Епифан и Маврикий. Часть четвёртая

- А на носу, ведь, восьмое марта! - так внушительно сказал Епифан, что Маврикий тут же ощупал лапой собственный аппарат для обработки запахов.
На розовом с белым пятнышком носу ничего не оказалось: ни весеннего дня, ни крупинки соли от съеденной воблы, ни даже заварки от третьего стакана крутейшего чая. Кот неодобрительно покосился на хозяина:
- Дескать, что ещё за фортеля выкидывает бывший боцман?
- Да, брат, - продолжил Епифан. - Женский день - такая скверная штука, что её можно сравнить, разве что, со взятием Бастилии. Вроде и повод есть, чтобы выпить да закусить, а потом повторить неоднократно. Да как подумаешь, что баба от тебя ПРИНЦИПИАЛЬНО ожидает помывки посуды, готовки винегрета, прогулки под ручку, дежурной улыбки. Уф, ещё и подарка с букетом! Как-будто мужик в любой другой день не способен шлёпнуть её по заднице, чтобы ягодицы полдня звенели; или натушить картошки с мясом, да так, что слюнями захлебнуться можно; или купить ей платье, из павлопосадских платков скроенное, яркое да жаркое, а не финтифлюшку-недомерок; или...
Маврикий с интересом мотал себе на ус, откладывая чужой опыт в копилку своей жизни.
- Вот увидишь, - продолжил боцман. - Завтра по деревне придётся ходить, как иудейскому козлу, которого с чужими грехами в пустыню выгоняли. Местные бабы до сих пор считают, что я - тёмное пятно на мужской репутации. Не обкручен, не воспитан, сам себе - и фрукт, и овощ. Обидно женскому полу, что их ПРИНЦИПЫ меня не заводят ни в постель, ни в дебри дремучие, ни туда, куда всяк норовит послать да оказаться не хочет.
Кот стащил с верёвки вяленого окуня, лихо опростал его от чешуи и впился зубами в рыбье тулово. Епифан налил себе в цветастую рюмашку рябиновой настойки и вздохнул.
- Ты не думай, брат, что я - жмот, которому жаль лишнюю копейку потратить на все эти амуры-букеты. Не из тех мужиков боцман Понеделин, чтобы отказать бабёнке в радости! Я супротив "дня" выступаю!
Маврикий догрыз рыбий хвостик, сходил за тряпкой и смёл в газету хребет и косточки. Заварил в кружке малость валерианы, чтобы не отставать от хозяина, махом выдул и запел, прихлопывая хвостом ради ритма.
- Эк, тебя понесло! - удивился Епифан. - Неужто решил бабий день раньше срока праздновать?
Кот привалился к нему тёплым боком, прикрыл один глаз, чтобы на половину спать и на половину бодрствовать, примирил усы с пустующим носом и принялся слушать дальше.
- Я тебе расскажу одну историю, которая меня коснулась слегка да запомнилась навсегда, - негромко сказал боцман. - В прежние, советские, времена праздники были подотчётные, с регламентом, как на собраниях. В коллективе все - товарищи. Как по мне, глазеть на бюст третьего размера "товарища" не слишком завлекательно. Особенно, ежели тебе о правах трудящихся напоминают. Потому, я и выбирал для себя бабёнок лёгких, но не пустячных, которым нравилось телом своим играть, силу женскую вокруг себя облаком завихривать. Ежели хочешь знать, мужики на таких падкие, ноздрёй за версту чуют.
Он подлил ещё настойки, подложил в миску хрустящих груздей, пахнущих лесом, смородиновым листом и чесноком, и продолжил:
- В конце зимы оказался я в Ленинграде. Выпал мне отпуск, и я решил навестить друга, которого лет десять не видел. Добрался до какого-то Купчино, до хрущёвских маломерных квартирок. А люди тогда и этому рады были - отдельно живут, а не в компании с кучей соседей. Приятель мой долго холостяковал, а потом вдруг в одночасье взял и оженился. В письмах ради смеха сообщил, что завёл себе кошку рыжую и теперь чувствует себя мартовским котом. Мы, помнится, у виска пальцем крутили: "Это кем же нужно быть, чтобы за бабьим подолом бегать? Дурак, Мишка, как есть дурак!".
Груздь маслянисто блеснул на вилке и упал в проём между усами и бородой. Боцман захрустел им до скрипа на зубах, добавил мочёной брусницы, крякнул от удовольствия и снова заговорил:
- Лифта в доме не было. А что мне пятый этаж, даже с гружёным рюкзаком?! Позвонил. Тишина. Постучал. Молчание. Хотел было задом развернуться да пяткой по двери шмякнуть, но тут хозяева проявились. Мишка, уже немного лысоватый, но крепкий, как баобаб посреди саванны. И...
Епифан махнул рукой, словно отделял весь мир от Чуда:
- Сколько лет прошло, а я помню. Рыжая, кудрявая, гибкая, как волна в море. Бедром шевельнёт - всё тело звучать начинает. А уж голос!!! Певучий, будто она не обычные слова произносит, а на песенный лад их перекладывает.
Кот отжмурил глаз и уставился на боцмана.
- Не поверишь, я в неё влюбился! Стал вторым "мартовским котом"! Готов был ради неё с моста сигануть или на Александровский столп взлететь! Только ей от меня ничего не нужно было. Словно и, правда, уродилась не женщиной, а дикой кошкой, которая гуляет сама по себе. Мишка чуть ли каждый день её цветы дарил - гвоздики: то белые, то пёстрые, то розовые. И я решил не отставать, притащил на восьмое марта целую охапку красных! А Ева... Представь, её звали, как первую любительницу яблок! Ева голову набок склонила, губку нижнюю слегка надула и выдала: "Я ещё вполне живая, чтобы не возлагать к моим ногам символы революционной святости!". И засмеялась звонко, горлышко белое светом омывая. А потом подошла близко-близко и поцеловала в губы. Меня жаром так и опахнуло, по телу дрожь - с горох размером - рассыпалась. Думал, что из штанов выпрыгну! А ей хоть бы что. Глазища голубые потемнели, грудь ещё выше поднялась. Шарфиком лиловым подвязала волосы и... отправилась котлеты жарить, своим мыслям улыбаясь. Тогда-то я и понял, что мужики бывают счастливы просто от того, что рядом с ним окажется не друг в юбке, не товарищ по жизненному пути, а Ева - кошка, женщина, искусительница, обожающая творить и вытворять. Мне такая попалась всего один раз, и она не стала моей.
Епифан посмотрел в окно, где уже плескались сиреневые сумерки.
- С тех пор я никогда не поздравляю с восьмым марта и не дарю красные гвоздики. Зато люблю бабонек в любой другой день!