Из записей отредактировано и поправлено

Короткий разговор
Кто-то сказал:
Когда хочется пить, когда мучает жажда, - то и кажется человеку, что может он выпить целое море, ведро воды или литров несколько точно — вот это и есть Вера. А когда он уже станет пить, то выпивает всего стакана два — это уже Наука!

В мире уже нет ничего такого, чего бы история ещё не освящала. Про всё уже написаны книги.

В ответ: «Про всё, про всё)) И всё-таки хочется писать ещё))
И кто-то:
Написано "про всё" - немного неправильно, или, вернее, совсем неправильно. И правильно, что хочется писать. Время же не стоит на месте, и новые реалии совсем не описаны! Есть писательский прием: выходили на вокзал к встрече поезда, и описывали разговоры встречающих с пассажирами! В те времена были одни разговоры - носильщики говорили: не желаете ли, барин, ваше высокородие и проч. а сегодня и речь другая и встречают по-другому: без объятий и поцелуев... Надо писать о нашем времени обязательно, в память потомкам! обязательно!!! Попробуйте опыт с вокзалом, вы увидите много историй, продолжение которым можно предположить и придумать! С уважением, желаю удачи!
Конец.

Из записей давних лет.
Бывальщина из рассказов встреченных людей.
Приехал я в райцентр (посёлок Морки) в какой-то церковный праздник. Зашёл в восстановленную старую сельскую церковь, недалеко от остановки автобусов. Был солнечный яркий день. Высокие редкие облака, голубое небо. Возле церкви и в самой церкви встретились, будто давние знакомые, деревенские мужики и бабы, в повязанных наглухо платках. Я будто вернулся в далёкие детские годы. Сбоку от храма, у стены, виднелись старинные памятные плиты над могилами похороненных тут священников. Тут же виделись и новые кресты, утонувшие в высокой траве вдоль оградок вокруг могил.
Зелёная железная дверь ведущая в открытый церковный притвор, истёртые каменные ступени, три, ведущие в Храм, настраивали особым образом, - будто входишь и прикасаешься к чему-то другому, старинному.
Служил поп в потёртой малиновой ризе. Сельская церковь только наполовину была заполнена тихими людьми.
Виднелась паутина в высоких сырых углах, стоял тяжелый устоявшийся запах ладана, деревянного масла, сжигаемого в лампадах, и какая-то влажность подвальная, а Храм стоял на возвышенности и на ярком солнце. Свет недостаточно проникал в узкие, под средневековье, высокие окна. И, конечно, запах восковых свечей, которые на подсвечниках с обоих сторон амвона перед иконостасом.
В эту церковь ещё с крепостных времён ходили по праздникам поколения местных крестьян. Здесь я был в последний раз, когда хоронил бабушку, и тогда Храм был в лесах – строился, ремонтировался, восстанавливался, лет 10 назад. А теперь он выглядел изнутри и снаружи старинным: уже и краска облупилась и стёрлась по углам, и штукатурка стен у потолка вверху местами отлетела. Храм был сумрачный, даже страшный – хотелось бежать от тёмных икон, от скучных однообразных песнопений старушечьих голосов: «Господи, помилуй» - словно все были виновны в неизвестном страшном преступлении, и как будто стояли на суде, ожидая приговора.
На солнце, на лугах у берега реки, было жарко и радостно и хотелось купаться. Большой контраст, после посещения Храма сумеречного – словно освобождал душу от некой тяготы и звал жить и радоваться жизни, подаренной то ли хмурым Богом, то ли живой яркой природой.
 
__________________
Встреча.
«До революции, в селе, недалеко от нашей деревеньки, был бездетный и богатый поп Иван. Помнили его хорошо все старики: длинноволосый, кудлатый, высокий был человек. Водки он не употреблял, копил богатство. Люди рассказывают, что во время смуты, еще вначале 1917 года, поп зарыл золото в старинном помещичьем парке под деревом. А кто-то подсмотрел и золото выкопал, выкрал. С горя поп Иван сошёл с ума, бегал по селу простоволосый, плакал и кричал. Потом его видели в больнице, в городской: страшный, косматый, что-то бормотал постоянно…» - рассказывал дьякон Синицын.
«А другой поп Фёдор – пришедший на смену Ивану – рыжий, весёлый, с разбойничьими глазами – на всю округу прославился пьянством. В престольные праздники ездил в карете своей и приставал к молодухам, как петух за курицами бегал. Уже в самую заваруху гражданской войны 1918 года, поп Фёдор сбрил бороду, записался в безбожники. Служил, говорят, в советской милиции. Приехал однажды в село (родное), зашел в Храм не снимая солдатской фуражки, остановился перед иконостасом, вынул наган: бац(!) бац(!) бац(!) – все иконы, все лампады вдребезги расстрелял. Вышел из церкви, сел верхом на коня – с тех пор его и не видали. Пропал как дым».
Встретились мы с дьяконом Синицыным в дороге, когда и он шёл к нашей деревеньке из райцентра с Храмом, куда я приехал из города на автобусе. А до нашей деревни, по прямой через лес, идти километров пять-шесть.
Дьякон приезжий, в райцентре квартиру не нашёл, а жил в брошенном доме, в нашей деревне со всем своим семейством, с женой и тремя детьми. Церковь, говорит, помогла этот дом выкупить у хозяев, уехавших жить в город. И впрямь, похож был дьякон Синицын на цыгана, - так его и прозвали в деревне нашей сразу, может, потому что очень шумные его дети были… - цыганская борода на смуглом лице, цыганский острый взгляд и улыбка со сверкающими зубами. – По его же словам. Он болтал всю дорогу рассказывая то, что слышал сам и\или присочинил тут же на ходу.
«Вот, был городской поп, старик, перед смертью своей собрал всё ценное, что было в доме – золото, серебро, свои и попадьинские шубы, - запер в окованный большой сундук. На этом сундуке послал постель, накрылся тулупом овчинным и лёг умирать. После его смерти в окоченевших пальцах нашли крепко зажатый ключ от сундука. Когда сундук открыли, увидели, что на крышке написано проклятие попа тому, кто возьмёт добро. Родная дочь попа, молодая поповна, со слезами сама рассказывала о смерти скупого отца: теперь и пользоваться тем добром нельзя – проклято!» - Так рассказывал мне дьякон Синицын свои истории, по дороге, пока мы шли в деревню. Он вообще почти не замолкал, во всё время пути, а я только поддакивал, да слушал, то улыбаясь, то хмурясь.
Дьякон, раньше работал в городе при большом Храме. А жила семья его в странноприимном доме. Это барак двухэтажный, бывший коммунальный дом, отданный Церкви. Когда-то давно там был монастырь и жили монахи.  А теперь же устроено жильё-ночлежка для бедных, для бомжей и бездомных и приходящих паломников. В большой кухне была трапезная – длинный стол, за которым собирались разные люди, и жена дьякона кормила всех жильцов-постояльцев. И дьякон Синицын сидел вечерами со всеми за столом, пил чай и слушал их разговоры. Узнал я по его же словам.
«Разговаривали о богатых: … Раз позвали Катерину, - завсегдатаицу ночлежки, бездомную пожилую женщину, - помогать по хозяйству, убирать дом, богатый коттедж. – рассказывала она. Приходит время обеда, и что увидела Катерина? – схватила хозяйка-богачка тарелки не мытыми руками, а дети, только что игравшие на полу, с немытыми руками сели за стол… «Грязно живут, целый день убиралась, столько мусора – два мешка вынесла» - говорила Катерина.
Мужики о богатых стали говорить: вот живёт богатый мужик, жадничает и всё копит богатство, а живёт грязней свиньи: ни прибраться за собой не умеют. И никакого тебе уважения – ни себе ни людям. А землю себе огораживают шестиметровыми заборами – для чего земля-то им? – начал говорить Гришка Косой. А Белый – седой постоялец, вроде как спорит: Он (богатый) рубль вложит и против того сто возьмет, а ты копейку не можешь употребить по делу.
А то, ещё разговор перешёл на нравы и нравственность: «В деревнях, говорят, даже у петухов не та стала нравственность – (ну, это дьякон Синицын явно от себя говорил) – кинешь корочку хлеба подлецу петуху, станет он кудахтать, кур наманивать: ко, ко, ко! Куры прибегают, а он берет корочку и сам слопает. Съест, окаянный, да ещё на них же, на кур, крылом по земле набегает: убирайтесь, дескать, прочь, - прогоняет!» - Тут вроде бы смеется дьякон, но видя мою несмешливость, только улыбку дежурную, замолкает сам.
«В соседней деревне…» - сообщает дьякон Синицын, некстати. Мы спустились было по лесной дороге в тёмную низину с ельником вокруг. А то шли светлым лесом, - берёзки да редко сосны стояли. – «Да, - пройдя и перепрыгнув ручей в самой нижней точке низины, продолжал дьякон. – На деревне умер старик колдун. Неведомо почему его Штукатуром звали. На мертвого колдуна ходили смотреть всё бабы, сами небось причастные колдовству. Батюшка отпевать не захотел и оставил только Псалтырь по усопшим. Пусть, мол, кто есть родные читают «отходную», но таковых не нашлось, - одинокий старик был.
Штукатур лежал в длинном гробу, по сложенным связанным синеватым крупным рукам ползали мухи, умываясь и потирая задними лапами крылышки свои…
О колдуне рассказывали, что умел он заговаривать «рожу», лечил всех травами и пропарками-компрессами. К нему из дальних деревень ходили, минуя фельдшерские пункты.
В полутьме, в опустевшей избе «колдуна» читал я Псалтырь. Иконы в углу потемневшие, ликов не видать, по тёмным стенам шустро бегали и шуршали тараканы, свечи горели и потрескивали. Свет из окон едва пробивался из-за занавесок тряпичных…».
______________
Пришли мы в деревню ближе к вечеру. По темнеющей улице желтой полосой отмечалась колея песчаной дороги. У ворот дома дьякона Синицын поклонился мне в пояс – почему? – вероятно, он боялся один по лесу идти, оттого и болтал всю дорогу разности. «С разговорами мы прошли дорогу лесную быстрее», - сказал на прощание дьякон и мне так показалось.
Конец.