de omnibus dubitandum 119. 390

ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.390. БИВУАЧНОЕ НАСТРОЕНИЕ…

    Мое первоначальное ознакомление с состоянием дел посольства произвело на меня весьма неблагоприятное впечатление. Всюду царила анархия, которая все резче и резче выступала на вид по мере того, как я входил в дела. Отнюдь не желая вдаваться во все мелочи канцелярского быта я, все-таки должен остановиться на этом моменте, так как, по сути, это явление было и остается до сих пор типичным для советского строя и объясняет, почему повсюду во всех советских учреждениях и, в Poccии и, за границей мы встречаем крайне разбухшие, совершенно несоответствующие истиной потребности, бюрократические аппараты: массы служащих, которые бестолково, не зная дела, суетятся и что-то работают, что-то путают, к ним в помощь для распутывания назначаются другие, которые тоже путают, и так до бесконечности…

    Как оно и понятно, начав подробное ознакомление с делами, я, прежде всего, старался выяснить, что представляет собою касса, какие там, в конце концов, имеются порядки, вернее, беспорядки. На другой же день после моего первого посещения посольства я обратился к Иоффе с полушутливым вопросом, могу ли я, забыв о револьвере, о котором напомнил товарищ Сайрио, выяснить положение кассы и дать ему надлежащие указания.

    — Смело, Георгий Александрович, — ответил Иоффе с улыбкой. — Я уже говорил с товарищем Сайрио, указал ему на то, что вы старый товарищ, и он согласился с тем, что вы имеете право знать, что делается в кассе?

    — Да… это очень хорошо, Адольф Абрамович, — ответил я, — но право, как то странно, что приходится перед ним расшаркиваться для того, чтобы убедить его в том, что, казалось бы, не требует доказательств…

    — Конечно, с непривычки это действительно странно, — согласился Иоффе, — но имейте в виду, что Сайрио латышский революционер из породы старых лесных братьев… Они все, конечно, немного диковаты… Надо, как верно сказал Леонид Борисович, применить к нему педагогические приемы…

    После этого объяснения я пригласил к себе Сайрио. Хотя лицо его выражало, все то же непреодолимое и тупое упрямство, но беседа с ним Иоффе, по-видимому, оказала на него некоторое влияние, и он держал себя менее самоуверенно. Я усадил его и обратился к нему с маленькой, элементарно построенной речью, в которой старался ему выяснить, чего я от него требую, как от товарища, занимающего столь ответственный в посольстве пост.

    Я говорил дипломатически, упирая на то, что такую должность и можно было доверить только такому старому и испытанному товарищу, как он, потому что как, дескать, мне и говорил товарищ Иоффе, имеются всякие конспиративные расходы и пр. В результате он немного отмяк и сам предложил мне направиться к кассе.

    Надо отметить, что Иоффе, чувствуя, что вообще советское посольство как-то непрочно сидит в Германии, что, в сущности, было верно, считал нужным иметь все денежные средства всегда под рукой, чтобы в случае чего, можно было ими немедленно располагать. А потому он хранил все деньги в тяжелой стальной кассе, стоявшей в отдельной комнате в посольстве, не прибегая к банкам…

    Это обстоятельство вносило, чисто психологически, тоже известную путаницу, нервную спешность и пр. И не могло не влиять на Caйрио, вносило в него какое-то бивуачное настроение, настороженность и торопливость…

    Замечу кстати, что это ощущение непрочности владело всеми в посольстве. Ежедневно циркулировали всевозможные, неведомо кем распускаемые слухи, часто слышалось выражение: «придется собирать чемоданы» и пр… Все себя чувствовали точно на какой-то станции, многие даже продолжали хранить свои вещи в чемоданах — «не весте убо дне и часа» (Евангелие от Мтф. 25.1)…

    Я сразу же поставил наши объяснения с Сайрио на почву известной незыблемости и трактовал все вопросы под углом организации дела на постоянно, а не, в порядке какой-то паники, под углом «аллегро удирато»… мне кажется, что мне удалось успокоить этого упрямого латыша, и он начал улыбаться. Когда же я после объяснения подошел к проверке порядка выдачи и приема кассой денег, то мне нетрудно было убедиться, что это был настоящий хаос.

    — Ну, объясните мне, товарищ Сайрио, — сказал я, как, по каким требованиям вы выплачиваете те или иные суммы?

    Сайрио открыл кассу и обратил мое внимание на то, что кредитки хранятся обандероленные, так что, пояснил он, в случае чего, можно в одну минуту сложить их в чемодан. В кассе находилось всего в разных валютах денег на три-четыре миллиона германских марок. Затем он предъявил мне и оправдательные документы…

    Это было собрание разного рода записок, набросанных наспех разными лицами.

    Приведу на память несколько текстов этих своеобразных «ордеров»:

    «Товарищу Сайрио. Выдайте подателю сего (ни имени лица получающего, ни причины выдачи, ни времени не указано) такую-то сумму. А. Иоффе»; «Товарищу Сайрио. Прошу отпустить с товарищем Таней (горничная посла) такую-то сумму. Личный секретарь посла М. Гиршфельд»; «Товарищ Сайрио, прошу принести мне тысячу марок. Мне очень нужно. Берта Иоффе (жена Иоффе)».

    Такого же рода записки попадались и за подписью обоих секретарей. Было тут много оплаченных счетов от разных шляпных и модных фирм, часто на очень солидные суммы, выписанных на имя М.М. Гиршфельд, жены Иоффе и других лиц, снабженных подписью: «Прошу товарища Сайрио уплатить. М. Гиршфельд… А. Иоффе… Б. Иоффе…». Были даже счета от манежа за столько-то часов тренировки, за столько-то часов за отпущенных лошадей на имя М.М. Гиршфельд (она училась верховой езде).

    Словом, было очевидно, что на посольскую кассу смотрели, как на свой личный кошелек, из которого можно брать безотчетно, сколько угодно… Разумеется, я ничего не сказал Сайрио, когда он, предъявив мне эти «документы», еще раз торжествующе подтвердил, что все у него в полном порядке.

    Да ведь, по правде сказать, товарищ Сайрио, конечно, убогий и упрямый, но лично совершенно честный (как я в этом убедился вполне), и был, в сущности, прав: он платил все эти, часто весьма значительные суммы, по распоряжению своего начальства или вообще лиц, на то уполномоченных. И, само собою, разумеется, все эти «документы» не носили никаких следов того, что они были проведены через бухгалтера посольства…

    Мне пришлось — не буду приводить здесь этих трафаретных указаний — убеждать Сайрио, что все документы, как приходные, так и расходные, должны, прежде исполнения по ним тех или иных операций, проводиться через бухгалтерию, что бухгалтер должен их контрассигнировать и пр. Тут снова мне пришлось выдержать бурную сцену.

    — Как?! — раздраженно ответил мне кассир. — Это значит, что она (бухгалтершей была женщина, очень слабо знакомая с азбукой своего дела) будет мне разрешать и приказывать… Ни за что!.. Я не согласен… я не позволю!.. Она мне не начальство…

    Выяснения, убеждения, доказательства, примеры — ничего не действовало. Латыш твердил свое, свирепо вращая своими, полными злобы, глазами. И вот, среди этих пояснений, забыв, что я имею дело с человеком почти первобытным, я в пылу доказательств, произнес фразу, которая еще больше сгустила над нами тучи:

    — Да поймите же, товарищ Сайрио, что здесь нет и тени сомнения в вашей честности. Ведь речь идет только о том, чтобы ввести порядок, — порядок, признанный во всех общественных учреждениях… Одним словом, моя цель — поставить правильно действующий бюрократический аппарат…

    О, сколько нелепостей вызвало слово  «бюрократический». Кассир вдруг вскочил, с ужасом, точно прозрев, взглянул на меня диким взором и, хромая своей, когда-то простреленной ногой, затоптался на месте волчком.

    — Как?.. Что вы сказали?!.. — полным негодования тоном спросил он.

    Я повторил.

    — Ага! Вот что!.. — злорадно торжествуя, заговорил он. — «Бюрократический», — повторил он, — вот что… Так мы, товарищ Соломон, бились с царским правительством, рисковали нашей жизнью, чтобы сломать бюрократию… Теперь я понимаю… А, я сразу это заметил… вы бюрократ… да, бюрократ!.. и мы с вами не товарищи… нет!… Я пойду к товарищу Иоффе… я с бюрократами не хочу работать!..

    Он быстро захлопнул кассу и, сердито ковыляя мимо меня, побежал наверх….
И мы с Иоффе, при участии подошедшего на эту сцену Красина, битых два часа толковали с Сайрио, выясняя ему истинный смысл слова «бюрократический»… Он подчинился, но, конечно, мы не могли его переубедить, и он остался при своем мнении и всем и каждому жаловался на меня, называя меня «бюрократом».

    Особенно успешны были его жалобы в глазах таких же, как он, латышей, в большом количестве находившихся при посольстве в качестве красноармейцев, командированных в Берлин для охраны посольства от контрреволюционеров и несших другие обязанности. Эти латыши при встречах со мной мрачно и враждебно глядели на меня исподлобья…

    Я остановился на этой сцене с исключительной целью дать читателю представление об уровне того понимания, с которым приходилось считаться в посольстве при попытке ввести в его дела порядок. И вот, с большим трудом, спотыкаясь, все время о целую сеть подобного рода недоразумений и, тратя массу времени для ликвидации их, я вел дело реформы кассы и бухгалтерии. В конце концов, я выработал целое положение о кассе, бухгалтерии, их взаимоотношении и пр. Заказал разного рода печатные формуляры в виде ордеров, приходных и расходных, и т.д., словом, наметил те порядки, которые должны иметь место во всяком общественном или казенном учреждении…

    Но, увы, эти положения и порядки вызвали новый ряд недоразумений и нападок на меня, но уже со стороны не Сайрио, а в «сферах» более высоких. Конечно, о, всех предполагаемых мною нововведениях я часто беседовал с Иоффе, а пока был в Берлине Красин и с ним, намечая чисто общие положения вводимых порядков.

    Красин, хорошо понимавший дело, конечно, меня усиленно поддерживал. Иоффе же, по образованно врач, учившийся в Германии, был действительно чужд всякого понимания постановки дела, а потому искренно говорил, что плохо разбирается во всем этом, но, раз это нужно, он не возражает и предоставляет мне установить все необходимые порядки по моему усмотрению, несколько раз повторяя, что дает мне полную «карт-бланш».

    Но у меня произошло с ним довольно тяжелое объяснение по поводу тех порядков, которые царили в кассе по вопросу платежных документов, о чем я выше говорил. Я, конечно, не мог допустить, чтобы люди безответственные, как личный секретарь (должность совершенно непредусмотренная), жена посла и пр., имели право давать кассе распоряжения об уплате тех или иных сумм. Но, как читатель понимает, вопрос этот был довольно деликатен. И меня немало озабочивало, как говорить с Иоффе о том, что эти лица не могут и не должны иметь права давать кассе распоряжение об уплате и выписке в расход…

    Ведь Иоффе* был только товарищ, никогда никаких дел практических не ведший и не имевший о них никакого представления. А тут нужно было коснуться людей, так или иначе, ему близких, (Со своей первой женой Иоффе вскоре разошелся и женился на M.M. Гиршфельд, которая сама, очевидно, по неопытности и юности подчеркивала свои отношения с Иоффе. — Л.С.) что могло быть ему неприятно и, что могло, в конце концов, внести ненужные и неинтересные мне осложнения в наших чисто деловых с ним отношениях.

*) ИОФФЕ Адольф Абрамович (евр.)(10 (22) октября 1883, Симферополь — 17 ноября 1927, Москва) — псевдонимы: В. Крымский, Виктор; участник революционного движения в России, советский дипломат и партийный деятель (на фото Иоффе подписывает бумаги, а на втором плане слева первая сидит его личный секретарь - Гиршфельд М.М.).
Второй сын симферопольского купца-миллионера (!) Абрама Яковлевича Иоффe, который «был владельцем всех почтовых и транспортных средств в Крыму, имел собственный дом в Москве, звание потомственного почётного гражданина и считался „любимым евреем“ министра Витте». Рано женился.
Окончив Симферопольскую мужскую казённую гимназию, с 1903 по 1904 год учился на медицинском факультете Берлинского университета. Учёбу чередовал с революционной деятельностью в России и Германии. С 1903 года — меньшевик, вёл революционную работу в Баку и Москве, участвовал в революционных событиях 1905 года, на IV (Стокгольмском) съезде РСДРП был назначен членом Заграничного бюро ЦК РСДРП (1906—1907).
Дочь Иоффе вспоминала, что однажды спросила его, как, будучи выходцем из такой семьи, он стал революционером, на что, засмеявшись, он ответил: «Наверное потому, что мальчиком я был очень толстым. Стесняясь своей полноты, я не бегал, не играл в подвижные игры, не ходил на танцы. Сидел и читал книги. Вот и дочитался».

В 1906 году был выслан в Сибирь, но бежал из ссылки. Эмигрировал в Швейцарию.
В 1906—1907 годах учился на юридическом факультете Цюрихского университета. В 1906 году находился в Берлине, где родилась его дочь. Нелегально приезжал в Россию организовывать революционную работу среди рабочих и новый съезд РСДРП. Позже обосновался в Вене, где с 1908 года вместе с Лейбой Бронштейном (Троцким)  издавал газету «Правда» и вёл в ней международное обозрение (в 1912 году большевики организовали собственную газету «Правда», по поводу чего были многочисленные споры). Именно с совместной работы в Вене над газетой сложился союз Иоффе с Лейбой Бронштейном. Был в числе организаторов августовского блока, включавшего различные социал-демократические группировки (кроме большевиков), и устроитель его конференции в Вене (1912).
В Вене же окончил медицинский факультет и получил диплом врача. Интересовался психиатрией, был одним из учеников и последователей Альфреда Адлера. Лейба Бронштейн (Троцкий) писал о нём: «Несмотря на чрезвычайно внушительную внешность, слишком внушительную для молодого возраста, чрезвычайное спокойствие тона, терпеливую мягкость в разговоре и исключительную вежливость, черты внутренней уравновешенности, — Иoффе был на самом деле невротиком с молодых лет». В Вене Иоффе лечил Альфред Адлер.
В 1912 году был арестован в Одессе и сослан в Тобольскую губернию. До Февральской революции находился на сибирской каторге: в 1913 году вновь арестован и осужден с лишением всех прав состояния на вечную ссылку в Сибирь.
В 1917 году освобождён Февральской революцией, приехал в апреле в Петроград как меньшевик-интернационалист, вошёл в организацию «межрайонцев», возглавляемую Лейбой Бронштейном (Троцким) и издавал журнал «Вперёд!».
С тех пор, как 10 мая 1917 года, на конференции «межрайонцев», Ленин предложил объединиться (к чему многие члены организации, в том числе А.В. Луначарский, отнеслись скептически), вместе с Лейбой Бронштейном (Троцким) боролся за объединение с большевиками. На VI съезде РСДРП(б) (26 июля — 3 августа 1917), оформившем это объединение, был избран кандидатом в члены ЦК. В августе 1917 года избран секретарём ЦК РСДРП(б).
В августе 1917 года был избран в Петроградскую городскую думу, где возглавил фракцию большевиков. Был также членом Демократического совещания и Предпарламента. Член Петроградского Военно-революционного комитета, по свидетельству Лейбы Бронштейна (Троцкого), во время Октябрьской революции 24-25 октября был председателем Петроградского Военно-Революционного комитета, то есть реальным руководителем 2-х партийного переворота (большевиков и левых эсеров).
Был делегатом 2-го Всероссийского съезда советов и избран членом ВЦИК.
После Октябрьской революции был направлен на работу в Наркомат иностранных дел. С 20 ноября 1917-го до января 1918 года — председатель (затем член и консультант) советской делегации на переговорах о мире с Германской империей в Брест-Литовске. 2 декабря 1917 года в числе других подписал перемирие с Германией и её союзниками. По вопросу о заключении мира с Германией занимал позицию Лейбы Бронштейна (Троцкого) «ни мира, ни войны».
На VII съезде РКП(б) в марте 1918 года вновь избран кандидатом в члены ЦК РКП(б).
11 марта 1918 года в телеграмме за подписью Иoффе на имя Лeнина от имени петроградского Бюро ЦК было предложено назначить наркомвоенмором Лейбу Бронштейна (Троцкого), ранее ушедшего в отставку с поста наркоминдела после утверждения Брестского мира.
В апреле — декабре 1918 года полпред РСФСР в Германии. Заключил Добавочный договор к Брестскому миру и ряд иных советско-германских соглашений, в том числе о выплате Россией немцам 6 млрд марок компенсаций за национализированное имущество. Активно участвовал в подготовке революции в Германии и 6 ноября 1918 года вместе со всем полпредством выслан из страны.
Находясь на дипломатической работе, по свидетельству дочери, не ладил с наркоминделом Чичериным: «Очень осложняло его работу (не только в этот период (в Германии), а вообще) отсутствие делового контакта с Чичериным, бывшим в то время наркомом иностранных дел».
   
    Поэтому, прежде чем говорить обо всем этом с самим Иоффе, я предварительно переговорил с Красиным, близко и хорошо знавшим Иоффе, прося его дать мне совет, как быть. Красин, как и я, был очень неприятно поражен всеми этими «документами», причем, так как в них было немало и комичного, мы с ним пошутили и посмялись на эту тему. В конце концов, Красин сам предложил мне пойти вместе со мной к Иоффе и помочь мне в деликатной форме, не задевая самолюбия, выяснить дело.