Наш тихий мирный городок - 2

История вторая "БЕСНОВАТАЯ СТЕПАНИДА И DEPECHE MODE"

Наш городок, помню, рассказывала о нём, красив в любое время года. Весной — буйством цветения, а летом за зеленью и домов не видать. Зато яблони да сливы, что растут в палисадах, сбрасывают наливные фрукты прямо на тротуар, а малина, заманивая ароматом, словно предлагая себя: «Съешь меня, съешь», упорно просовывает сквозь заборы ветки с ягодами на улицу. Некоторые хозяйки соберут падалицу либо излишки, и выставят в коробках на лавочку у калитки — бери, кому надо.
Идёшь, бывало, очарованный цветущим благоуханием, обилием да сочной спелостью плодов, и жизнь раем кажется.
Все друг друга так или иначе знают и, коли беда приходит, всем миром выручают, и до погоста, достойно провожая, тянутся горожане, выстилая последний путь цветами, длинной-длинной вереницей, поминая добрым словом уходящего. Аккуратно, не нервничая и не сигналя, объезжают похоронную процессию водители, и даже собаки молчат, а, бывает, и следом бегут зачем-то.
Сегодня хоронили Степаниду Ивановну Тихонову. Лет ей было далеко за восемьдесят, и многие не знали, почему старушку иногда называли «бесноватой», тем более, внучок её служил священником в местном приходе. Батюшку Димитрия побаивались — строгим был, но уважали, и всяк старались угодить.
— А почему покойную, Царствие ей небесное, одержимой считали? — тихо спросил кто-то. — Неужто отчитать некому было? Внука-то недавно протоиереем назначили.
— Так это с его помощью и случилось.
— Да разве такое возможно?
— И не такое бывает, когда дети в беду попадают.
В скорбной процессии тут и там раздались смешки.
— Расскажите, расскажите, — послышалось со всех сторон…
Ну, читайте, коли интересно.
Степанида прожила нелёгкую жизнь, как, впрочем, и каждый из нас, особенно если по совести живёт. Её проводили на пенсию в возрасте шестидесяти лет в то нехорошее время, когда в стране обесценилось всё: начиная от человеческой жизни и заканчивая прошлым, и каждый выживал, как может, как получалось. Это были годы перестроечной разрухи. Оказавшись без работы, решила боле не искать её, и осталась дома присматривать за внуками, хозяйством да огородами, в то время, когда дочь Татьяна, бросив учительствовать, моталась челноком в Турцию и торговала в областном центре заграничными шмотками. Зять год назад подался на заработки в Польшу и пропал. Вот Степанида и взяла на себя заботу о детворе — старшекласснице отличнице Яночке и своенравном проказнике Димке. Одиннадцать лет от роду, а сладу никакого. Головная боль не только семьи и школы, но и всех инспекций по делам несовершеннолетних.
Бабушка исправно ходила на заседания комиссий, платила штрафы, клятвенно обещая перевоспитать паршивца, и плакала от стыда и бессилия. Димка, хлопая бесстыжими глазами, казалось, плохо понимал, чего от него хотят. Ну, подумаешь, поймали под мостом после девяти вечером — мальчишки просто решили подышать клеем и понять, в чём интерес. И обидно было, что всего за двух украденных кроликов, которых даже не успели продать, бабка заплатила штраф, а после врезала ему отцовским ремешком. В отместку он распустил свитер, что вязала из ровницы на продажу Степанида. На Севере они очень ценились.
Но настоящая война с внуком началась тогда, когда её старший сын подарил племянничку какой-то супернавороченный магнитофон и большую стопку аудиокассет. В доме стали собираться Димкины друзья, и он, выставляя мощные колонки во двор, врубал музыку на всю громкость. В лучшем случае это был русский шансон или рэп, а чаще взрывал атмосферу на всю округу, задевая даже соседние улицы, рок и металл.
Возбуждённые музыкой, пацаны орали, безобразно отплясывая да кривляясь, и доводили Степаниду до слёз, истерики, головных болей, а главное — постоянной бессонницы. Покой находила только в церкви и там, давая волю слезам, умоляла Господа вразумить заблудшую душу отрока Димитрия, и ещё просила, чтобы сломался этот чёртов магнитофон.
Одно время показалось, что Господь услышал её. Музыка и песни стали тише и спокойней. «Что это?» — спросила как-то.
— О, это Depeche Mode, английская рок-группа, — гордо ответил внук, — только у меня два полных альбома есть! Спасибо дяде Коле.
— Я бы этому дяде Коле…, — вздохнула Степанида.
Как же она устала! Серчала на дочь, перестройку и школу, что полностью потеряла влияние на учеников. Они отбивались от рук, мечтая стать моделями и проститутками, предпринимателями и рэкетирами, и не считали нужным для этого учиться. Не дети были в этом виноваты — времена пришли недобрые. Внука бабка жалела. Понимала, что мальчишке без отца всегда плохо, а уж в такое смутное время и подавно. Дерзостью и непокорностью протестовал он против непонятного внутреннего подросткового мира и несправедливого внешнего. Против постоянных нравоучений и поучений, без помощи и поддержки, не понимая, почему ещё и мать оставила его. Степанида видела в нём добрую и чуткую душу — каждую котлету съедал пополам с кошкой, каждым пирожком делился, дружбу умел ценить. Просто бабушка осталась для него единственной, кто обязан защищать, направлять, кто должен быть признанным авторитетом, а она сама плохо понимала современную жизнь. Можно сказать, что даже совсем не понимала — растерялась в ней, устала и гневалась на Татьяну, что та всё реже и реже появляется дома.
На последнем заседании комиссии по делам несовершеннолетних, где Димку обвиняли в краже тетриса и, по многочисленным заявлениям соседей в нарушениях тишины, Степаниду предупредили, что ещё одна жалоба и ребёнка отправят в колонию.
— Где же это видано, мальцу только двенадцать будет, а вы его закоренелым преступником выставляете. Что же это за жизнь такая пришла?
Смотрела растерянно вокруг, лиц от слёз не видела. Моргала, моргала… всхлипывая, сдерживаясь, чтобы не разреветься в голос.
Жалко её, а что делать?
Расстроенная, в ночи глаз не сомкнула, а поутру, решительно вошла в комнату внука. Тот ещё спал. Разбудила, сдёрнув одеяло: «С этого дня — никакой музыки, никаких друзей, и ежели что — отправляешься в колонию. Я для тебя уже ничего не смогу сделать». Разошлась, всё высказала, что надо и не надо, и в гневе ломала кассеты, вырывая из них плёнку, да приговаривала: «Вот тебе депеш моды всякие, вот тебе „Хеви-метал“, вот тебе „Крематорий“ — это ж надо такое название придумать!»
— Нет, — истошно завопил Димка, захлебнувшись обидой, и пытался спасти своё добро, — нет! Не надо!
Но было поздно. Он — всегда герой, плакал нынче, как малое дитя, утирая слёзы рукавом старой пижамы в слониках, что донашивал за сестрой, и в своей беспомощности больно ранил бабку жестокими словами: «Я тебе этого никогда не прощу! Никогда, слышишь! Ты — гадкая, вонючая бабка! Ненавижу тебя!»
Наспех оделся и бегом за ворота. Степанида за ним.
Увидела, побежал к Сашке — успокоилась: там и мать, и отец дома, люди серьёзные, не дадут пропасть.
Немного отдышалась, поплакала и позвонила дочке: «Всё — возвращайся, не справилась я, пропадает сынок».
А после церковному старосте, и стала собирать вещи.
С давних времён на центральной площади стоял величественный храм с большими, луковкой, куполами, что прочно крепились на узких, как шейки, световых барабанах. С пилястрами, колоннами, папертью и высокой колокольней. С какой стороны ни въезжай в город — издалёка видать. Божественно красивый! Стоит, словно неземной, в камне воплощённой веры православной, что символ жизни вечной, как таинством покрытое место встречи человека с Богом, и самая большая достопримечательность на всю округу.
Церкви повезло — действующей она была почти всегда, не осквернили её. Огороженная высоким шатким забором территория имела небольшое кладбище, разрушенную временем часовню, хозяйственные постройки и маленький домик-сторожку. В этом домике иногда проживали либо священник с семьёй, либо другой церковный служащий, и поэтому охрана приходу не требовалась. Но в последнее время сторожка долго пустовала, и в епархии задумались о безопасности. Решили ввести в штат сторожа. Только вот скудных пожертвований на приличную зарплату не хватало, и желающих охранять церковное имущество не нашлось, ежели не считать всяких там пьяниц, коим ночевать негде было. Вот Степанида, вконец измученная проделками внука, и позвонила старосте, что согласна оберегать храм круглосуточно, даже без оплаты, если ей позволят постоянно проживать на его территории. Лишь бы в тишине и покое. Тем более, вся защита — это вовремя заметить вторжение и вызвать милицию, что находилась на соседней улице.
Храм она любила. Прежде часто несла послушание по уборке, за цветами на клумбах ухаживала, в просфорне помогала. Мечтала дни свои закончить в монастыре. Но в монастырь не получилось, зато в тот же день она с радостью переселилась в домик при церкви, уверенная, что молитвенная помощь принесёт больше пользы её семье.
Закрыв после службы проволокой калитку, проверив замки на всех дверях, сидела вечерами на скамеечке под высокими берёзами и елями, расслабившись, и казалось ей, что херувимы поют и ангелы летают — такая благодать вокруг была!
Часто приходила Татьяна и просила домой вернуться. Сетовала, мол, люди осуждают — выгнала мать из дома приживалкой в храм. «Нет, нет, — не соглашалась Степанида, — ни за какие коврижки…» Тем более, что дочь вернулась домой с сожителем. Тот кассетами торговал, и тут же, завоёвывая у Димки авторитет, пополнил и даже расширил его музыкальную коллекцию. При матери мальчишка немного присмирел, но на бабушку держал обиду крепкую.
Наступила зима. Несмело она как-то входила, лишь лёгкими морозцами да реденьким снегопадом. У нас в городке она тоже хороша белоснежной неизъезженной красотой, чистотой и неспешностью. Небо зимнее высокое, звёзды яркие, на морозе изумрудами переливаются, и дым из труб столбами вверх — сказка наяву.
Вот и этот день был тих и прекрасен. Шёл Рождественский пост, православные отметили второй двунадесятый богородичный праздник — Введение во храм Пресвятой Владычицы нашей Богородицы и Приснодевы Марии. Певчая Алевтина поднесла Степаниде на ужин пирожки с грибами, а вечером в дверь нежданно постучался алтарник Николай Фомич, нестарый ещё мужичок, что уверовал в Бога, завязав с пьянством, когда выгнали его с работы. В своё время преподавал в музыкальной школе. Талантлив был, да водка сгубила.
— Степанида Ивановна, — снимая вязаную шапочку, перекрестился у входа, — я к тебе с гостинцем — уважь, пожарь рыбки.
Развернул пакет размороженных чищеных карасей, и со стуком поставил на стол бутылку вина: «Батюшка позволил ради праздничка, да вот всё некогда было».
Жаренные карасики с горячей картошечкой, квашеной капусткой, солёными огурчиками, пирожки с грибами, да под кагорчик — пир чревоугодия! Расслабилась Степанида, всю свою боль выплакала и про дочь, что мужа потеряла и крутилась-вертелась, выживая, на рынке, и про внука, что совсем отбился от рук.
— Это всё безотцовщина, — рассуждал алтарник, — нельзя пацану без мужского плеча нормальным мужиком вырасти, нельзя. А ещё без веры, без веры живём. Не так давно не в Бога, так хоть в коммунизм пытались верить, а сейчас во что? Вместо глаз — символ валюты иностранной, вместо души — сейф банковский. Всё с ног на голову перевернули, недобрые времена пришли… Недобрые…
Николай Фомич, завязав с пьянством, лишь пригубил, с наслаждением смакуя вино, а остальное — незаметно под разговор — выпила Степанида, и, насытившись да опьянев, задремала, сидя на диване. Алтарник накрыл её одеялом, думочку под голову подложил и, погасив свет, тихо вышел.
Проснулась резко, словно толкнул кто, взглянула на часы — почти десять. Накинула старый овчинный полушубок и вышла во двор. Тихо-тихо падал снег. Снежинки крупные мохнатые, незатейливо танцуя, медленно и торжественно покрывали всё вокруг белым одеялом. Слегка покачивался фонарь на столбе и, играя светом, словно молнии, разбрасывал во все стороны хрустальные искринки.
Постояла немного на крылечке, боясь нарушить благословенный покой, и пошла проверять замки да засовы. Всё было в порядке, и умиротворённая волшебной красотой ночи, вернулась в дом. Не спеша стала готовиться ко сну. Нарядилась в длинную, из байки, ночную сорочку; густые с сединой волосы заплела в косу и спрятала её под платочком; натянула на ноги, вязанные спицами из остатков пряжи, нелепые полосатые гольфы, и помолившись, да поговорив с Муськой, приблудной кошкой, легла.
Уж засыпала, как вдруг почудился посторонний звук. Встревожилась, прислушалась — тихо, но на всякий случай выглянула в окно. Замок на главной двери храма висел на месте, а вот калитка открыта и две пары следов на нетронутом белоснежном покрове ещё не запорошило, и вели они к боковым дверям.
Заметалась в страхе, ёкнуло сердце, затряслись колени и дыхание спёрло — не к телефону кинулась, а капли бросилась искать, и лишь после набрала спасательные «02».
Не робкого десятка, струхнула она не на шутку, и в ожидании время, казалось, остановилось.
Страшные картины надругательства над святая святых представлялись ей: словно вживую видела, как в полумраке матёрые уголовники снимают со стен иконы, вскрывают ящики с пожертвованиями. Лица злобные, тупые, взгляды звериные, руки грязные, загребущие. «А вдруг в алтарь войдут? — испугалась и заметалась от одного окошка к другому, — ну что же они так долго не едут?!»
Всё, лопнуло терпение ждать, и побежала Степанида к выходу. Быстро натянула на ноги резиновые боты, подумав, в случае чего, убегать легче, чем в валенках. Полушубок на плечи накинула. У печи кочергу взяла, а уже выходя и метлу на всякий случай прихватила. А снег повалил настоящий — пушистый, махровый, следы вмиг засыпал.
Шла Степанида, специально сильно шаркая ногами, оставляя след для милиционеров, смело и решительно — куда только страх подевался. К двери подошла, прислушалась. Показалось, музыку услышала — и как раз ту, какой доводил её до исступления внук.
— Господи, помилуй! — перекрестилась и приоткрыла дверь…
В храме действительно на всю мощь звучал ненавистный ей Depeche Mode, а в полумраке, словно два чертёнка, отплясывали Димка с другом Сашкой.
— Ах, негодники, — закричала, размахивая кочергой, — да я вас сейчас…
И вмиг умолкла, испугавшись, да вновь заголосила: «Ой, горюшко-то какое! Я же милицию вызвала! Что же я наделала! Зачем? Какие же вы придурки, шуты царя горохового — посадят же вас! Как пить дать — посадят! Ой, беда какая! Что ж теперь будет?!»
Металась по храму, причитая — она ведь даже в страшном сне не могла представить Димку в колонии, а ведь предупреждали: «Ещё один лишь раз…»
— Прячьтесь быстрее, — открыла незаметную дверь в одну из длинных узких кладовок, что располагались с обратной стороны вдоль второго и третьего придела. Хранили там разную церковную утварь, рабочую одежду и прочие мелочи. Уборщица Шура никогда не закрывала их на ключ, он торчал в замке, заменяя дверную ручку. Мальчишки юркнули в темноту, схоронились, Степанида замком щёлкнула, а ключ в карман спрятала. Только выдохнула, как скрипнула тяжёлая входная дверь.
— Не понял, — молоденький тщедушненький паренёк без году неделю служивший, оторопел, — попы дискотеку, что ли, устроили? Ничего себе развлекуха!
Второй, постарше, толкнув напарника локтем в бок, шапку снял, перекрестился: «Есть кто живой?.. Живой кто есть, спрашиваю?»
Степанида затаилась, быстро соображая, как с наименьшими потерями выйти из создавшегося положения. Сказать, что почудилось и со страху позвонила, но играет магнитофон, и как это объяснить? Вереницей проносились мысли разные; то в жар, то в холод бросало, сердце колотилось, болью в спине отдавая, но что не скажи, всё едино: магнитофон-то Димкин, а внука выдавать никак нельзя.
После и думать боялась, кто нашептал ей то, что вытворила, и вспоминать не любила, но… Неожиданно для себя, улыбнулась, полушубок скинула и пошла, танцуя, навстречу стражам порядка с кочергой в руке: «Наконец-то, хлопчики приехали, а я вот тут никак с собой справиться не могу! Бесом окаянным одержима, и что делать — не знаю».
И пританцовывает, нелепо подпрыгивая в ботах, размахивая руками да пожимая плечами. Щёки раскраснелись, волосы из-под косынки выбились.
— Не понял? — растерялся молодой милиционер. — Вы чего это, бабушка, хулиганить надумали?
— Не бабушка я тебе, — продолжая кружиться и размахивая кочергой, возразила она, — а Степанида Ивановна. Неясно, что ли, не русским языком сказала — бесом одержима я. Вселился окаянный в меня — сладу никакого нет, вот и не знаю, что делать и как спасаться. С любым может приключиться!
— Кто, куда у вас поселился? Поясните, пожалуйста.
— Что непонятного сказала? Бес, говорю, не поселился, а вселился, вот и корёжит меня, выворачивает всю наизнанку. Вот и пляшу под этот адов Depeche Mode, и остановиться не могу — уж сил совсем не осталось, чую, упаду сейчас и помру.
— А сюда на метле прилетела? — внимательно осматриваясь и заглядывая во все углы, спросил старший. — Да выключите эту чёртову музыку! Вы что, Степанида Ивановна, думаете нам нечем больше заниматься, как бесов из вас гонять? Хватит дурака валять, рассказывайте, что на самом деле произошло. Кто в церковь магнитофон притащил, зачем милицию вызывали?
— Да не помню я, говорю же — бес проклятущий во всём виноват.
И кружится, пританцовывая, ещё и в ладоши прихлопывает.
Мужчины удивлённо переглянулись. Городок у нас спокойный, происшествий мало случается, всё больше кражи да драки, но с сумасшествием эти ребята встретились впервые. Они вначале так и подумали: «Женщина умом тронулась».
Молодой выключил магнитофон и сел на скамейку. Накинув на плечи полушубок, наконец-то, едва дыша и вытирая пот с лица рукавом ночной сорочки, устало присела на краешек стула и виновница вызова.
— Да она пьяная, — учуяв запах спиртного, милиционер от души расхохотался, — а я уж думал в психушку звонить. Напилась до горячки, аж черти причудились, вот и куролесит! Пить, бабка, надо меньше! Сейчас протокол составим, штраф тебе выпишем.
Степанида зло глянула, но смолчала, от греха подальше.
Милиционер достал бланки и начал их заполнять, задавая Степаниде разные вопросы. Она отвечала спокойно, но, когда парень начал писать, что «пьяная пожилая женщина», вновь взорвалась криком: «Я же тебе понятно объяснила, что не пьяная я, а бесноватая, разница большая! А кагорчика выпила совсем немного, в честь праздничка. Батюшка разрешил. Да и когда это было. Не пила и не пью — хватит напраслину возводить. Пиши, что скажу, другого не подпишу, а ещё и пожалуюсь на вас». И стала диктовать: «В Степаниду Ивановну Тихонову нечаянно вселился бес…»
Молодой аж кулаком по скамейке стукнул и выругался.
— Ну, хватит, — скрывая улыбку, вмешался старший, — пиши, что говорит, — представляя, как будут падать от смеха коллеги, читая эту галиматью — прямо подарок к Новому году, а не протокол. «Ясень-пень, — понимал он, — бабка явно кого-то выгораживает, но как бьётся — прямо насмерть! Не иначе сынка, либо внучка спасает». Вспомнил, какой горой всегда стояла за него любимая бабуся.
Так и написали. Степанида Ивановна внимательно перечитала, удовлетворённо кивнула и поставила подпись. Выдохнула лишь тогда, когда закрыла двери храма на замок изнутри. Не думала ни о позоре, ни о стыде, что плясала в ночной сорочке, ни о глупостях, что диктовала, понимая, каким посмешищем выступает, главное — Димку своего спасла. Собрала растрёпанные волосы, отдышалась немного и открыла кладовку: «Выходите, олухи царя небесного!»
Каждого за руку к алтарю подвела: «Просите прощение, кайтесь».
И сама начала молиться, искоса поглядывая на перепуганных мальчишек. Им на самом деле было стыдно, а Димке ещё и бабушку жалко до слёз, над которой в открытую насмехались милиционеры, а она терпела — и всё ради него!
Ему хотелось выйти и заступиться, но страх колонии был сильнее, и он сейчас искренне раскаивался. Прижался к ней, обнял крепко: «Прости, бабушка».
— Я-то прощу, — прошептала она, — ты у Бога проси.
— Прости, Боже, — неловко перекрестился, — прости нас…
— Не прощу, — громкий глас сверху разорвал тишину, — не прощу.
Степанида, едва не лишившись чувств, упала на колени и распласталась на полу: «Господи, милосердный, помилуй, Господи, терпеливый, прости. Не ведаем, что творим!»
Пацанята с ужасом в глазах подняли голову. Они не увидели свод купола, пред взором их до бесконечности простиралась голубая небесная твердь, и в ярких, золотом горящих солнечных лучах, смотрел на них сверху сам Бог. Смотрел строго осуждающе, и взгляд его, казалось, проникал в самую глубь души.
От страха затряслись колени и, перепуганные, как по команде, упали они на пол вслед за бабкой.
Что это было? Откуда? Неужто…, а голос с небес вещал: «Родную бабушку из дома выжил, негодник, — нет тебе прощения! В храм Божий музыку бесовскую принёс, родителей, учителей не слушаешься — нет тебе прощения! Молись и кайся, сын мой, и будьте, дети, послушны своим родителям в Господе!»
Димка заплакал, Сашка, сидя рядом на коленях, неистово крестился, боясь, наверное, что и до него вскоре дойдёт черёд.
— Разошёлся, что-то, — пришла в себя Степанида, узнав голос.
Раз услышишь, и не забудешь, да ни с кем не спутаешь мощный чистый, с бархатным отливом, баритон Николая Фомича. Цены его голосу не было, когда пел, только вот что он ночью в храме делает?
«Устроили ночлежку и балаган в святом месте», — печально вздохнула Степанида, и с ужасом подумала, что обо всём этом светопреставлении надо будет поутру рассказать настоятелю.
— Завтра на исповедь, отроки, и каждый воскресный день буду ждать вас, иначе… за себя не отвечаю, — разошёлся, войдя в роль, алтарник.
Он жил с престарелой матушкой на самой дальней окраине города, и в непогоду обычно оставался ночевать в сторожке, где сейчас обосновалась Степанида. Сегодня и завтра в ночь обещали снежные заносы, и он решил домой не идти, а переночевать на верхних хорах. Настоятель мечтал перевести туда певчих, но прежде надо было приобрести акустическую систему, на которую никак не оставалось средств, и вот на пустующих полатях Николай Фомич втихаря обосновал себе ночлег.
Как мальчишки вошли в храм — он не слышал, а когда загремела музыка, проснулся и, взглянув вниз, решил обождать и разобраться, что же задумали эти малолетки. С тяжёлым сердцем смотрел представление, что устроила Степанида, и вот настал его выход сказать своё веское слово. А сказать он так много хотел, но Степанида посмотрела вверх и слегка покачала головой, мол, хватит. Алтарник понял. «Слава Богу», — перекрестилась она и повела мальчишек к себе в сторожку.
— Гоголя, поди, начитались? — спросила дорогой.
Не поднимая глаз, дружно кивнули.
— Думала, ты ко мне приходил, соскучился, а ты за ключами…, а я решила, что потеряла их. Сделала втихаря дубликат — грех на душу взяла, староста заставил бы замок поменять, а где деньги взять? — рассказывала, делая бутерброды и наливая чай горе-меломанам. — Да вот видите, как в жизни — нет ничего тайного, что не сделалось бы явным. Эх вы, бедоносцы мои горемычные.
Прижала к себе головушки, поцеловала каждого в макушку: «Ёжики колючие, глупыши мои родненькие». Добрая, мягкая, тёплая. Затаились в нежности. Димка думал, бабушка ругаться будет, родителям пожалуется, а она, напротив, жалеет. И решили они этот случай втайне сохранить, да только уж на следующее утро шепотком и со смехом передавали из уст в уста про ночное приключение в храме, что разнесли болтливые дежурные по вызову «02».
Со временем многое позабылось, а прозвище «бесноватая» осталось. Только вот «глас Божий» не вышел в мир, и слава Богу. Мальчики долго верили, что с ними Сам Господь говорил. Никому не рассказывали и даже меж собой не обсуждали — опасались гнева праведного, но на исповедь, как велели, стали ходить. Это уж после, спустя много лет, батюшка Димитрий поведал, вспоминая, как бабушка и алтарник его к вере православной привели.
Ну а дальше вы всё сами знаете. Жизнь у нас в городке простая, открытая. За высокими заборами, да тяжёлыми замками, не спрятанная…
Как-то так рассказывали этот грустно-смешной случай, скорбно и почтительно провожая хорошего человека в вечность по дороге, усыпанной цветами да ветками сирени…
Кому-то стало весело, некоторые посмеивались сквозь слёзы, а другие плакали, не прячась. И каждый вспоминал свою бабушку с её необъяснимой всеобъемлющей любовью, неуёмной заботой, виртуозным умением уладить любой конфликт, бабушку, которая за внуков не только в храме станцует — жизнь, не раздумывая, если надо будет, отдаст.

07.03.2021

https://www.litres.ru/ludmila-kolbasova/pamyat-serdca/

https://ridero.ru/books/pamyat_serdca_3/