Исповедь

Пролог
Пурпурный закат окутал ту странную, обожжённую сиянием северного солнца дорогу. Лучи игрались с мрачными лицами идущих по ней одиноких путников, сопровождаемых единственным незнакомцем, столь же безрадостным, но безрассудно спокойным. И все же до ужаса красив стал тот вечер, словно бы реквием талантливого музыканта, бедного счастливца, незнающего тягостей жизни, обреченной на вечную ответственность перед собой.
Странники шли довольно долго, невинно озираясь по сторонам, вкушая сочность местного воздуха, яркость тлеющего солнца. Один из них – плотный, мрачный старик, чья лысая голова устало склонилась под натиском вечернего жара; второй же – безликий, молчаливый юноша с ароматом мудрости, спокойствия и невероятно удивительной в данном случае красоты. Они лишь однажды обменялись взглядами, столь же разными, как они сами.
Молодой ромей (высокий стан, крепкое тело и грубый нос не могли принадлежать иной нации) чувствовал себя уверенно, словно не единожды видел сей пыльную, пропитанную отчаянием дорогу. Он вел того полного мужчину с потухшим голубым огнем в глазах, покуда дорога не уткнулась в ветхое, красивое построение, апсиды которого странным образом переходили в закомары и нефы, тем самым напоминая религиозный навес времен расцвета Великой Порты.
Сей ансамбль походил на сцену, пустующий театр без актеров, зрительным залом которого стала огромная, сырая из-за повышенной влажности поляна, полная светлых оттенков зеленого, слегка желтых под солнцем. Но странники не заняли свои места, а случайным образом прошли на сцену.
-Играй! - крепкий византиец сошел с грязного возвышения, подобия той самой сцены, и слегка поднял голову, дабы лучше видеть измученное тело старика, готовое для скучнейшего спектакля о его бытие.
И он начал сие откровение…
Исповедь
…То был невероятно холодный август. Он не щадил урожай, даруя нам голод и еще более отвратную зиму. Лишь городские могли чувствовать себя спокойно, надеясь на красивые уставы прогнившего давно правительства. Им обещали выдачу хлеба, сахара и даже масла, отыгрываясь на бедных крестьянах, едва восстанавливающих посевную норму, что совсем не гоже для прибавочного продукта.
Я был почти ребенок, когда мои родители отправились в город на одну их тех ярких и глупых ярмарок, где толстые дети истерично выпрашивают себе ароматные пряники в цветной глазури, а их не менее избалованные вкусной жизнью отцы с маменьками под ручку забавляются пернатыми шляпками из самой Англии иль Персии, игриво представляя себя королями иль шахами.
Оставшись в нашей ветхой избе, стены коей крепко пропитаны смолой и по сей день, я был вынужден присматривать за изобилием огорода и иным хозяйством вплоть до тощей живности, что прокормить мы были не в силах. А в это время соседские сыновья познавали радость первых осенних ветров, с интересом расставляя новые фигуры на пестрой доске кленового ковра. Листья столь вкусно трещали под их маленькими ступнями, что едва я мог без горечи наблюдать, уныло убирая за самым ленивым созданием нашей семьи – свиньей с очень розовыми щеками, которые полезнее оказались на праздничном столе.
В те дни я понял суровость грядущей судьбы. И детство-то оказалось голодным, как та далекая осень, холодным, словно моменты моего вечного одиночества. Уже ребенком разобрав очевидное, моей главной целью стало продержаться сырую, но спокойную жизнь, покуда та до безобразия резко не прервется, избавив меня он мрака страданий.
Я и не любил-то вовсе. Совсем юношей повстречал белокурую девицу, как помню, с полными печами и до умиления маленькими изящными ушками, которыми она, видимо, покорила меня. Глупец, я был убежден, словно то и есть счастье, мой вечный рай, делить который обязан с ней!
Она была одержима лишь двумя темами – еды и ее внешнего вида. О первом говорила часами и беспрерывно, словно тем самым контролировала сей аспект ее жизни. Описывая свой сочный завтрак и грядущий обед, а также тайны своего туалета (что счел я излишне пошлым), она выискивала огонек моего одобрения, вытягивая хоть единое слово из меня, но тщетны остались попытки. Меня отвращала безрассудность девичьих разговоров, ветреность, красноречивость пылких монологов.
Мы разошлись так скоро, как смог найти повод переехать в столицу. Здесь уже приходилось отбросить бесполезные происки молодой души, посвятив все будни тяжкой работе, от которой до самой старости болели кровавые мозоли. Я днем и ночью трудился ради куска черствого хлеба с примесью горьких семян. Едва оставлял время на отдых и пустые разговоры, столь занимавшие остальных глупцов, влюбленных в серые облака и сладость жизни.
К зрелым годам вновь обрел то паразитическое чувство безмятежности и свободы, проедающее твою душу. На сей раз встретил весьма неприметную особу с тощими запястьями и грязным оттенком зеленых глаз. Красоты здесь не было, но влюбился я в те алые губы, влажные и вечно молодые. Среди иных девушек она выглядела, будто головка маковая. Ее руки, постоянно изрезанные непослушной иглой швейной фабрики, столь нежно обхватывали мои, что я едва хотел их отпускать.
На весенний праздник я купил ей невероятно занимательную вещицу – красную помаду, темну, но, как казалось тогда мне, благородную, весьма подходящую ее прекрасным губам. Я потратил на нее немало времени и одну треть совей зарплаты, желая удивить «избранницу». Каюсь, она оказалась рада примерить сей цвет. Неумело и медленно нанесла ее, при этом наслаждаясь сладким цветочным ароматом.
Определенно, она выглядела замечательно. Моя «любовь» теперь приобрела вид чего-то красивого и дорогого, словно близкая сердцу безделушка, починенная в мастерской или заштопанная матерью.
Но она столь грубо обращалась со мной и теми чувствами, кои я берег. Обвинив в бесчувственности, не ценя ни времени, ни заботы, ушла, оставив на дне старой тумбы ту почти неиспользованную помаду. 
С тех пор я боле не отходил от ржавого станка, живя ради хлеба и редких выходных, когда мог насладиться изобилием сна в купе с жирной пищей и хмельными напитками. Всего боле предпочитал тот луковый пирог с плохо прожаренным в центре и почти горелым по краям тестом. Он был оплотом моего спокойствия и жизненной простоты, воплощением всех моих мечтаний и остатка мотивации двигаться далее.
И не было в моей жизни иных радостей, кроме соленой выпечки. Я тратил все свои силы, покуда те были, чтобы выжить, надеясь на то прекрасное мгновение, когда смогу почувствовать себя счастливым. Будь то сырое мясо, сахарное пирожное или помада в ветхом комоде, - то не важно; я не был счастлив!
«На сцену выходит зритель, тот загорелый незнакомец, проводник, доселе зритель, теперь же – актер».
Проповедь
Вы лицемеры, вы – грешны,
До безобразия порочны,
Но думаете, что святы,
Вы думаете, что дети ночи…
Пьяны вы от самих себя;
Эгоистичны, вы – безумны,
Гордыней тешитесь любя,
Определённо, вы – разумны.
Умнее всех, вы – многогранны;
Страдальцы, роботы, льстецы,
Да что мельчить – вы идеальны;
И ремесло у вас – мечты;
Желания отдыха, веселья;
Покоя, красоты, любви,
Позволить коих нет уменья,
Иль силы, гордости, главы…
Главы той самой новой жизни,
Где вы красивы и стройны;
Где вы богаты и из мести
Беспечно счастья вы полны…
Вы мученики и страдальцы;
Системы выродки, мерзавцы,
Творенья ядовитых слов;
Идеология льстецов
Погубит вас;
Но вы же лучше,
Смелее, интересней, вы
Все знаете…
А мы – невежи;
Тупые дети сей страны,
Что деградировать стремится,
Влечет нас вниз, на дно мечты;
Вы совершеннее, успешней;
Мы – ваша тень, враги вашей судьбы;
Покуда любите себя;
Покуда знаете нам цену;
Вы будете смешней меня,
Сей автора, попавшего на сцену…
Заповедь
Сухой, теперь уже ночной ветер тревожил легкое платье нашего мученика, по-невинному слепо взиравшего на этот бесчестный «панегирик» всех предыдущих откровений. Едва хотел он что-то сказать, как тут же замолкал, в пылком возмущении чувствуя горечь оскорбления.
Суть сей песни в безрассудности и бесполезности страданий, что непосредственно обесценивало муки бедной жизни старика. Но будь оно так, ни в жизни б он не отказался от счастья!
Мог ли тот наивный понять, что здесь, на обломках грешного существования, нет истины в первородном ее понимании. Тут листья плывут в теплых потоках воздуха, обволакиваемые теплым молоком вечного лета; сладость ароматов заигрывает с мимолетными гостями, завораживая красотой запахов; здесь вкусить можно спокойствие, будто б то горсть спелой, холодной клубники; обнять красоту собственной души, как старого друга, и тут же отпустить.
Нет и места для божественного суда с его падкостью на справедливость. И все те искусственные страдания и гроша медного не стоят, покуда сам путник не осознает, как глуп выбранный путь. Счастье с нами и рядом, в текущем дне, словно бурном потоке реки…
Когда окажемся мы в том незыблемом месте и ветхой сцене, тогда придется нам исповедоваться в последний раз. Но вечность нам дана, чтобы любить. Проживем мы ее верно, иль истратим все на муки нежной души, но помнить надо, что однажды и наши уставшие тела пройдут по пыльной тропе; а потому, покуда есть в нас силы и покуда живы наши души, должны мы счастье обрести!