Под Восьмое марта

В студенческие годы довелось мне упорно трудиться. Сторожем на ипподроме. К счастью, я не лошадей сторожил, а то бы советское коннозаводство развалилось еще до того, как стало российским. Под моей охраной находился кассовый зал с сорока стульями, разломанным пианино и антикварной мебелью из гарнитура генеральши Поповой. Впрочем, она была, вероятно, из другого гарнитура, но уж очень напоминала ту, которую скопидом Коробейников подсунул отцу Федору.

Кассовый зал был новый, недавно отстроенный, о двух этажах – прямо как Клуб железнодорожников из той же книги. Из-за этой его просторности внутри стояла такая же ноябрьская холодрыга, как и снаружи. Я затаскивал генеральский гарнитур в загородки, где летом сидели кассирши, притуливал его к батарее и там коротал долгие зимние ночи в неглубоком сторожьем сне.

Работать приходилось нечасто, но подолгу – “сутки-трое”. В склепе моем, кроме холода, зимовали пыль и мрак. Мимо громадных окон почти никто не ходил, райончик был тупиковый, хоть и центральный. Обстановка располагала к стихосложению и тихому помешательству.

Поначалу меня развлекала студенческая братия. Народ валил гурьбой с вином и девчонками. Еще бы – двухэтажная хата с немыслимым количеством отдельных номеров, без предков и без соседей. Дискотеки устраивали на уровне, даже подарили мне старый катушечный магнитофон. Мне и хлопот было только, что по утрам бутылки собрать да стряхнуть заспавшихся с составленных в люльку стульев до прихода сменщика.

Но веселье продолжалось недолго. Добрые люди стукнули, и директор ипподрома П.О. Лымарев прикрыл балаган. На двери появилась табличка “Посторонним вход воспрещен“, а у меня – выговор.

Из примет прошлой сладкой жизни остался только магнитофон. “Пинк Флойд” и “Аквариум” коротали со мной удлиняющиеся зимние ночи, пока на объекте не произошло ЧП. Какие-то идиоты раскурочили несколько лавок на трибуне, находившейся аккурат над кассовым залом. П.О. Лымарев нагрянул с проверкой и попал под аккорд разбушевавшегося Пинк Флойда. Придя в себя, он выдернул аппарат из розетки и, чередуя крепкие выражения с нецензурной бранью, пояснил, что музыка мешает мне качественно выполнять мои должностные обязанности. Магнитофон был включен в список запрещенных посетителей, и я остался один в гулкой тишине кассового зала.

Впрочем, чего Бога гневить, одиночество продолжалось недолго. Вскоре у меня появилась пара приятелей. Они заглянули как-то вечером на огонек, посидели, погрелись, поговорили, и им видно понравилось. После первой встречи они стали забегать в каждое мое дежурство. П.О. Лымарева ребята не боялись, поскольку были не только друзьями моими, но также и коллегами. Трудились они, судя по запаху, в стойловом отделе, а вот какие должности занимали я, признаться, так и не понял. Причиной тому был своеобразный диалект, на котором изъяснялись Колян и Петян – так они друг друга именовали.

В их словаре отсутствовали процентов восемьдесят слов, которые я привык употреблять в повседневном общении. В то же время, я не понимал значения, как минимум, половины используемых ими оборотов. Те двадцать процентов, с помощью которых мы изъяснялись, были общеупотребительным матом и указательными местоимениями.

Второй фактор мешавший мне насладиться общением с Колей и Петей был искажением их речевой функции на почве постоянного алкогольного опьянения. Портвейн, как я понял, они употребляли три раза в день. Моя смена начиналась в семь утра, и я не удивлялся если у “проходной” меня ждали кореша с початой бутылкой бормотухи. Позавтракав ее в тепле моего “офиса”, они отправлялись на трудовой подвиг, обещая заскочить с новой бутылью в обед, или, в крайнем случае, подойти к вечернему чаю.

От Коли и Пети я узнал о другой жизни. Впрочем, “другой” ее можно назвать с большим натягом. Как выяснилось спустя всего пять-семь лет, когда наступила гласность, так жила половина мужского населения страны. Друзья были в этой жизни большими экспертами. Колян провел в местах заключения около двенадцати лет, а Петян, насколько я помню, пятнадцать с гаком. О зоне они говорили, как о родном доме и скучали по ней соответственно. Приняв первый стакан, Колян обычно начинал гордиться своим высоким тюремным статусом. После второго, он принимался журить приятеля за то, что тот не достиг подобного. Петян в этом случае мрачнел, сморкался в рукав и оправдывался плохими словами.

Так, в задушевных беседах, проходили вечера, дни, недели. Единственно что бросало тень на наши, в целом, идиллические отношения – это мое равнодушие к плодово-ягодным напиткам. Однако сообразительный Колян, поразмыслив на досуге, нашел сему вопиющему парадоксу объяснение. Причиной, как он рассудил, были два моих врожденных качества – бедность и гордость. “Капусты нет – купить, а на халяву не хочет”, - изложил он другу свое мнение, которое тут же стало общим.

Впрочем, через пару месяцев общество соратников-уголовников стало меня утомлять. Даже самые веселые истории из лагерной жизни в исполнении шутника Коляна не вызывали во мне приливы ожидаемого безудержного смеха, тем более что все они заканчивались одинаково – поножовщиной. Постоянные перебранки между адептами УК, грозившие перейти в рукоприкладство нарушали мою внутреннюю гармонию и обрывали процесс сторожьей медитации в самом неподходящем месте. Кроме того, я подружился с хорошенькой сокурсницей, и для перерастания платонических отношений в неплатонические нужно было помещение. Диван из гарнитура генеральши как нельзя лучше подходил для обсуждения результатов последней лабораторной. Однако о его использовании не могло быть и речи пока на нем распивали портвейн Колян с Петяном. Даже случайное появление беззубых уголовников в припорошенном многомесячной пылью алькове могло сломать хрупкий росток зарождающегося чувства. А что будет, если они начнут вести себя по-хозяйски и предлагать протертый пальцами стакан невинному созданию в шерстяных колготках на босу ногу? Об этом не хотелось даже думать.

Пришлось начать кампанию по отваживанию синюшних друзей от моего пристанища. Я прятался на трибуне перед их приходом и долго слушал ругательства, ряд из которых бросил бы в краску даже отбывающих повторное пожизненное заключение. Будучи пойманным в дневное время суток и выслушав их справедливые претензии, я рассказал страшную историю в стиле “совсем озверел Черный Абдулла” П.О. Лымарев – запрещает, мол, не то что пускать кого-либо в кассовый зал, но и самому там находиться. Не сразу, но подобная тактика возымела действие. Колян, Петян и портвейн прекратили попытки вторжения в мое зимовье. Впрочем, возможно моя тактика здесь и не причем. Вскоре до меня донесся слух о крупном ЧП. На одной из конюшен случился пожар, последствием которого стало безжалостное увольнение сотрудников стойлового отдела, злоупотреблявших спиртными напитками на рабочем месте.

Я уже стал забывать тюремный слэнг и двух его ярких носителей, когда мне пришлось встретиться с ними еще раз.

Здесь необходим небольшой экскурс в прошлое. Был у меня одноклассник, Герка Первухин. Происходил он из знатного уголовного рода Первухиных. Мужчины этого рода, по вековой традиции, едва достигнув 14-летнего возраста поступали в распоряжение системы Исправительно Трудовых Учреждений. Покидали они систему редко, лишь для того, чтобы соорудить потомство и тем самым обеспечить преемственность поколений.

Герка чудом дотянул до восьмого класса. Вместо подготовки к экзаменам по математике и русскому он штудировал теорию тюремных традиций, практиковался в решении задач с двумя неизвестными камерными приколами, изучал язык перестукиваний и нательное рисование. В общем, Герка готовился к первой ходке, совершить которую собирался не позднее ближайших летних каникул.

Иногда мы пересекались в “бакалейном дворе” позади нашего околоточного гастронома. Спрятавшись между стопок пустой магазинной тары, мы пили бормотуху и слушали геркины легенды о “настоящей жизни” за колючкой. Именитые родственники снабдили его таким количеством зоновских баек и невинных розыгрышей, действие которых почти всегда происходило у параши, что человека с нетвердой годовой четверкой по литературе начинало тошнить от них даже раньше, чем от вермута. Однако, уходить было нельзя. Дворовой закон предписывал слушать внимательно и восхищаться искренне. Затем, следовало хором под дробь пяти струнной гитары исполнять то, что в последствие назовут русским шансоном и будут транслировать по всем каналам телевидения как в будни, так и по праздникам: в День Учителя, День Милиции, на 7-е ноября и 8-е марта,

И вот откинулся, какой базар-вокзал,
Купил билет в колхоз “Большое дышло”,
Ведь с бандитизЬмом я железно завязал,
Все по уму, но лажа все же вышла....

Затем случилось вот что. Герка, как и обещал, грабанул с дружками ларек. Но сволочи-судьи не пошли ему навстречу и вместо реального срока дали условный. Однако Герка был не из тех, кто может запросто похоронить мечту детства или свернуть с намеченного пути на первом же препятствии. Поэтому через год он с единомышленником влезает в квартиру к вдове отставного полковника. Его вычисляют, делают обыск в принадлежащем клану Первухиных подвале и находят все, что украшало долгие годы жилище кадрового офицера, включая 40 комплектов постельного белья со штампами Минобороны. Казалось бы дело в шляпе! Но происходит невероятное. Выясняется, что полковничья дочь была геркиной воспитательницей в детском саду. Она организует кампанию в защиту ее когда-то любимого ушастика, и геркино ПТУ берет его на поруки. Хуже того, одержимая идеей спасения юной души, воспетка выбивает ему место в общежитии самого престижного городского завода, а затем устраивает на этот самый завод в цех, где все ходят, пусть не в белых, но в халатах. И все же судьба готовит еще один зигзаг в деле ставшего на путь исправления Первухина. На свое 18-летие он возвращается в бакалейный двор и распивает с бывшими соседями вино. Вместо танцев вся ватага идет на драку с высотниками. Этим прозвищем наделили жителей многоэтажек, которые в последние годы стали вырастать на месте снесенных хибар дореволюционной постройки. Для двоих из высотников потасовка заканчивается в реанимации. Герку хватают той же ночью. На этот раз ему грозит реальный взрослый срок.

Тут-то и происходит моя предпоследняя встреча с Герасимом Первухиным. Отпущенный под подписку о невыезде, он шатался по городу в ожидании суда, заодно скрываясь от своей наставницы. Мы столкнулись в сквере на центральной улице, когда я брел домой после занятий. Присели на лавочку, и Герка поведал мне все то, что я описал выше. Но более всего мне запали в душу его заключительные слова перед расставанием. Настолько глубоко запали, что ветры прожитых лет не выдули их из памяти. “Вот так жизнь повернулась”, – говорил Гера опустив голову, – “Когда-то сидели за одной партой, а теперь пошли по разным дорогам. Ты студент, в институт поступил, будешь инженером, интеллигентом. А мне в тюрягу через месяц, с зеками баланду хлебать. Встретимся лет через пять вот так на улице, ты в пальто, с зонтом, а я в зековской телогрейке, с небритой мордой. Ты мне и руки не подашь и правильно сделаешь”. Я, конечно, начал клясться, что подам Герке руку, несмотря на его морду и телогрейку. Но, судя по всему, клялся я как-то неуверенно. Герасим не глядя протянул мне пять, затем встал и побрел в сторону высохшего фонтана.

Теперь вернемся на два года вперед в пыльный кассовый зал под главной трибуной нашего ипподрома. На дворе стояло 7-е марта. Накануне в моем “офисе” состоялось экстренное совещание по поводу подготовки к празднованию Международного женского дня. Совещание проходило в узком составе, то есть без женщин. На них была возложена закуска. Слушали: Вадика, Леху и Сашку. Постановили: Сереге (то есть мне) отдать последние три талона на водку (начиналась горбачевская борьба с пьянством) с целью их отоваривания в стекляшке на соседней улице. Пили: три бутылки чего-то красного, дурно пахнущего, под ливерную колбасу.

Мне надлежало прибыть к стекляшке в 10.00 за час до открытия, чтобы занять очередь. Для этого я должен был оставить свой объект, как минимум, на два часа. Это был рискованный шаг. Мог нагрянуть П.О. Лымарев с субботней проверкой или его соглядатай – завхоз Прохор Прокопьевич (с тех пор всех своих котов я называю его именем), который по-молодости махал шашкой то ли в армии Буденного, то ли Кутузова.

Однако, участники чрезвычайной конференции не оставили мне выбора после того, как их агентура донесла, что именно в нашу стекляшку ожидается завоз Белой.

Перед выходом я притормозил около большого зеркала в фойе и обнаружил, что выгляжу, мягко говоря, экстравагантно. Главным предметом моего рабочего гардероба было коричневое полупальто сшитое в седьмом классе, рукава которого ныне заканчивались на локтях. Из под него выглядывала вязанная тетей когда-то белая кофта. Ее манжеты от старости распустились и ниспадали нерегулярной бахромой на черные перчатки, сохранившие шерсть лишь на шести из десяти пальцев. В нижней части тела бросались в глаза голубые брюки (я раньше и не замечал, что они такие жутко голубые) явно не с моего плеча. Завершали печальный образ ботинки довоенного покроя без шнурков и дедушкин треух из облысевшего кролика. (моим дизайнером была бабушка. Ряд вещей достался мне от ее соседей или умерших дальних родственников. Вызвано это было тем, что в те годы я имел только по одному туалету на каждый сезон и пачкать вещи в пыльном с лета кассовом зале было бы верхом глупости) Всхлипнув от жалости к бедняге в зеркале, я все же решительно размотал цепь, что скрепляла изнутри ручки парадных дверей и пересек границу, которую мирно спавшее Всесоюзное общество коневодов оставило под моей охраной.

Скрипя спадающими ботинками по мартовскому снегу, я утешал себя мыслью, что иду в очередь не за театральными билетами, а за водкой, где вряд ли встречу представителей прессы или работников дипконсульств. У павильона “Напитки” за 60 минут до старта собралась порядочная толпа. Судя по всему внедрённые агенты были не только у моих друзей, но у еще человек восьмидесяти. Прибывший на место происшествия наряд милиции пытался организовать толпу в очередь. Когда это им удалось, я оказался в самом хвосте змеи, которая изгибалась серпом вокруг площадки перед магазином. В час икс открыли двери и закрыли через пять минут. Отблеск стеклянной посуды с прилавка действовал на очередников как электромагнит на гвозди. Очередь в момент теряла свою относительную стройность и превращалась в толпу “прущую пыром”, по образному выражению ветерана труда за которым я придерживался.

Торговля возобновилась только после получения милицией подкрепленния. Сержантский состав закрыл телами амбразуру, оставив лишь узкую щель для вдавливания очередных и выдавливания отоваренных. Процесс пошел, но как всегда в наших климатических условиях, ненадолго.

Виной тому была альтернативная очередь, образовавшаяся с задней фанерной стороны стекляшки. Она состояла, как легко догадаться, не из простых смертных, а из лиц благородного синюшнего происхождения. Стоять в общей очереди им не позволяли дружеские отношения с трудовым коллективом стекляшки, а также повышенная потребность в немедленной опохмелке.

Периодически, по требованию простых граждан, командир направлял патруль к черному ходу, но это не помогало. Блатные все равно проникали внутрь уже с главного входа, разыгрывая спектакль, главные роли в котором исполняли их боевые подруги. Эти очаровашки с фингалами под припухшими глазами изображали кормящих матерей выскочивших на минутку из дома, чтобы купить младенцам портвейна к завтраку. Девушки лезли прямо в объятия молодых сержантов с явным стремлением слиться с ними телами. Служивые пытались увернуться и открывали проход, в который тут же нырял кто-либо из спутников роковых дам.

Очередь практически не двигалась. О возвращении на объект в намеченные сроки нечего было и думать. Но угроза увольнения с красной записью в трудовой книжке не могла сравниться с жуткой перспективой остаться на Женский день без водки. А она родимая заканчивалась. Зловещим индикатором этого был капитан-командир, покинувший поле боя, чтобы появиться вскоре из черного хода с двумя огромными баулами, звеневшими как колокола к заутренней. При помощи водителя баулы загрузили в машину, и ГАЗик рванул к штабу, оставив бойцов без средств отступления на случай народного бунта.

Я скис. Депрессию увеличивал тот самый пролетарий владевший старославянским языком. Он обзывал всех, от блатных до милиции, ругательствами бывшими в ходу при Иване Калите. Еще хуже, что дедок не переставая скулил по поводу загубленного праздника, который он называл “осьмым мартомом”.

И тут на арене появились Колян и Петян. Судя по оттопыренным карманам телогреек, они уже воплотили последнюю часть марксовой формулы “товар-деньги-товар” в жизнь. Хорошее настроение указывало на то, что друзья “позавтракали”. Я увидел их в тот момент, когда они оживленно беседовали с гражданкой неопределенного возраста, только что вырвавшейся из схватки с сержантским составом с двумя бутылками в руках. Их беседа быстро переросла в групповое лобзание. Я, на всякий случай, отвернулся.

Но меня все равно заметили. Существовало в те времена одно выражение, которое малокультурные люди употребляли при неожиданной и радостной встрече. Перевести его довольно трудно, но если попробовать, получиться что-то вроде: “Вступать в половые отношения с моей лишенной волосяного покрова головой!”. Именно эту идиому выбрал Колян для выражения восторга от встречи со старым другом. Далее, по правилам хорошего тона, следовало представить меня девушке: “Это Серега, друган мля, мы с ним короче кореша мля”. Знакомство закрепили встречным представлением: “Натаха, в натуре, наша девка, в натуре, Серега, своя в доску”. Коля подтолкнул даму, и она, широко расставив ноги и раскрыв объятия, медвежьим шагом двинулась на меня.

Из Натахиной внешности мне запомнились сильно заплывший глаз и передний зуб торчавший поверх нижней губы. Избежать объятий было невозможно, поэтому я сосредоточил усилия на том, чтобы уклониться от поцелуя. Очередь смотрела на наши отношения с негодованием и отвращением. Ветеран труда, скривившись, бормотал заготовленные для самых непотребных случаев хазарские ругательства. Сзади послышалось: “Я сразу понял, что он из этих, глянь вон на него”.

Действительно, мой гардероб идеально вписывался в стиль лобызавшей меня троицы. А если к этому прибавить мою двухдневную немытость с небритостью, то получался прям-таки семейный портрет в интерьере. Размышляя об этом и прислушиваясь к комментариям очереди, я пропустил несколько важных вопросов, которые задавал мне Колян. К счастью он повторил еще раз,

- Ты чо тут стоишь как фраер? Пошли накатим за встрелку! За знакомство, да Натаха! – круглая Натаха, которая все это время подпрыгивала на месте, пытаясь подарить мне свой девичий поцелуй, одобрительно загыгыкала. Я отошел еще на шаг и вытащил талоны,

- Да вот мне надо водки купить к празднику.

- Я-а-а-а! – заорал Колян и полуприсел с разведенными руками. Так в фильме “Киндзадза” приседали пацаки при встрече с малиновыми штанами. Двое других тут же повторили танец вожака. Но если у Пети получилось похоже, то у Наташи возникли проблемы. Подростковое пальто в которое она втиснула свои массивные бедра, при приседании потеряло единственную пуговицу. Из-под него выглянуло скандальной длины летнее платье со спущенными ниже его кромки резинками для поддержки дырявых хэбэшных чулок. Большинство зрителей немедленно отвернулись и с отчаянием сплюнули в белый снег.

Моя компания все еще орала “я-я-я-а!”, ожидая когда я присоединюсь к пацачьему ритуалу. Я колебался. Тогда Колян объяснил причину своего восторга: “Ну ты, мля, кусок отколол, мля! Ты тут со своими талонами, мля, всю ночь, мля, стоять будешь, мля!” – Колян захохотал так, что закашлялся. Петян с Натахой тоже захохотали и закашлялись. Я улыбнуля и кашлянул два раза. – “Ты чо, Серега! Ты чо друзей забыл, мля? Да мы с Натахой щас твои талоны в секунд отоварим. Да, Натаха?” Натаха сказала “Гы” и, на всякий случай, еще раз подпрыгнула. Я увернулся и отдал Коляну талоны. Троица двинулась к заваленной сержантскими телами амбразуре. По пути они обсуждали мое недостойное блатного пацана поведение, коим считалось стояние в очереди. Наташа один раз развернулась и подмигнула целым глазом.

Я остался один в двойственном положении. С одной стороны, у меня появился уникальный шанс отоварить талоны на водку перед Восьмым марта. С другой стороны, я стоял в окружении людей ненавидящих меня за то, что у них такого шанса не было.

Народ роптал. Из недр стекляшки донеслось: “Последние два ящика! Не стойте!”. Роптание перерастало в открытую ругань. Никто не расходился. По древней русской традиции люди надеялись на чудо. Агрессивность толпы, простоявшей три часа на морозе, нарастала с каждой секундой. Начали с Горбачева, перешли на милицию, затем на блатных, все еще челночивших между черным и “белым” входами с оттопыренными карманами фуфаек. Наконец, народная злость стеклась, сгустилась и нависла над одним из них, стоявшим в одиночестве перед штабелем пустых ящиков. К сожалению, этим врагом народа оказался я. Местом частично прикрытым коротким полушубком я чувствовал, что скоро начнут бить. Выход был один – бежать! Но и это был не выход, поскольку в таком случае три бутылки водки – мой подарок девушкам на МЖД – выпьют трое алкашей за мое здоровье. Мелькнула мысль о том, что очередь выбрала меня в качестве жертвы потому что из всех блатных я был самым тихим и в себе не уверенным. Хулиганы в “бакалейном” дворе учили, что в таких случаях надо “делать морду кирпичом”. Но как она делается я не знал. Однако, на колебания не оставалось времени, и я попытался сымпровизировать. Первым делом я выгнул спину, поднял подбородок и, нагло оглядевшись вокруг, сказал: “Мля!”. Не дожидаясь реакции неприятеля, я сделал несколько шагов к стекляшке, бормоча при этом известные мне непристойности. Моей целью были затворки магазина, где кучковались братья по классу. Но скрыться мне не удалось. В преддверии бунта, посвященного окончанию последнего ящика водки, милиция вновь получила подкрепление. Путь мне преградил лейтенант, который выстраивал оборону стекляшки на случай предстоящего штурма. Я не умел нырять под сержантов, как это делали мои друзья, еще хуже дело обстояло с лейтенантами, чьи погоны вызывали у меня курсантский трепет. Поэтому я затормозил и стал топтаться на месте, по-прежнему изображая полу трезвого.

В то же время, я старался не отходить от милиционера на случай если толпа решит начать расправу с меня. На мое спасение из магазина раздался все тот же визгливый голос продавщицы: “Еще три ящика осталось!”. Очередь, уже набравшая в грудь воздуха для последнего и решительного “Ура!”, выдохнула. По звеньям понеслось: “Еще три ящика”, “Обосрались!”, “Менты, небось, нашли”, “Может хватит?”. Я тоже выдохнул, хотя мой воздух предназначался не для “Урра!”, а скорее для “Караул!”. Тем не менее, что-то мешало мне расслабиться, чей-то взгляд сверлил мне спину.

- Серега, взяли, мля! Погнали бухать! – Колян призывно махал рукой, выйдя из-за угла стекляшки. Я было бросился к нему, но наткнулся на милицейскую цепь, которую активный лейтенант соорудил из подкрепления. Заметив, что я блокирован, Колян послал своих оруженосцев на выручку.

Через секунду спасители были около меня, просочившись сквозь цепь как кисель сквозь марлю. Натаха с разбегу совершила еще один прыжок. На этот раз на пути ее нежных губ встало мое плечо. Я повернулся, чтобы узнать кто или что сверлит мне затылок. То что я увидел парализовало меня от бровей до подбородка. На меня смотрел молодой человек приличной наружности. Он был примерно моего возраста, но отличался от меня так, как расхлестанный, пьяный Петян отличался от застегнутого на все пуговицы лейтенанта милиции. Это был мой одноклассник Гера Первухин.

Он стоял в очереди, ближе к концу. На нем было модное зимнее пальто, высокие импортные полусапожки, джинсы, мохеровый шарф и новая ондатровая шапка. Гладко выбритые щеки отражали отраженный от снега солнечный свет. Из-под шапки пробивались светлые пряди чистых волос. Мы встретились глазами всего на несколько секунд, и он отвернулся первым. Этого короткого времени было достаточно, чтобы прочесть в его взгляде недоумение, граничившее с ошеломлением, сочувствие, граничившее с жалостью и осуждение, перебиваемое брезгливостью. Я блуждал пустыми глазами по белесым крышам окрестных домов, пытаясь вспомнить то, что мне рассказала о Герке шедшая с детской коляской мимо школы наша отличница Симонова.

Воспитательница, вроде бы, опять вытащила Первухина со скамьи подсудимых и, через знакомых ее отца, устроила его на Вертолетный завод в испытательный отряд. Там он проходил срочную службу и учился на авиамеханика. После дембеля его зачислили в вертолетный отряд с очень хорошим заработком и близкой перспективой на ведомственную жилплощадь. Говорили, что видели его с невестой, юной и красивой.

На этой романтической ноте ленту моих воспоминаний оборвала Натаха. Она вскочила мне на шею с помощью подпиравшего снизу Петяна. Я развернулся, пытаясь оттолкнуть ее, но не удержался на ногах, и мы пробили телами ледяную корку сугроба. Там мы барахтались с пару минут, пока я пытался выбраться из-под придавившего меня центнера. Поднявшись, я увидел довольного Петяна, который прикрыл глаза от смущения, наблюдая за чужим счастьем. Машинально я обернулся в сторону Герки. Он демонстративно смотрел в сторону, видимо опасаясь, что я вздумаю с ним здороваться. Кто-то из очередников пнул ногой мой свалившийся треух. Я напялил его на всклокоченную макушку и пошел помогать Пете поднимать плюющую во все стороны снег Натаху.

Затем меня протащили сквозь кордон и заставили выпить стакан вина. Потом я решительно отказался от второго, соврал, что завхоз обещал придти чинить стулья и, прихватив свои три бутыли, побежал к ипподрому. У стекляшки остались огорченные моим коварством “друзья” и Герка с не оприходованными талонами.

Весь день после этого я не мог прийти в себя. Лишь вечером, уже дома, умывшись и переодевшись в чистое, я сел и заставил сконцентрировать себя на мысли, что я не алкаш, а студент и будущий инженер. Я даже схватил с полки томик Пушкина, которого не тревожил с того времени, как окончил школу. С ним я сел на диван (а не лег, как обычно, с задранными на спинку ногами) и, стараясь держать плечи ровно, попытался углубиться в “Евгения Онегина”. Однако мысли отчего-то не желали прогуливаться по набережной Невы, а сигали как дуры на две тысячи километров на юг и на 150 лет вперед к кривой стекляшке в тупиковом проулке. Впервые я понял что означает заумное выражение “раздвоение личности”. Мой собственный разум отказывался воспринимать меня таким, каким я себя знал. Вместо этого, он глядел на меня глазами Герки Первухина. Широко раскрытыми, изумленными и испуганными глазами. Хуже того, часам к 11 вечера этот самый разум стал принимать к сведению точки зрения очередников наблюдавших за моими выкрутасами. Тогда мне стало совсем хреново. Выручил сон.

Раздвоение вернулось с первым лучом солнца растопившим клейкую помаду, что скрепляла веки на ночь. Промучившись все утро, я взял три бутылки водки и отправился на пирушку. Веселые друзья и чистенькие девочки помогли мне возвратиться в свою оболочку. Все пришло в норму, и через пару недель я уже вспоминал о происшествии у стекляшки как о нелепом недоразумении. А еще позже оно стало сюжетом для одной из моих излюбленных баек.

К сожалению... А нет, не надо! Пусть у этой истории будет какой-никакой, но позитивный конец.