Глава 9 Прощайте друзья

Сколько я пробыл в этот раз без сознания, одному Богу известно. Может час, а может и всего пару минут. Опять привиделся Яшка, снова белый и снова весь светящийся, куда-то отчаянно спешащий. Попытался было его окликнуть, но тот только отмахнулся: «Некогда мне Дмитрич,» - обронил он на бегу: «Работы по горло. Тем более, что хранить тебя пока не от кого, а хоронить ещё вроде как рано. Так что ты сам там управишься, чай не впервой».

Придя в сознание, я первым делом почувствовал, что произошли какие то изменения в моём, совсем недавно, безнадёжном положении. И стало оно уже не таким и безнадёжным.

Оказывается, взрывная волна помогла нижней плите, придавившей меня, сползти вниз по склону, и теперь я был всего лишь слегка припорошен рыхлой кладбищенской землёй, которую быстро скинул с себя и как полупомешанный выполз на поверхность.

Сразу же споткнулся о тело одного из румын, из тех, что застрелили Мустафу. Этот не подавал уже признаков жизни. Граната ему явно пошла на пользу. Второй румын ещё дёргался в судорогах. Пришлось помочь этой твари успокоиться при помощи его же карабина, который я, от всего сердца, вогнал ему в пузо чуть ли не до самого затвора. И это его, похоже, немного успокоило. Больше и этот гад не дёргался.

 

Наш малыш Мустафа, весь какой-то внезапно повзрослевший, строгий и удивительно спокойный, лежал на спине почти как живой, хотя огромное кровавое пятно на груди доказывало обратное.

Пуля похоже была разрывная, и не оставила ему ни малейших шансов на жизнь.

Лёгкий ветерок ворошил его чернявые кудри, и было такое чувство, что это его, так почитаемый им при жизни Аллах, нежно трепал пацана по волосам, перед тем как поселить в свои самые лучшие Небесные Обители.

Стиснув зубы, я одним движением трясущихся растопыренных пальцев закрыл его остекленевшие глаза.

Невольно пришла на ум, недавно услышанная от Яшки фраза: «Ибо нет больше той любви, как если кто положит душу свою за дрУги своя».

На негнущихся, но подкашивающихся ногах, я медленно двинулся дальше. И тут же наткнулся на пулемётное гнездо Вернигоры. Вернее на то место где оно когда то находилось. Оно было всё искромсано и почти что полностью засыпано, а о том, что главстаршина там же и остался, приняв геройскую смерть, свидетельствовали лишь ноги, в ботинках 52 размера, торчащие из земли наружу.

Слегка разворошив грунт не слушающимися руками, мне стало понятно, что помочь я ему уже ни чем не смогу. Тогда, присыпав землю обратно, я тихо прошептал: «Спи спокойно краснофлотец главстаршина Вернигора, которого маты Петром кликала. Вечного тебе плаванья… В том мире.. "иде же несть ни болезнь, ни печаль, а жизнь бесконечная"..- почему то вспомнились слова, которые я услышал, когда отпевали в церкви мою любимую бабушку.

Передавай там поклон моему боевому товарищу Якову Моисеевичу Цигелю. Думаю, что мы скоро свидимся с вами всеми окончательно. Шатаясь, я уже чуть ли не дополз до воронки-братский могилы, на краю которой лежало то, что осталось от нашей маленькой Маруськи.



 

Подняв её бездыханное тело, я осторожно, как бы боясь потревожить её сон, перенёс поближе к нашему главстаршине, и присыпав обоих землицей, произнёс с горечью в сердце: «При жизни у вас детки не получилось, так хоть здесь будете рядом, ребятки вы мои дорогие. Царствия вам Небесного родные вы мои сотоварищи».

До этого мне казалось, что нет уже в мире такого горя, которое смогло бы выдавить горькую слезу из моих пересохших, воспалённых от бессонницы, очей. Но похоже я сильно ошибался. Слёзы лились ручьём из глаз, застилая весь видимый горизонт.

Выйдя из оцепенения, я поплёлся дальше по кладбищу. Живых среди наших уже не было никого. Я сполз в воронку, в надежде, что там ещё кто то дышит. Но мои надежды оказались напрасны. Похоже, что эти твари с перепугу морячков ещё и шпыряли штыком для верности.

Неожиданно появилось такое тревожное чувство, что с минуты на минуту сюда подоспеют на звук стрельбы враги, а мне с моим наганом, уже и угостить их будет практически не чем.

Обшарив всю округу, я подобрал единственный не повреждённый немецкий карабин, остальные посекло осколками гранат. И проверил наличие в нём патронов. И сразу стало как то немного поспокойней на душе. Хоть и говаривал когда то мой дед, лихой рубака-кавалерист:"Огнестрельное оружие даёт человеку ложное чувство самосохранения". Но я, как то с винтовкой, всегда поспокойней себя чувствую.

Уже изрядно вечерело. Согнувшись в три погибели, от всего произошедшего со мною за последнее время, на подкашивающих от усталости ногах, я побрёл в сторону Максимовой дачи. Усталость была такой невероятной, что даже не было ни малейшей возможности поднять карабин и повесить его на плечо и я тащил оружие следом за собой по земле.

Так, в полубессознательном состоянии и продвигался я, в случайно выбранном направлении, инстинктивно прячась за редкими, оставшимися в живых, деревьями и кустарниками.

Уже почти опустилась на землю ночь, когда вошёл в небольшой то ли лесок, то ли в лесополосу.

Только успел подумать, что вроде бы выбрался, как над самым ухом, почти как пулемётная очередь прозвучал громкий голос: «Стой, кто идёт! Руки вверх! Иначе буду стрелять!»

- Свой я, свой, заплетающимся языком ответил я, - бросая карабин, и всё же поднимая на всякий случай руки вверх.

- Свои у тебя по спине ползают - было мне неожиданным ответом, и радости в этом голосе как то совсем не присутствовало.

Напротив меня, в полутьме первых сумерек, стоял здоровенный, не в меру упитанный красноармеец, в новенькой, с иголочки красноармейской форме, как то неуклюже держащий трёхлинейку с пристёгнутым штыком на изготовку.

Подозрительная чистота его формы и нереальная упитанность инстинктивно заставили меня насторожиться, и как в скором времени оказалось, сделал я это совсем не напрасно.

Всё дело в том, что в последние дни перед немецким штурмом, нам выдавали на сутки всего то по триста грамм хлеба и пол котелка какой-нибудь горячей жидкой бурды с редко плавающими в ней крупинками, под громким названием «суп».

Разжиреть с такого харча явно бы не получилось, даже при огромном желании. А вот у этого подозрительного бугая почему то получилось, и меня как-то сразу же затерзали смутные сомненья.

Резкое движение приклада его винтовки, я не столько увидел, сколько инстинктивно почувствовал на подсознательном уровне, и на какую-то ничтожную долю секунды смог опередить ублюдка, совсем немного отвернув свою голову в сторону.

Хотя приклад меня всё-таки слегонца достал, удар получился скользящим вдоль головы, и я хотя и упал на спину, но это произошло скорее от усталости и неожиданности, чем от самого удара.

Мордоворот гнусно заржал, и в этот момент от ближайшего дерева отделился ещё один, чуть похудее этого, и не спеша подошёл к первому.

В свете яркой Луны, на его шее я узрел эсесовскую цепь, а в руке немецкий автомат.

Оба начали счастливо что то болтать по-немецки, но из их базара, я понял лишь одну фразу: «Русише швайне». Кровь вскипела в моих жилах, очень хотелось незамедлительно вцепиться обеим в горло, и давить этих хищных пауков со всей оставшейся дури.

Но собрав всю свою волю в кулак, поборов приступ ярости, я посчитал, что будет правильнее притвориться обездвиженным. При этом медленно и незаметно вытянул свою финку из-за голенища сапога.

Весело щебеча, эти двое имели неосторожность приблизились ко мне на расстояние вытянутой руки.

Первый, тот, что был в нашей форме направил мне в грудь винтовку, слегка ткнул меня штыком в грудь и счастливо произнёс: «Пиф, паф, ой-ой-ой, умирайт, зайщик…»

- Мооой!- резко добавил я в рифму, перекатываясь в сторону. Но за миг до этого от всей души дернув за ствол его винтовки одной рукой, так что боров фактически сам лёг на мою финку, которая была предусмотрительно зажата во второй.

Я еле успел вывернуться из под его падающего тела, и сделав атлетическое упражнение, которое в моём детстве назвалось «берёзка», лупанул каблуком ботинка прямо в кадык второго.

Тот от неожиданности рухнул как сноп, и в какую то долю секунды, я уже сидел на нём, мертвой хваткой сжимая его гусиную шею. Раздался хруст позвонков, я хотя худой и кашляю, но кузнецом пол жизни не зря отпахал, хватка всё ещё осталась бульдожья, и на сей раз она мне шибко пригодилась. Фриц обмяк и затих. Я вернулся к первому, он что-то ещё хрипел по-немецки.





Выдернул финку из его бока, я снова со всей дури вогнал её обратно. Я исступленно тыкал и тыкал, остервенело вкладывая в каждый удар всю свою накопившуюся за последнее время ярость: «Это тебе падла за Марусю! Это тебе тварь за Яшку! За Мустафу! За главстаршину!...Гори в аду гадина фашистская!» - бормотал я себе под нос, и ткнув последний раз, обессилено рухнул рядом с бездыханным трупом врага.

Чуть отдышавшись и придя в себя от всего пережитого, огляделся по сторонам. В десяти шагах от меня, на опушке леса поблескивал их мотоцикл с коляской.

Мысль промелькнула как молния: «Вот вас то мне и надо». Подойдя к аппарату, я порадовался, что частенько помогал соседу возиться с очень похожим, но только нашего производства. Мы правда его больше чинили, чем ездили, но опыт дорогого стоит.

Повернул гашетку расположенную над фарой, и совсем неожиданно на приборке многообещающе загорелась лампочка. Откинул заводную лапку, дернул раз, другой, третий...

Мотоцикл мощно заурчал, а я чуть было от радости сразу не прыгнул за руль, но спохватившись, вернулся к фашисту, вывалил его тушу из кожаного плаща, в котором тот был одет, содрал с головы каску с рогами и напялил на себя.

Автоматик прихватил тоже, ехидно подумав: «Пригодится в хозяйстве», повесил его на шею. Легко вскочил в седло… Вот и первая проблема. Я как ни старался, никак не мог воткнуть передачу. Пару раз заглохнув, наконец-таки включил, по всей вероятности это была вторая, мотоцикл резко дёрнулся и громко рыча рванулся вперёд.

Попытался переключиться, но ничего не вышло, решил, что доеду до Казачьей бухты и так. Хотя, конечно, трезво понимал, что по территории занятой врагом, проехать десять километров с наглой рожей, шансы у меня совсем ничтожные.



 



Несмотря на мои опасения, поездка проходила без каких-либо серьёзных осложнений. Видимо кожаный плащ, да каска с рогами, имели какое-то магическое воздействие на немцев и особенно на их союзничков - румын.

Но главную роль в этом деле конечно сыграла не столько немецкая форма, которую я так предусмотрительно напялил на себя, сколько моя безразмерная, хроническая наглость. И всё это в совокупности дало мне неплохой шанс вырваться из этой мышеловки живым.

Под конец, совсем потеряв страх и совесть, я решил навестить свою семью в их противобомбовой пещере. Очень хотелось увидеть малышню и попрощаться с женой, в полной уверенности, что прощание это будет навсегда.

Я обгонял колонны танков и гужевых повозок, выталкивая на обочину глупых румын, которые не смели даже пикнуть в сторону своего повелителя.

Одному мамалыжнику я даже с превеликим наслаждением переехал ногу, и под его истеричные вопли рванул дальше.

Наконец достиг своей Карантинной балки. Тут, на всякий случай выключив фару, чтобы, не привлекать внимания фашистов, я по знакомой до каждого камушка дороге, лихо подкатил к пещере, в которой оставил свою Олюшку с дочками, дабы те не попали под фашистские бомбы.

На шум мотоциклетного двигателя она выскочила мне навстречу из своего подземного жилища, но тут-же, узнав меня, и увидев надетую на мне каску с рогами и фашистский плащ, ноги её подкосились как ватные, и она бы наверняка рухнула на камни, если бы я не подхватил свою любимую уже возле самой земли.