Глава 46. Осуждение

XLVI. Осуждение.

Огромная круглая луна, насладившись вволю своим безраздельным владычеством на небе во время этой самой короткой, но удивительно ёмкой, колдовской ночи, готовилась, уж было, отойти к дневному покою и отдыху, как вдруг остановилась, задержалась на звёздном троне, припомнив неожиданно об ещё одном весьма колоритном, незаслуженно оставленном всеми человеческом существе. Она заглянула в настежь раскрытое окно большой, ладно сложенной избы, неоновым лучиком-щупальцем обшарила внутри просторную комнату и, убедившись в том, что всё как надо, - как было оставлено в кульминационный момент разгула стихии страсти, - совсем уж почти успокоилась. Но напоследок решила пошалить. Отыскав в мареве высокоградусных - хоть закусывай - сивушных паров тело человека, разбросанное по вздыбившейся одеялами и подушками кровати, луна устремила свой самый шаловливый, самый яркий лучик прямо ему в лицо и, умиляясь обиженно-недовольными гримасами спящего, некоторое время забавлялась игрой. Но недолго, потому что всплывающее из-за крутого бока земли солнышко уже поубавило интенсивности свечения маленьких колючих звёздочек, разбросанных повсюду на небе, и собиралось теперь приняться за свою ночную сменщицу. Как известно, Луна и Солнце – не соперницы, но и не подруги вовсе. Поэтому Царица Ночи предпочла не задерживаться на небосклоне и поторопилась восвояси. И вовремя, потому что хорошо известно, каково тонкой, чувствительной душе человеческой, потревоженной внезапностью хмельного пробуждения. А так у неё ещё есть время и возможность понежиться в покойной, хотя и обманчивой иллюзии сна.


Тяжёлый, плотный, густой как настоящая деревенская сметана туман обступил со всех сторон человека, сжал его в тиски, окутал липкими холодными объятиями тело, проник  даже внутрь, завладев безраздельно и разумом, и душой, разливая по всему его существу тревогу, страх, безысходность. Даже звуки, обычно наполняющие собой всё пространство вокруг, тонули, растворялись в тягучей белой субстанции, сливаясь в один монотонный, давящий нещадно на уши гул тишины. В таком тумане не то что передвигаться, мыслить трудно. Когда всё разноцветье мира, вся причудливость, уникальность, неповторимость форм составляющих его предметов и творений исчезает, проваливается в тартарары, как бы перестаёт существовать вовсе, обрекая сознание на полное одиночество, на абсолютную оторванность от реальности, от причастности к сущему. Тогда разум - этот трепещущий очаг самости человеческой личности - перестаёт распознавать собственное бытие, обрекая его на полное, глухое небытие. Не получая никаких сигналов от окружающего мира, человек невольно теряет его, а будучи неотъемлемой его частью, его составляющей, он перестаёт осознавать и самого себя. Если, конечно, душа не преисполнена верой. Только она и спасает всегда.

Человек произвольно, не под действием воли, но подвластный лишь врождённому инстинкту самосохранения вытянул вперёд руки, и они растворились в плотной густоте тумана, потонули в его непроницаемом омуте, как сахар в горячем молоке. Он сделал осторожный шаг вперёд… - ничего не произошло. Ещё один шаг… потом ещё… и уже смелее, невольно убыстряя движение в отчаянной попытке вырваться, освободиться из плотных, навязчивых объятий белого плена… - и вдруг неожиданно сначала руками, потом сразу же лбом и, наконец, всем телом пребольно наткнулся на непреодолимую преграду холодной, шершавой стены красного кирпича. Множество вездесущих искрящихся звёздочек брызнули из глаз и поплыли, растворяясь в белом крахмальном киселе тумана, постепенно окрашивая его тёплым жёлто-оранжевым колором. Человек прислонился всем телом к неприветливой, грубой заскорузлости кирпичной кладки, перебирая наспех в изрядно уязвлённом сознании всех знаемых и незнаемых им девиц лёгкого поведения, а также их матерей. Передохнув малость, перевёл дыхание, сбившееся не то внезапностью контакта, не то потоком ругательств, и, сетуя на всю неприглядность своей судьбы, вздохнул тяжко и поплёлся вдоль стены на ощупь, рассчитывая, что этот не вполне определённый ориентир его куда-нибудь да приведёт.

Так шёл он долго, может быть, несколько часов. Впрочем время в такой обстановке однообразия весьма относительно, как и сама обстановка, – минуты вытягиваются в вечность, жизнь, целая человеческая жизнь, обещающая быть полной и насыщенной, вдруг скумокивается в манюхонький скоротечный миг и виснет, как муха в паутине, на невесомой, нехотя раскачивающейся нити случая. Прожить её тогда весьма трудно, но необходимо. Поэтому человек продолжал свой монотонный путь вдоль красной кирпичной стены. Впрочем, окружающая его действительность несколько изменилась и продолжала меняться хоть медленно, едва уловимо, но неуклонно. Молоко тумана, приобретя в момент столкновения едва различимый жёлто-оранжевый оттенок, постепенно набирало густоты и насыщенности красного тона и теперь сияло ярким оранжевым цветом, будто апельсиновая корка. Кроме того, туман с каждой минутой как бы разогревался, теплел и, наконец, из промозгло-зябкой липучей субстанции превращался во всё более лёгкую, ласкающую тело атмосферу. Больше того, туман, кажется, даже начинал постепенно редеть и рассеиваться. Человек прибавил шагу, не отрываясь, впрочем, от путеводной стены.

Так шёл он ещё какое-то время, пока не наткнулся на другого, копошащегося возле кладки, как будто что-то монтирующего в ней. Туман уже достаточно поредел, что возможно было рассмотреть не только самого работника, но и его работу. Это был смуглый бородач, одетый в лёгкий военный френч с большими звёздами внутри обрамлённого дубовыми листиками красно-синего ромба на погонах и такой же военный картуз. Он, насвистывая что-то латиноамериканское, старательно прикручивал массивной отвёрткой к стене большую латунную доску с выгравированными на ней письменами.

- Что вы делаете? – почему-то спросил человек бородача.

- Как что? – неподдельно удивился тот. – Место в колумбарии  хочу застолбить.

- Для кого?

- Для себя естественно. Для кого же ещё? Не видишь разве, что написано?

Человек пригляделся к выгравированной на доске надписи и прочитал: «ЗАРЕЗЕРВИРОВАНО ЗА РЕСПУБЛИКОЙ КУБА. ДО ИСПОЛЬЗОВАНИЯ ПО ПРЯМОМУ НАЗНАЧЕНИЮ НЕ ВСКРЫВАТЬ. ОХРАНЯЕТСЯ ГОСУДАРСТВОМ».

- Так вы же ещё живой… - изумился человек.

- Ха! Когда помру, поздно будет. Место-то знатное, фешенебельное, весьма популярное. Сопрут, - бородач кивком головы показал в сторону, куда во всё более и более рассеивающийся туман уходила красная кирпичная стена, - вишь, сколько понаехало тут. Эх, дороговато конечно, половину ВВП отдал - этот бизнес у вас почище нефти и газа будет. Ну да чего там, один раз живём, один раз помрём.

Человек обратил взор в указанном направлении и в изрядно уже поредевшей оранжевой пелене увидел множество людей, облепивших стену и мостивших к ней свои латунные доски. Такое разнообразие фасонов одежды и оттенков кожи можно было встретить разве что на олимпиаде - казалось, со всех, даже из самых отдалённых уголков планеты собрались сюда эти люди. И насколько глаз мог различать уходящую вдаль красную кирпичную громадину, настолько видна была разношёрстная, разноцветная толпа.

«Что ж это за место такое?» - подумалось человеку. И как только вопрос этот созрел и встал вдруг в его сознании, где-то сверху, над самой головой, настырно ударяя в уши, неожиданно забили до боли знакомую мелодию куранты.

Человек инстинктивно поднял вверх голову. В вышине, немного не доставая красной рубиновой звездой до последнего сгустка интенсивно тающего тумана, пела свою вечную песню Спасская Башня Московского Кремля.

«Ёкарный бабай, - пронеслась через мозг шальная догадка, - так это…»

Человек резко развернулся спиной к стене. Перед ним расстилалась древняя почти как сама Москва, неизменно статная и величавая, также неизменно меняющая свой облик в зависимости от текущего исторического момента, но всё же, несмотря ни на какие исторические моменты, олицетворяющая собой сердце России площадь, издревле величаемая Красной. Но как она преобразилась с тех пор, когда человек видел её в последний раз! И дело даже не в толпе богатеньких и знатненьких живых покойников, устроивших себе здесь колумбарий - превращать главную площадь государства в архигиперсуперпуперэлитное кладбище начали гораздо раньше и совсем другие товарищи. Прямо на площади, правильным рядком с Василием Блаженным с рубиновыми звёздами вместо крестов, местами даже затирая обзор его красоты своим присутствием, как монумент гегемонизирующей толерантности, возвышались пока ещё одетые в строительные леса два строения, о существовании которых в этом городе и на этом месте человек от самого своего рождения и подумать не смел – а именно, главная мечеть и главная синагога страны. Хотя может и всего мироздания, если принять во внимание амбиции местных правителей. На строительстве ещё суетливо сновали туда-сюда рабочие, а толпы представительных заказчиков – как в белоснежных, расшитых золотом халатах с одной стороны, так и во всём чёрном, с длиннющими завитыми пейсами из-под широкополых шляп с другой - уже любовались строениями и всячески обсуждали их будущее функционирование. Странно и удивительно было, что именно здесь, в самом центре тысячелетнего государства российского эти воинствующие антагонизмы Ближнего Востока нашли-таки и общий язык, и взаимопонимание, и добрососедство. Русским же москвичам от щедрот своих выделили длинную полоску вдоль кромки площади - весьма удобную и даже комфортную для сбора милостыни у добреньких, щедрых на всякое не особо обременительное благодеяние москвичей пришлых и гостей столицы. Всяк знай своё место.

- Стойте! Остановитесь! Что вы делаете?! – закричал человек, насколько хватило сил его лёгким. – Это же вам не Америка! Это же Москва… Россия… Святая Русь!

- Что ты так кричишь, дорогой? – услышал он за спиной голос бородача. – Ну святая, ну Русь, что из того? На святость-то вашу никто не посягает, хоть ложками её кушайте. Вы же сами нас пригласили?

- Кто?! Кто вас сюда приглашал?! – человек развернулся к вопрошавшему. – Пушкин что ли?!

- А хоть и Пушкин, - бородач, ничтоже сумняшеся, продекламировал с пафосом, - «ВСЕ ФЛАГИ В ГОСТИ БУДУТ К НАМ, И ЗАПИРУЕМ НА ПРОСТОРЕ».

- Так то ж в гости, а вы как к себе домой ломитесь. Понаехали тут, устроили тут, понимаешь, колумбарий! А где ж парад-то на 9-е Мая? На каком основании?! По какому праву, я вас спрашиваю?!

- Известно на каком, нам разрешили.

- Кто?! Кто вам разрешил?!

- Он… - бородач кивком головы указал в самый центр площади. Там в плотном кольце болванов с мигалками на темечках катал туда-сюда по булыжной брусчатке игрушечные танки, бронетранспортёры, передвижные ракетно-пусковые установки и прочую грозную разве что для оловянных солдатиков технику с виду представительный, всерьёз озабоченный внешней безопасностью и внутренним благополучием вверенной ему «песочницы» товарищ Президент некоего странного, до смешного декоративного, сувенирно-суверенного образования с карнавальным названием Эрэфия.

- Этот? – уточнил человек у бородача.

- Угу, - подтвердил с ухмылкой тот.

- Ты что же это делаешь, паршивец?! – на ходу кричал человек, подбегая к президенту-катале.

- Что? – не на шутку встревожился последний, как курица-наседка подбирая под себя игрушечную бронетехнику.

- Ты чего это понапускал сюда кого ни попадя?!

- Чего? – катала никак не врубался в то, что от него хотят. Или делал вид, что не врубался.

- Чего чего? Зачем понапускал, спрашиваю?!

- Чего чего зачем понапускал? – похоже, он и вправду ничего не понимал, зато пресильно перепугался за сохранность своего стратегического арсенала. – На… - в качестве отступного, чтобы его не беспокоили и не пугали так, он протянул человеку игрушечную же новенькую жёлтую Ладу Калина-Спорт, - … бери… насовсем… у меня ещё есть.

- Ты что со страной сделал?! – заорал взбешённый непонятливостью оппонента человек. – Распродал державу инородцам оптом и в розницу, Иуда! Русским в России остаётся только милостыню просить!

Катала наморщил лобик, будто соображая что-то, растопырил в стороны ушки, встрепенулся, видимо вспомнив нечто, и расплылся в искренней довольной улыбке, обрадованный, что не только обороноспособности «песочницы», но и даже её автопрому ничто не угрожает.

- А, ты об этом? – проговорил он со вздохом облегчения, оглядывая площадь и пряча Ладу Калину за пазуху, ближе к сердцу. – А я-то думал…. Так мне ж разрешили…

- Кто???!!!

- Он… - снова посерьёзнев, вкрадчиво сообщил Президент, одними глазами указывая за спину человека.

Тот оглянулся. На трибуне мавзолея, неспешно, с артистизмом раскуривая трубку и подозрительно озирая исподлобья всё происходящее, стоял совершенно живой отец всех народов Иосиф Джугашвили, он же Коба, он же Сталин.

- Не может быть… - опешил от неожиданного поворота человек.

- Он, он… - подтвердил катала.

В два прыжка преодолев расстояние до мавзолея, человек побежал вверх по лестнице на трибуну. Лестница оказалась крутая, ступеньки далеко отстоящими друг от друга, так что подниматься было весьма тяжело. Марш за маршем, пролёт за пролётом, невзирая на усталость и одышку, человек бежал и бежал вверх, обливаясь потом и жадно глотая ртом воздух как рыба на льду. А лестница всё не кончалась и не кончалась, бесконечные ступени всё мелькали и мелькали перед глазами, уплывая из-под ног вниз и возникая из небытия вновь вверху. Но вожделённая площадка трибуны с мудрым небожителем на ней ни в какую не приближалась. Словно линия горизонта или светлая заря коммунизма.

Наконец силы иссякли. Очередная ступенька оказалась круче и неприступнее всех остальных. Изрядно притомившийся человек споткнулся об неё и, пребольно раня бока острыми гранями, кубарем покатился вниз. По ходу падения он вспоминал маму с папой, всю остальную родню дальнюю и не очень, отчий дом, огород, сад, улицу, неизменно уходящую за околицу, родное село, речку, необъятный край, называемый тепло и значительно Родиной, в которой ему посчастливилось принять и провести долгую, насыщенную, казавшуюся бесконечной жизнь…


***

- Ну и угораздило же вас, молодой юноша! Ну, вы и попали, как это у вас нынче говорится! Можно сказать, прямо с седьмого неба свалились, почти что из самого рая! И ведь таки больно же, должно быть, и обидно, да?

Связанный по рукам и ногам, прикованный тяжёлой и гремучей цепью к вкопанному прямо в земляной пол массивному столбу, подпиравшему низкий давящий потолок, я сидел в полутёмном, освещённом лишь малым огарочком оплывшей свечи подземелье. Сквозь маленькое, совсем крохотное оконце под самым потолком нехотя пробивался тускнеющий свет утомлённой уже луны. А заря, ещё не набравшая ни силы, ни власти в поднебесье, только-только лишь обозначила холодным и звонким ультрамарином своё неизменное ежеутреннее возрождение. Странное, мистическое время суточного коловорота. Время безвластия, когда ночь уже не…, а день ещё не…. Время всеобщей забытости и оставленности, когда всё вокруг замирает, или даже умирает, испугавшись само в себе своей чересчур вольной, чересчур разнузданной жажды жизни. Время безвременья, когда вчера окончательно и безоговорочно уже кануло в Лету, а завтра всё никак и никак не настанет. Время зевак, окунувшихся к этому часу с головой на самое дно своих самых глубоких и самых цветных снов, и время воров, прекрасно использующих эту счастливую оказию для исполнения своих самых тайных и самых страшных злодеяний. Совы уже уснули, насытившись, а жаворонки досматривают во снах грядущие, ни разу ещё не звучавшие, вЕдомые покуда только им одним песни. Не случайно человек, ежели он конечно не вор и не разбойник, об эту пору сладко почивает самым глубоким, самым властным сном, пленившим, опоившим чарами сладострастного забытья его тело, и душу, и сознание. Даже влюблённые к этому часу, наигравшись вволю дружка дружкой, преизобилуя и внешне, и внутренне всем самым прекрасным, самым сказочным, самым волшебным, самым сумасшедшим, самым самым, что только может дать Любовь, да только Любовь одна и может дать, даже они, обнявшись тесно и жарко, спят с блаженными улыбками на счастливых лицах, будто нет на земле ни пробуждения, ни разлуки, ни измены. Всё спит.

Я не сплю. А будто во сне вся эта несуразица с моим арестом, с этой темницей и гремучими цепями не менее пуда каждая. Будто кошмар навалился на меня всей тяжестью и терзает, измывается над растерянным сознанием, задавая ещё одну безумную загадку, разгадать которую надо, ну очень хочется..., но нет никакой мочи. А может, это и не сон вовсе, а напротив, я только что очнулся от сказочного забытья, с реальностью не имеющего ничего общего. Только когда же я уснул в таком случае? И сколько длился этот сон? Уж не с самого же моего рождения, потому что во всю мою жизнь ничего такого, заслуживающего столь грубого и бесцеремонного обращения со мной, я не совершал.

- Простите великодушно, что нынче не предлагаю вам разделить со мной скромный еврейский ужин…, потому как нечего делить…, всё уже поделено… и без нас. Да и вы не столь воинственны, как давеча. Впрочем, тогда, на автостанции я пригласил вас немножко покушать вовсе не из опасения быть побитым, а чисто из великодушия и человеколюбия. Вы были одиноки, и я одинок, вот мы и сошлись в одной компании за скромной трапезой да за беседой умной и весьма полезной. И сейчас равно из тех же великодушных, человеколюбивых помышлений хочу спросить я вас – а как вы тут оказались в этом нечистом, совершенно не предназначенном для человеческого пребывания помещении?


***

- Ты кто? Как тут очутился?

Неожиданно проснувшийся от страшного падения с вершины мавзолея казачий полковник сидел среди разбросанных подушек, скрученных в жгут простыней и смятых перин в своей кровати и недоумённо тёр опухшие глаза.

Сновидения. Эта волшебная, неразрешимая загадка забытья. Какие только шутки - порой забавные, порой весьма и весьма неуместные - разыгрывает она с расслабленным, совершенно беззащитным сознанием человека? Особенно если оно, это сознание отягощено изрядной чрезмерностью возлияний туманящими мозг и порабощающими волю напитками. Подумайте сами. Представьте себя совершенно голеньким, размягчённым негой, не готовым противостоять превратностям судьбы, но неожиданно и грубо изъятым из властных и горячих объятий страсти и перенесённым вдруг в абсолютно иную реальность. В которой не вы уж всецело обладаете жарким податливым телом некой Афродиты, а напротив, ваше жалкое, лишённое какой бы то ни было опоры тело вдруг становится игрушкой в руках жестокого, ничем не стеснённого в своей изобретательности рока. А чуть только вы немного освоились в новых для себя условиях, чуть только привели в некоторое соответствие и созвучие друг с другом разобщённые, растерянные и разбросанные повсюду тело, душу и дух, определились с направлением и даже сумели в некоторой степени возлететь, воспарить над сковывающей вас суетой и подобраться почти что вплотную к идеалу, призывно манящему, покоряющему всё и вся блеском непревзойдённого авторитета, как тут же пали настолько низко и настолько больно, что оказались … в собственной постели, совершенно голый, истерзанный коварной, предательской негой, не способный принять и даже осмыслить нежданные, приводящие в крайнюю степень недоумения подарки судьбы. И что же вы видите?

В красном углу комнаты, освещённый мерцающим огоньком лампадки стоял высокий худой человек и молился на Образ. Вопрос и недоумение атамана его совсем не трогали, казалось, он не воспринимал обращённых к себе слов, а только еле слышно шептал что-то одними устами да степенно и размашисто крестился, будто монах-отшельник в своей собственной, одинокой, удалённой от мира келье.

- Эй… мужик… ты чё это, а? – вовсе не грозно, скорее растерянно и даже с опаской продублировал свой вопрос полковник.

Незваный гость никак не отреагировал и на эту попытку привлечь его внимание. Вообще, он вёл себя как хозяин, как имеющий абсолютную, ни с кем не делимую, никем из земных тварей не упраздняемую власть. Закончив молиться, он трижды поклонился в пояс Образу – единственному во всём мироздании, Кому позволял себе кланяться - отъял от иконостаса не уместный в Красном углу портрет Сталина и, внимательно рассматривая его, прошёл в центр помещения, где сел на единственное не опрокинутое кресло возле стола.

- Да-а … - протянул он мягким бархатным баритоном. – Что сталось с тобой, человек Русский? Где растерял ты свою стойкость и непоколебимость в вере и верности? Почто поклоняешься мерзости, позабыв о том, что составляло всегда твою силу, что являло предмет чёрной зависти и тайного преклонения у других народов? Когда ж очнёшься ты от безумия своего? – и бесстрастно, отстранённо, будто ненужную ветошь бросил портрет вождя народов прочь от себя в царство хлама, разбросанного по комнате, будто от ночного посещения «чёрного воронка» . Подобное к подобному.


***

Голос вопрошавшего, его манера вести диалог были очень знакомы и наводили на весьма неожиданную, но приятную догадку. А когда он вышел из мрака на маленький, освещённый несмелым огоньком свечи пятачок, я с радостью, но вместе с тем с изумлением узнал в нём давешнего профессора-археолога, с которым мне довелось коротать ночь на автостанции за увлекательной и серьёзно заинтересовавшей меня тогда беседой.

- Профессор?! Вы?! Но… Вы-то как тут?!

Мимолётная радость встречи быстро уступила место огорчению. Так как со всей очевидностью доказывала, что размолвка с Настей, чуть было не состоявшаяся этой Купальной ночью «свадьба» с русалкой-блудницей, равно как и мой арест сразу по выходе из леса и возвращении в село, а значит и настоящий разговор в тёмном глухом подземелье темницы – вовсе не сон, а звенья одной цепи, которая и есть реальная, всамделишная жизнь.

- Любопытство, мой молодой друг. Всё оно - любопытство, знаете ли. Настолько завела меня наша с вами дискуссия, настолько растормошила все любознательные, легко увлекающиеся клеточки моего мозга, что я таки не выдержал и повернул вслед за вами. Всё хотелось посмотреть, как вас тут примут, да вопросики кой-какие позадавать, порасспрашивать на весьма интересующую меня тему. Верите ли, с самыми добрыми, с самыми искренними моими намерениями я помчался сюда? А попал вот, как видите, в темницу. Как вы думаете почему, за что? А я вам таки отвечу, молодой юноша - за то, что еврей и жид одновременно, а это весьма неприглядно и вовсе небезопасно стало быть в местном окружении и особенно в последнее время. Но вы-то не еврей, насколько я понимаю. Вы-то догадались, за что вас посадили? И не просто посадили, а ещё - позвольте вас немножечко попугать - побьют, и боюсь, что даже до смерти. Вы поняли мою мысль, юноша? Вы имеете себе ответ на вопрос - за что? Я уж  не спрашиваю за «что делать?».

Я не имел ответа, более того, сам ломал голову, прикидывая и выискивая в моём поведении за прошедшие сутки что-либо антизаконное, антиобщественное. Но не находил, а потому просто пожал плечами.

- Я так таки и думал. Так таки и думал, - оживился профессор и зашагал по земляному полу нашей темницы, как по кафедре. – Позвольте, я попробую вам кое-что объяснить. Может оно таки поможет и подскажет выход?

Я не возражал, напротив, я даже стал бы просить профессора оказать мне любезность, если бы предполагал, что он способен хоть как-то разрешить ситуацию. Но ему, видимо, вовсе не требовалось ни моего разрешения, ни моих просьб, потому что он, нисколько не озабочиваясь моей реакцией на своё предложение, просто стал говорить обстоятельно и со знанием вопроса. Будто читал лекцию в своём институте.


***

- За что ты себя так мучаешь, человече? – продолжал вопрошать гость, обращаясь не то к полковнику, не то риторически отсылая слова в пространство. - Всё-то ты ищешь счастья себе, всё-то копаешь изрядно кучу мусора, именуемую мудрствующим лукаво разумом общечеловеческими ценностями. А знаешь ли, в чём твоё счастье? Помнишь ли заблудшей, одурманенной памятью, что составляет истинную ценность для человека вообще и для Русского в частности? Не знаешь…. Не помнишь…. А жаль. Значит, жили мы и трудились, не покладая рук, на ниве Русской государственности, выходит, что напрасно.

Человек замолчал, задумался тяжело, устремив взгляд немигающих глаз в пол, в пустоту. Может, в прошлое, в далёкое прошлое, когда он был ещё молодым, сильным, даже могучим и могущественным, способным одним словом, да что там словом, взглядом грозных властных очей изменить судьбу, жизнь и смерть человеков, целого народа. Которому он служил верно примером и тяжким подвигом отцовства, а значимее этого подвига не сыскать на земле. Но равным ему по степени самопожертвования и Любви, черпающей в себе всё новые и новые необоримые силы, может быть лишь подвиг сыновства. И они – народ Русский – несли этот крест терпеливо и преданно, понимая чувствующим остро сознанием, что сыну без отца тяжко весьма, настолько тяжко, что и передать нельзя, что и помыслить себе невозможно. А отцу без сына вообще не бывать, как морю без воды, солнцу без тепла и света, счастью без радости - в нём его и продолжение, и смысл, и осуществление себя самого.

- Чего ищешь ты? О чём радеешь? О свободе? А знаешь ли, что она весьма относительна? От чего освободиться чаешь? От кого? Будучи сам тварью, ты не можешь быть свободным вполне. Вся твоя свобода заключается лишь в самостоятельном выборе кому поклониться. Отцу ли? Купцу? Что принять как непреложную ценность бытия? Любовь ли созидающую, творящую, соединяющую в единый монолит даже самые разрозненные индивидуальности? Хотя, вместе с тем строго спрашивающую и судящую, но на то ж она и Любовь - не чета похоти. Дитя своё ведь наказуешь, любя. А девке блудливой всё готов посулить, отдать, простить, покуда не овладел уступчивым продажным телом. А там, что твой склероз. Всё позабыл, и что посулил, и что получил. Люба ль тебе такая забота, коль сам, что та девка, на торг вышел?


***

- История, в которую вы вляпались, молодой человек, так же трагикомична, как и вся история вашего государства. Я имею в виду Россию. Потому, поразмыслив немного о вашем народе, его судьбе, о том, что привело его к столь плачевному состоянию, и как освободиться ему, вылезти из этого, простите, дерьма, вы легко поймёте и то, как выкарабкаться вам самому. Так что развесьте ваши ушки и слушайте меня внимательно. Старый еврей вам плохого не скажет. Дело в том, что вы, русские, извечно живёте прошлым, постоянно озираетесь на него, ищите в нём решение всех насущных проблем, причины сегодняшних бед. Ищите неизменно во вне - где угодно, только не в себе самих. И ведь находите же, как ни странно. У вас все кругом виноваты, не случайно ваша излюбленная теория – теория всемирного заговора – разрешает эти ваши многочисленные… хм… недоразумения. Вообще в русских много негативизма, причем довольно упрямого, настырного. Наверное, это из-за постоянного подсознательного страха перед властью, вперемешку с фанатичным обожанием её же, неизменно граничащим с дикой, первобытной ненавистью к ней же. Казалось, ну как возможно бояться, любить и ненавидеть одновременно? А ведь у вас это таки получается. Ведь вы же как никто другой способны … к парадоксам. Вот смотрите, другие народы - я имею в виду народы просвещённые - смогли-таки создать для себя приемлемые социальные условия жизни. Значит, и в России это тоже может быть возможно. Чем ваша Россия хуже? Надо просто перенять чужой опыт и не стесняться того, что сами не смогли додуматься до некоторых элементарных вещей. Учиться-то никогда не поздно. Но это на первый, рациональный, прогрессивный взгляд на вещи. Только не на ваш. Вам это не годится, для вас это не приемлемо, ведь тогда необходимо будет признать свою несостоятельность, неумение распорядиться собственной судьбой. Ну, по крайней мере, хотя бы отказаться от этой безумной идеи своей исключительности, богоизбранности. Уверяю вас, это место всё ещё занято.


***

- Ныне заместо Любви ПРАВО тебе посулил заморский купчина. И ты повёлся, принял, как драгоценную пилюлю от всего. А что есть право? Что за зверь такой? И чем так пригрело тебя это лихо? Чем прельстило?

Человек вдруг приподнялся с кресла, будто хотел куда-то пойти, словно увидел что в тёмном углу комнаты, но вдруг замер, так до конца и не выпрямившись. Наверное, неожиданно вспомнил что-то очень важное, сильное, изменившее, в одно мгновение перечеркнувшее его намерение. Он стоял так несколько секунд недвижно, совершенно вроде неживой. А в контровом свете трепещущего огонька лампадки ясно вырисовывался его грозный угловатый профиль, такой, знаете ли, впечатляющий, цементирующий волю, приводящий даже в содрогание душу, что хоть икону с него пиши… или чекань монету.

- Что оно стОит, то право, если без Любви? – наконец проговорил он в задумчивости. – И право, и свобода, и справедливость, о которых так много говоришь ты. И даже власть. В первую очередь власть.

Он снова сел в кресло, медленно изгибая, как бы складывая в скрипучих застарелых суставах своё высокое худое тело. Движения его казались отрешёнными, самопроизвольными, не зависящими от воли. А рассудок, поймав за юркий хвостик какую-то внезапную мысль, казалось, силился вытащить её всю из тёмной и глубокой норы памяти. Распрямить, выложить, выстроить в правильную, понятную, столь необходимую в данный момент форму. И высказать вслух.


***

Ну скажите, чем вам так претит пример запада? Там люди умеют отстаивать свои права и выстраивать жизнь по собственному усмотрению. Вас никогда не удивляло, почему в Европе претензии к правительству принимают иногда столь массовый характер, что порой замирает вся инфраструктура города на несколько дней? А сколько они отправили министров в отставку с полным обломом политической карьеры в будущем? Там это обычное правило. А у вас как с этим? А никак. Почему? Хи-хи. Да потому что они не ждут, как вы, пока к власти сам собой придет хороший, справедливый дяденька и всем плохим покажет кузькину мать в профиль. Они создают такие условия, что плохой, вороватый чиновник долго не усидит на месте. А вы чаете, что перемены к лучшему должны начаться сверху, как благодать, как данность высшей воли и справедливости. А чуть ждалка у вас истончится, испортится от чересчур длительного использования, то ничего другого вам не остаётся кроме как бунта жестокого и беспощадного. Вот в этом вы все, а ваши, простите, дёргания вправо-влево неминуемо упираются в одно - в захват власти с последующим «до основанья а затем». Надеюсь, вы теперь понимаете, многоуважаемый юноша, в какое, извините, дерьмо здесь вляпались? Надеюсь, неосознанно.

У русских всё с ног на голову! Ваши правители - слуги народа, как вы сами говорите – вовсе никакие не слуги, а настоящие баре - из грязи в князи. Они правят вами, как хотят, как им, не вам, заметьте, а именно им вздумается. А вы – истинные хозяева страны - влачите жалкое существование у них в холопах … и даже не в холопах, а в некоем подобии мелкого домашнего скота на откорме. Вам надо, чтобы прожевали да в рот положили. Вам опёка нужна аки младенцам несмышлёным!!! Вот вас и опекают все кому не лень. Вы инфантильны до безумия. У вас не государственный менталитет, а зависимый, рабский, холопский. Отсюда все беды и неустройства. По этой причине на западе более стабильные государства с более развитой экономикой и социальными отношениями в отличие от России, которую на протяжении всей её истории мутит, тошнит и качает в разные стороны словно пьяную.

Вы решили взбрыкнуть? Собрались тут учинить террор и диктатуру? Ха-ха-ха! Это что, ноу-хау для России? Новое экономическое чудо, которое на самом деле никакое не новое, а из года в год повторяющееся старое. Вечное! Вам хоть кол на голове теши, а вы всё за своё. В России столько было и есть всяких терроров и диктатур во всевозможных их проявлениях и чисто национальных заморочках, что если бы от этого зависело ваше благополучие, то русские бы были уже самыми счастливыми людьми в мире. Вы счастливы? Скажите, вот вы, именно вы счастливы?


***

- Помнишь ли, как стоял ты под татарином на поле Куликовом? Помнишь, как золотилась заря первыми лучами солнышка, как утренние птички щебетали да заходились этим своим переливчатым перезвоном аж до самозабвения? Как каждая травинка, каждая былинка, каждая козявушка мира Божьего, пробуждаясь от сна, ликовала новому дню, новому сегодня, не ведая до времени, что для многих, ой как для многих завтра уже не настанет? Всякая тварь бессловесная счастлива этим незнанием. Но не ты. Ты ведал. Знал всецело и совершенно, что это солнышко ласкает тебя, может статься, в последний раз.… И боялся.… Да, боялся.… Как не хорохорься ты сегодня, что не говори высокопарно о героизме, о непреклонности русского духа, о решимости пострадать за отечество и Христа его … боялся и трепетал всеми клеточками души человеческой. И именно потому, что она человеческая - не деревянная, не железная, обездушенная и обезличенная. А трепетная, живая, желающая, жаждущая жизни, никак не представляющая себе иного, помимо жизни, способа существования. Да и кому хочется умирать, особенно когда так явно, так жизнеутверждающе пробуждается природа, когда каждая клеточка организма, каждая наималейшая частичка своего собственного Я настолько тонко и слитно настроена в унисон со всем сущим в мироздании, со всем живущим и зовущим жить, что и передать, представить себе нельзя. Когда настолько ясно и отчётливо видишь, слышишь, понимаешь, ощущаешь, что вот она жизнь, вот она какая есть на самом деле, непередаваемая, неописуемая никакими словами никаких самых богатых и щедрых на определения языков. Какая она тонкая, неуловимая, необъятная в своей малости, что осознать и ощутить её возможно только в минуты неотвратимой близости смерти. А смерть близка была как никогда. Она бродила в среде твоей, касаясь тебя костлявой лапой, обдувая тебя ледяным дыханием своей близости, как трепетная невеста жаром любви брачное ложе, аж мурашки по коже. Она выбирала себе жертвы. Отсчитывала, отмеряла своё. Снисходительно ухмылялась упрямству, нежеланию твоему, несогласию ни в какую уступать ни капельки, ни наималейшей капелюшечки от вот этого самого ощущения единства со всем сущим, живым, пусть безмерно далёким, но неимоверно близким в эту минуту. И чему уступать, на что менять – на безликое, отстранённое, неподвластное никакому пониманию небытие. Это же какое насилие над душой?! Какую нечеловеческую муку, боль, терзание испытывает она бедная в минуты неотвратимой близости смерти?! Настолько одна только эта мысль противоестественна её беспредельной сущности, настолько дикая, до самых выворачивающих на изнанку судорог противная её природе, что в одночасье легко, как глотнуть воздуха, можно лишиться рассудка.


***

- Вы вот тут в Закудыкине вашем собираетесь, объединяетесь, кучкуетесь.… Всё правильно в принципе, правильно, объединяться нужно, один в поле не воин. Но для чего?! Всё для того же - чтобы учинить очередную заварушку, свершить ещё одну ВЕЛИКУЮ МАЙСКО-ИЮНЬСКО-ИЮЛЬСКУЮ или какую там ещё РЕВОЛЮЦИЮ, поперестрелять дружка дружку, и правых, и виноватых позамучить до самого что ни есть отторжения всего того, за что собственно боролись изначально! А тех кто останется, загнобить очередной диктатурой! Как бишь она, нынешняя у вас будет называться? Пролетарскую проходили, бандитскую пробовали, теперь, стало быть, ПРАВОСЛАВНАЯ? Ха-ха-ха!!! Щас описаюсь! Обалдеть можно от вашей глупости! Всё это без толку, потому что в силу того что вы по сути своей рабы, холопы, быдло, не хотите сами управлять своей жизнью, отвечать за неё, вы тут же поставите над собой нового барина и слёзно попросите его высечь вас. Большинству русских нравится, когда ими управляют, решают за них, кормят объедками с барского стола и секут на конюшне. «Высек, и тем самым запечатлел…»  - вот она русская благодать. У вас рабский менталитет. Русскому мужику нужен барин в виде вертикальной власти, который будет ему указывать, что делать и как жить. Сегодня в России плохой барин, да? А вам хочется хорошего? Поэтому нынешнего нужно грохнуть и поставить другого, лучше прежнего. Вот ваша логика, вот ваша ментальность, ваше и жизненное, и философское кредо.

Вы никак не можете понять, не то по причине своей недоразвитости, не то твердолобого упрямства, что есть государство и есть его граждане, которые ни много, ни мало составляют гражданское общество. Если нет такого общества, то нет и государства. Вы, русские, в силу своей незрелости и инфантильности считаете, что государство это то, что всем руководит - правительство, чиновники, вся властвующая элита. А народ сам по себе – безропотная, молчаливая скотина. Русский человек по причине эмоциональной и духовной незрелости ориентирован на построение вертикальной власти. И поэтому он не понимает, никак до него не доходит, что государство это он сам.

Вы убиваете себя, потому что живёте как стадо при пастухе. Вам даже войны не надо. Пока вы не научитесь думать и решать проблемы обществом целиком, а не ждать милости от добренькой справедливой власти, вас будут иметь все кому не лень, не те так другие, кого не поставь. Не жидов вам бить надобно, чтобы спасать вашу Россию, а своих собственных воров, которых вы почитаете за умельцев жить, которых клянёте на чём свет стоит, но приобщиться к ним, приблизиться к кормушке общака мало кто из вас откажется. При таком раскладе ваши же доморощенные урки быстро и охотно объяснят вам, что к чему и кто есть «ху». Да что там! Уже объяснили и настолько доходчиво, что ваше баранье стадо готово их в попу целовать за возможность отщипнуть от общака кусочек. Вы не способны подчиняться даже собственным уставам. Это и делает вас неполноценными. Поэтому у вас в России бардак и происходит.

Да, я не люблю русских! Но за то, что они вечно ищут крайних в своих же проблемах, и не понимают, что пока сами за ум не возьмутся, проблемы никуда не уйдут.


***

Так что же держало тебя перед лицом неотвратимости смерти? Что не позволило отвернуть? Что дало тебе силы, не отвернувшись, устоять, выстоять? Умирая, не умереть во век? Право? Какое же право сильнее и естественнее права на жизнь? Свобода? Что может быть глупее и безумнее чем свободный, ничем не навязываемый выбор того, что более всего противоречит самому понятному и самому органически естественному желанию человека – желанию быть? А ведь ты сознательно выбрал небытие, предпочёл его бытию пот татарским ярмом. Может, справедливость? Но разве справедливо ждать от тебя пожертвования самым дорогим, самым ценным, к тому же созданным вовсе не тобой, но дарованным тебе туне, ради того, что ты сам никогда не увидишь, не сможешь воспользоваться, заплатив непомерную цену? Что же так неистово и прочно держало тебя супротив калёных татарских стрел вопреки здравому смыслу, логике, устоявшемуся уже, врождённому у нескольких твоих поколений страху и трепету перед несокрушимой, жестокой, казавшейся неотвратимой как Божья кара ордой? Что, если не Любовь и основанная на ней Вера? Любовь к Родине, к России, к твоему маленькому, но до боли родному селу, с которым неизменно связано всё понятие твоего собственного значения и предназначения. Любовь к соратнику, который, если не ты, то он уж непременно, … но почему же он, а не ты? Любовь к женщине – матери, жене, дочери – настолько явная, понятная, осязаемая каждой клеточкой твоего естества, что без неё Любовь к Богу лишь пустая, фанатичная обрядовость. И Вера, нерушимая Вера в то, что эта твоя Любовь созвучна, сопричастна, в какой-то степени даже соизмерима той Любви, ради которой Кровь и Крест стали однажды единственно возможным средством для спасения человечества. Твоя сопричастность Христу, общая природа твоего сегодняшнего креста Его Кресту, Его оживотворяющая, деятельная Любовь зародила, возродила в сердце твоём ту самую Любовь, позволившую тебе встать, и выстоять, и победить.

Да, именно Любовь и ничего более.

Ты хочешь сказать, что и сегодня ты готов встать и победить? Верю, что встать готов. Даже верю, что победить не прочь. Но кого победить, против кого встать? Вернее, за кого? За того упыря, что ты в красный угол определил? А кто тебе сказал, что там его место? Откуда ты взял, что он нужен России? Что ты вынес из своей истории? Чему научился? Чем наполнил своё сегодня и преисполнишь своё завтра? Знаешь ответ? Не даёшь ответа…. Всё, что тебе удалось вынести из уроков прошлого, чему научиться – это жёсткая, даже жестокая вертикаль власти с одной стороны и либеральные общечеловеческие ценности в угоду жидовствующему  западу с другой. Вот на двух этих антагонизмах ты и пытаешься усидеть как на двух стульях. Мечешься, мечешься бедный, сталкиваешься лбом сам с собой до боли, до судорог, кровью собственной умываешься, злишься сам на себя, борешься изо всех сил.… А с кем борешься? С тенью… с блефом… с жалкой отрыжкой… с собственным отрицанием себя самого. Ведь того, против кого ты восстал, попросту нет. Его не существует, пойми. Он иллюзия, блеф, пена морская в бушующем океане противоборства антагонизмов. Он мусор и в прямом, и в переносном смысле этого слова. Твои жидовствующие либералы обвиняют его в сталинизме, в узурпации власти, в попрании права и закона. И они правы – он таков. А насквозь прокрасневшие коммунисты напротив - в либерализме и жидовстве. Так ведь и эти правы. Кто же он? А никто. Он живёт и властвует, пока ты, разделившись сам в себе, лупишь себя же по башке обеими руками то красной, то белой дубиной и упиваешься переменчивой победой над собой, добивая в безумном восторге остатки себя. Повторяю и хочу, чтобы ты понял это всей своей печёнкой – его попросту не существует, он пустое место, господин НИЧТО. Только не путай с капитаном Немо, у того была идея, цель, стремление, энергия, движение, действие, сила, дух, ум, наконец. А у этого что? НИЧЕГО… Он то, что всплывает, когда бурлит, и газики пузыриками так Буль-Буль-Буль. А всплыв однажды, уже не тонет. Бесполезно с ним бороться, оно… он… - впрочем, без разницы - воняет только тогда, когда его трогают, когда под ним бурлит и вздымает вверх всякую гадость. Не тронь. Перестань сам в себе делиться на либералов и патриотов, на сталинистов и демократов, на русских и жидов, повернись сам к себе лицом, вернись в себя - в Русского, в Православного, веками объединяющего в себе сотни народов и народностей, множество вер и верований, сложившего, спаявшего из этой многогранности великую культуру и действительно великое государство, сильное, могучее, непревзойдённое таким единством разнообразия. Тогда он сам рассосётся, разложится на ингредиенты и удобрит собою благодатную почву Российской государственности. Такое уж у него свойство.


***

Как видите, милейший, у меня есть все основания полагать, что приехали вы сюда зря. Ну скажите на милость, не станете же вы, ежели вас освободят хоть завтра, хоть прям вот сейчас, не напялите же вы на себя шутовской казачий китель и не приметесь размахивать шашкой направо-налево, надрывая горло угарно-кабацким «Бей жидов – спасай Россию!»? Разве ж Вы для этого? Разве ж это Ваше? Вы умный, образованный, интеллигентный молодой человек, Ваше предназначение – просвещение, а ни какой не пьяный, разгульный патриотизм, что здесь процветает. Я давно ищу людей, с которыми можно всё это обсудить, обдумать, но не обязательно тех, кто будет соглашаться безоговорочно. Пускай спорят, я люблю тех, кто спорит. Только так можно выявить все слабые и сильные стороны своих идей. Поэтому я не отступаюсь от потасовок. Другие могут заметить то, что упустил я, и тогда мы сообща доработаем мои … наши идеи, а значит, сделаемся сильнее, убедительнее. Только идиот будет дискутировать с единомышленниками. Но среди нынешних горлопанов я таковых не нашёл. Всё, на что хватает этих спасателей России, это тупо обзываться и угрожать. У них две извилины: первая - русский национализм, вторая – антисемитизм. И ВСЁ!!! Этого мало для изменения ситуации в такой стране как Россия. Это политическое движение уже готово к вымиранию. Более того, оно обречено.

Ну, что вы молчите, юноша? Вы согласны со мной? Или давайте поспорим. Я ведь могу помочь Вам отсюда…


***

- Вот, я пришёл поругать тебя, вразумить, а не вышло... не так как-то вышло…

Незваный гость встал с кресла и, отвернувшись, пошёл по направлению к красному углу. Подойдя, он перекрестился степенно и размашисто, поклонился в пояс Образу и замер в молитве.

- Эй…, делать-то что? – подал, наконец, голос полковник. Он всё ещё сидел на своей кровати и не смел пошевелиться.

- Ты власти хочешь? – проговорил гость, не прерывая молитву. – Но помни – ТОЛЬКО ТОТ В КРЕМЛЬ ВОЙДЁТ, КОГО ХРИСТОС ВЕДЁТ. А КОГО ХРИСТОС ВЕДЁТ, ЗА ТЕМ И РУСЬ ПОЙДЁТ. А ИНОМУ КРЕМЛЬ МОГИЛОЙ ОБЕРНЁТСЯ. Так было и будет на Руси, - и снова углубился всем своим вниманием в Образ.

Через несколько секунд он, припомнив что-то, вернее, как бы что-то напомнило ему молитвенное общение с Господом, внезапно остановился, замер на мгновение и, не опуская десницу от верхней точки крестного знамения, оглянулся в четверть оборота на полковника и молвил.

- Тут человек к тебе от меня придет,… пришёл уже, так ты…. Впрочем, поступай по совести. Я не судья тебе. Один над нами суд.


***

Я не хотел вступать в полемику с этим человеком. Странно, но на сей раз он вовсе не казался мне столь симпатичным и мягким, а слова его не находили в душе моей созвучия. Он вообще не был похож на моего давешнего ночного собеседника-археолога, будто его подменили. Но и оставить без ответа то, что он говорил о моём народе, а значит и обо мне, я тоже не мог.

- По-моему называть неполноценным народ, создавший великую культуру и великое государство, насчитывающее более чем тысячелетнюю историю, по меньшей мере, глупо и необоснованно высокомерно. Вы тут что-то про гражданское общество, про вертикаль власти, про хорошего и нехорошего барина, про закон...? Извольте. Лично я не понимаю никакого иного закона, никакой иной власти, нежели закон и власть Бога -  Создателя, Промыслителя и Судью всех и вся. Либо того, кому Он доверил её, поставив над народами,  помазав на Царство. Не понимаю и поэтому не признаю. В России так было всегда со времён возникновения и установления Русской государственности и русского Православия. Любая другая власть, если она не от Бога и не основана на Законе Его - не власть вовсе потому как беззаконна и преступна априори.  Она обречена уж тем, что сама себя поставила вне Бога, объявив высшей своей ценностью человека, то есть, определив тем самым тварь выше Творца. Тварей, как известно, превеликое множество. Все они разные, непохожие друг на друга, со своим индивидуальным представлением о благе. Что может связать их, спаять в единую силу, в цельный организм, в народ? Что, как не Высшее благо, Высший Закон, непреложный, не поддающийся никаким изменениям со стороны человека? Воля большинства – переменчивая, капризная, податливая то лицемерным ухаживаниям, то грубой силе, как любовь молоденькой смазливой профурсетки? Все попытки подстроить общество под постоянно меняющиеся прихоти бурлящей массы приводят только к одному - к постепенной, но неизбежной деградации человека, к превращению его в высокоразвитое животное, а само общество в стадо – куда все, туда и я. К этому вы нас призываете? Этого от нас ждёте? Этому поучаете? Да, мы сейчас переживаем далеко не лучшие времена. Это так. Но мы их переживаем и переживём, в то время как другие, некогда просвещённые народы попросту перестают, а многие уже перестали существовать, смешавшись в безликую серую массу, не помнящую родства. Есть такой старый, бородатый анекдот, в котором женщина в переполненном автобусе делает выговор пьяному мужику, по тому лишь поводу, что он таки пьян. "А у тебя ноги кривые, - отвечает тот ей. - А я завтра трезвый буду". И будет ведь, не сомневайтесь.

- Высокомерно, говорите? – ответил он не сразу, как бы несколько растерявшись, выхватив из моих слов то, за что уцепился его въедливый ум. - Может и высокомерно, но основания есть. Ваша культура не более великая, чем остальные, не обольщайтесь. Но то, что она более трагична, это точно - если учитывать огромную территорию, массу населения и неспособность решать проблемы. Интересно, что вы вообще понимаете под словом культура?

- Я думаю, это то, что отличает человека от других тварей, что являет в нём печать образа и подобия Божьего. А ведь он единственное из созданий, наделённое этим даром – даром творчества, созидания, обращения в жизнь, в реальность, в бытие тончайшего, невесомого, как дыхание, импульса мысли, помноженного на непреклонную волю. Какая из тварей ещё способна на такое? Кто ещё обладает подобным даром? Мыслью – да, волей – конечно, … да хоть тот же дьявол. А вот мыслью созидающей, волей творящей – никто, только человек.
Я замолчал, давая ему возможность возразить мне. Но он только отрешённо смотрел на меня, как человек, разочаровавшийся в своём намерении, в своей последней, дерзновенной попытке осуществить неосуществимое. Мне даже показалось, что я обидел его. Он будто потерял ко мне всякий интерес и стоял тут только по необходимости, по упрямой потребности довести до конца начатое. Тогда я продолжил.

- А культура Русская на самом деле Великая. Это не исключительно моё личное мнение, если бы так, я бы и заикаться не стал. И откуда вы, уважаемый, взяли тезис о неспособности нашей решать проблемы? Тысячелетняя история России вас полностью опровергает. Если конечно для вас это аргумент.

Вы тут взяли на себя вольность поучать нас, как построить Америку в России. А вы не пытались спросить у нас: оно нам нужно? Или вы считаете, что Америке не достаточно верноподданной Европы? Нравится вам жить по-американски? Живите себе на здоровье. В Америке. А нам не нравится. Мы в нашей России ничего кроме России видеть не хотим. Вас это оскорбляет? Не даёт вам спокойно жить? Успокойтесь уже и оставьте Россию для Русских.

Вам никогда не понять нас. Вы, уважаемый, представляете общество, построенное по принципу общаги, в которой каждый имеет право и ДОЛЖЕН это право отстаивать, бороться за него ежедневно, в мелочах. А чуть ослабит надзор, тут его и съедят - закон джунглей. Такая модель, как показывает практика, вполне жизнеспособна и имеет право быть. Но мы, Русские, её не приемлем. Мы не хотим общаги. Потому что духовно, генетически, если хотите, тянемся к другой модели - к модели семьи, где всех соединяет Любовь, и над всем стоит Отец. Он не выбирается на общем сходе - сегодня один, завтра другой, превзошедший первого умением болтать и обещать. Он Богом данный глава семьи, общества, государства, априори любящий, заботящийся о чадах своих, если и наказующий их строго, то таково уж его отцовское право. А у чад верных и почитающих отца есть своё право священное, незыблемое, неотъемлемое - право на послушание и покаяние. Я родился и вырос в семье и не хотел бы вдруг оказаться в общаге, хотя понимаю, что для многих, не помнящих родства, это весьма удобный и может даже единственный способ существования. Жалко их. Нет, правда, очень жалко. Потому что Любовь всегда превыше права. Вам об этом любой русский ребёнок скажет.

Мой собеседник давно уж не расхаживал туда-сюда, словно по кафедре, не выглядел всезнающим, авторитетным профессором, поучающим юные неокрепшие души и умы. Мне даже показалось, что он вынужден был признать справедливость моей, отличной от его правды. Хотя ему это было неприятно, что отразилось и в его глазах, и в мимике лица, и в молчании, которым он оценил мои слова, словно зачётом.

- Верю вам, молодой человек, - наконец заговорил он. - Верю, что и взаправду так думаете, как говорите. А посему … - он осёкся на полуслове, подумал немного и заключил. – И всё же моя правда вернее, жизненнее. Вот смотрите, люди, что в Закудыкине собрались, по вашей правде тут и, вроде бы, за неё же. А знаете, за что вас пополудни казнят?

- Казнят?! – не на шутку удивился я не только такому исходу дела, но и осведомлённости моего сокамерника. – За что?!

- За изнасилование…. У вас ведь так принято – подозревать в одном, осудить совсем за другое, а казнить за третье, - он улыбнулся кривой, совершенно неискренней, натянутой улыбкой. На какое-то мгновение, на совершенно крохотный, незначительный миг блеснул в его ухмылке гранью алмазный клык, отражая последний предсмертный вздох угасающей свечи.


***

Страшный, просто сумасшедший стук в дверь отвлёк атамана, вывел его из состояния созерцательного ступора. Он содрогнулся всем телом, будто через него от макушки до самых пят пропустили электрический разряд немалой мощности.

- Щас… щас… - проговорил он непонятно кому, то ли продолжавшему как ни в чём не бывало молиться гостю, то ли тем, которые изо всех сил колотили и наверняка собрались уж вынести дверь в комнату вместе с косяком. Он слез с кровати и в чём был, то есть в правом носке, кинулся открывать дверной засов, в прочности которого только что сумел убедиться. Не добежав до двери всего несколько шагов, он вдруг осознал всё антидресскотство своего внешнего вида, вернулся к кровати, поднял с пола вблизи неё и торопливо, на ходу надел шёлковый китайский халат с драконами и только тогда отпер засов. В помещение тут же вломился с шашками наголо и калашниковыми наперевес небольшой, человек в пять-шесть отряд во главе с есаулом Нычкиным. Все выглядели встревожено и даже напугано.

- Что?! – вскричал возбуждённый донельзя есаул.

- Что?! – ответствовал ему начинающий тоже нервничать полковник.

- Что случилось?! – уточнил свой вопрос есаул.

- Что случилось?! – не сдавался в порыве недоумения полковник.

- Где?! - круто изменил направление вопроса Нычкин.

- Кто?! – поддался на вираж атаман.

- Он… - совсем уж конкретизировал есаул, ощупывая всё помещение цепким липучим взглядом.

Полковник оглянулся на красный угол. Гостя нигде не было. С иконостаса, с одного из образов на него внимательно и строго взирал, проникая внутрь, в самое сердце, совершенно реальный, будто живой Царь и Государь всея Великия, Малыя и Белыя России Иоанн Васильевич Грозный. И взгляд этот как бы говорил, вторя постепенно удаляющимся затухающим эхом: «Я не судья тебе. Один над нами суд».

- А … где…? – перехватил инициативу совсем уж растерявшийся атаман.

- Кто? – поддался Нычкин.

- Царь…

- Кто???!!! – возвысил голос почти до фальцета есаул.

«Закусывать надо», - пронеслось в головах у прячущих шашки в ножны воинов.

Оказалось, что уже с полчаса казаки штурмуют запертый изнутри вход в комнату полковника. С тех самых пор, когда патрульный разъезд увидел льющийся из распахнутых настежь окон яркий слепящий свет, как от тысячи тысяч свечей или лампадок, и услышал низкий, словно раскаты предгрозового грома голос, вещающий что-то на неизвестном, непонятном языке. Обеспокоенные служаки постучали в дверь – никакого ответа, они постучали ещё, более настойчиво – реакция ноль. Тут подошёл Нычкин и распорядился стучать сильнее, а если потребуется, то ломать дверь и спасать его превосходительство. Это было исполнено с присущим рвением, пока взмыленные от усердия казаки не обнаружили живого и  совершенно невредимого атамана, даже в драконах, и без всякого намёка на пожар либо какую иную неприятность или каверзу. Тогда только все успокоились и разошлись по делам службы. Нычкин остался.

- Разрешите доложить, господин полковник?!

- Что ещё? – никак не мог окончательно придти в себя атаман, будто какая-то мысль держала, ни в какую не хотела отпускать его душу. Может, приснилось что…?

- Задержан неизвестный без документов. Думаю, лазутчик и жидовский шпион. Уверен, что шпион. Как прикажете поступить? Расстрелять как обычно, в подвале? Или казнь принародную учиним?

Полковник молчал. Он сидел на своей кровати, почти как несколько минут назад, только в халате и, свесив на пол ноги. Его сознание никак не покидал недавний сон, видение, настолько явное, что определить точно, было то наяву или только пригрезилось, оказалось для его воспалённого рассудка задачей весьма сложной, практически невыполнимой. «Тут человек к тебе от меня придёт,… пришёл уже, так ты…», - свербело в мозгу и ни в какую не отпускало.

- Так может, и не шпион вовсе… - не вполне уверенно пролепетал атаман, - может так, прохожий?

- Шпион, точно шпион, - заупрямился есаул, но вдруг понял, что этот аргумент не особо убеждает сейчас полковника, что нужно что-то другое, более существенное, изначально не требующее доказательств обвинения.

Нычкин подошёл ближе, почти вплотную, присел рядышком на кровати, совершенно оставив субординацию, и вкрадчиво-доверительно сообщил искусительным полушёпотом.

- Это ещё что? Самое ужасное – не хотел говорить Вам, расстраивать - он изнасиловал Вашу… э-э-э… ну, эту Вашу…, певунью. Чуть не скрылся от правосудия, собака. Потерпевшая успела вовремя сообщить. Изловили гада.

- Что-о!!! – нерешительность и мягкотелость атамана как корова языком слизала. Он весь налился красным праведным гневом, медленно, словно неумолимо надвигающийся рок, встал на ноги, захрустел фалангами пальцев, крепко сжатых в кулак, и грозно топнул в пол правой, обутой в несвежий носок ногой.

- Повинен смерти!!!