Красота последних обещаний

Теплый ветер доносил слабые голоса играющих на берегу мальчишек, представляющих себя солдатами, даже генералами, на какой-то столь важной операции, что было невозможно отвлечься на обед, аккуратно завернутый в серые платочки. Беспечные и юные, совсем дети, они не представляли трагедии, происходившей  не только во всей стране, но и в их уютном, старом домике, ярко освещаемом сочными лучами уходящего солнца. Июньский вечер трепал их по загоревшему лицу своим теплым дыханием, позволяя им насладиться уходящими часами, минутами счастья, покуда в это время молодая женщина с янтарными на закате глазами крепко сжимала большую, грубую (вследствие долгих сельских работ в жаркие пахотные дни) руку высокого мужчины, глубоко ею уважаемого и любимого (именно в этой последовательности).
-Мы ведь увидимся с тобой снова? – она была столь маленького роста, что невольно могла показаться слишком хрупкой или нежной, особенно сейчас, в милый и трепетный момент. –Обещай мне, прошу тебя!
Знаете, как бывает? Человек способен перенести за свою относительно короткую жизнь невероятные лишения, трудности, какие в силах сломать его сущность, окончательно стерев возможную мотивацию двигаться дальше; он способен терпеть и ждать, покуда судьба не дарует ему шанс на счастье. Пускай оно будет хрупким, пускай ничтожным сравнимо с остальными, но его счастьем. Он ухватится за него оставшимися силами, до ужаса отчаянно и бездумно, пугая себя даже идеей лишиться найденного покоя. Но отними у человека полученное им так недавно счастье на период, не имеющий определенного конца, и это может оказаться для него смертельным ударом.
Вот и наша особа стояла на пороге той неизвестности, что уготовила судьба вновь. Тринадцатилетней сиротой ушла она из дома своих родственников, из жалости приютивших; ребенком, зарабатывая на хлеб и одежду, она смогла сама себя воспитать. И дело не столько в возрасте, а в силе души, хранившей горести одинокого детства, прелести совсем юного брака, будучи запертой в крепком, но маленьком стане, красивом, сколь это возможно для рабочей и не лишенной страданий  жизни. Сохранив где-то далеко внутри драму прошлых лет, она не могла и представить, возможно ли найти еще силы для испытания, нового и пугающего.
-Я не могу обещать тебе красивыми словами мирного будущего вместе… - он едва смотрел в глаза дорогому человеку, некогда столь близкому, а теперь удаляющемуся с каждым вдохом дальше. – Но я обещаю, что покуда буду в сознании, останусь верен мыслям о тебе, нашей семье, и хрупкой мечте вернуться.
Он обвел взглядом чистую комнату, укутанную сумерками летнего времени, которую, быть может, хотел увидеть вновь, почувствовать аромат безопасности, покоя, даже успокоения…




А дети все ещё наслаждались прохладной свободой милого детства. Они уж прощались с отцом утром, хоть едва ли верили в серьезность происходящего. Не зная смерти, бояться ее сложно, особенно юным и наивным, бредящим идеями о бесконечности сладкого бытия. Да, они проводили папу, оставив розовые следы на его спине от искренне сильного объятия; но знали ли эти смышлёные головы, куда именно?
-Он обещал вернуться, - тихо вторила она ночному шёпоту деревьев, надеясь услышать что-нибудь помимо тишины.

……………………………………………………………………………………………………

-Нам нужно уходить! – эти слова звучали неразборчивым звоном даже для их автора.
Вы не представляете, как спокойна в те минуты была природа: тот июньский ветер словно б, не меняя аккордов в звучании, укрывал сознание тех юных несчастливцев, столь быстро повзрослевших; теплый для осени и приятный для души, игрался с березовой рощей, стройными колоннами украшавшей степные просторы.
-Я не оставлю свой состав!
Благородство или глупость? Наш безликий герой давал весьма много обещаний, а был ли он хоть раз в них честен – забота не земного суда. Но ему довелось поклясться жизнью охранять поезд, набитый провиантом для солдат. И именно эти вагоны сейчас находились под вражеским обстрелом, готовые взорваться едва ли пройдет и пара минут.
-Мне все равно не выжить… - он говорил это с несвойственным таким моментам спокойствием. – Уходите.
Последний раз встретился глазами с родными ему друзьями, знать которых ему пришлось недолго. Но он их знал, а потому приказал оставить одного. Вспоминая далекие минуты нарастающей тревоги прощания с женой, обдумывая горькие и громкие обещания, данные как символ его любви и уважения (именно в этой последовательности), наш темноволосый герой искренне верил в собственное возвращение, стоит лишь осеннему солнцу окончательно погаснуть для него. Мучения приводят к покою, искать который (просить) он и не смел, но надеялся на милость, оставившую его пару месяцев назад.
И вот резкая, пугающая боль, но короткая, сомнительная, как некий «глухой» рывок, после которого боль медленно отступала; на смену ей приходила обнадеживающая сладость угасающего сознания. Он наслаждаясь умирал, все  веря и мечтая сдержать красивое, наивное обещание, такое же вечное, как и образ этих слов в людских душах.
……………………………………………………………………………………………………...






Бледный ребенок с силой прижимался к оледеневшим стенам глубокого подвала. Он мало говорил и редко дышал, со страхом поднимая глаза. Уж не осталось и малой части того яркого смеха, влюбляющего своей невинностью. Его уставшая за долгие месяцы мама, которую мы помним по глубокому янтарному взгляду, с отчаянием пыталась прижать сыновей к себе, опасаясь последствий сырого и холодного воздуха.
Однажды днем пришел к ней в уютный домик некогда приятный, а теперь ничтожный по всей своей сути, сосед, коллаборационист, полицай, предатель, просить освободить некоторые комнаты для проживания в них немецкого солдата. Она, гордая по природе и злая по обстоятельствам,  и видеть не желала прожжённые советской ненавистью лица преступников против человечности. Так и было сказано, грубо, резко и откровенно, сколь позволяла ей воспитанность и опыт.
-Ах, ты…- он стоял за спиной. Даже для нациста, знавшего советский народ менее полугода, был ясен честный порыв женских фраз.
Он быстро вышел. Непослушными ногами она выбежала в огород с растущим там толстым деревом груши. Едва успела она укрыться за крепким стволом, пышной кроной, что недавно радовала яркостью красок соседских дочек, любивших представлять, будто бы в листьях скрывается целое королевство миниатюрных людей, работающих по ночам для поддержания сочности цвета. Молодой немец принес большой, но довольно старый пулемет, отделанный заржавелым металлом выплавки прошлого (тысяча девятьсот тридцатого) десятилетия.
Спустя короткие секунды обстрела, ей удалось через высокую траву, огороды (спасение в военные годы во всех аспектах) добраться до ближайших соседей, приютивших ее и сыновей в пустующем заброшенном подвале, окутанном не только упомянутой сыростью, но и беспомощностью его обывателей. Делили они холодные стены с одиноким стариком, греющимся солдатской формой, найденной им на ветхих стеллажах.
В один из долгих вечеров заглянул в темный подвал любопытный нацист, плохо говорящий на украинском, думаю, и любом ином славянском языке. Тут же, встретившись с истощенной фигурой старика в военном одеянии, он выстрелил, испугавшись «солдата». Закрыв дверь и не вернувшись вновь, он и не думал, что в далеком углу осталась еще одна семья с горькими, но сладкими поначалу обещаниями.
С тех пор младшенький сильнее прижимался к холодным, сырым стенам грязного подвала, мечтая стать меньше, незаметнее, исчезнуть из столь несчастного времени.
-Все будет хорошо, я обещаю тебе! – она едва сама могла говорить. Веря в воссоединение семьи сквозь слезы и отчаяние, не зная о смерти мужа, крепкими руками согревала тощую грудь сына.
Она чувствовала серьезность его простуды. Кашель становился несносней каждые сутки, словно бы детские легкие разрывала стая маленьких, злых насекомых, раздирающих дыхание мальчика, прерывая его и без того кроткие, пугливые вдохи режущего холодом воздуха.

-Я спасу его, - она сказала это со злобой и все нарастающей истерикой. Миша, старший, но не менее напуганный, с ужасом наблюдал за потухшими речами матери, некогда способной успокоить одним мотивом. Да и глаза ее давно угасли, теперь лишь изредка отливали зеленым, нездоровым светом прежней жизни.
Ей пришлось ночью бежать через кукурузные поля, под обстрелом пуль, покуда ее дорогой сын, не так давно резвившийся на берегу родной речки, доживал свои последние минуты на материнских руках. Грубые от мозолей, грязи и, верно, горя, они жадно прижимали сына к себе, будто б могло это помочь, обрести неведомый покой, чуждое теперь уже успокоение.
Она нашла все же знакомый корпус местной больницы, теперь работающей для немецких солдат, раненых в сражениях, и их семей. Быть может, могли помочь немецкие девушки, коим чужда национальная ненависть, советскому мальчику, будь тот жив, но давно не мучился он на материнских руках. Его детское тело легко и безвольно было прижато к женскому больному сердцу, вдруг оказавшись в свободном и спокойном месте без войны и боли, теплом и давно забытом…
………………………………………………………
И сколько таких обещаний они дали друг другу?  Верно, не сосчитать. Быть может, то не обещания, а желание верить, данное громко и искренно, с трепетом в душе и болью в сердце, такой честной и сильной, что заставляла бороться, покуда в сознании, покуда есть возможность, и покуда горит еще пламя гордой, непокорной веры в победу, в счастье и в обретенный покой, вечный, но по-сладкому настоящий.