Артефакт
Мутно-белый как облачко, нежный, очаровательный шарик - был выплеснут из рассола, поддет чем-то острым и скинут мне на тарелку. А прощальные веночки мелиссы так и остались на очень старинном и очень фарфоровом блюдце.
Голодная, я схватила шарик, но в ту же секунду горькое, скользкое… В общем, далекое от моцареллы, Италии и того, что нужно глотать, распалось на языке. И выдало такой безумный запах отчаяния, что сомнений относительно свежести шарика не возникло. Потому он и нашел свой конец в щербатой лоханке с отбросами, которую сразу окружили хозяйские кошки. Как окружили, так сразу и отошли.
Всё это сопровождалось мистическим шелестом падающих орхидей – какой-то поклонник Востока преподнес их хозяйке в знак уважения к ее переводам Киплинга. Нижней частью стебель роскошного растения был надолго заключен в контейнер-кубик со специальным раствором. Кубик показался хозяйке малюсеньким. Она взяла да и плюхнула его в огромную плошку с водой. Кубик разгерметизировался, раствор потерял свою ценность, и цветы, воспитанные на аристократической диете и каких-то своих витаминах, начали задыхаться, тихо, безропотно меркнуть, желтеть. И падать почти без звука.
Что-то потустороннее было в этой картине, странно напомнившее мне кончину других великих цветов - гигантских доисторических магнолий (я гуляла в их роще ночью, когда жила в Никитском ботаническом саду, в самом центре коллекции, в домике возле министерской дачи, от которой ничего не осталось). Вид лепестков: мертвенный, желтоватый, соединил в моей памяти вольные магнолии и тепличные орхидеи. Я вспомнила мать Марию, которая сгорела в газовой камере Бухенвальда, пойдя туда вместо кого-то. А вспомнила, потому что она была дочерью директора Никитского сада и, наверно, в юности видела эти магнолии, когда-то привезенные из Китая. Улавливала их губительный аромат. И, возможно, любила, как я сейчас, того, кто ей написал: «Когда я смотрю на вас…» Любила, закатив глаза, сумасбродно. Писала стихи. Теперь они в книге поэзии Серебряного века.
Прогорклый колобок моцареллы, чем-то напоминающий полушарие мозга, вызволил из забвения даже фамилию её отца - директора сада Пиленко. И то, как я принесла огромный, с тарелку, зловещий цветок, положила в воду, а утром отправила на помойку, потому что живым он казался только при свете луны.
А кошки тем временем носились среди упавших цветов, разбрасывали их, играли, придавая жизни какой-то иной уровень смысла. Поверх банального убийства вещей. Вернее, их сути. Столь же отталкивающий, сколь притягательный. Для особого рода ценителей. Тех, кто рвется к сокрытому. К осколкам зеркал. К высшему обаянию тайны. А потом, застыв на пороге, молчит. Ведь и там моцарелла как невыверенная геометрия - метафора человеческих отношений, что скользят от любви к отвращению, от улыбки к гримасе. Но лишенная запаха и фактуры, просто как имя вещи метафора отрешается от себя, своей драмы, дает чистое отражение. На уровне духа. В корнях языка.
Хаос распада жесток. Не терпит рационального постижения. Для него нет ничего, что можно назвать силами зла. Он видит нас раскодированными и немыми. Свободными от гнета телесности. В тонкой связи жертвы и палача. На высоте поражений, где ни тщеславия, ни гордыни, ни боли. Там на входе слова: «Всё знать, значит всё простить» - абсолютная супрематия Хаоса. Тверже земного ядра. Место, где начинается камнепад как единение свободы и ослепительной, но трагической пустоты.
А кошки теперь жевали цветы и выворачивали проглоченное на ковер. На затоптанный куртуазный рисунок. Следя за ними, кто-нибудь мог подумать, как я: «А что, забавный вариант полемики с уникальностью отпетых ценностей. Их культовой властью. Типичная постмодерновая акция. Но рисунок давно не принадлежит ковру, как всё, что живет множеством репродукций и отражений. Как шум пересказов - копия тысячной копии».
Свидетельство о публикации №221030801335
Со всем мужеством истинного художника про убийство гармонии.
Алла Шарапова 18.04.2021 09:55 Заявить о нарушении