de omnibus dubitandum 119. 310

 
ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.310. НЕПРИЯТНЫЙ ОСАДОК…

    Придя к Иоффе, я рассказал ему о первых моих наблюдениях и в мягкой форме обратил его внимание на неудобство того, что разные люди выдают кассиру распоряжения об оплате счетов, притом счетов частного порядка, не служебного, а также распоряжения об отпуске им тех или иных сумм…

    Как ни мягко было сказано, тем не менее Иоффе это не понравилось, но, как человек умный, он, поторопился заявить мне, что, собственно, и ему, при всем его незнакомстве с порядками ведения дел в учреждениях, казалось, что это не  ладно, но, что, не зная, что именно надо сделать, он, в виду состоявшегося приглашения меня, решил: «подождем товарища Соломона, — он приедет, во всем разберется и, установит необходимые правила…».

    Поэтому-де он готов во всем последовать моим указаниям… Затем он прибавил, что все, находящиеся в кассе суммы отпущены и отпускаются лично ему в его полное распоряжение… Мы обратили его внимание на то, что в посольстве уже имеется требование Комиссариата Иностранных Дел о составлении и представлении отчета об израсходованных за три месяца сумм, что малоопытный бухгалтер составил этот отчет в совершенно неприемлемом виде, так что в нем невозможно разобраться, и что, во всяком случае, нельзя проводить по этому отчету такие расходы, как на шляпы для его жены или личного секретаря, на манеж и пр.

    Он согласился с этим и заявил, что принимает все эти расходы на свой личный счет. Я тут же передал ему все эти «документы» (вышла довольно внушительная сумма) и он, взамен их, составил на ту же сумму квитанцию, в которой стояло, что им лично за такой-то период на разные нужды безотчетно израсходовано столько то.

    Но, конечно, как ни деликатно я говорил с ним, у него остался известный неприятный осадок по отношению ко мне… Да по правде сказать, и у меня к нему также… Как бы то ни было, но тут же на этом свидании по его предложению было решено, что впредь деньги будут выдаваться кассой по ордерам, подписываемым только одним из нас, им или мною. Мне, признаться, не очень-то хотелось иметь это право подписи, но по деловым соображениям я не имел основания отказываться и должен был согласиться…

    И вот, выработав упомянутые выше правила о кассе и бухгалтерии, хотя, повторяю, все было уже согласовано нами путем постоянных бесед и докладов, я передал их послу, т.е. Иоффе, на утверждение.

    Прошло два-три дня. От Иоффе мои положения не возвращались. Я не считал удобным напоминать. Но с момента, когда я передал ему эти проекты, в отношении ко мне личного секретаря наступило резкое изменение. Совершенно игнорируя меня, Марья Михайловна все время обращалась к Якубовичу и Лоренцу… Пошли какие то перешептывания, что-то поползло тягучее и липкое и противное… Я делал вид, что ничего не замечаю.

    Но вот как-то, войдя ко мне и передавая мне какие-то бумаги от Иоффе, Марья Михайловна вдруг спросила меня:

    — Вы, кажется, находите, Георгий Александрович, что должность личного секретаря совершенно лишняя?

    Этот вопрос меня, конечно, очень удивил, ибо никогда я никому своих мнений по этому поводу не высказывал.

    — Я? — спросил я. — Откуда вы это взяли?

    — Так… мне кажется, по крайней мере, — ответила она и быстро вышла из моего кабинета.

    В тот же день, вскоре после этого разговора, ко мне пришел Иоффе и принес мне мои положения. Вид у него был смущенный и точно забитый.

    — Вот, Георгий Александрович, — начал он каким то неуверенным голосом, — я ознакомился внимательно с вашими положениями.. Но поговорим откровенно… Видите ли… как сказать… здесь имеются некоторые ляпсусы… которые я и заполнил… Надеюсь, вы ничего против этого не имеете.

    —Конечно, нет, Адольф Абрамович, — поспешил я ответить. — Ведь вы же, как глава посольства, должны утвердить эти положения.

    — Гм… да.. так, — запинаясь и, видимо, чувствуя себя не в своей тарелке, продолжал он. — Дело, собственно, не в этом…

    И вдруг, отложив мои положения он обратился ко мне с какой сердечной ноткой в голосе:

    — Скажите мне откровенно, Георгий Александрович, что вы имеете против Марьи Михайловны?

    — Я? Против Марьи Михайловны?… Да абсолютно ничего…

    — Видите ли… и у нее, и у меня создалось такое впечатление, что вы бойкотируете ее… Вот и ваши положения это доказывают…

    — Мои положения? — недоумевая все больше и больше, спросил я его. — Да ведь это чисто официальные документы… о кассе и пр. Какое же отношение это имеет к Марье Михайловне?..

    — Да вот в том и дело, что вы совершенно игнорируете в них моего личного секретаря, то есть, Марью Михайловну. Ведь и ей тоже должно быть предоставлено право выдавать распоряжение на отпуск денег и т.д….

    Словом все положение было снабжено дополнениями и вставками, сделанными самим Иоффе. Смысл их был таков, что, кроме Иоффе и меня, и М.М. Гиршфельд пользуется теми же правами. Таким образом, всюду, где в моем положении стояло: «по подписи посла или первого секретаря посольства", Иоффе вставил или личного секретаря посла».

    Передав все эти исправленные положения, он торопливо вышел… Пришлось считаться с волей посла…

    И кругом создалась атмосфера интриг, постепенно насыщавшая собою все. Часто происходили какие-то разговоры Марьи Михайловны с Якубовичем и Лоренцем, смолкавшие при моем появлении.

    Красина к этому времени уже не было в Берлине, он уехал в Россию, и мне не с кем было посоветоваться о том, как реагировать на всю эту нелепость… Скажу кстати, что с этих пор мои отношения с Иоффе навсегда остались натянутыми… впрочем до последней с ним встречи в Ревеле, о чем ниже…

    Наряду с работой по приведению в порядок вопросов кассы и отчетности, мне пришлось проделать и работу по реформированию системы хранения бумаг и их регистрации.

    Приходится опять отметить, что и это дело вызвало тоже целую бучу нового недовольства и сильнее сгустило враждебную мне атмосферу. Как я и говорил выше, все делопроизводство хранилось в полном беспорядке; так что для подобрания переписки по какому-нибудь вопросу требовалось иногда несколько дней.

    Все принимались искать, все метались из стороны в сторону, бегали друг к другу с вопросами «не у вас ли такая-то бумага?». Если требование исходило от Иоффе, он, естественно, нервничал, торопил, сердился, призывал того или другого сотрудника, делал разносы, угрожал… Служащие еще больше дурели, еще беспорядочнее кидались из стороны в сторону, обвиняя друг друга, что, дескать, нужные бумаги «были вами взяты», ссорились, женский персонал плакал…

    И во все вмешивалась М.М. Гиршфельд*, кричала, понукала, лезла ко всем с указаниями, всем и всякому напоминала, что она личный секретарь посла, угрожала именем Иоффе, путала…

*) ГИРШФЕЛЬД Мария Михайловна (евр.)(см. фото) - родилась в Нью-Йорке, в семье коммерсанта.
Детство и юность провела в Санкт-Петербурге (Петрограде). Там окончила гимназию и поступила в Бехтеревский психо-неврологический институт. Одновременно работала в крупнейшем столичном издательстве М.О. Вольфа. В 1917 году сотрудничала в большевистской газете "Рабочий путь". Тогда же вступила в студенческую фракцию РСДРП(б). С октября 1917 года — секретарь Бюро печати Совнаркома. В 1918 году вышла замуж за А.А. Иоффе, председателя Брестской мирной делегации. В 1919 году родился сын. В 1927 году после трагической смерти мужа начала работать редактором в Государственном издательстве СССР. В 1929 году выступила на общем собрании редакторов и заведующих отделами с речью-протестом против высылки Лейбы Бронштейна (Троцкого). Вскоре была арестована — в ссылках, тюрьмах и лагерях провела с 1929 по 1957 год. После XXII съезда партии была частично реабилитирована и только тогда узнала о гибели в 1937 году сына. С марта 1975 года жила в Израиле.

    Словом, каждые поиски сопровождались истерикой… и тянулось это иногда несколько дней, и в результате оказывалось, что такая-то бумага или бумаги были сунуты в карман кем-либо из сотрудников или унесены им в свою комнату…

    Я решил положить этому конец и, прекратив на два-три дня обычное течение дел канцелярии, потребовал, чтобы все силы были употреблены на разбор бумаг, их классификацию по отдельным вопросам, и ввел карточную систему регистрации… Я имел дело с людьми совершенно непонимающими и мне, первому секретарю посольства, приходилось самому возиться с бумагами, отвечать на целую сеть азбучных вопросов, обуславливаемых колоссальным непониманием лиц, их задавших.

    Приходилось для установления связи в той или иной переписке самому разыскивать недостающие бумаги и документы, приходилось выяснять, кем они были взяты в последний раз» и происходили розыски по жилым комнатам, по столам…

    Но вот, в два-три дня эта бумажная реформа была закончена: бумаги лежали в порядке (все или почти все), оставалось только следовать этому порядку и дальше не путать… Однако, и тут опять-таки началась склока: чтобы доказать, что мои меры плохи, мне сознательно ставили палки в колеса, а то и просто, без злого умысла, по небрежности и по чувству полной неответственности, путали, клали бумаги не туда, вписывали не в те карты…

    И наряду с этим шли обвинения меня, что вот, мол, какова новая система, вот, какая новая путаница, и все мол, оттого, что я преследую «бюрократические задачи»… 

    Не обошлось, конечно, без новых атак со стороны личного секретаря, путавшегося во все и вся. Были сотрудницы и приятельницы, которые тоже находились в привилегированном положении и которые интимно нашептывали ей разные разности, сплетничали и клеветали. A M. M. все это передавала Иоффе со своими оттенками.

    Тот, сильно занятый своими сложными делами, раздражался, старался отмахнуться от наветов своего личного секретаря… Но это было трудно, ибо M. M. отличалась большим упорством и настойчивостью и зудила его, пока он окончательно не выходил из себя и, не имея мужества отделаться от настойчивости M. M., шел по линии наименьшего сопротивления и обрушивался на какого-нибудь второстепенного сотрудника или же обращался с упреками (правда, в очень мягкой форме) ко мне и, тоже со слов M. M. и других шептунов, упрекал меня в излишнем увлечении бюрократической системой. Приходилось выяснять.

    Правда, все мои пояснения всегда имели успех, но, Боже, сколько времени и сил требовала эта ежедневная склока? К тому же, как это стало известно из рассказов приезжих из России, у самого Чичерина, сменившего Троцкого на посту наркоминдела, тоже царил бумажный хаос: он держал всю переписку у себя в кабинете в одном углу, прямо на полу, забитом беспорядочно спутанными бумагами, в которых никто не мог разобраться и, в розысках которых сам Чичерин принимал деятельное участие вместе со своими четырьмя секретарями. И у него тоже эти розыски требовали подчас несколько дней. И вот это-то и ставили мне на вид мои сотрудники.

    Но, наконец, мне немного повезло: жена Менжинского, Мария Николаевна*, умная и образованная женщина, вступила в канцелярию и взяла на себя заведыванье регистрацией.

*) Личная жизнь Вячеслава Рудольфовича складывалась удачно. Первую жену Юлию Ивановну он бросил с детьми перед побегом в эмиграцию. В Париже, злорадствовал Роман Гуль, у него была какая-то бурная «декадентская любовная история» с похищением «одной из большевицких жён».
По возвращении в Россию Менжинский женился на Марии Николаевне Ростовцевой, урождённой Васильевой, сестре известного в то время антропософа Петра Васильева. Мария Николаевна родила Менжинскому сына и тихо скончалась в ноябре 1925.
Шурин Менжинского — Пётр Николаевич Васильев — имел жену Клавдию Николаевну, которая ещё в начале 20-х годов ушла от него к поэту-символисту Андрею Белому (Борису Николаевичу Бугаеву). Но поскольку до начала 30-х её брак с Васильевым не был официально расторгнут, формально Клавдия Николаевна оставалась родственницей Менжинского.
В 1931 ОГПУ организовало «дело антропософов», арестовав и Петра Васильева, и Клавдию Николаевну, и её сестру Е.Н. Кезельман. Белый, в квартире которого в его отсутствие был проведён обыск и изъяты многие рукописи, кинулся за помощью к Горькому и Мейерхольду, те повлияли на первого зама Менжинского Генриха Ягоду, и Клавдию Николаевну Белому вернули. Выпустили и Петра Васильева, который, наконец, развёлся с женой и она стала Клавдией Бугаевой.
Менжинский же после смерти Марии Николаевны женился в третий раз — на Алле Семёновне Адовой, которой тогда не было и двадцати лет. В 1927 у них родился сын Рудольф, после войны ставший дипломатом и умерший в 1951 при загадочных обстоятельствах.

    И она стала строго следовать установленным порядкам. И я, хоть в этом отношении, с облегчением вздохнул.