Артефакт

               
               
 Мутно-белый как облачко,  нежный, очаровательный шарик - был выплеснут из рассола, поддет  чем-то острым и скинут мне на тарелку.  А прощальные веночки мелиссы так  и остались  на  очень старинном и очень фарфоровом блюдце.

 Голодная, я схватила  шарик, но в ту же секунду  горькое, скользкое… В общем, далекое от моцареллы, Италии и того, что нужно глотать, распалось на  языке. И выдало такой безумный запах отчаяния, что  сомнений относительно  свежести шарика не возникло. Потому он и нашел свой конец в щербатой лоханке с отбросами, которую сразу окружили хозяйские кошки. Как окружили, так сразу и отошли.

Всё это сопровождалось мистическим шелестом падающих орхидей – какой-то  поклонник  Востока преподнес их хозяйке в знак уважения к ее переводам Киплинга.  Нижней частью стебель роскошного растения  был надолго заключен в контейнер-кубик со специальным  раствором. Кубик показался хозяйке малюсеньким. Она взяла да и плюхнула его в огромную плошку с водой. Кубик разгерметизировался, раствор потерял свою ценность, и цветы,  воспитанные на аристократической диете и каких-то своих витаминах, начали задыхаться, тихо, безропотно  меркнуть,  желтеть.  И падать почти без звука. 

Что-то потустороннее  было в этой картине, странно напомнившее мне кончину других великих цветов -  гигантских  доисторических магнолий  (я гуляла в их роще ночью, когда жила в Никитском ботаническом саду, в самом центре коллекции, в домике возле министерской дачи, от которой ничего не осталось). Вид лепестков: мертвенный,  желтоватый, соединил  в моей памяти вольные магнолии и тепличные орхидеи. Я вспомнила мать Марию, которая сгорела в газовой камере Бухенвальда, пойдя туда вместо кого-то. А вспомнила, потому что она была дочерью директора Никитского сада и, наверно, в юности видела эти магнолии, когда-то привезенные из Китая. Улавливала их губительный аромат. И, возможно, любила, как я сейчас,  того, кто ей написал: «Когда я смотрю на вас…» Любила, закатив глаза, сумасбродно. Писала стихи. Теперь они в книге поэзии Серебряного века.

Прогорклый колобок моцареллы, чем-то напоминающий полушарие мозга,  вызволил из забвения  даже  фамилию её отца -  директора сада  Пиленко. И то, как я принесла огромный, с тарелку, зловещий цветок,  положила в воду, а утром отправила на помойку, потому что живым он казался только при свете луны.    

А кошки тем временем  носились  среди упавших цветов, разбрасывали их, играли, придавая жизни какой-то иной уровень смысла. Поверх банального убийства вещей. Вернее, их сути.  Столь же отталкивающий, сколь притягательный.   Для особого рода ценителей. Тех, кто рвется к сокрытому. К осколкам зеркал. К высшему обаянию тайны.  А потом, застыв на пороге, молчит. Ведь  и там  моцарелла как невыверенная геометрия - метафора человеческих отношений, что скользят от любви к отвращению, от улыбки к гримасе. Но лишенная запаха и фактуры, просто как имя вещи метафора отрешается от себя, своей драмы, дает чистое отражение. На уровне духа. В корнях языка.

Хаос  распада жесток. Не терпит рационального постижения.  Для него нет ничего, что можно назвать силами зла. Он видит нас раскодированными и немыми. Свободными от гнета телесности. В тонкой связи жертвы и палача. На высоте поражений, где ни тщеславия, ни  гордыни, ни боли. Там на входе слова: «Всё знать, значит всё простить» - абсолютная супрематия Хаоса. Тверже земного ядра. Место, где начинается камнепад как единение свободы и ослепительной, но трагической пустоты.

А кошки теперь  жевали цветы и выворачивали проглоченное на ковер. На затоптанный куртуазный рисунок. Следя за ними, кто-нибудь мог подумать, как я: «А что, забавный вариант полемики с уникальностью отпетых ценностей. Их  культовой властью.  Типичная постмодерновая акция. Но рисунок давно не принадлежит ковру, как всё, что живет множеством репродукций и отражений. Как шум пересказов - копия тысячной копии».