Чарма

   1. ЩЕНОК
               
   Когда счет потерянных подранков вырос до тридцати за осень, вопрос о собаке приобрел невыносимую остроту. Деревенские охотники  из нашей дружной компании поступали просто: у сарая  на улице строился вольер и через некоторое время в нем уже поскуливал гончак, а будущий зайчатник или лосятник учился собачьему делу. Городским было хуже – квартира на пятом или десятом этаже, жена... не дай Бог, тёща...

   Но и мы великим терпением достигали нужного расположения звезд, получали равнодушных или даже благосклонных к собакам соседей, расписывали молодым жёнам все собачьи прелести и вот уже кое-кто выбирал породу.
- Сеттер, жена. Английский, ирландский, шотландский. Отличные собаки!
- Так...
- Пойнтер... Прекрасные собаки...
- Так...
- Немецкие легавые. Курцхаар и дратхаар... Собаки отличные!..
- Так-так...
- Спаниели. Русский охотничий и английский кокер...
- Кокер, так!..
- Ты бы еще болонку завела...
- А она охотничья?..

   Я выходил на балкон,  давил поднимавшееся из глубины души черное и большое и глядел на вечернюю Москву. Потом возвращался и начинал сначала...

   Наконец, женское сердце, размеры квартиры, обещания президента и благословение небес сошлись в одной точке и в середине февраля девяностого года я поехал покупать русского охотничьего спаниеля...

   Подмосковье, городок Красноармейск. Я сижу в квартире у заводчика, крепкого старикана лет семидесяти - как потом выяснилось, известного кинолога и  эксперта собачьих наук. Знакомимся: Александр Анатольевич Ефанов.  Я смотрю по сторонам: на стенах фотографии собак, медали, дипломы,  на столе статуэтка спаниеля… И где-то здесь щеночки…  Щеночков-то… Однако, до щеночков, оказывается, еще нужно дожить!..

   Вначале анкета. Я отвечаю, что да, охотник, что квартира, что женат, согласна, любит. Приходится приукрашивать – любит, не любит, кто их, женщин, сразу поймет. Приходится и откровенно врать: обещают-де двухкомнатную… да и президент вот тоже про жилье каждый день... в телевизоре...  То есть  места собаке хватит...

   За какой-нибудь час я узнаю о своих обязанностях и узнаю о собачьих правах. Собачьи права -  это всё, что написано в конституции плюс мои обязанности. Вдобавок ко всему -инструкции по кормлению и воспитанию, несколько страниц мелкого машинописного текста… Эх, думаю, а щеночков-то... Щеночки-то...

- Так вы, значит, девочку хотите? – закругляется наконец Ефанов.
- Да.
- А кобелька? К сожалению, так получилось, что сучку я обещал... Другу моему... из Рязани... Так кобелька?
- Да, - говорю я, - кобелька не хочу...
- Сучку, значит?
- Сучку...
- Ну хорошо, я вам всех покажу...

      Он открывает дверь в другую комнату и оттуда выходит собачка. Мамаша. Окрасом – как березка! А за ней… Щеночки! Все - черно-пегие и ушастые. У одних больше белых пятен, у других – чёрных. Они ходят по паласу и наступают на уши. В руки их брать не рекомендуется. Это мальчики, это девочка.

- Только обещал я её, - говорит заводчик. – Но, может быть, друг мой отдаст её вам. Надо подождать, обещал подъехать...

      Щеночки между тем разгуливают по полу, потом кобельки отправляются на место, а девочка писает на палас.

-Нехорошо... - говорит ей хозяин и вытирает.

     Она не обращает на него внимания, зевает и укладывается ушастой головкой прямо на мой тапочек. «Всё, - думаю, - старый ты хрен, это моя, без этой собачки я не уеду!.. Вчера говорил, что продается? Говорил! А сегодня  - друг из Рязани...»

- Обещал подъехать, часа через полтора...

Ладно, думаю, хоть через семь...

     Однако скучать, к удивлению, не приходится. Хозяин разливает чай за маленьким столиком и рассказывает – когда и как они начинали породу, как спорили о стандартах, как учили собак и охотились. Он рассказывает о молодости, он поет об охоте, а я потихоньку нарушаю инструкции и беру собачку на руки. Ушастый комок укладывается на ладони и опять засыпает. Хозяин разливается соловьем и я начинаю понемногу ему подпевать: поля-я-я... коросте-е-ли... стра-а-нствие... спаниель... ангел в воздухе...

     Часа через два небеса устают от нашего пения и посылают к нам  жену хозяина.

- Отдай ты собачку, - говорит она, - не мучай человека!..

Я слышу этот чудный голос и понимаю, что дело моё решилось! «О женщина! – тут же забываю я о прозе жизни, - Одним мановением и тремя словами... улыбкой и ясным взором... Сосуд греховный и мы туда же...»

- Н-да-а... - говорит хозяин. – Ну ладно...

   Он приносит пеленку, я её – в сумку, на пеленку собачку... Деньги! Денег, оказывается, за девочек нужно больше. «А говорили, что для охотников...» - бормочу я,  но мигом прихожу в себя, хватаю судьбу за глотку и клянусь паспортом, что приеду, привезу, принесу... Мне верят на слово, отдают паспорт и отпускают.

     На улице я делаю сразу три открытия. Оказывается, ради своих целей я готов потерять гражданское лицо, даже два лица, поскольку в паспорте две фотографии. Во-вторых, моей натуре очень приятно обуть рязанского мужика. И в третьих, я обнаруживаю, что у меня нет денег на обратный билет, а от Красноармейска до Москвы, увы, порядочно.

     Неотвратимо Твоё наказание, Господи, соглашаюсь я, а все-таки хотелось бы знать, за что конкретно? Неужели за рязанского мужика? Но совесть моя почему-то молчит и в чем каяться, неизвестно...

      Между тем две живущие во мне страсти, два моих друга и врага, охотник и поэт, затевают у меня в душе свару.

- Продадим книжку, что ты вчера купил, - говорит охотник. – Можно за полцены...
- Ага, - горячится поэт, - щас! Лучше твою собачью шапку, а то ты не налюбуешься...
- «Лолита» твоя – фуфло, растление малолеток, а писатель твой, увы...
- А кто стихами его восторгался, я, что ли, один?
- Всякую грязь выносить на свет и оправдывать, это скотство, вот что я тебе скажу...
- Ты, что ли, будешь определять, что можно, что нет?
- Ладно, - сказал охотник. – Шапку продадим – замерзнем оба, книжку продадим – станем чище!.. Вопросы есть?..

     Они замолчали, а я стал искать покупателя. Минут через двадцать задумчивый мужичок у киоска дал мне желанные полцены, я взял билет на автобус, спрятал за пазуху свою лопоухую драгоценность и поехал домой.

     Теперь меня беспокоило только настроение нашей хозяйки...

     В прихожей я увидел, что жена дома, взял собачку в руки и открыл дверь на кухню.

- Здравствуйте! Вот и мы... 
- Ага... - задумчиво сказала жена. – Дай-ка я на нее посмотрю...

      Она взяла собачку на руки, заглянула ей в мордочку, потом погладила её и когда посмотрела на меня, я понял, что у меня появился новый друг-собачник, точнее, подруга-собачница, а моё ушастое обеспечило себе любовь и ласку...

     Два дня мы не могли придумать спаниельке кличку, всё было что-то не то... Лета – не лето, Веста – невеста, Рада – не рада... На третий день я написал очередной десяток имен и мы сели перед матрасиком будущей охотницы. Юта... Чина... Турма... Собачка подняла голову... Чарма... Она встала и завиляла хвостиком.

- Чарма!.. – засмеялась жена. –  Её зовут Чарма!.. Сама выбрала...

- Да-а... - говорю, – выбрала... Она и хозяина сама выбрала, улеглась на мой тапочек и всё. Она и хозяйку обворожила... Чудеса... Не забудь тапочки в прихожей  убрать...
 
     Чарма быстро освоилась на новом месте, гоняла по квартире мячики, писала где хотела и грызла всё что ни попадя. Вставала новая проблема: воспитание! Я прочитал несколько  собачьих книжек, однако диспута с новой собачницей избежать не удалось.

- Вот, например, у Макаренко... - начинал я.
- Что мне твой Макаренко! Ты почитай Ушинского!..
- Не хочу я читать Ушинского!   И по Макаренко всё просто и ясно: кнут-пряник, кнут-пряник, доверяй-проверяй...
- Это по Макаренко ясно?.. У него за один пряник семь шкур дерут! И, пожалуйста, вырастает коммунист!..
- А по Ушинскому кто вырастает, монархист, что ли? Ты раскинь мозгами-то, в исторической ретроспективе...
- У нашей Чармы, между прочим, семь чемпионов в родословной!..
- Ну и что?..
- А то, что по Макаренко ты из дворянки воспитаешь дворняжку! И погубишь собачку!..
- Ну ты скажешь! Нас вообще воспитывали по учебнику «История КПСС» и ничего, выросли!
-  Чармочка, иди ко мне, умница моя! Не слушай его...

     Если бы понимал я в девяностом году, что вырастет из этой самой «Истории КПСС»...  Если бы понимал, избежал бы я многих ошибок в своей охотничьей жизни!..

     Когда Чарма изгрызла вторую пару тапочек, я решил, что наступило время воспитательной работы. «Не очеловечивайте собаку, - читал я в учебнике, - собака должна знать, что такое плетка...»  Нет, думаю, плетка и кнут - это грубо... Лучше, конечно, розга... Хотя и розга, если заглянуть в словарь,  тоже устаревшее...

     В общем, принес я с улицы хворостину, придрался при первой же возможности к какому-то пустяку и начал процесс воспитания. Чарма от неожиданности взвизгнула,  посмотрела на меня своими глазищами и убежала на место.

     Прошел час – она не выходила из своего уголка. Прошел второй... Прошел третий – положение не менялось. Пришла с работы жена – собачка шевельнула хвостиком, но с матрасика не сошла...

- Что такое? – спросила жена. – Она не заболела?..

Я рассказал, в чем дело... Что делать?..

- Придется тебе прощения просить, воспитатель!.. – съязвила жена.

    Да уж, подумал я, какой-то щенок, какой-то сопливый щенок, а что делать, не сообразишь... Придется, видать, просить...

     Я пришел в собачий уголок, сел возле чарминого матрасика и начал от Ярослава Мудрого. Я говорил, что наш великий князь  был охотником и ради послушания и пользы дела применял иногда розгу. И наш великий государь Алексей Михайлович  был охотником и тоже дирывал младых своевольников, опять-таки ради послушания и пользы дела. И детки слушали родителей!  Поэтому из Киевского княжества  выросло Московское царство, а из Московского царства - великая Российская империя. От исторических примеров я плавно перешел к личным и признался Чарме, что и меня самого мой батюшка драл четыре раза. А если бы семь?.. О, Чарма, теперь бы  у тебя была отдельная комната!
      
     Я закончил с историей и опять-таки плавно перешел к самой охоте: поля...  ию-юль... тра-а-вы... ангел в воздухе поет... Ты поднимаешь  коростеля и гонишь его до самого горизонта. И  что нам скажет эксперт? Нет послушания – нет охоты, вот что он скажет! А ты думаешь, что я по злобе. А я – из любви...  прости меня, пожалуйста...
 
    Чарма выслушала всё это, встала и разрешила себя погладить. Мир был восстановлен.

     На следующий день явилась теща и я приготовился к новым испытаниям. Теща жила с сыном,  тот пил и проблемы стояли стеной.

- Поживи у нас, мама, отдохни, - слышал я голос жены на кухне...
- Да ведь у вас как на скотном дворе, где ж тут поживешь!..
- Да мы ее не будем пускать на кухню!..

Чарма носилась по комнате с мячиком в зубах и не видела над собой туч...

     Через три дня жена сказала:
- Мама кормила Чарму...
- Не может быть!..
- Я вчера торопилась, а она говорит: иди, иди, я покормлю! Я так удивилась...

   Через пару дней удивился уже я – я  зашел на кухню и увидел, что собака лежит на тещином диванчике:
- Чарма, это что такое?!
- Ничего, ничего, это я разрешила!..
- То есть как?
- Она попросилась и я разрешила...
- Ага-а... - протянул я. -  А кто говорил про скотный двор?
- Ну, я ведь не знала, что она... такая... - и теща погладила ушастую довольную головку. Пришлось объяснять уже теще, что собачка должна знать место, не выпрашивать куски и т.д. и т.п.

     Изменились отношения и с друзьями. Двое из городских, Виктор и Андрей, тоже завели собачек – рыжего спаниеля Дика и дратхаара Макса. И если раньше в наших разговорах  была  только охота и жизнь, то теперь – здоровье. Звонит, например, Виктор:
- Как здоровье?
- Да голова...
- Что ты со своей тыквой!.. Я про Чарму спрашиваю!..

   Приходится забывать про голову и подробно рассказывать, что кушала Чарма и не жидко ли ходила. После этого наступает моя очередь выслушать, насколько подрос Дик и как он пытается лаять. Да что Виктор! А его жена? А Андрей? А сосед с его боксером? А однажды звонит совсем незнакомый охотник и спрашивает: как здоровье собачки? Я молчу и понемногу понимаю, что в этом собачьем мире уже и незнакомые сходят с ума как родные... Дело, однако, проясняется и оказывается, что незнакомец – брат моей Чармы. Точнее, моя Чарма – родная сестра его кобелю. А мой телефон незнакомец узнал у нашего заводчика, который приехал к нему с проверкой и советом. Обещал приехать и ко мне! Интересно, говорю... И  рассказываю, как покупал Чарму и как ее обещали другому.  И моего Тома, сообщает мне охотник, обещали другому мужику!..

- Из Рязани?
- Ну да... А ты откуда знаешь?
- Знаю... И сколько ты ожидал? Полтора часа? Ага... А я два! Песня об охоте была?
- Еще какая!..

     Ох, думаю, дед!.. Ах, сказочник!.. А я ведь его чуть старым хреном не обозвал... Да еще не мог сообразить, в чем каяться...  Действительно Ты милостив ко мне, Боже...

     Через неделю у нас за столом сидел Александр Анатольевич Ефанов и обсуждал с моей женой сроки весенней выводки русских спаниелей… Я заваривал чай, а Чарма носилась из комнаты в кухню  и радовалась гостям.

               
 2. ВОСПИТАНИЕ ДВОРЯНКИ
   Отличная родословная  нашей спаниельки Чармы  –  семь чемпионов в четырех коленах, а в шестом-седьмом, по слухам, собачка самого Пришвина –  нет, я не гордился  своим выбором... Положим, немножко гордился я... но скромно и незаметно... Не знаю, почему на небе думали по-другому - смиряли меня без всякого сожаления,  и не какой-нибудь хворостинкой, а настоящей плетью:  до самого лета собачка моя не вылезала из болезней – дерматиты, поносы, энтериты и подобное.  Этого небесам было мало!..  На выставке, к которой мы старательно готовились, нас поставили на двадцать четвертое место...  А ведь с какими надеждами мы  первыми вышли на ринг! Мы  не рвали поводок как некоторые,  не путались под ногами как прочие, мы улыбались и уважаемым судьям, и друзьям-конкурентам, и целому миру. А нам -  вежливо так: будьте любезны, подождите, будьте любезны, пропустите. И вот - двадцать четвертое место. Впереди – пять коричнево-пегих красавиц, а сзади, тридцатая, крыска какая-то несчастная, с поджатым хвостиком. И мы. Недалеко ушли.

   Расстроился я, конечно. А Чарма -  нет. Знакомится со всеми подряд. Смотрю – рядом с нею такая же, тощая да худая. Собачница какая-то идет, восторгается: ах,  какие миниатюрные  дворянки!..  Дворянки, чтоб им...  Вторая,  оказалось – Юта, сестра наша родная! Двадцать седьмое место... «Болела?» « Да не ест ничего, собачья дочь!..» « И моя тоже!..»

   Тут какой-то гуманоид подвернулся, шепчет на ухо: ефановская линия... близкородственные связи... вырождение, естес-с-сно...

   Поднимается из глубины души большое и черное и омрачается праздник...

   Идем на соседний ринг. Ефанов, заводчик наш, улыбается среди судей. Кобельки ходят по кругу и мой лучший друг Виктор со своим рыжим Диком – в пятерке...

- Смотри-ка, - говорит наш новый знакомый, хозяин Юты, - а Том-то, брат наш, второй!..

   Ага, оказывается, Том – брат наших дворянок, и он - второй! Оборачиваюсь – гуманоида нет... И только маленький, почти незаметный червячок внутри – остается...

   ...Время бежит,  на носу уже  – август, и лучшее время для натаски – упущено...  Едем... Едем!.. Стучит электричка, за окном уплывают сосны и ели и душа понемногу переключается с московской заботы и спешки на шатурскую  тихую радость.
 
   Эх, жизнь!.. Идешь иной раз по грешной земле и думаешь... Или идешь и не думаешь. Если есть хоть капля мозгов, то думаешь: волки вы все. А если не думаешь? Тогда собаки. Волки или собаки – вот в чем вопрос. Рыщут они по планете, серые, сильные, свободные,  и холодная высокая луна благословляет их пути...  Нравилось мне раньше... Теперь – нет! Теперь мы с Чармой поклоняемся совсем другому солнышку...

   Выходим из автобуса - и за поселок. Через полтора километра в березовом мелколесье  открывается  любезная сердцу картина: небольшой пруд с насыпью, охотничья землянка,   перед ней полянка и костер. Синий столб дыма… В середине этого столба – котелок.  Виктор чистит рыбу на пеньке, а Евгений что-то ему толкует и машет деревянной ложкой. Эх, мой читатель, надеюсь, что ты охотник или рыбак и понимаешь меня без слов!..

   Виктор Залескин, отец-основатель нашей охотничьей компании – светлые усы, голубые глаза и неистребимое добродушие: Максим Максимыч! Евгений Куликов – черные усы, зеленые печальные глаза, на плече офицерская плащ-палатка - Печорин. Классика, господа охотники! Люблю я их, этих классиков,  люблю их царские охоты и золотые  их времена: в кого ни ткнешь гусиным пером –  литературный тип! А язык?.. Эх!..
 
    Хотя, конечно, и дворяне хороши – сколько царей погубили! Крепостники опять-таки... Промотали, конечно,  империю... Большевики пришли – родословная от обезьяны, хвост не купирован, революционное чутье, матерщина. Колокола разбили, пересажали всех, перестреляли... Остались в России одни мужики. Они выжили и даже Советский Союз организовали, не прежняя  империя, но всё-таки. Идеология, правда, звериная: выживает сильнейший!..  Конечно,  и язык  уже  не тот. А что делать?  Душа, она ведь просит, она поет, а охотницкая душа - в особенности. Вот и пишем  как можем. А литературный тип на сегодня один – мужик.  Знакомьтесь: Виктор Залескин,  простой русский мужик, мой друг. Евгений Куликов, умный русский мужик. Мой друг. Есть у меня и еще мужики: суровый, унылый, дремучий... О них – потом...

    Очень мне тебя жаль, брат мой, будущий охотник и поэт! Твои герои с родословными от гуманоидов будут говорить только матом и ботать по фене… Приблизительно так:  откинулся я, мля, а они, мля,  поляну накрыли, мля,  кореша мои,  Залескин – погоняло Слон, и Куликов -  погоняло, мля, Джон. Накатили мы за встречу - воля, мля...
 
   Ума не приложу, брат мой, как ты будешь фильтровать этот базар и говорить с ними по-церковнославянски...

   А мне повезло - мы еще понимаем друг друга...

   У костра наш Куликов-Печорин сразу же  вводит меня в курс дела: выпивки мало!.. Это во-первых. За нею послали Андрея Подковкина, одного из местных наших друзей. Это опять во-первых. Во-вторых, этот собачий сын Залескин на пятом году перестройки хранит партийный билет и верит номенклатуре. Это во-вторых. В третьих, он добавил в уху четырех комаров, хотя при такой жаре – тебе любой рыбак скажет! -  вполне достаточно трех, иначе получается слишком жирно...

   Виктор лениво отмахивается от Куликова и жалуется мне, что Дика учить некогда – сплошная работа...
 
   Я сижу на пенечке, слушаю их треп, смотрю, как играют на полянке Чарма и Дик, и мне хорошо...  Хорошо мне, Господи...

   Приезжает на мотоцикле Андрей Подковкин, а с ним еще один шатурский герой – Миша Перетукин. Вынимают из коляски: одна, две, три, четыре...
 
   Судя по этим приметам, нас ожидают и охотничьи воспоминания, и  острейшие проблемы политики, и философские глубины бытия...  А Дик, похоже, так и останется ушастой необученной дворняжкой.
 
   Отведав ушицы, идем с Чармой на учебный полигон. Идти, собственно, никуда не нужно – рядом канава под названием Нагорная, чуть ниже по течению в нее впадает ее подруга – кличка Десятилетка, и рядом с ними – бывший песчаный карьер, а теперь пруд. Три больших дуба на берегу, солнышко, теплынь... Я бросаю палочку, Чарма прыгает в воду... И тут же вылетает обратно!.. На морде – ужас! Нда-а... Тут до меня доходит, что из-за болезней я не показывал собачке даже лужи. К тому же,  мне говорили, что любовь к воде у спаниелей – врожденная... Вот тебе и врожденная...

   Бегаем по песочку, знакомимся с водичкой... Подаем, наконец, с мелководья любимую палочку. Выпучив как мячики глаза, плывем, полметра – и на берег... Хозяин, в семейных трусах, с куском сыра в руке, медленно заходит на глубину, берет  палку в зубы и собственноручно показывает, как подавать дичь. Спаниель сидит на берегу, одобряет...

   Через полчаса мне в голову приходит гениальная идея. Собачка нас любит? Да. От нас ни на шаг? Да! И если я уплыву, ей деваться некуда и она поплывет сама. Так я и делаю.

    Десять метров – спаниель начинает волноваться. Двадцать метров – спаниелька начинает скулить. Тридцать метров – она не скулит,  не плачет, она поднимает глаза к небу и начинает кричать! Господи, спаси и сохрани! Она стоит по шею в воде и орет так, будто из нее тянут жилы.
 
   Приходится возвращаться и успокаивать. На крик являются Миша, Виктор и Дик,  выслушивают наши проблемы и посылают Дика в воду. Дик плывет и подает палку. Виктор, по-ленински щуря глаз, советует нам учиться. Миша тоже советует нам учиться. Они уходят и Дик, оборачиваясь к Чарме, тоже, подлец, советует ей учиться.
 
   Что делать?.. В свое оправдание, господа охотники, должен сказать, что я тогда заканчивал еще один институт, к техническому образованию пристегивал гуманитарное,  и у меня в голове было сплошное горе от ума. Напрасно я пытался вспомнить какие-нибудь советы Пришвина или Зворыкина -  в башке  вертелись  только «Апрельские тезисы» да «Лев Толстой как зеркало революции»…  Ни дельный совет, ни умная мысль, очевидно, уже не могли ко мне пробиться!

   Думаю, что именно тогда, на берегу пруда, у трех старых дубов я окончательно понял, что образование и ум – две большие разницы!..
 
   Потом мне вспомнился еще один способ: вывозят малолетнего щенка на середину и бросают в воду – выживает сильнейший... Выживает сильнейший!  Эволюция... Так нас учили в школе. Правда, я и в школе уже сомневался, что этот зверь управляет миром...  Судите сами  – мамонт, сильнейший, лохматый – вымер, а слон, слабейший, голый - выжил?.. Как же так? В школе на эти сомнения мне приказывали замолчать, а в институте просили не умничать. Но я  продолжал  - и к мамонту скоро прибавил собаку. Она, якобы, от волка...  А ведь она слабее!.. И выжила. Да еще своего прадедушку ненавидит от души...  Это странно. И ещё, самое главное. Почему она так любит человека?.. Вот вопрос...

   ...Мы  с собачкой прогулялись вдоль Нагорной, подняли  из осоки двух чирят – Чарма не обратила на них никакого внимания. Да-а... Воды мы боимся,  охотничьей страсти в нас тоже нет, между тем нам уже восьмой месяц... Опять-таки, слышал я, что спаниели начинают работать в полгода... Заворочался  внутри мой червячок и светлое настроение стало пропадать...

     Я сел на берегу Нагорной,  посадил рядом спаниеля и решил высказать ему всё, что я думаю.

- Мышь полевая! – сказал я Чарме. – Меня учили, что человек – это звучит гордо.  Но я уже не могу звучать гордо. Знаешь почему? Из-за тебя!  Я не могу заставить тебя любить охоту, любить воду, подавать дичь. Это либо дано, либо нет. Это талант. Эволюция должна была это в тебя вложить!  А она, сволочь, не вложила. Совести у неё, конечно, нет. Это понятно.  Кстати говоря, непонятно, как эта сволочь вообще могла придумать совесть. Теперь я думаю, что она от Бога нахваталась! Откуда еще?.. Хотя философ на экзамене  до сих пор твердит – материя первична, сознание вторично... Дуплет. И только так.  Потому что: или – или. Или богоборцы - или богомольцы... Вот в чем вопрос. А что мы знаем про Бога?.. Молиться надо, вот что мы знаем.  И нести свой крестик... Я-то это понял, а ты?  Орёшь как недорезанная... Я сейчас перейду через Нагорную и тебя позову - тут всего пять метров! Помоги, Господи...

   Не знаю, поняла ли что-нибудь моя полевая мышь, а я опять снял штаны, подтянул свои «семейные» и полез через канаву. Собачка заволновалась... Я отошел метров на десять – на другом берегу заскулили, вошли в воду, даже отхлебнули немножко, но плыть не решились. Я отошел еще дальше, оглянулся и крикнул: «Чарма!..»  Спаниель как-то отчаянно взлаял, перекрестился и прыгнул с берега – с высокого берега в страшную зеленую пучину!..
 
   Только случайная ворона на старой березе видела нашу встречу, наши сияющие глаза  и райское блаженство!..
 
   Насчет «перекрестился» я, конечно...  Хотя  на охоте всё бывает, сами знаете...
 
   Мы переплыли еще несколько раз свою маленькую Волгу, подали палочку, искупались в пруду и, довольные, вернулись к землянке. Охотникам было не до нас. Судя по второй бутылке, стадия разговоров об охоте закончилась и пришло время решения острейших социальных проблем. Евгений, указывая пальцем на запад, рассуждал о нерентабельности нашего завода в поселке и убыточности колхоза в соседней деревне. Слесарь Перетукин и инженер Залескин внимательно слушали. В воздухе пахло грозой и вспоминался шалаш в Разливе и Ленин - с ружьишком в одной руке и пачкой апрельских тезисов в другой. И только Андрей  Подковкин спал себе в землянке, не думая ни о чем  -  точно малое дитя под  крылышком ангела-хранителя...

   Перед заходом солнца мы с моей  первопольной ученицей были на полях. Топая как шестиногая лошадь,  мы старательно отрабатывали челнок и пытались отыскать  хотя бы одного коростеля. Коростеля не было. Наконец выпала роса, в воздухе появились запахи и моя юная диана открыла сезон. Вот результаты нашей первой охоты – подняли семь певчих пичужек, вытоптали пять мышек и облаяли двух ежиков. Да! Чуть не забыл – поймали и съели около тридцати комаров – отборных шатурских гвардейцев.

   Вернувшись под луной к нашему лагерю, у костра мы увидели одного Евгения.

- О! – радостно сказал он. – Черемошка! Иди, я тебе ушицы оставил! И колбаска есть...
- Что, Евгений, выживает сильнейший?
- А то!.. Наука, брат… Мой пример – тебе наука...
- Но, Боже мой, какая скука...
- Ничего не скука! Ты думаешь, Куликов про вас забыл? Куликов ничего не забыл!..
 
   С этими словами Евгений полез в рюкзак и достал оттуда бутылку. Мы расчистили стол, накрошили в мисочку ужин для Чармы, подбросили в костер дровец и приступили к последнему часу этого великолепного охотничьего дня.

   После второй стопочки мое благодушное настроение приобрело новые яркие краски и я собрался было завести разговор об охоте, но Евгений щедрой рукой снова наполнил мой стакан и от первой стадии мы сразу же перешли ко второй. Однако и вторая стадия - то   есть острейшие социальные вопросы - уже не интересовала Евгения и мы,  не задерживаясь, стали приближаться к философским глубинам бытия. Я уже знал, как это будет. Сильные, свободные, ироничные мы выйдем под холодной луной к  перевалу и увидим темно-фиолетовую бездну – тайну этой случайной жизни. С легким презрением к миру мы оглянемся назад, спокойные, бесстрастные, и священная тоска небытия окатит наши сердца...  А потом наша любимая песня разнесет эту тоску по холодным равнинам мироздания и только собственное мужество будет держать нас на краю бездны. «Ленточка моя!.. Финишная!.. Всё пройдет и ты!.. Примешь меня!..»  Уверенным голосом Евгений двигался  проторенной тропой, я шел за ним, не теряя следа, и мы уже начали ощущать упоение бездной, как вдруг влажный холодный нос ткнулся в мою руку и сбил меня с ритма. Я отмахнулся, но упрямый  нос властно толкнул меня под руку и потребовал ласки. Я почесал его за ушами и меня благодарно лизнули в ладонь. Вместо холодной тоски  в душу пахнуло теплом и я, чувствуя неловкость перед Евгением, поднялся из-за стола. Я уже не хотел исчезать в небытии и не хотел священной тоски растворения…  Маленькая  ушастая собачка вела меня к землянке и требовала тепла и заботы. Мы разогнали из баллончика комариную гвардию и я уложил Чарму на свой топчан. Евгений, завернувшись в плащ-палатку, в одиночестве лег спать у костра... А мы - уснули в землянке. И было нам – хорошо...

   Утром,  «едва только встала над миром богиня прекрасная розовоперстая Эос…» Нет, старый Гомер не помог, зорьку мы проспали, но росу – нет.

   Бегаем по лугам возле Десятилетки, отрабатываем челнок. Опять ежики, мышки, птички. Поднимет, прогонит, потом подбежит, смотрит на меня. Не то, говорю, не то, ищи. Что она понимает – не знаю, но вот, вижу, пошла по коростелю, гонит, гонит,  птичка бежит, травка впереди колышется. Поднять не может, науськиваю, помогаю. Подняла и, главное, увидела, что подняла! Хвалю, сам рад, прыгаем вместе с ней, сую сырок – ей не до этого! Попа ты моя ушастая, сырок не хотим?.. Иду к перемещенному – сразу взялась, подняла и не видит, что подняла. Кричу «молодец» - она копает еще энергичней. И я понимаю, что она просыпается, эта долгожданная охотничья  страсть! Подняли еще одного, погнала, рявкнул – остановилась. Хвалю, не боюсь перехвалить.

   Днем отсыпаемся, похмеляемся, ловим желтых карасиков в пруду, жарим их на костре, а вечером – снова на полигон. Ищем, копаем, топчем, танцуем, поднимаем, не видим – опять ищем, видим - гоняем. Получаем. Когда получаем – садимся, смотрим обиженно, выражение мордочки (чуть не сказал – лица) такое: почему вы на меня кричите? зачем вы меня обижаете? Вот ведь мышь полевая!

   Гоняясь за коростелями, после окрика мы останавливаемся, но подняв дупеля -  мы  отводим душу до горизонта. Хозяин ревет как мамонт – плюют.

   Сажаю, выговариваю, строго, даже грубо: дворянское ты, говорю, отродье, и зачем ты мне, мужику, досталось? То ли дело рыжий Дик -  морда рабочая, характер простой, хоть ты его матом крой, хоть палкой лупи, ему как об стенку горох... а ты? Что ты со мной делаешь, а?.. И так далее, в таком же трагическом тоне.  Проняло, думаю... По коростелям – проняло, а попался тетерев – полетела моя радость, только уши над травой...

   Проводил на следующий день городских охотников, а вечером  -  беру ружье,  показываю его собачке. Понятно, что не понятно. Подожди, поймешь...

   Поднимаем коростеля – не видит. Опять поднимаем – видит, прыгает, рявкаю «сидеть», стреляю. Бежит, находит, ковыряется там, в траве, потом приносит. Дово-о-льны-ы-я-я...
 
   Бросаю убитого, таскает, но уже как-то лениво, видно, что неинтересно ей. Хорошо.  Поднимаем, стреляем – еще трех подряд. Все найдены, принесены, поданы в руку... Так, говорю, ладно, некоторые свои слова я, конечно, беру обратно, «отродье» там и подобное… Она не обращает внимания, бегает, деловая такая… На душе у меня – эх, даже вспомнить приятно...

   На следующий день приезжает Миша Перетукин, привозит с собой бутылку  -  наш,  местного производства. А я ему – бац, жареных на сале коростелей!..

- О-о! Она?
- Она!

   И  выпили мы  -  за нее, за удачу! Удача бывала...
 
   Только не в эту осень – кроме этой недели удалось мне приехать всего два раза. Чарма подала несколько уток на вечерних тягах  –  и всё...
 
   Эта осень в любезной моей Шатуре  была дождливой, а утки было -  мало.
 

3. ОБАЯНИЕ
   Удачи, неудачи... Разбирая свои записки, я теперь уже и не пойму, что было для меня удачей, что неудачей. Только выбор мой тогда, двадцать пять лет назад,  оказался таким, что и сегодня, господа охотники, трижды ура...

   Но - по порядку. Накатал я к зиме диплом о православной вере некоторых  военных писателей  – в пику одному маститому, как тогда говорили, литературоведу – у него все, конечно, служили революции. Размечтался: начнем с военных писателей, потом перейдем к охотникам - Юрию Казакову и Олегу Волкову,  вспомним классиков  -   Аксакова, Хомякова, Алексея Толстого,  а потом, конечно, о нем, о Льве...  Как он искал истину, мучился,  как не хотел растворяться в нирване, и все-таки - согласился. Церковь облаял, охоту, даже охоту! –  бросил, а когда почуял смерть, прибежал в Оптину пустынь.  Нет, не раскаялся он, не захотел, поэтому превратился в «зеркало революции» и Чертков с товарищами проводил его в бездну. Теперь-то об этом все, кому интересно, знают, а тогда  в новинку…  И сам-то я тогда был... только что из комсомольцев – в богомольцы... Может быть, всё б и обошлось, если бы я никого не цеплял, а то ведь написал-то « в пику»! Руководитель мой и позвал на мою защиту этого самого, маститого, тот  выехал в поле с пикой наперевес, старый вояка, волчина матерый, а ему навстречу вместо Ильи Муромца, богатыря и будущего монаха, какой-то щенок! Вспомнили  они мне и инквизицию, и крестовые походы, и крепостное право, и всякое мракобесие, а в конце –  богоискательство Луначарского и картавый ленинский окрик: всякий боженька – труположество! Я было попробовал заикнуться насчет красного террора, взорванных церквей и ленинских мощей, то бишь трупа в формалине, но меня сходу оборвали, погнали как зайца и не дали опомниться: что вы там мычите? как его фамилия?.. Всё, думаю, тюрьма! Слава Богу, был уже девяносто первый год, да и фамилия моя оказалась к месту – Бычихин, посмеялся маститый над моим мычанием и ушли они на совет.  Полчаса их не было... Диплома не видать, понятное дело, однокурсники утешают -  молодец, так им и надо! А где там молодец, когда и в пух, и  в прах...  Диплом, однако же, дали, пожалели, наверное, щенок ведь еще...

   Еду я в метро, заглянул по привычке в сердце, там эти двое, две моих страсти, охотник и поэт, сидят как побитые собаки. Что, говорю, больно, христиане вы недоделанные? Это от обиды, говорю, а обида – от гордыни, и начинаю их учить по привычке и вдруг понимаю,  что и сам я обиды никак одолеть не могу, и чья б мычала, а моя б молчала...

   Жена в прихожей встретила, собралась поздравлять, а посмотрела на меня и запнулась. Что случилось?  Ничего, говорю, диплом ей показываю, изо всех сил стараюсь  улыбаться...
 
    Тут, слава Богу, Чарма врывается в прихожую, прыгает на меня и пошла выплясывать,  нагнулся я - и меня тут же облобызали в восторге.  Поубавилось мое горе. Потом я вкратце рассказал все, жена сочувствовала, а собачка наша слушала молча. Так мы и сидели на кухне, говорили и чай пили. Кажется, тогда я в первый раз и заметил, что Чарма разговаривать научилась. Слышу вдруг:
- Ы! Ы!..
- Чегой-то она?
- Играть зовет, - говорит жена.
- Мычит!..
- Фамилия такая!..

    Глянул я на жену – она смеется, глянул на лопоухое свое – оно с меня глаз не сводит,  и отхлынуло черное, оглянулся я: где ты, горе моё?..

   Между тем  -  весна на носу, Андрей Подковкин звонит с местного телефона– поля открылись, ручьи бегут, озера еще во льду, но уже закрайки. Только вы, любезные господа охотники, можете меня понять, да, может быть, еще рыбаки, у них последний лед - тоже радость...
 
   Приехал я на открытие, построил скрадочек, набросал чучел, сижу себе на зорьке, в маночек покрякиваю – Чарма рядом, на соломке, в дырочку смотрит. Птички поют, кулички разных мастей, чибис летает, кричит, потом сядет и давай на всю вселенную повторять одно и то же сто раз: «я пивик, я пивик, я пивик!..» Очень уж ему имечко свое нравится. Нам тоже нравится, шатуряне мои пивиком его и зовут.
 
     Садится к чучелам чиренок, я его – хлоп, готов. Посылаю спаниеля – спаниель мой в воду лезть не хочет. Что за дела? Бросаю палочку в воду, за чирка, собачка плывет, берет-таки чиренка, выходит и бросает его на берегу. В руки не подает. Что такое, ничего не понимаю?..  Тренируемся на суше – вроде подает. Потом сидит в скрадке, трясется, никак не согреется. Хлопаю еще парочку, сам собираю, пусть, думаю, сидит, а то дрожит уж очень. Идем к землянке, солнышко светит, спаниель развеселился, хозяин – не очень. Дай, думаю, еще поучу...  Бросаю чиренка через Нагорную, она плывет, находит, подносит чирка к канаве, бросает его на берегу и плывет ко мне. Всё – больше они плыть не желают. Хозяин стоит, рот разинул – до мостика километр, вдоль канавы  к чирку - километр, да обратно –  итого  четыре километра...  Завел я себе собачку...

     Сидим у землянки, мужики утешают как могут. Миша Перетукин рассказывает, как братья Некрасовы учили гончака  - ему уже  года два было, а толку не было. Нашли они заячий след, Славка тащит на поводке собаку, а Шурик - впереди идет, гавкает. Километра полтора  трудились эти педагоги, наконец выжлец что-то понял, воткнул нос в след и пошел сам. Зайчатник получился – золото. Кличка – Славный.
 
   Слушаю я, а горя своего одолеть не могу. Опять учиться приходится и опять просить Божьей помощи. Пришлось изучать все примечания, весь мелкий шрифт, пришлось и к Ефанову ездить и самим с Виктором соображать – у Чармы челнок всего десять шагов, а Дик летает за сотню метров.

   К началу августа собачка начала радовать. Учебный пруд в Черкизове мы исплавали вдоль и поперек, с лаем гоняли городских уток, а поноску из утиных крылышек подавали из любых зарослей. Выходя на прогулку, я слышал иногда:«Ы! Ы!» -  оглядывался: нос указывал на полку  - мы забыли  «уточку»!
 
   Поноска получилась очень похожей на крякву и однажды не совсем трезвая дама возле пруда остановила нас вопросом: зачем вы убили утку?  Я попытался объясниться и показал свое изделие зеленой защитнице природы - она увидела десяток пришитых крыльев и задохнулась: так вы, значит, всех убиваете?! И собака носит?! Убийцы!..  Я был слегка ошарашен и не знал, что делать, но Чарма знала – недолго думая, она прыгнула  и рванула у дамы свою  «уточку»! Женщина взвизгнула, схватилась за палец и заорала сиреной –  мне показалось, что нас окружает целая свора гринписок и я рванул следом за Чармой. Да, господа охотники, мы бежали! Мы бежали и смеялись, то есть я смеялся, а Чарма несла спасенную добычу...
 
   ...Вот и август. Здравствуй, ныне и присно здравствуй, великий Август! Едем. Едем!

   Открытие утиной охоты в том году выпало на 19 число. 19 августа 1991 года. Компания собралась порядочная – восемь человек и три собачки: Чарма,  рыжий Дик Виктора Залескина и лохматый дратхаар Макс Андрея Дружникова.

   Не доезжая до нашего ежегодного лагеря увидели на большом чистом карьере красноголовых нырков – Мише Перетукину загорелось: на супчик, на супчик, побежал, спугнул, они сделали кружок – тук, тук, два упали. Метров пятьдесят. «Посылайте собак!..» Послали. Мы послали собак, собаки послали нас. Нет, Чарма сплавала - тридцать метров, как учили – и вернулась обратно, Дик и Макс желания искупаться не выразили...
 
- Заведут собак... Это у них собаки... Дармоеды... Перестрелять к чертовой матери... -  Миша, понятное дело, выражается круче, мне, понятное дело, приходится фильтровать.  Он раздевается, плывет за утками, мы обмываем с него тину и отправляемся дальше.

- Чарме поставь два минуса!..
 
Я не понял, почему только Чарме, но делать нечего, ставлю.

   Вечером, как обычно – пир горой, а утром... Августовское утро, открытие утиной охоты... Всё зависит, господа охотники, от выбранного вами места - это может быть  озеро c туманом над водой и вашей лодочкой в камышах, это могут быть старые карьеры с тропками между ними и островками берез, а, возможно, вы любите то же, что и я: заливные карты бывших торфяных полей  –  тростниковое море, а над ним - небо...
               
  Мы стоим недалеко от лагеря, на бровке с редкими кустиками… Стрельба начинается еще в темноте, вначале – на озерах, потом на карьерах и картах. Утки мелькают тут и там... Собачка моя – вся в азарте, сядет, пробежится, опять сядет. Слышу: «Ы! Ы!..»- мычит, оглядываюсь - ага!..  Мне начинают подсказывать, откуда летит утка. Та-а-к... Яйца курицу учат. Объясняю, что у нас не зенитка и нечего тут мычать на всё болото...  Мышь полевая умолкает... Ненадолго. Я укладываю на чистину три кряквы подряд – стрельба сегодня получается – и довольная Чарма приносит и подает всех. Счастье мое охотничье...  вот оно, можно его потрогать...
 
    Утка идет хорошо и канонада стоит как на войне. Дуплетом выбиваю из стайки пару, понимая, что вторая упадет «где-то там»... Чарму это нисколько не затрудняет, она уплывает, шлепает «где-то там», гоняется за подранком, ловит и подает. Редко позволял я себе дуплеты, потому что трудно искать подбитую дичь в сплошных тростниках!..  Неужели теперь, спаниель мой, я свободен, а?..
 
   Приходим в лагерь  –  Перетукин,  Куликов и Саша Залескин, брат Виктора, сидят, разливают... Ну как? Принесли, конечно,  кто три, кто четыре, оставили штук десять – Виктор с Диком пошли собирать. Перетукин смотрит на Чарму.

- Что, ушастая? Моих тебе не найти, я все там вытоптал...

   Идем. Ежевичник, кустарник, тростник. Миша, встав на кочку, машет рукой, вот, мол, здесь упала, не продерешься, но место сухое,  я всё обыскал, как сквозь землю, если б собаки были, тогда, конечно, но где их взять, нету собак, болонки одни, безнадёга... В это время «безнадёга» вылезает  из кустов, в зубах – утка. Нашла, говорю...

- Нашла?! Уже?.. Надо же... Зачеркни ей один минус...

   Зачеркиваю.  Идем дальше. Метров через пятьдесят Перетукин опять машет руками, я посылаю Чарму и нам приносят еще одну крякву.
 
- Ага!.. Там, - он показывает на соседнюю бровку, - у меня чирок упал, да наплевать, если и не найдет...

Чарма переплывает карту, находит чирка и не спеша плывет обратно.

- Минус зачеркивать?..
- Да... Хм... Надо же, настоящая...
 
   Так спаниель завоевал еще одно сердце.
 
   Между тем в это время в лагере сидит за столиком со стаканом в руке Виктор Залескин и расписывает работу Дика. Утром - сбито пять штук, все найдены, все поданы! После этого, внимая стенаниям охотников, они прошлись по бровкам и отыскали еще пять штук, все найдены, все поданы, без единого выстрела!..

   Что ж... Мы тоже прошлись по угодьям и через полтора часа принесли четырех, правда, с одним выстрелом – пришлось достреливать. Всё равно - Дику нос утерли.

    Пришли и Андрей с дратхааром Максом – скромно сложили дичь и хвастать успехами не стали. Видимо, эта черта характерна только для спаниелей.

   Часть дичи была уже ощипана, остальную сложили в кучку возле палатки Андрея. Рыжий Дик прошелся мимо палатки, поглядел на спящего Макса, осторожно взял из кучки утку и перетащил ее под кустик к рюкзаку Виктора. Таким же манером у рюкзака оказалась и вторая. Что ж, неплохо...  Хотя, обнаружив недостачу, и обругали умного пёсика скотиной.

   После обеда, уснув под березкой, я был разбужен пинком. Мне разъяснили: за канаву сбежал чирок-подранок, и Дик, и Макс его находят, однако подавать не хотят – слишком крутой берег! Посылай Чарму... «Вот, Чарма, -  бубню я спросонок,  -  эти здоровенные лбы, эти лоботрясы... какого-то чирка...»  Я беру пустую бутылку, бросаю через канаву и посылаю собачку. Собачка плывет, забирается как кошка на другой берег и приносит бутылку – дружный, но недружественный хохот встречает ее на этой стороне. Так...  Просыпаюсь окончательно, бросаю комок земли, Чарма переплывает канаву, находит подранка и останавливается на берегу. Чармочка, бормочу я, не подведи, девочка моя, с Божьей помощью, давай...  Она топчется на месте,  наконец решается и прыгает. У воды – с нашей стороны ступеньки – я принимаю дичь, Перетукин подносит собачке сырок, Куликов кричит: так, Черемошка!  А наши здоровенные лбы и лоботрясы... Молчат, конечно.

   Ложимся опять под березку. Меня, честно признаться, распирает. Над нами, в зеленой листве - небо... Господи, говорю, я ведь знаю, что это Ты...  Ты и таланты раздаешь, и помогаешь... А распирает – меня!
 
   В воскресенье возвращаемся домой, везем с собой охотничье счастье, пять крякушек в рюкзаке и два клубка репейников на ушах. Открываем дверь в прихожую – никого, дверь в комнату – хозяйка сидит, смотрит «Лебединое озеро». Чарма бросается целоваться, а я начинаю лебединую песню: открытие охоты, утро, заря, канонада, а Чарма... а наша Чарма...

- Погоди!.. – говорит жена. – У нас – переворот...
- Переворот, точно! Во всей моей охоте – переворот! Если б ты видела!..
- Да подожди ты! У нас – коммунистический переворот, ГКЧП, вон, телевизор глянь...
- Что я, «Лебединое озеро» не видал? Лебеди – белые волки, уток бьют, гусей калечат, я тебе про них рассказывал. Что-то я не пойму, один балет...  На всех каналах, что ли?
 
     ...На следующий день приехала теща, они с женой послушали новости и собрались к «Белому» дому – защищать демократию...  Теща –  сталинистка,  жена –  вчерашняя комсомолка...  демократию защищать...
 
      Побывали и мы с Виктором на площади  –  народ толпится, баррикада стоит как декорация, рядом БТР. Какой-то гуманоид подлетает:
- Нужна ваша помощь, я думаю, надо усилить баррикаду со стороны набережной...
- Мужик! -  мрачно обрывает его Виктор. – Ты в армии служил?
- Нет, при чем здесь армия?
- Щас сюда прилетят два истребителя-бомбардировщика и тут останется кучка камней...

    Гуманоид  шутки не понимает и задом, задом - пропадает в толпе.

- Балаган какой-то... - Виктор плюет на баррикаду. – Пойдем, пивка поищем...
- Что ты плюешься, - говорю, – ваши тут еще в девятьсот пятом баррикады лепили, святое,можно сказать, место...
- Теперь ваши лепят... Пойдем, пивка попьем!..

     Наши, ваши...  Скоро начнется такая чехарда, что не разберешь, где чьи. Со временем,впрочем, все прояснится. Миром, как известно, правят идеи - не подумайте, господа охотники, что этих идей много – их всего три. Первая –  коммунистическая: взять и поделить! Вторая либерально-демократическая: поделить и взять! Третья пока не в чести и о ней я  умолчу.
 
     В общем, как сказал один рыбак,  из сетей коммунизма - в бредни демократии...
 
     Не обошла золотая рыбка и меня – предложили  должность в лесоторговой фирме: брус, доска - по России, лес – по Европе, нарисовали перспективу, а когда озвучили зарплату...  Закружилась  моя голова... Вот они, деньги... Вот она, карьера... Такой шанс...  Еду в метро, мечтаю...  заглянул в сердце  -  а там эти двое, охотник и поэт, сидят рядком, насупились как два опоссума.  Вы чего, собачьи дети? Богатые будем, свободные - тебе книжку издам, тебе «Беретту» из Италии привезу, Чарме – золотой ошейник!.. «Ага... Кабанам и уткам  бусы не забудь...»  Да вы чего, голодранцы советские? И опять им: успешные будем, богатые, свободные...  Охоться сколько хочешь!..  «Где ты их видел, этих свободных? Приедут на охоту, постреляют денек и назад, к бизнесу, кормить его, а то сдохнет! Это мы – свободные, сутки на работе, трое – на охоте! А  сменами махнешь – неделя свободна, Тверская,  Рязанская, я в Вологодскую хочу,  в Астраханской не был, что мне  твоя Италия?..» - это охотник. «А в Шатуре  (это поэт)  озера синие... Святое, Белое, Великое...  рощи березовые...»  « А на Карасовом  по вечерам – утки с неба...   как горох сыплются...  А утром выйдешь  –  поле, роса, спаниель пляшет, солнышко играет, ангел в воздухе...»

   Вот же, собаки...  Чувствую – не одолеть мне эту свору, точнее, этот смычок. Не одолеть мне их без Божьей помощи!

   Иду домой мимо церкви – я тогда еще не ходил туда, только издали любовался – и рассказываю Богу: вот, говорю, Господи, мне кажется это - от Тебя, а они говорят – от мамоны!  Сколько  добра с деньгами сделаю... Но не сломить  мне без Тебя  свою натуру!

   И еще. Жене говорить или нет?..  Тут мне  смешно стало –  нашел, с кем советоваться!  Неужели она от Европы откажется, от машины, от  шубки?  Если только с ума сойдет...  Что же делать мне, Господи?..

   Сижу на кухне, не удержался  всё-таки  –  рассказываю. И про зарплату, и про Европу,  и про свою душу...  И вдруг слышу:
- А ты-то чего хочешь?..  Как решишь, так и будет...  Проживем...

   Вот, господа охотники... Что я мог тогда думать? Только два варианта и было: или это Бог мне подсказывает, или жена с ума сошла...
 
   И остался я на прежней тропе, и не поменял пути, за который и ныне благодарю Бога.
 
   В результате вместо элитного общества бандитов, бизнесменов и банкиров  – веселая  команда из городских и деревенских охотников.
 
   Одни из нас больше любили мелочь и утку, другие зайца, третьи – копыта.  Многие любили и рыбалку, а некоторые – были и такие – просто приезжали отдохнуть в хорошей  компании. И пир, и праздник, и задушевная беседа,  и неизменные три темы – охота, политика и философия. О собаках – само собой. И о женах, конечно,  как без них, они ведь нам тоже родные...

   Но собирала нас - охота, и первая рюмочка всегда была – за неё!
 
   Ну а вторая рюмочка и вторая тема – политика, в те годы она трогала всех. В зеркале революций всё отчетливей рисовался новый бог, которого выбрали русские вместо веры, царя и отечества. Миллионы пошли за ним...  Миллионы идут за тобой, о великий международный банк, покоритель наших сердец и властитель мира! Кланяются тебе российские генералы и приносят в жертву последнего христианского царя. Целует твой сапог картавый вождь пролетариата и вместо весенней охоты из шалаша в Разливе посвящает тебе свои тезисы. Три дня пьют твое здоровье российские либералы на охоте в Беловежской пуще и рвут на куски Советский Союз - принести тебе по частям, чтобы ты, о великий, не подавился.
 
   Олигархи, министры, чиновники...  Журналисты, режиссеры, артисты. Торгуют,                воруют, лгут. За ними сила - дядя Сэм с английской Лизаветой: сладкая парочка. И, конечно, он, международный кукловод и заказчик разноцветных революций – банкир Карабас Барабас.

   Скачет по планете  ковбой,  вечный должник, обвешался томагавками и грозит. Господи, как дитё... Но и Россия уже столетие платит дань! Да и как не платить, если даже охотники, голосуя за очередного патриота, до сих пор не разбираются в родословных, а ведь там черным по белому:  предки – от обезьяны, мать  русская,  отец  юрист. Веселый, говорят, мужик, и погоняло его всегда на слуху. Уж этот да!.. Вот и несут они нам всякую дичь.

    Спорим до хрипоты...  Виктор твердит про Сталина, про его экономику и наш ответ Чемберлену, я вспоминаю Николая  Первого и Александра Третьего, указываю на церковь и христианскую культуру. Вспоминаем старых охотников – Державина, Аксакова, Хомякова - всех, кто славил Русь и ее Создателя, вспоминаем и тех, кому на Руси жить нехорошо - Некрасова, Герцена... Миша Перетукин однажды не выдерживает:
  - Всё, - говорит, - мужики, хватит! Я  понял, чего вы хотите.
   И предлагает тост:
  - За царя и советскую власть!

   Мы посмеялись вначале, а потом  -  согласились.

   Понемногу приходило понимание, что главное горе не вне, а внутри. Выветривается  русский дух и мы уже не замечаем, что в героях наших времен ходит всякая сволочь – Печорин, Дубровский, Пугачев... Декабристы, троцкисты, Ленин... Хрущев, Горбачев, Ельцин... И прочие подобные, имя им - легион.
   
   Долгие годы и я почти не понимал, что такое вера и церковь, государь и отечество.  И только в тридцать лет – открылось...
 
   А лучший мой друг Куликов и в тридцать предпочитал одиночество, упивался
собственной горечью и не мог оторваться от самого себя. Нет, меня он не обливал холодной гордостью, только говорил с  усмешкой: ты разве не видишь, что всё здесь –  прах?.. Вся эта жизнь... Да и кто тут что понимает? Есть только я  -  и бездна.
 
   Женечка, выбери свет - просил я иногда, смотрел в его зеленые с поволокой глаза и чувствовал себя дураком. У него были ум, честность, мужество, презрение к смерти и гордость. А что было у меня?

   А у меня внутри горел огонек. В моей холодной и темной душе горела маленькая свеча! Может быть, вы знаете, господа охотники, как согревает ночную палатку обычная свечка?  Или, может быть, вы видели, как в промороженной таежной избушке разгорается печка, как разливает она вокруг желанное тепло и  понемногу оживает полумертвый охотник? Если вы это видели, может быть, вы и поймете, что такое православная вера и что такое Пасха... Но мой лучший друг не захотел этого понять и не пошел со мной.
 
   И Чарма не помогла, а ведь он, мне казалось, любил её. Он называл ее Черемошка. Крикнет при встрече: Черемошка, собачья дочь! – и летит она к нему, и прыгает вокруг. А однажды – рассмешила. Вытащила из канавы утку на тропинку и мы с разных сторон одновременно крикнули ей: подай! Поглядела она сначала в одну сторону, потом в другую, положила утку, отряхнулась и уселась возле. Пожалуйста, мол, берите... И все равно он видел в ней только умную собаку...  А я видел в ней – любовь... И это было похоже на  огонек в моей душе.  И это было – не от нас.

   Конечно, выбирали пути только мы, а собачки просто любили своих хозяев. Лохматому дратхаару Максу в хозяева достался Андрей Дружников –  не повезло… Жаловался мне Макс…  Андрюха в те годы увлекался копытами  и благородной легавой собаке всё время приходилось общаться с кабаньими рылами и лосиными мордами.  Из другой работы разрешалось только подавать уточку и охранять хозяина… Идешь, бывало, мимо палатки  – Макс у входа, хоп – за сапог! Макс, отстань... Отстанет...  Но иногда вспоминает он, для чего рожден, остановится где-нибудь на бугорке, в невысокой травке, согнет лапу -  вот она, стойка! Андрей, смотри! «Да это он так... красуется...»  Но я-то знаю, что нет, не
красуется он, а мечтает...
               
   Не нравилась мне вначале его морда, уж очень лохмат. Говорю ему: Макс, ты прямо как нечистая сила!  Но -  убрал со лба его лохмы и вижу:  глядят на меня  две большие влажные оливки, а в них – чистая собачья душа...  Ах, ты,  песик...
 
   Однажды перевернул мое сердце и рыжий Дик. Лет пять мы уже охотились вместе и неплохо он работал. Проблема была в другом:  хозяин его всё чаще кланялся  зеленому змию и слабел.  Как-то на открытие выхожу на бровку –  валяется бутылка и пьяный Виктор - спит. У березки стоит ружье в чехле, рядом Дик, а перед ним  -  утка. Мальчик, говорю, так ты, значит, сбегал в угодья, отыскал подранка, принес ему, а он…  Брось его, пойдем с нами!..  Отвернулся дружок наш, только вздыхает...  Не пошел, и Чарма не уговорила...

     Получили мы с моей помощницей диплом второй степени на испытаниях по болотно-луговой дичи и поехали на выставку. Двенадцать собачек в нашей возрастной группе,  мы теперь ученые, скромные, идем в последних рядах. Один круг, второй, вижу, что мы уже вторые, впереди нас только одна рыжая красавица. Чарма, говорю, опять эти рыжие, хорошо б им нос утереть, с Божьей помощью, конечно. Тут к двум судьям присоединяется третий –  будьте любезны, и мы  впереди! Потом - опять рыженькая впереди.  И опять – мы. Судьи совещаются, машут руками, улыбаются и останавливают ринг. Получаем золотую медаль, записывают нас в племенную книгу и назначают вязку. Нет, не с Диком, как мы почему-то надеялись, а с коричневым красавцем Вальдом.

     Работаю акушером, опыта никакого, два часа мучается моя дворянка, мне бы сразу помочь, нет, не сообразил. Наконец, помогаю,  силком вытаскиваю первого - здоровый как волчонок, за ним - мальчик и девочка, прыг-прыг друг за дружкой, за ними четвертый, задерживается, тащу за лапку... Мертвый!  Господи... Опоздал я... Ладно, Чарма жива, остальные живы, вроде все...  облизала их... Шесть  часов утра. Попили с женой чаю на кухне, иду проверить семейство, что такое? Их четверо! Еще одна...  нежданка!  Маленькая такая, а расцветкой – вылитая Чарма!..

     Растут. Маленькую все время  подкладываю к самому полному соску – нет, не догоняет она остальных. Разница между ними должна быть не больше ста пятидесяти граммов, а она отстает на  двести пятьдесят. Это – всё...  Ни племени, ни родословной...  Повез в секцию регистрировать, эксперт отрезает – мала!..  Жалко, говорю, такой живчик! Он посмотрел на нее, пальчик ей сунул, она ухватила и трепать...  Да, говорит,  мала.  Но уж очень мила!.. Ладно...
 
     Тогда я и понял, господа охотники, откуда они берутся, эти миниатюрные дворянки в нашей породе! И еще эксперт сказал: вот увидите, эту малявку  первую заберут...

     Как в воду глядел он, этот доктор наших наук! Приехали два лейтенанта, оба охотники, показываю им щеночков: волчонка, потом второго мальчика – настоящий красавец, потом девочку - сильная, даже волчонка от миски отпихивает. Нет, смотрят на самую маленькую, вот, говорят, эту!..  Значит, и на офицеров действует она, сила эта незримая  -  обаяние...

     Ладно... Сели на кухне, по стопочке выпили, спел я им немножко об охоте...  Как, спрашиваю, собачку-то назовете? А они, не задумываясь: Чарма, конечно!..  Что ж...  И уехала юная Чарма на юг области, куда-то под Протвино,  искать коростелей на тех полях, где лохматый Макс гоняет своих кабанов.
 
     Вторая девочка уехала в Архангельск, а волчонок и красавец остались в Москве. Через  год стали  приходить ко мне справки, что наши детки получают первые дипломы и работают хорошо. А чтобы выйти в люди, нам нужно было два дипломированных потомка...  И стала Чарма -  элитой.

     Друг мой, Андрей Юрьевич Дружников, сказал недавно: не простая, видать,  собачка была для тебя, если ты  теперь даже электронную почту назвал charma9.   Вот, господа охотники, судите сами... А девять  -  не я придумал,  это компьютер мне выдал... Девять лет мы проохотились с моей Чармой!..  А на следующий год проскочила она весной два раза мимо лежащего на земле вальдшнепа и понял я, что время наше прошло...
     Короткая она, жизнь наша собачья...  И всё-таки – слава Богу за всё!..