Шляпа из рыси

                (Рассказ-быль)

                -1-   
На осенней зорьке, когда её малиновый свет  лишь слегка касался края оконной шторы, старший егерь, одного  кавказского  заповедника, Алексей Мамонов  пробудился от жуткого сна. Приснилось, будто на него, сидящего в засаде  охотника, вдруг, оторвавшись от своего дикого стада, понёсся огромный, страшный в  чудовищной ярости кабан. Алексей жмёт на спуск  карабина, а выстрела нет. Вот вблизи уже чёрная клиновидная голова, торчащие из челюстей клыки, готовы разорвать  его в клочья, но карабин молчит. И тут он, опытный, старший егерь-охотник, не то что вскрикивает от страха, а дико, по-звериному взвывает. И от  собственного взвыва просыпается. Обрадованный, что случившееся всего лишь сон, Алексей со спины поворачивается  на бок. Углом простыни отирает с лица холодный пот. Затем с каким-то дьявольским наслаждением скребёт нервно зачесавшийся под густой рыжей щетиной подбородок и приглаживает пальцами коротко торчащие  усы.

Поднявшись и убрав постель, он окидывает ленивым взглядом просторную спальню. Глаза цепляются  за «трофейные», по его словам, и со вкусом отделанные знакомым мастером,  оленьи рога над дверью. Перед порогом - шкура добытого им пару лет назад горного козла. А на полу - дорогой, с вишнёво-красным геометрическим орнаментом, дагестанский ковёр. Ступив на него босыми ступнями, разминаясь, замахал из стороны в сторону руками, с усмешкой взглядывая на такой же ковёр на стене, позади кровати.  На  нём  его безотказный, времён ещё прошлой великой войны карабин. Тот самый, который отказался стрелять в приснившегося кабана-вепря. Сон же был не случаен.

В один из прошлых выходных, он, со своим помощником егерем Минаем Курковым, спланировали для приехавших из города  троих охотников облаву на кабанов. Проверив у охотников наличие лицензий, перекинувшись с ними парой фраз, Алексей смекнул, что сильно перенапрягаться с этими гостями не стоит.

- Значит, вы настроены против диких хрюшек? – спросил он, со снисходительной улыбкой.
- Вполне!-  бойко, без улыбки, ответил худощавый,  одетый, в отличие от других,  в военную камуфляжную обмундировку, мужчина.

Где-то через час, оставив на лесной поляне свой, видавший виды «уазик»,  егеря повели гостей по извилистой тропе к недалёким, начавшим уже по-осеннему пестреть  вершинам.  По пути пояснили: здесь, под лесными грушами и алычовыми зарослями, как раз любят кормиться обильно падающими  с ветвей  плодами  кабаньи семьи.  Двоих гостей определили в засаду. Алексей с Минаем и тем, в камуфляже,  назвавшим себя   «Михайлычем»,  пошли по лесу загонщиками.  Михайлыч  оказался весьма активным. Вскоре, оторвавшись  от егерей, с двустволкой наизготовку, он,  пятнисто-зелёным призраком, вмиг растворился  среди густого  подлеска.  А уже минут через пять Алексей вздрогнул от истошного вопля. Раздирая руками и грудью  кусты кинулся на помощь.  На земле, сплошь усыпанной желтыми  плодами груши-дички, он увидел скорчено лежащего, с откинутой в сторону двустволкой  Михайлыча. А  краем намётанного глаза успел заметить кинувшегося в кусты, наверно,  уже от его вскрика, крупного, смолянисто-чёрного, с рыжими подпалинами вепря. В ту же минуту подбежал и встревоженный Минай. Перевернули на спину стонущего,  с прикрытыми глазами гостя.  В глаза сразу бросились выпятившиеся,  через широкую, окровавленную прореху в камуфляже, голубовато-сизые внутренности горе-охотника.  Егеря криками позвали   двоих его сотоварищей. К счастью, у одного в рюкзаке оказалась аптечка. Раздев пострадавшего и протерев свои пальцы спиртом,  Алексей заправил под бледную кожу, уже впавшему в беспамятство Михайлычу, кишки. Сообща наложили поверх раны тампоны, перевязали их двумя широкими бинтами и рукавами самой куртки. А после того, как раненого уложили на заднее сиденье «уазика», Алексей, по наклюнутым капсюлям,  выяснил:  Михайлыч успел дважды нажать на спуски курков, но бесполезно. То ли сами капсюли, то ли порох оказались бракованными.  Пострадавшего же, после обработки раны поселковым врачом, отправили в городскую больницу

Прошло недели две. И старший егерь Алексей Мамонов, всё  с тем же помощником егерем Минаем Курковым  принимали уже под свою опеку более желанных для них гостей. Тех, у  которых спрашивать о наличии лицензий по закону положено, но на деле язык  не поворачивается. Тем более, что выгода тут взаимная: ведь и сами егеря могут стрелять на такой охоте зверя, какого угодно, сколько угодно и тоже без лицензий. Короче, в тот день всё устраивалось для  старшего районного охотоведа, с его корешами, из районной администрации и полиции. Два дня бухали, трещали выстрелы в тех заповедных местах, причём не исключая, находящегося под приглядом егерей, взращённого ими же кукурузного поля. Ведь оно как раз  и предназначено для приманки, охочего до кукурузных листьев и початков зверья. 

Прощаясь с покладистыми, «всё понимающими егерями», пьяные, довольные гости уезжали в  дорогих, загруженных до некуда  звериной свежатиной, внедорожниках. А  старшему егерю Алексею Мамонову перепало подвалить тогда в кукурузе того самого, центнера на два весом, кабана-секача, распоровшего,  «в целях самозащиты», брюхо лицензированному охотнику-любителю Михайлычу.  Позже  Алексей узнает:  Михайлыч выжил, но дал  зарок охотой больше не заниматься.

Между тем, после кошмарного сна,  среди  других дел,  у старшего егеря Алексея Мамонова, значилась  поездка в город. Если точно – на городской рынок.  На нём уже  второй выходной день торговала копчённой кабаниной, всё того же, не убитого  Михайлычем, но убитого, или по-охотничьи сказать, «добытого» старшим егерем Мамоновым,  вепря-секача. Доехал Алексей без происшествий.  Полицейские, зная, кому принадлежит побитый, изодранный «уазик», никогда его не останавливали. На самом рынке, кивками отвечая на приветствия знакомых, он быстро  нашёл женин крытый прилавок.  В белом,  перетянутом по  талии пояском, халате, вязанной сиреневой шапочке, круглолицая, черноглазая, с тёмными,  будто удивленно выгнутыми бровями, жена Шура, по сравнению с другими  торговками, выглядела  чуть ли не королевой красоты.  И торговля пахнущей ароматным дымком кабаниной шла у неё бойко.  Так же, как и копчёными фазанами.
- В другой раз, Алёша,  больше курочек стреляй, - широко улыбаясь глазами и ярко накрашенными губами,  посоветовала  жёнушка. – Петушков не очень охотно берут.
- А они, што, - засмеявшись,  кивнул Алексей на снующих туда-сюда покупателей, - разбираются, где курочка, а где петушок?
- Ещё как разбираются, милый! Жизнь понуждает во всём разбираться!

После всего проданного,  пересчитали выручку. А поскольку при наличии  денег их так приятно тратить, привычно двинулись по магазинам.  Неспешно шли от одного к другому, совершая покупки: то конфеток шоколадных, то сырку французского, то лимончиков "израильтянских", то понравившуюся Шуре какую-нибудь посудину.  В магазине женской одежды, купив, живущей вдали от них дочке-студентке шёлковый, сине-зелёных расцветок палантин,  жена глянула вдруг влево от прилавка и сразу словно окаменела. Будто в памятник вмиг обратилась. А всё из-за того, что  у зеркала, молодая, на редкость красивая женщина, примеряла не менее красивую,  под шкуру  пятнисто-рыжего леопарда и с расширяющимися к переду полями, шляпу.
- Вам очень идёт! – похвалила продавщица, принимая от красавицы деньги  за ту самую пятнистую шляпу.
Тут же,  к тому месту метеором ринулась Шура-Александра:
- А мне можно  такую же?
- К сожалению, продана последняя! – прозвучало в ответ.

Побледневшая Шура, взглянула на безучастно стоящего мужа, потом,  уже покрасневшая от обиды и злости,   перекинула взгляд на обладательницу шляпы. Но та, извинительно улыбнувшись, застучала каблучками к выходу. Короче, настроение у  нашей семейной пары  было вмиг испорчено. И сколько, на обратном пути, под мирное урчание машины, Алексей не успокаивал жену, обещая купить ей шляпу ещё лучше, Шура окаменело молчала.

                -2-

Большой, красного кирпича дом, с четырёхскатной оцинкованной крышей, Алексею Мамонову достался от родителей.  Он в  нём многое переделал по  своему вкусу.  В цокольный этаж,  мрачный и пахнущий квашеной капустой,  прорубил ещё пару окон. Перегородкой с дверью, разделил помещение  на собственно  кладовую, с бочками и настилами для продзапасов, и на светлую, просторную кухню-столовую. Не стал  убирать однако громоздкую, похожую на белого верблюда, русскую печь: знал только в ней можно выпечь  душистый, мягкий, с неповторимым вкусом хлеб, а также  сварить-истомить ни с чем не сравнимые первые и вторые блюда. Словом, кухня-столовая  превратилась в любимое для их семьи место, не только для насыщения  пищей телесной, но и для душевных разговоров, отдыха от дневных сует. Недоразумения случались лишь тогда, когда Щура включала «телик», а на экране знакомо возникала бледно-рыжая голова, заученно вещающая о том, как много она сделал и делает для блага России и её народа.
- Выключи этого брехуна! – вскакивал тут же из-за стола Алексей и взглядывал на неё так, что она не смела переключиться даже на свои, полные сплетен, грязных дрязг, бесстыдных внутри-семейных разборок, теле-шоу.

По приезде из города в тот вечер, никаких разговоров у них однако  не получалось. Пододвинутый жене хрустальный бокал, с её любимым домашним красным вином, Шура с резким стуком отставила в сторону. Отчего даже  удивлённо глядевший с выступа печи на них огромный, серо-пушистый кот Шайтан и тот, испуганно мяукнув,  шмыгнул за край закрывающей лежанку ширмы.

После,  лёжа уже в постели, на широкой деревянной кровати,  Алексей было обнял обнажённые плечи и мягкие груди жены, но она вмиг отбросила его руку, будто ненужное  ей,  берёзовое полено, из  дровяника.

На следующий день, плохо выспавшийся, хмурый Алексей, наскоро  позавтракав  и прихватив карабин, уехал в  горы.  Там, оставив машину в конце проезжего пути, поднялся на длинную лесистую хребтину. Как всякий опытный егерь, он знал основные тропы почти всех, обитающих в заповеднике зверей. Больше того, даже вёл учёт их численности. Но мысль  теперь залипла  на одном: подстеречь поселившуюся не так давно на этой хребтине, редкую в своём роде рыже-пятнистую рысь. Именно, рыжую, с тёмными пятнами и светлым подбрюшьем, а не серую, с почти незаметными пятнами кошку. Вскоре набрёл на свежие, или по-охотничьи - горячие отпечатки столь желанных,  изумительно красивых следов.  Забравшись на разлом небольшого гранитного выступа, торчащего фигой среди разнопородных  стволов деревьев, устроился там в густых кустах терновника и стал ждать, с готовым к стрельбе карабином.

Большая,  необыкновенно грациозная кошка появилась странно и неожиданно. Она, видимо, часть пути одолела по сучьям и ветвям деревьев, а теперь, спрыгнув на тропу,  застыла, насторожив тёмные кисточки ушей. Внезапно грохнувший выстрел, прокатился эхом по горам. Но прекрасная дикая кошка его уже не слышала. Подошедший к ней старший егерь Алексей Мамонов, которого в посёлке кое-кто называл «Мамоной», а жена ласково – «Алёшей», похвалил себя за точный выстрел: пуля попала ниже правого уха. Значит шкура в основе своей будет не порченной. 

Затем, по сосцам на животе, старший егерь убедился в том, о чём догадывался раньше: у кошки есть котята. Их гнездо где-то поблизости. Следы и царапины, оставленные  когтями на стволах и мшистых камнях, привели его к другому, поросшему шиповником, каменному выступу. С трудом поднявшись на него по кривым сучьям росшего рядом  дуба, в вымощенном сухой травой и рыжей шерстью гнезде Алексей нашёл двух, замурзившихся сразу на него,  непропорционально  ещё сложенных, покрытых  нежной, светлой шерстью котят. «Хорошо, что  рюкзак  взял!» - вновь похвалил себя старший егерь. А когда он, подхватывая рысят под животы, начал втискивать их в развязанный рюкзак, те, шипя, сопротивляясь, всё норовили захватить  его пальцы хищными, с ещё не окрепшими зубами челюстями.

Возвратившись домой, Алексей сразу же увидел на столе кухни записку: «Не обижайся, я уехала на три недель к маме. Что-то нервы у меня совсем истрепались. Твоя Шура». К маме – это значит в глухое, среди высоких гор село, в сорока  километрах от их посёлка городского типа. Оттуда он взял её замуж - скромненькую, стройненькую, с милым черноглазым личиком и густо-тёмными, чуть изогнутыми бровями, девчушку. Превратившуюся однако с годами в привычный тип  городской, современной женщины: несговорчивой, норовистой, с выщипанными в парикмахерской бровями, падкой до модных вещей.  «Ну что ж, - продолжил размышлять Алексей, - может, даже к лучшему. Хотя могла бы и по мобильнику сообщить. Правда, в наших горах далеко не со всеми местами  связь поддерживается»  Подумав, решил: за три недели он, пожалуй, сможет подготовить жене тот сюрприз, который он ей обещал и который вернёт их к прежним нормальным отношениям.

Выделать содранную с рыси шкуру он попросил безотказного своего помощника Миная. Худой, жилистый блондин, с неизменно блуждающей улыбкой на сморщенном лице, Минай выглядел внешне полной противоположностью своему непосредственному начальнику. Но оба были одинаково  жадны к добыче. Первый жадный по богатству. Второй  - по бедности. Минай, устроившийся егерем, после длительной безработицы, благодаря Алексею,  теперь старался по любому случаю угодить «шефу». Вот и с выделкой шкуры он возился  старательно, кропотливо, по всем  правилам и выделал её безупречно.  Алексей, между тем,  подыскал шляпных дел мастера.
- Сделаем в лучшем виде! – пообещал тот, получив  в назначенный день отлично выделанную, мягкую и нежную, как бархат,  шкуру, а к ней и предоставленный Алексеем рисунок заказа.

Впрочем, оставив пока заказ,  вернёмся с читателем к тому,  что сталось с осиротевшими  рысятами?

В первый же день Алексей поселил их на печке, в устланной куском старого одеяла глубокой корзине. Кормил  молоком, налитым в бутылку, с натянутой на её горлышко детской соской.  Малыши сначала отказывались от его услуг, но голод и природный инстинкт взяли верх. На третий день они сосали уже с довольным урчанием, вызывая ревнивую зависть  кота Шайтана. Ох, как жаль, что Алексей не заметил этого сразу.  А потому, приехав этим же вечером домой, он вдруг поймал себя на том, что не слышит шорохов и знакомых уже попискиваний из  корзины на печи. Достал её, поставил на пол и обмер: рысята безмолвно лежали на дне, с перекушенными шеями, о чём говорили и капельки  крови по их шерсти.
- Шайтан!- в бешенстве заорал Алексей, хватая кочергу.
Но кот тут же мохнатым бесом метнулся с печки на пол, а по нему - к приоткрытой двери. Брошенная хозяином кочерга грохнулась о порог, не достав даже Шайтанова хвоста. Три дня не появлялся кот в своём доме.  Пришёл похудевший, взлохмаченный, в репьях. Мяукал и утробно урчал до тех пор, пока хозяин, сжалясь, не бросил ему пол-туши рыбы-трески. А после часа два вычёсывал из него вместе с клочьями шерсти колючки, репьи и прочий мусор. 

Между тем, шляпа вышла, что надо. Даже  лучше ожидаемой: мастер к фантазии заказчика, добавил немного собственной. Он обвил шляпу тёмно-вишнёвой лентой, украсил её спереди, над полями, пряжкой, с розовыми камешками-аметистами. Всё это, казалось,  и уладило семейный  конфликт:
- Я тебя за всё, за всё прощаю!- надев шляпу, вертясь  перед зеркалом, вполне счастливо,  горячо объявила приехавшая  Шура-Александра, и, обвив его руками, повиснув у него на крепкой шее, впилась губами в  жёсткие, обветренные мужнины губы.
- Неужли, всё ещё любишь? – то ли шутя, то ли всерьёз спросил он, тоже подойдя к зеркалу.
Поглядел на себя в фас: вроде ничего. Эдакой ещё крепкий, рыжий, слегка горбоносый мужик, лет сорока пяти. А вот в профиль не то: слегка вдавленное внутрь широкоскулое лицо, выпяченная вперёд короткая рыжая борода, делали его похожим на пирата, виденного однажды Алексеем в кино. Хотя дочка Нина отозвалась о нём однажды так:
- Папочка, ты же  профилем вылитый Архимед!

Архимед не Архимед, но  в семье вроде бы  восстановился мир.  Но где-то в ноябре, в дни каникул, приехала та самая второкурсница педагогического университета, дочка Мамоновых Нина. Правда,  сама себя она уже давно переименовала в Нинель.
Перво-наперво, что ревниво заметила Нина-Нинель в гардеробе матери, так это «сверхофигенную» шляпу из рыси. Надела по-своему, чуть набекрень, подобно матери, крутнулась перед зеркалом и, взглянув в лица наблюдавших за ней «предков», категорически заявила:
- Такую же хочу!.. Только мастью потемнее, - чуток нахмурилась она. – Мне, яркой блондинке, рыжий цвет не очень-то идёт…
                -3-
Ноябрь выдался тогда на редкость солнечным и тёплым. Осень в горах всё ещё ярко, истово пылала разноцветьем красок. На фоне приглушённо шумящих в ущельях речек, из глубины леса отчётливо слышались сухие выстуки дятлов. Под тяжёлые, неспешные взмахи своих крыльев, пролетая, каркали иссиня-чёрные вороны. В балках-низинах посвистывали дрозды. Гармонию цветов и звуков порой дополнял, усиливающийся эхом, мощный рёв ударившихся в гон самцов-оленей. С волнением прислушиваясь к нему,   старший егерь Алексей Мамонов, а по прозвищу, - Мамона,  думал о том, что задача у него теперь не очень сложная: выследить и добыть довольно распространённую в этих  местах темно-серую рысь. Хорошо бы самца.  По сравнению с самками, они крупнее и  владеют большими участками для охоты.  Вот, как этот, что распотрошил под елью фазана, а теперь шествует, судя по следам, к своему лежбищу,  у крутых, плавящихся под низким осенним солнцем скал. Поднявшись по крутой, с уступами и поросшей колючим кустарником тропе на небольшую площадку, Алексей поднял к  глазам бинокль. Повёл им по сразу приблизившимся к нему, чёткими очертаниями, вершинам деревьев, скал, ущелий. И вдруг ниже себя, на тропе, по которой он поднимался, увидел того зверя, которого преследовал. Оказывается, крупный самец, хитро пропустив охотника вперёд, теперь как бы сам его преследует. «Ну и ну, - усмехнулся старший егерь, - посмотрим, кто кого перехитрит?».  Он дослал патрон в патронник, и, впопыхах забыв курком расслабить  боевую пружину, стал спускаться по бездорожью, метрах в  сорока от тропы.

В одном месте попался  прикрытый густо-багрянистым кустом барбариса небольшой обрывчик. Своего рода ступень, высотой с полметра. Машинально взяв карабин за ствольные накладки, решил всё  же прощупать  высоту, сквозь куст прикладом. Приклад, стукнувшись железной накладкой о камень, подтвердил: ступать можно без опаски. Алексей потянул на себя приклад из колючего куста и тут… бухает выстрел. В его правое подреберье, будто кто раскалённый шкворень всаживает. Откинувшись спиной на мшистый камень, он чувствует, как по низу правой части живота, правому бедру, голени в кирзовый сапог струится горячая кровь. Положив рядом с собой карабин, он распахивает молнию брезентовой куртки, приподнимает край свитера,  вместе с окровавленной кромкой нижней рубахи. Глазам открывается кровоточащая пулевая рана. А в сапоге уже мокро от тёплой и противно липкой влаги.

Превозмогая боль, он, судорожно торопясь, раздевается по пояс, разрывает пополам белую фланелевую рубашку. Из оторванного куска делает тампон и затыкает им рану. Поверх тампона  туго обязывает низ живота разорванной рубашкой. Надев свитер и куртку, он, кряхтя, снимает сапог, сливает из него красно-бурую кровь. Выжимает носок и, надев его снова, обувается. Боль страшная. Кружится голова. Но пока терпимо. Берёт в руки карабин. Повернув рукоять затвора влево, отводит её на себя. Из патронника вылетает и со звоном падает на камень стрелянная гильза. Так и есть: им допущена  непростительная оплошность. Не спущенный им со взвода курок затвора сработал от зацепившегося за ветку спускового крючка.

С закинутым за спину карабином, опираясь на две жердины, с рогульками на концах, он, тяжело дыша, едва ковыляет по направлению к стоящему внизу «уазику».  Для передышки  всё чаще и чаще плюхается наземь Предполагает, что  пуля, пробив  печень, застряла в рёбрах. То и дело пробует дозвониться по мобильнику домой или на базу, своему помощнику, но впустую. Он в зоне недоступности радиосигналов. В мёртвой для него зоне! А идти уже невозможно. Опять в сапоге хлюпает кровь. В глазах то круговерть, то кромешный мрак. Две боли  истязают его. Одна телесная, другая – душевная: он не выполнит обещания, данного им любимой дочке Ниночке.

До каменистого плато, с которого должен был  открыться вид на его машину, он теперь ползёт, не  выпуская из рук своих палок-рогулек.  А когда увидел едва различимый в фиолетовой вечерней мгле свой «уазик»,  ощутил такой прилив сил, что вскочил на ноги. И тут же рухнул навзничь, потеряв сознание. Придя в себя, ощутил внутри тела  и даже в голове, мучительный тошнотворный дурман. «Всё, конец! – опалила мысль. – Вот уж не думал, что пол-жизни, убивая зверьё, выстрелом в упор убью самого себя». Как в тумане пригрезился   кабан-секач, который соблазнился на заранее подготовленную для него кучку кукурузных початков, и убитый им, старшим егерем Алексеем Мамоновым, с расстояния в десяток шагов. Вспомнился и уходящий от него когда-то подраненный красавец олень, вскоре  найденный, лежащим,  по кровавому следу, и добитый старшим егерем выстрелом во вздрагивающее шерстистое ухо. Отгоняя воспоминания, хрипя, чуть не вопя от боли, он уже  не ползком, а перекатами, с бока на бок, добрался до машины. «Слава, тебе Господи!»- выговорил с чувством, хотя за всю свою жизнь  не произносил до этого ничего подобного. Тут же зазвонил, настойчиво завибрировал в нагрудном кармане мобильник. Приложив его к уху, услышал тревожный голос своего помощника:
- Алёха, где ты пропал? Тут твои и Шура, и дочка, с ума сходят! Да и я тоже!
- Срочно направляйся по дороге к плоской вершине,  у водопада. Сюда километров семь. Захвати  аптечку.

Старший егерь Алексей Мамонов, умер в поселковой больнице, от большой потери крови. Умер, привезённый сюда своим помощником Минаем Курковым. Умер в присутствии жены Шуры и дочки Нины. Его смерть  была мучительной. Находясь в агонии, страдая, он отчаянно умолял:
- Да оттащите же от меня эту дикую кошку!  Оттащите, прошу вас, кошку! Она меня души-и-и-ит!..

После похорон, несчастная Нина засобиралась в свой университет. Перед отъездом, помянули с матерью дорогого им человека терпким домашним вином. Убитая горем Шура, вконец расчувствовавшись от выпитого, принесла в столовую,  из находящегося в спальне шкафа,  ту самую шляпу из рыси:
- Носи, дочь, раз она тебе нравится!
Нина, вытерев слёзы, посмотрела не неё, как на сумасшедшую:
 - Что ты, мама! После всего случившегося, да чтоб я её носила!
Шура, схватив шляпу, вмиг метнулась с нею к печке и кинула её в самую гущу гудящего пламени. И тут же обе, мать и дочь, бросившись друг к другу, зарыдали, заголосили, в тесных, жарких объятиях. Словно сочувствуя им, в окно засветило яркое солнце. Своими тёплыми, ласковыми лучами оно как бы пыталось осушить на их лицах горькие покаянные слёзы  и напомнить, что  после покаяния приходит радость душевного облегчения. А  жизнь, несмотря ни на что, продолжается в живых и истекает в вечность.

07. 3. 2021