Рыжий Шиповник

Рыжий Шиповник.

 
Все началось со сломанного носа. Мальчишка, которому нравилась юная Хильдегард, подстерег ее на лестнице и, бахвалясь перед другими парнями, ударил ее так, что свернул нос. Полковник Карл Дуглас Тальпасто, которого все старшие называли просто дядей Карлом, и кому Хильдегард приходилась троюродной сестрой жены крестника, увидев драку из окна, тут же вызвал обоих к себе в кабинет. С вниманием выслушав низменные и плаксивые, нисколько не искренние оправдания незадачливого ухажера, уточнив у его старшины, что тот нерадив ни в учебе, ни на службе, приказал сегодня же вечером высечь его так, чтоб запомнил урок на всю оставшуюся жизнь. Сержант то ли по скудоумию, то ли в шутку, понял приказ буквально и засек мальчишку до смерти.
- А ты пойдешь замуж. Пора уже – сказал полковник, внимательно и хищно приглядевшись к Хильдегард, которую в прошлый раз видел еще когда она была совсем ребенком. Сказав эти слова, направил ее с разбитым носом к доктору, а после домой и строго запретил появляться в крепости, пока ее не позовут.
Так прошло некоторое время, прежде чем ее снова вызвали в замок на горе, в окрестностях которого жило состоящее из близких и дальних родственников сообщество, к которому относилась и родня Хильдегард, именуемое Семьей. Хильдегард была очень взволнованна и напугана этим приглашением: когда кого-то из младших, живущих в поселках и городке за стенами крепости на морском берегу вызывали лично к деду – старому графу Дугласу, отцу дяди Карла и главе семьи, ничего хорошего ждать не стоило. О делах этого непреклонного, закаленного войной и невзгодами патриарха, даже среди его рыцарей ходили самые разные и противоречивые слухи. Впрочем, как оказалось, ничего страшного не произошло. Старый граф радушно принял Хильдегард, ее отца, старшего брата и дядю в своем кабинете. Сказав им подойти и встать перед его столом, приветливо и снисходительно прищурившись, задал ей несколько каверзных и, как можно было подумать, не зная его буйного нрава, как будто бы даже шутливых вопросов. Хильдегард опустила взгляд, кое-как ответила на них, на что старый граф Дуглас кивнул ей, сказал мужчинам остаться, а ей выйти вон.
- Ну что? – спросила она, когда отец, дядя и брат с понурыми мрачными лицами покинули кабинет, на что отец прямо у всех не глазах дал ей подзатыльник и только и сказал.
- Ничего.
Больше ни он, ни другие мужчины из ее семьи при ней никогда не вспоминали и не обсуждали этот разговор.
Так прошла еще пара недель. Стояли холодные солнечные и ветреные весенние дни. Сразу же после аудиенции все в доме как будто тут же забыли о недавнем неприятном случае. Но если раньше Хильдегард каждый день ходила в замок, помогала троюродной сестре, что была замужем за одним из высокопоставленных рыцарей графа Дугласа, то теперь почти все дни она проводила дома. Гуляла с подругами, училась чистописанию, прибиралась, ухаживала за детьми, ходила на рынок к морским пирсам, шила, прислуживала за столом матери и отцу. Но проходили дни, и чем ближе был срок все более очевидной и неминуемой разлуки, тем больше становилось отчуждение между ней и семьей. Отец и старший брат стали с ней неприветливы и молчаливы, мать смотрела с тяжелым печальным осуждением, как на чужую. Старшая сестра кривилась и задирала нос, и только многочисленные маленькие племянники и братья с сестрами, что жили вместе с ними под одной крышей, и за которыми Хильдегард полагалось присматривать, то и дело тянули ее за подол и рукава. Жалостливо и заботливо утешали, говорили ей «ну не плачь», «почему ты плачешь?», когда она выходила из комнаты или отворачивалась к окну, чтобы они не видели ее слез.
В день, когда во двор въехала повозка в сопровождении бородатого всадника, а в комнате, где Хильдегард жила со своей младшей сестрой была тщательно убрана ее постель и собраны все ее вещи, отец внезапно подошел к дочери и крепко обнял ее.
- Прощай. Пусть хранит тебя Господь – прижав ее к себе, кривя скулу, чтобы тоже не заплакать, сказал он, растрепал пятерней волосы.
- Может, еще увидимся… – как будто успокаивая себя, отпустив ее, проворчал он, как будто самому себе. Держа ее за плечо, отстранился, посмотрел на нее долгим, печальным и внимательным взглядом так, как будто пытаясь налюбоваться ей в последний раз, запомнить ее, взял ее вещи и повел на улицу.
- Ты! – грубо крикнул Хильдегард незнакомый верховой. Он был бородат и страшен. У него были дикие глаза, а у седла висел щит с покореженным ободом. Глядя на нее так, как будто хотел избить, он жестом указал ей сесть в повозку. Отец сжал кулаки, опустил глаза, положил на скамейку рядом с ней ее вещи, свернутые в плотный тючок. Мать отвернулась.
Когда они выезжали за ворота, Хильдегард обернувшись, положила руку на борт повозки. С тоской уставилась на родной дом, на собственноручно поставленные еще дедом витражи и качели под старой ивой, на которых она качалась с детьми, а вечерами грызла семечки с подругами. Следом за ней запоздало выбежал вырвавшийся из крепких рук матери ее младший брат, которому только недавно исполнилось десять. Закричал, со слезами побежал за ней, пытаясь догнать, но верховой выхватил плетку, замахнулся, с силой щелкнул о голенище так, что напугал его.
Так они выехали из городка и направились в сторону Гирты. Хильдегард, конечно, и раньше бывала в большом городе. Ездила с отцом на рынок, ходила на церковные праздники с крестным ходом, навещала дальних родственников. И, если в былые времена она очень любила эти всегда такие радостные и восторженные прогулки, то сейчас, навсегда покидая свой дом, оставляя семью, глядя как вышедший за ней старый отставной солдат, что, сколько она помнила, жил в каморке рядом с кухней, и которого все звали просто «дедушкой», понуро отворачиваясь, как будто тоже плача, опустил глаза, и оперся на свою метлу, она не смогла сдержать слез.
- Ну ты, кончай хныкать, дура – внезапно обратился к ней конвоир. Его дикое бородатое лицо было напряженным и хмурым, а голос похож на рык лесного зверя, но в глазах промелькнула какая-то тоска, как будто этой грубостью он как мог, пытался утешить ее. Но легче ей от этого не стало. От его злого вида, от разрывающей сердце горечи, Хильдегард заплакала еще пуще.
Миновав предместье, поле и чистые, засаженные по берегам ивами голубые пруды, въехав в городские ворота, свернув с проспекта в лабиринт сумрачных и тесных, зажатых между высоких темных домов и заборов улочек, где эхо ударов копыт и грохота колес перекликались с мерным звоном инструмента и стоящим в подворотнях непривычным и чужим многоголосым говором, они подъехали к очередной, одной из многих виденных ей по пути, высокой и очень старой каменной ограде, за которой, за плотной стеной узловатых древних вязов во дворе, отдельно от других строений, стоял высокий и узкий, как будто впивающийся в небо своей увенчанной нагромождением мансард острой крышей дом. Встретить их вышла незнакомая худая и хмурая женщина в сером платье и старом зеленом плаще. Выходя из повозки, Хильдегард хотела взять из нее свои вещи и узелок с пирогами, которые сунула ей на дорогу тетя, но та грубым жестом отстранила ее и, толкнув, указала идти на крыльцо.
- Здесь ты будешь жить, а это твоя одежда. В чем приехала - сними и отнеси на кухню – сухо сказала она, приведя ее в одну из каморок на первом этаже, больше похожую на темницу, чем на жилую комнату. Здесь стояла большая деревянная, на какой, наверное, спало не одно поколение живших тут, сколоченная из тяжелых дубовых досок на века кровать, а за низким окном, из которого за сумрачными кронами вязов и высоким каменным забором не было видно неба, рос колючий густой шиповник.
Этим же вечером, зайдя на кухню, чтобы попросить воды, Хильдегард заметила у печи на дровах кусок ткани, в который были завернуты ее вещи. Как сухо, но как будто с тенью сожаления, сказал ей сидящий на лавке, о чем-то беседующий с поваром незнакомый бородатый человек, ему приказали сжечь все, что она привезла с собой.
Весь оставшийся вечер и ночь Хильдегард плакала, но никто не пришел утешить ее. Никто не говорил с ней, ничего не объяснил, но и не поручил никаких дел или работ. Лишь к обеду ее вызвали на кухню, показали подносы с блюдами, приказали носить наверх, в пустые комнаты, ставить на столы еду.
Так прошел день. Вечером, пока еще не стемнело, пришла та самая женщина в сером платье, положила на стол книгу.
- Завтра прочтешь с выражением первую главу – сказала она и вышла, больше не сказав ничего. Едва сдерживая слезы, Хильдегард несколько раз раскрывала ее, пыталась читать, чтобы подготовиться, но сложный непонятный текст был неясен ей, написанные архаичным шрифтом буквы прыгали перед глазами, слова не складывались в фразы и она не могла уловить их смысл, а когда она попыталась читать механически, то не сдержалась и сорвалась на рев. Вечером, как стемнело, стало еще хуже. Где-то во дворе, сбоку, за листвой, горел какой-то яркий и тоскливый, похожий на электрический, холодный свет. В коридоре допоздна гремели сапогами, скупо и отрывисто переговаривались многочисленные чужие злобные голоса. Во дворе что-то доказывали друг другу, срывались на хрип, визжали дети. Тоскливо скреблась и мяукала кошка. Хильдегард заплакала. Лежала на постели, закрыв голову руками и уткнувшись в подушку лицом, когда в комнату на ее всхлипы без всякого стука вошел какой-то похожий на дружинника незнакомец и несильно, но тяжело хлопнул ее по спине плеткой.
- Чтобы я больше тебя не слышал – подняв плеть для нового удара, сухо сказал он.
- Я поняла, я больше не буду… - прошептала Хильдегард, уткнулась в подушку и с силой, до крови, закусила губы. Незнакомец презрительно качнул головой, громко ударил рукоятью плетки в стену и ушел.
- Я не понимаю, я не могу… - с мольбой сжимая зубы, чтобы не заплакать вновь, помня вчерашнее, сказала Хильдегард, когда на следующий день снова пришла женщина и заставила ее читать.
- Все равно читай – приказала она, стоя над ней. Хильдегард раскрыла книгу и сбивающимся дрожащим от горечи и отчаяния голосом прочла несколько строк. Женщина позволила ей прочесть полстраницы какой-то непонятной, написанной сложным и цветистым, как будто в позапрошлом веке, языком истории о каких-то неясных ей не то сущностях, не то людях, и, так и не дослушав до конца, ничего не сказав, вышла вон. Больше она не приходила, но в один из дней в комнату Хильдегард, пока ее не было, принесли грубую льняную ткань, разноцветные нитки и набор игл, оставили их на кровати, а рядом положили альбом со сложными, никогда невиданными ей, как будто фантастическими рисунками. Хильдегард переложила их на стол, боясь лишний раз притронуться к ним, попыталась спросить у кого-нибудь что ей с ними делать, но ей опять не сказали ничего. Так потянулись дни. Никто не заговаривал с ней первым, кроме человека с плеткой, что распоряжался хозяйством и поручал ей носить подносы с едой в залы наверху. Иногда кто-нибудь заглядывал в ее комнату, на двери которой не было никакого засова, внимательно и молча смотрел и также молча уходил прочь. А через неделю к ней снова зашла та самая женщина в сером, без лишних слов протянув руки, потребовала предъявить ей шитье, за которое Хильдегард благоразумно взялась сама без всяких приказов и намеков. Она умела и любила шить и начала свою работу с самого простого рисунка из сборника – исполненного непрерывными линиями букета лесных цветов. Раскрасила листья и лепестки, вышила стебли, прожилки и контуры. Придирчиво оглядев ее работу, женщина только покачала головой, а на следующий день кто-то принес и оставил на ее кровати красивое белое плотное полотно. Листая альбом, решая какую картину выбрать, Хильдегард нашла в нем печальную и сложную, со множеством мелких деталей, гравюру с луной в обрамлении кустов колючего шиповника. Грифельным стержнем наметила на ткани рисунок, и, чтобы занять долгие одинокие часы между своими несложными обязанностями, начала вышивать и раскрашивать его. Так проходили ее дни. Немного осмелев и освоившись, иногда, осторожно спрашивая разрешения у человека с плеткой, вечерами она ненадолго выходила из дома прогуляться по тесному, засаженному шиповником, акацией, сиренью и вязами двору. Как-то исследуя его, пробираясь между кажущимся ей непомерно высоким забором и кустами, она нашла укромную скамейку в густых зарослях в самом углу двора под каменной стеной. Когда не было занятий или работы, здесь собирались дети: такие же мрачные, замкнутые и хмурые, как и остальные обитатели этого большого и неприветливого дома. Шепотом, чтобы никто не подслушал, обсуждали свои потаенные дела, дрались или кричали друг на друга. Ночами сюда приходили, тихо и неразборчиво переговаривались в темноте какие-то девушки и юноши. Хильдегард пыталась влиться в их круг, заговорить, но дети, даже сыновья и дочери дружинников и конюхов сторонились ее, а молодежь игнорировала как калеку или чужую. Оставив эти попытки, Хильдегард подолгу сидела на этой серой от дождя старой деревянной скамейке одна, смотрела на холодные зеленые листья и потемневший обколотый кирпич. На вытоптанную сырую и черную землю под ногами, крапиву и серое небо в просветах ветвей над головой.
Поначалу она работала не очень много, но томясь в молчании и одиночестве, чтобы хоть как-то скрасить свою немую тоску, стала все больше и больше времени уделять вышиванию и рисункам. Она срисовывала гравюры, пытаясь повторить каждую линию, каждую деталь, вышивала листья и цветы, но больше всего времени уделяла картине с луной и шиповником. Поначалу она не знала что будет делать с ней, когда закончит свою работу, занималась ей как чем-то, чем можно хоть как-то занять печальные мысли и руки, но потом ей как-то подумалось, что ей можно украсить ее серую сумрачную комнату. Повесить во всю стену над столом, а на фоне луны, в просвете зарослей, приладить ее деревянный крест, чтобы он был как будто среди кустов. Когда женщина, что поручила ей этот труд, внезапно спросила ее, куда она собирается применить его, Хильдегард испугалась, рассказала ей, на что та одобрительно качнула головой и, как будто, даже улыбнулась.
Наступил дождливый пасмурный июль. Хильдегард окончательно перестала плакать. Она почти освоилась в своем новом доме. Кроме назначенных ей в первые дни обязанностей ее больше не принуждали ни к чему. Больше ее не оскорбляли, почти не грубили, но и не разговаривали с ней. Никто не держал ее, но и не позволял самостоятельно подниматься на верхние этажи или без спросу выходить во двор. Запрещали ей только подходить к воротам на улицу и конюшне.
Почти всех многочисленных обитателей дома, даже живущих в роскошных комнатах на верхних этажах, она уже давно знала по именам и в лицо. Постоянно видя их в коридорах, в трапезной и во дворе, встречая их равнодушные, усталые или раздраженные взгляды, всматриваясь в их хмурые нелюдимые лица, она часто пыталась представить, о чем они думают, не раз пыталась улыбаться им, спрашивать, начать хоть какой-нибудь разговор. Ей почти всегда отвечали, но чаще всего односложно, временами даже грубо и зло, давая понять, что она чужая и такого знакомства им не нужно. На нее засматривался сын кузнеца, но это заметил человек с плеткой. Какое наказание он получил, Хильдегард так и не узнала, но после него тот, так же как и все, стал отворачиваться от нее. Еще в первые недели в этом доме она попыталась заговаривать с детьми, обещала вкусное с кухни, если кто-нибудь передаст ее родственникам письмо. Один мальчишка согласился, но на следующий день их обоих вывели во двор и под пристальными взглядами собравшихся вокруг старших и младших, молча поставив его напротив Хильдегард, нещадно иссекли ему розгами руки. В другой раз она долго и осторожно уговаривала девочку, просила ей никому об этом не говорить, подарила ей ленту для косы и платочек, но когда та молча согласилась и взяла конверт, то следующим вечером Хильдегард нашла его раскрытым лежащим на кровати в своей комнате. Единственным, кто как будто проявил к ней хоть немного сочувствия, был молчаливый священник, что каждый воскресный день, ровно в шесть утра входил в ворота, поднимался на крыльцо, вставал перед лампадами в трапезной и сухим, трескучим, как грохот далекой грозы голосом, читал канон. Молча, жестами запрещая что-либо говорить, просить или жаловаться, отпускал грехи, причащал дарами, которые приносил из храма с собой в твердой, на широком ремне через плечо, сумке. Хильдегард ни разу не видела и не слышала, чтобы этот крепкий и суровый мужчина лет сорока с только начавшей седеть короткой русой бородой, разговаривал хоть с кем-нибудь, но отчего-то в какой-то момент он начал казаться ей ее единственным, понимающим без всяких слов все ее мысли и печали, другом. Она хотела, чтобы он сказал ей хоть что-нибудь, но сколько она ни вставала на его пути, чтобы он заговорил с ней, спросил ее о чем-нибудь, сколько ни заглядывала с надеждой в лицо, он только молча протягивал ей свой серый стальной крест и, опуская скорбные зеленые глаза, сдержанно кивал, словно искренне жалел и хотел утешить ее. Однажды он принес с собой Евангелие и на исповеди без всяких слов отдал ей. У Хильдегард никогда не было своего Евангелия. Она вообще не любила читать и всегда только слушала его, когда отец или брат вечерами читали всей семье перед сном. Она никогда не запоминала услышанного, не понимала и не могла повторить ни одной из притч, но бережно взяв книгу, она отнесла ее в свою комнату и всегда клала ее, когда ложилась спать, рядом с подушкой. А когда ей хотелось плакать, она прижимала ее к себе и думала о том, что помимо этих серых домов, клочка хмурого неба над старой и высокой каменной оградой и этих молчаливых и чужих людей, где-то совсем рядом есть что-то непостижимое и великое, но очень радостное и хорошее, от мыслей о котором ей всегда становилось спокойно, уютно и тепло.
Так закончилось лето. Хильдегард давно потеряла счет дням и смирилась с происходящем вокруг. Что-то безвозвратно сломалось и изменилось в ее душе. Все, что было до ее приезда в этот неприветливый дом, потускнело, смазалось, стало туманным и чужим, как будто его и не было вовсе. Отчаянье, ожидание освобождения и злость перегорели, слезы ушли, сменились холодной безнадежной тоской. Одиночество и тишина надломили ее волю. Хильдегард больше не плакала. Как-то внезапно для себя она обнаружила, что ей все труднее представить себе что-то помимо этих серых стен, кустов за окном и этой сумрачной комнаты, а воспоминания об оставленных близких, когда она пытается думать о них, уже почти не радовали, не грели ее. Вызывали только досадную раздражающую тревогу. В какой-то момент ей стало даже приятно осознавать, что у нее есть важное дело – ее захватывающие картины, которые она начала рисовать уже сама и вышивать их попутно с самой главной, с шиповником и луной. Что никто, как раньше, не оскорбляет, не дразнит, не понукает и не задирает ее, не принуждает ни к каким тяжелым работам, кроме как накрывать на столы, и никому нет до нее никакого дела, пока она не нарушает этих несложных суровых правил, установленных в этом доме. Она стала полновластной хозяйкой своих мыслей и, сидя за альбомом с рисунками, вышивая, держа в руках кисть, грифель или иглу, слушая как где-то за стеной рычащими голосами переговариваются какие-то равнодушные к ней, но при этом дающие ей все необходимое и охраняющие ее покой люди, как стучит в мастерской инструмент или идет дождь, глядя в окно на серо-зеленые кусты и рыжие ягоды, она улыбалась этому размеренному, воцарившемуся в душе покою. Из радостной безалаберной девочки, какой она была еще совсем недавно, как-то незаметно для себя она стала такой же как и другие, живущие рядом с ней - холодной, молчаливой и строгой. Больше она не пыталась заговаривать без дела, коротко просила, если ей было что-то нужно, давала короткие замечания, если кто-то делал что-то не то. И ей уже начало казаться, что теперь так пройдет вся ее жизнь, когда в один день, в бессчетный раз поднявшись с подносом наверх, улыбаясь своим мыслям, она внезапно застала там светловолосого хмурого юношу, что, надев узкие, должно быть очень модные очки, сидел над книгами и тетрадями прямо за обеденным столом. Увидев Хильдегард, он вздрогнул, заморгал и улыбнулся. Это был младший сын главы семьи, маркиза, полковника жандармерии и хозяина их дома. Не единожды она и раньше замечала его. Видела стоящим у окна своего кабинета, на крыльце или в компании дружинников и друзей на улице, в трапезной на воскресной литургии и на тесной тренировочной площадке с мечом. Он был одним из тех, с кем ей было запрещено говорить, но она знала, что его звали Виктором и, временами замечая его печальную фигуру у забранного витражами окна, мечтая о нем, она отчего-то представляла его себе каким-то сказочным принцем, таким же как и она, скорбным и молчаливым заключенным в этом доме. Соблюдая правила, раньше она всегда сторонилась его, старалась даже не смотреть в его сторону. Как и других старших и их высокопоставленных гостей, всегда обходила стороной, но сейчас, увидев его совсем рядом, одного в зале вместе с ней, непроизвольно замерла и улыбнулась ему.
- Рыжий Шиповник… – внезапно и сдавленно, как будто случайно, обронив сорвавшиеся слова, сказал ей он. Его бледное лицо исказила улыбка, он плотно поджал уголки губ, чтобы сдержать ее. Но Хильдегард испугалась, быстро поставила на стол поднос и нерешительно попятилась к двери. Она всей душой хотела заговорить с ним, что-нибудь крикнуть, сказать ему, высказать все свои печали и тревоги, но свинцовая, исполненная яростных противоречивых чувств немота сковала ее язык и она, так и не решившись ответить, прикрыв широким рукавом смятенное лицо, выбежала вон.
На следующий день никто не позвал ее нести наверх еду, и Хильдегард, то в страхе того, что теперь ее накажут, то томясь от сладостных девичьих мыслей, так и просидела в своей комнате. Только с наступлением ранних и холодных осенних сумерек она вышла во двор и, продравшись через кусты, подошла к скамеечке в дальнем углу.
- Пошли прочь! – тихо, с угрожающей грубостью, как делали все, прикрикнула она на мальчишек, сыновей конюха, что шушукались у забора. Те презрительно надули щеки, сжали кулаки, но не посмели ослушаться ее. Оставшись в одиночестве, она села на скамейку. Сидела, улыбалась, с замиранием сердца ждала, что Виктор снова подойдет к окнам, будет смотреть через витраж и увидит ее. Но сколько она украдкой ни бросала взгляды, сколько ни оборачивалась, так и не увидела ни знакомой фигуры, ни света в его комнатах. Ее сердце колотилось, она хотела, чтобы он пришел к ней, заговорил, протянул свою твердую жилистую, привычную к благородной стали меча руку, коснулся ее. Месяцы отчуждения и молчания полностью изменили ее, наделили ее какой-то особой, до этого неведомой ни ей, ни тем, с кем она жила раньше, проницательностью и чуткостью, придали ее восприятию какую-то особую, подобную иллюстрациям в книгах, с которых она брала образы для своих вышивок и картин, почти что нечеловеческую тонкость и остроту, и внезапно, повинуясь им, ее захватила какая-то иррациональная, но необычайно твердая уверенность, что он непременно чувствует и слышит, как она думает о нем и зовет его. Она даже отвернулась, зная, что он уже идет к ней, и теперь, приготовившись, отбросив все свои страхи, была полностью уверена, что теперь точно не растеряется и ответит ему. Она думала, что сможет заговорить с ним первой, что готова встретить его взгляд, что не испугается его голоса, но как только зашуршали раздвинутые рукой листья и громко хрустнула нечаянно сломанная сухая ветвь, она задрожала, вскочила на ноги и, попятившись, непроизвольно схватилась за свой маленький портняжный нож.
Молчаливая знакомая фигура предупредительно вскинула руку, потянулась к ней, словно пытаясь коснуться ее, как будто не в силах решить реальный ли она человек или всего лишь призрак в зарослях бледной зелени и вечерних осенних сумерках.
- Отойди! – оскалилась Хильдегард, напряглась, отшатнулась от него.
- Стой! – сжимая пальцы на эфесе меча, нахмурился он. Его неподвижные светлые глаза пылали, впиваясь в нее. Поджав уголки губ, оскалившись как дракон с одной из гравюр из ее альбома, Виктор подошел и встал прямо перед ней. Хильдегард, задержала дыхание. Замерла от волнения, держась за нож.
- Рыжий Шиповник – снова четко и веско, нахмурившись как перед дракой, проговорил, обратился к ней юноша.
- Почему? – задыхаясь, только и спросила она.
- Потому что ты Рыжий Шиповник – тоже едва сдерживая тряску, ответил он.
- Нет… – прошептала она.
- Сказали, так тебя зовут – убирая руку с меча, заявил он.
Хильдегард сжала зубы. Она хотела заплакать, закричать, но привычка плакать молча взяла свое. Слезы брызнули из ее глаз, она прижала рукав к лицу, хотела спрятать их, но юноша подошел к ней, отвел ее руку. Она резко дернулась и побежала от него в дом. Ворвавшись в комнату, с силой подвинула к двери, на которой не было никакого замка, тяжелый дубовый стул и упала на кровать лицом в подушку. Она не спала полночи, билась, скрипела зубами, вставала, натыкаясь на мебель, ходила в темноте по комнате, а когда наутро пришел человек с плеткой и сказал нести наверх еду, была в таком исступлении, что едва держала в руках поднос. Виктора в этот день она так и не встретила. Подслушав один разговор, узнала, что отец отправил его с поручением на другой конец города. Вернувшись к себе, она снова лежала полночи и не могла уснуть.
На следующий день она снова видела его издали, сидящим у ворот на коне. Заметив ее взгляд, он долго и пристально, как будто с волнением, смотрел на нее, пока старший брат не одернул его за рукав и они с другими жандармами поехали на улицу. Хильдегард хотела побежать за ними, сделать так, чтобы он заметил ее, улыбнуться ему, но когда она подошла к воротам, стражник молча встал на ее пути, вскинул перед ней левую ладонь. Вернувшись к себе, Хильдегард подсела к столу и, взяв чистый лист, нарисовала новую картину, подобную тем, которые видела в альбоме, но только не как раньше, когда она только срисовывала их, а уже полностью свою. На ней короткими штрихами она изобразила листья и облака и множество колючих, с острыми длинными лучами звезд. Поправив рисунок и обведя его начисто углем, залюбовавшись им, она немного успокоилась. Она прикрыла глаза, задумалась, замечталась, когда пришла женщина в сером, сказала, чтобы она шла на мытье. Ночью ей снились небывало яркие, хорошие и чудные сны, а когда на следующий день, закончив с работой, что поручили ей с самого утра, она вернулась к себе, то обнаружила, что кто-то сложил на столе все ее вышивки и рисунки, а на тщательно застеленной кровати оставил новую, как будто только что сшитую одежду: длиннополую снежно-белую рубаху, пронзительно синюю шерстяную накидку и такие же яркие, украшенные мелкими золотыми письменами, синие ленты, чтоб заплетать в косу. Ее деревянное распятие и лампада, единственное, что оставили ей из того, что она привезла из дома, унесли. Вместо них на столе, рядом с ее Евангелием, лежали серый стальной крест, синий стеклянный светильник и ее острый портняжный нож.
Пока она стояла перед ним, в комнату тихо и молча вошла незнакомая и чужая молодая женщина в накинутом на плечи темно-синем тяжелом плаще, тоже в белой длиннополой, как будто ритуальной рубахе, чистой синей мантии и с длинной, перевитой разноцветными лентами косой.
- Одевайся – тихо, но твердо сказала она. У нее были холодные неподвижные  скорбные глаза и плотно поджатые губы, а на запястьях вырезанные прямо на коже кресты. Глядя на ее дорожную одежду, Хильдегард с тревогой подумалось о том, что сейчас ей опять придется ехать туда, откуда она больше не вернется.
- Возьми их – сказала незнакомка, кивая в сторону стола, когда Хильдегард переоделась, расчесалась и заплела косу. Указала на ее вышивки, крест, светильник и нож. Хильдегард встревожилась еще больше, но не посмела ослушаться, аккуратно сложила почти завершенную картину с шиповником и луной в предоставленную ей плоскую кожаную сумку. Когда они выходили на крыльцо, у ворот она увидела лиловый экипаж в сопровождении вооруженных верховых. Женщина, что присматривала за ней все это время, жандарм с плеткой и другие домочадцы с молчаливой сдержанной почтительностью вышли из дома, собрались на крыльце. Держась на некотором расстоянии, пошли за ней, проводили ее до ворот.
Над головой стояло пасмурное осеннее небо. Летали, пронзительно и тоскливо кричали чайки. Мрачной стеной возвышались нелюдимые фасады кварталов, гулко отдаваясь от их стен, где-то на соседней улице звонил колокол. Никто не угрожал ей, не ругался, не грубил, но отчего-то Хильдегард внезапно стало страшно на этом, вдруг ставшим холодном и пронзительном, дующим вдоль суровых и темных каменных улиц, осеннем ветру.
- Вот оно… - страшные мысли о жестоких тайнах, скрытых от глаз чужаков за плотно запертыми дверьми, воспоминания о ночных кошмарах и обрывках таинственных, произнесенных шепотом легендах и слухах, парализовали ее волю. Ее ноги подкосились, отказываясь идти, но незнакомка цепко подхватила ее под руку и вывела на улицу.
- Садись – указала она на заднее сиденье экипажа, а когда Хильдегард села, закрыла за ней дверь. В темном салоне с тонированными стеклами кроме нее одной не было никого. Начинался дождь. Незнакомка умело запрыгнула в седло к одному из всадников и, пренебрежительно схватившись за него, как будто он был всего лишь ожившим манекеном, резко и повелительно свистнула и взмахнула рукой. Вторя ей, страшно заревел боевой рог, застучали копыта коней и экипаж, в сопровождении верховых, без всякого управления помчался куда-то вперед, по темным вечерним улицам. Дождь припустил. С назойливой силой гулко и одиноко стучался в металлическую крышу, борта и заднее стекло. Снаружи мерцали огни пролетающих мимо фонарей. Вдоль домов, придерживая полы плащей, шагали темные понурые фигуры горожан и, всматриваясь в них, Хильдегард казалось, что замечая ее кортеж, они замедляют свои шаги, оборачиваются, провожают взглядами, смотрят на нее. Так, как будто объезжая всю Гирту, под грохот копыт и шипение взволнованных дождем и стремительно проносящимся по ним экипажем луж, они мчались по улицам и проспектам, пока не оказались у каких-то ярко, как будто на праздник, подсвеченных ворот. Проехав в них, сбавив скорость на какой-то темной и сумрачной, засаженной высокими деревьями и кустами аллее, остановились перед парадными дверьми похожего не дворец длинного двухэтажного дома. Вокруг плотной стеной стояли колючие черные ели, как будто они были не в городе, а в лесу. Вдоль фасада светили тусклые желтоватые фонари, но в глубоких застекленных арках стояла мгла. Только едва заметные лучи не то слабых электрических светильников, не то свечей, пробивались через неплотно задернутые темные шторы. Дверь экипажа открыл какой-то незнакомый жандарм в бригандине и плотном шерстяном плаще. Жестом приказал Хильдегард выйти и раскрыл над ней расписанный багровыми змеями синий зонт.
- Господь, Иисус Христос, помилуй меня, прими мою душу… - со страхом и обреченностью сказала она себе, глядя в его угрюмое и отрешенное, как будто мертвое, лицо
Картина сложилась. И таинственное шушуканье ее новых домочадцев, и несложная работа, и нежелание иметь с ней какие-либо дела, как отстраненность приставленных к высокопоставленному, обреченному на неминуемую казнь пленнику, надсмотрщиков. Теперь она точно знала, что ее принесут в нечестивую жертву, разрежут на куски и выпьют ее кровь. Что наступили последние часы ее жизни, к которым ее готовили все это время, медленно и неуклонно меняя ее разум, ломая волю и калеча ее душу. Теперь она знала ответы на все свои «почему»: еще с самого начала все знали о том, какой путь предначертали ей в тот самый миг, когда старый граф Дуглас приказал ей выйти, чтоб, заранее зная покупателя, сторговаться с ее отцом.
Они все знали с самого начала, но никто ничего не сказал ей, чтоб она не совершила никакой наивной глупости. Но она не винила их. Так же, как и она сама, от полковника Карла до последней, латающей рубахи швеи, они все были невольниками, что под страхом изгнания, лишений или смерти, из поколения в поколение беспрекословно исполняли свой долг. Такой всегда была вся ее семья: и погибший на войне в чужих землях дед, и ее отец, лейтенант в бригаде графа Дугласа, и выданная замуж в крепость троюродная сестра, и дядя, что за это был назначен квартальным надсмотрщиком. И точно таким же был и тот человек с плеткой, что, когда бил ее, почти никогда не вкладывал и половины сил, и женщина, что присматривала за ней, и нечаянно влюбившийся в нее наивный юноша, и молчаливый священник, что так трогательно и молча жалел ее.
- Если я сегодня умру, значит так угодно Богу – окончательно смирившись, решила, сказала себе Хильдегард. Она могла заплакать, упасть на колени, кричать и молить, что не надо так, начать просить, чтобы ее отпустили домой. Могла попытаться вырваться и бежать, но какая-то небывалая, незнакомая ей твердость, что незаметно взросла в ней за эти месяцы, не позволила ей ни просить пощадить ее, ни стонать, ни пролить ни одной слезы. Молча покинув машину, стараясь не сбивать шаг, последовала со своими конвоирами в дом.
Ее провели через темный и просторный, заставленный роскошной мебелью зал, где был выключен свет, а вдоль дальней стены тусклым городским заревом светились высокие, смотрящие в небо на другой стороне дворца, окна. Поднявшись по подсвеченной желтыми, исполненными в виде настенных свечей, электрическими лампами какой-то сумрачной и, в дневное время, наверное, очень красивой лестнице на второй этаж, они прошли узким коротким коридором и остановились перед высокой дверью, перед которой женщина в синем плаще остановилась и жестом приказала Хильдегард войти в нее. За дверью была просторная, пустая и сумрачная, украшенная темными занавесками и деревянными панелями, комната. Слабый свет фонарей желтоватыми полосами лежал на высоком потолке, пробиваясь между плотных тяжелых занавесок. Откуда-то издали через настойчивый шелест дождя доносился приглушенный, едва различимый говор каких-то переговаривающихся в стороне, быть может в саду под ливнем, или в каких-то отдаленных залах, голосов. Оглядываясь, с каким-то отстраненным интересом рассматривая себя в высоком сумрачном зеркале, Хильдегард внезапно отчего-то внезапно вспомнила свои вышивки и рисунки, которые у нее забрала сопровождавшая ее женщина, ее Евангелие, ее пропавший, подаренный ей отцом деревянный крест, и густой, неприветливый и колючий шиповник под окном.
- Сегодня все закончится – подумала она - как хорошо все было на самом деле – сказала она себе, отчего ей внезапно стало очень спокойно и тепло. Она перекрестилась на занавески, в сторону дождя, села на жесткий и высокий деревянный стул напротив окон и положила руки на колени в ожидании, когда за ней придут. Глядя на свои белые широкие, твердо накрахмаленные, но уже немного помятые рукава, она внезапно вспомнила одну из картин из ее книги: летящую по небу звезду с красивым, похожим на длинные человеческие волосы или конскую гриву, хвостом. А за ней и другие: рыцаря в образе дракона, раскачивающий деревья порыв ветра и необычайно искусно нарисованный неизвестным мастером, увитый плющом маленький живописный замок, украшенной мансардами и флюгером. Один за одним, иллюстрации из книг и вышивки, эскизы и рисунки - все, что осталось ей от реального, навсегда утерянного ей мира, и что теперь наполняли смыслом всю ее жизнь, раскрашенные ее фантазией в самые яркие и дивные цвета, оживающие, обретающие полновластные красоту и реальность образы, когда бессонными одинокими ночами она думала о них, проносились перед ее внутренним взором.
- Теперь это все будет на самом деле – с какой-то внезапной радостью и надеждой подумала она – по-настоящему, наяву. Иначе не может быть, Господь не позволит. Ведь все так ярко, так волнительно и так близко. Всего лишь один шаг... Просто дождаться, немного потерпеть, всего чуть-чуть…
Хильдегард плотно зажмурилась, но так и не смогла сдержать слез. Последние нити, что соединяли ее с этим серым и печальным миром, с болью рвались в ее душе. Сердце стучало тяжело, медленно и гулко, томилось и горело, мучилось одновременно этим радостным предчувствием чего-то непостижимого и очень хорошего, и горечью расставания, и запредельной, невыразимой тоской. Так прошло всего минут десять, но Хильдегард уже успела потерять им счет, когда за дверью послышались тихие, но уверенные шаги. В залу вошли две женщины. Одна высокая и худая, потусторонне красивая, бледная и пугающая, вторая молодая, темноволосая, с как будто бы радостной и радушной, но совершенно неискренней улыбкой ярко крашеных в пронзительный лиловый цвет губ. Хильдегард не раз слышала произнесенные тихим шепотом слухи о графине Марии, Рогатой Змее, жене военного коменданта города и ее ученице, муж который был графу крестником и названным племянником, а за глаза даже его рыцари именовали его Палачом. Она и раньше как-то видела их с мужьями на улице, а за последние полгода они не раз приезжали в гости в ее новое жилище. Как-то графиня даже подозвала ее к себе, внимательно заглянула в глаза и задала несколько вопросов. Даже тогда своим по-змеиному неподвижным лиловым взглядом, своей иррациональной и нечеловечески-завораживающей красотой она очень напугала Хильдегард. Но сейчас, в темноте, весь ее облик был каким-то особенно непреклонным и ледяным, а в руках у ее спутницы блестел остро отточенным лезвием, отчетливо мерцал в слабом свете пробивающихся в зал фонарей, нож.
- Дайте мне еще минуту – встала, поклонилась, шагнула им навстречу, твердо сказала Хильдегард, спохватившись, что нужно прочесть молитвенный канон. Женщина с лиловыми губами прищурилась и как будто чуть улыбнулась.
- У тебя было достаточно времени – почти что мягко, но беспрекословно сказала графиня, беря ее за руку.
- Вот как это – сказала себе Хильдегард, с твердой готовностью протягивая ей ладони в ответ, подставляя их под нож.
Нечеловечески холодные и жестокие пальцы сомкнулись на ее руках, сжали их. То ли от страха, то ли от остроты лезвия, она почти не почувствовала его и даже удивилась тому, что как будто ничего и не было, но ее рукам вдруг стало отчего-то очень жарко, а рукава вдруг стали тяжелыми и мокрыми, как будто их облили водой. Очертания предметов качнулись перед ней. Все вокруг внезапно стало ярким и нереально четким, тишина и шум дождя наполнились мерным и тяжелым, как будто колокольным звоном. Ее кровь темными густыми струями бежала по пальцам, заливая белоснежные рукава и подол. Хильдегард подняла руки, развела пальцы, залюбовалась ей. От этого вида сердце отчего-то внезапно захватил какой-то необычайно чистый, искренний и одновременно нечеловечески страшный и безудержный восторг. Но женщина с лиловыми губами не дала ей насладиться этим звенящим, сладостным и головокружительным и одновременно обжигающим, страшным и отчаянным чувством. Взяла Хильдегард за пальцы и, по знаку графини, повела ее к двери в соседний зал. Там, посреди светлой, ударившей ей в глаза множеством торжественных разноцветных светильников аудитории, их встретило множество людей. Мужчин и женщин с хищными, суровыми лицами, а впереди всех, облаченный в сине-белые, залитые кровью одеяния, Виктор с обнаженным мечом. Густая багровая кровь стекала по его пальцам, бежала по лезвию, он моргал и морщился, сжимал зубы, стараясь не выдать боль. Увидев Хильдегард, он шагнул к ней. На его лице отразились волнение и ужас.
- Вот кто должен меня убить – с готовностью подумала она. Без колебаний, подставляя себя под его меч, опустила окровавленные руки, замерла перед ним, но женщина с лиловыми губами оскалилась, одернула ее.
- Ты что делаешь? – схватив ее за плечи, прошипела ей в ухо едким шепотом – возьми его за руки!
И грубо толкнула ее к нему.
- Рыжий Шиповник… - сжимая зубы, прошептал он, беря ее под локти, когда Хильдегард, не помня себя от боя колоколов в ушах, боли и яркого света, бессмысленно шагнула к нему – теперь мы повенчаны кровью!
Почти не чувствуя его прикосновения, ошеломленная, уже окончательно не понимая ничего, она машинально схватилась ставшими непослушными, холодными и чужими пальцами за его руки. У нее кружилась голова, запястья горели все нестерпимее и сильней. Только сейчас ей стало по-настоящему страшно и больно. Свет вокруг стал невыносим, все держались за мечи, смотрели на нее так сурово и требовательно, как будто желали вцепиться и растерзать ее. Виктор напряг руки, как будто попытался обнять, но Хильдегард отшатнулась прочь. Она была уже готова упасть, всем сердцем желала поскорее провалиться в эту темную и страшную пустоту, за которой звездное небо и холодный солнечный рассвет, аромат свежескошенной травы, живые изгороди, лесная дорога, деревья и буйные кусты шиповника, но множество чьих-то холодных и твердых рук не дали ей сделать этого, поддержали, подхватили ее. Поднесли к ее губам чашу с необычайно крепким и горьким, отдающим острой соленой ржавчиной вином. Вручили ей в слабеющие руки ее новый синий светильник и стальной крест.
Вокруг нестерпимо ярко горели электрические огни, в голове отдавались чужие и резкие мужские голоса, сливались с похожими на страшную непреклонную клятву или приговор словами и оглушительным, гремящим в ушах, колокольным звоном. Последним, что осознала Хильдегард, было произнесенное кем-то над ухом замечание.
- Ты держи ее крепче, смотри, она сейчас упадет. Вены ей разрезали что ли?
- Да нет, просто испугалась.
- Да он сам сейчас тут валяться будет. Помогите ему.

***

- Где я? – с волнением подумала Хильдегард, открыв глаза. За окнами стоял пасмурный осенний день. В просторной незнакомой комнате с высоким, пронзительно белым и чистым арочным потолком было светло. В стекла стучались капли осеннего дождя. Звонко цокали по железному карнизу, шелестели листьями в саду.
- Это же был сон! – внезапно догадалась она, ощущая в себе какую-то непривычно холодную и бодрую легкость. Кто-то держал ее за руку, теребил, гладил ее пальцы. Именно это касание и пробудило ее.
Хильдегард огляделась. У изголовья ее ложа стояло удобное глубокое кресло. На спинке лежали залитые бурой запекшейся кровью две длинные белые рубахи. Виктор сидел в нем рядом с ней, листал какую-то большую и толстую книгу. Протянув так же, как и у нее, плотно забинтованную от локтя до кисти руку, ласкал ее пальцы, но, почувствовав движение, одернул ладонь.
- Это тебя Астра так порезала – как будто сказав первое, что попало на язык, заявил он – она не злая, но бывает у нее такое…
Хильдегард с молчаливым недоумением уставилась на него. Она было начала разматывать забинтованные, горящие жгучей болью руки, но он остановил ее. Она оттолкнула его, хотела замахнуться, ударить юношу, но вместо этого внезапно зажмурилась и заплакала.
- И мне ничего не говорили – лаская, настойчиво гладя ее по голове, наслаждаясь ее длинными волосами, успокаивая ее, сказал он. Его глаза горели, он говорил без перерыва, радостно и вдохновенно, как будто сорвав эту печать бессловесности, хотел высказать ей сразу все –  ты же не из наших, все смотрели кто ты, как себя поведешь… И я смотрел, а когда спрашивал зачем ты в нашем доме, отец говорил, что не мое дело, чтоб я даже о тебе и не думал. Все говорили, что ты приживалка, тебя женят на ком-нибудь, отдадут в другую семью, а я все время выглядывал в окно, чтобы увидеть тебя, все хотел увезти, убежать с тобой. Мне же только неделю назад сказали, что ты моя невеста. Леди Мария говорит, ты талантливая, ей понравились твои картины, подберет тебе наставницу, может даже Астру, будешь учиться у нее…
- Дурак! – воскликнула Хильдегард. Ей хотелось кричать, ругаться, бить его кулаками и ногами, но вместо этого, преодолевая сладостное раскаленное жжение в пораненных руках, она поймала его за длинные светлые волосы и плечо, притянула через подлокотник кресла, прижала его голову к себе, изо всех сил обняла его.


Доктор Эф.