, для удовольствия созданы. Что в Викторе такого? В академики готовится? Космонавтом прославится? А тебе-то что? Ещё больше растрачивать себя будешь.
До конца жизни будешь сторожить его. Ладно бы ещё жить в большом городе, где театр есть, магазинов полно. Сама же говоришь, что у вас медвежий угол.
- Евгения не понимала, что хочет донести до неё сестра. От её слов надвигалась зябкая неотвратимость. Дрогнул голос, но власть слов, перестав мучить, обездвиживала.
- Не уверена в себя, так и кажется, что все посягают на твоё счастье. Правильно. Что-то одно, удержать возле себя труднее. Я заметила, как ты зажурилась, когда я Виктора твоего, опять «твоего», разобрать попыталась. Обиделась. На то и правда, чтобы на неё обижаться. Я к такому привыкла. Мне каждый шаг приходится вымеривать глазами соседей. Из-за этого и плюю на всех.
Надежда заметно нервничала. Возле своих жить нужно как среди чужих, отгородившись от попрёков. Люди насмешливы, не умеют прощать недостатки, жестоки.
- «Что скажут люди», - это мать так живёт, и нас приучила с оглядкой жить. Все волки.
- Надь, если честно, какая причина развода? Злая ты стала.
- А ты не знаешь? Возле старух потолкайся, они тебе причину поведают. Послушаешь их, ну точно у кровати стояли. Не понимаю, что поменяется, если один перед другим вывернется? Нового ничего не скажу,- лицо Надежды на миг омрачилось, словно облачко скользнуло на небосклоне. Она зябко передёрнула плечами. - Дикость. И чего это всем из первых уст желательно всё услышать? - Осеклась, помедлила с ответом. - Застал он меня! Всё, об остальном умолчу. - Евгения заметила, как смежившие веки у Надежды поднялись, приоткрыв хитринку. - Оно, может быть, и обошлось бы, да противно стало из одной постели перекладываться в другую. Он предлагал оставить всё, как есть. Каково? «Два дня в месяц предоставь мне!» И после такого я должна была делать вид, что он небезразличен. Когда пьёт мужик, да ещё и ревнив по-особому… Лучше одной жить.
Ответ уколол. Евгения как-то даже растерялась. Она притихла: всё правильно, только так и нужно относиться ко всему. Гордость должна быть у женщины! Только так и нужно разговаривать, когда лезут в душу. Но она и чувствовала какую-то обособленность, оторванность, какую-то иную сущность.
Расставила жизнь силки, ни обойти не получилось, и выпутаться не знаешь, как. То безропотно покоряешься, то накатывает что-то, и тогда восстаёшь. Ведь горло может стиснуть и от доброго расположения людей, и от обиды.
Может, всё дело в людской доброте? Что беда, что зло они любят приставать к добрым людям. Лихо - оно ведь, по-первости, играет с тобой, а потом или отступит, или возьмёт в оборот. Что и остаётся, так это ждать и надеяться. Что толку укрываться от людских глаз.
Это запоздалым сознанием начинаешь понимать, или отмечать. Любая мысль сначала втихомолку в голове поселяется.
Оценить верно, что потеряла, можно лишь по прошествии времени. Да и то если получишь на это согласие совести. Уменьшит ли это часть вины, узаконит ли сделку, освободит от ранее принятых обязательств – это уж второе, или пятое дело.
Мало ведь удовольствия от сознания, что кто-то в своих руках держит конец ниточки, и в любой момент может за него дёрнуть. А если дёрнет на скаку, да дёрнет так, что вверх тормашками полетишь?
- Да,- внезапно сказала Надежда, как бы увиливая от откровенного разговора, который мог только лукавством или сделкой закончиться,- знаешь, а я видела подругу твою, Валентину Шмарёву. Поговорили несколько минут. На швейной фабрике работает, снимают с мужем угол, чуть ли не в бане живут. Видишь, тоже вернулась. Про тебя расспрашивала. Муж у неё не интересный мужчина. Я бы за такого не пошла.
Надежда не притворялась. Она просто была такая. Стала такой. В руках жизни человек – игрушка. А у жизни детские руки.
Детские ручонки безжалостны перед памятью прошлого. Им ничего не стоит забросить в угол фронтовую медаль деда, карандашом перечеркнуть глаза на фотографии.
Евгения несколько мгновений безучастно и, пожалуй, стыло, смотрела на сестру. То ли что-то додумывая, то ли сразу не сообразила, о ком идёт речь. Нерадость, посетившая её, создавала полосу беззвучия.
Надежда, сколько себя помнила Евгения, всегда оберегала не только своё тело, но и ощущения. Для оправдания наметившейся цели могла смирить себя. Это не касалось лишь отношений с мужчинами. Надька всегда дотошно прикидывала, как избежать чрезмерной нагрузки. И для головы, и - вообще.
Главное для неё, не думать о постороннем. Чтоб ничто из колеи не выбивало. Говорила, что зависть, и та, не делает сильнее, лишь вгоняет в дурь. Так она считала. А дурь – это когда наособицу тебя поставили.
Надька разговоры затевает не оттого, что шибко умная, не из-за того, что уму-разуму где-то набралась, что-что, а осторожность её никогда не покидала. Для неё главным было в разговоре опередить, предвосхитить встречный вопрос, отбить охоту лезть в душу. Для забавы затевает Надька разговор. Для сравнения.
Нравится ей изводить, нравятся тягуче-исповедующие беседы. Уж она-то первой встречной душу не откроет. Такая вот сестра. Неплохая, в общем-то, сестра.
Евгения не давала втянуть себя в пустопорожний разговор. Не хотелось и «отшить» сестру, как другой раз она заслуживала, и, в то же время, разговор был «не на нервах». У Надежды можно было учиться простой механики обхождения: угоден ты или нет, умению с кем как себя вести.
Всё слилось в одно. А потом что-то достигло слуха Евгении.
- Валюша здесь?!- обрадовано воскликнула Евгения. - Чего ж ты раньше молчала?
- Раньше повода поговорить не было.
- На какой улице они живут?
- То ли на Лесной улице, то ли на Дачной. У матери спросить нужно, она уж точно знает.
- Что Лесная улица, что Дачная – это на другой стороне посёлка…
- Так дурной голове сто вёрст не крюк…
Евгения вслушалась в последние слова сестры. Они не были оскорблением, скорее, безразличием попахивали. Надежда не скрывала раздражения. Желание придать разговору важность вдруг сменилось растерянностью. Надька к Валюше Шмарёвой снисходительно ещё в школе относилась. Не замечала.
Сколько раз в нелёгкие минуты своей жизни Евгения вспоминала Валюшу Шмарёву: вот была бы она рядом, казалось, расскажи ей всё без утайки, и та минута отчаяния пройдёт. Человеку что и нужно, так это чтобы его выслушали. Сестра Надежда тоже, казалось бы, умеет слушать, но она переиначивает всё по-своему. Она утешительные оправдания находит, а оправдания – они не настоящие, ненужные, лишние.
Её забавляет разговор. В этом видит интерес. Оправдания для неё всего лишь тянут продолжения тенёт. Что не по ней, так грубо может сбить с мысли, впасть в крайность, насмешкой унизить.
Вспомнилось, как они, две дуры, Валюша Шмарёва и она, Евгения, стояли перед плакатом с призывом ехать на стройку. Не нашлось тогда человека, который за уши оттащил бы, ещё б затрещину влепил бы. И нужно было, стоило бы.
Эх, почему всё доходит поздно? Почему ничего нельзя поменять? Вернуться бы к началу, и проделать путь иначе. С теперешними мыслями в голове. А чтобы это дало?
Теперешнего опыта точно не было бы. Но и не было бы горечи и обиды, не было бы покорности и жертвенности, не было бы и готовности прощать. Не было бы и колдовского оцепенения. Исчезла бы и подозрительность по отношению к сестре.
На кой это всё нужно из вышеперечисленного? Можно спокойно жить без обид, без жертвенности. Случится невезение, начнёт сомнение корёжить нутро,- захочешь жить, найдёшь нужные слова, чтобы успокоить душу. Взывай к жизни.
Человек зависит от того, что с ним случилось когда-то. Иной насмехается над прошлым, иной нарочно прошлое в неприглядном виде выставляет, чтобы пожалели. Иной прошлое во благо себе направляет, щурится только от воспоминаний.
Страх, наверное, прошибёт, будешь испытывать немоту оттого, что почувствуешь, что разговариваешь сама с собой, как бы с человеком или нечеловеком, которого нет рядом, но присутствие его однозначно.
Валюша ведь отговаривала и от замужества. Не нравился ей Семён. Не то чтобы не нравился, а он был «не пара». В восемнадцать лет оттенки ещё не улавливаются. Она, Женька, ждала большой любви, хотела жить для кого-то.
Валюша всё пропускала через своё большое сердце, всюду кратчайший путь счастью прокладывала. Могла Валюша утешить. Ненавязчиво, так, что и чувства горечи не возникало. Поплакаться на её плече можно было. И всё это зная, что никто про твою беду не узнает.
Новость, что Валюша Шмарёва здесь, была самой приятной. Даже утюг задвигался быстрее.
- А ты не знаешь, баню-то, они топят? Вот бы напроситься. (С чего это, мысль про баню, возникла?) Ну, это я с Валюшей обговорю обязательно. А муж-то Валюши, чем тебе не понравился?
- Мужлан, обыкновенный. Лысоватый, худой, носяра во,- Надежда, растопырив большой и указательный пальцы, показала величину носа мужа Валюши. - Не, не в моём вкусе.
- Так, может, человек хороший? Помнишь, анекдот бабушка рассказывала. Три старухи сидят на лавочке. Одна другой и говорит: «Всё погорело на огороде. Не успеваю поливать. Огурец только завяжется и уже крючком делается,- говоря, выставила согнутый палец. - Третья старуха глуховата была, так, недослышав, встряла. - Может, как человек, он и хороший».

                56

Виктор частенько мысленно переносился к минутам, в которые приходилось утром пешедралом добираться до промбазы. Два звена его бригады там строили растворобетонный цех. Объект срочный, контролируемый трестом. Из-за этого обед, как на полевой стан при уборке урожая, привозили в термосах прямо на рабочее место.
Сбор рабочих был у «татарского» магазина. Оттуда, обычно, забирала вахтовка. Магазин «татарским» звали так, потому что все продавцы в нём были татарки, симпатичные женщины.
Иногда, случалось, вахтовка не приезжала. Машина, она и есть машина. Сломалась. Тогда приходилось идти пешком. Хорошо, если дождя не было, если ветер пылью глаза не забивал.
Минуты неспешного хода были тишиной милосердия: ни к работе ты ещё не привязан, домашние заботы остались за порогом, утро плетёт свой заговор, никто не знает его последствий. Пьянящий воздух.
Пугающе бесконечной кажется дорога. Ни упрёков, ни жалоб, ни пустопорожнего ломания головы, как поступить. Иди, да иди.
Пешие прогулки были не частыми, может, из-за этого они и помнились.
Не дождавшись автобуса, или вахтовки, предварительно, насовав во все дыры руководству пряников, шлёпали строители коммунизма до места работы пешком. Три километра, как говорится, нога за ногу. О чём только ни передумаешь.
Растягивались вереницей. Последними, как про них говорил Облупин, тащились «продуманные». У них всегда отговорки на больные ноги и слабое сердце. «Продуманные» в голове намерение держали, перехватить первыми машину, если пойдёт, с шиком проехать вдоль строя.
Дорога была вымощена в две плиты, торцы разбиты колёсами большегрузных машин, арматура торчит.
Путь пролегал мимо кедровой рощицы. Проплешину между нею и болотистой низиной занимало кладбище. По большей части, погибших на стройке газопровода, число их росло, старались увезти на родину, как будто мёртвым не всё равно где лежать. Но все себя считали здесь временными. Все были озабочены не только тем, как заработать деньги, но и как сохранить память. Похорони здесь человека,- кто к нему на могилу придёт, если ни родни, ни знакомых, никого? Да и в мерзлоте лежать, цветочка на твоей могиле никто не посадит – чего в этом хорошего!
В любом случае живые, поступая так, о себе больше заботились. Тем не менее, ряды могил зримо росли.
Виктор помнил, что первой смотрительницей погоста стала малолетняя дочь связиста. Её убило током.
Участок дороги мимо кладбища всегда старались пройти быстро. На нём как-то и разговоры затихали, и лица сумеречными делались. А потом всё начиналось как обычно.
Мужики анекдоты травили, небылицы рассказывали. Облупин с Курофеевым обязательно перепалку затевали. Для них день прожить без спора, всё равно, что клопу крови не напиться.  Разговор начинался безотносительно, не привязанный ни к чему, вёлся, пока не надоедало.
- Чевой-то ты, вьюнош, сегодня, как и всегда с утра, какой-то тихий,- такими словами раз за разом Облупин приступал к обработке товарища. Увёртливо бросал короткий взгляд для заманки, определяя, к чему бы прицепиться. И тут же, расслабленным голосом, добавлял. - Помер, что ли, кто у тебя, Игорёк? Тёток, нелёгкая, принесла?
- С чего взял?
Курофеев не склонен был с ранья к разговору. Желудок стаканом чая да куском хлеба наполнен. Не до разговору.  Курофеев часто моргал веками, кхекал. Ему хотелось сразу срезать, но было лень.
Осадить Облупина – это сходу перевести разговор на его взаимоотношение с женой. Ни для кого секретом не была то стихавшая, то вновь разгорающаяся семейная война. Курофеев ритуал поддерживал. Если огрызнуться, типа, «а пошёл ты», на личности перейти, «ты дурак и не лечишься», то лень скучным будет. Облупин, человек королевских кровей, тоску, таким образом, не смирит.
 - Ты чего на работу в галстуке прёшься? Ишь, экспонат! Нацепил галстук,- мы для него граждане,- ударение в слове граждане Облупин делал на второе «а». – Что, из-за стола вырвали? Может, для солидности в галстуке спишь? В кроватке, как в гробике, и с галстуком.
- Пшёл ты…
Курофеев машинально хватался за ворот рубахи, Облупин поддёргивал брюки.
- Я слышал, вьюнош, что к тебе благоволит комендантша? - не отставал Облупин. – Баба ничего, имел с ней дело. Имей ввиду, не какой-то сопливый дурак с ней хороводил, а я. Цени.
- Договоришься! Донесу твоей жёнушке про похождения, она язык твой заставит вымочить в одном месте. Не пятьсот рублей за раз, а и тысячей рублей не отделаешься. Как она с тебя берёт? В копилку кладёт, или в кошелёк? Если в копилку, то жить думает, если в кошелёк – беги, кролик!
- Не до такой же степени, вьюнош, вы подлы, чтобы доносить… Страх как напужал,- говорил Облупин. Чувствуя, что процесс пошёл, первый отклик получен, миролюбиво ёрничал дальше. - Видишь ли, и копилка, и кошелёк, не важно. Лишь бы деньги в доме водились. Согласись, разница огромная, выложить получку просто так, или купить за те же деньги утеху? За деньги и спросить можно.
- Смени пластинку… Одно и то же, новое что придумал бы. До меня, как до Луны, на обратную сторону твои подковырки не долетают. Я в фазе выжидания.
- Нет, я теперь не могу отстать. Ты в кучу смешал жену и деньги, этим меня унизил. Вчера по телевизору сказали,- переключался с ходу на другое Облупин, он умел занять выжидательную позицию, отскочить, чтобы через какое-то время с удвоенным старанием поострословить,- что по восемь литров на человека алкоголя в стране приходится. Включая младенцев. Знаешь, Игорёк, водка единственный продукт, который чинов не признаёт. Она делит людей на тех, кто пить может, и кто не умеет, у кого кровь дурная, а у кого полный отстой. Что академик, что пастух,- не требует водка дипломов.
- Ты, что, водку дипломатов пил? Ты это к чему?
- Да не дипломатов, а дипломов водка не требует. К тому говорю, что человеком нужно быть.
- Я не человек?
- Ты? Ты мне завидуешь.
- Тебе!? Чему завидовать?
- У меня принцип есть, а у тебя нет. Я, брат, насквозь куркулей вижу. И тётки у тебя министерские, и папанька штаны просиживал, а ты наполовину нормальный. Мозги у тебя набекрень. Яблоко от яблоньки… Тебя жизни не научили. Опасный ты человек. Куркули, они чужой беде не нарадуются. Ты и на работу идешь только из-за того, знаешь, что впереди обед.
- Сам куркуль. А обед – это святое.
- Кстати, Игорь Юрьевич, ты знаешь, где от пота нет вреда, а от обеда пользы? Правильно, на том свете!
- Ну?!
- Подкову гну!
Никому неохота рвение лишнее показывать. Как по такому случаю выражался Облупин: нас толкнули – мы упали, нас подняли – мы пошли. Можно было целую лекцию прослушать за те сорок минут, которые на дорогу тратились.
Дорога на работу, не стояние в толпе на митинге с открытым ртом. Конечно, о высоких материях тут никто речь не ведёт.
Каждый в понятие «дорога» вкладывает своё. Для одних дорога – кусок улицы до магазина, для кого-то дорога – это расстояние от одного населённого пункта до другого. Это и путешествие, и доступ к чему-нибудь. Путь, одним словом.
Путь – пути рознь. Одно дело по асфальтированной аллее шествовать неторопливо, липы шелестят, скамейки расставлены. Устал – сядь, отдохни. Гул города доносится.
А если приходится брести лесной тропой, да не натоптанной, а такой, которая едва-едва намечена? То пропадает, то, вильнув в сторону, снова просматривается.
И чавкает хлябь под ногами, и ветки стегают по лицу, и паутина, словно дыхание вурдалака, лица касается.
Полусонно вскрикивают утки, пахнет горько туман. Ни с того ни с сего засопит что-то рядом в кустах. Оборвётся и покатится в пустоту сердце. Мурашки пробегут по телу.
Страшно продвигаться вперёд, особенно, если не знаешь, что ждёт впереди. Манит повернуть назад. Тем более, утром.
Что ни говори, с половины пути вернуться, всё-таки, легче. Минутного колебания хватит. Вернуться, вовсе не означает просто повернуть назад, не пойти на работу. Нет, вернуться назад – это повторить те ощущения, которые возникли час назад, три часа назад, которые ввергли в неопределённое состояние: одну благостную мысль выбили ещё более благостной придумкой.
Полусвет, низкое, хмурое небо. Череда серых плит.
Виктор, вспоминая минуты пешего хода, возвращался к истокам. Мало того…
Устоять перед этим «мало того», как перед сильным порывом ветра не прогнуться, было трудно. «Мало того» и молило о чём-то, и предостерегало, и звало. И давало надежду, и не оставляло никаких шансов на неё же. «Мало того» требовало объяснения.
При любом объяснении возникает нравственная мука, связанная с необходимостью произвести отплату. Ухватист человек. Не принято строго судить о том, чего не понимаешь. В этом есть странная человеческая сущность.
Сквозь зубы слова цедятся, с победной растяжкой говорятся, достигают они того значения, какое им, говорящий, хотел придать, или только прошелестели, подобно брошенной порывом ветра сечки снега. Судят не «в общем», а кто как живёт.
Что человек представляет, каким разглядел его, как он может открыться – рассказом, приведённым примером, или ещё как-то, в этом вся загадка человека. С чего-то переворот в сознании происходит.
Не какая-то нравственная подоплёка за этим кроется, просто, достоинство в чьих-то глазах терять не хочется. Другого способа сохранить себя не существует, как скрыть интерес маской равнодушия, воспользоваться случаем.
Маску равнодушия воспитанные люди носят. Уж, душу, они на пустяки не закладывают.
Чтобы понять это, особо напрягаться не нужно. Память, она оторопело шевельнёт нужную струну, и та зазвенит, сначала глухо, потом всё певуче и певуче.
Прогуливаясь по базарным рядам тоже интерес скрываешь. Стоят основательно одетые старухи, кто ягодами торгует, у кого в банках молоко и творог, яблоки в корзине,- и в глазах немой, терпеливый вопрос: «купит – не купит». А кругом сутолока, она рождает бодрящую свежесть. Стёкшийся на этот пятачок люд деловит. Здесь интерес -  торговаться.
Говорят, на том свете всё зачтётся. Не с того ли света возвращается доброта вперемешку с непонятной тревогой. Где-то доброта прячется. А где доброта, там и сердце мягкое, а рана, нанесённая мягкому сердцу болюча.
Краем уха слушаешь перепалку. Ради передачи ощущений сталкивает жизнь разных людей. Чтобы во времени не потерялась память, чтобы не истощило изнеможение бесплодностью поисков.
Что-то делаешь, говоришь, споришь, доказываешь, выполняешь поручения. Вчера и позавчера, ничего не сдвинулось с места. Механическая жизнь. Иллюзия постоянства, полусна. Всё на своих местах. Интуиция в некоторых случаях руководит, или интуиция водит нами, только когда попадаешь в стихию? Механическая жизнь тем и хороша, что, живя ею, не думаешь.
Внутри зреет болячка: ты должен сравняться, стать обладателем каких-то качеств, жить по подобию.
Но сбивает с толку доступность когда-то недоступного. Всё по боку. Высветит она тупик, вокруг ничего, кроме темноты. Куда делась неподвижность. Всё осталось так, и в то же время что-то сдвинуло. Редко кто в этот момент задаст себе вопрос, а куда и насколько отнесло, чем заполнилось пространство, где до этого был? А суть в том: кому-то перестал соответствовать.
Ни одной ясной точки, но знак извне кто-то подать должен. И вот он – знак! Будто кто-то раскалённым прутом ткнул в грудь. Зашкворчало, палёным мясом пахнуло. Ожгло пониманием, что всё чужое, передано по наследству, что ли.
А решение принимать надо. Распорядишься сам, изболел ли полностью от тяжёлых мыслей, остались ли силы, чтобы шагнуть дальше. Решение за тобой.
Снова и снова вспоминался рассказ Курофеева. Пытался нарисовать картину, и не мог. Его особенно поразил в рассказе момент, когда девчонки-солдаты поднялись из окопов в штыковую атаку. Про такое он никогда не слышал. Такое он не мог представить. Женщина и бежит не так как мужик. Бежит, отбрасывая ноги на сторону, как корова. Да ещё винтовка. И ведь ударить штыком нужно. А иначе, зачем атака!
И тут же приходила в голову попытка сравнить. Сравнивается не из-за того, что лучшее хочется представить, нет, сравнивая, себя вставить в происходящее норовишь.
Как будто мог оказаться там, мог повлиять на процесс. Как будто! Мысли начинали буксовать.
Сравнивать было с чем. На берегу Харалянга до сих пор жил граф-Кондрат. Человек, вокруг которого столько небылиц понамешано, – сам чёрт не разберёт. К немцам перешёл, служил у немцев. Власовец. Предатель. Дали ему срок. Отсидел Кондрат за предательство. Живёт тихо, уединённо. Теперь к нему журналисты ездят,- журналюгам хлеб чем-то зарабатывать нужно.
Для себя Виктор давно определил место Кондрата в человеческой иерархии – Кондрат из любой передряги хотел выйти живым. И вышел! Разве это плохо, что цель у человека – остаться живым?! Он никого не убил, наверное, и обман Кондрату не свойственен. Расчёт во всём.
В таком случае, те уступки, на которые идёт человек, что приносит в жертву или чем поступается,- это хотя и вызывает любопытство, но «желание выжить» сокровенной подоплёкой-мутный осадок имеет. Душа в мути душонки плавать начинает.
Возле домика Кондрата когда-то провёл первую ночь на здешней земле. Так уж вышло.
Сохраняется в памяти место, откуда путь начал. Вот бы вернуться в тот далёкий уже день, вернуться с теперешними мыслями в голове, и посмотреть, проделал бы тот же путь, или как-то иначе поступил? Может, повернул бы назад.
А что, замахал бы руками, Донат вернулся, забрал бы с собой, и ничего теперешнего не было бы и в помине.
А хотел бы, чтобы теперешнее улетучилось? Не только из памяти, но и из действительности? То-то! Честно не ответить.
Жизнь Кондрата, слухи о нём, вызывали нескрываемое любопытство. Ладно, «граф» он или не граф – это можно опустить. Пускай, будет графом. По мере накопления фактов, любопытство переродилось в попытку объяснить некую закономерность, логику и неизбежность. Пускай, разными словами об одном и том же говорится. Восхищение одних, у других омерзение вызывает. Жизнь, зигзаги её непредсказуемы.
Во время войны Кондрат служил немцам. Добровольно, по принуждению? Захватили ли его при отступлении, сам ли перешёл, на оккупированной территории остался – это не меняло дело. За службу немцам он отсидел свой срок.
Защищая Родину, в лучшем случае, живым останешься, в худшем – получишь пулю. Сколько неизвестных героев. Сколько без вести пропавших.
Служа немцам, Кондрат всего лишь срок отсидки заработал. В любой ситуации он пытался сохранить себя. Почему он так цеплялся за жизнь? Чтобы остаться в памяти поколений, нужно что-то совершить, поступок должен быть, а не одно желание жить долго.
Совершить поступок – это, скорее всего, отсутствие поклонению жизнью. Как Матросов, не раздумывая, на амбразуру броситься. Тот ведь не подумал, а что через минуту случится. Если бы подумал, то… О Матросове не говорили бы.
Тем не менее, Кондрат - местная знаменитость. Как же, по его биографии историю изучать можно
Человек никого в эту войну не убил! В этом была загадка. То есть, что-то такое, навроде барьера, отгораживало.
«Ведь и про тебя,- думал Виктор,- когда-то учитель сказал, что ты – смердящая зона. Враг! Этим заявлением тоже барьер построил. Ладно, фраза для острастки была брошена, сорвались с языка слова. Можно было бы их и не помнить. Другой бы и забыл их давно.
А вот поднялся бы он, Кондрат, в ту штыковую атаку, окажись вместе с девчонками?»
Сразу представлял Кондрата. Как-никак – «граф». Высокий, худой. Залысины. Бубнящий говорок. Такой, скорее всего, в психическую атаку не пойдёт. Против кого и зачем?
Нет, его представить в окопе с винтовкой не получается.
Странно. Кондрат говорил, что в Первой мировой войне штыком заколол немца. Это не вызвало удивление. Даже то, что после боя он пошёл смотреть на убитого, и его «замутило» - додумок не требовалось. Гражданская война: белые, красные,- здесь тоже более-менее понятно. «Вычистили» из армии, строил мосты, избежал репрессий тридцать седьмого года. С трудом, но понять можно, как уцелел. Не высовывался, берёгся. Покровители, наверное, были. Может, неприметным, типа какого-нибудь бухгалтера, гонял костяшки на счётах, бумажки перекладывал на столе.
А вот война с Гитлером, переход на сторону немцев, служба у Власова, отсидка в лагере… Что за этим крылось? Да ещё железный крест от Гитлера за службу! Что, там тоже выживал?
Может, всё тянется от заколотого штыком немца в Первую мировую войну? Графское сознание такой зигзаг проделало? Искупало вину? Он ткнул тогда штыком первым, остался жить, и пронёс эту жажду к выживанию через всё.
Нет, Кондрат никогда бы не поднялся в атаку с девчонками. Он, спасая себя, как-то вывернулся бы. Чтобы не участвовать в бою, он выход нашёл бы.
«Бы», «бы», «бы»! Он вот живёт, а девчонок нет! И фамилии многих, наверняка, забылись. Общее осталось – девчонки. Безликая масса. А этот всё делал для того, чтобы выжить. Этим он и интересен? Разве, цепляться за жизнь до последнего мгновения, не достойно восхищения? Только человеческое сознание какие-то уловки отыскивает. С одной стороны, оправдывает, с другой… кто не способен мелочиться, тот и высокие помыслы имеет.
Нет ещё что-то упускается. Что-то остаётся неведомым, недоступным, к нему и подступиться не знаешь с какой стороны.
Глубже копать нужно, значительно глубже. Глубже копать одному не с руки, кто-то же грунт вытаскивать должен, кто-то должен стенки крепить помогать, кто-то страховать. Кто из этих «кто-то» больше наработается? Нельзя же до бесконечности продолжать думать, что ты един во множестве множеств?
Однажды замахнёшься на что-то крупное, а осилить, проглотить откушенный кусок жизни, не вышло. Мышкой нужно быть, изо дня в день грызть и грызть изнутри кусок сыра так, чтобы в конце концом, оболочка одна осталась, да дырка.
Ну и что! Жевать одно и то же быстро наскучит. Черпая воду из ведра, когда одолевает жажда, всегда ждёшь, когда кружка проскребёт дно, заглянешь, на дне и радость, и притаившиеся злые духи в последних каплях, и желание выставить себя в лучшем свете. И опаска, как бы этими последними каплями не пришлось делиться. Подл человек в мыслях.
В минуту близкого прощания грусть наполнена предчувствием пустоты. Вошли в сознание внезапно конкретные люди, и, уходя, неизбежно что-то заберут с собой, если уже не забрали. Знак жизнь об этом должна подать.
«Понять всё», как будто это последняя волна, на гребень которой вознесло, и потерять её нельзя. А может, не стоило и лезть на ту волну, чтобы потерь не ощущать?
Миг знакомства короток, ни меры ему нет, ни названия. Да и вызывает он маету. Ну, воодушевление и ненасытное желание разобраться от него просквозит. Но оно кратковременно, неполно, задиристо. Всё на чуть-чуть.
Чуть-чуть приоткрылось, ради чего или кого всё делается? Ради сохранения памяти? Ради мечты? Ради Евгении? Хотя жену Виктор использует для приближения этого «чего-то».
Порыв возник, значит, жизнь неумолимый знак подала.

                57

Коротко посмотришь в глаза человека, и откуда-то приходит понимание, прочтёшь позволение делать с тем человеком всё, что захочешь. Чаще всего читается такое в женских глазах. Сбивает с толку доступность ранее недоступного. Нет, так только кажется. Насквозь взгляд проходит.
Чем труднее слово, тем реже оно употребляется. Это относится и к именам. Есть имена, затёртые языками. Есть имена - Юля, Анжела, эти имена, чем-то вроде жамка, делаются. Скулы заболевают.
Евгения не труднопроизносимое имя, оно сразу требует дополнения, смягчения, ласки – Женечка. К чему это всё, а, наверное, чтобы разрядить обстановку, чтобы не сесть окончательно на любимого конька, и не превратиться в бездушную деревяшку.
Чтобы не подчинять себя: захотел – написал, не пожелал – вычеркнул. Чтобы голова оставалась головой, а не сравнивали её с тыквой, кумполом, калганом, котелком, черепком. Чтобы мужчина, пусть и валяется на диване, был не тряпкой, а мужиком оставался.
Жизнь как-то странно переплетается, состоит из беготни, из ожидания, из находок и потерь. Она сталкивает людей. Ей без разницы: кто красив, кто безобразен. Её нисколько не волнует грубость и самолюбие. Кто на ком женится, кто за кого выходит замуж, счастлив, несчастлив, умеешь пользоваться свалившимся на голову богатством, или к категории «худоруких» она тебя отнесла – всем шанс жизнь даёт.
Бандиты, герои, проститутки, девственники – все уживаются, все заполняют предназначенную им нишу. Перегородки разделяют, но иногда они настолько истончаются, что одна видимость от них остаётся. Тогда, кто на что способен, не различается.
Справедливое негодование может закончиться преступлением. Странный блеск в глазах девственницы оказывается всего-навсего побудителем прелюбодейки. И так далее, и тому подобное.
Стук брошенного рубля в банку нищего с пятаками, может иметь далеко идущее последствие. И для тебя, и для него, и для всех.
Кого-то увлекает жизнь на путь зла, кому-то даёт шанс исправиться. И чувство, похожее на отчаяние, и отвращение, и безмерная радость – за всем этим видится проблеск надежды.
Одно она, кажется, не признаёт и не понимает,- упрёков в свой адрес. Одного она хочет, чтобы на каком-то этапе каждый остановился, и задумался, а правильно ли он живёт.
Слово «жизнь» и слово «память» вытекают одно из другого. Говорят, что человек и после своей смерти живёт ещё, как минимум, сто лет, сто двадцать. Не сам живёт, а живёт в памяти тех людей, которые его видели, которые сталкивались с ним, слышали о нём.
Память – тень человека, она может быть длинной. Может передвигаться, в зависимости от освещённости, может исчезать. Руками её не пощупать.
В тени хорошо находиться, если солнце слишком печёт. Да и тень, пока на неё смотришь, она кажется живой. С ней разговаривать можно. Переходя с предмета на предмет, она упорно заостряет внимание, о многом может поведать.
И, тем не менее, так же, как и дождь может моросить с безнадёжным упорством, сея уныние и серость беспросветности, так и жизнь, в общем-то конечная, может стать бесконечной вообще, служить напоминанием.
У каждого за плечами свой багаж. На перроне конечной станции, куда жизнь привозит, приводит за руку, куда снесут доброхоты родственники, словом, там, где она оставляет каждого наедине с вечностью, не всегда поджидает носильщик. Сумел накопить богатство, сумей сам до конца донести.
Как протиснуться в давке за последним благословлением вперёд, намереваясь отвоевать местечко получше? Немощный, почему-то кажется, стоишь позади всех, распростерев руки над свои добром. У последней черты доходит, что не тем занимался, не то копил. Всё, что притащил, цены не имеет.
Искренность и прямота задевают. Пожалел о чём-то, а оно и начинает мстить, позовёт на сближение.
Жизнь. конечно, гордится тем, что соблюла себя. «Вообще» она бесконечна, безгранична. В счастливом настроении, хочется делать приятное.
Но заряд счастливого настроения быстро иссякает. Он подразумевает наличие нейтральной полосы. Зоны отстоя, зоны первородности, куда свернуть можно, побыть одному, поплакаться, подумать, определиться с новой ставкой на взлёт.
Крутится колесо без остановки. Успеть бы, поставить на нужную цифру, да дождаться, чтобы удача выпала.
Чем ближе к чему-то, тем в мыслях дальше от этого же. Главное не ошибиться.
Жизнь, одинаковая в своём проявлении, будто бы, маршируя на месте, однажды произведёт повтор, приоткроет неизвестную сторону. Приелось ей однообразие, когда всё идёт по нисходящей: и силы не безграничны, и желания мельчают. И ведёт однообразие к ненависти, неизвестности к забвению.
Увы, увы, увы! Человек не бутылочка, в которую можно налить всё, что угодно, предварительно слив старую жидкость. Он даже не аптечный пузырёк, который разными моющимися средствами до блеска отмыть можно. И не тряпка, пополоскав которую в проточной воде, затем можно ею чистоту наводить.
Все эти: слить, пополоскать, оттереть, в конце концов, приведут к полному одиночеству. Не заметишь, как уходит что-то безвозвратно, утекает, как утекает вода сквозь пальцы.
Хорошо тому, кто умеет горевать, когда такое требуется. И ни слезинкой больше не прольётся из глаз, когда этого не требуется. Требуется, не требуется, а кто ведает всем этим? Кто?
Сущность наша – искать виноватого на стороне. Ведётся ли это с детства: ведь, когда, бывало, коленку о камень разобьёшь, стукнешься лбом о столб, мать погрозит кому-то пальцем на сторону, скажет: «Ох, какой нехороший! Вот мы ему зададим. Не плач. Он больше не будет».
И веришь, что тот, кому погрозила мать пальцем, перестанет причинять тебе боль. Виктору иногда хотелось быстренько обежать дом, заглянуть в кусты, в сторону которых грозила мать, хоть краем глаза посмотреть на того, кто камень бросил на дорогу под ноги, кто столб передвинул. Не сам же на столб налетел!
Потом он и в кустах шарил, палкой ворошил листву, из-под вросшей в землю истлевшей доски, выковыривал червяка, думая, что он говорить может. И в отдушину под дом заглядывал.
Из отдушины несло затхлостью, шорохи пугали. Там было темно. Он и в цветки пристально вглядывался, особенно, в георгины. Высокие мясистые стебли, бардовые шапки – чем не повелители того тёмного мира, откуда они на свет выбрались.
Цветы, наверное, когда-то были людьми. Они тоже пробились из темноты для того, чтобы кого-то высмотреть на земле, послание передать. Ведь мать только летом грозила: «Вот мы ему покажем!»
На кладбище почему-то поражает, что в каком бы настроении не пришёл, весной ли, поздней осенью, всё остаётся на своих местах. Так же садятся на могильные камни вороны, так же шуршит в траурных венках ветер, так же, кажется, когда уходишь, чья-то рука перекрестит в спину.
Почему, когда сидишь один на скамеечке, бормочешь себе под нос, не хочется, чтобы кто-то подслушивал? Не хочется, чтобы смотрели в глаза, в твою сторону.
Переводишь глаза с предмета на предмет, словно мокрой тряпкой стираешь надписи с доски. Никакой двусмысленности в движении.
В голову лезет всякая всячина. Голова нашпигована шелухой. Овеществить бы мысли, проделать бы щель в голове, точно, что-то вроде опилок, высыпалось бы со словами.
Временами кажется, что нужен переводчик-проводник по жизни. И язык непонятен, и роль, приготовленная, слишком сложна, написана для кого-то другого.
Наполовину, на треть не тот, каким хочешь казаться. Лучше, хуже – другой вопрос! Свой предел мало кому известен.
Брехня! Никому не дано знать предела. Если кто и догадается, он не жилец. Ржа трусости и жали, съест его.
Предел – это способность выдержать потрясения. Трясёт от всего. Трясёт не хуже девятибалльного землетрясения. Человеческое цунами – это слёзы, это крик о помощи. И от этого цунами как-то спасаться нужно.
Бывает, накатит, в один момент захочется оказаться в полной темноте. Захочется посмеяться своим мыслям. Никого не касается, что сразу проживаешь две жизни.
Нет из-за этого сожаления. Просто думал, что и другие также живут. В один день всё не кончается. Всё имеет продолжение. И предательство, и боль, и, даже, отложенное наказание, лицемерие слёз.
Безотносительно текут мысли. Они во что-то погружают. Хорошо делается. Одиночеством и безразличием попахивает, но никакого трепета. Никаких мук сомнения. Что прожито, то прожито. Что предстоит прожить – его ещё нет.
Как бы хорошо было из жизни выйти, как из машины. Захлопнул дверку, и пускай всё, оставшееся в салоне, едет, куда хочет. Но уже без тебя. Само ли, или шофёр повезет. И плевать на возможность вальяжно откинуться на спинку, и не нужно мелькания людей за окном. Машина-то везёт, не сам идёшь.
Птицам хорошо, наперёд не засматривают, назад не оглядываются. Одним днём живут.
Хорошо, стал бы на обочине, потянулся, вгляделся бы в ту даль, откуда ехал. А оставшийся путь проделал, ни к чему не привязанный, пешком. Ни к прошлому, ни к теперешней несуразицы жизни. И даже не прямо прошёл бы, а зигзагами, сбивая с толку. От дерева к дереву, от одного цветка к ещё более красивому.
Конечно, кто-то будет о чём-то спрашивать, кто-то с проникновенностью будет глаголить и превозносить вкусы и привязанности. Что до этого?
Всем наплевать и на тебя, и на то, что заинтересовало в эту минуту. Все озабочены своим. Без мук сомнения. А озабоченность – это как бы не опростоволоситься, целью она имеет пробиться повыше: кому угодить, кого укусить.
Предательство ли это? А можно считать предательством, что человек и два, и три раза бывает женат? Просто на каком-то этапе жизни никак не обойтись без поцелуев, без постельного шепота, без уверений в любви. Обмана в этом нет. Умение подчинить своё честолюбие, рождает понятие порядочности. Всё это походит на что-то, когда-то сложившееся в образ.
В жизни постоянно приходится что-то преодолевать. Так изначально задумано было, когда человек становился человеком. Из сопротивления выковывается надежда, проклёвывается росток нового.
А если ничего не хочется? Сидел бы и сидел, смотрел бы в окно, думал ни о чём? Наполнялся бы вялостью. Откуда тогда взяться шальному бегу крови, откуда порыву родиться? Нет, не сдавит сладкая тоска сердце сидня, слишком уж он трезв.
Взять речную волну, плещет она на берег, всхлипывает, в досаде, или от старательности, брызги летят, а вырваться за пределы не может.
Обречена волна так свои силы тратить. А ведь завораживает её монотонность. Что-то расходуется при этом. Может, наоборот, здесь она копит силы для того, чтобы где-нибудь в другом месте обрушиться половодьем.
Бывает, хочешь ли этого или нет, прожжёт отклик, что-то перельётся в душу, необыкновенное горение откроется. Из ничего родился поступок.
Поступок – когда двое начинают вместе жить, поступок – когда преодолеваешь себя. Порыв поступка сладостен. Хочется в нём пребывать долго.
Но одно дело пребывать спонтанно в таком порыве, совсем другое – создавать тот порыв разумом. Порыв, созданный разумом, не возвеличивает. Он не найдёт отклика.
От разумного порыва не захочется рвануться дальше, к новому успеху. Может быть, и похвалят, с намёком, что и обратной похвалы ответно ждут. Вообще, жизнь слишком короткая штука, чтобы позволить укорачивать её всякими бреднями.
Стоит только раз перемочь себя в блаженном бездумье, наступить на горло, умерить запрос, как грусти, как ни бывало. Много лишнего говорят люди, не ко времени, всё равно, как в пустоту.
Мысленно можно вознестись на недосягаемые высоты, прямо-таки почувствовать, как наполняешься стремлением. Лезешь, лезешь… Не сам лезешь, кто-то подталкивает. Не тобою сотворённое, обожатель вместе с тобой на ту недосягаемую высоту затащил. Вот в этом и разница. Глупо хаять ржавое железо – хоть оно ржавое, хоть не блестит, но всё одно оно железо.
 Вот бы иметь хранилище, куда можно было бы наговорить кучу всего, куда можно было бы сдать, на хранение, или с последующей продажей, все волновавшие мысли, всю грусть, все сомнения. Купил бы кто, хотя бы на копейку, всё, что обременяло? Много ли нашлось желающих покопаться в прошлом? Стал бы богаче?

                58

Говорят, было одно время, когда бог семь лет мак не родил. Ну и что? Когда такое случилось, Евгения не знала, просто слышала. Из-за того, что мак не уродился, голоду не было. Из-за того, что отдельную особь посещают те или иные мысли, остальным, как говорится, не больно и не холодно.
Человек играет отведённую ему роль. Так поначалу кажется. Суждений по тому или иному поводу, не то что несколько припасено, но в зависимости от обстоятельств, они бывают совершенно противоположными.
Суждения – это способ утвердиться, это возможность прижаться спиной, для согрева, к чему-то тёплому. Это, наконец, чуткая тишина, которая необходима для осмысливания.
Самые главные встречи в жизни происходят, когда или не готова к ним, или выглядишь не так, как хотела бы. От этого и стискивает горло, доброе расположение где-то затерялось.
Плавя в улыбке глаза, Евгения мысленно производила возврат в прошлое. Раскручивала стрелки часов назад. Часы не должны отставать, часы не должны убегать, часы не должны останавливаться. Часы никакого отношения не имеют к тому, что происходит вокруг, хоть молитвенно гляди на них. Ход их не изменится.
Тик-так, тик-так…Секунда прошла, две секунды. Что-то, где-то случилось. А как оно отразилось на часах? Да никак! Где-то далеко, случившееся, прошло некасаемо. Или, всё же, касаемо?
Прислушалась к тому, о чём только что подумала, попыталась смысл переиначить. Упустила время, подумала, так можно остаться ни с чем.
Первая встреча с Виктором в Обдорском аэропорту в сознании Евгении не отложилась. Прошла во время давки на посадку в самолёт. В ситуации давки, выглядеть прекрасно попросту невозможно.
Да и во второй раз, уже в Кутогане, когда мужики тамбур к вагону строили, она не в лучшем виде выглядела.
Так что за чудо заставило глаза по-особому смотреть, что за пламя осветило светом изнутри, делая притягательной? Что за чудеса изобретательности проявилось вроде бы ниоткуда, чтобы понравиться, чтобы выглядеть неотразимой?
Откуда свалилось счастье: только бы видеть его, только бы слышать его голос. Хотя бы минутку побыть рядом, пересечься взглядами.
Ради той минутки можно отдать полжизни. А причём здесь время?
Может, не время, а запахи всему виной, и не только запахи, но и то, как светит солнце. Луну со счетов сбрасывать нельзя. Может, люди создают фон, и на этом фоне чужеродное пятно привлекает внимание. Смотреть хочется.
Много женщине надо? Много! Всё!
Но ведь, прижмёт кто, погладит, приласкает, ну, и готова. Собака и та любит, когда её гладят. А если ещё уловить в глазах изумление, а если радость сверкнёт,- да после этого тяготы и заботы отлетят прочь.
Но почему-то важное происходит в спешке, на бегу. Бывает, что счастливо подпрыгнешь, а потом будто на стену наткнёшься. Разом приходится притихнуть. Дойдёт, торопливость убила событие.
Допустила промах, что-то нехорошее затянуло. Размышлять над этим некогда. Зуд любопытства одолел.
Проходит немного времени, не только зуд перестаёт мучить, но и утихомириваешься. Недоумение возникло: ничего не хочется. Что это – усталость? Нет же, нет – время осмысления наступило.
Началась полоса в жизни, когда ничего уже не изменится. Цель перестаёт маячить перед глазами, озабочена одним – как бы расшевелить действительность, чтобы веселее было жить.
Всё правильно. Насторожи слух, вглядись в окружающее, и меньше, меньше мечтай. Начни отсекать всё, что не нужно.
Снова вопрос: «Нужно отбрасывать то, что в эту минуту не нужно, или вообще? Как распознать нужность? Как не пожалеть потом, что поторопилась?»
Ранняя осень особенно переосмысливанию способствует. Блёклое солнце светит с прохладцей, равнодушно, небо всё чаще затягивает дождевая сетка. Первый, по-настоящему осенний дождь, наверное, как и первый снег, пахнет свежестью, и шуршит, что дождь, что снег, подобно пробежавшей в сухой траве мыши.
И мутит почему-то от горечи прели не хуже, как при беременности. Идиотское сравнение. Под дождь хорошо спится. Так и то: спать – не устать.
Появилось много свободного времени, даже не свободного, а занятого пустяками.
Почему-то осенью особо хочется нагнать упущенное: жизнь скоро закончится, а и не жила. Пришибленной непонятным упрямством делаешься. Почему начинает тревожить, что «не жила», почему наверстать что-то нужно? Есть ли у мужиков такое чувство, или они озабочены чем-то другим?
Забеременеть не получалось. Это рождало чувство неуверенности в себе. Виктор не попрекал, он наоборот, всё больше и больше уходил в себя. Это отодвигало прежнее ощущение любви.
О какой любви могла идти речь? Не восемнадцать лет. И не позывы души интересуют, скорее, возможность ублажить тело. В эти минуты можно забыться.
Не слишком многое поставила на карту? Возражать не имело смысла. Сами собой приходили мысли: «Ну и пускай. У меня есть сын. Есть о ком думать. Не пропаду».
Блаженства не возникало. Но и о порядочности мужа Евгения не задумывалась. Интерес Евгении ни на минутку не исчезал. Ни с чего иногда пробуждалась диковатая шалость. Иногда она чувствовала что-то наподобие зависти к мужу, к его уверенности в себе, к кажущейся, или так только казалось, беспечности. К тому, как воспринимал он мир. «Вот живёт, ни к кому не подлаживается,- часто думала Евгения. - Неужели он так уверен в своей правоте!»
Конечно, хорошо, если бы, то чувство, когда они только встретились, длилось вечно. Выставлялось не напоказ. Но и показать чуточку равнодушия иногда не помешает. Ведь чтобы казаться сильной, нужно иногда делать попытки забыть страсть.
От этих дум сбивалось дыхание. Чтобы совсем уж так забыть, это не получалось. Виктор рождён был не только себя мучить, но и тех, кто был с ним рядом.
Не может перехитрить себя человек настолько, что ему хватит мизера из ощущения своей правоты, и, пришибленный непонятным упрямством, он этому обрадуется?
Конечно, хорошо бы ни о чём не думать. Но Евгения часто ловила себя на том, что её начинал волновать какой-то жест, перехваченный взгляд, оброненное слово. Мысленно начинала приставлять обрывок ощущения к той или иной ситуации. Мерещился подвох.
С каким-то расчётом, хладнокровно, отступив на шаг, вглядывалась в пережитое. Понимала, что тогда руководило одно,- хотела изменить жизнь. Изменила! А толку! Последующее лишь копия предыдущего. А предыдущая жизнь не эталон. Практической ценности не представляла.
Глупое понятие – практическая ценность?! Сейчас, в эту минуту, или через какое-то время ценность потребуется? Может, та ценность в данный момент недоступна.
Как всё глупо. Толку с того, ну, сумела прикоснуться, побыть какое-то время счастливой. Хватит, пора и меру знать. Дай другим попользоваться.
Обычно снисходительно равнодушная. Отчего теперь кипеть начала? Ничего оскорбительного нет в том, что что-то не вяжется. Рук не хватает концы ухватить, сил недостаёт, чтобы обрывки стянуть. Может, и то и другое, и желание пропало.
«Хоть минуточка, но моя! Хоть одним глазком увидеть, и умереть после этого! Только быть с ним рядом…»
И минуточки мало, и оттого что одним глазком увидела, только больнее сделалось. И быть рядом, зная, что нелюбима,- приятного мало.
Не кроху заполучить, а окунуться с макушкой во всепоглощающую страсть мечтает женщина. А от половинчатости одни разочарования. И что? А ничего.
Ведь не знаешь, какой половинкой пользуешься? Той ли, когда страсть только усиливается, или той, когда всё на излёте. Любовь штука коварная, она подвластна времени, она, как всё живое, рождается, вместе с человеком проходит все стадии развития, вместе с ним стареет. Не обязательно, когда, допустим, седые волосы на голове появляются. У любви процесс ускорен.
И что особенно непонятно, так то, что добровольно её пленницей становишься. Нет попыток, сопротивляться.
В любви всякая - малодушный солдат на поле боя: отбросила в сторону оружие, подняла руки, и пошагала под конвоем. С дурацким ощущением, что всё кончилось. Этот плен самый благодарный. Не важно, какой нации солдат тебя пленил, не важно, в какую сторону повёл, не важно, что он будет с тобой делать. Всё предполагается заранее. Согласна на всё.
А потом? Что потом? Один раз добровольно от чего-то откажешься, второй, лапки к груди прижмёшь без сопротивления… И что? А то – начнётся отрицание жизни!
Тяжело со всем примириться. Дух, плоть протестуют. Дань платишь с надеждой, что когда-то иго кончится. Когда-то! Жить ведь хорошо сейчас хочется, в эту минуту. Из-за этого и укрывает женщина голову накидкой, прячет, таким образом, боль. Ждёт ту силу, которая освободит, вызволит, которой отдаться можно. Забвение, опять же, в любви.
Муж не охладел. Пустяковые подозрения часто являются источниками ссор, но на этот раз они не были последними каплями.  Просто, прикосновения другими сделались.
Прикосновения беспокоят, или опустошение после близости? Устаканилась жизнь. Муть осела, пену в сторону отнесло, всё отстоялось, всё сквозь сито прошло. Не надо баламутить осадок.
Евгения всегда с любопытством наблюдала за тем, как мужики пьют водку. Сколько их, столько и способов выцедить налитое. К тем, кто опрокидывал стопку как в бездонную бочку, она относилась безразлично. От наблюдений за тем, кто цедил сквозь зубы, глядя на него, дрожь пробивала. Такой мужик, наверное, и женщину в постели берёт через силу, пересиливая судорогу отвращения.  Равнодушием это попахивало.
А вот кто прильнёт к стакану, сделает пару мелких глотков, зажмурится, дёрнет головой, потом глаза медленно приоткрываются, делаются как бы плёнкой подёрнутыми, не проходит ощущение, что взгляд их упирается в донышко. Сдвигаются глаза к переносице, твердеют, аж слезинка проявится. 
От такого мужчины почему-то в груди тепло становилось. Такой, точно, и к любви серьёзно, скорее всего, относится. Смакует.
Так, по крайней мере, глядя на него, думалось. Но, не глядя же, как кто пьёт, пару себе подыскивать нужно.
Любопытство с ноткой озабоченности мало кого радует. Всё ждёшь, когда предчувствие радости перерастёт в эту самую радость. Спугнуть боишься пугливых ощущений.
Заговорить об этом прилюдно Евгения не посмела бы. Не из-за того, что простых слов не нашлось бы, это окончательно разрушило бы внутри гармонию.
За всем у человека корысть, поэтому он и не замечает, в какую сторону его несёт. Да и толку от этих наблюдений!
Они, во-первых, ложны. Они нигде, кроме сознания не пропечатываются. Уж на что космос считается неведомым миром, но там звёзды видны. Каждая на своём месте. И сегодня, и вчера в той же точке находятся, и через сто лет там же будут. Не то, что человек.
Человек - потёмки! Сегодня его изнутри одно освещает, завтра – свет иным покажется, может статься, что и темнота наступит. У людей, собою озабоченных, приглушён инстинкт полового отбора. Этот инстинкт никогда не должен гаснуть.
Евгения почувствовала, как у неё задрожали губы. Не от холода, скорее, из-за боязни за любимого человека. Настолько уже сжилась с Виктором, настолько неразлучной жизнь казалась, настолько готова была терпеть, что ничего, кроме как тоски, если вглядываться пристально, не рождалось. Это наполняло трепетом и желанием.
Добро содеянного в ней – рождение Сашки. Слава Богу, хоть этим не отличается от остальных женщин. А сомнения, разные там житейские неожиданности – всё это ломаного гроша не стоит. Придумки.
Жаловаться не на что. Не будешь же, сминая слова и захлёбываясь смехом, разуверять кого-то, что тебе хорошо, когда нехорошо.
Если нет друзей, если скучно, если не ценят – в этом виновата сама. Значит, не полностью отдаёшь себя. Может, не полностью вычерпывают? У ковшика ручка коротковата? Или доскреблись до донышка, а кому охота последние опивки цедить?
То, что «опивки» у неё не последние, то, что она не исчерпала себя, ещё ой-ой-ой,- по поводу этого Евгения могла поспорить с кем угодно. Никакого дела не было до двойственности человеческого сосуществования, до борьбы жизни и смерти, до каких-то там противостояний. Не захлебнуться бы в боли потери, воскресить ощущение радости.
«Вот ведь привязалась к этому празднику,- думала Евгения,- неужели, не нагулялась? Неужели, мало перетерпела от Семёна? Прижми зад. Не дёргайся».
То воспоминание становится неприятным, то, оно же, хотя и отделаться от него не получалось, словно заколдованной делало, меняло настроение. Чёрт знает от чего. Будто минута ею играла. Взрыв какой-то в минуту происходил.
Чем он был вызван, какая суть вывернула всё наружу? Случайно всё, или нащупать закономерность можно? И отчего бессознательная досада, не понять на что, скребёт нутро, и почему вот-вот последуют объяснения в будущем. Сейчас, может, и пронесёт, но потом…
Проследить бы как меняется лицо от наплыва тех или иных мыслей… Горе припрёт, так и свет тьмой покажется, поотпустит – морщины разгладятся. То полуоткрытые губы, угасший взгляд… Усталость. Мука. Излом бровей. Прощальная тоска и обида. То где-то далеко отсвет надежды… Всё это игра. Игра жизни с нежизнью. Отсюда и озноб. Отсюда и неуловимость перемен. Чего торопить события. Главное придёт само собой, без особых усилий.
Всё, наверное, зависит от настроения, в каком ждёшь праздника. Исчезает праздник, на смену ему приходят серые будни. Так и в буднях есть свои плюсы. Будни – это возможность оценить себя. Заработать что–то «на потом». Подучиться. Присмотреться, как другие живут. Может, что и перенять. И в серых буднях отдушину для себя найти можно.
Первый муж – от Бога, второй и все последующие от чёрта. Разницы никакой. Бог и Сатана – оба Всевышние, один со знаком «плюс», другой – «минус». Один светом заведует, другой над тьмой колдует. И свет нужен, и тьма нужна.
Грех – он где-то посередине.
Первый муж из-за малодушия старался подмять, второй – как бы испытывает на прочность. Странно, настоящих сцен ревности Семёну не устраивала, хотя стоило. Стоило, хотя бы потому, что этим показала бы своё желание бороться за него. А почему нужно бороться? Почему не вглядеться пристальнее в человека, не понять, что он стоит, и только после этого шаги навстречу сделать? Что, или кто мешает?
Нет же, так вышло, что долго-долго жила по принципу «от судьбы не уйдёшь». Догадывалась, терпела, превращаясь в ничто, и ждала принца. Боялась пропустить, потому что второй шанс – он и последний.
При переходе из одного состояние в другое, мост сжигается. Сжигается возможность возврата. Нести начинает. Как половодье несёт оторвавшуюся льдину.

                59

Жизнь подставляет людей, чтобы на их фоне выглядеть предпочтительнее. Чтобы недочёты более выпуклыми, видимыми, стали. Все встречи случайны. И связывать одно с другим бессмысленно.
Встречи для выработки острия взгляда нужны, чтобы по улыбке, навечно у иного прилипшей к лицу, по редким острым мелким зубам – верный признак тихушника, по угодливой скороговорке, перестать путаться. И чётко улавливать разницу: то ли опешил человек, почувствовал в словах подвох, то ли затаился, как таится жаба при виде змеи.
Евгения предложила сходить по грибы в лес. Обещала познакомить с дядькой. «Добрый дядька, гостеприимный». Хотя и был дядя Вася седьмой роднёй на киселе, но Евгения настойчиво звала его проведать. Жил дядя Вася километрах в трёх от Колюжино.
Евгения рассказывала, что девчонкой часто ездила в гости на велосипеде. Жена Василия, тётя Клаша, очень уж вкусные ватрушки пекла. Хорошо встречали. Одно время дядя Вася милиционером работал, потом в лесники перешёл, теперь вроде как дорожным рабочим трудился.
К матери захаживал не часто, если там, трёшку занять на бутылку до получки. «Но,- подчёркивала особо Евгения,- дядька долг всегда отдавал вовремя».
Евгения все уши прожужжала, про дядькино гостеприимство, какой лес у них в округе. И дом у него хороший, и баня своя. Глядишь, и истопит. На замечание Виктора, что какой дурак посреди недели с баней возиться станет, на это суббота есть, или воскресенье, Евгения ответила просто: «А вот и будет!»
В деревню пошли, никого не предупредив, взяли лишь корзину для грибов. Пришли – дом на замке. Дядька, оказывается, жену в больницу повёз. Об этом соседка поведала. Посидели на крыльце.
Евгения сказала, что ключ от замка в сарае висеть должен, она место знает.
- Хозяина нет, так и гостя нет,- сказал на это Виктор. - Как ненцы говорят: без хозяина только вор по дому ходит.
- Не плети,- ответила на это Евгения. - Тут не Север, здешние люди – не ненцы.
- Благодарю за напоминание,- парировал Виктор.  - Мне трудно возразить по этому поводу, твоё открытие меня потрясло. Вы, сударыня, не из тех, вы не дожидаетесь, когда другие догадаются.
- Что,- вкрадчиво проворковала Евгения, пододвинулась вплотную к мужу,- может, не пойдём в лес, может, поищем счастье на копёшке сена?
Виктор поморщился, прищурился. Евгения поспешно успокоила.
- Шутка. Проверка реакции.
То ли из-за того, что на Севере просторы бескрайние, есть, что с чем сравнивать, то ли из-за того, что повелось так, скученность российской деревенской неприглядности в глаза бросалась, двор дяди Васи не впечатлял. Был бы хозяин дома, может, внимательно не пришлось бы всё разглядывать.
За усадьбой было огромное пространство луга. Дальше чернел лес. Но пространство луга, если сидеть на крыльце, загораживал хлев.
От калитки вёл неширокий проход к хлеву. Живность мимо крыльца пасти выгоняли. Чего, спрашивается, строить хлев рядом с домом, когда чуть ли не гектар картофельного поля за хлевом располагался?
Проход истолчён копытами овец, усыпан их горохом, коровьими лепёхами. На частоколе ограды половик висит, банки сушатся. Это ладно. Но куда гектар картошки, если дядька с женой одни живут? Такую прорву, никакими зубами, не перемелешь, сотрутся. За хлевом стог сена виднелся.
- Довольно жалкий видок,- сказал Виктор.
- Так картошки много сажают, корову кормить нужно, поросёнок есть, овцы…
Виктор покосился на жену. Тоже, наверное, подумала о громадине-огороде. Подумала, и тут же оправдание нашла.
- Картошка, чтобы корову кормить, корова – чтобы огород удобрять. Человек – чтобы наработаться.
- Ладно, философ! Вон, надевай резиновые сапоги, для тебя поставлены. Мне хорошо, сапоги матери как раз впору. Меня обуют везде, ножка у меня маленькая,- говоря так, Евгения притопнула ногой. - Писульку какую-нибудь треба черкнуть, чтоб догадались, что это мы. Карандаш у тебя есть? Должен быть,- утвердительно сказала Евгения. - Ты у меня крабик-отшельник, всё с собой носишь.
Евгения воткнула записку под замок. По картофельной борозде, чтобы не обходить пол деревни, выбрались на луг со скошенной травой, но до конца не убранной. Валки почернели. Виктор шёл, поддевал ногой сено.
- Ты замечай, как мы заходим. Вся надежда на тебя. Как бы не заблудиться. Ты же знаешь, я в лесу блужу.
- Если бы в лесу! - хмыкнул Виктор.
- Помню, там впереди ещё деревня есть, а за ней железная дорога… Так что, заблудимся, на звук паровоза пойдём… Кто найдёт первым боровик, тот получает право на желание.
- Только право, или только желание? - попытался уточнить Виктор.
- Жалкий ты человек. Нагуливай аппетит.
Приближаясь к лесу, Виктор уже ощущал внутри холодок прикосновения к некой тайне, которая ждала впереди. Везение во многом зависит от наличия звезды-удачи. Без разницы, он найдёт первым гриб боровик, Евгения ли высмотрит его под ёлкой – у них одно право-желание.
Незнакомый лес всегда сторожит. Не встреча с волками или медведями волнует, возле деревни их нет, ждёшь, какой сюрприз приготовил леший. В чужом лесу, для лешего ты - чужак. Вот он и подсовывает вначале места, где подлесок не вырублен, всюду сучья, буераки, пни, крапива. Лучше, когда впереди известен каждый кустик, каждая низинка, каждое упавшее дерево. На такое дерево можно присесть, передохнуть.
Холодок тревоги скоро пропадает. В лесу совсем другой воздух. А встреться какой-нибудь ключик, вода из которого легка и прозрачна, в ней ни запаха прелого листа, ни торфа, вкусна вода и прохладна. Напьёшься, посмотришь по сторонам, и помолчать захочется.
Покосился на Евгению. Та шла, помахивая сломленной веткой, то поднимала козырьком ладонь ко лбу, заслоняясь от солнца, то размашисто отмахивала рукой в сторону. Почему-то упорно молчала, лицо было замкнутым. Думала, или сосредоточенно высматривала первый гриб.
В рассматривании украдкой женщины, есть что-то греховное. Так и тянет, хотя бы кончиками пальцев, прикоснуться. Молчание же Евгении, особенно выразительное, лишь подчёркивало непринуждённость и доверчивость, возбуждало, ну, если не самолюбие мужчины, то немоту опаски, точно, разбивало.
Почему-то в лесу так и тянет развести костёр. Сесть возле него, вспомнить что-то хорошее, помечтать о ещё лучшем. Виктор как-то и забыл, зачем он бредёт с корзиной.
- А я нашла, а я нашла! - закричала Евгения. - М-м-у! - поцеловала она срезанную шляпку гриба. - Вот он, какой красавец! Так вот!
Эти сорвавшиеся с живых губ слова заставили вздрогнуть окружающий мир. Вопль, казалось, потряс всё. С той кошачьей грацией, с какой Евгения прижала к губам гриб, его жена, точно, в когорте служек лешего не затерялась бы. Крутые скулы порозовели.
- Ну что, разойдёмся? Ты по той стороне иди, ближе к опушке, я вглубь пойду,- стараясь казаться равнодушным, сказал Виктор.
- Нет, нет и нет. Я сразу заблужусь,- заявила Евгения. - Я имею право быть возле тебя.
- Так ты и гриб для этого высматривала?
- А как же! Если б ты нашёл первым гриб, ты бы точно спровадил меня от себя. Ты ходи, и я возле ходить буду. Сколько найдём – все грибы будут наши.
- Все наши, а трезвонить будешь, что первая боровик нашла.
- Поговори у меня! Право первого желания никто не отменял. Завалю под ёлочку. Довыступаешься.
Чёрные брючки, заправленные в резиновые сапожки, клетчатая рубаха брата Серёжки, завязанная узлом спереди, в платочке, вдруг какая-то козявка в ухо залезет.  Мордашка настолько счастливая, что смотреть на неё и не подумать о грешном, не было сил,- Евгения походила на девчонку-подростка, готовую выкинуть трюк. Ухватка подростка чувствовалась в нетерпении, ей не стоялось на месте. Казалось, готова была затормошить Виктора.
Заворачивая длинный рукав рубахи, она нечаянно очутилась под рукой Виктора, на миг прильнула, тут же отстранилась. Поняла, что если продолжать себя так вести, то ни о каких грибах речи быть не может.
Что может быть дороже таких минут! Ради этого стоит в лес ходить. Может, неосознанно, чтобы окончательно примириться, чтобы оставить в чащобе все тревоги, и выгадывает человек часок, после которого становится жить уютно и хорошо!
Побродив немного по опушке, дно корзинки прикрыли тремя подосиновиками, пятёркой крепеньких боровиков, да пригоршней лисичек, вышли на лесную дорогу. По ней ездили, следы от тележных колёс вели вглубь леса, скорее всего на покос. Решили идти вдоль дороги по одной стороне, а возвращаться по другой.
Евгения с опаской приподнимала лапы ёлок, высматривая под ними грибы. Настороженность её не покидала, этим чувством любой лес встречает.
- Глядя на тебя, так и, кажется, что ты не лапки еловые поднимаешь, а подол юбки, перед тем, как через ручей переходить,- засмеялся Виктор.
- А вдруг там змея? Я змей боюсь… Знаешь, какую однажды видела…Во! - Евгения широко развела в стороны руки. - Удав настоящий. С поля камни собраны были в одну кучу, так она на камнях грелась. Мы как увидели, убежали с визгом. И лягушек я боюсь, и червяков. И по болоту одна ходить не могу – страшно.
Её глаза с чёртиками где-то далеко внутри смотрели в упор, не мигая. Она облизнула обветренные губы, сдула выбившуюся из-под платка на лоб прядь волос.
- Страшно, а лес любишь.
- Люблю,- согласилась Евгения. - Закат, когда гаснет медленно, – люблю. Когда жёлтый цвет переходит в малиновый, люблю смотреть, когда всё красным высвечивает, когда небо, так кажется, остывает,- глаз радуется.
Люблю на воду смотреть, люблю полосы утреннего света. Обожаю на лебедей смотреть, как они медленно плывут, вода не шелохнётся. Правда, лебедей я в зоопарке только видела. Тебя люблю! - Евгения немного всхлипнула, может, так послышалось.
Вот так разговаривая, сравнивая неизвестное с известным, постепенно переходишь рубеж, через который перешагнуть нужно, чтобы не быть в лесу гостем. И грибы перестают прятаться, и скрип дерева не чьим-то плачем покажется. От шороха, якобы, крадущегося зверя в кустах, не покроешься знобким потом.
Хорошо разговаривать, когда знаешь, что кто-то и своё мнение выскажет. Обоснует, или разубедит. И нет вокруг чужих ушей.
Доверяешь человеку, который рядом, и он тебе полностью доверяет. И это свобода, она освобождает сознание, она ведёт не только от дерева к дереву, от звезды к звезде, но даёт почувствовать трепет единения, трепет счастья.
До середины дня бродили по лесу. Вышли к луговине, где стоял стожок сена, огороженный двумя рядами жердей.
- Чей-то шалаш! - шепотом сказала Евгения, заглядывая вовнутрь, в лиловый сумрак. Ощутила запах сена, вздрогнула.
Листья накиданных сверху веток почернели, и сено, служившее подстилкой, примято было, казалось, много недель назад.
Печально поцвиркала в кустах птица, то ли осуждая за вторжение в чужие владения, то ли констатирую: куда от этих людей деться!
Чёрный круг кострища, две рогульки, чайник на них подвешивали, корневище валежины, удобно на нём сидеть. Покинутые шалаши, оставленные жилища вызывают любопытство: что здесь делали, кто.
- Вить, я тебя люблю,- осевшим голосом решительно заявила Евгения. Заглянула в глаза мужа. И Виктор окончательно понял, что они на веки вечные вместе, и ничто не может случиться. Тишина обрела тяжесть.
Евгения тихо засмеялась, то ли тому, что не вынесет больше ощущения счастья, то ли возникшему чувству голода, то ли задохнулась от внезапного прилива любви, который выдавил этот смех.
- Я тебя люблю! Люблю! Согласна на всё, только быть с тобой рядом… На всё, на всё… На край света пойду, с кручи прыгну… Давай, перекусим. Два огурца, кусок хлеба, два яйца – всё, чем располагаем. Надеюсь, не умрём с голоду. У дяди Васи тушёной картошкой попотчуемся.
Евгения обошла вкруговую шалаш, зачем-то спустила на шею платочек, быстро крутнулась на каблуке, проделав ямку.
- Знаешь, мы с тобой, как первобытные люди. Тем за всё приходилось бороться. За шмат мяса, за место в шалаше. Самцам за самку. Ты – самец, я – самка. Шалаш – наше жилище, жаль, очаг потух. Но ты его разведёшь. Ещё б в шкуры звериные облачиться… В руках копье…
Евгения топнула ногой, приняла позу, что-то среднее между папуаской и обезьяньей, сделала выражение лица зверским, окогтила пальцы, зарычала,- чем не одна из тех, кто когда-то свой очаг защищала?
Нет, женщина с виду только слабая, хорошо, если мужик поймёт исток той слабости.
Когда женщина любит, стократно сил у неё пребывает. Слаб мужчина рядом с женщиной, потому что не у него, а у неё тёплое сердце, потому что его тянет вернуться в дом, в жилище, где встречают знакомые глаза, тянутся любящие руки.
Только женщина может быть бескорыстной, с рождения и до конца, не требуя ничего. Она будет жить для своих детей, для тебя. Она само благородство мира.
Она к твоему приходу успела и дом обиходить, и печку истопить, и самовар на стол поставить, и себя желанной сделать. Тысячу мелочей переделала. Она грань, разделяющую, смела, она надежду вернула.
Мужику и суток не хватит, треть её дел перевернуть. Что там суток, некоторые обязанности вообще не поддаются осмыслению.
Да и не слабая женщина, мужик, не стесняясь, признаётся ей в своих сомнениях и даже бедах.
Женщине, что и нужно, так стимул, чтобы ощутить радость жизни, чтобы сорвать с губ любимого опьяняющую немоту. Впиться в неё, раствориться.
Только что казалось, нет сил, пошевелить пальцем, но нет, в угоду тебе, женщина сполоснёт руки и примется наводить порядок. Разве это не чудо! Будто ничего и не было. А если и присядет, то откинется к стене, качнётся, да вдруг и запоёт, опять же для тебя, зовя песней пережитое чувство. Выплёскивая со словами остатнюю усталость.
Только почему-то грусти в мотиве много. Вот в чём парадокс! И ведь та песня не потребует аплодисментов. Та песня будет уводить в небо.
Слушая, никогда не воспаришь выше. Поющая женщина всегда летает вровень с облаками, с птицами. Она сама, наверное, в этот момент птица. Всё ниже, много ниже.
Песня – всё равно, что гостинец, а гостинец всегда знак и уважения, и расположения, и памяти. Гостинец – это подарок праздника, который ей устроил. Может, она сама в душе праздник сотворила. Гостинцем одаривают не каждого. Как в этот момент перед женщиной устоять?!
- Пожалей… Возьми меня,- с губ Евгении сорвалось по-настоящему уместное слово, всплывшее из глубин тысячелетий.
Оно прозвучало в лесной тишине совсем не грязно. Этому способствовал и шалаш, и стог сена, и округлая поляна, и корзина с грибами, и, наконец, сидевший у кострища мужчина. Этим, словом в простонародье, обозначалось естество продолжения рода.
- Мы с тобой дикари. Я - медведица, а ты – медведь. Представь, я - волчица, а ты - волк. Я во что угодно для тебя превращусь. Ты сильный, я сопротивляться стану… Ну, пожалуйста! Я ведь первая гриб нашла. Сделай так. Тут же никого нет. Никто не услышит. А если и услышит, то пускай. Хочешь, я станцую возле костра? Ты должен уступить женщине, должен, потому что такое редко находит. Я вся горю,- жалобно добавила она.
Пьянящее чувство родилось внутри. Напротив - глаза с сумасшедшими огоньками, раскрытые подрагивающие губы. Ладони чувствуют дышащее тепло.
Кто дал человеку возможность проводить раздел между чувством, которое сближает, привязывает и тем чувством, которое несёт холод? Женщина кажет тело, мужик берётся за дело. Но, мера, мера должна быть во всём. Сладкого не до сыта, горького – не до слёз.
Окажись рядом кто посторонний, первое, что пришло бы ему в голову – спятила баба. Ну, если и не совсем спятила, так точно магический ритуал проводит, завлекает чужого мужа, выделывается перед ним. Неистраченная, лежавшая под спудом страсть, требовала выхода.
Что было за минуту до этого, что будет через минуту,- до этого нет дела. Да и вообще, кому какое дело, когда творится радость ощущения.
Ничего не делается попусту. Но и нечего искать во всём крупицу смысла – невелико будет приобретение. Плохо, когда нерадость соседствует с беззвучием. Она постепенно вяжет руки. Усилий, чтобы освободиться, потребуется больше. Всё на сто раз заученное, начнёт сковывать.
Нельзя попусту ломать деревья, нельзя свою силу применять к заведомо слабому, нельзя своим невниманием приносить беду. Нельзя, нельзя, нельзя.
В лес каждый несёт своё пережитое, и, опять же, из леса каждый уносит нетерпение вернуться к людям. Лес возвращает неуёмность крови.
Особенно это ощущается в сумерки, когда падучая звезда промелькнёт, и ты успел загадать желание.

                60

- Тэке–тэке-тэке – чугуши-чугуши-чугуши!..
Спокойствие не любит шума. Где-то неподалёку гуркал глухарь свою любовную песню. У него в запасе всего два этих слова, и один и тот же бесхитростный мотив, далеко слышимый вокруг. А может, то и не глухарь гуркал, а какая-нибудь лесина ему подражала, трясь о другую лесину, совершая обряд.
Совсем не многоголосица глухариная песня. Запальчивости в ней нет, и набор звуков невелик, ни одного нет, например, из слова «любовь», а запомнить мотив, сходу воспроизвести слова, не получится.
Шифр, тайну заключают слова. Почему именно эти слова, эти звуки, почему миллионы лет они не меняются? Почему так просты и однообразны?
Скорей всего, у каждого глухаря всё по-другому, только человеку мотив кажется похожим. Но никуда не денешься, мотив заставляет прислушиваться, заставляет оглядываться по сторонам, заставляет всматриваться.
На зарождение любви хочется смотреть, тянет смотреть. Кому? Да, наверное, тем, у кого болит душа за всех, кто привык помогать. Опытные в этом деле, с нешибко чувствительными сердцами, быстренько произведут подсчёт вероятности, им что важно – возможность роста, возможность проявить себя. Такой и уйдёт, и отвернётся, если это не способствует полёту.
Один в лесу, а как бы не один. Молчать хором в лесу невмоготу. Для оправдания, для наметившегося успокоения, для придания важности минутам, да хотя бы для того, чтобы растерянность от невыправившейся, было, жизни, которую оба чуть не угробили с обоюдного согласия, для этого нужно переступить через себя. Чтобы разочарование сменилось тихим счастьем.
Тихое счастье, тихий день, тихая любовь, тихая жизнь… И тут же перескок – Тихий Дон! Вон как Шолохов закрутил жизнь Тихого Дона. Может, найдись свой Шолохов, так жизнь каждого, в отрыве от всех, в связке со всем происходящем в стране, на страницах книги заиграла бы особо. Может, слово «тихий» и добавляется для того, чтобы незаметная жизнь вдруг расцвела новыми красками, видимой всеми стала?
«Тэке – тэке - тэке – чугуши–чугуши-чугуши!»
Страшно? Да, несомненно! Стук кости о кость далеко разносится.
Не всяк одарён тонким чувством, через которое приходит понимание окружающего мира. Не в ту минуту светлые мысли посещают голову, когда это требуется, и не так они претворяются, и не тот отклик будят. Светлые мысли для тебя, для иного покажутся жуткой болотной тиной. И так бывает.
Как дятел заладил: тот, не тот, так. Дятел долбит сушину, и как голова у него не отвалится, как мозги не выплеснет?
Наверное, и способности, петь любовную песнь, у дятла нет из-за этого. Смешно бы она звучала-слышалась в перестуке – да, да, да, да!
Сравнил дятла и глухаря! Один – эвон, какой красавец, краснобровый, огромный. А дятел, что – одно усердие!
Вот же эта примитивность. Всё на себя примериваю.  Неужели, прочувственное, не смыло ощущение одиночества?
Неужели, час, наполненный до краёв, дыханием, страстью, радостью не запечатлелся в душе? Неужели, не хочется воздеть руки к небу, и крикнуть, прошептать слово ли, два? Неужели, животное чутьё ничего подсказать не хочет?
Надо держать в голове присказку: бодливой корове бог рога не даёт! Начал о чём-то думать, ну, и тяни за конец, тяни до тех пор, пока неясное станет ясным.
Нечего, как воробей: скакнул сюда -  клюнул, прыгнул в сторону, снова клюнул, и так до бесконечности. А почему клюв у птицы не снашивается?
Ох, эти перескоки. Без перехода в голову пришло, что, прижитого без мужа ребёнка, деревенские бабы кличут «богданёнком», богом, значит, данным. И непонятное слово «божатка» почему-то взбрело на ум. «Божатка» – хохлатка, хатка, повадка,- что-то куриное, что-то тёплое.
Некоторых женщин, слышал Виктор, относят к особому сословию, звали непотребным словом – «божатка», сопровождая сказанное, взмахом руки.
Слово, должно быть, ругательное, но не обидное. Что-то типа – «гулящая». Виктор, находясь в том возрасте, когда спрашивать, ещё было не стыдно, поинтересовался у бабушки, почему так зовут соседку. Бабушка просто пояснила, что «божатка» - безмужняя женщина. И не просто безмужняя, таких пруд пруди, а та женщина, которая раздаривает себя. Сердце отдаёт, своё тепло. Не гулящая она, хотя с радостью встретит и угостит. Не родня, но и не чужая.
«Тебе ещё не понять, но не вздумай дразнить, услышу – выдеру, как сидорову козу».
Теперь такого слова и не услышишь. Теперь, если и пропечатают, так коротким, поганым, хлёстким словом «гулящая», ожжёт то слово не хуже, как обжигает от удара кончиком бича.
Почему слово «божатка» вспомнилось? Примеривал его по отношению к жене? Для определения мужика, такого слова, типа «божатка», не нашлось. «Божатка» и «алкаш» никак не вяжутся.
Если цепляться к значениям слов, то «негр» не только чёрный африканец, но и негр – сокращение слово неграмотный. Чего там, любое слово перевернуть можно, и напутствует оно, и осаживает зарвавшегося.
Может, и лес, гурканьем, «тэканьем», птичьей многоголосицей напутствует понравившегося человека. Без благословения не войдёшь в него, и не выйдешь. Из дому тоже ведь, чтобы тебя отпустили, чтобы дорога не показалась непреодолимой, порог после некоего ритуала переступать приходиться.
Собрал вещи, в последнюю минуту присесть надо. Оторви ноги от пола, чтобы вернуться назад без помех. Потом кто-то из близких донесёт сумку до двери, кто-то положит руку на плечо, кто-то поцелует. Мать никогда не целовала напоследок. Просто говорила: «Ты вернись!».
- Тэке-тэке-тэке – чугуши-чугуши-чугуши!
Миллионы лет глухарь исполняет одну и ту же песню, миллионы лет женщина встречает и провожает, бескорыстно одаривает собой. Без стремления получить благодарность за содеянное. Откуда у неё умение взять и просто пройти ту дорогу, которая, казалось бы, отделяет. Взять за руку, посмотреть в глаза.
Почему мужику, обвешанному регалиями всех качеств, добытчику, иногда не по плечу сделать неуверенные беспокойные шаги навстречу?
Почему переступить через себя, он считает ниже своего достоинства? В чём достоинство – в умении смирить себя, в умении наступить себе на горло, в умении уступить, или, как быку, лезть на рожон, забыв, и о себе, и об окружающих?
…Когда грибники пролезли под жердиной изгороди и показались в проходе, Василий как раз кончил умываться. Рукомойник висел на ограде. Умывался он сперва хозяйственным мылом, потом земляничным, напускал столько ароматной розовой пены, что приходилось фыркать. Тётка стояла возле него с полотенцем.
- Воображает, что в бане,- так она ответила на приветствие Евгении. - Мыла одного изводит на себя, не успеваю покупать…Нет, чтобы для гостей баню затопить, он сам, как утка в луже, полощется… Никак в грибы ходили? То-то сапог на крыльце не было… Думала, спёрли. Занести в коридор, или сарай, ума не хватило, а вам пригодились.
Помолчала, соображая, то ли продолжать расспрашивать гостей, то ли поторопиться свои беды выложить.
- Теперь всё тащат. Записку прочитали, оно, как и зря поклёп навела… Набрали хоть чего? Вы б предупредили, мой бы вас сводил на свои места. О, да у вас полная корзина… Вась, хватит фыркать. Долей воды, пускай руки сполоснут, да зови гостей в дом. Ноги что-то совсем отказывают, какой только дрянью ни мажу,- пожаловалась тётя Клаша, наконец-то среди восклицаний, вопросов нашла прореху, куда о своих болячках высказаться можно стало. - Болят и болят… А чего им не болеть? На ферме сколь коровам хвосты крутила: воды принеси, да из проруби, сено свалят на улице, а ты его в ясли, с холода да в хлев. Кругом сквозняки. В резиновых сапогах, считай, на босую ногу. Пока воды нагреешь – упаришься, выскочила на улицу – тут же и обмёрзла. Вот он ревматизм и прицепился. Смех сквозь слёзы. Молодой - всё хаханьки, а теперь одни стоны. Веришь – нет,- проговорила тётя Клаша,- сейчас бы жить и жить, а как скрутит боль – никакой радости.
- Во-во,- сказал, здороваясь за руку с Виктором, Василий. - Хватит булькать словно кастрюля на плите. Не дом, а аптека, всё провоняло. Возил в больницу. Уколы прописали. А кто колоть будет? Мои уколы ей не помогают…
- Вот дурак старый! Молотит и молотит… Ставьте корзинку в сени, а то куры ещё грибы поклюют. Пошли, накормлю. Голодные, небось, ходили?
- Ну ты, Клав, совсем! Кто ходит в лес есть?
- Подь ты! Чего ж, когда в лесниках был, сумку полную жратвы набивал? Небось, опростав её, в деревни за добавкой заходил?
- Дядь Вась, а я в сарае тебе подарочек оставляла? Не нашёл?
- Что за подарочек?
- Так бутылку…
Евгения сбегала в сарай, вернулась с бутылкой водки. Виктор и не уследил, как и когда успела спрятать.
- Что, отбила больница чутьё,- позлословила тётя Клаша. - Совсем нюх потерял. А крутился по двору, намекал, что хорошо бы пропустить. Эх, ты…
- Ну, племяшка, уважила…В лесу-то не блукали? А то, неровен час, лесовик и закрутить может. Я дак, когда в лес захожу, всегда поклон богу Велесу творю. «Хозяин», он и есть хозяин. Чтоб он рядом шёл, в спину не толкал, чтоб разрешил дарами попользоваться, чтоб желание выполнил. Он такой, он за всем подсматривает,- говоря это, дядя Вася рассматривал содержимое бутылки на просвет. - У нас в лесничестве дедок работал, так тот всё про «список» говорил. Обещания, что ли, с какими в лес заходить нужно. Чего можно, а чего нельзя.
Стань спиной к дереву, прижмись, и скажи заклинание. Орать в лесу нельзя, ор тупит внимание. Это, конечно, пережиток. Вообще-то, кто его знает… Один и без заклинания, пойдёт в лес, наберет всего полным-полно, другой, и перекрестится, и поклонится, и зонтик с собой возьмёт, а с пустой корзиной вернётся. Баб, говорят, нельзя в лесу любить, не любит за таким «хозяин» наблюдать…Я однажды…
При последних словах Василия, Евгения переглянулась с Виктором. Губы улыбкой дёрнуло. Если б знал дядька, какие грешники стоят перед ним, не заводил попусту речей. А ведь и ничего, и грибов дед Велес дал, и примирил окончательно, и выпустил. Евгения не сумела удержаться, чтобы не спросить.
- А что ты имеешь в виду, дядя Вася, когда говоришь, что любить в лесу нельзя?
- Ой, не вводи в грех, племяшка. Сама прекрасно знаешь.
- Хватить молоть! Ишь, разохотило на разговоры,- одёрнула мужа тётя Клаша. Проходя в сенях мимо посылочного ящика, сунула в него руку, достала горсть семечек. - Полускаете потом в дороге, а моего не слушайте, выпивку почуял. Твоё, однажды, на весь день растянуться может,- оборвала она мужа,- слушай не переслушаешь.
- Так, может, людям интересно!
- Брехню слушать? Как ты на голой земле спал, и ноги не отморозил? И ревматизм не мучает? Послушайте его, послушайте…
- Тёть Клаш, а Димка, сын ваш меньшой, когда из армии придёт?
- Весной будем ждать, весной. Может, на какую стройку отправится, а так демо…либизация,- трудное слово тётя Клаша проговорила с ошибкой, сглатывая буквы, но радостно. - Вот оженим, поможем дом поднять. Внуков понянчу, и кончится моя земная юдоль. От этого идола отдохну,- ткнула она пальцем в сторону дяди Васи.
Так устроен, наверное, человек, не может он хранить в себе приключившееся с ним, есть язык, и он не в состоянии молчать. Птицы, и те, собравшись в стаю, о чём-то кричат. А тут, бутылка на столе.
Василий не ждал, пока жена подаст на стол миску. Пока она повернётся, пока ойкнет три раза, ворочая чугун, сам сделаешь всё быстрее. Он не вставал в сердцах, не уходил из-за стола, заставляя свою Клашу корить себя за нерасторопность. Василий первым нырнул в печку, вытащил чугун с тушёной картошкой, из кладовой принёс огурцы, сало. После первой стопки поведал Василий, как уберегался в лесу.
- Я, обычно, когда ночевать оставался в лесу, разводил костёр, потом убирал его и на этом месте спал.
- А чего тебе в лесу, да ещё и поздней осенью делать-то было? Это он в таёжника играл. Кругом деревень…
Дядя Вася отмахнулся, мол, не слушайте её, баба ничего не понимает в мужских делах.
- Вот раз сапоги поставил сушить у огня, ноги к костру вытянул, в ватник завернулся. Заснул. Утром проснулся – лицо в изморози. На волосах снег. Голову повернул – кругом снег. Ног не чувствую. Привстал, а вокруг ног протаяло. Пар идёт. Организм тепло погнал. Сам боролся за жизнь. Во, какое внутри устройство у меня.
- И когда такое было, кино, прямо? - всплеснула руками тётя Клаша. - Ты в лесниках у всех вдовушек по окрестным деревням перебывал. Не я ли палкой тебя выгоняла? Эх ты, распутник, старый! На снегу он ночевал!? Напьёшься, вот и кажется то снег, то ветер. Не перина ли на кровати показалась снежным покрывалом? Моли бога, что я отходчивая.
- Ты, Клаш, не понимаешь душу мужика, в сущность тебе никак не проникнуть. Не всякой бабе такое дано,- говоря так, Василий посматривал и на жену, и на гостей не вприщурку, может, чуть-чуть исподлобья, но добрыми глазами.
- Поговоришь у меня! Помойное ведро надену на голову.
- Ты вот, Виктор, мотай на ус, мотай. Вот когда торопливость в молодости аукнулась. Кто бы по ручонкам в то время надавал,- говоря это, дядя Вася положил на клеёнку ладонями вверх свои клешни, вертя головой, стал их рассматривать. - Имя, на ощупь, жену выбирал…Нет бы включить что другое.
Ближе к вечеру тащились неторопливо по дороге домой. Евгения то шла рядом, то, отстав, начинала кружиться, то негромко пела.
Виктор в очередной раз убедился, что ему как-то везло на хороших людей. Назойливых мало попадалось, тех, кто торопился сразу и обо всём откровенно расспросить, распознавал сразу.
«Сначала доверие заслужить надо, думал он, а потом мучить начинай, что и почему. Только после этого лезь с расспросами».
В голове немного шумело.
У хорошего человека и сердце доброе, оно позволяет ужиться и с чёртом. Отходчивое сердце всегда простит. Дядя Вася к хорошим людям относился, иначе, с чего, зная о похождениях, тётя Клаша зла на него не держала?
Казалось бы, ни с чего, дядя Вася речь завёл о лесном «хозяине». У людей за всё в ответе Бог. Бог и расставляет везде своих помощников. У леса за распорядок отвечает правая рука Бога - Хозяин. Он подсчитывает каждое дерево, он определяет сроки, когда и где чему расти. Он должен распознать, с какими намерениями человек приходит в его владения. Хороший человек, или плохой, одарить его, или закрутить в чащобе, заставить блудить.
В лесу тишина всегда ждущая, кто его знает, что прячется за выворотом ёлки, что может укрывать пень. От этого и неспокойно.
Пока Хозяин благосклонно относится. И любить позволяет, и одаривает. Все лесные страхи пропадают, стоит на дорогу выбраться.
И у дороги есть свой Хозяин. Тоже позволения спрашивать нужно.
Что удивительно, в лесу редко, когда случалась недоговорённость, которая или в испытание выливалась, или порождала подозрительность. Задумался, машинально крутнулся, потерял ориентир. Вот тогда тишина и заговорит беспокойно. И то на какое-то время.
Бог с ней, лесной тишиной. Она, какая бы ни была, она обязательно прервётся. Обязательно, то ли треск мотора, то ли крик петуха, то ли взлаит собака,- звук поманит к себе. Тишина ведь прерывается, когда и брошенную пустую бутылку в траве заметишь: люди, люди ходили!
Лес и ночь останавливают мысли, обращённые к завтрашнему. В тишине хорошо перебирать прошлое, проводить испытание на «вшивость». А дорога – она манит вперёд.
Хочется покаяться. Испытание – оно за откровенное чувство зависти, за неумение вещи называть своими именами, за попытку что-то домысливать.
Не осознал, а проверка пошла. Трясущиеся руки, алчные глаза, суета, шастанье с места на место.
Не раз Виктор убеждался, находил подтверждения, что «культурные» люди, налево и направо расточавшие «спасибо», «пожалуйста»,- лживы. Пустословы те, кто умел извиняться по поводу и без повода, кто сыпал уверениями в «дружбе».
Лицезреешь морщинки, шторки зрачков раздвигаешь, тени сказанных слов ловишь - без разницы, разглядываешь ли прошлое, перебираешь настоящее, пытаешься отгадать будущее – не лежит душа. Неискренний человек будущего боится, а в нём теней прошлого, которые сулят разоблачение.
Одиночество не давало успокоения. Виктору был ближе мир, где ценилась верность слову, где помощь оказывалась бескорыстно, с долей самоотречения.
Из-за этого он к словесным самосудам без трепета жалости относился. Считал, провинился человек - наказать всё одно как-то нужно. Отпусти человека без наказания – он загородит свою трусость рассказами о подвигах, он клясться начнёт. Так слова выстроит, слушая, слезу пустишь от умиления. И в какой-то момент поверишь, искренне поверишь.
Чудно всё-таки. Заботит какое-то продвижение вперёд. А зачем оно? Тысячу лет не проживёшь. Продвижение вперёд – это новые муки. Всё то, что можно понять разумом – это не жизнь.
Жизнь – она бессознательна. Она проста. Она состоит из тысяч и тысяч хотений. Каждую минуту, каждый миг.
Жизнь – трепещущаяся волна: сейчас она сжата в последней возможности, через какое-то время развернётся до бесконечности.
Жизнь – это когда ждёшь толчка в себе, движения души. А если ничего не хочется? Нет, врёшь, хочется идти, без разбору, всё равно куда! Без снисходительного равнодушия.
Очищение всегда в дороге происходит. Дорога всегда задаёт идущему вопросы, помогает изжить тревогу за близкого человека. Дорога от чего-то уводит, к чему-то приближает. Дорога рождает доброту, умение думать не только о себе, учит забывать обиды.
Поход по грибы снял перегородку. Наметившийся, было, разлад, при котором сердца и его, и Евгении бились маленько поодаль, каждое в своём углу, прошёл. Вновь прожгло внезапное чувство, которое ошеломляет как мужчину, так и женщину. Хозяин леса позволил им снова воссоединиться, малость мешавшую убрал.
Виктор покосился на жену, которая шла с ним рядом.
О чём думала Евгения, сидя за столом дяди Васи, когда долго вертела стакан в ладони, не о том же, что память жестока? Что переживали Василий и его жена? Наверное, о чём-то хорошем им думалось.
При всей общности внутреннего настроя, каждый чем-то да отличается.

                61

С Харалянга тянуло волглой прохладой. Нешибкий ветерок поддувал, косматил, путал, казалось бы, мысли в голове, отчего они, прыгая с одного на другое, выходили поспешно-торопливыми.
Миг вечности, времени прошло немного, но за два часа сидения на куче брёвен, Виктор перепахал в воспоминаниях огромный кусок жизни. Стал ли от этого лучше, истина открылась, всё мешающее отбросил – как бы не так!
Одно было ясно, неотвратимость его появления на свет было кем-то задумана. Можно спорить в мелочах, рано он появился, поздно, скорей всего, замешкалась жизнь, лет эдак на двадцать – тридцать раньше нужно было родиться. Но это частность. Неудачник всегда, хоть и пытается доказать, что он не лыком шит, он жалок. Доказательства - всего лишь потуги.
Сидя в одиночестве на бревне, назвать своими именами вещи, то, что происходило,- не хватит смелости. Выражения больно обтекаемые.
Нет бы рубанул с плеча: или – или! Вздор. Силёнок не хватит заглянуть вперёд. Шейку тянуть нужно, а она коротковата. Что и остаётся, так покопаться в прошлом, да не отстать от своего времени.
Ощущение такое, как будто читал книгу. Не просто читал с интересом, и не просто книгу, а книгу, в которой прописана была биография. Только-только добрался до поворотных мгновений, намётки просвета впереди стали появляться, как читать оказалось и нечего: не то на самокрутки под махорку бумагу пустили, не то на растопку печи извели. 
Дочитать до конца не удалось. Безжалостно были вырваны последние страницы, может, их и не было. Не написал автор. А хотелось бы прочитать.
Любому нужно обжиться, освоиться на новом месте. Привыкание может длиться годами. Потекут дни, не отмеченные надеждой на скорое признание. Не обогащены они отчаянием, тем отчаянием, которое с завидным постоянством возникает.
Неловко как-то, жил, жили своей жизнью люди возле, действовали, и вдруг – ничего не стало Один. Срезал кто-то, как гриб срезают, прошлое.
Гриб-то от корня может отрасти на том же самом месте, а прошлое человеческое,- оно ведь коверкается и от недосмотра, и от слишком пристального разглядывания, и от равнодушия. То ублажал сам себя, а то, по недосмотру выходит, и наплевать.
И снова мысли о том, что было бы, если бы родился двадцать лет назад? Никем Виктор не мог себя представить. Что точно, Евгении рядом с ним не было бы. Был бы всего лишь обыкновенным неудачником, каких большинство.
Только большинство не знает, что они неудачники, они просто живут без зла и зависти. А тот, кто возомнит о себе, удел его – пакостить по мелочам. Стыдно пакостить – презирай себя.
Когда отрешённо сам о себе думаешь, и не просто думаешь, а вслух говоришь, это болезненно, но вполне переносимо. Вроде застарелой болячки, ставшей привычной.
Когда же раз за разом напоминают, «сажают на место», вроде, из благих побуждений, лучше сделать хотят, прохаживаются, шутя-любя по спине – так и тянет возразить.
Чему возражать, лишь сотая часть мыслей наружу выходит. Под черепушку не заглянешь. К категории великих людей не отнесут. Великие - беспардонные выскочки, они хамы, им плевать, что про них думают, они устои рушат. Они – вне очереди.
Очередь! Откуда берётся очередь? А всё оттуда, от желания жить лучше. Люди – это поток, всем всё одно не хватит. Поток пронёсся, увлёк, и тишина. Что толку суетиться и суесловить, взывать к рассудку и сердцу.
По застывшему лицу судорога тени, отзвук бесполезного усилия. Отвращение к бесцельно растраченным часам. Отзвук никак не отзовётся. Ответ не нужен. Время упущено. Не сумел распорядиться своей жизнью. Из-за этого вина.
Неловко представлять себя посреди огромной, безбрежной тундры. Дорог нет, под ногами вода хлюпает, мох пружинит, бесчисленные озерца обходить нужно, небо давит. Понятия нет, в какую сторону идти.
Ни вблизи, ни по горизонту, ни одного ориентира. Не с кем поговорить. Никто не поддержит. Всё по-иному вышло в жизни, чем задумывалось. Может, в этих бесчисленных «не» - единственное оправдание отчаяния, которое корёжит.
«Не пойму, что тебя заводит?» - чуть ли не выкрикнул Виктор, резко повернулся, надеясь таким образом избавиться от наваждения.
Снова посетила мысль об одиноком, надломленном человеке, о поразительной людской слепоте. Подумалось о холодном сердце, о бессердечии.
«Уж не ты ли надломленный?» - с долей растерянности и ниоткуда возникшим чувством осуждения хмыкнул Виктор. Пренебрежительная улыбка скривила краешки губ.
Но эти растерянность и пренебрежение не отозвались болью, прошли мимо.
Плевать, кто и как думает в эту минуту. Сам тоже ничего определённого не производишь. Под воздействием чего-то, внутри что-то размякло, вот и раскрыло это «что-то» как консервную банку, оказался готовым к восприятию прошедшего.
Оказался в нужное время в нужном месте. Куча брёвен нужное место? Нужное время и нужное место не должны нутро жечь. В прошлом ничего сверхъестественного не было, из-за этого ума и терпения долго пребывать там недостаёт.
Виктор ясно сознавал, насколько наивны такие мысли. Что-что, а он силён тем, что пока в состоянии глупые ребячьи мысли отбросить. Главное – не быть вечно настороже. Полностью перекрыть мыслям дорогу не выходит, приходится с ними считаться.
Поразительно, как любят все эти «чего-то», «что-то», «как бы», так и льнут, так и вяжут сети. Ничего конкретного, всё, в общем, всё неопределённо, а душа почему-то наполняется теплом. Чуть ли не потеешь от сознания важности собственных слов и мыслей. Почему? Да потому что легче обвинять и советовать не конкретному человеку, глядя ему в глаза, а всему человечеству предъявлять претензии.
Слезу подпусти. Что за дурная привычка сразу слезу пускать?
Не изжить ощущение, что кто-то сзади смотрит. Спина глаз не имеет, но спроси кто, чётко сможешь обрисовать большие навыкате глаза, кустистые брови, мясистые, толстые губы. Деревенеет затылок. Дыханием колеблется кусочек коры. Чувствуешь, как леденеет внутри, как растворяешься, разбухая до безобразного состояния облака.
В голове создаётся представление того, кто находится сзади. Стоит оглянуться – никого, пустота. Но так хочется сохранить в себе оглушённость ощущения.
Всё в природе закруглено. Сучки только торчат. На то и глаза дадены, чтобы не напороться. Да и чего напролом лезть, обойти легче. Чего скоротишь, того не воротишь, так говорят.
Если б сидеть у костра, следить за колдовской игрой пламени, слушать исповедальный разговор случайного собеседника, конечно, это должен быть не молчун вроде Аркашки. Аркашка понятен.
Того человека дорога должна привести. Примеривая своё к тому, что слышишь, проходило бы очищение. Тогда бы и клятву-обещание можно было бы дать. А от той клятвы потянулась бы ниточка обязательства, притушалась бы неприязнь, произошло бы сближение. Чего с чем?
Тогда бы, избегая немедленного продолжения, получил бы возможность подумать. Есть, есть о чём. Сдержанность – она свидетельствует о неуверенности. Что-то пошло не так. Совсем не так, как могло показаться внешне.
Может быть, перестать клясться, давать обеты-обещания, а сказать «спасибо» человеку за то, что он вернул к жизни, и…
«Спасибо» сказать – язык не переломится. Но почему всё крутится в рамках очерченного пространства? Почему никак не понять, что самолюбие есть не только у тебя, и чувства, и ещё много чего? Время другое?
Только наивно-набитая дура льнуть будет к неуверенному в себя парню, чего-то ждать, надеяться. Евгения не такая. Значит, чувствует, что не сейчас, но есть какая-то надежда на перемены. Перемены маячат за плечом.
Нет права выбора. Хотя, в жизни всё время идёт процесс выбора между чем-то, особенным и заурядным. А что слова, слова, если и нужны, так для закрепления, для выполнения формальности.
Чрезмерно усердно жить нельзя долгое время. Деревенеешь. Организм не выдержит, посетит усталость. Выльется это в меланхолическую раздумчивость. Застынет тело. Боязнь поселится, любое резкое движение всколыхнёт маету. 
Напористость никуда не исчезнет. Кажется, что по-прежнему решителен, можешь гордиться, что неукоснительно выполняешь обещания, но сам-то чувствуешь, что разрядка нужна. Она – спасение.
Зачем в этом убеждаешь самого себя? Скорее, не себя, а того второго человека, который существует в тебе. Коль он считает нужным поделиться своими соображениями, то и ты должен высказать своё мнение. Нравится это ему, не нравится, совпадают точки зрения, нет,- в этом потом разберёшься. А вот прицепившаяся щепетильность начинает создавать неловкость.
Медленно повернёшь голову, медленно бросишь взгляд, в нём и непонимание, и вопрос, и чувство вины за свою тупость, но всё же пересиливает желание понять.
Хорошо бы переродиться: вежливость сменить на хамство, маску дурашливости на лицо напустить, она отвлечёт, она поможет без боязни побыть чудаком, даже дураком. Рубахой-парнем с наивно-фамильярными манерами. Мстительный жар тогда уляжется.
Ну и что, если потом за это невинное удовольствие придётся расплачиваться. Как бы выглядел, если бы начал отплясывать на брёвнах? С чего плясать, с какой такой радости? Вот, это и главное: надо уметь обосновать. Это не то, что получить всё разжёванным, на блюдечке. А ни с чего сплясать – слабо?
Как хочется подхватиться, и бежать, бежать. Весенний воздух пахуч, он какой-то сытый, не от него же, конечно, боль в затылке, в висках, не от него же чувство вины, чувство раскаяния и обиды. Какая-то жалостливая бесприютность ёжит.
Природа… Если пристально вглядываться в пространство. Она поманит и откопает такое, – что и останется, так всплеснуть руками, диву даёшься. Губы сами собой раздвинет бессознательная улыбка, непонятное волнение начнёт теснить грудь. Кажется, что кто-то поёт-мурлычет. Дрожащий звук повис в воздухе, он где-то рядом, но слышится в отдалении.
- Как всё просто,- вслух сказал Виктор. - Если рассудить – всё просто, если перебрать – кругом нестыковочки. Накипь образуется.
Голос Виктора сделался хрипловато-писклявым от долгого молчания, от нервного озноба, от поспешности, с которой непреодолимо захотелось высказаться.
- Ты чего там сам с собой разговариваешь. Не иначе как свихнулся,- говоря так, Аркашка привстал с бревна. - Буйно-помешанным сделаешься, мне с тобой не справиться. Ну, двинули, что ли?
В глазах Аркашки привычная повыцветшая хмарь. Надоело ему до чёртиков сидение на брёвнах. И ветер донимает, и вода всё выше поднимается, и чувствуешь себя не в своей тарелке – напарник не разговаривает, угнездился наверху, ему и дела нет. От этого взгляд и делается холодным, пустым, из-за этого и смотришь, и ничего не видишь.
- Вить, слышь, оттого что сидишь, и думу думаешь, легче, что ли, становится? Меня так в сон сразу бросает. Я засёк, два часа, не шелохнувшись, просидел. Вот выдержка! Смысл в этом, какой?
В голосе Аркашки не было одобрения. Ему и говорить не хотелось.
- Чудак ты, Аркашка. Смысл приплёл. Сидит, сидит, а потом выдаст. Нет никакого смысла. Люди живут без смысла. Просто живут. Смысл,- Виктор проделал руками круговое движение. – Какой смысл в яйце? Пока скорлупу не разобьёшь, что, куда, зачем – не разберёшься.
До сегодняшнего дня не замечал, что интересно сидеть, смотреть на воду, на проплывающие льдины. Впечатления рождаются. Такое ощущение, будто кто-то позволил смотреть. Место своё уступил.
- От жданья кровь портится,- буркнул Аркашка, так и не понявший сути объяснений.

                62

…Был бы совсем неинтересен жизни, то и говорить с тобой жизнь не стала бы. Сгорбатила бы один раз, сунула носом в работу, и, не разгибаясь, корячился бы, как крестьянин над пашней. А так, принял правила её игры, придерживайся их, и не смей нарушать равновесие.
Многое из памяти уходит: лица, всё, что сопутствовало тому или иному событию, разговоры, но одно что-то всегда запечатлевается, помнится. Этим одним может быть жест, поворот головы, покашливание,- мелочь, но она почему-то въедается. Она и движет поступками.
Раз переиначить ничего нельзя, уступай, если жизни так хочется, отдай последнее, раз она такая ненасытная, но одновременно тихо и ненавязчиво отдельным стой в сторонке. Потому что, стоит ввязаться, как жизнь сразу покажет предел. А кому хочется его видеть? Кому охота лбом в стену перед собой упираться?
Нужно показывать, что чуть-чуть, но опережаешь жизнь. Имеешь на всё своё мнение. И готов его отстаивать. Причём, волнует не общее, а подирают частности, дольки, крошки, части целого. Что с одной стороны понятно, с другой же – полный мрак.
Тихая сапа обездвиживает. Подло отвоёвывать место под солнцем, каясь, стуча себя в грудь кулаком. Проявить себя хочется. Выделиться. Не вскарабкаться на четвереньках на макушку славы, а взлететь орлом. Быть самим собой. За одно это, жизнь должна быть благодарна.
Толку, ну, бубни, как всё плохо, всё плохо, плохо. Стоит начать, заколодит, больше ничего в голову и не придёт. Даже какая-то идиотская ужимка появится. А люди, что, вначале слушают, восторг в глазах, потом один зевнёт, второй,- пропал интерес.
На лице странная настороженность. Куда уж тут сдержать себя. Понесло.
Много чего допускается. Допускается быть физически слабым, допускается чего-то не понимать, но обязан чутко улавливать то слово, которое в состоянии смешать и превратить ни во что разговор.
Не должен его произносить. Ни скороговоркой, ни деловито – никак.
Жизни плевать, что оцениваешь ситуацию совершенно по-другому. Согласно закону парности событий, единомыслие не приветствуется. Где-то, кто-то всегда опровергнет измышления.
Событие обрастает подробностями, как снежный ком с горы летит. Копится, копится, бац - взмываешь ввысь, бац, перехватишь взгляд, и взгляд тот посадит на место. Одним движением глаз, сменой выражения, без слов.
В одну минуту дойдёт, что собственная влюблённость, отвергнутая, не принятая, какой-то полузабытый разговор, короткая встреча, что-то связанное с ней,- всё это требует возврата к себе. Предлагает поворошить прошлое, и отыскать там памятный знак.
Смотришь вперёд, в себя ли, в нечто сокрытое туманом, и не можешь выдавить из себя ни звука. В один раз всё оказалось перевернутым с ног на голову, совершенно другой смысл заимело. Но тот смысл имеет свойство ускальзывать.
Выходило, что необходимо пристегнуть себя к кому-то, более сильному, более удачливому. Только так можно двинуться вперёд. Кто-то прикрыть должен. В этом, и только в этом выгода. Не сам, а кто-то двигать должен. В пристёжки залог удачи.
Есть такие, кто даже прищур глаз склонны принимать за подвох, не то, что насмешку, или непонятное слово. При желании, да при соответствующем настроении, без риска быть уличённым, можно нагородить Эверест в рассуждении.
Сколько раз был свидетелем, когда энергично и грубо непреложные истины преподносились как сенсация. Но из-за того, что слишком энергично, они вызывали протест неприятия. А человек, со скошенными на сторону глазами, упорно пытался доказать очевидное. Кончик его языка, словно змеиное жало, высовывался меж губ. Сосредоточенно он сводил брови. Это ещё больше отталкивало.
Хорошо бы каждый в такой момент мог бы посмотреть на себя со стороны! На то, как сидишь, как поворачиваешься, каким лицо бывает, перед тем, как открыл рот, как передёргивает от навета. Вот бы вжиться в ритм той секунды.
Руки, чтобы скрыть волнение, нужно запрятать за спину. Взгляд, из непонятного, брошенного исподтишка, нужно сделать осмысленным. Хорошо бы весело сморщить нос.
Смущение и лукавство от ожидания,- ну, что там ещё жизнь выкинет? Посмотрим, посмотрим.
С мужиком проще изъясняться. Выделываться не нужно. Сыпь первыми попавшими словами. Круши гранитную глыбу, откалывай кусок за куском. Но и откровений в ответ не жди. В любви мужику объясняться не нужно. Не стоит примеривать его в будущие герои. Нужно лишь вовремя остановиться. Усмирить неразумность.
С женщиной не так. Все слова, невысказанные, которые застряли в горле, дойдёт, что именно их, их нужно было сказать. Они махом суть свою бы проявили.
Слова на дольки любви и нелюбви распадаться начнут. Каждую дольку, каждую, нужно очистить, промыть, подумать над тем, куда положить, пронумеровать. Решения должны приниматься мгновенно.
И всё это страдая, всё должно пронять до сердечной дрожи. И отказаться от чего-то предстоит.
Скорее всего, от одиночества, от нежелания любить. И осознать, что беречь себя – преступление.
После этого восхождение начнётся, взлёт. Тянешь, тянешь вверх до той минуты, пока не поймёшь, что предложение судьбой принято, а потом обрыв, сил достаёт, разве что, кивнуть.
Зачем всё? Онемеешь и отупеешь одновременно. Размазался, превратился в нечто. И один способ вернуть былое уважение – исчезнуть.
То ли из-за того, что не вынес своей же решительности, то ли от «вдруг» ставшей понятой прагматичности. «Вдруг», то, что было связано с надеждой, делиться начинает. Опять делиться! Процесс бесконечен.
Важным оказывается всё, что происходило «до того, как». И легкая виноватость, и одновременно какое-то гордое довольство. Совместная жизнь от многих привычек заставляет отказаться.
В детстве мальчишеские клятвы рубеж прочерчивали.  «Честное пионерское», «век воли не видать», землю есть приходилось, громом страшили. И верили в то, что сами произносили, и не верили. Может, интуитивно, таким образом, обходили тени окружающего, избегали столкновений с прохожими мыслями.
Охватит непонятное беспокойство, причину его редко кто мальчишкой понимает. Только кажется, что всё понимаешь.
Невольно привязывается сожаление, с чем-то расстаться никак нельзя. То, что пронзило неясностью, никогда не повторится. Но оно не только страх, и не столько страх. Вдруг понимаешь, что прикасался, вот же, сохранилось ощущение на кончиках пальцев. Прикосновение влюбляет.
Влюбляет. Прикосновение влюбило в Евгению. Помнится, как мать любила пальцем надавливать на кончик носа. Проделывала это, заметив, что задумался о чём-то. Норовила освободить от угрюмой привычки.
А ты отстранялся, дёргал плечами, чувствуя, как в голове бухала непозволительность такого обращения с собой.
Могло в тот момент казаться подозрительным упорство, с каким отстранялся, и из раза в раз повторяющееся движение. Почему такие мелочи помнятся? Не предшествуют ли они будущему душевному смятению.
Не тогда ли сложилась роль великомученика, смешная, ничем не подкреплённая? Себя считаешь, бог знает кем, а людям видишься всего лишь неудачником. Завистником, готовым всех смешать с грязью. Отчего это – да всё потому, что жалости к себе через край. Себя любишь. Да и то не постоянно, а временами, периоды такие бывают.
Это состояние оправдывается борьбой за мнимую справедливость, свою особенностью, «так ты любишь». Слово «любишь» по-человечески, просто, выговорить не в состоянии. Оно стукотку в висках создаёт.
Мрачный и мстительный ты тип, Виктор Андреевич. Дурачок, одним словом. Толку, что прочитал уйму книг, толку, что сотни часов просидел в раздумье. Ни себе от этого польза, ни другим.
А всё от чего – прощать не научился. Ни себя не прощаешь, ни тех, кто рядом принять такими, какие они есть, не в состоянии.
Кто в ком больше нуждается – он ли в Евгении, или она в нём? Виновато пожал плечами. Евгения больше нуждается. Она защиты требует. А от кого бедной женщине защищаться? Свято место пусто не бывает, так, кажется, говорят.
- Жень! - окликнул тихо.
Её взгляд устремлён в одну точку. По застывшему лицу прошла тень. Где бы ты ни был, она слышит тебя.
От одного взгляда на неё, показалось, что светлее стало. Нет, бесцеремонно обходишься с людьми. Неужели лучше было бы, если рядом находилась глупая женщина, неужели чувствовал бы себя уверенней?
Положиться на женщину, которая рядом находится, можно во всём. Долго объяснять ничего не нужно. Она с полуслова поймёт.
Виктор шумно втянул носом воздух. Посмотрел на реку, потом в сторону чума, потом снова на реку. Упёрся ладонями в бревно, как бы делая попытку встать. Перемена позы вернула спокойствие.
Ну и что, если временами не удаётся понимать друг друга? Одному жить трудно, ещё труднее жить, не затрагивая чужие жизни. Не настолько проницателен, чтобы сходу разбираться во всём. Но ведь и не настолько глуп, непроходимо глуп, чтобы не видеть выгоды в совместной жизни.
Да пойми, женщина не должна всё объяснять.
Почему-то стал ощущать, как вперились в него чьи-то глаза. С преувеличенным любопытством, неотвязно. От этого взгляда засосало под ложечкой.
В детстве почему-то не думалось о том, что жизнь может предоставить несколько попыток. Даже не попыток, а, скорее, возможностей с нескольких сторон подступиться к главному. Главное будет разным, но будет!
Какие попытки запомнятся? Попытки в преодолении себя, или попытки в достижении чего-то?  Суть не важна. Это одно и то же. Одно и то же можно притянуть за уши. Лишь бы раздвоения личности не произошло. Лишь бы соприкосновение с реальностью не исчезло. Лишь бы желание не исчезло.
Маска скорби, трагическая маска, не должна портить чело. Лишь бы тот, кто поведёт по жизни, не отказался, не предал в последний момент.
Вот странно: нет безудержной радости, но нет и печали. Все чувства как бы растворила полоса меланхолии. Жду, что горизонт затянут тучи.
В сумраке, не на свету легче прозорливым быть.
Ни разу не возникло желания, схватить метлу, забраться на самую высокую гору, и, назло всем, орать песни, и самозабвенно метлой махать, постараться разогнать тучи.
Конечно, смеяться будут, конечно, кто-то тщательно пережуёт бутерброд, перед этим выпьет рюмку водки, может, вздохнёт: «Нечем заняться человеку». Ну и что?
Мужества нужно набраться, чтобы перенести и насмешки, и никому не нужную похвальбу, и ожидаемое забвение. Страдать, и такому чувству, учиться нужно. Не всякий достойно страдать может.
А ведь тебя когда-то предупреждали. Забыл? Помнишь, как по твоей ладони своим пальчиком водила Динара? Она сумела на ладони разглядеть подстерегающее будущее. Ты ведь принял тогда гадание Динары. Принял! Сколько времени прошло, а ведь помнишь. Наберись духу, соберись, откажись от выделывания сам перед собой.
Не можешь,- покайся, подставь щеку под удар. Тут дежурной фразой осуждения, или показной брезгливостью, или маской сострадания, не обойтись.
Возразить – нечего!
Отказаться можно от многого, соврать, наконец, но кто поручится, что те действия не вынесут в новую реальность, где всё потеряешь?
Ни особым умом, ни сообразительностью, ни проницательностью, иначе бы не городил чушь, не отличаешься. Жизнь - всего лишь один из возможных вариантов.
Почему-то при этих мыслях привиделось в облаках лицо, почудилось, как на том лице, смазанном облачной дымкой, там, на горизонте, полоски бровей съехались, в прогале белёсости раскрылись губы, и взгляд глаз устремился вниз.
«Вы, русские, не любите волю,- так, кажется, обмолвился Толик Анагуричи, посетивший в один из вечеров избушку. От предложенного чая он не отказался. - Из-за этого не понимаете нас, ненцев».
Кощунственную вещь выговорил язык заурядного человека, ненца, которого многие русские, кроме как пренебрежительным словом «хант», и не называют. Могут ещё в недоумки записать. Получается, что Толик Анагуричи знает о жизни что-то такое, что недоступно русскому.
Дерзость сказал, посягнул на святая святых для русского человека – свободу.
С монгольским игом боролись, с всякими Лжедмитриями, с Наполеоном и Гитлером, миллионы человеческих жизней положили, и по уверению Толика Анагуричи та борьба была не борьбой за свободу. А свобода и воля – это одно и то же?
Одинаково светит солнце, всем дана способность дышать, и возможность радоваться никто не отнимал, и слёзы для чего-то, только не всякий задумается для чего всё это, не всякий ценит.
 Значит, у любого, если его допекут, предел терпения наступит, истинами он говорить начнёт.
«Милым другом», «вьюношей» не от шибкого ума сам себя обзовёшь.
Невольно посмотрел в сторону чума. Ненцы, говорят, клянутся на медвежьей лапе. Целуют её. Если ненец нарушит клятву, медведь подкараулит и разорвёт. Так это, или не так, хорошо бы спросить у Толика Анагуричи. Только он правды не скажет. Ещё говорят, что ненец икону Николая Чудотворца очень уважает, перед ней сознается в своих грехах.
А что икона?
Вспомни, когда мальцом на печи отогревался после уличного шастанья, после того, как замёрзшие руки и ноги ломить переставало, лежал, грыз сухарь. В углу икона висела. Не Николай Чудотворец,- Боженька с ребёнком.

                63

Возникшее внутри неудобство обязывает оглядываться по сторонам в поисках разнообразия. Неудобство должно чем-то компенсироваться: подарками, новыми встречами. Хорошо бы лестные высказывания в свой адрес выслушать.
Конечно, возрастёт щепетильность, в тягость кому-то будешь. Конечно, конечно…Но подробность в воспроизведении фактов размягчает. Ослабнув, тут же встряхнёшься. Какие, к чёрту, ещё пояснения?
Не будь такого, недовольство переполнит и выплеснется наружу. Это заставит пристально вглядеться в окружающее, сопоставить людей, фильтровать события. Одно принимаешь сразу, второе лишь мельком заставляет глянуть, что-то, вообще, не трогает. Оно не трогает, зато кому-то важным покажется. И всё это в особую форму оттискивается. Рождая отчуждение, холодность, или показное добродушие.
Человек меняется. Надменная отчуждённость вот-вот сменится улыбчивостью, торопливость появляется в движениях, заискивание, снисхождение. Улыбнёшься не чьей-то радости, а ожиданию той минуты, которая принесёт изменения. Ту минуту, оказывается, удачно подготовил.
Одно лишь короткое замечание - как появляется чувство пришибленности, так это рождает жалость к себе. Она, скорее всего, мелькнёт, и тут же исчезнет, как метеорит по небосклону. На небе след от метеорита не сохраняется, а вот нутро человека все следы хранит. Рубец набухает, он-то и все прочие чувства потом будит.
Движения делаются замедленными, будто спросонья: медленный поворот головы, медленный переброс взгляда с одного предмета на другой. В глазах непонимание, что, откуда, зачем? Брови ломает желание понять. Но это не меняет сути, это всё равно, что переступить с ноги на ногу. Движение ни от чего не освобождает. Время должно пройти, чтобы ощутить себя если не чужим, то вызывающим странную отчуждённость.
- Не всё ли равно… Это никакого отношения к делу не имеет.
- Всё ко всему имеет отношение.
- Везёт же кому-то.
- Ступай, ступай. Не задерживай движение.
Отчего же взгляд делается испуганным? Минуту назад был совсем другим. Почему вдруг становишься совершенно не похожим на себя? Что заставило перемениться?
Охай не охай, а радость одних будет отличаться от радости других. Что перевесит,- желание высунуться, или боязнь показаться нахальным, которая подразумевает расплату?
Приходит догадка причины, заставившей перемениться: привык и нуждаешься в той жизни, какая сложилась, и, хотя хочешь перемены, но боишься предстоящей пустоты. Опять предстоит шаг в неизвестность.
Неосознанно подбираешься к выводу, что появление того или иного человека лишь на какое-то время является благом. Не ты примериваешь себя к нему, а его норовишь поставить рядом. Понимаешь, что есть какое-то предназначение в жизни, права, что ли, обязанности, желания, а тебя используют. Как механизм для выполнения определённого вида работ. Заработать денег, принести их, утешить в постели, выслушать сетования. Толчёшься на отведённом пространстве. Не это ли поселяет тревогу в глазах?
Как и любой механизм, нуждаешься в уходе. Накормят, тряпочкой пройдутся, счищая пыль, смажут. Поддерживать функции в рабочем состоянии будут. И всё!
А что ещё надо? Чтобы из раза в раз бросались на шею с объятиями, чтобы и завтра и послезавтра были бы такими наполненными, как вчера?
Мелочи, почему-то мелочи цепляют. Взгляд, интонация, произнесённое слово подразумевает противоположный смысл.
От былого восхищения-недоумения и следа нет. Пожал плечами, ну, совершенно без блеска человек! А что за блеск нужен – сразу слов не подобрать. Блеск из крупиц собирается. Всё блестеть начинает, если свет под определённым углом падает.
Может быть, слово «блеск» не совсем точно выражает, что имел ввиду, может, будет более правильно - всё свести к ощущению полезности?
Коснулся руки, доверчиво лежащей рядом, перехватил вопрошающий, уступчивый взгляд, отметил про себя, как дрогнули веки…Откуда упрямство? Каковы его причины?
Отмякает внутри, начинаешь по-другому всматриваться и вслушиваться. Снова невзначай прикоснёшься, и захлестнувшая, было, обида, испарится.
Никто не требует чего-то сверх сил. В мирное время и амбразуры нет со стреляющим пулемётом, которую закрыть нужно, чтобы спасти находящихся рядом людей. Даже мыслей таких не возникает. Но всё же, почему должен кого-то спасать, а не кто-то тебя?! Работаешь на опережение?
Хорошо это или плохо работать на опережение? Наверное, для себя, для семьи – хорошо.
Наверное, когда косяком наплывают такие выражения – «наверное», «может быть», когда в голосе слышится наставительная интонация, когда экзаменуешь не только себя, но и тех, кто находится рядом, при этом стараешься делать это незаметно, даже самые обидные вещи, произнесённые с улыбкой, не унижают. Непонятливость других рождает лишь сожаление.
Если настолько умён, то умей прятать недовольство и раздражение, умей упрёк, если он, конечно, обоснованный, объяснить. И не ломись, не заглядывай через чьё-то плечо в будущее.
Снова почему-то вспомнилась Галина, то, как они были в гостях, как она, переспросив, где и кем работает Виктор, с каким-то холодным удивлением сказала:
- А чего, лучшей работы нет? Что за удовольствие приходить потным и грязным? В вашем вагоне, как я понимаю, даже ванны нет, негде мыться. Чтобы изменить жизнь, почувствовать её вкус, вовсе не обязательно быть каким-то освоителем. Вы там вы-жи-ваете, а я живу. Вы под ноги смотрите, всё ваше внимание приковано, как бы не угодить в яму. Вы, Виктор, люстру в Большом театре видели?
Сказав это, Галина напустила на лицо смягчающую усмешку: мол, вам, героическим людям, не привыкать жить в хлеву. Вам куска хлеба, луковицы, банки кваса достаточно для удовлетворения потребности. Но потом усмешка из глаз исчезла, её лицо стало надменным.
Когда человек почувствует своё отличие в чём-то, он и смотреть начинает как бы сквозь того, с кем говорит, как будто того нет рядом.
Совсем другой меркой Галина мерила свою жизнь, хотела от жизни получить большее благополучие, настолько большее, что северяне и мечтать не могли о таком.
Мелочь. Миллионы людей люстру Большого театра не видели. Стали они из-за этого хуже – это ещё вопрос.
Но всё ж то было минутное превосходство Галины. В этом она умнее, практичнее. Она знает, как нужно жить, знает качество счастья. И может дорожить им, и восхищаться только в окружении таких же, как сама. Отсюда и лицо оживляла гримаска довольствия.
Ну и что, что потом разговор стал невнятным, состоял как бы из недомолвок, ничего не говоривших восклицаний, междометий.
А ведь мелькнула мысль, что Галина попросту боится. Боится, что они могут разрушить её мирок. Её-то, точно, никогда не посетит мысль: «А вот если бы начать жизнь сначала?»
Порхнул в груди холодок.
Мысли снова вернулись к двум друзьям – Облупину и Игорю Курофееву. С этой компанией и Ивана Чербаева стоило бы слить, и Борис Головин не затерялся бы. Много, очень много неординарных людей рядом побывало. И возле них был он, Виктор Донев, жалкий, слабый, мятущийся человечек, который очевидное подвергает сомнению, готов ухватиться за любую надежду.
Разговаривая с собой, глядя невидяще в пространство, Виктор незаметно для себя делал перестановки фигур на шахматной доске жизни. И сам был одной из фигур. И им кто-то двигал с клеточку на клеточку.
- А тебе что нужно? - спрашивал он тень, возникшую ниоткуда. Ответ был не нужен. Он уже сообразил, пока спрашивал, что хотел бы выпытать.
- Кто ты такой, чтобы спрашивать? - слышалось в ответ. - Уйди, всем мешаешь. Никаких прав нет, задавать глупые вопросы.
-  У всех вопросы умные, а у меня – глупые… Ну, и не надо… Не хочешь – не отвечай!
- Ещё бы! Тень не должна ответ держать! Сначала разберись в себе, сначала определи, что хочешь. Может, обмен затеешь, или продашь душу? Тень может торговаться… Тебя уже никуда не тянет ехать. Зов дороги, тот зов, который привёл в Кутоган, утих. Скоро замшелым пнём сделаешься.
- Может, он не утих, его вытеснило другое желание…
- На случай надеешься. Случай вывезет…
После такого диалога не стоило обманывать себя, делать вид, будто ничего не изменилось вокруг, всё осталось, как было.
Оставив в покое одну тень, можно было бы подступиться с вопросом к другой тени. Может, она будет более сговорчивой. Но, помешкав секунду, выходило, что и вторая тень, и все последующие, ничего не прояснят. Втиснуться внутрь, осмотреться, означало поменять смысл, начать что-то с чистого листа.
Инерция прежней жизни не позволяла проделать такое. Гнетущая боль опустила заслонку. Прежнее – новое,- какой во всём смысл?
Тащи его за собой Борис Головин, или Иван Чербаев, советуй что-то умное Димка Ушаков – вернуться к началу - это выше сил.
Вернувшись, скорее всего, тот же путь не проделал бы. Где-нибудь, да и свернул.
Жить трудно. Никто с этим не спорит. Выходит, кто-то, когда-то наложил кальку с графиками, рисунками, обсчитал посредством формул коэффициент – вывод напрашивается сам. В рамки дозволенного не вмещаешься. Что, за это стрелять нужно?
На графике синусоиды отводится место в верхней зоне, где одни плюсы. Там уместиться нужно. Если б кто взялся подсчитать, сколько людей перебывало там!
Во сне ли, в забытьи, под воздействием гипноза, дух ли такому способствует, но в отдельных случаях жизнь скользит по линии синусоиды вниз. В небытие. В отрицательную зону. В ад. Линия не прерывается. Крышку люка кто-то угодливо открыл.
Данте проскользнул по линии, и его снова вернуло в положительную зону. Ещё десяток людей о своих ощущениях нахождения в небытии поведали. А большинству удержаться надо на своей синусоиде.
Голос:
- Беда в том, что ты вообще никого не любишь. Ни-ко-го! Даже себя. Что-то будет выше, оно реальную угрозу представлять станет, ведь ты себя сам не убьёшь. Не убьёшь из-за того, что не любишь себя.
Второй голос перебил первый:
- Может, ты и принесёшь пользу, но пока она определится, много времени пройдёт. Чистоплюй, припрёт, пойдёшь на всё. Взгляни лучше по сторонам.
Виктор машинально огляделся. Дрожал воздух в солнечном мареве, по небу плыли облака. Река всё ещё несла осколки льда.
Неужели это он сам только что произнёс фразу про чистоплюйство? Попытался иронизировать там, где ни черта не смыслил. В чём чистоплюйство заключается, какая в этом ущербность?
- Лишь в одном случае вынесет в верхнюю положительную зону, в другое пространство, обновлённым, с новыми знаниями, с новым видением,- это когда прекратишь переживать за всё человечество оптом. Себя люби. Сделай усилие, и полюби себя.
Как такое раньше не пришло в голову?
То безропотно подчинялся, даже вопрошающе-виноватого взгляда не возникало, то ни с чего распалился, выплеснул кучу несуразностей. Среди вздора есть, наверное, стоящие суждения, которые опровергнуть нельзя, но в общей куче их сразу не различить.
Не иметь возможность вернуться назад, смутно предполагать, что ждёт впереди, перерубить канаты, связывающие прошлое, сжечь мосты,- для Виктора было всё равно, что пуститься в свободное плаванье.
Шагни на проплывающую льдину… Сколько проплывёшь, столько и жить будешь…
Почему, как бы вблизи, и в то же время сохраняется расстояние? Понятно и не понятно. То ли прошлое не позволяло быть со всеми. Без его желания никак не преодолеть последний отрезок. То ли свыше кто-то распорядился за всем наблюдать со стороны.
Вот бы всё вместе свести! Того, кто позволяет шагнуть вперёд, и того, кто противится. Ни тот, ни тот не принуждают. Дверь открыта.
А что выкинули бы, собравшись за одним столом, тени прошлого? Конечно, мужская солидарность главенствовала бы. Пил бы вместе с ними, не морщась. Без наслаждения, ставил бы ополовиненный стакан, и ждал бы продолжения разговора.
Ожидание вытягивает лицо, лепит маску удивления. Ухитриться нужно, согнать, сделать вид, что сверхъестественного ничего не происходит.
Полуприкрытыми глазами хорошо смотреть на лоб сидящего напротив вещуна. Под таким взглядом тот щерится, показывая мелкие попорченные зубы. Нужно щадить самолюбие творческого человека. Для неунывающих людей, работы за столом всегда непочатый край.
Где бы ни блуждали мысли, что бы ими не перемалывалось, неосознанно, всегда они будут стремиться что-то вспомнить из трёпа. Более того, странная привязанность возникнет, без которой часа нельзя прожить, не думая о переменах.

                64

Странно в жизни устроено, странна готовность выслушивать любые бредни. Чем они нелепее, тем больший интерес вызывают: толику правдоподобия везде отыскать можно.
И чужой пессимизм умиляет. Как тут не согласиться, что внутреннее согласие главнее, чем мнение толпы.
Фарс, всё фарс! Во всём своё представление, как нужно жить. Представление своё, а жизнь течёт по подобию. И она почему-то любит выстреливать вослед. И бьёт не того, кто бешено её растрачивает, а в жертву приносится тот, кто ощущает несхожесть жизней.
Несправедливо? Конечно, несправедливо. Несправедливо и то, что женщина снисходительна к слабостям того, кто хоть что-то делает. Чего уж про жизнь говорить.
Отсюда вывод - глуп ты, братец, нашёл, что с чем сравнивать, будто женщина свою жизнь не проживает.
Девяносто девять процентов клянут себя, недовольны мужьями. Время, в котором мучаешься, терзает несовершенство. Что-то устарело, что-то только-только зарождается. Что-то прошло, что-то ещё не наступило, что-то позволено делать и говорить, что-то под запретом
Замедлил шаг. Много вокруг непонятного. Повернул голову, боковым зрением скользнул, непонятное заинтересовало. Непонятное портит настроение. Непроизвольно ускорил шаг.
Есть уйма способов не замечать. Один из них – не жди чего-то особенного. Показалось, по-чу-ди-лось! Захотелось подробно рассмотреть – остановись, отпусти руку того, с кем идёшь. Лужа впереди – обойди лужу по своей стороне, по-мальчишески не перепрыгивай. Вообще, чем более дерзко поведёшь себя, тем больше откроешь нового.
Так и разговор сам собой начнётся. С подтекстом, без подтекста. Люди сложны и противоречивы, но в той, или иной мере, интересны. Подсвечены изнутри. Внимают друг другу с лёгким снисхождением.
Любопытно наблюдать, как ведётся разговор. Доверчиво с придыханием, с симптомом обиды, на повышенных тонах. Заинтригованно. А лицо, лицо как меняется!
Слов, характеризующих человека, уйма напридумано: добродетели и подлецы, герои и трусы, рыцари и подонки. Кем на самом деле окажется, тот, кто был рядом, или находится рядом, или будет находиться,- из толпы выделил – он и раскроется в зависимости, что в нём открыть пожелаешь.
А сам как себя оцениваешь? Можно ли восхищаться? Считаешь, что завидуют? С долей иронии подтруниваешь над собой? Так это из-за нелюбви. Речь не идёт о легкоранимом сердце, наоборот, многие думают, что сверху тебя броня демагога. Ни любви, ни жалости не достоин.
Сколько ни пыжься, нет результата. В тот момент, когда припёр к горлу комок, стало настолько скверно, что с овчинку небо показалось, водка помогать перестала, увещевание только злобу рождает, тогда вот и жаль возникнет, что поддался искусу разбора жизни. Кто-то раз за разом будет погружать в тебя взгляд. Корчиться придётся.
Никакой разницы, чем прикрытым оказался, когда душа упокоилась: мраморной плитой, под поросшим травой холмиком лежать будешь. Без разницы.
Возмездие. В чём оно выразится? Не брошенный оно камень в спину, не плевок, не фига, состряпанная из трёх пальцев. Возмездие - цена виноватости перед жизнью. Не за грехи ответ несёшь, а за виноватость. Если бы на каждом прервалась вина, если бы... Никому не известно, по какому краешку проведёт судьба.
Вот и тянет вглядеться в глаза напротив, вот и ловишь слово, вот и цепляют мелочи.
Набрался опыта, появилась возможность оглядеться, накопился багаж знаний. Почва, на которой стоял, уплотнилась. Основательность появилась. Основательность заставляет как-то выделиться.
Появляется мечта о качественном сдвиге. Заиметь машину, большую квартиру, много денег, любовницу, возможность мир посмотреть…Зачем?
Душерасполагающее «заиметь» есть благорасположение жизни. Откуда тогда боязливость?
Неприятно находиться под насмешливыми взглядами, напряжённо прислушиваться к беспечным рассуждениям. Момент хочется ухватить, скорее, поймать преддверие перемены.
Иронизируешь? Отбрось ложную скромность. Земля вон, какая огромная, а людям тесно на ней. И не из-за того, что жизненного пространства не хватает, а удобств мало.
Счастливым желаешь быть? А не слабо сходу нырнуть, как Иван-дурак, в котлы с кипятком и холодной водой? Нет конька-горбунка? Кто не рискует – тому и счастливым не бывать!
Сказала же маленькая девочка: «Счастье – это до того, как зуб заболел!»
«Я соскучилась»,- припав головой к груди, говорила Евгения на вокзале. Обхватила руками шею, и в этом порыве была безоговорочная уверенность, что только так нужно себя вести.
«Возьми меня»,- сказала она в лесу на поляне у шалаша. Дёрнула головой, закрыла лицо ладонями. Тут же отняла руки, сжала пальцы в кулачки. Устыдилась своего порыва, или…
А ты? Когда взял её за плечи, когда встретился с восторженно-покорным взглядом, в котором было и обожание, и боязнь, и наивность зрелой женщины вкупе с непосредственностью? Какими были твои переживания?
Сразу отпало ощущение неблизости? Сразу возник отклик? Сразу ли тяжёлая, гнетущая тоска по какой-то иной жизни, ушла?
Судьба. Она наполняет человека странным чувством, она ведёт.
Жалость почему-то пронижет, когда смотришь на человека сверху. Нечего разыгрывать из себя невинность. Каждый берет по праву от жизни то, что положено.
Куда дотянулись руки, сколько и сумел схватить. А вот удержишь ли? Об этом не стоит задумываться.
Как говорят умные люди: беда бывает общей, а обида – личной.
И раз, и два раза приходится вглядываться в лица. Прищуренные глаза с хитринкой, деланные восклицания, оханье. Само дружелюбие. Заранее согласен с любой ересью.
Нет, но что-то заставляет прислушиваться к разговору. Слегка изгибается тело, подавшись в сторону говоривших. Не до издёвок.
Один плавно, длинно ведёт речь, коротко, как бы миролюбиво, отзывается другой.
Тревожные параллели рождаются в этот момент в мозгу: то ли праздное любопытство, то ли сострадание, то ли готовность к компромиссу. Спокойная сила начинает угадываться, тут же доходит, что сила – силой, но важнее тактика, умение выждать, умение до поры скрыть расстановку сил. Толку размахивать руками. Учись учитывать реальные условия. Однообразный ритм размышлений сморит кого угодно. Оглушительные шепотки с разных сторон стихают.
…Нечего кичиться, если смысл разговора не доходит. Ощущение счастья до бесконечности не продлить, как ни ухищряйся. Какая разница, кто как толкует разговоры. Держи дистанцию. Разговор – это проверка нравственной устойчивости.
Но ведь не до такой степени, что ради своего искуса на жертвы готов пойти?

Конец третьей части.
     Боровичи. 2011, 2021 годы.