Тонский стрелок

Пророк Мухаммад (да благословит его Творец и приветствует) сказал: «Кто убьет обычного гражданина, независимо от его национальности и вероисповедания, не имея на то права, тот никогда не почувствует райского аромата [будет удален от Рая после Судного Дня за столь пагубное преступление]. Св. Коран, 4:92, 93.            

                Часть первая.

Бишкек, Площадь Ала-Тоо, 7 апреля  2010 года.


Крестик в окуляре оптического прицела медленно перемещался по колышущейся, словно морские волны, людской толпе.  Человеческое море, заполонившее всю центральную площадь столицы, шевелилось и гулко ревело.  Особенно плотной и подвижной эта масса становилась у высокой, чугунной изгороди  «Белого Дома». Все средоточие неистовой силы было направлено на главные  ворота, где толпа, словно таран, напирала на них в попытке взломать запор.  Но, все  было тщетно.  Люди давили друг друга и надсадно орали в такт ритмично раскачиваемых створок, и безрезультативность их усилий еще больше распаляло их.

Несколько человек полезли наверх по кованным декоративным накладкам и добрались до острых оконечников, но так и задержались там в ожидании поддержки остальных и не рискуя перелезать через ограду.  Чувство самоcохранения в этот момент обозначило черту, за которой начиналось недозволенное, запретное, недоступное простому гражданину и охраняемое всей мощью государственной власти, посягательство на которое сулило крупными неприятностями.

На расстоянии нескольких десятков метров от ограды вооруженный спецназ плотным кольцом окружал здание.  Их длинные щиты смыкались боками и составляли плотную стену, поверх которой были видны щитки на плечах и каски с пластиковыми прозрачными наличниками. Полностью экипированные, они напоминали центурионов из древних империй, покрытых защитными латами, и намокшие от дождя их черненые доспехи поблескивали и еще больше усиливали грозный вид,  внушая страх перед беснующейся толпой. 
Проникновение на закрытую территорию могло спровоцировать ответную реакцию силовиков, охранявших главный государственный объект страны, и о последствиях таких действий со стороны граждан можно было только догадываться.

Где-то на периферии площади еще продолжались схватки протестующих с отрядами милиции. Там хлопали гранаты со слезоточивым газом и летели камни, брусчатка.  Разрозненные группы митингующих, вооруженные  палками и арматурой, оттесняли милицию все дальше от «Белого Дома».
               
Раздались сухие, еле слышные выстрелы, и несколько человек упали. Их тут же подняли и, взяв за ноги и за руки, понесли в укрытие за массивные опоры аркады рядом стоящего здания.  Подстреленных положили на бетон. Кто-то крикнул, что у края площади стоят машины скорой помощи. Раненых подхватили и бегом понесли в ту сторону, где стояли машины. За ними по бетону протянулся багрово-алый шлейф. То там, то здесь, падали люди. Пролилась кровь. 

Небо было затянуто низкими, плотными тучами. Моросил дождь. Раньше обычного наступала вечерняя темень. Народу прибавилось – на близлежащих улицах толпились горожане – обычные зеваки и те, кто не осмеливался приближаться к центру площади, но присутствовал из солидарности, поддерживая громкими возгласами и свистом тех, кто непосредственно окружил «Белый Дом».

Тем временем, количество жертв увеличивалось.  На крышах самого «Белого Дома» и  окружающих  площадь зданий, появлялись силуэты людей в форме защитного цвета. Они избегали вставать в полный рост и, появившись, быстро исчезали.  Иногда в их руках можно было различить оружие. Раздавались выстрелы, и падали люди, обагряя черный, мокрый асфальт расплывающимися пятнами крови. Машины скорой помощи уезжали, оглашая округу воем сирен и освещая стробоскопом стены столичных домов, и на место них возвращались новые.

Напряжение росло,  время тянулось в ожидании более активных  действий. Иногда казалось, что стихийный бунт теряет силу и толпа перед страхом смерти дрогнет и отступит. 

Ожидаемый  штурм «Белого Дома» затягивался. В окружающей площадь толпе горожан полсышались реплики о том, что Революция захлебнулась. Но, ближе к центру, напротив фасадной изгороди «Белого Дома»,  воздух все еще был напряжен и полон энергией протеста. Словно сам запах крови возбудил в сознании людей память о боевых победах предков, далеких и воинственных кочевников, не знающих страха, сознание которых не ведало мысли о поражении.  И в самой гуще людской толпы стали слышны боевые кличи с именами легендарных героев, когда-то, в далекие времена, поднимавших отважных воинов на битву. 

Крестик в окуляре прицела шарил по фигурам и останавливался на лицах, и тогда можно было различить обезумевшие глаза и раскрытые рты митингующих,   крики которых терялись в общем реве толпы.  Изредка снайпер отрывался от оптического прицела и окидывал взглядом всю панораму площади, оценивая ситуацию и пытаясь угадать общее количество собравшихся. 

Сверху было хорошо видно, как на краю площади часть митингующих наступала на отряд милиции, закидывая их брусчаткой. Сгруппировавшись и сомкнув щиты, укрываясь от летящих плиток, силовики отступили с площади в сквер. Там их ряды дрогнули и они побежали. Им вслед летели камни. Один из милиционеров упал.  Несколько юношей стали избивать его, но мужчины постарше остановили их. Милиционера оттащили к дереву и оставили там одного.

Несколько групп  направились на другую сторону сквера.  Там, на проезжей части, остановился минивэн, из которого появился человек с коробкой в руках. Его тут же обступила небольшая группа митингующих. Они быстро разобрали свертки с сэндвичами, за которыми появились упаковки с миниральной водой. Было понятно, что организаторы приготовились к длительной осаде «Белого Дома», всячески поддерживая акцию и боевой настрой активных участников, стараясь не допустить их убывания.

Снайпер наблюдал за тремя мужчинами, отделившихся от остальных и спрятавшихся поодаль, среди деревьев.   Он вновь прильнул к окуляру и увидел газетный сверток в руке у одного из них, в котором, вероятно, была бутылка. Не разворачивая свертка, человек наполнял жидкостью стаканчики, появившиеся в руках остальных. Они выпили и закусили сэндвичем, разделенным поровну.  Внимание снайпера привлек один из этой группы. Его лицо лишь на мгновение показалось из-под козырька бейсболки, но исчезло, когда тот наклонился. Снайпер  держал голову мужчины в окуляре прицела, дожидаясь, чтобы увидеть лицо вновь.  Его черты, характерные движения, показались виденными когда-то. Стаканчики наполнились еще раз и сверток с бутылкой был спрятан у основания дерева. Вероятно, в бутылке было спиртное.

В это время с краю площади раздался гулкий звук мотора  и толпа на площади расступилась, давая проезд большому грузовику. Машина подъехала,  развернулась и остановилась задним бортом напротив ворот. Люди с восторженными криками создали коридор.  Грузовик взревел, обдав окружающих облаками сизого дыма и рванул задним ходом в сторону ограды. Раздался треск и створки ворот с первого же удара распахнулись. Воздух вздрогнул от рева толпы,  которая, словно лавина, хлынула в образовавшийся проем, устремляясь к массивным дверям «Белого Дома».
Падали люди. Плиты двора и ступени заливала кровь. Но уже не было преград, способных остановить людей и погасить гнев обезумевшей, доведенной до отчаяния, толпы. Наступил апогей Революции.

Снайпер наблюдал, как со всей площади люди устремились к открытому проходу во внутренний двор «Белого Дома». Там уже были вскрыты парадные двери и митингующие ворвались в само здание. Вся площадь взорвалась гулом ликующей толпы.

Снайпер снова перевел прицел на деревья, где минуту назад была группа мужчин и увидел, что и они бегут в сторону ворот, чтобы присоединиться к основной толпе. Но один из них, тот, что в бейсболке, замедлил шаг и вскоре остановился. Он всматривался в заросли кустраника в дальнем краю сквера, где на земле, прислонившись к березе, сидел человек в милицейской форме. Его фуражка лежала рядом,  а лицо было окровавлено. Одной рукой он прижимал к голове носовой платок, под которым, очевидно, была кровоточащая рана. 

Человек в бейсболке направился к нему.  По пути он подобрал с земли кусок брусчатки. Подойдя ближе, он замахнулся, чтобы ударить, но остановился с поднятым обломком, и стал что-то говорить раненому  милиционеру. Тот поднял руку, раскрытой ладонью прикрывая свою голову от удара.

В этот момент по рации на груди у снайперов раздалась команда:   «Все, сворачиваемся. План Б ... Сбор внизу. Быстро, быстро!»

Несколько человек, расположившихся у самого края верхнего бордюра «Белого Дома» вложили винтовки в чехлы и, пригибаясь, устремились к дверям лифтовой шахты.  Лишь один из них не шелохнулся и не оторвал глаза от окуляра прицела. Он все еще надеялся увидеть лицо человека в бейсболке.  Но тот стоял с поднятой брусчаткой в руке, в полуобороте от наблюдавшего за ним снайпера.  Крестик прицела прилип к шее мужчины, и палец лег на курок. Снайпер уже готов был произвести выстрел, но на мгновение перевел прицел на запястье, где сверкнуло стекло от ручных часов…


                Часть вторая.               

Иссык-Куль, Южный берег, село Тон.

Микроавтобус  тронулся  и стал  набирать скорость и Самат, оставшийся на обочине дороги,  глядел машине вслед, дожидаясь, когда она минует  поворот и исчезнет за косогором. Он отвернулся лишь на миг, чтобы надеть темные очки и опустить козырек бейсболки пониже, защищая слезящиеся глаза от студеного, весеннего ветра.

После глубокой дремы во время длинного пути в памяти еще возникали рваными фрагментами  события минувшей ночи.  Эхом то возникал, то вновь терялся шум людской толпы.  Но свежий весенний ветер быстро вернул Самата в реальность. Он, наконец, оторвал взгляд от косогора, за которым еще слышался звук удаляющейся машины и, перейдя дорогу,  остановился у края насыпи.

Самат поставил продолговатую сумку на придорожную гальку и огляделся.  Перед его взором распростерлась синева Иссыкуля. Ближе к берегу вода была бирюзовой, а местами, высвечивая мелководье, золоченой. Дальше, к середине, море было плотно ультрамариновым. За ним, на противоположной стороне,  протянулась с Востока на Запад горная гряда, вершины которой терялись в тяжелых, свинцовых тучах. Дальше от берега по морю то появлялись, то исчезали белые барашки, а вдоль берега метались чайки, высматривая дохлую рыбешку, вынесенную прибоем.
               
На этом берегу, по ту сторону дороги, кладчатые предгорья подступали близко к трассе, почти касаясь обочины.   В одном месте горбатый утес напирал на дорогу и полотно асфальта огибало его крутой дугой. На самом гребне утеса возвышалась высоковольтная опора. От самой придорожной насыпи плоские валуны-песчаники, некогда  оторвавшиеся  от  утеса,  теперь громоздясь,  спускались к воде,  у которой они становились белыми от высохшей соли.               

Чуть поодаль дорога шла через мост. Несоразмерная массивным бетонным конструкциям, под ним протекала небольшая,  но быстрая речка.  Разрезая песчаный пляж по диагонали, она впадала в море.  По обе стороны пляжа тянулись заросли барбариса и облепихи, бурые полосы которых шевелились и шуршали прошлогодней, высушенной за зиму, листвой. 

Дальше,  на заднем плане, небо подпирал горный массив, окаймлявший море с южной стороны. Он был покрыт рванными, темными пятнами елового леса и снежным покровом,  еще не оттаявшим под  весенним солнцем.   Верхушки горной гряды венчали  ледники, не тающие даже знойным летом.               

Ветер как будто убавил свой пыл, но через мгновенье  рванул еще крепче, и на дорогу  вынесло высохший куст  перекати-поле.   

Самат  замер.  Он следил за катящимся по асфальту кустом и прислушивался
к прибрежным  звукам.  Он услыхал отзвуки далеких голосов.  Они, подхваченные ветром, меняли место,  раздаваясь отовсюду.  Самат  оглядел всю береговую полосу, складки предгорий  и каменные пласты  у дороги.   Никого.  Наверное, почудилось.  Он слушал  прибой,   крики  чаек и порывы воздуха,  приводившего в  движение  бесконечные, на всю длину берега,  заросли  голубого эфедра. И он вдыхал запахи, давно забытые, но волнующие душу и напоминающие о далеких днях другой, канувшей в лету, жизни.

Тридцати пяти лет от роду, Самат сохранил юношескую сухость в теле и легкость в движениях. Чуть расширенное в скулах, лицо сужалось к низу, заканчиваясь небольшим подбородком с узкими, невыразительными губами.   Чуть широкий, с легкой горбинкой, нос,  а так же широко посаженные глаза, глядевшие колючим, пронзающим взглядом из-под самых бровей, не придавали лицу изящности, а узкие защитные очки скрывали выражение холодного безразличия.  Такой тип азиатского лица отсылал в далекую древность, напоминая о принадлежности к диким племенам, населявшим эти места под собирательным этнонимом «гунны». 

По всем признакам Самат мог  выглядел на десяток лет моложе, если бы не тонкая сеточка морщин у краев глаз, выдававших человека, проведшего большую часть жизни на свежем воздухе под открытым солнцем и обдуваемого ветрами и в летний зной, и зимние морозы. За этой сеточкой на гладком лице, которая с одной стороны была более выражена, скрывалась так же и профессиональная принадлежность человека, вынужденного щуриться левым глазом,  глядя правым в окуляр оптического прицела. И, когда морозный ветер драл глаза,  левый начинал слезиться, тогда как правый был сух.  Сух оттого, что уже не реагировал на ветра, а слезные железы, вероятно, были пусты.

Давно уже Самат взял за привычку при ярком солнце и небольшом ветре, особенно студеном, как сейчас, носить слегка затемненные очки, оберегая свои глаза как важный профессиональный инструмент.

Неподвижный, пристальный взгляд, все же, не мог скрыть внутреннее волнение,  и длинные, глубокие вздохи,  случающиеся обычно при одышке, выдавали переживания Самата.  Он разглядывал берег с осознанием того, что не забыл все увиденные детали по прошествии стольких лет. И он с упоением и без спешки разглядывал все подробно, не находя каких-либо значимых изменений.               

В нескольких метрах  от обочины  сгрудились особо крупные  валуны,  которые  на протяжении столетий  трескались и раскалывались на части, и между ними образовывались глубокие расщелины, зияющие чернотой. Самат  напряг  зрение, вглядываясь в эту черноту  и прислушиваясь  к низкому завыванию гуляющего в расщелинах  ветра.   И кажется, что в глубине между камней сохранились  отзвуки далеких дней, где через шум прибоя слышались голоса  мальчишек и девчонок, идущих по обочине дороги после долгого дня, проведенного на жарком пляже.               

Перекати-поле еще катился вприпрыжку по асфальту и, скатившись с дороги к валунам, застрял в одной из расщелин.  Это состояние природы, эти звуки и запахи, эти камни у синего моря, как и множество других деталей пейзажа,  стали узнаваться и, собравшись воедино, воссоздали  в памяти Самата  давно забытую картину.               

Все, как и прежде.  Почти ничто не изменилось. Как будто и не было тех долгих двадцати лет, когда Самата оторвали от этих песчанных берегов, каменистых предгорий и синей-пресиней лагуны, и он оказался в далекой и неприглядной дали от этих мест.  Щемящая тяжесть пронзила  Самата в глубине ямки ниже кадыка и уперлась в горло изнутри, не давая глотнуть.               


Пол жизни прошло c той поры, когда его  увозил  с этой обочины старенький,  cоветских  времен,  автобус,  с ласковым названием «Пазик»…  Самат, пятнадцати неполных лет пацан, уселся тогда в последнем ряду на оставшиеся свободные места и с интересом стал наблюдать, как  Аман-тайке, старший брат матери,  расплачивается  с водителем.  Когда Аман-тайке пошел по проходу назад, автобус тронулся, и стал быстро набирать скорость.  Аман-тайке схватился за поручень, чтобы не упасть.  В этот момент Самат  услышал далекий крик,  знакомый девчачий голос.  Он обернулся,  глянул через  мутное, запыленное окно и увидел  Гульзат,  соседку по барачному поселку, школьную подругу.  Она бежала за автобусом и кричала,  махая рукой,  в тщетной попытке сообщить дружку что-то важное.  В руке у  нее был сверток и Самат узнал в нем скрученную трубочкой  тетрадь.  Это была его тетрадь, замусоленная и помятая, в которой корявым почерком были записаны такие же корявые по содержанию и стилю,  стихи.    Двумя днями  раньше Гульзат, случайно открыв  тайное  увлечение друга, после настойчивых уговоров, забрала у Самата тетрадь для прочтения, но не успела вернуть.  И теперь,  узнав от  дяди Гриши, соседа Самата по бараку, новость о неожиданном отъезде друга, бросилась к дороге, прихватив тетрадь, как предлог, чтобы  попрощаться.               

Из-под колес автобуса ветер срывал придорожную пыль, которая забивалась в глаза девчонки,  полные слез и отчаяния.  Расстояние до Гульзат увеличивалось, но она,  смятенная, что есть сил бежала и кричала.  По ее губам Самат пытался угадать, что подружка хочет донести через толщу пыли и надсадный рев мотора ему, любимому,  на прощанье.   До него лишь прорвался  обрывок фразы: «…ждать».  Вся быстро выпаленная фраза перед этим слилась в единый крик, и лишь последнее, отчетливо растянутое слово  обозначило в сознании Самата весь смысл услышанного.
«Ждать… я буду ждать» - повторил шепотом  Самат.   Ему стало неловко, что он не предупредил Гульзат о своем  отъезде.  Но, на то была веская причина.  «Зачем ты подсела  позади Жоки на его мотоцикл?» - Думал Самат.  Который раз в его сознании возникала досадная, с привкусом горечи, обида. Она жгла и испепеляла его душу, подавляя мальчиковскую гордыню, не оставляя никакого шанса смириться и оставить все, как есть, толкая на безрассудные и решительные действия, чтобы, в итоге, оказаться с Аманом-Тайке на автобусной остановке, а через минуты и в этом убегающим вдаль автобусе. 

«Еще не поздно», - подумал Самат. Он посмотрел на Аман-Тайке. Сейчас в самую пору сказать, что он передумал и хочет остаться. Потом встать и быстро пройти вперед по проходу, и попросить водителя остановится, и спрыгнуть через раскрытую дверь на обочину. Увидеть через стекло удивленное лицо Амана-Тайке и махнуть ему рукой, и побежать через улетающую пыль обратно, туда, где осталась Гульзат…  Но этот мотоцикл.  И Гульзат, сидящая позади Жоки и обхватившая его за пояс.

Автобус  набрал  свою крейсерскую скорость и покатил,  шурша  колесами по липкому  асфальту. Самат  еще раз обернулся назад, чтобы взглянуть на  подружку и, преодолев  обиду, все же махнуть ей рукой.  Но он увидел за окном  лишь рваные облака  пыли, которые  ветер уносил в сторону берега. Они летели  и растворялись клочьями в воздухе над синевой моря, вместе со  сладкими  воспоминаниями о ребячьих проказах, теплых материнских ладонях и первом  поцелуе c любимой.   Гульзат уже не было видно.               

Ее последние слова вторились, словно эхо, в сознании Самата.  «Я буду ждать…» - еще раз прошептал Самат, глядя на убегающую ленту асфальта. Там, вдали, она скользила мимо раскинувшегося вдоль берега поселка, сужаясь в ниточку.

Самат глядел на знакомые контуры поселка и тополей за ним, распростертой ширью синего моря и длинной цепочкой горных вершин, словно пытаясь отпечатать в памяти любимую картинку. Машину тряхнуло на кочке и Самат отвернулся.  Он старался не смортреть в сторону Аман-Тайке, чтобы тот не видел печаль в глазах мальчишки.               

Надсадно завывал «газовский» мотор.  Автобус потряхивал пассажиров на частой гребенке, увозя  Самата в  таинственную неизведанность,  где позже, на окраине  столицы,  длинными  зимними  ночами,  мальчишка  будет предаваться  затяжным  и тягучим  грезам,  окропляя горячими слезами казенную подушку с чернильным штампом  «Спортинтернат  № 4»  на уголке застиранной наволочки.               
После долгих лет скитаний, вдали от родных мест, Самат стоял теперь на обочине дороги, там, где очертания прибрежных камней отпечатались  когда-то в памяти, напоминая о себе в том же, неизменном своем состоянии.  Лишь слабая надежда на то, что и остальное, когда-то покинутое, осталось неизменным через долгие годы разлуки, теплилась в сознании Самата. И упование на оставшееся в памяти далекое обещание, слетевшее с уст девчонки за грязными стеклами  убегающего автобуса, вселяло надежду, что она еще держит клятву, невзирая на длинные, длинные годы.   

Хоть что-то с тех давних пор должно было остаться незыблемым, как и эти камни, хранящие в своих глубоких расщелинах отзвуки голосов давно минувших дней.  Иначе, зачем надо было решиться на эту поездку?  Не для того, ведь, чтобы уже сейчас понять бессмысленность этого возвращения на далекую и забытую, Малую Родину. И тугой комок под кадыком, не отпуская,  вдруг стал причиной, развернувшей картину из прошлого, когда в том душном автобусе, точно так же сдавило в горле тугим комком у юного Самата, да так сильно, что невольно навернулось слезой  на глазу, которую он тогда незаметно и стыдливо  смахнул ладонью.               

Резкий крик  дрозда  заставил Самата вздрогнуть и вернуться в реальность. «Я вернулся» - сдавленным шепотом произнес Самат. Он глянул в сторону пляжа, в конце которого стояли рядышком два тополя. «Эки Бак» - произнес Самат, вспомнив название тополей, как называли они их в детстве.

«Я вернулся» - повторил Самат.

День клонился к вечеру и пора было спешить.  Самат  мысленно  наметил  путь к барачному поселку, который должен был находиться  там, за тополями, куда уже клонилось уставшее солнце.  За мостом надо было спуститься к берегу и, перейдя речку, обогнуть залив, и  выйти к утесу  с другой стороны пляжа.  Далее, взобравшись наверх, нужно пересечь раскинувшееся плато, держа курс на тополя, где был обрыв с тропинками, спускающимися вниз, к узкой полосе вдоль воды, где теснился барачный поселок.               

Самат  взял сумку и закинул ее на плечо. Он пошел краем обочины, миновал мост и спустился к пляжу.  Здесь, у двух тополей, была небольшая заводь и на ограниченной поверхности воды волн не было. Подойдя к самой воде,
Самат лишь мельком глянул в темнеющую синеву. Поверхность воды здесь была гладкой и отчетливо виднелся крупный песок на дне. Чуть дальше гладь нарушалась и весь залив был покрыт постоянно движущимися и извивающимися от вечернего бриза, длинными полосами ряби.   За пределами залива все море покрывали белые барашки.               

Из года в год, предаваясь воспоминаниям, Самат мечтал первым же делом ринуться в прохладные воды родного Иссык-куля, стоило только вернуться к этим берегам. Он наклонился и зачерпнул ладонью воду. Он сделал глоток и ощутил солоноватый привкус.  Вода была студеная, не отогретая весенним солнцем. Он еще раз зачерпнул воды обеими ладонями, старательно обмыл лицо и шею, и, зачерпнув еще раз, сделал несколько глотков. 

В эту пору не купались. Но сейчас он бы ринулся в воду, чтобы нырнуть с головой и плыть у самого дна,  покуда хватит воздуху, а затем вынырнуть и поплыть, делая широкие взмахи руками, плыть туда, где бегут по волнам белые барашки. Но, время расставляет свои приоритеты, меняя события в зависимости от ситуации. Так и сейчас важнее всего было засветло достичь бараков.

Пройдя весь пляж и взобравшись наверх,  Самат ускорил шаг.  Он шел поверх плато, чтобы  подойти к баракам  с той стороны, где их можно разглядеть сверху. И когда он прошел полтора километра, миновав несколько оврагов,  и приблизился к краю плато, ему пришлось замедлиться, чтобы  перевести дух. 

Самат  остановился в нескольких  метрах от спуска, чтобы не выказать свое появление. Он не приближался к самому краю,  чтобы  лишь взглядом видеть бараки, но при этом оставаться скрытым от возможных взоров снизу.  Так учили его в «учебке»,  во время  службы в армии,  где  на практических занятиях особое внимание уделялось искусству быть невидимым для предполагаемого противника.  Важно было использовать рельеф местности, где любое возвышение, любой уступок,  или растительность,  должны были  скрывать человека по линии глаз,  чтобы сделать его незаметным.  Эта профессиональная привычка  военного  человека стала обычной и в повседневной, гражданской жизни, когда для такой конспирации не было особого  повода.               

Бараки вытянулись в ряд вдоль самого берега.  Самат смотрел на них с высоты утеса, закрывавшего залив  от ветров  по всей его окружности.  В одном из дворов висело белье на просушке и слышалась музыка.                Здесь есть люди.  Самат   вспомнил  таджикские  кишлаки, где  он оказался  в самый разгар гражданской войны. И теперь,  глядя на барачный поселок,  он невольно  сравнил  его  с опустевшими горными селениями,  где тогда гулял горячий ветер и шныряли тощие  бродячие собаки.   Он слышал, как учащенно бьется кровь в висках.  Он  вглядывался  в самый ближний и крайний дом.  Во дворе две высохшие урючины.  Зияющие, с обломками стекол, окна. Полопавшийся шифер на крыше.   Очевидно, что этот, самый важный сейчас  для Самата  дом,  давно уже пуст.               

Самат  сделал  шаг и спустился  по узкой тропинке, вытоптанной козами.  Завидев издали постороннего человека,  со стороны средних бараков навстречу  Самату  с итошным  визгом кинулись  две шавки.   Самат поднял камень.  Собачки продолжали  надсадно лаять, но не отважились приблизиться.               

Подойдя  к  дому, Самат  отметил для себя наличие дранки в тех местах, где на стенах осыпалась штукатурка.  Никогда в детстве он и не догадался бы, что штукатурка на бараках держится на дранках, прибитых крест-накрест к доскам, составлявших каркас строений.  Стены тогда казались монолитными, крепкими, вечными.  Сейчас же обнаружилась их уязвимая хрупкость.             Самат прошел мимо покосившегося  штакетника и вошел во двор там, где раньше была калитка, но теперь на истлевших стойках остались лишь половинки от  ржавых навесов.               

Вот он,  отчий дом.  Здесь Самат  родился, здесь прошло его детство.  Он стоял посреди двора в оцепенении, не в силах шевельнуться.  Он  тщетно  силился представить  двор таким, каким он был в прошлом,  но ничего не приходило на память,  кроме  кольца на столбе, в которое он когда-то кидал резиновый мяч.  Кольцо и сейчас, покосившись,  висело на том столбе. 

Здесь давно уже  никто не живет.  Разве он мог усомниться  вести о смерти матери? Тогда, приходя в себя после контузии в далеком таджикском кишлаке, ему передали весть от Амана-Тайке о кончине матери. Никаких подробностей, лишь ее внезапная, неизлечимая болезнь.  И этот пустой двор теперь.

«Я вернулся в свой дом.» - Произнес Самат. Он подошел к двери, на которой был сорван замок, а сама дверь прибита гвоздем к дверному коробу.  Он с силой потянул дверную ручку на себя. После нескольких резких рывков гвоздь вылетел и дверь открылась.  Самат вошел.  Комнаты были пусты. Не было ни мебели, ни остатков каких-либо вещей, напоминавших о прошлом.  Лишь на полу валялись обрывки старых газет и тетрадных листов с блеклой  писаниной.  Комнаты продувал  ветер, врывавшийся сквозь оконные рамы с острыми  остатками стекол.               

Самат  не верил в происходящее. Еще минувшей ночью он не мог себе представить, что будет стоять в родных стенах, в высушенной сквозняками, запыленной, с ободранными обоями, квартире.   Самат  поставил сумку посреди комнаты,  открыл настежь  обе оконные створки  и сел на узкий подоконник,  прислонившись спиной к косяку. Он  замер. Мысли то рассыпались по сторонам, раздражая своей неопределенностью, то цеплялись поочередно  за края расслабленного сознания, но так и не объединились  в единое  целое для ясного понимания того,  ради чего стоило ехать сюда.  Ради этой пустоты,  молчания и ветра в комнатах?  И мысль, блуждая, все же находила ответ.  Он был ясным и чистым, как небо  и синее море за окном. Он вынашивался долго, годами, выжидая положенного часа. И он настал.               

Впервые за много лет было нарушено основное предписание.  В  столице, в ночь народного бунта, когда  в самый его апогей разбушевавшаяся толпа, прорвав оцепление силовиков, ворвалась в здание Белого Дома, и все пошло не по плану,  по рации на груди была дана команда командира группы стрелков, расположившихся на крыше, на выполнение инструкции  под коротким названием «План Б», что означало быстрый отход и немедленную эвакуацию. Подельники Самата видели, как людской поток устремился к главному входу, и их появление на самом верху было вопросом нескольких минут. Снайперы были готовы тотчас оставить крышу. В  момент реальной опасности включился  механизм, направивший группу лишь по одному,  заранее предначертанному,  маршруту.               

Их было четверо, с одинаковыми вытянутыми сумками в руках, куда в спешке, еще на крыше, были уложены снайперские винтовки.  Они спустились грузовым лифтом в подземные помещения, где шаги вторились  эхом в бетонных сводах, и за толстыми стенами было не слышно гула людской толпы.  Пройдя узкий коридор,  они вышли в просторное помещение, подземный гараж, где среди прочих машин их ожидал большой черный внедорожник с затемненными стеклами и с работающим двигателем. У машины стоял Сабит, командир, с ним незнакомый человек в штатской одежде и темных очках. Он не ответил на приветствие и лишь промолвил: «Быстро, садимся».

Не мешкая, все сели, ворота гаража открылись и машина вылетела по пандусу, поднимающемуся наверх во внутреннее пространство двора. Всюду сновали люди и, лавируя между ними, машина устремилась через открытые настежь ворота с тыльной стороны здания. Раздались крики и вслед  полетела брусчатка.   Пара из них достигла машины, гулко ударившись о бронированные стекла. 

К полуночи, когда  столичная площадь ликовала победу,  снайперов спешно вывезли за окраины города, на объездную трассу. На придорожной  СТО, в раздевалке, их ждали.  Они приняли душ и сменили одежду. Их накормили и,  приглашая поочередно в небольшой кабинет, выдали деньги.               

Вся группа разместилась в теплой раздевалке, в грязных и потертых креслах, в ожидании рассвета.  Поутру их доставят к границе, где, пройдя таможенный терминал, они попадут в соседнее государство.  Там, разделившись, они должны будут разъехаться в разные стороны и «потеряться».  И, как было принято говорить  между собой, «лечь на дно».  А теперь они могут выспаться.               

Лишь Самат не мог уснуть. Он томился мыслями о предстоящем дне, ночь напролет проерзав в жестком кресле в поисках удобного положения. Под утро он вышел из душного бокса наружу и, оглядевшись, увидел, как забрезжил рассвет.  Он смотрел на узкую полоску, отделявшую тяжелое, без звезд, небо от неровного контура горизонта.  Не отрывая взгляда, он наблюдал, как эта полоска покрывается пурпуром, и как она расширяется, раздвигая пространство для поднимающегося солнечного диска. 

Там, за чередой горных вершин и глубоких ущелий,  простирается необъятная котловина, наполненная  водной гладью,  поверхность которой через мгновение вспыхнет, отражая пылающее солнце.  Ранние чайки кружат над водой  и их крики  отражаются  эхом в  складках  предгорий.  К самой воде  опускается сизый дым и пахнет жженым кизяком. И пробуждается барачный поселок, прижатый к самому берегу  крутым склоном утеса.  Взобравшись на плато,   старик-чабан гонит в поле несколько  коров и  дюжину овец вперемежку с козами. Тракторист, крепко ругаясь, тщетно пытается завести трактор.  По тропинке спускаются к берегу, чтобы у самой воды обогнуть бухту по песчаному пляжу и подняться на каменистое основание утеса, мальчишки и девчонки.   В белоснежных сорочках, отутюженных брюках и фартуках, кто парами, а кто врозь, дети идут в школу.  Путь не близок, около двух километров до соседнего села с коротким названием Тон.  Своей школы, ввиду малочисленности жителей, в барачном поселке нет.               

Через значительную дистанцию, поспешая, догоняет остальных Гульзат. Это то  сокровенное видение,  что преследовало Самата  долгие годы  и влекло в  эти края, давая знать о себе то и дело, особенно  ночами, когда  в казенной интернатской постели, под выцветшим байковым одеялом, воображаемый образ  возникал в глубокой дреме.  Зарождаясь в груди и распирая ее,  волнительный сгусток  медленно опускался, останавливаясь  ниже брюшной полости, нагреваясь  и разбухая.  И рука под одеялом  невольно скользила  вниз,  в попытке  изучить  и успокоить причину, но лишь усиливала  ее. И  Самат, стыдясь самого себя, делал то, что совершают над собой большинство  мальчишек, реализуя свои эротические фантазии в одиночку, но непременно представляя перед собой образ, предмет нереализуемого в реальной жизни вожделения.   
В эти сугубо личные, скрытые от окружающих мгновения, юноша воссоздавал в своих грезах  все признаки живой плоти, чтобы насколько возможно реальнее ощутить физическую близость той далекой и недосягаемой, но до безумия желанной, которой он перед самым расставанием так и не смог овладеть.  И позже,  в интернатской неволе, досадуя о том давнем фиаско, приходилось совершать это каждый раз в одиночку, но неизменно с ее образом перед закрытыми глазами.  И этим мысленно воссозданным обликом была  Гульзат, поселковая соседка, которой Самат  через многие годы  разлуки оставался верен в своих эротических фантазиях.               
Годами позже  Самату, по роду службы, довелось  исколесить  пространство бывшего союзного государства,  и нигде ему так и не удалось остановиться на одном месте, осесть надолго и создать свой кров.  Он  оказался  человеком  без адреса,  привыкший  к казенным комнатам  с  одноместной кроватью, тумбочкой  и столом  с двумя стульями.    Этого было достаточно, чтобы, иной раз, присев,  выпить кружку крепко заваренного чая, приготовленного крошечным кипятильником, составлявшим  нехитрую утварь внутреннего кармана  сумки.               

Теперь, оказавшись на объездной дороге  в пропахших  моторным маслом ремонтных боксах, и выйдя на свежий воздух,  Самат  осознал,  что ему уже никогда не увидеть родные берега,  если он сейчас же не отправиться туда,  где  багровое зарево вытесняет ночную темень.  Уже скоро его вместе с подельниками доставят на границу, где на государственной таможне, предъявив паспорт и пройдя через узкий проход терминала, группа окажется на  территории другого государства,  и шанса вернуться назад уже не останется.               

Самат услышал далекий звук приближающейся машины.  Он повернулся и увидел свет вдали. Ранняя маршрутка, ослепив фарами, промчалась на Восток.  Самат посмотрел ей вслед и, не дожидаясь, пока машина скроется  из вида,  поспешил к дверям  ремонтных боксов.               

Сработал  вариант, не относившийся ни к «Плану Б», ни к «Плану А».  Самат вошел в раздевалку и мельком оглядел тех, кого не знал даже по имени. Среди них лишь Сабит, командир группы и давний соратник,  молча глядел на Самата из-под бейсболки пытливым взором.  Он сидел так с приоткрытыми глазами с тех пор, как услышал  шаги и скрип открывающейся двери. Он с легкой тревогой ждал возвращения Самата и, увидев его,  понял о его намерениях. 

С остальными, дремавшими в креслах,  Самата скреплял на короткое время лишь устная договоренность.  Так было всегда.  Ни слов,  ни  задушевных разговоров, ни документов с подписями. Глянуть  друг-другу в глаза избегали.               
Самат поднял свою сумку и посмотрел на Сабита.  Он увидел в его взгляде укор.  «Не сейчас. Только не сейчас.» - Просили глаза друга. Но, было ясно, что Самата не остановить, и ответ был очевиден.

«Ты знаешь. Я всегда ждал этого. И мое время пришло.» – Безмолвно отвечал Самат. Они знали друг о друге многое – начиная с рассказов о детстве, школьных годах, друзьях и, конечно, о делах сердешных. Они знали о местах, где родились и провели все годы, вплоть до окончании школы, и вскоре - вынужденном отъезде. И не было сейчас никакой надобности распинаться перед другом, чтобы тот отпустил его, отпустил на правах старшего, в недавнем прошлом командира боевого расчета. 

«Я должен уйти». - Видел Сабит просьбу товарища.  Лишь кивком ответил он Самату: «Будь осторожен». Легкая улыбка тронула его губы, и он, словно стыдясь этого,  натянув на нос козырек бейболки, отвернулся.               

Самат  направился к двери  и осторожно, чтобы не скрипнуть, открыл ее и вышел из бокса.  Переходя дорогу, он увидел зарево, отражающееся на мокром асфальте.  С другой стороны, где трасса терялась во тьме, раздался  звук мотора.  Самат глянул туда и увидел луч света приближающейся машины.  Он услышал свое дыхание и гулкие удары сердца в груди.  Он сделал шаг и поднял руку.

 
                Часть третья.
Самат   внимательно оглядел  углы и стены, потрогал ботинками доски в полу, прошел на кухню.  Доски скрипели, но одна из них шевелилась под ногой.   Самату  удалось оторвать ее  и положить рядом с образовавшейся дырой. Подпол был невысокий. Взяв сумку, Самат втиснул ее  в создавшийся проем.  Вернув доску на место,  Самат притопнул  ее несколько раз. 

В чулане он нашел куски гафрированного картона и, выбрав самый большой, вернулся в комнату. Он положил картон у стены и лег на него, свернувшись калачиком. Он мельком глянул через кухонную дверь,  чтобы убедиться, что поверхность пола на кухне ровная. Он положил голову на согнутую руку и закрыл глаза. Он слышал далекий прибой и думал о том, насколько удачным и верным оказалось решение оставить душный бокс автомастерской на трассе. Эти пустые, без мебели и обычных вещей, комнаты, этот шум волн и крики чаек за пустыми окнами…  Как это его угораздило так мгновенно поменять ход событий и покинуть боксы ранним дождливым утром, чтобы выйти на дорогу?  Пусть не на мягких матрасах, а на картонке, уложенной на деревянный пол, он впервые за много лет заснет в своем родном доме. Как верно все вышло. 

Тень от сопки накрыла дом, и добралась до берега, где предзакатным пурпуром  заалели  кустарники и прибрежные камни. Чайки  падали   вниз, хватая  чебачка, который в этот момент выпрыгивал, чтобы схватить мошку.   Сотни  этих проворных рыбок  сверкали  яркими искрами по всей поверхности воды в заливе, где установился предвечерний штиль.  Невероятно громко и гортанно, надсадно орали лягушки. И совершалось Великое Таинство природы,  которая,  спохватившись под конец дня,  совершала «tutti».   В  этой элегии  «coda» была торжественной, многозначительной, всеобъемлющей.   Природа  завершала  свою активную  фазу,  чтобы вконец, не найдя больше никаких сил,  успокоиться,  уступив место мириадам звезд, которые в этих высокогорных местах  полыхали на ночном небосводе как нигде более на свете ярко.               

Где-то в бараках работал телевизор и скребли казанок после  ужина.  Поверхность воды на море пошла в мелкую рябь,  а местами,  длинными узкими полосами стала гладкой,  и  как зеркало  стеклянисто-молочной. Море успокаивалось, засыпало.  Все, как и прежде.               

Глаза Самата закрылись.
Звуки кругом стали вибрировать и отдавать эхом.   Откуда-то издали вновь послышались девичьи  голоса,  как там, на трассе,  у камней.  Эти хрустальные звуки  сыпались,  отражаясь от складчатых  стен утеса и соскальзывали вниз по его мелким ложбинкам.  Они скатывались  по узким козьим тропинкам и, растворяясь в прибрежном песке, умолкали.               

Самат попытался открыть глаза, но липкая тяжесть сковала веки.  Все, чем он грезил долгие годы на чужбине, заполняя теплом воспоминаний пустоту одиночества, теперь напомнило о себе, и далекое прошлое вновь предстало ожившими образами многократно повторяющейся картины.               


… Юный  Самат, сидя на подоконнике, дочитывал книгу, взятую у Дяди Гриши, соседа по бараку. Тот обладал солидной по местным меркам библиотекой и снабжал молодежь разнообразной литературой.  Увлеченный повестью, Самат не сразу услышал голоса. Лишь когда группа местных бараковских девчонок  повернула с дороги и, громко смеясь и шутя, устремилась мимо дома Самата, он оторвал  взгляд от книги и повернулся в сторону соседок. Дом Самата был крайним в ряду бараков и местная молодежь  добиралась до пляжа именно здесь, где с дороги вдоль штакетника спускалась, выбитая в пыль, тропинка.               

В центре группы была Гульзат.   Она, чуть задержавшись,  бросила  на Самата дерзкий взгляд  своих  серо-зеленых очей.  Полукровка, сложная помесь тюркских  и славянских кровей,  Гульзат единственная в барачном поселке имела светлую масть.               

Самат отвел глаза, уткнувшись в книгу. Это была их привычная игра в «игнор».  То он, то она, делали  вид абсолютного безразличия, но ни разу  им не удавалось  сдержать краешки губ, предательски выдающих  улыбку.  Гульзат, хмыкнув презрительно, поспешила  за подругами.                               

«Гульзат, быстрее!  Там мальчишки с района  пришли…» - закричала  одна из подруг,  и все, хохоча нарочито громко, кинулись в сторону пляжа.               

Самат шарил  взглядом по книжной страничке, пытаясь зацепиться за смысл в строчках, но буквы  плясали  перед глазами,  потеряв свои условные значения, а в сознании зацепилось  содержание лишь одной  фразы: «мальчишки с района».   Его не волновало появление на пляже «районных». Но он знал, что среди них непременно окажется Жоки, бараковский  сосед.   

Жоки был на год старше Самата.  Когда пришла пора идти в первый класс, отец Жоки отвез  сына на своем мотоцикле через восемь километров в Бокомбаево, районный центр, где  была русскоязычная школа.  И возил его туда ежедневно до конца полугодия. После зимних каникул  он научил ребенка ездить самостоятельно на рейсовом автобусе. Так и повелось, что с тех пор Жоки тусил  с бокомбаевскими, «районcкими»  пацанами,  отчего и сам  он, порой,  кликался как «районский».   Это повлияло на отношения  двух краев,  когда стычки «поселковых» с «районскими» сошли на нет.  Но, когда начинались романтические встречи мальчишек и девчонок двух отдаленных друг от друга населенных пунктов,  разборки, все же, случались.

Как правило пацаны с «района» цеплялись к «поселковым»  девчонкам.  Делали они это только на пляже Кекилик,  самом большом и многолюдном  пляже на всем побережье  тонского района, считающимся общим,  где не было ничьей прерогативы на главенство.  Поскольку пляж  был нейтральной  территорией, здесь не принято было сводить междоусобные счеты.   Начнись здесь свара, она мгновенно перерастала во всеобщее побоище, куда подтягивались со всего пляжа представители обоих краев.   По этой причине здесь, все же, избегали ссориться понапрасну.  А если и случались стычки  между пацанами, то уходили на разборки за дорогу,  подальше от пляжа, в самую гущу кустов барбариса. Но и там, порой, ограничившись словесными перепалками, приседали на корточки в кружок и, неспешно забивая  косяк, закуривали его,  пуская по кругу, словно Трубку Мира.               

Лишь на пляже «Мыс», находящимся непосредственно у бараков, «поселковские» считались своими, поскольку  «бараковские», не имея своей школы,  ходили в поселковскую.  И в случае рамсов  с «районскими», «поселковские» и «бараковские» были одной кучей.               

Зная, что теперь не усидеть здесь долго, Самат  бросил  книгу  и,  спрыгнув с подоконника  во двор,  поспешил  следом за девчонками.               

Берег к вечеру пустел, но ребята старших классов любили именно это время. Взрослые и мелюзга покидали  пляж, оставляя его в безраздельное пользование тем, кто отсчитывал  последние дни каникул.  Больше среди них было тех, кто  шел в последний, выпускной класс, по окончании которого многие покидали поселок.  И на долгие месяцы, а то и годы, им уже не суждено было вернуться на эти жаркие берега. Одни отправлялись в столицу, чтобы продолжить образование в одном из  средних специальных, или высших учебных заведений. Другие оставляли поселок в поисках работы, а третьи, большинство из мальчишек, попадали на призывной пункт, откуда рассеивались по необъятным просторам Советского Союза, чтобы оказаться в частях советских войск.

Самат подошел к своим, поселковым мальчишкам, резавшихся в «дурака».  Не раздеваясь, он присел на еще горячий песок.  Он окинул взглядом берег. Девчонки уже кинулись в   воду.  Никого с «района» на пляже не было. 

Раздали колоду.  У Самата была одна дрянь.  Он не следил за игрой и не запоминал уходящие карты, а лишь поглядывал в сторону воды, где спина Гульзат, самая светлая из всех, сверкала  рассыпавшимся бисером капель. 

Когда оставшись в «дураках», Самат стал тасовать колоду,  из-за  бугра,  откуда   спускалась  трасса,  раздался  рокот  моторов.  Поднимая клубы  сизого дыма, появились мотоциклы, три штуки.               

Пляж затих.  Так затихают птицы и мелкое зверье в округе, когда свечей стремительно взмывает  в небо Ак-шумкар,  редкая  птица  белого цвета с голубым отливом  из семейства соколиных.  Эта хищная птица отличается невероятной скоростью, когда она, завидев добычу – зайца, сурка или куропатку, складывает  крылья и  стремительно падает  вниз, не давая никакой возможности скрыться несчастной жертве.  В этом падении ее жесткие перья тихо шуршат, нагоняя ужас на все живое вокруг.               

Байкеры  остановились, не глуша моторы, на обочине дороги, у бетонного моста,  откуда  пляж  просматривался сверху. В центре на старом, но тщательно отреставрированном,  мотоцикле сидел Жоки, местный «Атаман».  На голове у него была фетровая ковбойская шляпа с круто закрученными вверх полями,  на глазах были вытянутые зеркальные очки, и под джинсовой курткой виднелась майка с надписью на всю грудь - «Montana».               

Жоки, местный жигало, снискал себе яркую славу своим дерзким прикидом,  высмотренным в многочисленных боевиках,  которые он не пропускал ни одного, проводя дни напролет в  районном видеоклубе, куда после распада Союза  хлынули пиратские фидеофильмы с голливудскими блокбастерами. Весь этот яркий костюм, с редкими, а то и вовсе невиданными в этих краях вещами, достался от отца, который привез этот дефицитный товар, выкупленный у курсантов столичного вертолетного училища, граждан африканских стран.

Жоки  восседал на  отцовском «Урале»,  грозном мотоцикле, который он «прокачал»  своими руками,  и на котором раньше других достигал рамсов, случающихся по краю.  В этих бесконечных разборках - побоищах и стычках, Жоки своей дерзостью и отвагой методично, целенаправленно завоевывал  титул «Атамана» района,  и, в конечном счете, завоевал его.               

За спиной Жоки, словно бластер, торчал гриф   аккустической гитары  «Muzima»  производства ГДР,  так же доставшейся ему от  отца,  прошедшего службу в Восточной Германии,  в войсках  «Восточного Блока».  На лицевой стороне корпуса гитары, выше отверстия резонатора, была потертая временем, овальная наклейка  с фотопортретом  белокурой  немецкой кросотки, и надпись красным фламастером «DDR»,  что  навечно закрепило за инструментом статус артефакта  о былом героическом прошлом отца. 

Но, даже все эти преимущества,  вместе взятые, не сделали бы  Жоки кумиром всей округи, если бы не его умение петь под гитару. Надо отдать должное этому редкому в этих краях таланту, который передался  мальчишке от его отца, уроженца столицы, в прошлом  кабацкого музыканта.               

Оба спутника Жоки были, скорее, декоративным дополнением к лидеру,  и, несмотря  на такой же яркий наряд,  все же, не обладали какими-либо талантами,  и лишь подчеркивали превосходство  Атамана. 

Великолепная тройка  по-хозяйски  изучала пляж,  перекидываясь короткими репликами.   Покручивая ручками акселераторов и сотрясая воздух  рыком моторов с уже подсевшими поршневыми кольцами,  пуская  клубы сизого дыма, окутывающего байкеров с головой,  троица придавала себе героический образ  экранных героев.               

Пляж ждал, спустятся  байкеры вниз по отвесному склону, или уедут. Но те не спешили.               

Жоки заметил  Гульзат в воде.  Он не сводил с нее глаз. Девчонка почувствовала этот хлесткий взгляд  и ее щеки вспыхнули  румянцем.  Она присела, погрузившись по подбородок в воду,  и,  напустив строгость  при помощи  сомкнутых бровей,   поплыла  в сторону от берега, манерно широко размахивая руками.               

Самат, видя предмет разглядывания Жоки,  стиснул зубы.  Этот  мотоцикл, и эта гитара…  Причина  превосходства соперника над остальными - в этих двух вещах, доставшихся от отца.  И  даже эта гордячка Гульзат,  одноклассница Самата, не может  скрыть своей тайной симпатии к этому зазнайке,  так называемому  «атаману». 

Все, что угодно, но только не Гульзат.  Самат знал  ее с того момента, как начал воспринимать мир осознанно, делая оценки поступкам и  анализируя их,  и робко планируя свои  действия наперед.  С раннего детства они с Гульзат  совместно использовали одну песочную кучу для игр, собирали общую коллекцию белых прибрежных ракушек и выстраивали у воды песочные замки. Они вместе собирали гусениц, плели венки из одуванчиков и объедались зелеными абрикосами.  И вместе, под руки своих матерей, пошли в первый класс школы. 

Все, что угодно, но только не Гульзат.  Самат легко уступит все, что у него есть – карбоновую  телескопическую удочку с безинерционной  катушкой,  бинокль, подареный Аман-тайке,  колоду потертых карт.  Он отдаст  баскетбольный мяч, и покорно смирится со статусом «атаман» своего соперника Жоки, но только не уступит этому зазнайке свою подружку Гульзат. Он не уступит ее ни за что, ни при каких жестких и устрашающих обстоятельствах.               
Поначалу, в раннем отрочестве, Самат воспринимал Гульзат как соседскую подружку и  одноклассницу.  По мере взросления  эти отношения  становились не достаточными для  Самата.   Гульзат стала вызывать у юноши чувства,  никак не соизмеримые  с «дружескими».   И, в один из жарких летних дней, когда сидя на горячих камнях после долгого купания,  они вдруг соприкоснулись случайно плечо о плечо, по телу Самата пробежала мелкая  дрожь. Она,  словно  электрическая волна,  прошлась по его юной плоти, на мгновение  затуманив взгляд,  и Самат потерял ориентацию.  Он вынужден был прилечь рядом с девчонкой ничком на камень.   Нагретый плоский валун под животом еще больше усугубил нахлынувшие ощущения, и юноша впервые  испытал непреодолимое влечение и желание физической близости с  подружкой.  Он почувствовал,  как она, соседка,  дорога ему.  И он решил,  что это и есть Любовь. Он задумал придвинулся ближе к Гульзат, чтобы присесть рядом и обнять девчонку,  и прижаться к ней. Но юношеская стыдливость сдерживала его.  Тем временем горячий валун под животом разжигал страсть юноши и  Самату ничего не оставалось, как оторваться от камня и бегом достичь воды,  и с разбегу кинуться  навстречу волнам,  и погружаясь все глубже и глубже в толщу воды,  встретить там на дне другой камень, совсем студеный, чтобы  обхватив  его руками,   пролежать неподвижно,  пока хватает  воздуха в легких, остужая  свой пыл и смывая  с себя следы только что свершившегося сумасшествия…               

Теперь, когда переходный возраст вступил в свою активную фазу, Самат не переставал думать о Гульзат.  Он не выпускал ее из виду, чтобы ненароком, оставшаяся без пригляду девчонка, не поддалась ухаживаниям местных, или пришлых ухажеров, коих на побережье в эту пору было не сосчитать.   Самым вероятным из них, выделяющимся от остальных своим не характерным для местной провинциальной молодежи внешним видом, был Жоки. Тот, который потрясал всю округу своим мотоциклом, гитарой и дерзким, заносчивым нравом.

Который теперь с высоты пригорка и в окружении преданных нукеров,   сквозь затемненные стекла модных очков, буравил взглядом девчонку Гульзат.

Не решившись спускаться, байкеры крутанули ручками акселераторов и, взметнув вокруг себя дымное облако,  лихо дрифтанув и  разбрасывая  вокруг гальку из-под колес,  со страшным ревом ринулись вверх по трассе,
вызывая восхищение всего пляжа.               

Гульзат выбежала из воды и легла на песок, укрывшись полотенцем.  Она глянула в сторону Самата.  Тот, уткнувшись в карты, выбирал, крыть мелкой козырной, или отбиваться высокой  по масти, которые на этот раз в избытке попались при раздаче.  Карточный расклад на руках был настолько удачный, что Самат, ощущая на себе взгляд девчонки, изображал победный триумф и увлеченность азартной игрой, на самом же деле прилагая усилие, чтобы подавить порыв ревности, раздиравшей его нутро при появлении Жоки.   


Через пустые окна в комнату проникал холодный воздух. Самат продрог, лежа на гафрированном картоне. Он медленно возвращался из дремы в реальность. Картины прошлого размывались и, потеряв свой визуальный образ, оставляли  лишь неясные контуры и приглушенные, далекие шумы. 

Через полуоткрытые глаза  Самат вновь увидел  пустую комнату. Он до сих пор еще не способен был полноценно осознать факт своего возвращения, пребывая в пограничном состоянии, когда события минувших дней все еще напоминали о себе,  а  будущее не определилось  в своих очертаниях.               

Резкий щелчок треснувшей щепы заставил Самата  напрячь слух. Он  услышал хруст гальки у дома.  Ему послышалось чье-то тяжелое,  сиплое дыхание. Он  глянул на дверь и почувствовал на себе чей-то взгляд.  Дверь  скрипнула и приоткрылась,  и появилось  лицо старого человека.  Самат узнал его.  Это был Дядя-Гриша, сосед. Он и в те далекие годы был такой же помятый, с сеткой  глубоких морщин на лице, обвисшими и слезящимися нижними веками и тяжелым запахом прогоркшей сивухи и терпкого самосада - крупно рубленого табака, который Дядя Гриша курил, закручивая  козью ножку из газетной бумаги.  Только седые волосы теперь отросли и упали на плечи.  Усталые глаза смятенно глядели на человека, лежащего на полу.   

Самат встал и, подойдя к окну, где было чуть светлее,  сел на подоконник, давая возможность старику узнать его.               
Время тянулось.   Было видно, что Дядя Гриша в уже спустившихся сумерках не признал Самата.  А, ведь, в те далекие времена он был другом, наставником мальчишки.  В делах сугубо пацанских, мужских, когда надо было показать, как заклеивать резиновой латкой прокол на велосипедной камере, или какими узлами обвязывать леской крючок под  форель,  и как отливать свинцовые грузила для закидушек - Дядя Гриша был единственным и не заменимым.  Лишь он во всем поселке мог научить мальчишку всему, что обычно состоит в обязанностях отца, которого Самат никогда не знал, даже понаслышке.  Это была самая нелюбимая, тайная тема матери.               

Самат чуть улыбнулся, придав своему лицу насколько это возможно приветливый и дружелюбный оттенок.  Но даже это не помогло.  Старик упорно не признавал в молодом мужчине того пацана, который был так ему близок когда-то.               

-  Кто такой, чего здесь потерял? – Сипло произнес  Дядя Гриша.               

Самат не спешил ответить, в надежде, что старик прозреет и, наконец,  признает его.  Не может, ведь, настолько измениться человек, проживший когда-то в близком соседстве с Дядей Гришей по разные стороны одного барака, что не проявит сейчас на лице старика хоть малейшего намека на признание.               

- Это я, Самат.  Дядь Гриша, не узнали? Это дом моей матери.  – Наконец произнес Самат.               

Старик вошел в комнату, подошел близко к сидящему на подоконнике Самату, вгляделся.  Его веки задрожали, съежились в прищур, и из глубины груди раздалось хриплое «х-м-м-м...». Так он, вероятно, попытался выразить свою радость, поначалу не найдя подходящих слов.               

-  Тямно, не видать ничего. Глаза-то - не молодые. - Произнес  старик.               

Самат протянул руку и Дядя Гриша ловко ухватился за его ладонь.  Он потянул на себя и Самат послушно встал с подоконника. Он  чувствовал сухую кисть старика, который, словно клешней,  цепко держал гладкую ладонь молодого человека.               

– Явился, -  сипло выдавил старик, -  явился, пропащий?  Ну, тепереча это не матери твоей,  упокой ее душу, а твой дом.               

Он хотел еще что-то добавить, но,  то-ли поперхнулся бронхиальными мокротами, то-ли  старческая мудрость остановила его от нелепых, ненужных фраз, и он лишь кашлянул в кулак и, взглотнув слюну,  потянул Самата за собой.               

- Тямно, морозно, неча здесь стоять. Пошли, чаю дам. - Прохрипел  старик. - Я дверь открытую увидал, думаю, кому понадобилось сюды влезать.               

Старик говорил своим редким, незнакомым в этих местах говором. Он был из пришлых, семиреченских казаков, обосновавшихся здесь чуть более полутораста лет назад. Не имея прямой связи с землей предков, оставленной в те далекие времена, он один из немногих, кто сохранил в своем говоре и привычках традиции русских переселенцев. До крушения советской империи их здесь было много по всему побережью, по нескольку десятков, а то и сотни на каждое село, которые они, собственно, и основали,  нарекая своими русскими и украинскими названиями. После же развала страны советов большинство, гонимые безработицей и хозяйственной разрухой,  уехало на российские земли, и остались лишь единицы, и то, из старых и одиноких, таких, как Дядя Гриша, согласно советскому паспорту именуемым Григорием Михайловичем Семибратовым.               

Интерьер квартиры Дяди-Гришы походил на лавку старьевщика. До потолка громоздилась на полках всякая всячина, скорее ненужная и отжившая свой век, но припасенная с умыслом,  в надежде, что когда-нибудь пригодится.   Причем, отыщется среди общего скарба в тот момент, когда будет не сыскать этой вещи нигде в округе.  Здесь была и всякая посуда, и радиоаппаратура  с портативными радиоприемниками,  и  проигрыватели с целой коллекцией виниловых пластинок, и книги, составившие неплохую  библиотеку, и пара швейных машинок, и фарфоровые статуэтки,  и кофемолка, и несколько мясорубок, и фотоаппараты, и всякая другая мелочь.               

В далекие советские годы  поселок жил своей обособленной, замкнутой жизнью. Никто в округе толком не знал, чем занимаются на этой охраняемой территории. Являясь частью военно-промышленного комплекса, огороженное двумя рядами колючей проволоки, предприятие вобрало в себя представителей разных регионов  страны,  как специалистов высокого профиля и редких профессий, так и людей рабочих специальностей. Люди жили в достатке.  Кроме хорошей оплаты сюда завозили редкие и дефицитные товары, одежду, предметы быта, продукты. Такая забота государства называлась «московское обеспечение».

Когда  Страна Советов в одночасье прекратила свое  существование, предприятие,  частью которого и были бараки, закрылось.   Люди, потеряв работу, стали спешно покидать  поселок. Не в состоянии увезти накопленное добро, отъезжающие оставляли часть имущества тем, кто решил переждать  в надежде на лучшие времена.  Барачный поселок осиротел  наполовину и остатки дружного советского коллектива в смутном предчувствии надвигающегося  лихолетья прибирали к рукам брошенную утварь,  не стесняясь своего высокого образования и инженерных должностей.   Таких  становилось все меньше.  Люди уезжали и поселок редел. 

На проводах, когда отъезжающие накрывали прощальный стол и выставляли выпивку с закуской,  уже изрядно захмелевшие соседи бросались обниматься в слезах, и эти слезы были искренними, не напускными.  Будто знали наперед, что эти радостно-безмятежные времена уже не вернуть никогда. С  щедростью распределялось крупное и мелкое имущество остающимся.  Так или иначе, полезные и еще целые вещи прибирал к рукам  Дядя-Гриша,  бессменный охранник цеха, того загадочного сооружения,  что стояло теперь двухэтажными руинами в стороне  от поселка. Словно музейные экспонаты, брошенное добро нашло  надежное пристанище в крохотной барачной квартирке,  напоминая  о великом имперском прошлом  необъятной по своим размерам страны, некогда раскинувшейся на пол света.                               

Самат разглядывал обстановку  и обратил внимание на диван, на котором сидел.  Дермантиновая обивка потерлась местами, и кое-где выпирали пружины, но Самат понял, что это тот самый диван, который стоял в их доме и на котором еще мальчишкой он любил валяться после школы. Дядя Гриша, снимавший чайник с плиты,  поймал взгляд Самата.               

- Если-б не забрал, стопил кто-нить  в печке. – Произнес он, оправдываясь.               

Щедро заварив чай в форфоровом чайнике, Дядя Гриша поставил его на журнальный столик  у дивана.  Самат стал наблюдать, как старик переливает дымящуюся заварку  из чайника в пиалку и обратно в чайник, повторяя это несколько раз.  Самат улыбнулся, вспомнив знакомые  привычки старика.               

- Мать твоя, все слезы выплакала.  Не могла простить себе, что отдала  тебя в интернат. – Сказал Дядя Гриша,  подавая чай Самату.  Он говорил через паузы, будто  восстанавливая давно ушедшие события и выверяя каждое слово, чтобы чего-то не напутать. - А как иначе?  Разве был у нее выбор? – Продолжал старик.  - При Союзе лаборантом работала.  Союз распался, комбинат закрыли.  Кроме как пробирки наполнять, ничего не умела.  Брат ее, твой дядька, приехал.  То-се…  Видит, не справляется она с тобой. Вот и забрал.  Не чужой, ведь.  Отдала, а потом пожалела. Тосковала.  Говорила позже в оправданье, что с испугу отдала.  Боялась, что ты без отца в доме от рук отобьешься.  Крепкой мужской руки над тобой не было.  Ты ж  шальной был. Сорванец.  Шпана шпаной. – Дед искоса, хитрым прищуром, глянул на гостя. Не обидел ли такими не лестными эпитетами.               

Самат уловил этот взгляд, улыбнулся.  Что уж там обижаться, когда сущая правда.  Кому не знать о лихом, почти беспризорном детстве мальчишки, как не ближайшему соседу? Никто иной, как дядя Гриша,  то и дело вытаскивал сорванца из всяческих передряг.  Сутками слонялся Самат в окрестностях поселка, а порой, когда перевалило за двенадцать,  и наутро приходил. А то и на третий день.  Извелась мать тогда, не зная, где сына искать. А когда находился, возвращался весь  исцарапанный, в ссадинах и синяках.  То участковый приведет, то Дядя Гриша. 

Всякий раз порывался Самат покинуть дом  навсегда и устремиться в безызвестность.   Это случалось, когда в школе одна двойка следовала за другой, и когда  учительница  требовала немедленно привести мать.  Отчаявшись, мальчишка  доставал свою заначку с горсткой монет и мятых рублевок  и, спрятав в сарае портфель, шел на трассу, где его подбирал рейсовый автобус.   

За девяносто километров от поселка Самат сходил с подножки автобуса у  железнодорожной станции Рыбачье, приморского городка.  Здесь надо было дождаться поезда, чтобы добраться до столицы. Но, поскольку  до прихода поезда времени оставалось много, Самат  бродил по околовокзальным околицам.  Первым делом он шел к киоску  и наедался мороженого.  Побродив по переулкам, он забредал в порт. Там старый, латаный-перелатанный,  плавучий буксир растаскивал баржи, груженые углем. 

У причала два  крана,  напоминавшие  гигантских мастодонтов, разгружали эти баржи, издавая ужасный грохот и скрежет, что вызывало восторг у Самата, привыкшего к пасторальной тишине  прибрежного поселка. Он мог долго и завороженно наблюдать, как в воздух поднимались железные контейнеры, и как они мягко опускались на железнодорожные грузовые платформы. И как после пронзительного сигнала локомотива весь товарный состав вдруг, грохоча,  сдвигался с места и начинал медленно разгоняться.               

Самат начинал считать платформы, представляя, как он запрыгивает на ходу на одну из них, и катит в далекие, неизведанные края в поисках приключений. При этом он вспоминал о цели своего приезда и спешно покидал причал.               

Когда Самат возвращался на станцию, там уже стоял поезд. Самат разглядывал пассажиров и провожающих.  Он обменивался  взглядом с провожатой  и  спрашивал ее, скоро ли отходит поезд.   Услышав, что скоро, через десять минут, Самат подходил к кассе и доставал деньги. Он мял в ладонях  купюры,  отсчитывал нужную сумму и поворачивался, чтобы глянуть на поезд. Он видел за окнами вагонов лица людей, которые  усаживались и улыбались, в предвкушении путешествия.

Самат прислушивался к биению своего сердца, которое стучало сейчас сильнее обычного. Он вновь  пересчитывал деньги и клал остаток в карман.    И вновь доставал.   Он делал это до тех пор, пока  провожатая,  подняв вверх флажок, не ступала на подножку  вагона.  Сейчас самая пора подать через окошечко деньги кассирше.

В это время  голова машиниста, выглядывающего из окна тепловоза и слюнявящая во рту  кривую папиросу, сплевывала ее на шпалы и, глянув мельком на перрон, исчезала в кабине. Обороты дизеля резко возрастали, гудя и выбрасывая из трубы  черный дым, и локомотив, громыхнув,  трогался, увлекая за собой три пассажирских вагона.  Провожающие махали руками и улыбались,  и кто-то из них плакал.               

Самат выдыхал из груди воздух, клал деньги в карман и шел на автобусную остановку, то и дело поглядывая на уходящие вагоны. Волнение проходило, на душе становилось легко при  мысли о том, что не сейчас он должен отправиться в столицу. Сейчас не время.  Не может он так просто взять и покинуть поселок.  Покинуть его безвозвратно, навсегда, оставив там свою подругу, милую сердцу Гульзат, которая будет искать его и страдать о нем.               

Будь что будет. Вместо матери в школу  пойдет  Дядя Гриша.   Придя к учительнице, он сошлется на то, что, якобы, мать Самата в отъезде, в командировке.  Уж,  очень не хотелось Самату вновь тревожить мать и видеть ее молчаливые слезы.  Но еще больше его беспокоила мысль о том, что в его отсутствие Гульзат достанется ненавистному  Жоки. Достанется даром, без борьбы, что будет означать поражение и капитуляцию Самата перед соперником.  И малодушие. И предательство. Предательство перед подругой Гульзат, лучшей девчонкой на районе, Королевой Пляжа.               

Самат ускорял шаг по направлению к остановке, коря себя за минутную слабость и содрогаясь при мысли о том, как Жоки прикасается к руке Гульзат. По пути купив в киоске большую плитку шоколада  для любимой,  Самат почти бегом достигал трогающегося с места автобуса, запрыгивая на его подножку с ощущением радости, что вскоре вновь окажется на берегу Кекилика, где увидит плещущихся в воде мальчишек и девчат, среди которых будет и зеленоглазая Гульзат.

Самат, погрузившийся было в воспоминания, поставил на стол пиалу и накрыл ее ладонью, показав Дяде Грише, что чаю достаточно. Он встал, чтобы выйти, но на пороге остановился. Он взялся рукой за дверную ручку, но не стал открывать дверь. Не оборачиваясь, он застыл.  Застыл и Дядя Гриша.               

- Я спросить хотел…  – робко произнес Самат.               

Дядя Гриша скукожился   в ожидании,  краем глаза видя лишь спину Самата в дверном проеме. Эта спина в создавшейся тишине была сейчас для старика гнетущей.               

– … спросить хотел.  Асека дочь, Гульзат.  Что с ней, где она? – Наконец произнес Самат.               

- А-а-а,  Гульзат.  Здесь она. В поселке…  Замуж вышла.  - Сказал Дядя Гриша скоро, так скоро, будто знал и был готов к тому, что спросит Самат.  – Как школу закончила, так и выдали ее замуж.  Ты же знаешь, здесь девки не засиживаются. Не держат здесь девчонок  подолгу.  Закончила школу и – замуж, лиш-ба с дому спровадить быстрее.               

Дядя Гриша старался говорить легко, непринужденно, хотя выдавливал с трудом, как на допросе.   Потом, вздохнув, видя бессмысленность своей неестественной игривости, тихо продолжил.  -  Ты, это…  Не вини ее, Самат.  Она не по своей воле вышла.   Родители ее, Асек с Тамарой, сглупили…               

- За кого вышла? -  Прервал, не дав договорить, Самат.               

– За этого…  За Жоки. - С трудом выдавил Дядя Гриша, чуть не подавившись сказанным.  – За нашего, бараковского, Жоки… Он давно уж, как в городе.  Обещал устроиться и вернуться за Гульзат, чтобы забрать ее. Но, чой-та задержался тама.  Сама-то  она здесь, с Марипой, свекровью.  Куды ж ей деться?      
Некоторое время молчали - Дядя-Гриша на стуле с недопитым чаем,  Самат у двери.  Тишина тяготила  Дядю Гришу и он продолжил:               

-  Видать, не срослась жисть у Жоки в столице.  На базаре тачку таскает. Поговаривают,  снюхался там с бабой, алкашкой какой-то.  Пропивают вдвоем его гроши.               

Дядя Гриша, не видя лица Самата, уткнулся взглядом в спину его.  В гнетущей  тишине старик слышал свое сиплое дыхание.  Он пытался подавить его, но грудь вздымалась от волнения и тяжелые вздохи наполняли комнату. Зачем сказал, на себя гадость такую взял? Мог бы выскользнуть, увернуться от ответа.  Пусть бы сам он, Саматик, узнал об этом, но только не здесь, а где-нибудь там, за этими дверями подальше.  Кто угодно другой, но не он, на глазах которого вырос  мальчишка с его многолетней дружбой с Гульзат,  мог бы открыть эту дрянную  историю,  свидетелем которой невольно стал он, старый хрен.               

Дядя Гриша вынул табак с кисета, закрутил  самокрутку, закурил.  Теперь, против своего желания, надо было  рассказать Самату, как все это случилось. Рассказать полностью, от начала до конца, чтобы не видел тот предательства со стороны Гульзат.  Поведать, как в те трудные годы Асек с Тамарой брали в долг у Марипы, матери Жоки,  деньги.  Лишь она, Марипа,  сумела тогда, после закрытия предприятия,   каким-то образом сохранить накопления, и даже приумножить их ростовщичеством.               

Долг родителей Гульзат вырастал  по мере взросления девочки, которой в последние, завершающие классы  школы, нужны были хоть какие-то средства на приличную одежду, чтобы для окружающих не смотрелась она неухоженной дурнушкой.  И та легкость, с которой Марипа давала деньги родителям Гульзат, стала привлекательной для Асека с Тамарой.    Не ведающие о тайном замысле соседки,  они  брали и брали в долг понемногу, потеряв бдительность и ответственность за взятое.   Долг вырастал, словно ком, незаметно увеличиваясь в размерах.

Когда  после выпускных праздников  нарядно одетая Гульзат  ворвалась в дом, чтобы вручить родителям аттестат, полный отличных оценок,  и готовая поставить в известность родителей о своей решимости ехать с подругами в столицу  для сдачи документов в архитектурно-строительный институт, и дождаться там у родственников подруги вступительных экзаменов, она встретила холодный и отрешенный взгляд матери.  Та сидела за кухонным столом и перед ней лежала бумажка.  «Ты никуда не поедешь…» - процедила  мать сквозь зубы.  В бумажке убористым почерком, на весь лист, сверху донизу стояли столбики из цифр. Это были обозначения дат и напротив них сумма взятого.  И четырехзначная цифра напротив короткого и не знакомого слова «итого».  Размер этой суммы был за пределами понимания молоденькой выпускницы. Но, по виду матери было понятно, что это много.  Чрезвычайно много.  И это был приговор для Гульзат.               

Теперь, пуская терпкий дым через ноздри, Дядя Гриша набирался смелости, чтобы рассказать историю Гульзат.  Но Самат  распахнул  дверь, задержался там на минутку и, глянув в ночное небо, вышел.   Он пошел к берегу.   

Дядя Гриша смотрел в дверной проем, где чернела уже ночь и откуда залетала теперь в дверь мошкара на свет от лампы.  Он глядел неподвижным взглядом в черноту и вспоминал те давние события, разматывая  неспешно сюжет, созданный и срежиссированный тогда Марипой,  лишний раз  дивясь ее ушлости и коварству.  Его не переставало коробить не естественное гостеприимство  Марипы по отношению к Асеку, стоило тому оказаться рядом с ее домом.  Старик  поражался  той  щедрости,  с какой Марипа наливала отцу Гульзат  стаканчик первачка,  усаживая его на веранде с петуньями и  геранью на окнах. 

Хорошо, все же,  что ушел Самат и не услышал подробностей. Зачем ему   знать о том, как мать Гульзат,  не став обсуждать нагрянувшую беду с мужем, ушедшим в очередной запой,  пошла к соседке, чтобы сообщить о своем согласии отдать  дочь за Жоки.  И как обняла соседку Марипа  объятием  хищницы,  словно паук обнимает трепещущую жертву в своей паутине, похвалив за благоразумие,  и не упустив при этом возможность поинтересоваться размером приданого  Гульзат, которое добросовестно, с любовью готовила Тамара эти годы, чтобы не посрамиться перед соседями, перед всем поселком. 

Все добротные, яркие шелковые, парчевые, бархатные  ткани, и чистый хлопок, которыми  были собственноручно пошиты Тамарой одеяла и подушки, были куплены на те деньги, которые брал в долг Асек,  послушно ставя подпись в тетради Марипы.  Ведь, вот как случается в жизни, что, беря в долг деньги у соседки  на покупку дорогих  тканей,  и, пошив с них  постельные принадлежности, приходится теперь возвращать это немалое, качественно пошитое  добро,  самой же Марипе в качестве долга, но уже с значительной прибавочной стоимостью затраченного труда.               

Незачем Самату знать о том, как сыграли свадьбу Жоки и Гульзат, и как молодуха, повязанная платком, не могла уже долгие годы, всякий раз проходя мимо крайнего барака,  взглянуть в глаза Дяде Грише.  И как Асек с Тамарой, привычно взяв в долг деньги у своей уже свояченицы, собрались и уехали в далекую Россию,  следом за многими, которые отправились туда за лучшей долей, в поисках  заработка.  Как обнимались они с Гульзат, прощаясь и утирая ее слезы.  И как позже,  через полтора года,  перестала Гульзат  получать от родителей письма, и как стало известно позже,  попали отец с матерью под Тамбовщиной,  в те лихие девяностые, в какую-то передрягу, что было не удивительно в их неумении распоряжаться деньгами, особенно заемными.  Попали они на чужбине в какую-то беду, и сгинули.               

Самат спустился к камням у берега и пошел вдоль кромки воды.  Он шел долго, и дошел до того места, где бегала за ним Гульзат когда-то в детстве, хлестая наотмашь мокрым полотенцем дружка по спине.

Самат сел на сырой песок и прислонился спиной к валуну.  Он слушал море и пытался разглядеть край  его.  Он взглянул на небо и увидел мирриады звезд, где некоторые из них то и дело срывались и, оставляя шлейф за собой,  падали в воду. Они медленно, с тихим шипением, погружались, оставляя за собой пузырьки и остывая там в глубине.  Он прислушивался к шумам вокруг и вновь ему почудился  девчачий смех там, за кустами облепихи.  Голоса рассыпались бисером по камням у берега и скатывались беспорядочными нотками через песчаную полосу в воду.  И там, на мелководье, опустившись на дно,  поблескивали, отражая звездное небо.  И он, Самат, утомленный длиным  днем,  заснул прямо здесь, на песке.               


                Часть четвертая.
Пронизывающий холод разбудил Самата в ночи, когда он увидел перед самыми глазами песок и мелкие камушки, освещенные Млечным Путем. Он лежал, съежившись калачиком, на песке у большого камня, и разглядывал берег, а чуть дальше он увидел поверхность воды. Он пребывал в глубоком сне лишь пару часов, и если бы не студеный ветерок с гор, пробиравший холодом через плотную куртку, мог бы проспать до самого утра.

Самат встал и, стряхнув песок с лица, направился к баракам.                Зайдя в дом, он увидел в большой комнате расстеленый на полу матрас, стеганое ватное одеяло и подушку. Не раздеваясь, он лег и накрылся одеялом. Он лежал, согреваясь и прислушиваясь к звукам, раздающимся с другой стороны барака, со стороны квартиры Дяди Гриши. Старик, видать, не ложился, двигаясь по своей квартире и передвигая предметы. Но, вскоре все стихло. И Самату слышались через пустые окна далекий лай собаки и еле слышные всплески воды. Изредка в тополях за бараками кричала пустельга.

Поутру, лишь только солнце отразилось на поверхности воды, Самат постучался в дверь Дяди Гриши. Он знал, что тот уже не спит, и решил не медлить с просьбой показать могилку матери.  Наскоро выпив чаю, они поднялись на плато и пошли в сторону пляжа Кекилик, за которым и было кладбище, разместившееся на глинистых холмах у лощины Манжылы.

Пройдя сквозь ряды могильных холмиков с металлическими оградками и надгробными плитами, увенчаными полумясяцем, Дядя Гриша остановился у самого края кладбища, где без каких-либо опознавательных знаков было несколько могилок. Старик оглядывал их попеременно, озираясь по сторонам и сверяя расположение по запомнившимся ориентирам, затем вытащил кусок палки, торчащий на одном из холмиков, и, повертев его в руках, и приложив к предплечью, тихо произнес:

- Да, тот самый. Я сам втыкал. Столько годков минуло, а он на месте. Я нарочно подлинее выбрал, размером по локоть срезал.  Знал, верил, что вернешься. Чтоб дождями и ветрами не унесло, сам втыкал поглубже. Вот и пригодилось. Тогда-то некому было оградку смастерить, да и не на что. В те годы-то, безденежье пошло.  На пожрать не хватало. Ты сам, тепереча, по своему разумению, как надо сделаешь оградку. Я подсоблю, ежели что.

Старик говорил тихо, через паузы, исподтишка поглядывая на Самата в ожидании его реакции, в надежде увидеть слезы сына, впервые пришедшего на могилку матери.  Но тот лишь холодно и безучастно смотрел на холмик, не выказывая своих чувств. Не мог старик угадать мысли молодого мужчины, которого еще в юности мать отправила в город, оторвав от родных мест и лишив своих теплых, материнских ладоней. Где-то в глубине души молодого мужчины была скрыта обида за согласие матери на предложение своего брата забрать парня  в столицу. Когда тот необдуманный поступок ее изменил жизнь юноши, повернув туда, где не было ни радостей, ни близких друзей, ни любимой, которую в его отсутствие умыкнул коварный соперник.

Если б не согласие матери… Чего стоило ей отказать своему брату, не отдать пацана в чужие руки? Сказать твердое «нет», исключив всякую возможность продолжать тему переезда сына в далекие от дома места. Испугалась безденежья и тех трудностей, свалившихся на поселок в те лихие годы, последовавшие за развалом Великой Страны, какой запомнилась Родина на все времена. Лучше б голодал, донашивал старую одежку, но не покидал бы эти благословенные берега с горячим песком и прохладной синевой иссыкульского моря.

Да и сам хорош – поддался сиюминутной ревности, с целью отмщения согласившись на отъезд. В наказание за ее, теперь уже кажущимся безобидным, поступок, когда села она на мотоцикл позади ненавистного Жоки. И, в результате, таким жестоким и непоправимым оказавшимся это наказание для него самого и для Гульзат…

И старик, Дядя Гриша, краем своей прозорливой натуры, все же чувствовал чаяния появившегося так неожиданно соседа.

Самат присел на корточки и прочитал коротко молитву. Больше ни слова не проронил он, пока были на кладбище.

Несколькими днями позже Самат с Дядей Гришей соорудят небольшую загородку и отольют из бетона надгробие, к которой привинтят металлическую табличку с именем и фамилией.  Так проститься он с матерью, чтобы уже долго не навещать ее. До тех пор, пока последующие события не заставят его вернуть сюда, чтобы попращаться, с обещанием вернуть вновь.

                *****

Дядя  Гриша помог Самату вставить стекла в окна и собственноручно  врезал замок во входную дверь.  Еще он отдал электрическую плитку, кое-какую посуду и стол с двумя стульями. Вместе они затащили диван и постельные принадлежности.  По словам Дяди Гриши одеяло, подушки и матрасы были из дома Самата, оставшиеся от матери.  Но сам Самат  воспринял это равнодушным молчанием, поскольку напрочь не мог вспомнить  ничего из этого выцветшего, потертого тряпья.  Он поверил на слово, и решил не брезговать  ветошью. 

Чуть позже,  когда он прилег на эти матрасы, что-то теплое шевельнулось в его сердце.   Облачно-легкие, блеклые воспоминания о далеких днях детства, тронули его сознание.  Если и впрямь  эта постель из их дома,  то часть материнской плоти, микроскопические частички ее тела, и запахи,  оставленные на поверхности тканей, были своеобразными, слабо осязаемыми артефактами, ушедшего безвозвратно в лету,  времени.  И, как будто,  эта ничтожная часть физического существования самого близкого человека,  могла  хоть каким-то образом восполнить тот недостающий период в отношениях ребенка и матери, когда преждевременно прервалась задуманная Природой, закономерная  миссия взаимоотношений наивысших живых существ, коими были Самат и мать его, Айкыз.               

Самат сидел теперь в доме, уже вполне пригодном для жилья, в обставленной старой мебелью, прохладной комнате, глядя на море через открытое настежь окно.  Он сидел так долго, находясь в этом неподвижном состоянии до тех пор, пока само время не  стало терять  свое физическое  свойство  делится на отрезки, беспрерывно сменяющие друг друга. 

Это давно забытое чувство безвременья  вернулось из глубокого безмятежного детства, когда оно, это время, текло непринужденно и естественно, не повинуясь  строгим расписаниям, обязанностям и жесткой зависимости от чьей-то  посторонней воли.  Имя этому давно забытому и вновь вернувшемуся  состоянию, была Свобода.  Это то единственное и ценное в жизни человека, чего был напрочь лишен Самат все эти долгие годы, начиная с того самого момента, когда запыленный после дальней дороги автобус завернул на площадку автостанции большого города.  Тогда-то время и начало делиться на эти непривычные отрезки, когда вся жизнь, в том числе и ночная, стала  подчинена жесткому регламенту и череде бесконечных обязанностей, условностей и зависимостей. 

Только теперь до Самата дошел во всей своей полноте  смысл  магического слова «Судьба».  Непонятное слово было  часто произносимо  Старшим Воспитателем  спорт-интерната,  куда  попал Самат.  С наигранно грустным взглядом пожилой мужчина тихо произносил это слово  в тех нередких случаях, когда  кто-либо из воспитанников получал наказание за провинность, что выражалось в виде чистки туалета, отжимания от пола, или подтягивания на перекладине.

Наказание следовало за любой оплошностью, в том числе и незначительной, как, например, неопрятно заправленная постель,  или минутное опоздание на утреннее построение и завтрак.  И слово это, «Судьба», гнетуще звучащее в устах Страшего Воспитателя, ассоциировалось тогда в молодых умах с неизбежной карой за проступок. 

Это понимание «Судьбы» в итоге отражало весь период пребывания в интернате, где внутренний распорядок подчинялся обязательным для исполнения предписаниям, что, в конечном счете, ассоциировалось с «несвободой». Это продолжилось и позже, когда жизнь Самата была связана с военной службой.

Теперь, сидя в  потертом кресле,  напротив окна с пасторальным видом за ним – морем, чайками,  голубыми склонами гор, покрытых хвойными лесами и белыми облаками в небе, неотягощенное сознание Самата,  то и дело погружающееся в полудрему, осознало конец той жизни,  где весь дневной цикл был  регламентирован  временными  отрезками. 

Теперь стало очевидно, что начало новой жизни, где он сможет сам предопределять свою Судьбу, остановилось за порогом этого дома в нетерпеливом ожидании.  Осталось  лишь подчиниться воле и принять решение, для того, чтобы  перечеркнув прошлое, открыть дверь настежь и впустить эту жизнь сейчас и навсегда.   

Самат невольно глянул в сторону приоткрытой двери,  в надежде обнаружить  зримые очертания  Свободы, но, не увидев там ничего, кроме штакетника, а за ним остатки жухлого, прошлогоднего  бурьяна,  решил  повременить  с принятием окончательного решения. Он вновь вспомнил Старшего Воспитателя спортинтерната и его притворное сожаление по поводу вынесенного им наказания. И, улыбнувшись, Самат тихо прошептал  знакомое:  «Судьба…»               

Сейчас не было ничего более важного для Самата, как встретить Гульзат.  Ее облик так и застрял в глубоком прошлом в образе дерзкой девчонки,  юной кросотки,  «Королевой пляжа»,  которая  со всех сил бежала в то утро  за автобусом, окутанная облаками пыли,  с притворной, через слезу,  улыбкой. 

Ничего не приходило на ум, когда Самат пытался транспонировать облик юной Гульзат из прошлого в  настоящее.  Он силой воображения придавал знакомым чертам  свойства взрослой женщины, но эти попытки упрямо возвращали образ любимой обратно в далекую юность.   Более всего его беспокоило предчувствие неизбежной утраты, которая  почти свершилась, но,  все еще оставляла надежду, что Гульзат, через долгие годы разлуки, еще сохранила свои чувства и хоть как-то взволнуется  его  возвращением.               

Самат еще долго сидел так неподвижно,  то прислушиваясь к звукам поселка, раздававшимся за окном,  то погружаясь в дрему,  пока прохлада  с гор  не сползла к берегу, просочившись  сквозняком  через комнату,  и следом  темная ночь тихо  опустилась на море.               

Дуновенье ветра всколыхнуло  блеклую занавеску, прошлось ознобом по пояснице Самата,  заставив его встать и накинуть на плечи парусиновую куртку.  Так он вышел наружу.               

На берегу, стоя у самой кромки воды, Самат смотрел вдаль, через водную гладь, разглядывая очертания  противоположного берега и  пытаясь  расслышать далекие звуки.  Но берег вдали был безмолвен. Царила вечерняя тишина, которую изредка нарушали поселковые петухи и лай собак. 

Еще не время.   Лишь к середине июня вода в озере  прогреется и станет комфортной для купания,  и курортные пляжи заполнит приезжий люд.       

По вечерам,  при ясном предзакатном небе, когда движение воздушных масс прекращается  и  поверхность воды на море становится  неподвижной,  стеклянисто-белесой, с золотым отливом, берег напротив вспыхивает нескончаемой цепочкой мерцающих огней.  Жизнь приморских поселков заметно оживляется и приобретает присущее ей шумовое сопровождение.  С танцплощадок у прибрежных кафе ритмы барабанов  с густыми  басами устремляются по водной глади,  достигая через полсотни километров  тихого,  закрытого от внешнего мира,  барачного поселка.               

Вспомнилось то время, когда они,  мальчишки и девчонки, спустившись к прибрежным камням,  вглядывались вдаль и прислушивались к этим чарующим,  ритмичным звукам, будоражащим  их формирующиеся гормоны,  которые  в своем переизбытке и свежести стремились вырваться наружу. 

Они сидели на остывающих камнях,  невольно покачиваясь в такт музыке, и в этом мантрическом действии нечаянно прикасались друг друга, еще больше возбуждая неясные еще позывы, чарующие своей новизной и необычностью. 

Девчонки клали свои головы на плечи мальчишек, а те, опьяненные запахом волос, неловко  клали руку на противоположное плечо подружки,  притягивая ее к себе. И затем, влекомые  какой-то  непреодолимой силой, их лица поворачивались и их губы, недолго ища друг друга,  робко соприкасались, застывая навечно в счастливом беспамятстве.  Ничто не способно было прервать эту радость и они, под звуки ватных, проникающих в нутро,  ритмичных басов, впервые обнаруживали каждый для себя необычайно сладкий вкус слегка приоткрытых губ.  И мальчишки, по природе  отличающиеся большей наглостью,  кончиком языка,  как бы незаметно для девчонки, проникали  глубже в ее сжимающийся ротик, чтобы нащупать там ее язычок и поиграться с ним, и она,  будто не замечая этого, разжимала губки, впуская его.  Он же, ощутив  там ее слюну, которую она в забытьи забыла глотнуть, неожиданно для себя всасывал в себя эту сладкую жидкость, и, словно ценный нектар, проглатывал.               

Далекие, ритмичные басы дружно бубнили вместе с колотушкой большого барабана, синхронизируясь с биением молодых сердец,  и полузакрытые, томные взгляды девчонок, запрокинувших головы в бесконечном поцелуе, обнаруживали  вверху светящееся мирриадами звезд иссыкульское небо.

Вдруг с этой светящейся россыпи срывалась звезда, которая, прочертив ярким шлейфом черту в полнеба, падала за Тастар-Ату, самую высокую гору Тосорского хребта.  В это самое мгновение девчонка, впавшая только что в беспамятство, успевала на самом конце шлейфа падающей звезды загадать свое заветное желание.  И,  закатив при этом глаза и удовлетворенная удачей,  она прикусывала губу мальчишки, который, вздрогнув при этом, возвращался в реальность из такого же беспамятства.

Теперь  вновь, как и много  раз  в течение этих долгих лет, Самату вспомнился жаркий вечер на диком пляже, где лежали большие гладкие валуны у воды. Среди этих нагретых солнцем камней, оказались Самат с Гульзат  вдвоем.  Бегала она тогда  за Саматом и стегала его по спине мокрым полотенцем.               

Самат, изловчившись, повалил девчонку на песок и, запрокинув ее руки, прижал к горячему песку. Он  попытался поцеловать ее.  Он ловил  своими губами ее губы.  Гульзат,  запрокинув голову, уворачивалась.  Извиваясь всем телом, словно змея,  она пыталась выскользнуть из объятий мальчишки. На мгновение, когда Самат стал целовать ее шею, девчонка вдруг успокоилась, притихла. Она как-то обмякла, провалившись куда-то в беспамятство.   Показалось, что она сдалась.  И Самат, ошибочно  приняв временную слабость за согласие, раздвинул коленом ноги Гульзат и протиснул следом свои бедра.  Устроившись между ног девчонки, он прижал ее всем телом к песку.  Гульзат вдруг почувствовала твердый и упругий комок ниже своего лобка, который напирал и готов был прорваться сквозь ее купальник.  Гульзат, что есть сил, в паническом ужасе, прогнулась дугой и сбросила Самата с себя.  Она перевернулась и встала на колени. И Самат  оказался на коленях перед ней.  Гульзат  залепила хлесткую пощечину наглецу.               

– Ты что такое возомнил?! Я тебе что, шлюха, да? – Гневно вскрикнула Гульзат. Она вскочила и направилась к воде.               

- Ты что, бешеная! –  С обидой в голосе воскликнул  Самат.               

- Сам ты бешеный! – Крикнула Гульзат в ответ,  бросившись в воду.               

Самат тер ладонью горевшую щеку и обиженно глядел на Гульзат. Он приходил в себя, думая о том, как страстное и заветное желание овладеть девчонкой чуть не достигло своей цели.   И благодаря этому, наконец-то, самому  стать мужчиной.               

Гульзат вышла из воды.  Наспех обмахнувшись полотенцем, она бросилась на песок.  Еле сдерживая улыбку, она зыркала глазками в сторону  Самата, который, подавляя взорвавшиеся чувства,  демонстративно отвернулся.                                                
- Не лезь, куда не надо. –  Спокойно,  но твердо сказала Гульзат.  – Размечтался. Наиграешься и бросишь.               

- Не брошу.  Я люблю тебя! – Сказал  Самат.               

Гульзат на мгновение замерла, уткнувшись в песок.               

- Поклянись. – Тихо сказала она.               

– Мать не видать!  - Сказал Самат.    Он на четвереньках подполз к Гульзат, пытаясь  вновь обнять ее.               

-  Нормально поклянись, без ваших этих дурацких «не видать»! – Потребовала Гульзат.               

- Клянусь! – Сказал Самат.               

- Врешь! – Вырываясь, воскликнула Гульзат. И, стеганув Самата полотенцем,               
опять побежала  к воде.               

- Ненормальная.  - Тихо промолвил Самат.               

Чайки  летали над берегом, не поделив  рыбу. Они устроили такой гвалт, что Самат невольно засмотрелся на птичьи разборки. И еще он подумал о том, какое счастье  быть на берегу с такой девчонкой. Обнимать ее и вдыхать аромат мокрых волос. И долго, долго целовать. Было неловко от попытки переступить порог дозволеного и преждевременно пренебречь целомудрием и пристойностью подруги.  Такая спешка способна лишь осквернить их отношения.  Домогаться девчонки, которую любишь , и во что бы то ни стало овладеть ею, было  не достойно такого парня, как он, если иметь ввиду его глубокие чувства и серьезные намерения. Он дождется своего часа, когда,  сделав предложение Гульзат, они поженятся. 

Лишь после обязательных формальностей брачных процедур и веселого свадебного застолья, где будет гулять весь поселок,  он заведет свою суженую в комнату и там завершится таинство брачного обряда. И она, его любовь Гульзат, не будет притворно  уворачиваться из его объятий, и не будет хлестать его полотенцем и давать обжигающие пощечины. А, лишь запрокинув голову, и обняв его крепко, отдастся целиком, без остатка.  И будет брачная ночь, полная страстной любви, где он проявит себя сексуальным Героем.  А она, восхищенная его мужественностью, будет бесконечно счастлива своему выбору. И удовлетворенная,  будет тихо вздыхать и стонать, и даже пустит по щеке слезинку, что еще больше подчеркнет ее высокую нравственность. Что, в конечном счете, как уверяют женатые парни из поселка, будет подтверждено пятнышками крови на брачной простыне, которую нечаянно увидит мать, зайдя в комнату в отсутствие молодоженов.  А они, пробудившись уже в новом статусе,  спустятся к камням у воды, чтобы впервые засвидетельствовать свое положение родным берегам.               

Так, невольно улыбаясь, думал Самат.  Он глядел на кружащих над водой неугомонных чаек, краем глаза следя за купающейся подругой.               

Гульзат, выйдя из воды, легла  рядом с Саматом.               

- Обиделся? – Спросила она.               

Самат молча разглядывал белых птиц в небе.  Гульзат соломинкой стала водить по коже вокруг уха Самата.               

– Не сердись. Опять тебе достанется от Жоки из-за меня.               

При этих словах Самат, словно ужаленый,  резко повернулся к Гульзат.               

– Что?  Это когда мне от него доставалось?  Хватит врать! И нечего меня пугать!  Я не боюсь никого!  - Воскликнул он.               

Гульзат некоторое время смотрела, прищурившись, в глаза Самата.  Затем схватила его за волосы и, притянув к себе, впилась губами в его губы. Самат попытался навалиться и прижать Гульзат к песку, но та вывернулась и, схватив свое полотенце, вскочила на ноги.  Она подняла сарафан и сланцы, лежащие чуть поодаль, и, хлестанув Самата полотенцем по спине, побежала прочь.               

– Дуралей… Псих… Маньяк!  - Кричала Гульзат,  не оборачиваясь.               

-  Я никого не боюсь,  я буду биться за тебя!  - кричал Самат,  размахивая кулаками в невидимой схватке.  Потом тихо, шепотом,  провожая взглядом удаляющуюся фигуру подруги, продолжил  -  я буду досмерти биться за тебя, Гульзат!  Потому… потому  что… люблю тебя!…               

Самат провожал взглядом убегающую Гульзат и улыбался, ловя ее крики издалека: «Псих…Псих…Псих!» И чайки у берега кружились и вторили ей, словно сговорившись с девчонкой. Они на ее стороне.

«Никакой не псих, а вполне себе сдержаный парень.  Если бы был психом, то…  Сама руки распускает, чуть что, без особой причины. Разве ж обидел бы он ее, пошел бы на низость, не достойную такой классной девчонки?» - Думал Самат, глядя на метущихся чаек и щурясь от блеска солнечных бликов, покрывших водную поверхность в той стороне, где исчезла из виду Гульзат.               

– Сама бешеная! – Тихо шептал  Самат с легкой улыбкой, стараясь отогнать прочь нахлынувшие эротические фантазии… Он кинулся в воду и, проплыв с пару десятков метров, погрузился  на дно, чтобы остудить свой пыл.   Он вновь обнял камень, чтобы не всплыть, и пробыл в воде настолько долго, насколько хватило дыхания.


Самат  вспоминал те далекие эпизоды, как любимые кадры из старого                фильма, многократно виденного, и краешки губ его вздрагивали в легкой        улыбке. Но, неизбежно в эти картины внедрялся облик Жоки.  При этом зубы  Самата сжимались, тихо потрескивая в ушах. Попытка избавиться  от присутствия в памяти своего  извечного  соперника была  безуспешной.  Сцены противоборства упрямо всплывали помимо воли Самата, разворачиваясь в детальных подробностях. 

Закадычные друзья по детству, по мере взросления, мальчишки  все чаще не находили примирения, особенно, когда дело касалось соседки Гульзат.  И эта неприязнь переросла в непримиримое противостояние.  Самат, в отличие от других пацанов, ни за что не желал признавать приоритет Жоки.  Позже, на чужбине,  Самат  то и дело вспоминал  отрывки бесконечных  драк со своим соперником.               

Жоки не проявлял заметной инициативы по отношению к Гульзат, лучшей девчонки в округе. Хоть она и была внегласно  признанной «Королевой Пляжа», обнаружить перед окружающими свой  интерес к Гульзат было ниже его достоинства.  Он считал естественным и привычным для себя внимание остальных девочек к своей персоне. Избалованый  систематическими флиртами, когда для девчонок было за честь  дружить с Атаманом, Жоки ждал того же и от Гульзат. Он был уверен, что эта надменная  полукровка что есть  сил старается держать притворную позу безразличия. Но не долог тот час, когда ее гордыня будет сломлена  перед его очевидными достоинствами.  И однажды она неминуемо отдаст ему свой шелковый платочек с вышитым алыми нитками сердечком в самом уголке  прямоугольника –  знак признания в выборе своего Героя Сердца.               

Единственным актом самоутверждения  было для Жоки демонстрация своего статус-кво, когда он пресекал любые проявления внимания к Гульзат со стороны других мальчишек.  Он считал это лишь своей прерогативой, не позволительной никому более. И присутствие Самата рядом с Гульзат Жоки воспринимал как  дерзость по отношению к себе.  Он не прощал приятелю его непокорность и нежелание оставить в покое девчонку, на которую  лишь он, признанный лидер района,  имел эксклюзивное право. 

Но, Самат не склонял извинительно голову в признании первенства соседа, и столкновение следовало незамедлительно. Имея разницу в два года, будучи заметно крупнее, Жоки не составляло особого труда после взаимных толчков опрокинуть  Самата навзничь и дать ему пару увесистых оплеух. И такое, порой, случалось. И это повторялось до тех пор, пока такую трепку не увидел со стороны Дядя Гриша.               

Вечером, после скандала матери  за испорченную в драке одежду, когда Самат,  спасаясь от крепких материнских затрещин, убежал к соседу, Дядя Гриша решил дать мальчишке уроки уличного боя. Он научил его правильно стоять, чтобы при сильном толчке не быть легко сбитым с ног. Для этого необходимо было избегать фронтального к противнику расположения тела,  а корпус развернут так, чтобы нога, соответствующая ударной руке, была отставлена назад для упора.  Сама ударная рука так же должна быть удалена для большей траектории при нанесении удара.  Дядя Гриша научил мальчишку отрабатывать и  сам удар.  Он заставлял пацана сотни, тысячи  раз повторять одно и то же движение – начиная с резкого разворота правой ступни,  передающей свое движение ноге,  и далее тазобедренной части, которая, в свою очередь, в резком развороте  сообщала  движение телу и следом плечевому суставу, который, словно праща, выбрасывал руку вперед.  Сам кулак получал, в этом случае, невиданную скорость, и нужно было лишь точно попасть в челюсть, желательно в сам подбородок, где сила удара передавалась в подчерепную коробку, где мозг подает команды в нервную систему человека и его двигательный аппарат.  Правильный удар обеспечивал такое потрясение противнику, что он терял контроль над своим телом, не в состоянии удержаться на ногах. Что, собственно, и называлось «ноккаутом».

Так, изо дня в день, на протяжении нескольких недель, Дядя Гриша давал Самату уроки уличного боя в своем сарае, где стояли бутыли для самогонки и висели гирлянды с высушенными чебачками.  Набив парусиновый мешок опилками, перемешанными с песком, Дядя Гриша смастерил боксерскую грушу, на которой Самат часами отрабатывал свой удар, готовясь к возможному столкновению с Жоки.               

Самат знал, что встреча с соперником неизбежна. И она случилась. Тогда, после последних уроков, когда часть школьников оставалась порезвиться на спортивной площадке, а остальные, выйдя из школьного двора через узкую калитку, маленькими  группами  расходились  по домам, Самат  почувствовал на себе молчаливые взгляды. Он заметил  это   боковым зрением, и спиной, когда ребята и девчата при виде него вдруг смолкли, и наступила тишина, провожавшая его на протяжении  пути через большой школьный двор. 

Когда Самат подошел к калитке,  эта тишина и это внимание  к себе перенеслось на улицу,  где многие  последовали за Саматом на некотором отдалении, сохраняя  дистанцию.  Так провожают Героев в Далекий Поход, на Битву, где значительное превосходство врага предопределяло неминуемое поражение. И не было никаких шансов избежать бойни, поскольку лишь это могло сохранить Достоинство и Честь, и не утратить веру в Победу у сограждан. Чтобы, собравшись новыми силами, биться за Свободу все последующие годы,  и, в конечном счете, обрести ее.               

Проем калитки со  скрипящими  навесами на металлической, помятой двери, оказался теперь той Триумфально Аркой, через которую уходят Воины, чтобы вернуться в эту  Арку победителем.   Или же вовсе не вернуться.   И две металлические трубы с перемычкой сверху, были той гранью, после которой уже невозможно было изменить выбор и повернуть вспять, чтобы трусливо и покорно сдаться врагу, оставшись в живых, но обречь себя на вечный позор и поругание.               

И Самат, ни минуты не колеблясь, сделал шаг сквозь калитку, и увидел в конце улицы, у спуска к морю,  небольшую группу школьников, почитателей своего кумира – Жоки.  Увидел и самого Кумира, стоящего вразвалку у электрической опоры. Самат было замедлил, оценивая ситуацию, но не было ни секунды для раздумий,  поскольку там тоже увидели его,  и указали на это Жоки, который повернулся,  и их взгляды встретились. 

Ясно было одно, что встреча  Самата и Гульзат на отдаленном диком пляже вдвоем  не осталась  тайной среди молодежи.  Кто-то случайно увидел - или на велосипеде проезжал мимо, или на ближайших склонах гнал на ближайшие выпасы стадо коз, или торопился по дороге с удочкой на рыбные места,  но это событие было быстро донесено Жоки, Атаману, возможно с целью лишний раз выслужиться и заработать расположение  главаря. 

Секундная заминка стала не замеченой никому из окружающих, и Самат сделал уверенный шаг, оставив «триумфальную» калитку позади себя, а так же оставив позади себя страх и какие-либо мысли о возможном поражении, потому что он уже шел с одной лишь целью – биться. Биться с яростью и остервенением. Биться, что бы это ему не стоило. Биться до самого конца.

Самат растерял все свои мысли и его сознание лишь отсчитывало шаги – четыре… пять… шесть… семь… и так далее, ровно шестьдесят пять шагов до левой опоры столба, у которой стоял Жоки.  Тот  криво улыбался, про себя удивляясь наивной  смелости своего соседа, видно, совсем еще не осознавшего, какую трепку ему сейчас  уготовано  перенести в присутствии  пол-школы. 

Школота – мальчишки и девчонки, уже окружила пространство вокруг  двух эллетрических  опор, и это живое кольцо быстро увеличивалось по мере прибывания  остальных,  прослышавших о предстоящей драке.

- Ты, видно, позабыл  о моем предупреждении, что, если увижу вместе с Гульзат – башку оторву? – Тихо спросил Жоки, подойдя вплотную к Самату.               

- Позабыл. – Ответил Самат сквозь зубы.               

- Придется напомнить тебе. – Сказал Жоки и положил руку на грудь Самату, чтобы с силой толкнуть его. 

Обычно так и начинались стычки между Саматом и Жоки, когда Жоки, провоцируя Самата, толкал его, ожидая ответный толчок, чтобы после нескольких взаимных толчков залепить тому оплеуху, и потом другую. Но этого не случилось. Никто вокруг толком не понял, что произошло.  Жоки, пошатнувшись, как подкошеный,  упал. Оперевшись локтем о землю, он вытянул руки вперед,  шевеля пальцами в поисках чего-либо твердого.  Толпа вокруг ахнула разом, не ожидая такого поворота событий. Было видно, что его сознание потеряло контроль над телом и он не в состоянии самостоятельно подняться. 

Сам Самат,  еще не оценив  случившееся, все-же  заподозрил , что у него  получилось.  Ведь, сблизившись нос к носу с Жоки, Самат помнил лишь одну фразу Дяди-Гриши: «Бей первым. Никогда не жди, не раздумывай. Бей первым… Бей первым…» И Самат сделал это.  Доведенное до автоматизма движение, повторенное при участии Дяди-Гриши тысячи, тысячи раз, сейчас повторилось с точностью, как и в сарае у старика – кулак, получивший ускорение с самых ступней, через винтовое  движение всего тела,  и словно пращей, выброшенной предплечьем снизу вверх,  попал в самый подбородок Жоки.  Это был сухой, хлесткий, короткий «хук», повергший Жоки в минутное беспамятство, которое на ринге именуется «нокдауном».               

Воцарилось гробовое молчание. Продолжая ловить пальцами воздух, Жоки, все же, приходил в себя.  Он вращал зрачками, неосознанно оглядывая окружающих, пытаясь встать.  Пару ребят из его верных сатрапов кинулись поднимать своего Лидера, осознавая, что не гоже Атаману сидеть на земле перед всем народом. 

Но, Жоки был не из тех, кого можно было остановить одним, хоть и сокрушающим, ударом. Он был боец, прошедший через множество сражений, где бывало всякое, в том числе и поражения, когда приходилось залечивать раны после жестоких схваток с противниками с других краев, а так же биться за право быть Лидером у себя на краю, где он завоевал этот титул своим бесстрашием и многочисленными победами. 

Как только Жоки пришел в себя, и овладел своим телом, он увидел перед собой Самата, стоявшего в оцепенении и растерянности.  Было видно, что Самату удалось то, к чему он сам не был готов, и к чему его не успел подготовить Дядя-Гриша. Ведь,  сохранить преимущество, закрепить его последующими действиями,  было настолько же важно, как и сам эффектный, но быстротечный, временный успех. 

Жоки не был готов к такому легкому поражению и жаждал реванша. Он привык побеждать, но не сдаваться ни при каких условиях. Пропущенный удар был наказанием за беспечность и чрезмерную заносчивость, когда привыкший бить Самата, Жоки не ожидал от соперника такого эффективного  действия.   Он встал, раздвинул руками своих секундантов и, полный яростной  уверенности в своей непобедимости, ринулся на Самата.  Его опыт интуитивно подсказал другую тактику боя, где уже нельзя было давать возможность противнику повторить выгодно выбранную позицию, с которой можно было наносить удары в ближней дистанции. Нужно сохранить расстояние, пользуясь выигрышной длинной своих рук, нанося удары издалека, или же войти в рукопашный бой, в плотном непосредственном контакте.   

Так он и сделал.  Пригнувшись, Жоки использовал борцовский прием, вцепившись обеими руками за бедра Самата, чтобы,  рванув на себя, опрокинуть того на спину. Но Самат  успел обхватить противника сверху, сомкнув руки внизу замком, а ноги занести назад в широком и надежном упоре.  Жоки напирал вперед, словно таран, и  оба противника  оказались на самом краю  утеса, нависшего над бухтой.   Сорвавшись, они кубарем покатились вниз, не выпуская друг друга.  Цепляясь за кусты и камни, они влетели в воду, и там, стоя по пояс в воде, стали биться. 
Они били друг друга наотмаш, низко опустив головы.  Били без разбора, куда попало. Это была битва на износ, и стало заметно, что старший по возрасту и более крупный Жоки одерживает победу. Не в состоянии больше наносить ощутимые удары, Самат ринулся на Жоки, с целью повалить его в воду, но вышло наоборот  - Жоки устоял и пригнул голову Самата к самой воде. Ухватив крепко за шею, Жоки сильным толчком сверху погрузил голову Самата в воду.    Наверху  школьники, расположившиеся по краю утеса,  затаили дыхание, глядя на это побоище.               

Вдруг все услышали крик:  «Хватит, отпусти его!» 

Это была Гульзат.  Жоки глянул вверх.  Он не выпустил Самата и  держал его под водой, глядя на девчонку.               

- Ты победил. Отпусти его! - Крикнула снова Гульзат.               

У Самата кончился запас воздуха, и перед глазами стало темнеть, и он выпустил весь воздух из легких.  Увидев пузыри на воде, Жоки отпустил противника.  Самат поднялся, откашливаясь и хватая воздух широко раскрытым ртом.  Жоки вышел на берег. Его лицо было пурпурным от многочисленных ударов, и веки припухли, он тоже часто и глубоко дышал, с трудом переводя дух.  Он стал подниматься по склону, и, достигнув края утеса, глянул вниз. Там друзья Самата помогали ему выбраться из воды.

Самат тоже глянул  вверх.  Взгляды соперников встретились. Самат не увидел  привычную улыбку Жоки. Тот быстро отвернулся.   Он медленно огядел толпу.  «Кто Атаман?» - Спросил он тихо.  Толпа безмолвствовала.  Воцарилась гнетущая тишина.  Жоки видел неловкие, молчаливые взгляды.

«Кто Атаман!» - уже громче, переспросил Жоки. Голос его на полуслове дрогнул, сорвавшись на фальцет. Он водил взглядом по толпе ребят, многие из которых отворачивались и уходили прочь.  Кто-то, наконец, из команды Жоки, произнес – «Ты Атаман»…               

Да, Жоки отстоял свой титул. Но он, как и все остальные, увидел бесстрашие и несломленный дух Самата, который был повержен, но не побежден. Лидерство Жоки теперь не было столь очевидным и абсолютным, и было завоевано в тяжелой, почти равной, схватке.  Его положение было на грани фиаско, и одержанная победа омрачалась самим началом, когда он неожиданно оказался на земле, когда  Самат нанес удар первым.  Это стоило очень дорого и было в пользу Самата.

Но самой большой неприятностью для Жоки было осознание того, что он не сумел утвердить свое исключительное право на Гульзат. Он знал теперь, что Самат никогда не отдаст ему эту привилегию, и будет каждый раз биться за девчонку, и когда-нибудь, возможно, одержит верх.  Это понимали все вокруг – ребята и девчата, которые смотрели сверху на Самата, как на нового Героя, проигравшего этот бой с незначительным перевесом самому Атаману. 

Такая перспектива совсем не вдохновляла Жоки.  Это понимала и Гульзат, которая ни разу не бросила взгляд в сторону стоящего поодаль победителя. Мало кто из окружающих смотрел в его сторону.  И Гульзат, как и многие, смотрела на Самата. И не могла скрыть во взгляде и легкой улыбке своего восхищения.               

Самат  посмотрел на Гульзат.  Он тихо прошептал: «Я же сказал тебе, что никого не боюсь. И буду биться за тебя!» Гульзат словно услышала его.   С трудом сохраняя строгость в лице, она чуть кивнула в ответ и, повернувшись,  ушла сквозь поредевшую толпу ребят.               


                Часть пятая.
Самат  восстанавливал картины из прошлого, сидя в прохладной ночи на голышах у берега, перебирая пальцами мелкие, разноцветные  камушки.  Луна скрылась за тяжелым облаком и дунул ветер с гор. Самат поежился от этого ветра, леденящего спину и пустившего рябь по тихой воде,  встал,  и собрался было уйти, но замер, услышав тихие, ритмичные всплески, доносившиеся  со стороны озера.  Вслушиваясь в осторожные прикосновения весел о воду,  Самат увидел, как в сторону берега  плывет черный силуэт лодки с двумя фигурами.  Они плыли по направлению к последним баракам, к дому Марипы-Апа.  Самат  направился в ту сторону. 

Лодка быстро приближалась к берегу.  В одной из фигур, что на корме, угадывались женские очертания.  У Самата  сперло горло.   Он невольно пригнулся и  ускорил шаг. Дно лодки зашуршало о прибрежную гальку.  Самат отошел в сторону от воды и скрылся, притаившись за кустом облепихи.                Тот, кто за веслами, спрыгнул на берег и подтянул лодку.  Это была фигура юноши. Следом на берег сошла женщина, в руках которой был увесистый мешок.  Самат не сразу признал  Гульзат.  Но, что-то неуловимое – пропорции,  движения, несомненно  напоминали ее.  Капюшон толстовки на голове не давал возможности разглядеть лицо. В это время луна появилась из-за облака и мягкий свет обозначил профиль, который нельзя было спутать ни с чьим другим.  Это была Гульзат.               

Самат пытался сдержать глубокое дыхание, которое, как ему казалось,  разносится по всему берегу, приводя в шумное движение кусты облепихи. Его сердце колотилось   набатом,  разносившимся по всей поверхности воды, вызывая безудержные волны.               

Юноша взвалил весла с сетями на плечи и пошел быстрым шагом, обгоняя Гульзат. 

-  Когда поставишь  весла, вернись, помоги. –  Произнесла Гульзат, неспеша следуя за юношей.               

Сомнения Самата мгновенно развеялись.  Ее голос был таким же, как и прежде.  И это, несомненно, был голос Гульзат. Она была рядом, в каких-нибудь двадцати метрах от кустов, где притаился Самат.               

- Ладно, спущусь. – Промолвил юноша.

Гульзат сделала несколько шагов по тропинке вверх, к дому,  но  остановилась, замерла.  Из-под мешка на ноги стекала вода, но Гульзат не замечала этого.  Она опустила голову и напряглась, будто прислушиваясь. Она искоса глянула в сторону кустов. Толща стволов и веток надежно скрывали Самата, и он не сомневался, что укрыт от постороннего взора.  Почему же она глядит в его сторону?  Гульзат будто чувствовала  его  незримое присутствие.  Она вглядывалась в кусты неосознанно, без всякой явной причины, но наверняка неспроста, по какому-то наитию.

Самат замер.  Его легкие сокращались мелко-мелко, насколько это хватало для того, чтобы не задохнуться.  Он не смел шевельнуться в  страхе быть обнаруженным.  Он видел, как Гульзат  вздрогнула и, придя в себя, поменяла руку с тяжелым мешком. Она глянула вверх, где юноша уже  скрылся за штакетником, и стала подниматься.  Дойдя до середины, она поставила мешок на землю, опустив голову. Она стояла так без движения, пока не появился юноша.

- Что это с вами, не здоровится? – Спросил юноша.  Он взял из рук Гульзат мешок и быстро стал подниматься.

- Что-то не по себе... Сейчас пройдет.  Иди, я догоню. – Ответила Гульзат.

Достигнув верхней площадки, она на миг обернулась, оглядела берег, и, поправив капюшон, пошла дальше.

Когда звуки наверху утихли, Самат выждал некоторое время и, оглядевшись по сторонам, мягкими шагами удалился.               

Она здесь. Совсем рядом. Она не ведает о его приезде.   Присутствие неподалеку Гульзат  стало очевидным,  и это не давало покоя Самату.  Лежа на кушетке, переворачиваясь с боку на бок, он искал удобную позу для сна.  В предвкушении предстоящей встречи с Гульзат, что было уже неизбежным, лишь под утро ему удалось погрузиться  в сон на короткое время, чтобы уже на рассвете встать и пойти к Дяде Грише.               

                *****
В день возвращения, направляясь к поселку и пересекая плато, возвышающееся над заливом по всей его окружности, внимание Самата привлекли понтонные садки на поверхности воды.  Они были круглые и квадратные, десяти-пятнадцати метров в диаметре, и располагались  недалеко друг от друга в самом центре залива.  На берегу стояли контейнерные домики и у небольшого причала были две лодки.

Теперь, зайдя ранним утром к Дяде Грише на чай, Самат поинтересовался об этих плавающих конструкциях.  Дядя Гриша рассказал, что уже восьмой год, как один из местных предпринимателей завез из-за границы эти садки,  и, погрузив их в воду, запустил туда несколько тысяч мальков форели.   Первое время здесь эту рыбу стали называть «радужной форелью», но, как позже выяснилось,  это была вовсе не «Радужная форель», а «Стальноголовый лосось», который очень быстро, на третий год, приобретал товарный вес, достигающий трех-четырех килограмм. 

Раз в неделю к вагончикам подъезжал небольшой грузовик с цистерной,  заполненный водой, куда загружали выловленную из садков рыбу.   Форель  доставляли  в столицу,  в рестораны и кафе, а часть из нее попадала на рынок.  Садки с рыбой надежно охранялись, и в ночное время освещались с берега  прожекторами.               

Но, временами,  таинственным способом сети садков рвались и рыба сотнями убегала оттуда.  Она не уплывала  далеко, а кружила в заливе, подъедая искуственный корм, обильно опускающийся на дно возле садков после вскармливания рыбы работником питомника.

Некоторые из жителей поселка научились в ночное время незаметно подплывать к пантонным садкам на лодках, чтобы  закидывать сети в непосредственной близости от освещенной территории.  Несколько часов было дастаточно, чтобы к рассвету вытащить сети с небольшим уловом, который приносил заметную прибавку к скудному доходу сельчан.               

Так и Гульзат с юношей, как выяснилось, являвшимся кайни* (младший брат мужа, кырг.), приспособились к этому незаконному промыслу.               

                *****

Самат продолжал заниматься  благоустройством жилища.  В этом ему помогал дядя Гриша.  Старик не стал отдавать  даром Самату старый,  еще ламповый, черно-белый, но вполне рабочий телевизор.  Пришлось заплатить. Самат  водрузил его на тумбочку, сохраненной соседом и возвращенной в дом хозяина.  В довесок к телевизору старик отдал в придачу антенну, которых у него было несколько, разных конструкций, в том числе и собранных самостоятельно из подручных материалов.  По совету Дяди Гриши Самат прикрепил антену к длинному шесту и, взобравшись на крышу,  стал монтировать ее, закрепляя  проволочными растяжками. 

Когда он тянул последний провод,  из-за сопки послышалось дребезжание колес, и вскоре на дороге показался велосипедист.  Приглядевшись к велосипеду, Самат узнал его.  Он  принадлежал когда-то Жоки, пока тот не пересел на отцовский «Урал». Отец отдал свой мотоцикл сыну после того, как лишился водительских прав – его не раз ловили в нетрезвом состоянии на местных дорогах.  Ему же пришлось  ездить на велосипеде до своей смерти.

Поравнявшись с домом, велосипедист сбавил скорость и остановился,  уставившись на Самата.  Самат узнал в нем юношу, приплывшего вчера  на лодке с Гульзат, и вспомнил, как  та окликнула его «Чикой».  Самата поразил  взгляд юноши  – неподвижный, стеклянный, без капли намека на какие-либо эмоции. Так смотрят искусно разрисованные муляжи на витринах  магазинов.

Самата передернуло.  От затылка, вниз по шее,  теряясь в лопатках, прошла холодная дрожь.  «О Боже… Ну и урод…». - Подумал Самат,  и, не выдержав взгляда юноши,  отвернулся и стал спускаться с крыши.  Он боковым зрением видел, что юноша  еще на месте и, спрыгнув на землю с  середины  лестницы, подошел к окну.  Просунув в форточку кабель антенны,  Самат  зашел в дом и,  вставив  штекер  в гнездо телевизора, включил его.  Он стал переключать каналы.  Показывали лишь три канала, из которых лишь один был с внятным изображением.  Он глянул в окно и с удовлетворением обнаружил, что велосипедиста уже нет на улице.  Легкая дрожь вновь пробежалась по спине.   

Самат сел в потертое  кресло напротив телевизора.  На экране был Первый Национальный Канал. Он ему и нужен.  Хоть и не идеальная картинка, но все узнаваемо,  и  хороший, отменный звук. Этого было достаточно, чтобы теперь быть в курсе событий, присходящих в мире. И самое главное – телевизор стал завершающим звеном в оформлении интерьера, теперь вполне соответствующим пониманию жилой квартиры, отличной от тех дешевых съемных комнат и номеров в гостиницах, где Самату приходилось проводить месяцы и годы своего проживания.
 

                Часть шестая.
Гульзат брала из тазика отжатое белье, встряхивала его и вешала на      веревку. Пол двора было увешано колышащимися на ветру простынями, пододеяльниками, наволочками и другим светлым бельем, ослепительно сияющим на полуденным солнце. 

Под навесом  Марипа-Апа  мыла посуду.  Она ополаскивала чашки в тазике и ставила их вверх дном на  полотенце, разложенном на скамье. Изредка она поглядывала в сторону Гульзат и проворство невестки радовало ее.

Гульзат первая услышала, как к дому подъехал Чика, и как он спрыгнул с велосипеда, заезжая во двор.               

- На крыше дома  Айкыз-Апа человек.  Он крепит антенну. - Сказал Чика. Он произнесь это невзначай, не обращаясь ни к кому, лишь констатируя только что увиденное событие, отличающееся от обыденных, повторяющихся в поселке явлений. Он прислонил велосипед к стене у крыльца и вошел в дом. 

-  Поселковый кто-нибудь? – Спросила Марипа-Апа.               

-  Нет. Не нашинский. На городского похож. – Сказал громко Чика из прихожей.               

Гульзат замерла, держа в руках простыню, которую уже приготовилась встряхнуть.  Она склонилась, словно разглядывая на земле что-то, и не разглядев,  подняла голову и  шагнула в сторону штакетника.  Она слегка вытянулась, вглядываясь сквозь ветви  урючин, чтобы увидеть  крышу дома Айкыз, но ничего не увидела.   Густая крона ветвей абрикосового сада, сплошь покрытая белым цветом соцветий, закрывала соседние бараки.               

Марипа-Апа заметила движение Гульзат и ее реакцию  на сообщение Чики.  Старуха  тоже невольно глянула в сторону  барака Айкыз.               

- Небось,  Дядя Гриша позвал кого-нибудь с района, крышу починить. – Сказала Марипа-Апа.  Она  громко, со стуком, поставила чашку на стол.  Гульзат встрепенулась. Их взгляды встретились.  У обоих женщин была лишь одна мысль, которая могла прийти на ум после сообщения Чики. И обе женщины знали о причине, их встревожившей.

Гульзат отвернулась и шагнула к веревке.  С чрезмерным усердием встряхивая простыню, она повесила ее.               

Марипа-Апа домывала чашки и поглядывала на Гульзат.  Ничто не ускользнет от внимания свекрови. Ни одна смена настроения невестки, с которой прожила уже столько лет, не пройдет незамеченной  для проницательной старухи.  И сама, ведь,  Марипа-Апа не осталась равнодушной к словам сына.   

«Неужели это должно было случиться, и оно случилось?» – Мелькнула у нее мысль. - «Неужели вернулся окаянный, через столько лет - сын Айкыз, пострел Самат?  Неужели не закружила, не унесла его безвозвратно вьюга-судьба? Какого лешего его сюда принесло» -  Думала Марипа-Апа, еще не будучи уверенной в своих догадках. - «Всякое может случиться – антенну  Дядя Гриша вздумал установить себе на общей крыше, или же впустил он постояльцев в пустой, заброшенный соседский дом. Или же кто-то из поселкового совета решил присвоить имущество Айкыз, вопреки завещанию, предусмотрительно оформленного сыну Самату.  Мало ли какие могут быть причины появления на крыше постороннего  человека?»

В ушах Марипы шумело и взгляд блуждал по предметам. Мысли путались в голове старухи,  не находя покоя.  Чтобы быть уверенной в ошибочности своих догадок, нет ничего легче, чем пойти и самой все проверить.

Марипа-Апа незаметно глянула на Гульзат.  «И та встрепенулась.» - Подумала старуха. - «Вон, как съежилась. Белье невпопад теребит, будто впервой на просушку вешает. И сюда глянуть боится. Неспроста это, неспроста. Обычно, ведь, только в мою сторону и поглядывает, да с улыбкой…» - Думала Марипа-Апа.   

Напугалась старая не на шутку, что и говорить.  Разве забудет Гульзат первого дружка своего, Саматика-мальца,  соперника Жоки, который  то и дело лез в драку из-за девчонки.  Благо унесла судьба мальчишку  в далекую даль,  по воле матери его, вынужденной отдать сына в город брату  на воспитание.  И ничего не оставалось родителям Гульзат, когда время приперло, отдать дочку за одного единственного в этих местах достойного парня – сына Жоки.   А тот, прожив с красоткой-женой  столько лет, так и не оставив себе наследника, а ей, Марипе, внука, бросил все как есть и укатил в город.               

То ли с досады за бездетность и супружескую неустроенность, то ли за безденежье, охватившее все местное население после закрытия советского предприятия, следуя примеру многих молодых мужчин, Жоки отправился тогда в столицу искать удачи.  И,  оставив  обещание вернуться, уехал надолго, да так надолго, что вера в это обещание  притуплялась,  и со временем  вовсе стерлась в памяти.  Распрощался Жоки с семьей, взял у матери денежек из накопленных остатков  себе на дорогу, и канул.               

Перемалывая случившееся,  Марипа-Апа медленно встала, и, сделав обманный маневр в сторону сарая,  все же развернулась,  и пошла к калитке. Она шла неспешно, якобы без особой цели, чтобы не обнаружить истинную причину.  Глянув на Гульзат, она встретила смятенный взгляд невестки.  Увидев в этом взгляде разоблачение своих  намерений, она выпрямилась и пошла уверенней.   
Старуха чувствовала на своей спине сверлящий взгляд зеленисто-рыжих, рысьих очей невестки.   Без сомнения знала Марипа-Апа, что на ее месте сейчас желает быть сама Гульзат. Но, разве ж кинется она  к дому Айкыз, матери Самата, на глазах у своей свекрови, выказывая свою радость? Нет, не сейчас, а чуть позже, терпеливо выждав час-другой, а может и не так быстро, но, выдумав подходящий предлог, молодая и еще не остывшая для любви женщина, неизбежно пойдет туда, к молодому мужчине,  кто бы он ни был.  Кому, как не ей, Марипе –Апа,  знать природу женщины?  Никакие преграды не остановят живую плоть перед неукротимым вожделением, которое, без сомнения, не утратила ее невестушка.  Лучшая в этих глухих местах красотка-Гульзат, брошенная Жоки безрассудно, возьмет любой ценой свое, положенное, через страхи и риски,  чего бы ей это ни стоило. И в доказательство этому – нестерпимый  жар в самом центре спины Марипы-Апа по причине всепрожигающего взгляда Гульзат.               

Подойдя к дому Айкыз, Марипа-Апа не увидела там никого.  Но, по занавесочкам, по выметенному двору, по щиколде на починенной калитке, и еще по каким-то незримым, лишь только для нее известным приметам, уже знала она наверняка, что это пришел законный Хозяин. Тот, на кого завещано имущество не так давно умершей соседки.  Тот, который вернулся в свой двор и свой дом,  чтобы остаться здесь навсегда.  Чтобы, оставшись,   привнести  в этот  приморский поселок  с одной единственной улицей  смятение  и бессонные ночи для Марипы-Апа.

Теперь,  в отсутствие  Жоки, так неосторожно оставившего Гульзат,  станет старая хозяйка караулить  невестку  беспрестанно , чтобы не потерять ее  и сохранить для своего непутевого гуляки-сына.  И было бы это нетрудно, если бы знала Марипа, что ждет невестка Гульзат мужа своего,  помня о его обещании, и будучи уверенной в его скором возвращении. Но, вся беда в том, что это было не так. Не ждала и не верила Гульзат в обещание мужа. И униженная этой ложью, вынужденная оставаться здесь вопреки своей воле,  не станет она хранить себя ради мужской чести, пропавшего без вести,  загулявшего с прибазарными потаскухами в городских шалманах, законного супруга Жоки.               

Была  еще одна тайная причина,   преследующая тяжким бременем Марипу-Апа  еще с тех давних  советских пор, когда Айкыз зачала Самата.  Тогда, при виде округлившихся форм незамужней молодухи Айкыз,  пополз  шепоток  по дворам поселка.  Скучавшие от безделья хозяйки на кухнях судачили да гадали, кто же из местных мужиков ненароком обронил свое семя в нетронутое, еще порожнее лоно девицы, только приехавшей по распределению в этот поселок.

С тех пор, как сошла с подножки служебного «Пазика» новоиспеченная  «химичка» с высшим образованием, держа в руках маленький чемоданчик с вещами, и пошла следом за местным комендантом в свободную  двухкомнатную квартирку с внешнего торца  крайнего  барака,  с тех самых пор кончилась размеренная, пасторальная жизнь поселка.  Все мужское население,  разношерстное по своему географическому  и социальному происхождению – начиная от чернорабочих и механиков,   вплоть до инженеров, экономистов   и научных работников, а так же семейных и холостых - всех будто подменили.

Пока столичная девица,  сопровождаемая комендантом  Шурой,  неспешно шла к новому месту жительства, разглядывая окрестные сопки и синюю даль моря,  все,  кто был в этот субботний день на улице, замерли. Так и не завелся старенький  «Москвич» с поворотной ручкой, застывшей в руках электрика Ашота.   Струя воды из резинового  шланга Сергея Степаныча  уже переполнила ведро и выливалась на землю,  и он, уже не молодой, глядя на незнакомку,  позабыл  о стиральной машинке «Киргизия», у которой  его жена стояла в нетерпеливом ожидании.  А  молодые еще Рафик и Витек, тоже недавно распределенные на предприятие инженеры из Томска, вязавшие крючки на леску к закидушкам для рыбалки, так и застыли с натянутой в руках  жилкой. 

А женщины, с присущей им природной завистью, приостановили свои многосерийные сплетни и с напускной холодностью провожали взглядом ровненькие, еще не успевшие подзагореть под крепким иссыкульским солнцем, беленькие, гладенькие коленки «новенькой».

Настар, муж Марипы, рослый молодой мужчина, увалень, медленно положил  ручной насос для велосипеда на землю и, привстав,  проводил  взглядом  Айкыз до самого барака, где она с Шурой,  завернув за угол, скрылась из виду.  Он вздрогнул и пришел в себя,  лишь когда Марипа,  стоявшая под навесом летней кухни и заметившая  непристойный взгляд  мужа,  окликнула его.  Она одна из первых заметила новенькую  и оценила ее непривычную для этих мест внешность, и перевела взгляд на мужа, который, не отрываясь,  провожал  взглядом  приезжую,  бросив велосипедный насос.  И тогда она, Марипа,  отчетливо поняла, что кончилась ее спокойная семейная жизнь.  Бесконечно любящая Настара, преданная и послушная ему во всем, она вынуждена будет теперь делать все, чтобы удержать своего мужчину в доме.  Потому  что появилась на этих берегах  женщина,  которая не даст теперь покоя всему населению этого дружного поселка.  И более всех достанется это горе ей, Марипе, женщине с маленьким ребенком на руках, счастливой  в своем семейном благополучии.               


Много воды утекло с тех пор, и все позабылось, все улеглось.  Не приехал сын хоронить мать свою,  Айкыз, не старую еще, но подкошенную беспощадной болезнью.  Похоронили без него,  скромно, по соседски.  О Самате пару раз обмолвились за поминальным столом, да и позабыли.  Там, после похорон,  Марипа с трудом сдерживала себя, чтобы не выказать и намека на улыбку.  Чувствовала, что пробивается наружу ее тайная радость под нарочито нахмуренными, неискренне печальными, бровями.   

Выходя из дому после поминального стола, обернувшись, глянула Марипа  в пустые  комнаты Айкыз,  и еле сдержала  вздох облегчения.  Ничто больше не напомнит ей о том давнем унижении, которое тяжким прессом придавило ее женское  самолюбие, и которое преследовало ее колючими, прищуренными соседскими взглядами, и ядовитыми шепотками в спину на единственной улице поселка все эти  годы. 

Как ни крути, а способность людей анализировать и через цепочку логических умозаключений  находить наиболее вероятные решения таинственных  загадок, ограничило  число подозреваемых  виновников в
интересном положении молодой Айкыз, среди которых наиболее вероятным, к большому ужасу  Марипы, назывался ее муж Настар. 

Как ни пыталась Марипа всячески отвести это подозрение от мужа, и тем самым  избежать клейма  на семейной чести женщины, а людская прозорливость и беспощадная молва не давали шансов на реабилитацию, сопровождая хозяйку позором  многие  годы. 

Не было ни одного более или менее приличного аргумента и доказательства случайной  связи Настара и Айкыз, и ни разу сама Айкыз не дала повода подозревать  мужа Марипы  в супружеской измене.  Ни разу она не обмолвилась даже намеком на вопросы соседок и подруг по работе, оставив факт беременности своей сокровенной тайной. 

Но, так или иначе, все указывало на Настара,  единственного в поселке  мужчины с творческой профессией эстрадного музыканта и ходившей за ним молвой гуляки-парня, имевшего на любовной ниве  в прошлом богатый послужной список. 

Прошлое кабацкое ремесло Настара предрасполагало к разгульному образу жизни и за спиной харизматичного  мужчины тянулся шлейф с всевозможными душещипательными  любовными историями.  Лишь законный брак с Марипой и рождение первенца, малыша Жоки, внесло в поведение молодого отца коррективы и на время сделало его степенным семьянином. Он взял за правило прогуливаться с коляской  вдоль околицы.  Не раз  видели его во дворе с тазиком, полным выстиранного детского белья,  которое он,  ловко стряхивая,  вешал на веревку. 

Но, как обычно бывает, натура человеческая имеет свойство постоянства и устойчивости.  Как ни пытайся подстраиваться под изменяющиеся обстоятельства, природа, заложенная в человеке, оставит без изменения  лишь твой индивидуальный код генотипа,  с присущими лишь  ему  психофизическими свойствами.  Это не стало исключением и для Настара.

Стоило в ту пору  по близкому соседству появиться  молодой, засидевшейся  в девицах, городской  «фифочке», благопристойность Настара как ветром сдуло.  Он уже перестал выходить в застиранном спортивном трико и домашних тапочках на улицу для выгула своего ребеночка, а одевал джинсы Vrangler, которые держал как за парадную одежду,  а на тело натягивал футболку с полосками на груди.  Он одевал очки «капля», привезенные из ГДР, надевал белую кепку и выдвигался в сторону главного корпуса лаборатории, стоявшего поодаль от жилого поселка, где на двери не было никаких надписей, но всем местным было известно, что это администрация и лаборатория. 

У входа в цех обычно группировались рабочие в ожидании разнорядок.  Там Настар принимал участие в беспечных мужских разговорах, заглядывая ненароком в окно, где сидела на своем рабочем месте новенькая лаборантка, с редким для этих мест именем.  И его, не состоящего в штате предприятия,  выйдя из подъезда, просил  удалиться Семен Палыч,  заведующий  лабораторией.               

Марипа не раз замечала, как Настар вдруг неожиданно вытягивался и глаза его вспыхивали юношеским блеском, как только со стороны главного корпуса  появлялась Айкыз.  Это было настолько очевидно, что вскоре женщины поселка выбрали  поведение Настара за основную тему в своих бесконечных пересудах и иронии.  И, как только появлялась Марипа, они мгновенно смолкали и лишь испепеляюще поглядывали в сторону соседки.               

Молодая женщина не могла  переносить эти изменения равнодушно.  Каждый раз, при малейшем напоминании,  это задевало достоинство Марипы.  Сам вид соседки Айкыз  говорил о необратимости предательства мужа. 

Наступило положенное время и, исчезнув из виду на несколько дней, Айкыз вернулась в поселок с небольшим тепленьким сверточком на руках.  Сам факт благополучных родов соседки особенно больно ранил Марипу  за живое, когда она заперлась в квартире на несколько дней, не смея показываться на люди. Пробежался слушок, что мельком видели Настара,  неспешно прогуливающего напротив окон районного родильного дома с коробкой конфет в руке.               
Позже, когда взрослел мальчишка, названный Саматом, увидев его на улице с остальной детворой, пристально вглядывалась Марипа  в его черты, пытаясь разглядеть в еще не оформившемся личике ребенка очевидные черты своего мужа. И так, год за годом, по мере взросления мальчика, она изучала его меняющуюся внешность.  Она истязала себя всякими домыслами относительно связи мужа и соседки, и при этом не позволила добиться признания от самого Настара.  Только разок она намекнула о своих догадках, но тут же получила короткий и жесткий ответ.  Настолько жесткий, что не осталось у Марипы никакого желания решить эту проблему с мужем.

«Будешь докучать – уйду!» - Как отрезал, сказал тогда Настар. Предупреждение было настолько убедительным, что Марипа раз и навсегда поклялась, что зажмет в себе обиду и не станет испытывать терпение супруга.  Потерять любимого мужчину и остаться с ребенком,  только что вставшем на ноги и делающим робкие шаги,  совсем  не входило в расчеты Марипы.  Статус матери-одиночки казался позором еще большим, чем супружеская измена.               

Прошли годы, все улеглось.  После похорон соседки, оставляя за спиной пустой, осиротевший дом Айкыз,  Марипа  не могла и думать о возможном возвращении Самата,  которого уже позабыли.  Все позади.  Все кануло в лету, думала Марипа.  Но жизнь распорядилась иначе.  Будто действительно есть Некто свыше, Кто по своему усмотрению поворачивает линии человеческих судеб не в произвольном направлении, а в особом, лишь Ему известном порядке,  избегая хаоса и путаницы в мироустройстве, некогда Им сотворенном.  И делает Он это часто не в угоду меркантильным, амбициозным прихотям  и низменным страстям человеческим, а согласно наивысшей справедливости и равновесию в мироздании.  Потому что оно, мироздание – Его вотчина.               

Теперь, по прошествии многих лет,  стоит Марипа перед домом Айкыз, и видит занавесочки, которые вернулись чудесным образом на место.  Будто не гулял здесь ветер много лет, врываясь в комнаты через пустые глазницы окон брошенного дома.  И не сыпалась известь с неухоженных стен  с последнего, крайнего  барака.               

Марипа глубоко вздохнула,  готовая  теперь к новым испытаниям, подкравшимся к порогу ее дома,  и предвещавшим новые тревоги и волнения.  Ни чуточки не сомневалась она, что неспроста  вернулся в эти места Самат.  Знала Марипа, что Гульзат, невестка ее, в тайне ждала все эти годы  возвращения мальчишки ее юности, Самата.   

Отданая замуж за соседа Жоки, против  воли девчонки собственными родителями,  не оставила Гульзат чувственных воспоминаний о Самате, так неожиданно исчезнувшим  в то нелегкое для поселка время.  И теперь  Судьба возвращает когда-то утерянное на положенное место, устраняя несправедливость,  допущенную ушлой Марипой вопреки законам Природы,  наивысшим творением которой явился Человек с его бескрайней, как море, душой.   

Вздохнула Марипа еще раз, глубоко и надсадно, развернулась и пошла прочь со двора Айкыз.  Со двора Самата. Чтобы, пройдя на ослабших, дрожащих ногах, войти в свой дом и, открыв шкафчик на кухне, взять флакончик с надписью «Корвалол», и, разбавив содержимое в двойной пропорции с водой, выпить его одним глотком. И, войдя в свою комнату, прилечь на кровать, лицом к стенке, сжимая веки и стиснув зубы от боли, пронзившей сердце. Чтобы, глубоко вздохнув, закрыть глаза. И так застыть, прогоняя тяжкие мысли.

Пошло заполдень, когда Марипа ступила на порог  кухни.  Гульзат,  перебиравшая  рис на столе,  то и дело поглядывала через окно в сторону бараков.  Когда раздались шаги  и скрипнула дверь, Гульзат напряглась.  Марипа-Апа  прошла через кухню и медленно, степенно села на стул в самом углу.  Она молчала.  И Гульзат молчала, не смея взглянуть на свекровь.               

– Ты мне досталась дорогой ценой.  – Вдруг  произнесла Марипа. 

Такое начало застало Гульзат врасплох.  Ее мысли заметались в поисках  дальнейшего продолжения.  Марипа-Апа придвинула стул поближе к невестке. Ребром ладони она отсекла часть риса и, придвинув горку к себе, стала чистить, отделяя камушки и мусор.               

- Гульзат, доченька. – Продолжила  Марипа.  Она склонила голову набок и, понурив взгляд, приподняла брови, придав своему  лицу выражение святости. 

Марипа говорила тихо, неспешно, с целью наполнить произносимые  слова наибольшим смыслом.  И ей это удавалось. Она была мастерицей в искусстве монологов, когда незатейливыми средствами – интонацией, темпом, умелыми паузами и витиеватыми выражениями, ей удавалось привлечь максимальное внимание собеседника.  И сейчас, говоря о многолетнем присутствии в ее доме невестки,  Марипа заставила Гульзат напрячь  внимание в ожидании продолжения разговора.               

– Я была добра к тебе.  -  Голос Марипы дрогнул. Протолкнув комок в горле, она продолжила, - и ты была мне как дочь.  Асеку с Тамарой,  родителям твоим, трудно им пришлось, ты сама знаешь.  Не знали, как концы с концами свести.               

Гульзат все годы супружества томила мысль о безрассудном поступке родителей.  За что они против воли дочери отдали ее за не любимого? Разве было все так безысходно, что судьба девчонки была залогом решения всех семейных проблем?  Ничто не приходило на ум,  чем можно было оправдать родителей в их  решении так  жестоко  расстаться с дочерью.  По мере взросления, все чаще она усматривала в этом  скрытное, заблаговременно просчитанное участие  самой Марипы. 

Ничто было не доказуемо. Но воспоминания юности, сохранившие  разрозненные сюжеты из семейной жизни, и те далекие  детские впечатления, а так же  интуиция и природная прозорливость Гульзат,  указывали на то, что родители  были искусственно поставлены в такое  кабальное положение, и эта брачная авантюра оставалась  единственным способом избавиться от непомерной материальной зависимости от Марипы. 

Этому не было вещественного подтверждения, но было с годами более  очевидным для взрослеющей молодой женщины.  И теперь скользкие слова Марипы  лишь породили недоверие и усилили зарождающуюся  ненависть к  свекрови.   Эти слова, повторяемые Марипой  всякий раз,  отсылали  невестку в те далекие времена,  где все события,  как казалось старухе, ушли  в небытие и стерлись из памяти  тогда еще девчонки.  Но, это было ошибкой, просчетом пожилой женщины.  Марипа наивно полагала, что юная память Гульзат не могла фиксировать, а тем более,  давать оценку тем эпизодам из семейной жизни, которые касались  отношений с окружающими – родными, друзьями и соседями.  Чем чаще Марипа упоминала о своей благородной, в ее понимании, роли в судьбе Гульзат, тем больше невестка подвергала анализу  давние  события, выстраивая их в логическую последовательность и  восстанавливая в памяти недостающие звенья.

Так, через годы,  картина  прошлого  наполнялась содержанием и все более и более приобретала зловещий смысл, вызывая у Гульзат лишь нарастающую ненависть.  И сейчас, в очередной раз,  услышав от Марипы уничижительные слова в адрес родителей, Гульзат ощутила  приток  ненависти, собравшейся комком в горле.  Она сжала зубы,  чтобы не взорваться.  Силой подавив в себе обиду, сдерживая дыхание, она смолчала.               

-  Верни Жоки. - Продолжила вдруг спокойно Марипа. – Езжай в Бишкек.  Найди  своего мужа   и привези его.   Нет… -  Марипа-Апа вдруг осеклась и,  собирая рисинки на столе, задумалась ненадолго.  Она  глянула в окно и  придвинулась ближе к Гульзат. -  Нет, не надо Жоки вести  сюда.  Наверняка он работу нашел, зарабатывает.  Обустроился, попривык. Останься там, с Жоки. Ты жена его законная. Должна быть рядом с мужем своим, где бы он ни был.  Кто ж там за ним ухаживает,  обстирывает, кормит?  Передай ему, что я отправила.               

- Обещал вернуться, ведь?  - Гульзат подняла взгляд  на Марипу. – Где ж я его там сыщу?

Гульзат не ожидала такого поворота в настроении свекрови.  Марипа  всегда была противницей  всего, что касалось поездок невестки за пределы поселка, а тем более,  далее районного центра, который находился  в семи километрах.  И туда  свекровь  отпускала Гульзат крайне редко, в случаях, когда надо было платить по счетам, а сама старуха на тот момент хворала. 
Сама идея поездки невестки в большой город была для  Марипы чужда, если не сказать, враждебна. Мысль о том, что Гульзат под каким-нибудь предлогом может оставить поселок, хоть на короткое время, пугала старуху. И она, всякий раз, услышав от невестки прозьбу отпустить ее в столицу для необходимых для себя покупок, мгновенно отсекала, словно шашкой, короткое «нет!» 

Эти опасения были не беспочвенны.  Затянувшееся  отсутствие  Жоки  не могло не побудить  Гульзат в желании оставить этот дом.  Марипу пугала реальная опасность  потерять невестку навсегда.  Она подозревала в намерениях молодой женщины найти повод для поездки в город, чтобы навсегда затеряться там.  Зная отношение Гульзат к Жоки,  отсутствие всякой привязанности к нему,  рождало недоверие  Марипы к снохе.  Так оно и было на самом деле.  Не раз, отчаявшаяся от безысходности, от ускользнувшего семейного счастья и отсутствии любви, еще молодая и привлекательная женщина  нередко  вынашивала план при удобном случае покинуть эти пропащие,  глухие места, чтобы устремиться туда, где есть другая, живая жизнь, полная событий и возможностей.               

В то же время Гульзат не отличалась решительностью и мысль  податься в столицу, в конечном счете, пугала ее своей неопределенностью.  Не имея в большом городе никого из близких  - родственников и друзей,  Гульзат  каждый раз откладывала  совершение побега  из-под кабальной опеки Марипы.   

Не веря ушам своим, Гульзат смотрела на свекровь  с удивлением, в ожидании подтверждения сказанного. 

Марипа не заставила долго ждать.  Одним движением она соединила очищенную кучку риса с рисом Гульзат и, встав, сказала:  « Дам денег.  С утра езжай в район, приоденься. Все деревенское на тебе».   Она встала и сделала шаг к двери.  Но, остановившись, тихо, но с невероятной, до хрипотцы, силой, и не оборачиваясь, промолвила:  - «Ты мне дорогой ценой досталась. Не смей думать даже о недозволенном.   Не смей думать…» - Не договорив, Марипа захлопнула за собой дверь. 

Гульзат глянула в окно вслед уходящей вдаль двора свекрови.  «Эк всполошилась» - Подумала Гульзат. -  «Куда подальше хочет меня спровадить. Лишь бы не оставить в поселке.  Наверняка Самата видела. Наверняка видела!» - Гульзат вскочила  и стала ходить по комнате взад-вперед, не находя места. Другой раз без промедления кинулась бы она в город. Только позволь. И одеваться бы не стала в «городское» – дай только деньги на дорогу, да на короткое житье. Хоть на три дня. Там как-нибудь протянула бы первое время. Без еды бы тянула.  Пошла бы работу искать, любую, хоть самую грязную. Говорят, строят много в городе. Рук не хватает.  Стены бы белила. Окна мыла. Горшки убирала в больничных палатах. Землю под огород копала. Уж, в этом она поднаторела, лучше нее в поселке никто стены не белит, да землю не копает, граблями не мульчит.  Нашла бы себя в городе. Не дура же…               

Все круто изменилось сейчас, в этот момент, когда Марипа  сходила к дому Айкыз и вернулась всполошенная, до неузнаваемости распаленная, вся не в себе.  Никаких сомнений - Самат здесь, в поселке. Он рядом, рукой подать, в минуте ходьбы.  Если б не старые абрикосины, закрывающие кроной  обзор на соседские бараки,  видно было бы и барак Айкыз.  А теперь – барак сына ее, Самата.

Как же теперь уезжать? Как оставлять поселок в то время, когда вернулся тот, которым тайно, лежа на боку,  спиной к пьяному мужу, грезила Гульзат долгие годы.  Нет, не станет она ехать никуда, пока не увидит собственными глазами Самата. Пока не удостоверится, что вернулся он. И, будь что будет потом. Узнает он о замужестве  Гульзат, что забрал ее Жоки. А может и знает уже. Что-ж с того?!  Разве не сам он виной тому?   Видел же, как бежала она за автобусом, и кричала ему, чтоб не бросал. Чтоб возвращался скорее. Что она, его девчонка, будет ждать.  Пусть узнает теперь, что ошибся, не вернувшись скоро. Прозевал свою подружку, канув в лету.  Оставил юную ласточку сопернику своему задаром.  Чтобы против воли ее, против верности  любимому мальчишке, забрал ее Жоки, как легкую добычу, не способную ни бежать, ни сопротивляться.  Был  бы в то время Самат рядом, не дал бы он так поступить со своей милой. Загрыз бы он любого, кто посмел  тронуть ее хоть пальчиком.  Ни пылинка не упала бы с Гульзат в самое трудное время, если бы рядом был Саматик ее родной.  Который, не спросив разрешения, не простившись, взял, да и бросил ее. Оставил беззащитной на произвол судьбы, на растерзание.               
Гульзат вышла на кухню, зачерпнула черпаком студеную воду из ведра и выпила все длинными глотками. Потом зачерпнула еще раз и, поливая  в ладонь, вымыла лицо свое, смывая хлынувшие по щекам горькие слезы.


                Часть  седьмая.

Мелкие,  кратковременные дожди сменились теплыми, солнечными днями. Повсюду, вдоль дорог и в садах, буйным цветом  цвели дикие урючины и абрикосы. Подхваченные воздухом, летали пчелы. Землю покрыло зеленой травяной порослью, а в полях от свежевспаханной земли, прогретой весенним солнцем,  поднимался пар.

Холодам пришел конец, а жаркое лето еще с трудом протискивалось из Чуйской Долины через глубокое и узкое, Боомское ущелье, единственный путь со стороны теплых ветров.  Оттуда шли и новости о переменах, неизбежно случающихся в постреволюционный период.

Самат включал телевизор, вслушиваясь в новостные подробности, хмурился, глядя подолгу через окно на бегущие по озеру волны.  Он понимал, что родной поселок то самое укромное место, где можно удалиться от всякой человеческой суеты, свойственной большим городам, да и районный центр не место для появления там без надобности.  Но, все же, пора приспосабливаться к жизни в новых условиях и не обойтись без коротких вылазок на люди, и нужда заставит соприкасатся с обществом в этих местах, по тем или иным житейским причинам. 

Но, пока никто не торопил, не принуждал слиться с социумом,  благо рядом был сосед,  Дядя Гриша, способный помочь в текущих бытовых нуждах. И Самат, сутками напролет, лежа на топчане, строил планы на свое дальнейшее житье.  Он не был приспособлен к домашнему хозяйству.  Вся предшествующая жизнь его была связана с казенным имуществом, когда не приходилось вносить изменения  в окружающую обстановку. Все было заранее предопределено и обустроено согласно общепринятым стандартам, где не было места индивидуальному вкусу и все было подчинено одному единственному принципу минимальной достаточности.  Это сформировало его отношение ко всему, что касалось  личного имущества,  которое ограничивалось лишь  большой сумкой с винтовкой внутри, сопровождавшей его повсюду, и необходимой мелочью для личной гигиены в карманах этой сумки, которая лежала теперь под полом.               

Интернат, общежитие медресе,  старые кошары в горах, перестроенные под жилье для курсантов, обучающихся военному делу, недорогие гостиницы в окрестностях провинциальных городов – всюду однотипная, не притязательная  обстановка, не отличающаяся особой комфортностью.  Кровать, стул, тумбочка, рукомойник в углу у двери – вот нехитрый набор привычной обстановки, сопровождавший Самата, одинокого мужчину, уже второй  десяток лет.                               

Так, из года в год, формировалось отношение Самата к личному пространству,  окружавшее его на текущий  момент, и которое, как правило, не предназначалось для длительного проживания.   Теперь, оказавшись в небольшой, заброшенной квартирке в две комнаты с кухней и прихожей, и несколькими подсобными помещениями во дворе, предстояла задача обустроить заброшенное помещение надолго.               

Здесь и проявилось отсутствие у Самата  какой-либо фантазии в части  индивидуальных пристрастий  в понимании эстетики индивидуального жилья.  Пытаясь восстановить в памяти обстановку квартиры  тех давних времен,  Самат  бросил эту затею и, не мудрствуя, сделал все согласно своим привычным представлениям о жилье:  кровать, тумбочка у кровати,  стол в большой комнате с двумя стульями, на случай, если зайдет на чай Дядя Гриша, да и небольшой шкафчик для одежды. 

На кухне появились электрическая плитка, чайник, минимальный набор посуды из коллекции Дяди Гриши, и рукомойник.  Особое внимание Самат уделил дверям и окнам.  С помощью Дяди Гриши Самат врезал во входную дверь крепкий, советских времен, замок. Снаружи оббил дверь кровельным железом, рванные  и проржавевшие листы которых притащил Дядя Гриша из своего сарая.  Все окна снабдил крепкими шпингалетами и навесил на каждое окно занавески из плотной ткани.  Самат проверил на надежность  все окна и двери,  и для испытательной проверки предварительно запер все изнутри.               

Провожая Дядю Гришу,  Самат отблагодарил, щедро расплатившись с ним.  Получив  деньги, Дядя Гриша немало удивился.  То усилие,  которое Самат приложил  для защищенности своего жилья, при этом не  имея ничего ценного,  не ускользнуло от внимания  проницательного старика.  «Видать, надолго приехал», - соображал старик про себя. -  «Со временем разжиться собирается.  Загодя о добре печется»…      

Самат же, угадывая мысли Дяди Гриши, тихо промолвил: «Береженого Бог бережет».               

Утро следующего дня началось рано – еще с полуночи Самат, прислушиваясь к прибою за окном, знал, что займется садом.  Вспомнилось то недолгое время, проведенное в медресе под Худжантом,  на севере Таджикистана, куда после Фрунзенского спорт-интерната привез юношу Аман-тайке.   

За подворьем медресе был обширный приусадебный участок, большую часть которого занимал фруктовый сад.  Несколько сот абрикосовых, яблоневых и грушевых деревьев протянулись ровными, ухоженными  рядами от края и до края.  Обильный урожай в конце лета и до поздней осени служил  не только дополнением к пище, но и источником денежных средств  для учебного теологического заведения.

Наставник-мулла,  Мажит-Ака, пожилой таджик-бадахшанец, приобщал к садовому делу желающих из числа учеников.  Работа на участке была обязательной частью трудового воспитания, но касалась, главным образом, силовой части ухода за садом – очисткой арыков, вскапыванию деревьев, обрезке высохших ветвей и перетаскиванию тележек с перегнившим навозом для удобрения. Но, сугубо агрономическая часть по уходу за деревьями, когда приходилось заниматься колировкой взрослых деревьев, или привикой на молодые подвои, лишь поощрялась и была не обязательной для всех. Лишь небольшой круг воспитанников помогали наставнику, заодно перенимая способы улучшения качества насаждений и внося изменения в их структурное строение.               
Самат был из тех, кому было скучно бесцельное времяпровождение в свободное от занятий время. Он старался эти часы проводить в саду, чаще других оставаясь с наставником и помогая ему.  Помимо текущей физической работы на участке  Мажит Ака показывал Самату  особенности колировки разных пород деревьев, селекционирования, сезонной обрезки.

В конце сада был устроен навес, а под ним небольшой очаг, и круглый  низкий столик, у которого  во время перерыва между работами устраивали чаепитие. Мажит-Ака ставил латунный чайник прямо в середину тлеющих кизячных кусков.  Пока вода в чайнике закипала, Мажит-Ака ломал горячие, с пылу-жару, лепешки. Движения наставника были неспешные, замедленные, как и его размеренная, через паузы, речь.  Кроме бесед о Вере, толкованию сур из Корана, Мажит-Ака  умел складно говорить о жизни, придавая простым, обыденным явлениям особый, глубокий смысл.

Самат привязался к Мажит-Ака и эта дружба была единственным, что наполняло смыслом недолгое пребывание в этом учебном заведении. 

И теперь, в стенах своего дома, прислушиваясь к прибою,  Самат  вспоминал Худжантские сады. Он погружался в сон с мыслью о завтрашнем дне и желанием заняться приусадебным участком, чтобы до вечера успеть высадить там деревья.               


Встав с постели спозаранку, и  сделав лишь несколько глотков воды из ковша,  Самат  вышел из дому. Он взял лопату в сарае и пошел в сад. Он работал без перерыва до полудня, выкорчевывая старые, засохшие и одичавшие деревья, бывшие некогда их семейным садом, спускавшимся к самой воде. Оставил лишь пару другую тех, которые еще могли приносить урожай, и, с целью омоложения, коротко обрезал на них лишние ветви.

Сложив обрезанные стволы у изгороди, Самат поднялся к бараку со стороны квартиры Дяди Гриши, который то и дело выглядывал, наблюдая за работой соседа. Еще с утра старик пригласил Самата к обеденному чаю, выжидая теперь, пока тот  покончит с работой.  И, когда Самат подошел к дверям деда, тот вышел навстречу с чайником, чтобы наполнить рукомойник теплой водой.

В доме на обеденном столе стоял казанок, накрытый крышкой и поверх ее сложенным вдвое полотенцем. Когда старик снял полотенце и крышку с казанка, Самат почувствовал запах вареной гречки. Дядя Гриша большой ложкой наполнил горячей кашей  две миски. Гречка была с луком и старик положил сверху по большой ложке топленого масла.  Заедали хлебом, выпеченным собственноручно самим же дедом.

Ели молча. Слышно было лишь шамканье беззубого рта Дяди Гришы. Когда с кашей было покончено и старик разлил по пиалушкам чай,  Самат попросил поехать с ним в районный центр, чтобы помочь с выбором саженцев.

На рынке  Самат с  Дядей Гришей набрали два десятка молодых саженцев разных пород плодовых деревьев – яблонь, груш, колированной черешни и абрикоса.  Вернувшись, Самат  определил с помощью бечевки линии будущих рядов, выкопал лунки для деревьев и тщательно перемешал вынутый грунт с навозом, который натаскал в тачке Дядя-Гриша.   

Прикопав саженцы, Самат обильно полил их водой, таская наполненные ведра с родника у берега.  Это было привычное для Самата занятие и Дядя-Гриша, взявшийся поначалу быть советчиком, вовремя остановился в своих комментариях, обнаружив, как ловко и умело сосед справляется с весенне-посадочными работами.               

Самат закончил дело засветло.  Глянув на ряды с саженцами со стороны, он подправил некоторые из них и, сложив  садовый инвентарь, зашел в дом, чтобы взять полотенце, прежде чем спуститься к берегу.  На берегу он разделся и медленно вошел в воду.   Он обмылся, стоя по колено в воде  и,  сполоснув несколько раз рот,  вернулся на берег.  Тщательно обтеревшись полотенцем, Самат поднялся к дому и  вошел в него. Он лег на топчан.  В полумраке Самат глядел на шторы, через которые пробивалось вечернее зарево и прислушивался к тишине.  Было слышно, как над водой кричат чайки. 

Самат впомнил из детства, что по весне, когда теплые ветра вытесняют остатки зимней стужи,  к вечеру  из под камней и кустов облепихи вылетает  всякая мелкая летающая живность.  Атмосферное давление прижимает ее вниз, к самой  воде.  Этим пользуются  чебачки,  мелкие, с ладонь,  рыбешки, которые  тысячами выпрыгивают из воды и  хватают мошку.  В свою очередь чайки, слетевшиеся к заливу со всей округи,  начинают охоту.  Они складывают крылья и бросаются вниз,  вонзаясь в воду  и хватая там добычу.  Совсем молодые чайки,  недавно оперившиеся и только  поднявшиеся  в воздух,   еще  не постигли  искусство  охоты.   Они, усердно маша крыльями,  окружают  взрослую птицу с рыбой в клюве и неуклюже суетятся вокруг нее.  Громко крича, они  беспорядочно кружат и гоняются за опытной охотницей,  выпрашивая  добычу.  В это время над заливом стоит птичий гвалт, который стихает лишь к сумеркам, когда сытая птица улетает на дикие, каменистые  берега, где прячется в лощинах на ночь.               

Самат вспоминал былые времена, когда рыбы в море было так много, что  поверхность воды вскипала, когда  чебачок  с селедкой выпрыгивали  из воды,  и казалось, что проливной ливень в грозу прошелся по морю, шлепая каплями и вспенивая всю его поверхность, насколько хватало взгляда. 

Самат,  представляя пузырящуюся поверхность воды, медленно закрывал глаза и погружался в дрему.               

Крики чаек множились в сонном сознании Самата и разносились эхом  над морем, Этот гвалт все больше напоминал крики людей.  И все смешалось – птичьи крики и рев людской толпы.   Отрывистые шлепки падающих в воду птиц  напоминали выстрелы…               

Самат вздрогнул и открыл глаза.  Он привстал, дотянулся до пульта и  включил телевизор.  На экране в одной из аналитических передач ведущая задавала вопросы приглашенным, поочередно делящихся своей оценкой   последствий Революции, свершившейся  в столице. Выступления аналитиков сопровождались включением документальной хроники прошедших месяцев, начиная со дня народного восстания.  Один за другим быстрыми монтажными нарезками показывали эпизоды из событий на Площади Ала-Тоо.  Толпы людей, прорвавших оцепление милиции и спецназа, хлынули волной  к  воротам  Белого Дома.  Их, людей,  много. Некоторые из них падают, сраженные пулей. Знакомые сцены Самат теперь видел с другого ракурса, отличного от того, как площадь виделась ему в тот день сверху. И казалось, что это другая история и другое место.

Один из гостей передачи сообщал  о множестве жертв в следствии огнестрельных  ранений  во время штурма.  Мелькали кадры, где люди подносили  раненых к машинам скорой помощи, которые одна за другой увозили пострадавших.  Репортаж с площади сменился кадрами из городских больниц, куда привозили раненых, где некоторых из них клали на пол, ввиду нехватки коек.   Рассказчик сообщал о том, что счет  погибшим, которых не удалось спасти,  значительно превысил пол-сотни, и еще несколько десятков в тяжелом, критическом состоянии.               

Самат выключил телевизор.  Он встал и, открыв дверь, быстро вышел во двор.  Там шел дождь. Он  стоял  посреди двора, глядя на мокрую землю под ногами. Он стоял так долго, невзирая на промокшие  волосы и одежду.  Он стоял так до тех пор, пока не продрог насквозь и плечи не стали трястись мелкой дрожью.

Самат вернулся  в дом. Он бросился на кушетку и уснул.      
               

В ночи рванул ветер. Дождь усилился и где-то вдалеке раздались раскаты грома. Первого весеннего грома.  На кухне о раму ударилась форточка и послышалось, как о стекло хлестануло обрушившимся на дом ливнем.   

Самат открыл глаза и увидел, как в окне, поверх крыш сараев, полыхают молнии.  Он встал и вышел на кухню, чтобы закрыть окно. Форточка еще раз стукнулась о раму и вернулась назад. В комнату то и дело влетали брызги от дождя, который беспрестанно хлестал о стекла.  Самат закрыл форточку на шпингалет и вытер кухонным полотенцем воду с поверхности стола, стоявшего под окном. 

Вернувшись в комнату,  Самат лег на кровать.  Его обуял страх.  Он решил повернуться к стене, и когда он переворачивался,  в небе полыхнуло и Самат невольно  скользнул взглядом по окну.  Он увидел там фигуру человека.  Черный силуэт стоял неподвижно на фоне молний, озаряющих белым светом кроны деревьев и крыши сараев. 

Самат глядел на силуэт, не смея шевельнуться. Всего его сковало невидимой силой и мысли метались в попытке осознать увиденное.

На мгновение стемнело, стало черным черно, но вновь полыхнуло и через несколько секунд в небе, прямо над барачным поселком,  раздался оглушительный удар. Будто небо треснуло в этот момент,   рассыпая от одного его края к другому каскад электрических разрядов.  Вся округа за окном вспыхнула белым ослепляющим светом, на фоне которого неподвижным черным пятном  в центре двора продолжал стоять человек. Он был неподвижен, словно скульптура. Его взор был направлен в сторону окна, вглубь комнаты, где на кушетке лежал  Самат.  На голове человека была бейсболка, козырек которой оттенял лицо, и было не разобрать черты его.  Но, Самат знал, кто это.  Это был он, тот, что был в крестике прицела, стоя с брусчаткой в руках над поверженным милиционером. 

Самат вскочил с кровати, не отрывая взгляда от фигуры.   Затихающие раскаты грома уносило в сторону гор и за окном вновь стало черно. Самат кинулся к дверям и, не одевая обуви, босиком, выскочил во двор.  Но там уже никого не было. Самат оглядел двор и вышел на его середину, где только что стояла фигура мужчины в бейсболке. Но, его и след простыл. Будто и не было.  Самат озирался по сторонам,  разглядывая улицу за штакетником, и его взгляд метнулся на гребень сопки, где он увидел на фоне удаляющихся всполохов грозы силуэт человека.

- Эй, убирайся… Убирайся отсюда! Я вернулся в свой дом.  Тебе нет здесь места! – Крикнул  Самат, стоя босым по щиколотку в грязи посреди двора, обливаемый дождем. Он кинулся к сараю и схватил за черенок лопату, прислоненную к глиняной стенке. Когда он выбежал за калитку и глянул вверх,  фигуры на гребне уже не было.               

Самат, промокший насквозь, вернулся в дом. Он прислонил лопату к стене  и закрыл дверь на большую щеколду. Он прошелся по комнатам и проверил шпингалеты на окнах.  Он задернул все шторы и, сев на табуретку, стал вытирать половой тряпкой прилипшую к ногам грязь. Бросив тряпку под стол, он лег на кушетку.  Накрывшись одеялом, он пролежал так до рассвета, прислушиваясь, как гроза уходит на Восток. Он изредка поглядывал в сторону окна, которое было зашторено, и вставал несколько раз, чтобы,  отодвинув штору, глянуть во двор. Убедившись, что двор пуст, он возвращался, чтобы снова лечь.

Самат озяб и его пробирала мелкая дрожь. Он пытался уснуть, но силуэт человека в бейболке то и дело возникал перед глазами. Лишь когда отзвуки грозы исчезли за далними горами и в соседских дворах запели петухи,  Самат погрузился в дрему.  Его затуманенное сознание мягко, через сменяющиеся картинки из прошлого,  перенеслось в сад… 

…Между цветущими деревьями стелился дым с запахом жженого кизяка.  Наставник, Мажит-Ака, снимал с углей небольшой медный чайник с кипящей водой. Он пальцами вынимал из мешочка травяной сбор и бросал в чайник, который накрывал сложенным вдвое вафельным полотенцем.  Водой из ведра он заливал  небольшой очаг на земле, где  еще тлели кизячные угли, распространяя дым между ветвями  абрикосовых деревьев.   Весь сад вокруг  был  покрыт белым цветом, и многое множество пчел, встревоженных дымом, перелетали с  ветви на ветвь, тревожно гудя.               

Мажит-Ака совершал чайный ритуал неспешно, иногда замирая и прислушиваясь к звукам вокруг.  Он говорил тихо, через паузы, словно выверяя свои мысли, чтобы не ошибиться.

«У Бога нет плоти. Он вездесущ. Человек не может быть создан «по образу и подобию Божьему», поскольку, повторяя облик Божий, человек подтверждает тезис о физиологичности Бога. Но, Бог, являясь «всесильным» и «вездесущим», не может быть физиологичным. Он не может иметь облик биологического вида со всеми его признаками: конечностями, органами пищеварения, обоняния,  осязания… Это коренное противоречие, которое укоренилось в христианстве и которое устранили апологеты ислама. Наша религия отказалась от изображения Бога, сделав его Вселенской Субстанцией, чем Он и должен быть». – Приговаривал Мажит-Ака, ставя на круглый столик белые пиалы.

Самат прислушивался к словам наставника, стараясь вникнуть в суть сказанного. В речах Мажит-Ака было много незнакомых, мудреных слов,  но общий смысл, все же, достигал сознания юного ученика. Иногда Мажит-Ака переходил на шепот, будто деревья вокруг могли услышать крамолу, которую, порой, осмеливался произносить учитель. Но, видно было, что и сам Мажит-Ака иногда сомневается в своих рассуждениях. Это касалось, к примеру, подозрений на счет существования Рая и Ада.               

«Смерть человека конечна. За ней ничего нет. Нет перехода  человека из одного состояния в другое. Остается лишь прах…  Присутствие человека после его смерти хранится  лишь в творениях, созданных им при жизни. Плотник оставляет после себя деревянный стул, мастерски собранную мебель. Каменщик оставляет на века стены сооружений – дворцов, храмов. Художник расписывает стены, радующие взоры  людей через столетия. Поэт слагает поэмы, передаваемые из поколения в поколения, из уст в уста, потомками… Так человек оставляет свое присутствие среди людей на долгие годы, на века, становясь бессмертным…»  – Говаривал Мажит-Ака, подливая Самату горячий чай в пиалу.  Наступала тишина и было слышно лишь гудение пчел среди деревьев.               

– А что оставите после себя Вы, Мажит-Ака? -  Спросил  однажды Самат после  нескольких выпитых пиалок. 

Наставник улыбнулся.  Он сложил пиалки одна в другую и протянул Самату, чтобы тот сполоснул их в ведре. Когда Самат  ополаскивал посуду,  Мажит-Ака обвел  рукой цветущий сад.  - «Вот. Этот сад останется после меня…» И чуть позже, взглянув теплыми глазами на Самата, добавил: «И вы, мои ученики. Я наполняю вас знаниями, всем тем, чем обладаю сам. Вы - отчасти мое продолжение. За вами последуют другие. И если даже хоть часть моих знаний передастся через поколения, то значит, мое существование найдет воплощение в последователях»...               

Позже эти слова приходили на память Самату, когда он в ночной тиши думал о своем предназначении. Размышляя над своей судьбой, он с горестью приходил к мысли, что лишь его существование, среди многих-многих,  не оставит и следа после себя. Приносить смерть людям - лишь прерывать чью-то жизнь. Эта деятельность не созидательна. Она не оставляет и кирпича, положенного умело на другой кирпич. Мастерством чисто и безболезненно лишать другого человека жизни нельзя гордиться. И она, профессия убийцы – позорна. Ремесло стрелка – грешна. И человек, посвятивший себя этому ремеслу, конечен. За ним остается лишь горе и… пустота.   

Так рассуждал Самат, завернувшись в одеяло, то прислушиваясь к далеким, теряющимся за горизонтом  раскатам грома, то погружаясь в недра своей памяти, в цветущий абрикосовый сад со стелющимся по земле кизячным дымом.  Его тяготила и пугала мысль о том, что к назойливым слуховым галлюцинациям, появившимся вследствие баткенской контузии и  повторяющимся время от времени, теперь добавится этот навязчивый образ человека в бейсболке, возникший вдруг из ниоткуда во время ночной грозы. Пугала мысль, что это видение теперь начнет повторяться, преследуя всюду Самата вопреки его воли, не давая покоя. 

Самат, проснувшись поутру,  продолжал лежать ничком на кушетке до полудня, пока не раздался стук в дверь и голос Дяди Гриши не окликнул его.  Самат встал и отворил дверь.  Дядя Гриша вошел.  Он оглядел Самата, прошел к стулу, сел.               

- Эк оно как бабахнуло-то! – Произнес старик.  Он оглядел Самата, вглядываясь в хмурое,  с отекшими веками, лицо Самата.  - Захворал, или что-й стряслось? – Спросил  Дядя Гриша, закидывая насвай под губу.  Не дождавшись ответа, он продолжил говорить.  - В селе народ кучкуется, шумит.   Хотят Председателя Сельской управы раскулачить.  Он, как прихватизация началась, все лучшее совхозовское добро себе прибрал.  Мельницу, кошару в горах, машино-тракторную станцию. Много чего хапнул, да за копейки, даром.  Полсотни гектаров земли… Шумят-шумят, а не решаются. В соседних селах погромили богатеев.  А наши боятся.  С того берега чолпонатинские ребята, бандюганы, приехали.  Наш Председатель их кликнул, как только почувствовал неладное. Его корефан – из криминальных авторитетов, это его братва.  Ребят этих  знают не по наслышке. Дерзкие они, опасно с ними связываться.  – Дядя-Гриша встал и вышел за дверь сплюнуть насвай.               

-  За что громили? – Спросил Самат.               

– Говорю же, за наворованное. Со столицы началось. Там переполох. Смута. Революция, одним словом, никак не утихнет. Президент покинул страну, в бегах. Вся свора его через границу утекла, еще до того, как народ  штурмом захватил  Белый Дом.  Успели смыться.  А добро то – побросали.  Дома, квартиры.  У многих магазины, рестораны, другое имущество, не свои трудом нажитое…  Народ и лютует, за людей погубленных на площади лютует.  Грабют подрят что ни попадя. Мародерство, одним словом...  А людей постреляли скока – жуть. До сотни аж-на.  Беда…  Вот оно и до нас докатилось. По всему побережью.  Народный гнев, он знаешь, лютый какой?               

Самат слушал старика молча, в немом оцепенении. Ловил каждое слово,                перемалывал. Старик и сам вдруг замолкал, будто представляя сказанное в зрительных образах.  Потом, припоминая подробности, продолжал. Он говорил, как народ по стране шумит, как Президент  побросал на  растерзание толпы своих мелких приближенных, а покрупнее, что к «телу» ближе, с собой прихватил, или же помог другими путями скрыться.  Много чиновников через границу успели переправиться.  Но, кто замешкался, взяли,  закрыли…               

Старик взглянул на Самата, задержал на нем взгляд.  Ведь и Самат здесь  на следующий день после переворота объявился.  С какого такого…               

- Дык,  ты-ж с городу давеча приехал. Сам небось все видел собственными глазами? –  Воскликнул вдруг Дядя Гриша. 

Самат замер.  «Отчего-ж не видел?  Видел.  Как на ладони все видел. Только никому не должно быть до этого никакого дела. Даже этому старику пропащему». – Подумал Самат и глянул на Дядю Гришу.  Тот пытался удержать взгляд на Самате, но уловил в его зрачках  холодный отблеск стали, который вспыхнул на секунду и тут же погас под низкими густыми бровями.

Старик невольно моргнул пару раз и отвернулся. - «О, Господи! Ну и колючка…» -  Мелькнуло в голове у Дяди Гриши.  Он крякнул, вынул пакетик с насваем.  Помяв пакетик,  вернул его в карман и собрался было выйти, но потом засеменил ногами на месте в нерешительности у самой двери.               

-  Саматик, сынок. Ночь студеная была… Озяб я чой-та. Чуток прихватило меня, спину ломит. Ты-ба  это… - Дядя Гриша глянул на Самата.               

Самат встал и вынул из куртки деньги. Он отсчитал несколько сотенных и сложил их пополам.               

-  Продуктов возьмите себе. И мне что-нибудь пожевать. – Самат протянул купюры Дяде Грише.  Взяв деньги, старик спешно вышел.               


Самат  лишний раз старался не выходить за пределы барачного поселка. Его целью было как можно дольше остаться незамеченным для окружающих.  Его вполне устраивало, что живущих в бараках осталась  лишь малая часть. Можно было спускаться к берегу и бродить на сотни метров в обе стороны и не встретить ни одной живой души.  Так же безлюдно было и в обратную от берега сторону, откуда он пришел в первый день.

Лишь с Гульзат он намеревался увидиться, пусть хоть случайно, когда она выйдет по эту сторону двора, к берегу. Но, после случая в ту темную ночь, когда они с юношей вернулись на лодке с уловом, Самату так и не довелось увидеть свою соседку.

Поднявшись по тропинке, взору открывалось поле, поросшее редкой  пустынной растительностью.  Через него в полутора километрах пролегала  дорога,  ведущая к Боконбаево, районного центра.   Далее, вдоль берега на Запад, дорога вела к  Балыкчи,  небольшому приморскому городку.   
Самат быстро вернулся к себе во двор, вспомнив разговор дяди Гриши о наступивших после Революции неспокойных временах.  Не стоит лишний раз обнаруживать свое присутствие в этом поселке. Ни к чему это. Надо выждать.               


                Часть восьмая.
За окном снова  моросил дождь,  апрельский дождь, принесенный теплыми весенними ветрами. Самат накинул куртку и вышел во двор. Он оглядел штакетник, развалившийся местами, где ветхие жерди  обламывались под рукой, потрогал  стойки, сгнившие у основания, подошел к калитке.  Он ощущал хлипкость всего ограждения, обрамлявшего двор.  Такой  изгородью были огорожены все барачные участки. Все говорило об общинности жизненного уклада проживавшей здесь когда-то коммуны, объединенной единой целью и обусловившей  казарменный тип планировки  с незамысловатым, стандартизованным  архитектурным стилем.               

Самат вновь вспомнил переулки таджикских кишлаков, где высокие стены-

дувалы наглухо закрывали от посторонних глаз внутренние дворы. Снаружи  на кривые переулки выходила лишь небольшая, но прочная и массивная дверь с воротами, да пару маленьких смотровых оконца в стенах домов. 

Другое дело здесь,  в прибрежном поселке, на берегу высокогорного озера, одного из крупнейших в мире, почти ничто не выдавало азиатское местоположение этого населенного пункта, теперь заброшенного, и как будто забытого всем цивилизованным человечеством.               

Стоя у самой калитки,  выход из которой вел на пустырь, заваленный камнями, и далее, через мелкие кусты по такому же каменистому спуску к берегу, Самат  вспомнил о жизни в таджикском селе, во многом отличавшейся от здешней. Он теперь понимал стремление людей в тех горных кишлаках  закрыться от внешнего мира, защитить себя и свою семью от посягательств на  личную жизнь, ценившуюся, вероятно, в тех местах дороже. 

Здесь же, у порога дома, открытого всем ветрам, Самат чувствовал себя не защищенным.   Природный инстинкт и ощущение опасности  принудили  заняться  укреплением обветшалой изгороди.  И он взялся за дело. В ход шли все разбросанные по двору и в окрестности предметы, способные хоть как-то укрепить окружающую двор изгородь - обрывки проводов, жердей, веток, дощечек, кусков фанеры, все, что можно было связывать и залатывать ущербные места штакетника. Найденную за руинами производственного блока колючую проволоку он притащил и протянул по самой верхней кромке изгороди,  закрепляя  ее ржавыми гвоздями.               

Так военный человек, не зная в жизни ничего, кроме боевых событий, прошедший через кровопролитные схватки и глядевший в лицо смерти, укрепляет свое жилье всюду,  где, казалось бы, неоткуда прийти опасности. Где тихая бухта, закрытая от ветров, жила своей мирной пасторальной жизнью,  вдали от межгражданских конфликтов и судьбоносных исторических катаклизмов.

Жилье, в независимости от длительности проживания, должно быть надежным укрытием, временной крепостью для  солдата одиночки, которому не на кого положиться, как на самого себя, в случае возникшей опасности и реальной внешней угрозе.

С другой стороны барака, выйдя из своей квартиры,  то и дело выглядывал Дядя Гриша, молча, с удивлением наблюдая за Саматом, как тот колдует над изгородью с тщательностью бобра на своей запруде.  В этой мелкой механической деятельности, было что-то маниакально неестественное, непривычное для представлении о жилье местного жителя. Старик видел, что Самата более обычного беспокоит  личная безопасность, которую тот старается обеспечить надежной защитой от неких внешних сил. Глядя на возню с подручными бросовыми материалами, по разумению соседа способными защитить его пространство, старик лишь удивлялся и, обескураженный,  возвращался в свою квартиру.

                *****
Дождь пошел на убыль и на востоке открылось небо,  оставляя место опустившемуся к горизонту солнцу. От земли пошел пар, который светился и растворялся в воздухе на фоне угасающего светила.  Освещенные последними лучами, заискрились мириады мошек над землей, которые в каком-то магическом танце то поднимались вверх, то плавно опускались вниз на неподвижных крылышках. 

Утес ограничивал световой день в поселке и сумерки спускались сюда на час раньше, чем всюду в округе. Солнце готово было уже коснуться гребня утеса, чтобы поселок погрузился  в глубокую тень.               

Что-то заставило остановиться распаленного работой Самата, то-ли тень на плетне, то-ли  скрип старых колес от тележки, но он, загнув конец провода вокруг жерди, замер, и затем повернулся, чтобы увидеть оставшуюся на гребне четвертинку солнца. И она, эта четвертинка, словно специально замерла, не желая упустить важный для Природы случай, чтобы и для себя оставить в памяти этот долгожданный, вожделенный момент.               

На гребне появилась женская фигура.  Она шла по самому краю утеса, неся в обеих руках ношу.  Поодаль за ней шел юноша, которого Самат уже видел днем раньше. Он толкал впереди себя тележку с газовым баллоном. 

Самат узнал Гульзат сразу,  как только она появилась, когда силуэтом прошла по гребню утеса на фоне четвертинки солнечного диска. Он узнал ее по походке.  Делая шаг,  Гульзат выше обычного поднималась на носок, и, вынося тело вперед, задерживалась на доли секунды в высоком подъеме ступни. И теперь, слегка потяжелевшее тело, и крепкие, совсем не девичьи бедра, не могли скрыть той легкости, которая была так характерна Гульзат в девичестве.

Самат ждал, теребя ржавый провод в руках, не в силах оторвать взгляд от женского силуэта, зная, что путь подруги детства пройдет мимо его дома.               

Гульзат  спустилась по козьей тропинке и пошла по дороге, приближаясь к баракам. Поровнявшись с угловой стойкой штакетника, она повернулась и, увидев Самата, замедлила шаг, и вскоре остановилась.               

Самат  смотрел на Гульзат, держа в руке провод.  Увидев Самата, Гульзат отвернулась и уперлась взглядом в землю перед собой.  Опомнившись, она пошла, ускоряя шаг, но, вновь  остановилась и взглянула на Самата.  Она смотрела на него уверенным, открытым взглядом, узнавая в молодом мужчине того парнишку, который бегал за ней когда-то, очень-очень давно.   И который, поймав ее в охапку, пытался тогда целовать в губы.   

Гульзат  видела перед собой Самата,  черты лица которого не только огрубели, потеряв  юношескую округлость, но и  что-то постороннее коснулось его взгляда, накрыло, словно поволокой, когда-то озорные, а теперь, полные  печали, глаза.               

- Здравствуй, Самат! – Произнесла Гульзат.  Она силилась сдержать расплывающиеся в улыбке губы, и старательно сдвигала улетающие вверх брови.               

- Здравствуй, Гульзат. – Произнес Самат, стараясь сделать это громко и радостно, но вышло тихо и с натугой, через сковавшую челюсть судорогу.               

Они смотрели бы так долго друг на друга, но юноша с баллоном поравнялся с Гульзат и тоже остановился, глядя холодным взглядом то на Самата, то на Гульзат. Не желая привлекать внимание парня к неожиданной встрече, Гульзат пошла. Юноша, толкнув тележку,  пошел следом. Когда он заметно опередил спутницу,  Гульзат, все же, вновь остановилась, повернулась, и  хотела было произнести что-то. Но, слов было так много, что они, спутавшись, собрались в гортани в единый тугой комок, потеряв очередность, и полуоткрытый рот застыл в немом ожидании.  Гульзат и Самат глядели так друг на друга, в желании выговориться, и содержание их слов было заранее заготовлено, и оттого понятно каждому, и теперь лишь приобрело форму молчаливого диалога, лишенного звуков.               

- «Ты вернулся?» - Вопрошали глаза Гульзат.               

-«Да. Я вернулся, чтобы увидеть тебя.» - Отвечал взгляд Самата.               

-«Я ждала тебя».               

- «Ты выбрала его…» - Был упрек Самата в его взгляде.               
«Он знает. Он обо всем знает…» - Мелькнуло в сознании Гульзат.               

- «Ты исчез. Пропал. От тебя не было ни весточки.»               

- «Не было ни дня, чтобы я не думал о тебе».               

- «Ты оставил меня».               

- «Ты видишь - я вернулся».               

- «Так вышло. Прости меня. Так вышло…»               

Юноша впереди остановился, повернулся.               

– Джене*, поторопитесь! – кликнул он.

Гульзат словно не слышала, продолжая глядеть на Самата.

Джене – жена старшего брата. (Кырг.)               

-  Жди меня. Я приду. – Произнесла Гульзат уже вслух. Она отвернулась  и быстро пошла. Самат провожал ее взглядом  до тех пор, пока она не свернула к своему бараку. 

У порога Гульзат остановилась. Она слышала, как Чика на кухне ставит газовый баллон у плиты.  Она не решалась войти. В голове у нее шумело и она оперлась рукой о дверной наличник.  Все изменилось в ее жизни теперь, как только  она увидела мужчину во дворе дома Айкыз. Этим мужчиной был Самат.
 
Мимолетное чувство вины  ощутила она перед  дверью дома, в котором прожила много лет и с которым разделила свою судьбу.  Но, не отдала она

свою любовь этому дому,  не согревала  его стены своим присутствием.   Бережно берегла она тепло в своем сердце для другого, не растрачивая понапрасну в ожидании этого часа.  И он настал…   

Гульзат  сделала шаг.               

Зайдя в дом, она услышала голос Марипы-Апа, тихо выспрашивающей у стоящего рядом юноши о причине задержки с доставкой баллона.  Тот молчал, закрепляя редуктор.   

Свекровь  повернулась к вошедшей Гульзат и  встретила ее  взгляд.   Этот взгляд   был ударом шашки, рубанувшей  со всего плеча.  У старухи  подкосились  ноги и она ухватилась за спинку стула.   Никогда                Гульзат  не задерживала  свои пронзительные,  рысьи очи  так долго, глядя прямо в глаза свекрови.  Она опускала  взор,  как и подобает воспитанной невестке в доме мужа, проявляя уважение и покорность его матери.  Но,                сейчас был не тот случай.  Все эти годы она прилагала столько усилий, потакая мужу, которого услаждала вопреки желанию тотчас, по его требованию, всю их совместную жизнь, но,  который так и не возбудил в ней  глубокие чувства, кроме наигранного послушания и мнимого смирения, Гульзат давно  перестала вспоминать и привыкла к его отсутствию. 
Что ж теперь, так и будет она влачить свое существование  рядом с                дряхлеющей старухой,  из года в год  приближая и свою старость?  Так и пройдет жизнь где-то стороной, не оставив для Гульзат женских страстей и простой человеческой, семейной  радости? 

Само  присутствие  Самата  совсем рядом  приумножило  силы молодой еще женщины в ее решимости поменять все в своем  бессмысленном  житье  на этих пустынных берегах.  Давно забытые инстинкты вспыхнули вдруг  в  женской груди, полной невостребованной страсти. 

Какая сила держала ее здесь, в далекой глуши, брошенная  мужем, рядом с ненавистной свекровью и ее младшим сыном, полудурком, братишкой Жоки?  Что так удерживало ее, не отпуская на  рисковый шаг, чтобы бросить все и пропасть без оглядки? Как будто знала она и томилась все эти   годы в терпеливом ожидании, чтобы  в самых глубинных, далеких полочках своего подсознания тая надежду на возвращение того, которого предначертал ей сам Всевышний. 

Разве ж где-нибудь на перепутьях суждено было  повстречать своего Милого случайно,  где не было никакого шанса оказаться вместе в одно и тоже время на бескрайних просторах чужбины?  Так и разминулись бы они, никогда не свидевшись в этой жизни, если б не знала она, не верила в то, что, если и суждено им когда-либо встретиться, то лишь только здесь, в этом поселке, где и развела их на такое долгое, долгое  время, судьба.  Только лишь здесь у нее был шанс дождатья Самата. И лишь ради него она заточила себя в этом крохотном поселке, где, казалось бы, жизнь остановилась навеки. Но, видать, верен был ее расчет. И не остановилась жизнь навеки, а лишь сделала длинную паузу, чтобы с сегодняшнего дня очнуться от небытия и вновь, как и когда-то прежде, пойти своим чередом.               

После неожиданной встречи  с Саматом  недолго Гульзат  раздумывала на коротком пути к дому,  чтобы принять решение – немедленно ехать в столицу и  искать пропавшего мужа.  Не задерживая  на старухе  свой  беспощадный, пронзающий  взгляд,  и дав ей понять, что пришел конец   этой размеренной, однообразной жизни, Гульзат рванула дверь в свою комнату и вошла в нее. 

Марипа, держась рукой за спинку стула, не в силах больше стоять, присела.               

- Я еду в город. – Услышала Марипа голос Гульзат.  - Я найду Жоки.               

Марипа поняла, о чем  речь. Сказанное Гульзат резануло по  ушам  свекрови.  Найдя мужа, эта своенравная,  молодая и красивая женщина  заявит о конце.  Конце их  совместной жизни.  Прямолинейная и открытая,   она сделает это коротко, без страха, и прямо в лицо Жоки.  Она сообщит ему о возвращении Самата. И объявит, что принадлежит ему. Она сделает это, чтобы не слыть потаскухой, втайне от мужа встречаясь с другим мужчиной. Она хочет очистить себя перед законным супругом и быть свободной перед ним. Ее любовь должна быть чиста и не отягощена навязанными ей условностями. 

Марипа вспомнила  давние беседы  с Гульзат,  когда та,  в самом начале супружества, безуспешно пыталась приноровиться к характеру  мужа. Уже тогда Марипа углядела  ущербность  в отношениях сына с невесткой.  Зная наперед, что не всякая женщина готова терпеть несносный, агрессивный характер Жоки, Марипа каждый раз  ненавязчиво, но методично  внушала снохе основы традиционных ценностей кыргызов,  суть которых заключалась в смирении, верности  и покорности мужу.  И, всякий раз, не дождавшись от снохи  покорного согласия, Марипа после своих проповедей  для  Гульзат, переключалась на сына, уединяясь с ним и так же методично внушая ему  семейную мудрость,  требуя большего внимания к супруге. 

Надо отдать должное – хозяйка дома делала все, чтобы устранить очевидную неприязнь друг к другу сына и невестки, установить между ними терпеливое согласие, чтобы семья зажила привычным патриархальным укладом, как и установлено  было это издревле в этих местах.  Но, все ее старания были тщетны. Каждый раз, после методично и стрательно исполняемых нравоучений, видела она в обоих из супругов, что взаимная неприязнь обоих не претерпела ни малеших изменений. Так и витал во внутреннем пространстве дома, как и на всем дворе, холод отчуждения.


Марипу всякий раз настораживало упрямое молчание Гульзат,  затаенные мысли невестки, когда та, терпеливо выслушивая наставления свекрови, отводила взгляд, задержав его на одной точке, в стороне от сидящей напротив пожилой женщины.  Это тревожило  Марипу  и  было тем случаем, когда безропотное молчание совсем не означало согласия, а наоборот, таило в себе скрытый, полный взрывной силы, протест.  Терзаясь догадками, Марипа  знала, что час настанет и тихой покорности Гульзат придет конец.               

Теперь, помня о недавнем указании ехать к мужу в столицу, Марипа пришла в ужас, представив сложившуюся ситуацию и намерения Гульзат.

- Я подумала… Может уже не стоит. – Тихо, с натугой,  произнесла Марипа. – Где ты найдешь пропащего в большом городе? Поскитается и сам вернется.               

Старухе  ничего не оставалось больше, как использовать любой шанс остановить Гульзат.  Она панически цеплялась за любую, хоть и не значительную, зацепку, чтобы замедлить, остановить ход событий, который теперь вдруг неожиданно вышел из под ее контроля и стремительно развивался своим естественным чередом.               

– Да и денег  сейчас  нет на поездку. Давеча поистратилась. Осталось вот, малость. На лекарства.               

- Сами же вчера сказали – «езжай, отыщи.» - Сухо сказала из своей комнаты Гульзат.  – Теперь вдруг - «не надо»… Поеду!   Время пришло.               

Марипа-Апа  импровизировала и придумывала доводы, чтобы сдержать Гульзат, не желая оставаться без снохи, ставшей ей руками и ногами в хозяйстве, на которое у самой уже не осталось никаких сил.  Настроившись на серьезный разговор, старуха прислушивалась к звукам из соседней комнаты. 
Гульзат не заставила себя долго ждать - дверь распахнулась и Она вышла.  У нее была лишь небольшая сумочка, из которой она вынула пачку помятых денежных купюр, чтобы показать свекрови. Это были мелкие деньги, которые Гульзат уже много лет откладывала из того, что оставалось после рынка, куда ее отправляла Марипа за продуктами. Свекровь знала, что Гульзат прикарманивает оставшиеся деньги,  и опытным взглядом, навскидку просчитывала, что это мелочи. Думала про себя: «Тушь для глаз, прокладки, всякую  мелочь женскую надо.  Ла-а-а-дно, пускай…»  А тут глянь – целая пачка!  Гульзат выкраивала денежки втихую, экономя, порой, на женском комфорте, зная наперед, что пригодятся средства в самый ответственный момент, когда никто вокруг не даст ни копейки, а надо будет рвануть  без оглядки, бросив все позади.               

Марипа-Апа открыла было рот, чтобы  предложить присесть и обсудить поездку, но Гульзат не дала никакого шанса на длинные разговоры.               

- Время пришло. – Еще раз сухо повторила Гульзат и вышла, оставив входную дверь открытой настежь.               

«Я быстро ворочусь» - услышала Марипа Апа голос невестки за дверью.

«Ясное дело, что «быстро»...  Что ж теперь ее там удержит с нелюбимым мужем?  Теперь здесь ее утеха объявилась.  Она едет, чтобы сделать все правильно, по совети.  Она хотела этого давно и готовилась все эти годы. Она не из тех, кто будет  втихую жить двойною жизнью.  Она из тех гордячек, которые ценят собственное достоинство  и женскую честь, которые для нее не пустой звук, и которыми можно пренебречь даже ради большой любви. И она любит.  Она вернется в поселок.  Вернется, чтобы не испытывать угрызений совести и порицания окружающих. Она вернется, чтобы быть с ним, со своим  Саматом». –  Думала Марипа, глядя в окно на фигуру Гульзат, быстро удаляющуюся по дороге в сторону тропинки, ведущей  на вершину утеса. 

Дойдя до начала тропинки, Гульзат остановилась, повернулась в пол-оборота, чтобы взглянуть на крайний барак.  Она не увидела Самата.  Но услышала  стук  молотка, раздававшийся из  дому.  И она улыбнулась. 

Повернувшись, она пошла вверх.  Преодолевая крутой склон шаг за шагом, она слышала стук молотка позади, и эти ритмичные удары  были сейчас для Гульзат триумфальным маршем, сопровождавшим  ее к вершине утеса.  Достигнув самого гребня,  Гульзат вновь обернулась.  «Я скоро вернусь. Я  исправлю ошибку, которую совершили  мы  вместе. Жди меня, родной». - Произнесла Гульзат шепотом и пошла по полю в сторону трассы, где сновали  машины, наполняя эхом своих моторов ближние складчатые горы.


                Часть девятая.            
Столица  привыкала  к мирной жизни после  напряженных ожиданий беспорядков. Так было пятью годами раньше, в Первую  Революцию, названной «тюльпанной».  Тогда разгневанная толпа ворвалась в Белый Дом и учинила погром. Была уничтожена документация, мебель и оборудование было подвергнуто порче.  Из открытых окон главного здания  страны  полетели папки с документацией, различная бытовая и офисная техника, мебель.  Листы бумаги  разлетались, подхваченные ветром, по всей площади.   Кое-где из разбитых  окон повалил дым.

Не встречая особого сопротивления со стороны правоохранительных органов, окрыленная легкой победой, толпа бросилась в город крушить витрины магазинов, рынки и торговые центры, опустошая все подряд,  подчистую. 

Зачинщиками, как и подобает в таких случаях, оказались криминальные группы, представители организованной преступности, заранее готовые к таким действиям. Они были и в первых рядах непосредственно при штурме Белого Дома,  подстрекакая толпу к решительным действиям и предвкушая богатую добычу. 

Город был поделен на зоны  между криминальными группировками.   Торговые объекты, рынки  и другие учреждения,  в случае победы над законной властью и нейтрализации правоохранительных структур, перед бандитами открывалось поле для легкой наживы.

Происходящее в стране было реакцией на многолетние бесчинства самих властей, погрязших в хищениях, присвоениях народных средств и небывалой коррупции. Простые граждане, уставшие от систематических поборов фискальных органов,  мздоимства и правового бесправия, получили в эти дни возможность реванша.

Низшие слои населения, в основном жители окраин и бедных прибазарных кварталов, доведенные до отчаяния тяжелой жизнью и потерявшие веру в справедливость, прослышав о крушении власти и начавшихся погромах, захватили как столицу, так и населенные пункты в регионах.               

Народ следовал простой и понятной логике – вернуть себе то, что было у него отнято не по праву. Годами, нажитое честным трудом,  изымалось у простого люда различными хищническими способами со стороны государственных органов.

Теперь же, спустя пять лет, все было иначе.  Так скоро повторившаяся Революция, была названа «Апрельской».  Надо отметить при этом, что новый Президент превзошел предыдущего не только в размерах незаконно присвоенных национальных богатств, но и в способности защитить свою власть. Не забывая о том, как быстро и легко предшествующий руководитель был лишен власти и изгнан, новый заблаговременно укрепил  силовые структуры, хорошо экипировав и вооружив их.               

В преддверии новых волнений, организованных  оппозицией, к Белому Дому властями были подтянуты многочисленные отряды милиции и хорошо вооруженный  спецназ.  Кроме местных спецподразделений  для обороны рубежей Белого Дома были  приглашены профессиональные снайперы из ближнего зарубежья. Они заняли позиции на крышах прилегающих к площади зданий.               

Не желая повторять судьбу своего  предшественника,  не взявшего на себя ответственность за человеческие жизни и покинувшего страну, не пролив ни капли крови своих соотечественников, новый узурпатор, не раздумывая, отдал приказ на силовое подавление начавшегося на Центральной Площади  Ала-Тоо  народного волнения

По митингующим был открыт огонь. Всюду падали люди, по асфальту лилась кровь. Но ничто не могло сдержать натиск разъяренной, возбужденной запахом пороха и крови, толпы.   Доведенные до отчаяния нищетой и безысходностью,  подогретые  умелыми действиями лидеров оппозиции, использовавшей бедственное положение людей в своих корыстных целях и обещавших  солидное вознаграждение,  люди шли напролом. Разъяренную толпу ничто не способно было остановить.

Когда результат был предрешен,  Президент с семьей и своим близким  окружением спешно покинул страну. В стране воцарилось безвластие.

Последующие дни не стали столь разрушительными, что случилось  в первую «тюльпановую» революцию. Гражданское общество было научено горьим опытом тех событий, повлекших большие имущественные потери и отбросившие экономику страны на годы назад.

Витрины магазинов и других объектов сферы обслуживания, предусмотрительно были обиты фанерой или металличесикми листами, а сами служащие и члены их семей встали группами на подступах к своим объектам, в том числе и с оружием в руках. 

Толпы мародеров, воглавляемые криминальными элементами, не встречая сопротивления силовых структур,  пытались было направиться к наиболее ценным объектам, но всюду встречали решительно настроенные группы гражданской самообороны.               

Жители жилых домов так же вышли на улицы, создавая группы заслона от проникновения посторонних в свои дворы. Так обычные граждане предотвратили попытки маргиналов подвергнуть город разграблению.


                *****
Ко времени приезда Гульзат в столицу, видимые признаки недавних беспорядков были устранены.  Жизнь в городе налаживалась и люди, вдохновленные верой в новую, лучшую жизнь, активно восстанавливали обычную жизнь. Все в городе принимало свои привычные формы и впервые оказавшаяся в столице Гульзат уже не заметила следов прошедшего не так давно народного бунта.

Дожди сменились жаркими весенними днями и молодая зелень быстро накрывала деревья в парках и скверах столицы. Шумные улицы встретили Гульзат яркими красками витрин, рекламных банеров и запахами фаст-фуда. Гульзат шла по тротуарам, испытывая новые ощущения от большого города с большим количеством машин и прохожих, разглядывая через стекла витрин модно разодетые манекены и вдыхая незнакомые ароматы кофеен и закусочных, встречающихся на каждом шагу.

Она подошла к одному из них, где поверх окошка на всю ширину витрины красовался ряд изображений с различными булочками, из которых вываливались котлеты  с зеленью и ломтиками помидоров, снабженные замысловатыми названиями и ценниками, и мальчики за стеклом в фирменной одежде ловко орудовали ножами и щипцами, сооружая точно такие же, как и на рекламе, «доги» и «бургеры», и девочка в такой же форме подавала через окно клиентам эти продукты, обернутые в специальную бумагу вместе со стаканом дымящегося кофе.

Тут же, отойдя от окошка, люди становились у стойки и, склонив голову набок, откусывали кусок от увесистого бутерброда и, неторопливо жуя, запивали горячим кофем. Густой запах кипящего масла, горячих мясных изделий и густого соуса, распространяясь из окошка, достигал Гульзат, внимательно изучающей ценники. И как бы увиденные цифры не смущали приезжую провинциалку, она, все же, встала в очередь и вскоре получила заветный «дог», даже через многослойную бумагу обжигающего пальцы. Взяв в другую руку большой бумажный стакан с кофе,где верх был закрыт пластиковой крышкой с небольшой дырочкой для губ, Гульзат примостилась у дальнего края стойки. Она робко откусывала жирные, сочные куски и жевала, знакомясь с новыми вкусами, непривычными для жительницы далеких иссыкульских берегов,  краем глаза следя за соседями по стойке, и наблюдая, как они совершают эту уличную трапезу, чтобы не отличаться от них и не обнаружить в себе приезжую деревенщину.

Гульзат отметила для себя, что нет в их поведении ничего  вычурного и быстро успокоилась, удовлетворенная своей причастностью к  жизни большого города. Ее нравилось, что она, как и подобные ей у стойки, открыто совершающе трапезу на краю тротуара, не привлекает внимание снующих в непосредственной близости многочисленных прохожих.  Такой прием пищи в гуще толпы был непривычен для женщины,  которая привыкла к трапезе, как сугубо семейного ритуала, неким священнодейством, наделенным целым рядом правил и условностей, обязательным для сельского этикета, но лишенным здесь, среди городской толпы.  Она поняла тотчас, что мир многогранен, и есть другая жизнь, отличная от привычной для нее, которая ничем не хуже, а, может быть, и лучше,  удобнее в своей простоте,  и что теперь она коснулась и стала частью этого нового мира. 


На Ошском базаре, самом большом в городе продуктовом рынке,  Гульзат нашла Сабиру, землячку, торгующую  рыбой. О ней, в прошлом продавщице сельмага, часто упоминали в поселке, и Гульзат сама помнила ее. Еще дома, выйдя со двора и направляясь в сторону трассы, Гульзат уже знала, что по приезде в город необходимо найти землячку.

Сабира с радостью встретила Гульзат. Она, конечно, знала Жоки и часто встречала его здесь, на рынке. Устроившись за небольшим столиком в кафе у края базарных рядов, Сабира за чашкой чая поведала историю Жоки.  По ее словам, он поначалу устроился реализатором в небольшом отделе по продаже видео и аудио кассет. Торговля шла хорошо и начинающий предприниматель расширил ассортимент, беря под реализацию недорогую китайскую  аппаратуру.  Хозяин предложил взять отдел в аренду и Жоки согласился. Пошли накопления  и Жоки настроился  открыть в перспективе свою собственную торговую точку.  Для этой цели он стал приглядываться  к киоску напротив,  через улицу.               

В этот многообещающий период  его жизни к нему повадилась  женщина,  крашеная блондинка, которую за цвет волос  околобазарная публика прозвала  «Сары».   С ней Жоки взял за привычку обедать в небольшой столовой на прибазарной улице, где торговали вином на розлив. Там они засиживались подолгу, допоздна.   

После работы, закрыв свой отдел на замок, Жоки уходил с Сары к ней домой, в маленькую глинобитную хибарку, находящуюся в околобазарных трущобах. Это было удобно -  бишкекские «фавеллы» были совсем рядом с базаром  и можно было  сэкономить на транспорте.               

Нельзя сказать, что интерес Жоки к Сары преследовал лишь корыстную цель,  но желание закрепить свой статус как полноценного горожанина и его симпатии  к молодой столичной женщине совпали с началом их совместного проживания. 

Так же и Сары, порой, любуясь со стороны новым партнером, отличавшимся от остальных  своей харизматичной внешностью, подумывала о серьезности их отношений, которые сулили в недалеком будущем перейти в законные, супружеские. Теряющая молодость женщина устала от своей же беспечности и временных, ни к чему не обязывающих, связах. В таких случаях говорят: «нашли друг друга».

Справедливости ради  Жоки действительно был проникнут теплыми чувствами к Сары.  Она была внешне привлекательна, несмотря на вольный образ жизни, когда страсть к дешевому вину и сигаретам  коснулись легкой патиной  ее лица. По мелкой сеточке морщин и припухлостью под глазами можно было судить о недостаточности средств на хорошую косметику.  При этом Сары была весела характером и легко передавала это настроение  окружающим.  Ее знали многие в этом околобазарном мире и она была душой многочисленных забегаловок,  окружавших нескончаемые торговые ряды  одного из крупнейших рынков Центральной Азии.

По месту проживания и внешности, лишенного лоска, Сары можно было причислить к низшим слоям населения, к так называемому «люмпену». Но, при этом, происхождением  Сары была из городской интеллигенции. Сары охотно делилась с Жоки особенностями ее семьи, что его удивляло и вызывало немало вопросов.  И это не стало для него секретом - среди близких родственников Сары слыла вертихвосткой и неудачницей, и оказалась единственной среди братьев и сестер, не способной завершить высшее образование.   После смерти родителей имущество семьи распределилось так, что Сары, младшей из всех, досталась комната в общежитии, которую она променяла на глинобитную мазанку в трущобах.  Ее расчет был прост – эти незаконные постройки, занявшие целый квартал,  подлежали сносу и переселению жильцов в благоустроенные многоэтажки.  Эта перспектива поднимала значимость Сары в глазах неустроенных мужчин, которые вертелись вокруг нее в изобилии.  Среди них был и Жоки, которому Сары отдала предпочтение. 

Интеллигентное происхождение Сары чувствовалось в ее правильной, красивой  русской речи.  При этом она почти не владела родным, кыргызским языком.  Она отличалась своими манерами от остальных жителей трущоб, в большинстве своем уроженцев далеких провинций.  Такое окружение неизбежно повлияло на степенное поведение и хрестоматийную речь Сары - ее лексикон пополнился жаргоном, используемым в  переулках.  Тем ее говор, смешанный тургеневскими оборотами и блатной «феней», приобрел особый колорит. 

Сары  настолько очаровала Жоки, что он стал потихоньку использовать денежные средства из накопленного,  привлекая  внимание новой подруги подарками и щедро накрытыми столами в лучших из местных кафетериев. 

Сары в свою очередь, почувствовав чрезмерное внимание, не скупилась на высокие эпитеты в адрес Жоки, тем самым умело возбуждая его возрастающие надежды. Он продолжал тратиться на свою подругу, уже не замечая убывания своих сбережений и очень быстро с ее помощью   уничтожил накопленный капитал.  На третий месяц их романтических отношений неприкосновенный запас Жоки иссяк и ничего не оставалось, как расстаться с мыслями о своем собственном музыкальным киоске. 

В заначке осталось несколько сотен сомов и,  чтобы выпить с Сары по стаканчику дешевого вина,  Жоки стал брать  пойло под запись, в долг.   

Однажды, когда мимо кафе проходил мужчина, на вид  угнетенный глубоким похмельем, предлагая прохожим задешево потрепанную шестиструнную гитару, Жоки, не раздумывая, выкупил ее, отдав те последние припрятанные сотенки.  Вот когда музыкальный талант поселкового барда выручил его в трудную минуту.  Он допил остатки вина из своего стакана и вышел на улицу.  Он встал с гитарой неподалеку от кафе.  Положив на мокрый, слякотный тротуар коробку из под обуви, Жоки закинул веревку от гитары на плечо и, настроив инструмент, сделал первые аккорды.  Он начал ритмичный, любимый свой, бой. И он запел.  Слегка приглушенный, в меру  хриплый голос,  а так же проникновенные, простые слова песен, понравились прохожим, некоторые из которых задерживались, образуя вокруг новоявленного менестреля кучку из прибазарной публики, не скупящейся на монетки для бродяги-музыканта.

На радость Сары и удивление самого Жоки,  немногим  больше, чем через час, в коробке скопилась мелочь, которая составила при пересчете полсотни сомов.  Сары не замедлила заказать еще по стаканчику  и они с Жоки выпили за удачное начало.  Сары отправила дружка обратно на новое рабочее место. 

Так, изо дня в день, Жоки  вставал на свою «точку» и гонял  репертуар по кругу  до тех пор, пока не набиралось монет на скромный обед и пару стаканов вина.  Так он смог вернуть хозяину кафе изрядно накопленный как свой личный, так и прошлый, предыдущий долг Сары.

Привычка  засиживаться в шалмане  вместе с  Сары стала образом жизни. Сидели подолгу, когда и выпивка кончалась, и говорить было уже не о чем. Сидели молча, оставив в стакане чуточку вина, для видимости, что позволяло сидеть еще некоторое время. Но, хозяин заведения, замечая  нехватку сидячих мест, выпроваживал «Челентано»,  как называли теперь  Жоки,  с  подвыпившей Сары, на улицу. 

Блондинка шла в свою мазанку отсыпаться, а Жоки отправлялся к главному входу рынка, на площадку, где кучковались «тачкисты» со своим нехитрым транспортом  для развоза мешков и коробок с продуктами.  К ним примыкали свободные шабашники, когда по базарным дням не хватало грузчиков.  Здесь Жоки удавалось подработать на подхвате, помогая разгрузить только что привезенный товар и срубить пол-сотни сомов за пару часов.  Отдав положенную десятку на счет базаркома, можно было тут же зайти в Бозокана (павильон по продаже домашнего хмельного напитка) и «догнать», выпив пару кружек свежего пенящегося бозо. 

Однажды, зайдя с выручкой в шалман и не обнаружив там Сары, Жоки направился в трущобы.  Подойдя к жилищу подруги, Жоки увидел на калитке висячий замок. Он прошелся по кривым переулкам и вышел на дорогу, разделяющей жилые кварталы  от рынка. Он искал взглядом Сары, но ее нигде не было. 

Дело шло к вечеру и Жоки охватила тревога. Он знал, что Сары не любительница бесцельно бродить по базарным рядам, или слоняться у проезжей части, рискуя быть замеченной кем-нибудь из городских знакомых, посещающих рынок. Он хотел вернуться в трущобы, но его окликнули. Он нашел взглядом знакомого продавца из торгового ряда, где торговали подержанными швейными машинками. Жоки подошел, поздоровался.               

- Сары менты загребли. – Сказал мужчина.               

- Когда, где, какие менты? – Спросил Жоки.               

- Я видел, как  ее вели по аллее, вон там ментовская машина стояла, - мужчина показал рукой в сторону моста, - ее увезли.  В участок увезли.               

- В участок?               

- Ты не ходи туда.  И тебя загребут. – Сказал мужчина. 

Но Жоки уже не слышал. Он шел в сторону милицейского участка, расположенного не далеко от базара. Он знал, что случилось худшее из того, что может случиться в эти дни.

В милицейском участке дежурный слушал Жоки, пряча ухмылку. Он строил на лице выражение серьезности и неподдельного внимания.               

- Повторите, как фамилия и имя? –  Переспросил дежурный, еще раз заглядывая в журнал. 

- Акилова… Сайра.               

- Та-а-а-к, Аки-и-и-лова, - палец дежурного медленно скользил по журналу сверху вниз. - Нет, не было такой. Вы уверены, что здесь ваша знакомая?               

-Да. Сказали, что милиция забрала.               

- Кто сказал? Может быть перепутали?               

- Нет. Проверьте еще раз. Пожалуйста, проверьте.

Дежурный с прищуром глядел на Жоки и молчал.

Жоки знал, что человек в погонах врет. Он врет и не хочет признаться, что Сары здесь, в участке.  И это плохо. Это очень, очень плохо. Жоки ужасался при мысли, насколько это плохо.               

- Разрешите пройти в участок. Я хочу к Начальнику отдела пройти. – Тихо попросил Жоки.               

- К Начальнику? –  Взгляд дежурного раскрылся и он улыбнулся. – Зачем к Начальнику? Может сразу к Министру?  – Дежурный снял улыбку, театрально нахмурился и наклонился вперед, к окошку. – Вы случайно не злоупотребляли сегодня спиртным, а?  Чо-та от вас запашок доносится.  Вас, скорее, к следователю пропущу. – Кривая ухмылка вновь расползлась по лицу дежурного. – Сегодня по бомжам план не выполнен.               

Жоки отпрянул от окна.               

- Могу вызвать опера, если вы настаиваете. – Дежурный положил руку на трубку внутреннего телефона.

Жоки повернулся и направился к двери. Он совсем не рассчитывал встречаться с операми. Да еще и, что правда,  употребляя спиртное еще днем на базаре.  Верно предупредил знакомый с рынка, что загребут. 

Выйдя из здания и пройдя некоторое расстояние, Жоки остановился у дерева.  Он встал за толстым стволом так, чтобы был виден вход в милицейский участок. Он никуда не уйдет, потому что надо найти способ вызволить Сары. Но ни в коем случае не встречаться с операми. Запах перегара – достаточный повод для того, чтобы упечь его в обезьянник, да еще и прессануть его там по полной программе.  Такое уже было знакомо.

Жоки вспомнил  районное отделение милиции, куда попал после посиделок с друзьями в придорожном кафе, в курортной зоне Иссыкуля.  Там, выйдя из тесного и жаркого заведения, полного отдыхающих, пришлось схлестнуться с пришлыми ребятами. Завязалась драка. Очень быстро приехала милиция. Забрали  и тех, и других.  Жоки, разогретый спиртным, не давал патрульным взять себя и оказал сопротивление.  Он упирался и пытался сбежать. Но его скрутили и затолкали вместе с другими в патрульную машину.

Жоки был избит. Его били в грудь, печень и почки.  Его принуждали упасть на колени, признать вину  и просить прощенья. Но он не сделал этого.  Честь Атамана на районе еще грела амбиции уже женатого, но еще молодого парня, и не позволяла опуститься, признав поражение.

В отделение их продержали до утра, когда всех, кроме Жоки, освободили за отступные после приезда родственников. Так здесь было заведено – никаких протоколов не составляли, давая время близким выменять задержанных за вознаграждение. Брали номера телефонов близких и сообщали о задержании родственника. И те вскоре были в участке с приготовленными деньгами.

Жоки тогда не захотел, чтобы за ним приехала Гульзат, и он не дал никаких контактов.  Ему пришлось пробыть в участке до обеда, пока не приехали друзья, участвующие в потасовке, к тому времени собравшие необходимую сумму отступных.   Его пришлось выводить под руки, поскольку самостоятельно он не в силах был сделать это.

Его привезли домой и помогли добраться до постели. 

Марипа-Апа знала народные средства и вместе с Гульзат они за пару недель подняли Жоки.  Отбитые почки то и дело давали о себе знать, напоминая каждый раз во время резких движений и поднятия тяжестей.  До самого отъезда в город  Жоки уже не видели в местных шалманах, где обычно кутила тонская  молодежь.

Вспомнив тот злополучный случай, Жоки теперь не стал задерживаться в участке, а стоял за деревом чуть поодаль от входа в отделение. Надо было что-то придумать, чтобы вызволить Гульзат.  И он направился в сторону рынка, к рыбному  павильону, где работала землячка Сабира.

Подробно рассказав о случившемся, Жоки попросил Сабиру отправиться с ним в участок. Сабира согласилась. По дороге решили, что Сабира даст деньги, которые Жоки обещал вернуть в скором времени. Но, на подходе к участку, они увидели Сары, сидящей на лавке во дворе многоэтажного дома. При виде Жоки Сары отвернулась.  Она прятала лицо, прикрывая его ладонями. Она встала, чтобы пойти, но тут же села. Ноги не держали ее. Она плакала. Жоки с Сабирой подошли.               

-  Тебя били? – Спросил Жоки.               

- Нет, не-е-е-т. – Простонала Сары. – Меня обидели, Жоки. 

Стало понятно, что произошло. Любые слова были не уместны.  Жоки обнял Сары.

Сабира дала деньги на такси и, когда Жоки поймал машину, помогла усадить Сары на заднее сиденье.  Жоки с Сары уехали, а Сабира вернулась на рынок.

Без малого неделю Сары лежала на своей кушетке лицом к стенке. Она не могла смотреть в глаза Жоки, чувствуя за собой вину.  Жоки приносил продукты и большую часть времени проводил на рынке, добывая деньги.  Он возвращался поздно и ложился с краю кушетки. Так они лежали по ночам, не прикасаясь друг  друга. По истечении недели, придя поздно,  Жоки прилег рядом с Сары и притянул ее к себе. Он обнял ее. И она обняла его.               

- Ты не оставишь меня? – Спросила Сары.               

- Нет. Не дамай так. Я не оставлю тебя, жаным (дорогая, кырг.). – Ответил Жоки. Он обнял ее еще крепче и поцеловал в губы.

Продолжная свой рассказ, Сабира посчитала уместным поведать Гульзат об обстановке в городе в те предреволюционные дни

С  приближением весны  базарный люд  начал кучковаться и обсуждать намеченный политической оппозицией предстоящий митинг. К концу марта уже было ясно, что многие здесь решительно настроены принять участие в предстоящей акции.  На базар, как место большого скопления низших социальных слоев населения, зачастили активисты оппозиционных партий, которые через своих односельчан собирали небольшие группы  для разъяснения задач в предстоящих протестных мероприятиях. 

Партийцы своими пламенными речами и призвами пытались усилить обстановку нетерпимости к существующей власти с целью ее свержения. Но, людей не нужно было долго уговаривать.  Приехавшие с обнищавших провинций в надежде найти работу,   не первый год ютясь в пригородных трущобах и потерявшие надежду на улучшение своей жизни, люди готовы были  на что угодно,  на любые крайние меры, лишь бы покончить со своим нищенским существованием и изменить жизнь к лучшему. 

Атмосфера нетерпимости  нарастала и в обществе ощущалось предчувствие неминуемого социального взрыва. Радикальные перемены были неизбежны.               

Жоки невольно становился участником этих околобазарных разговоров, где обычные житейские пересуды сменялись политическими диспутами, сводившимися в итоге к главной теме - предстоящему митингу протеста.  Чем ближе становился намеченный день, тем конкретнее обрисовывался сам формат этой всенародной  акци, и все чаще можно было услышать слово «революция».

Партийные эмиссары выделяли из общей массы людей наиболее активных и более других настроенных на радикальные меры,  и вели с ними отдельные разговоры, поручая им собирать вокруг себя локальные группы для более оперативных действий и исполнения команд во время самой акции, обещая им материальное вознаграждение. 

За несколько дней до восстания большую группу людей из базарного люда вывезли на автобусе в один из пригородных поселков, где по слухам они получили инструкции по организации и проведению митинга, который, по замыслу организаторов,  уже имел  целью  штурм и захват  Белого Дома.             

Жоки поначалу скептически отнесся к этому мероприятию, глядя на все происходящее без особого энтузиазма, но, увлекаемый друзьями, попал в одну из групп.  В эти дни Сабира в последний раз видела Жоки.               

Уже позже, после свершившегося государственного переворота, который оппозиция назвала «революцией», и последовавших за этим погромов,  околобазарная публика активно обсуждала случившееся, перечисляя имена тех из своей среды, кто пострадал или погиб на площади. Называли как раненых, так и убитых при расстреле толпы во время штурма. Среди прочих упоминалось имя и Жоки.   

Сабира рассказала Гульзат все, что знала, и указала адрес  Сары, которая знала о судьбе Жоки больше других.  Поскольку это было недалеко от Ошского базара,  Гульзат немедленно пошла туда.               

Примыкая к последним базарным рядам начинались низкие глинобитные мазанки, которые лепились друг к другу, образуя плотную застройку жилого квартала.   В этих трущобах, архитектурной смеси азиатских кишлаков и бразильских фавелл, слепленных из подручных бросовых материалов,  селились  те, кто приехал в столицу  из ближних и дальних  уголков страны, гонимые нуждой и в поисках лучшей участи.   

Через узкие проходы и кривые лабиринты переулков  Гульзат пробиралась к месту, где, по словам Сабиры, прожил последние месяцы Жоки.  Кругом была непролазная грязь и приходилось каждый раз обходить лужи на всем пути,  а кое-где переступать по обломкам кирпичей, уложенных  в тех местах проулка, где было не пройти. 

Там, где было пошире и посуше, Гульзат встречала  чумазых неухоженных детей и молчаливых, таких же неухоженных женщин, выбравшихся из своих лачуг перекурить сигаретку и погреться на теплом весеннем солнце после обильных апрельских дождей.  Грустно и устало улыбаясь, они указывали путь к жилищу  Сары.  Одна из них пошла вместе с Гульзат и от нее стало известно, что Сары находится в глубокой депрессии, привычно заливая ее  водкой.  Гульзат пришлось дать небольшие деньги проводившей ее женщине, когда та попросила о помощи.               

Гульзат вошла в калитку, которая была не заперта.  Дверь в жилище тоже была приоткрыта и Гульзат постучалась.  Не услышав ответа, она открыла дверь и вошла.   Она увидела на топчане спину женщины.  Та повернулась.
Гульзат увидела неопрятную, не расчесанную, с припухшими и воспаленными глазами, женщину.  Возраст ее невозможно было определить.  Она долго молчала, не отвечая на приветствие Гульзат, но, услышав имя Жоки,  все же, приподнялась и села.

В комнате было сыро, стоял тяжелый запах перегара, дешевых сигарет и плесени. На столе рядом с топчаном громоздилась грязная посуда и пустые бутылки из-под спиртного.  Сары предложила Гульзат сесть, выбрала жирный бычок  из консервной банки, служившей пепельницей, и закурила.  Она молчала,  глядя то на сигаретный дым, поднимающийся к низкому потолку, то на Гульзат,  сидящей  у стола.               

- Жена? – Тихо спросила Сары.

- Приехала повидаться, а тут такое… Уже знаю о случившемся. – Сказала Гульзат.

- Знаешь?  Значит – вдова…  Произнесла Сары. Она выпустила дым изо рта в потолок и затушила бычок. 

- Я похоронила его. – Сказала  Сары низким, прокуренным голосом. Она взглянула из-под упавшей на лицо челки на Гульзат, наблюдая за ее реакцией, но так и не дождалась положенных для этого случая слез и причитаний.

Ухмыльнувшись, Сары  отвела  взгляд.               

– Не удивительно, что заставило такого мужика оставить тебя. – Тихо сказала Сары.  Она встала и включила электрический чайник.               

– Ты права.  Он не любил меня. – Сказала Гульзат. – Он не мог простить мне.  Я разочаровала его в первую брачную ночь. Он не нашел то,  ради чего  хотел овладеть мною.  Я не была девственницей.  Это унизило его…               

Сары глянула на Гульзат и улыбнулась. Как это знакомо. Неужели не только ей, неудачнице Сары, пришлось пройти через подобное?

Сары вышла в крохотную кухню и из ведра налила воду в рукомойник. Она наскоро умылась и стала расчесывать волосы у небольшого зеркала на подоконнике.               

Гульзат разглядывала нехитрую утварь жилища и в ее памяти пронеслись те летние дни после выпускных праздников, когда узнав о предстоящем визите сватов, она схватила тетрадь  Самата и выскочила во двор.   Она лишь на мгновение обернулась, чтобы посмотреть на мать, которая в прихожей  вязала узлы с  приданным.  Гульзат хотела сказать что-то матери, в надежде остановить неизбежное замужество, но лишь слезы замутили взгляд и комок запер горло, не давая проронить ни слова. Встретив виноватый, обреченный взгляд матери, девчонка поняла бессмысленность уговоров. Она  бросилась по тропинке в сторону прибрежных камней.

На залив уже опускались сумерки. Небо стянуло низкими свинцовыми тучами. Будто Природа вокруг негодовала против человеческих бесчинств, пытаясь препятствовать происходящему в прибрежном поселке.

Наутро должны были прийти  сваты,  чтобы забрать Гульзат.  И теперь она металась по берегу в поисках укромного места, чтобы спрятаться от людских взоров, забиться меж камней, чтобы ее не нашли.  Она устроилась  между крупных валунов, где когда-то с Саматом после купания находила убежище от шквальных  ветров.  Прислонясь к крупному валуну-песчанику, Гульзат, раскрыв тетрадь,  стала читать стихи Самата:               

Белым снегом заметает,                Поле и мой сад.                И от слез снежинки тают,                Тают на лице в последний раз.                Слишком мало мы встречались,                Слишком мало было слов.                В небе эхом затерялся,                твой последний зов…               

Буквы расплывались перед глазами Гульзат, полными слез и отчаяния.  Она вытирала  мокрые щеки ладонью и надрывно, по слогам, произносила фразы, читанные уже многократно. Она перелистывала  замятые листки,  пробегая взглядом по строкам,  и глядела на море, которое, беснуясь,  бурлило и кипело, разбивая о прибрежные камни свои волны.

«Мало мы встречались… Мало было слов…» - Шептала Гульзат. «Мало…мало…» - продолжала она, глядя на волны.

Затем, вновь глянув в тетрадь, она свернула ее в тугую  трубку и, приподняв подол сарафана,  раздвинула ноги.   Оттянув пальчиками  нижнее белье,  Гульзат вставила тетрадь в основание влагалища.  Она закрыла глаза,  и, опрокинувшись навзничь на клочок песка между камнями, медленно, закусив губу от боли,  протиснула трубочку  в свое лоно. 

- Вот, возьми меня.  Я твоя…  твоя… - шептала Гульзат, запрокинув голову и проливая слезы на холодный песок.  Никому не достанется то, что принадлежит тебе!  Я буду всегда твоей. Только твоей…               

Рванул шквальный ветер и о камни ударились крупные капли. Они падали, громко шлепая о прибрежные валуны и заглушая  призывы девчонки, обращенные к небу.  Будто оттуда сам Самат посылал своей любимой послание с клятвой  в верности.   

Жадно глотая губами падающие на лицо капли, Гульзат смеялась, удовлетворенная  свершившимся. Она хохотала,  словно умалишенная, в предвкушении победы перед еще не свершившемся поединком.  Она медленно вынула сверток и, перевернувшись, вложила  окровавленную тетрадь в глубокую расщелину между камней. Это был тайник, которым пользовались Самат и Гульзат еще в детстве, пряча туда всевозможные заветные и «волшебные» вещицы, бумажки с колдовскими заклинаниями, а позже сообщения о времени и месте свиданий. А еще позже, через годы, оставляли в тайнике небольшие подарки и любовные признания.               

Уже в темноте, зайдя в дом, Гульзат увидела мать, встревоженную долгим отсутствием дочери. С холодной, отстраненной улыбкой, Гульзат осмотрела тюки с вещами, аккуратно сложенными у входа и, еще раз глянув  на мать, вошла в свою комнату.  Не раздеваясь, Гульзат бросилась на кровать ничком. «Он не получит этого… Он не получит ничего!» - Думала Гульзат. Она погружалась в сон и с ее губ так и не  сошла мстительная улыбка.               

Наутро Гульзат увезли.               

Жоки тогда, после проведенных наскоро свадебных мероприятий, проводив друзей и войдя в свою комнату уже заполночь, на брачном ложе со своей суженой не найдя своего заветного,  желанного, скрипнул зубами и залепил Гульзат пощечину.  Сидя до рассвета на краю кровати, он заливал свое горе водкой. Затем он взял столовый нож и сделал надрез на ноге выше колена. Окропив  своею кровью простыню, он смочил рану водкой и перевязал ногу. Он лег спиной к Гульзат и, одолеваемый пьяным угаром и случившимся позором, заснул…               

Пока Гульзат предавалась воспоминаниями, Сары расчесывала перед зеркалом  волосы.  Затем она вошла в комнату. 

Сказанное Гульзат устранило барьер отчуждения и сделало ее понятной и близкой для Сары.  Присев рядом, та положила свою руку на предплечье гости.  Сары заговорила и тональность в ее голосе  была дружелюбной, лишенной  ревности.  Она рассказала, как известие о гибели Жоки принесли его друзья наутро после свершившегося переворота. В тот же день,  к вечеру,  она выступила в качестве гражданской супруги на опознании в морге, где находилось тело Жоки, не имевшего при себе никаких документов. 

Новое, так называемое Временное Правительство страны, организовало похороны всех, более восьмидесяти человек,  расстрелянных на площади во время штурма «Белого Дома», в предгорье, у мемориального комплекса жертвам сталинских репрессий.  Хоронили торжественно, с почестями, как героев, в братской могиле.  И Сары была там. 

Когда выпили по чашке чая,  Гульзат попросила Сары проводить ее на кладбище к могиле Жоки.  Длинный путь, через весь город,  в маршрутке,  ехали молча. Гульзат купила у пожилой женщины, торгующей  при въезде к мемориалу, небольшой букетик  цветов.  Она положила его рядом с другими, еще свежими цветами, у насыпи с сырой еще, не успевшей подсохнуть, землей.   

Пока ждали маршрутный автобус и ехали обратно в город,  молчали.  Каждая думала о своем.   Мысли двух женщин объединяло присутствие  в их жизни  одного мужчины – Жоки.   Еще там, в закоулках  прибазарных трущеб,  на пути к Сары,  Гульзат  задавалась вопросом о его выборе  - женщины, с которой Жоки провел  последнее время.  Как можно было променять жизнь у синего моря, где так ярко светит солнце  и сверкает золотистый песок,  на пребывание в этих жалких, лепящихся друг к другу, глинобитных мазанках?   Променять  то открытое пространство, где  кричат чайки над водой и заросли облепихи накрывают своей кроной прибрежные камни, на эти грязные,  сырые лачуги у  базара с огромным  скоплением людей? 

Гульзат  вспомнила крохотный дворик  у хижины Сары с грудами пустых бутылок,  между которыми копошаться крысы. И вспомнила большой абрикосовый сад у дома  в барачном поселке, где  просторный двор она начисто выметала ранними утрами.  Где поливала  кусты роз  под самыми окнами и вдоль штакетника.  Вспомнилось, как Жоки вытягивал резиновый шланг и бросал его на землю, направляя струю воды под абрикосовые деревья.   Он шел в беседку и ложился там на войлочный ковер, в ожидании свежевыпеченных лепешек, абрикосового варенья и зеленого чая.    После завтрака он брал  весла и удочки, и шел к берегу.

Что нашел Жоки в этой женщине с сиплым прокуренным голосом, не по годам  покрытой мелкой сетью морщинок по всему лицу, с пожелтевшими от сигарет кончиками пальцев?   Что-то должно было быть притягательным в ней, что не проявляется внешне, а скрыто внутри, в поведении, повадках? Неужели он, все же, нашел то женское тепло и внимание, в котором так нуждался?               

Гульзат незаметно, краем глаза оглядела Сары, сидящую рядом на сиденье автобуса.  На всем протяжении пути она так и не нашла ответа на возникающие  вопросы.  Она не находила их потому, что старательно обходила стороной то место, где ответ был очевиден, и суть его была  простой  и ясной, лежащей на самой поверхности - в ее, Гульзат, супружестве с Жоки, не было Любви.  Мужчина, завладев телом женщины против ее воли, не стал хозяином ее Души. 

С самого начала их совместной жизни, инициированной его матерью и организованной наспех совместно с родителями Гульзат, Жоки ощущал незримое присутствие Третьего.  Того, о ком Гульзат помнила и держала втайне, как сокровенное,  в своем сердце. Неспособность завоевать любовь молодой жены усиливалась материальной несостоятельностью Жоки, так и не сумевшим найти способ быть настоящим хозяином в доме, в поселке на берегу Тонского залива.

Обладая талантом в сложении стихов и мелодий, испытавший на себе восхищение своего окружения в юности, и признанный Лидер среди всей молодежи района, Жоки оказался никчемным в повседневной жизни.  Он оказался в плену своих амбиций, живя прошлым, когда настоящее приносило ежедневно все новые и новые, обыденные житейские проблемы. В нем так и не сформировалось главное мужское свойство – ответственность  за благополучие семьи. Семья жила  благодаря небольшой пенсии  матери и вырученных с нелегального рыбного промысла денег. 

Но, главной причиной неуверенности Жоки и его бегства в большой город, было отсутствие ребенка, основного цементирующего начала в семье.  Он в душе корил себя за бездетность и это чувство терзало его, не давая покоя.  Комплекс несостоявшегося отца семейства  стал основной причиной, не оставившего для Жоки никакого шанса,  кроме как покинуть   родной  дом.               

Сары  тоже разок метнула взгляд в сторону Гульзат. И потом еще разок, с
целью понять, как можно было оставить эту ухоженную, красивую женщину, чтобы  покинуть  родные места  и связать свою жизнь с ней, несостоявшейся одинокой неудачницей? Оставить дом, семью, для того, чтобы стоять на тротуаре с гитарой на виду у всего народа ради жалких грошей.   Нет, не похожа эта миловидная женщина в косынке на стерву, поедом съедающую своего мужика ради своих неуемных женских амбиций.               

Две женщины, каждая по своему, думали об одном и том же. Такая, уж, женская участь – искать вокруг поделенного на двоих мужика многочисленные вопросы, и не находить ответов на них, тем самым все более возбуждая интерес друг к другу.               

Выйдя из маршрутки у базара,  Гульзат и Сары стояли молча, не находя способ распрощаться.               

- Может… помянем Жоки? – Наконец произнесла  Сары. Не дожидаясь ответа, она потянула Гульзат в кафе «У Акыла», туда, где они столько времени провели вместе с Жоки.   Взяв вино и закуску, сели за столик в самом углу кафе. 

Гульзат не стала признаваться, что ни разу в жизни не притрагивалась к спиртному. Она знала, что надо сделать так, как хочет эта женщина.   Было понятно, что для Сары это привычное  место.  Гульзат  послушно повиновалась тем правилам, которые здесь были приняты.  Она выпила, как это сделала Сары, до конца, без остатка.  Сары  не закусывала, но заставила сделать это Гульзат. 

Успевшая проголодаться, Гульзат стала есть.  Сары  молча наблюдала. Гульзат стало неловко и она положила вилку.  Сары  положила свою руку на руку Гульзат и крепко сжала ее. Она сжимала руку бывшей, законной  жены Жоки крепко и, пристально вглядываясь ей в глаза,  пытаясь увидеть там ее прошлое и присутствие там любимого  мужчины.  Она любила Жоки и не пыталась скрыть это. Наоборот, она показывала всем видом, что он был ей дорог и что она страдает без него.  Он был для нее единственным близким человеком, скрасившим ее одиночество.  И теперь она снова одна. 

Потеряв то, что было дорого, Сары  почувствовала частичку Жоки в глубине красивых глаз этой опрятной, хоть и не любимой законным супругом, женщины.   Сары  ощущала прикосновение рук  Жоки тела, грудей этой женщины. Это неясное чувство сделало Гульзат на короткий миг близкой и родной.   Через эту женщину, через ее прошлое, связанное с Жоки их совместным проживанием,  Сары  нашла способ продлить присутствие любимого мужчины.  Она потянула руку Гульзат к себе и прижала ее к своей тощей груди. Ее глаза наполнились влагой и она заплакала. Слезы хлынули ручьем и она не пыталась их остановить. Она плакала и вздрагивала, сдерживая стон, вырывающийся наружу. 

Гульзат положила руку на костлявое плечо Сары, прижала ее к себе и стала гладить. Она чувствовала горячие мокрые слезы на своем плече.

Через некоторое время Сары  успокоилась и, подняв голову, посмотрела в глаза Гульзат.               

- Ты матери его не говори. Слышишь, не надо, чтобы мать знала. Скажи - уехал на заработки в Россию. И… - Сары смолкла.  Она нахмурила брови и окунулась в свои мысли.  Будто что-то важное ускользало из поля ее внимания.  Потом продолжила, - не стоит тебе поминать его. Я сама помяну, и сороковины, и годовщину. Как полагается, помяну. Так лучше. Он мой.  -  Тихо произнесла  Сары.  Ты согласна?               

Гульзат кивнула.  Она вынула деньги, отсчитала купюры, и, оставив себе на автобус, отдала  Сары.               

- На, сделай все, как положено. - Сказала Гульзат.               

Сары  улыбнулась, принимая деньги. Она завернула их в носовой платок и положила в карман.               

- Я сделаю все, как полагается. По людски все устрою.  Уж ты, сестра, не беспокойся.               

Вино опьянило Гульзат и,  поддерживая  друг-друга  под  ручки, женщины  пришли  на автовокзал.  Нашли автобус, следующий южным берегом Иссыкуля, через Тон.   Гульзат,  войдя в салон,  нашла свободное место у окна.   Глянув через немытое стекло,  она увидела  Сары. Та подошла к окну.

Автобус  тронулся.   Сары  махнула рукой.  Гульзат кивнула в ответ.  Она видела, как Сары  провожает взглядом  автобус,  выруливающий на трассу.  Гульзат знала, что Сары  не скоро вернется домой, а задержится  в привокзальной забегаловке заливать вином свое одиночество.  Но Сары переулками отправилась  домой. Сейчас, когда нет рядом Жоки, она беззащитна. И надо спешить. Нельзя попасться вновь в руки патрульных. По пути она возьмет бутылочку дешевенькой водки и откроет ее дома, чтобы в тиши одиночества опустошить ее до утра…

Набрав скорость, лайнер мягко покатил по ровному полотну дороги.  Гульзат быстро заснула и проспала весь путь к дому. Лишь однажды она открыла глаза и посмотрела в окно, где мимо проплывали горы с каменистыми отвесными скалами. Она вновь закрыла глаза и подумала о Сары.   «Хоть кто-то любил ее мужа, Жоки, и кому-то он был близок и дорог.  Зачем же надо было идти туда, где опасно,  где жизнь смогла так быстро и нелепо прерваться?  Стоило идти под пули, когда дома ждет любимая женщина - Сары?  Разве не стоит беречь себя ради любимого человека, которому ты нужен?  Этих мужчин не поймешь.  Ничем не объяснить их поступки.  Глупо.  Так безрассудно мог поступить только он, Жоки. Наверняка что-то терзало его и не давало покоя. И съедало поедом. Ничто не проходит даром.  Ничто.»  -  Думала Гульзат. 

Ей припомнилась спальня  и супружеское ложе в ночи.  Луна пробивалась тогда сквозь тюль и замысловатым узором освещала  пол.  Гульзат, умытая и ухоженная, смазанная ароматным кремом, легла  к мужу. Он лежал неподвижно, повернувшись к стене,  разглядывая узор на  ковре. 

Гульзат  знала, что Жоки не спит. Уже который день, как она приняла решение заставить себя быть обходительной с мужем.  И любить.  Да-да, любить. Не по настоящему, не искренне, но исправно выполнять  семейный  долг, предполагающий соблюдение положенного  супружеского  ритуала:  подать тапочки вернувшемуся с улицы мужчине,  улыбаясь, протянуть обеими руками, как это и полагается в этих местах, пиалу с горячим  чаем.  А вечером  затопить баню.  Затем, распаренному мужу, натереть спину мочалкой, и отбить всего березовым веником. А наутро помочь надеть чистую, отглаженную сорочку.   Во время воскресных покупок в районном центре взять  под руку и, вернувшись в дом, преподнести свекрови небольшой воскресный подарок.  И главное - старательно ублажать мужа в постели, выполняя любые его прихоти, как и принято в традициях местных добропорядочных, замужних женщин.

Так и задумала Гульзат в ту пору, когда устала от своей же строптивости в новой семье и напрасных, тягостно-мучительных  воспоминаниях о Самате. Столько лет прошло, а не было вестей от него.

Тогда,  лежа  в постели, Гульзат повернулась и обняла Жоки, уткнувшись лицом в его спину. Она положила руку ему на живот и слегка погладила его. Она осторожно поцеловала его в шею.  Жоки вздохнул, и,  издав  гулкий гортанный звук, имитируя недовольство разбуженного человека, повернулся. Он теперь лежал на спине в полуобороте к Гульзат, ожидая продолжения.  Гульзат склонилась и попыталась поцеловать мужа в губы. Она взяла его ладонь и прижала к своей груди.

Как бы не сдерживал Жоки свои чувства, но горячее  тело Гульзат, ее поцелуи и упругие груди не рожавшей женщины сделали свое дело – дыхание Жоки стало глубоким и частым.  Гульзат приподняла ночную рубашку и, обхватив мужа правой рукой, притянула к себе, пытаясь подлезть под него. Жоки, все же, склонился над Гульзат и стал целовать ее лицо, не желая прикасаться к губам.  Он вдруг замер на мгновение, но, приподнявшись, неожиданно для

Гульзат, перевернул ее лицом вниз.               

- Нет… Не так. – Тихо прошептала Гульзат. Она хотела вернуться в прежнее положение, протянула руку к лицу Жоки и попыталась погладить его щеку. Но Жоки отбросил ее руку и, придавив плечо, прижал к подушке.               

-Так… так… -  Резко буркнул он.               

- Пожалуйста! – Взмолилась Гульзат.               

Но Жоки не слышал. Он резким движением колен раздвинул ноги Гульзат и навалился на нее. Она, уткнувшись лицом в подушку, лишь издала стон…


Теперь, сидя у окна автобуса, Гульзат содрогалась, вспоминая былое. Ее попытка сломить свою нелюбовь,  и, став послушной женой, преодолеть неприятие и отчужденность, потерпели неудачу.  Муж использовал ее грубо, лишь наскоро удовлетворив свою животную потребность, без малой капли чувств. 

И теперь, чтобы смахнуть с памяти эти грязные эпизоды постыдного супружества,  Гульзат то и дело открывала глаза и смотрела на убегающие тополя  и мокрые еще от прошедшей зимы горы, склоны которых уже  тронула  весенняя зелень.

То ли эти отвратительные сцены из прошлого, то ли  извилистая дорога по дну Боомского ущелья и мелькающие тополя за окном, то ли  выпитое спиртное в прибазарном кафе,  вызвали головокружение и тошноту,  подкатившую к горлу.  Гульзат вдохнула  воздух через приоткрытый  рот,   и, выдохнув его, отвернулась от окна.  Она закрыла глаза. 

«Нет худа без добра…» - Гульзат  вспомнила слова матери,  сказанные когда-то. Теперь впору благодарить  покойного мужа за его побои. Что за блажь  нашла на нее в те дни, когда  пыталась она поладить с Жоки, оказавшись в плену своих  ложных настроений?  Забыв о молчаливой клятве, данной  самой себе -  дождаться  Самата и быть ему верной, она изменила в своих чувствах.  Ей было нестерпимо стыдно за это сиюминутное предательство, и чувство вины еще долго преследовало ее. Поддалась она тогда на бесконечные увещевания свекрови, которая и внушила своей невестке, что даже в нелюбви, лучше стараться исполнять супружеские обязанности ради своего же благополучия. А еще вернее обзавестись ребенком, без которого, как  та твердила,  «нет женского счастья».

Попутались мысли Гульзат в тщетном ожидании любимого, в страхе остаться ни с чем, наедине со своею клятвою, в ожидании одинокой старости. Послушалась тогда старуху,  не близкую к сердцу женщину, допустила слабинку и просчиталась.

Зачала Гульзат тогда, неожиданно для самой  себя, от нелюбимого мужа. Первым делом пришла мысль избавиться от плода, пока не поздно. Но время шло и сроки для внешнего вмешательства прошли. Решила оставить ребенка.   Хоть вырастит она рядом с собой родного человечка, на которого с годами можно будет опереться в трудную минуту.   Который не даст ее в обиду.               

Но, и этому не суждено было случиться. Будто ведал Бог, что не наступило еще время  стать ей матерью. Не то семя она оприходовала по ошибке для своего материнства.  А то семя, что предначертано ей судьбой, скитается где-то вдали до поры до времени, и вернется лишь по велению Всевышнего. И, словно в наказание за предательство  и малодушие, получила она тогда, на третьем месяце беременности,  жуткие побои от  Жоки.               

Как и обычно, вернувшись в дом, еле волоча ноги с пьяного угару, Жоки потребовал немедленно чаю.  Искоса наблюдая за неторопливыми движениями Гульзат, в нем просыпался очередной  рецидив  бешенства, заквашенный на тлевшей в глубине души ревности. Моральное унижение, полученное в брачную ночь, тяжким грузом лежало на сердце все эти годы, и всякий раз давало о себе знать без особого на это повода. 

В те годы мысли о непорочности Гульзат, мотивировавшие  мужские амбиции главного джигита, Атамана  на районе, побуждали парня как можно скорее овладеть девушкой, во всех смыслах лучшей в округе. Но присутствие соперника рядом мешало осуществалению этой цели.
Внезапный отъезд Самата устранил препятствие,оставив Гульзат без друга, а Жоки без единственного конкурента.  И Марипа Апа, оперативно получив от родителей Гульзат согласие, подгоняемая сыном,  наскоро состряпала свадьбу, созвав лишь узкий круг из жителей поселка и накрыв небольшой, без особых изысков, стол. 

Воспользовавшись отсутствием Самата, без борьбы,  через коварство матери, Жоки завладел девушкой без ее согласия и любви. И, словно в наказание за вероломство, в первую же брачную ночь обнаружился изъян, оказавшийся хлесткой, словно удар камчей, пощечиной.   Тогда, на брачном ложе, в прах было разбито и попрано мужское достоинство Жоки, когда обнаружилась физиологическая ущербность невесты.               

- Чего ковыляешь? – буркнул Жоки в сторону жены, которая, включив электрический чайник, открыла буфет, чтобы взять  пиалку.   

Никто не ведал тогда о беременности Гульзат.  И сама она лишь недавно стала замечать изменения в себе.  Да и то с подачи свекрови, которая изредка  стала коситься на невестку своим наметанным взглядом, интересуясь ее самочувствием.  Следуя природному инстинкту, Гульзат стала осторожной, неторопливой и бережной  в своих движениях, подозревая, что настала пора готовиться к материнству. 

В тот день, накрывая стол для чаепития, Гульзат сняла скипевшую воду и, долив в пиалку с заваркой, поставила на стол, а рядом стеклянные  розетки с вареньем и сахаром, как и положено.  Стоило ей отойти к дверям, как она услышала  грохот позади себя и в это же мгновение  ноги ее ошпарило кипятком. На пол упал заварочный чайник, от которого отломились и полетели в разные стороны осколки.               

«Ты как мне чай подаешь?» – Услышала Гульзат окрик мужа и обернулась.

Резкая боль на коже ноги заставила ее согнуться и прижать ошпаренное место ладонью.       

- Ты что делаешь? Ты обжег меня! – Крикнула Гульзат. Она дотянулась до полотенца на спинке стула и стала промакивать им раскрасневшуюся кожу на ногах.               

- Ты как мне чай подаешь, сучка! – Крикнул Жоки и наотмаш, резким движением руки, смел со стола всю сервировку на пол. По комнате полетели кубики сахара и брызги варенья залипли на двери и стенах, медленно стекая на пол.               

- Не называй так меня! Я жена тебе. Не смей меня так называть! – Хлестко выпалила Гульзат, еле сдерживая слезы.               

- Жена? Ты потаскуха поселковая, а не жена! – Ответил Жоки, надвигаясь на Гульзат.               

Впервые в жизни, с самого начала проживания в этом доме, Гульзат не сумела совладать с собой. Она  стала бить кулаками  в грудь напиравшего на нее мужа, и вконец, собравшись силами, толкнула его. Не удержавшись на ослабевших ногах, Жоки упал спиной на стол.               

- Не смей так обращаться со мной, изверг!   Крикнула Гульзат.               

Инстинкт самосохранения женщины на пороге материнства и осознание своего статуса, как матери наследника в доме,  возымел свое. Но, этот порыв  вызвал  обратное действие. Жоки встал, покачиваясь, его глаза налились кровью, и он со всего размаха ударил Гульзат раскрытой ладонью по голове. Гульзат ударилась о дверь и повалилась на пол.  Жоки, не дожидаясь, пока Гульзат придет в себя, стал бить ее ногами. Он бил ее по ногам, по спине, в живот.

Гульзат, словно тряпка, лежала в беспамятстве, не ощущая ударов. И была бы избита насмерть, если бы не Марипа-Апа, ворвавшаяся в комнату.  Старуха, услышав со двора крики, метнулась в дом.  Она толкнула дверь кухни, которая уперлась в лежащую на полу Гульзат.  Нажав на дверь, Марипа протиснулась в нее.  Увидев на полу Гульзат, она ринулась  к  Жоки, загораживая своим телом невестку.               

- А-а-а-а! – Завопила Марипа-Апа истошным голосом. – А-а-а-а… Убей меня! Убей мать свою! – Взвигнула женщина.               

Жоки отпрянул. Он испуганно смотрел на мать.  Хмель будто метлой смело и он выбежал во двор.               

Марипа-Апа подняла Гульзат.  Кряхтя и причитая, положила ее на кушетку.  Она взяла полотенце, смочила его водой и стала протирать лицо Гульзат, вымазанное кровью.  Гульзат приоткрыла глаза, ее губы скривилось от боли. Она тронула низ живота.               
- Больно… больно… - Простонала Гульзат.               
Марипа-Апа глянула вниз и увидела, как по ноге невестки опускается к щиколотке густая,  багровая  кровь.               
Жоки сел у порога. Он закурил сигарету и, глубоко затягиваясь, выдыхал дым в небо.  Он слышал возню в доме, звуки металлической посуды и причитания матери.  Услышав  шаги, он встал. Его пошатывало и он оперся рукой о дверной косяк. Он обернулся и увидел мать, обеими руками держащей  эмалированный тазик.  Мать приблизилась.               

- Уйди с дороги, животное! – Тихо, низким, утробным голосом отчеканила Марипа-Апа.  И, не дождавшись реакции сына, с размаху вылила на него содержимое тазика. С лица Жоки, с его одежды полилась на землю у порога кровавая вода с коричневыми сгустками.               

- На! Вот тебе…  Это твой ребенок! – Крикнула Марипа-Апа и из ее глаз хлынули слезы.               

«Ничто не проходит даром», - вновь подумала Гульзат, сидя в мягком кресле мерно покачивающегося автобуса.  Теперь она свободна и ничто ее не держит.  Ее не сковывают в поступках никакие формальные обязательства.

В начале пути, когда автобус вывернул на объездную магистраль, мысль о Высшей Справедливости и Божьей Каре, настигшей Жоки,  посетила ее.  Но ей стало стыдно,  и она решила, что стоило бы всплакнуть по мужу,  как это полагается супруге. Она силилась возбудить в себе чувство горя и утраты, чтобы выдавить слезу. Но, все было тщетно.  Ни капельки не вывернулось на глазу Гульзат.  Не осталось слез для жалости к ушедшему из этого мира, супруга Жоки.  Все выплакала она прежде от его унижений и побоев. Годами слезы лила она  втайне от всех, в томительном и долгом ожидании другого,  далекого и любимого.  И теперь он вернулся,  и никто их не разлучит. Нет препятствия, которое способно помешать ей взять положенное. Она сполна возьмет то, ради чего долгие годы терпела невзгоды.               

«Ничто не проходит даром…» - который раз про себя думала Гульзат и растворилась в пространстве автобуса, нарезающего виражи по дну извилистого ущелья.            

                Часть десятая.
Попеременно солнечным, теплым  дням набегали тучи и моросили короткие, мелкие дожди.  С запада поддувало теплым воздухом и это означало, что со дня на день на тонские берега упадет жаркая, завершающая фаза весны.   

Все побережье  пестрило,  ярко сияло бело-розовым цветом абрикосовых,  черешневых и местами яблоневых садов.  Они были повсюду, в каждом дворе,  да и на ничейных участках, по полям, вдоль арыков  и обочин дорог.               

Самат ходил в сад, проверял саженцы, разглядывал  пробившиеся из почек белые лепестки. Они пытались развернуться, но медлили. Только что высаженные, деревца не успели укорениться, и грунтовая влага еле достигала веточек, не наполняя  почки  нужным  питанием.

«В саду у Маджит-Ака  уже  отцвело.» - Думал Самат.  Он вспомнил таджикский кишлак и белые, в цвету, нескончаемые сады. И солнце таджикское вспомнил, испепеляющее уже с апреля  месяца. А здесь, в иссык-кульской котловине, лето приходит позже.   

В памяти чередовались, словно кадры диафильма, события из детства, связанные с этим временем года и соответствующие этим дням состояния природы.   Вспомнилось, как он, мальчишка, после школы сбрасывал  форму и, не тронув горячий обед в глубокой кесушке, поставленной на стол мамой, бежал через двор в сарай. Там в углу стояли удочки, и схватив те, которые были налажены под чебачка, он бежал вниз, к берегу.   Самат слышал позади себя проклятья матери, потратившей напрасно на разогрев лапши последние запасы газа.  В руках матери была джинсовая куртка, которой она трясла вслед, чтобы мальчишка вернулся и одел ее. 

«В это время  всегда было прохладно». - Вспоминал Самат, оставляя сад, чтобы подняться к дому.  Такой здесь климат у высокогорного озера, на высоте полутора тысяч метров над уровнем моря. Снега зимой почти не бывает - все выдувает Улан,  шквальный, студеный  ветер с Запада, проникающий из Чуйской долины сквозь Боомское ущелье.  Климат сухой, пустынный, несмотря на близость  воды. И весна затягивается надолго, не давая прогреться прибрежным песчаным пляжам до самой середины июня.   

Вода в это время в озере такая, что не накупаешься вдоволь.  Поныряешь малость и – на берег. Солнце горное,  цепкое, сжигает лицо - что летом, что зимой.  Не полежать долго на песке под солнцем – прожигает.               

Самат почувствовал порыв ветра – он был теплый. Над морем неслись облака. 

«Я должен был вернуться в этот дом. Самое время. Я у себя, в своем барачном поселке. И рядом Гульзат.» - Думал Самат. Он подошел к штакетнику и посмотрел в сторону соседних бараков.  Он не знал о спешном отъезде Гульзат в столицу,  и часто поглядывал в сторону дома Марипы-Апа.   
Уже второй  день был на исходе после мимолетной встречи с Гульзат.  Но она не появлялась. Это беспокоило Самата и порождало всякие домыслы.  Его приезд в поселок не взволновал подругу детства?  Время стерло и память не сохранила в ее сердце ни капельки из прежних чувств?  Все осталось в далеком прошлом навсегда и безвозвратно?   

Было бы так, если б не глаза Гульзат.  Разве ее  пронзительный, колючий взгляд серо-зеленых очей, и поднимающаяся в глубоком  дыхании грудь,  не говорили  об ее желании подойти, приблизиться,  дотронуться? Разве ее лицо не светилось неподдельной радостью?  Весь ее облик, не проронивший  ни слова, напоминал о той девчонке, бежавшей сквозь пыльное облако и отчаянно кричавшей вдогонку убегающему автобусу  «буду ждать!».

                *****
После полудня ветер выдул облака к Востоку и солнце упало на тонские берега.  Оно прожигало прибрежный песок, выпаривая из него остатки влаги.  Песчинки, высушенные солнцем, срывались и неслись по гладкой поверхности прибрежных камней, увлекая за собой только что пробудившихся от зимней спячки пчелок, неуклюже шевелящих лапками.
Близилось лето.               
               
К вечеру Самат с Дядей Гришей выбелили дом и, поливая друг другу  водой из кумгана, умылись.

Самат отказался выпить чаю.   Взяв большое махровое полотенце, он пошел к берегу.  Он неспеша шагал вдоль воды по прибрежной гальке подальше от поселка и,  миновав  пляж Кекилик, вскоре  дошел до больших камней.  Здесь он разделся догола и бросился в воду.  Он нырнул и поплыл у самого дна, выбрасывая руки с вытянутыми пальцами далеко вперед и загребая  рывками назад.  Вода была прохладная, совсем не летняя. Самат плыл с открытыми глазами, разглядывая камни и песок, вглядываясь в темную глубину впереди себя. Он вынырнул, когда закончился запас воздуха в легких, и, развернувшись, поплыл назад.   

Выйдя на берег, Самат  тщательно вытерся  полотенцем, энергично растирая им туловище, чтобы разогреть кожу.  Солнце хоть и клонилось к кромке горной гряды на Западе, но своими лучами еще согревало тело Самата. Накрывшись полотенцем по пояс,  он сел у большого валуна, прислонившись спиной к гладкой, еще теплой после жаркого дня, поверхности камня.

Закрыв глаза, Самат сидел так долго, трогая ладонями песок  обеими руками и успокаивая дыхание.  Он ощутил ветерок, предвестник бриза, когда после заката солнца горячий воздух, нагретый каменистым берегом, поднимается  вверх и устремляется  в сторону гор, останавливаясь  у красных песчаных предгорий.  Затем,  остывая в сумерках, уступает пространство холодному  воздуху, спускающемуся к берегу  с заснеженных горных вершин.               

Самат шевелил песок ладонью и слушал его шуршание. В один момент он почувствовал несоответствие движений руки и звуков песка под ладонью.  Он остановил движение пальцев, замер и прислушался.   Еле ощутимый шорох  где-то рядом продолжился.  Самат открыл глаза и повернулся. Он увидел Гульзат с левой стороны от камня.   То-ли от волнения, то-ли от быстрой ходьбы, она глубоко и прерывисто дышала.  Она смотрела на Самата широко раскрытым, прожигающим взглядом. В этом взгляде была нега и вожделенческая страсть.

Самат  хотел было встать, но вспомнил о том, что лишь полотенце закрывает его бедренную часть. Он глянул на стопку аккуратно сложенной одежды, лежащей в сторонке. Ему стало неловко.  Ничего не оставалось, как смотреть  на Гульзат, не вставая, снизу вверх. 

Было понятно, что она искала его. И нашла. Она шла к этому месту, не найдя его в поселке.  Она шла к этим валунам, направляемая внутренним инстинктом и памятью, как и в те далекие времена находя его здесь. И теперь ей надо было что-то сказать, произнести приветствие.  Но нужные слова, заготовленные загодя, мгновенно перемешались, потеряв последовательность.  Оставалось лишь неловко улыбаться, смущаясь своей забывчивости.

Гульзат показала рукой на трассу и кивнула в ту сторону головой.   Это означало, что она просто проходила мимо по каким-то делам и нечаянно увидела Самата, и решила подойти, раз такое дело. Она усмехнулась своей неловкости и тем нелепым словам, которые не произнесла.  Не найдя, куда девать руки, она положила правую руку на камень.   Оперевшись о твердь и найдя надежную опору, ей как-будто полегчало и она, выдохнув, успокоилась.               

– Ты сразу узнал меня в тот раз? – Спросила Гульзат.               

- Да. Узнал. Отчего-ж не узнать?! – Сказал Самат. Он решил все же встать, придерживая полотенце рукой.               

- Да ты сиди. Что ж вставать? – Сказала Гульзат, опередив его движение. Она взглянула на одежду Самата, лежащую поодаль и, улыбнувшись, присела на песок. Она придвинулась и протянула Самату руку.  Он взял ее руку в свою ладонь и почувствовал, как Гульзат сжала ее.  Она потянула его к себе. Тут случилось то, что нужно было совершить после дежурных слов, междометий и вздохов,  после длинных пауз и взглядов в морскую даль. Все это было теперь не нужным, лишним.  Надо было совершить этот обряд сближения даже не сейчас, а днями, или неделями позже. Чтобы все выглядело прилично в поведении простой поселковой женщины.  Но Гульзат пренебрегла  условностями и отдала себя внутренней воле, послушно повинуясь велению сердца, колотившемуся в этот раз так громко, как не было уже долгие, долгие годы.  С той самой поры, когда она в юности впервые расслабила мышцы ног, дав возможность юному Самату протиснуть свою ногу между ее колен. 

Гульзат откинулась спиной  к камню и притянула к себе  Самата.  Она обняла его, неподатливого и неуклюжего, и такого неловкого.  Она припала губами к его губам, не давая оторваться и вдохнуть воздух в длинном и жарком поцелуе. Она сползала с камня на песок, увлекая Самата за собой в крепком объятии, чтобы оказаться под ним. Обхватив  своими ногами его ноги и,  держа его цепко, она еще сильнее прижала Самата к себе.   И  так застыли они в долгом поцелуе,  жадно вдыхая запах друг-друга,  закрыв глаза в беспамятстве.

Надышавшись любимым,  и насладившись его вкусом,  Гульзат  оторвала свои губы и, прогнувшись, запрокинула голову назад. Она расстегнула пальцами пуговицы на кофте и обнажила свою грудь.  Самат, еще не придя в себя от столь стремительных действий Гульзат, стал целовать ее груди, тихонько, бережно  покусывая набухшие соски. 

Гульзат  задержала дыхание, и держала его долго, и потом выдохнула все, что было в легких, при этом издав тихий, гортанный стон.

Самат при этом почувствовал, как полотенце сползло каким-то невероятным образом и все средоточие его невостребованной энергии уперлось в ее плоть, оказавшейся нагой.  В ушах шумело, бьющееся сердце отдавало гулким набатом по всему телу, и все потемнело кругом. 

Перед взором Самата замельтешили люди, люди, люди…  И раздались крики многих людей,  слившиеся в единый рев толпы, и крестик прицела, шаривший беспорядочно по толпе, остановился на человеке, занесшем кирпич над милиционером, сидящим на мокрой земле с окровавленным лицом и прикрывшим рукой свою голову. 

Самат почувствовал, что сознание покидает его и он сделал усилие, чтобы оттолкнуться и опрокинуться навзничь.  Гульзат спешно приподнялась и встала на колени.  Поправив платье,  она убрала копну всклокоченных волос со своего лица.  Она  взяла полотенце и, развернув его, прикрыла  наготу Самата.   

Самат дышал отрывисто и часто, глядя в сумеречное небо, в сторону от Гульзат. 

-  Ты позабыл меня? – Спросила Гульзат.  Не дождавшись ответа, она встала, приподняла вещи Самата и подала их ему.  Она думала о том, что поспешила. Что не совладала с собой, оказавшись совсем близко от нагого Самата.  Ей стало неловко. 

Перед этим, пройдя длинный путь по берегу и выйдя на трассу, Гульзат прошла по обочине еще сотню метров.  Она оглядела берег и  решила было вернуться, но, задержав взгляд на больших валунах, спустилась к ним.  Она увидела Самата у камня и медленно подошла.  Случилось то, к чему Гульзат сама не была готова.  Она совсем не расчитывала как так быстро добиться физической близости с мужчиной, которого, наконец, дождалась. Она, подойдя к камню, где сидел Самат, смотрела на него, лежащего, слегка прикрытого полотенцем,  и, потеряв контроль над собой, сделала этот безрассудный  поступок, сравнимый с сумасшествием. Она сделала то, ради чего жила все эти годы в терпеливом ожидании.   Заготовив заранее дежурные слова  для этой встречи, она позабыла о них, стоило лишь оказаться рядом с тем, кто был ей так дорог.   Пусть что будет – пусть думает о ней плохо…               

Самат приподнялся, сел, оперевшись рукой о песок, стал одеваться. Он избегал взгляда Гульзат.               

- Ты зол на меня?  –  Спросила Гульзат.               

-  Нет.  Не думай так.  Дело не в тебе.  Я не готов.  Дай мне время. – Отвечал Самат через паузы.  Он встал.  Угасая, в его ушах еще слышился гул толпы. Он чуть встряхнул головой, надеясь избавиться от назойливых шумов. Ему показалось, что их стало меньше, совсем чуть-чуть.  Он оделся и, неловко улыбаясь,  притянул к себе Гульзат. Они обнялись.  Они стояли так долго,  прислонившись к валуну и согревая  друг друга,  пока солнце не скрылось за дальними горами.   Дунул вечерний ветер с ближних, снежных вершин,  и  где-то в кустах ухнул сыч. 

Они, взявшись за руки, пошли в сторону  трассы, чтобы прийти к поселку по дороге. Шли молча. Оба  думали о случившемся. И, думая об этом, были счастливы. Тот период сближения, через который они должны были пройти, произошел так быстро, как они и не предполагали. Оказалось, что предстоящие их встречи - прогулки вдоль берега, разговоры о чувствах, были излишни. Этот предполагаемый ими, схожий в целом, но различный в деталях, период сближения, был проигнорирован самой судьбой, как только они оказались рядом. 

Лишь Самату было неловко от неожиданно охвативших его сознание галюцинаций, прервавших их акт. Мужчина не ответил на вожделенный порыв женщины. Все так быстро и нелепо прервалось. Временами непроизвольно случающиеся видения и галюцинации вследствии давней контузии, сейчас возникли так не вовремя. 

Раньше в его сознании повторялись сцены  из того давнего боя в джиргитальском ущелье, когда он при свете луны ловил в прицел снайперской винтовки темные силуэты фигур, перебегающих от камня к камню.  И стремительно несущийся в его сторону снаряд с светящимся шлейфом позади…  А теперь эти люди на площади…  эти люди… и шум толпы.  И кусок брусчатки в поднятой руке… и выстрел. 

Любое объяснение могло выглядеть нелепым. А точнее – запретным. Разве можно такое рассказать Гульзат? Разве должна знать она о том, что случилось тогда на Площади…

И Гульзат, в свою очередь, была сконфужена такой встречей. Но винила за это себя.  Поспешила…  Она корила себя за преждевременность своего порыва. Неумение контролировать свои чувства  в глазах мужчины выглядит  похотью. Негоже женщине проявлять поспешность в проявлении чувств. Мужчине по душе женское благочестие, а не распущенность. Вот и не принял Самат в этот раз ее любви, выраженной так опрометчиво и рьяно.  Что-ж теперь корить себя? Все случилось непреднамеренно. И пусть.               

Так думали Самат с Гульзат,  прислушиваясь в темноте к шуршанию мелкой гальки под ногами. 

Когда они приблизились к мосту, Гульзат увидела в темноте силуэт.  Это был Чика. Он стоял, оперевшись о перила. Самат, увидев Чику, остановился.               

- Иди вперед. Я спущусь и пойду через пляж. – Сказал Самат.               

Гульзат замедлила было шаг.  Затем, не сводя глаз с Чики, уверенно устремилась вперед.               

- Нет. Пускай… - Промолвила она и потянула Самата за собой.               

Они пошли.  Когда Гульзат поровнялась с Чикой, она  остановилась и посмотрела  в глаза юноши своим беспощадным взглядом.   Кривая улыбка застыла на лице парня, его зрачки заметались.               

Гульзат выждала, чтобы Самат прошел вперед  и потом пошла следом.

Чика провожал взглядом темные силуэты фигур, пока они не растворились в темноте.               

Всю дорогу Самат с Гульзат не проронили ни слова. Достигнув крайнего, саматовского барака, они остановились.

- Не торопи меня. – Сказал вновь Самат. – Дай мне время.               

Гульзат поцеловала Самата в щеку и пошла прочь. Она приближалась к своему бараку и улыбалась. Она хотела смеяться, дать волю своей радости, но сдержалась на пороге дома. Что бы ни случилось теперь в этом поселке,  она уже знала наверняка, что прошлая жизнь канула в лету безвозвратно, и теперь все будет иначе.  И эта будущая неизведанность манила ее и радовала.  Теперь она не совершит  ошибку, как много, много лет тому назад. Теперь ни за что она не отпустит  Самата, чего бы ей это ни стоило.


Зайдя в дом,  Самат повалился на кушетку и дал времени успокоить себя.  Сумбурные видения, возникшие так не вовремя, не могут испортить радость встречи с любимой.  Самат знал теперь, что Гульзат ждала его, не смотря на супружество, которое, как  было теперь очевидным,  было принудительным. 
Ничто не могло омрачить чувств Самата. Увидела ли она, что и он рад этой встрече?  Разве не ждал он долгие годы разлуки этого часа? Разве не грезил в одиночестве этой женщиной в своих эротических фантазиях? Лишь однажды Самат нарушил клятву в верности, данную в порыве юношеской страсти много лет назад на жарком берегу. И в его жизни, в период долгих скитаний, на короткое время появилась другая женщина.

Это случилось, когда он пошел на поправку после тяжелой  контузии, полученной в бою во время баткенских событий*.  Тогда к нему пришло осознание ценности одной единственной, дарованной ему свыше, жизни.

Благодарный судьбе, начав жизнь сызнова, Самат не стал ограничивать себя моральными условностями и ограничениями. В госпитале, не употреблявший спиртного ранее,  он не отказывался от рюмочки-другой, когда вечером, после ухода лечащих врачей, в палате среди больных появлялась бутылочка. Идущие на поправку солдаты,  прошедшие боевое крещение в горах Чон-Алая, выпивкой глушили в себе  воспоминания  о пережитом в той кровавой мясорубке. 

Чуть позже, после полутора месяцев, проведенных на больничной койке,  Самата  забрал Сабит,  друг и сослуживец. Он отвез Самата в просторный дом на краю таджикского поселка, у берега широкой, мерной реки.               
               
Домом с верандой и фруктовым садом владела одинокая таджичка, вдова, потерявшая мужа в гражданской войне, годами ранее отбушевавшей в стране. 

Примкнув к одной из противоборствующих сторон, называвшихся «вовчиками» и  «юрчиками»,  хозяин дома был изрешечен пулями на баррикадах столицы.               

Гульбахор, так звали хозяйку,  оставшись без супруга и средств  к существованию, отдала двоих детей родственникам мужа, а сама приспособила  пустующие комнаты для сдачи в аренду. 


Привыкшая к постояльцам, хозяйка первое время  не обращала внимания на мужчину, проводившего большую часть времени взаперти.  Лишь по весне, когда отошли морозы,  она стала замечать, как затворник после полудня взял за  привычку выходить в сад. Устроившись на деревянную скамейку, он грелся на солнце и наблюдал, как накрываются цветом яблони.  Накинув длинный таджикский  чапан, оставленный  своим сослуживцем,  он мог просиживать до тех пор, пока солнце не начинало клониться за платаны у берега реки, и во двор опускалась сырость. 

*Баткенские  события — вооружённые столкновения между боевиками Исламского движения Узбекистана  и вооружёнными силами Киргизии в 1999—2000 годах.

Хозяйка часто видела, как Самат, зайдя  на кухню, наполняет водой стакан, чтобы запить  таблетки.  Когда однажды он попросил ее купить новую упаковку лекарств, и дал рецепт с деньгами, она, прочитав название,  обнаружила, что это обезболивающее средство. Женщина узнала от Самата, что он еще не совсем оправился от контузии, и его беспокоят головные боли.   

Взяв деньги, женщина не стала спешить в аптеку, а улучшила момент и показала Самату небольшую, уже початую, плитку темно-бурого цвета, которую вынула из спичечного коробка.  Она предложила попробовать это «народное средство от болей». Самат узнал в этом кусочке «ручник» - смолистую, спресованную массу гашиша.   

Самат замялся в нерешительности. Он улыбнулся, вспоминая юность, когда бараковские пацаны сунули ему папиросу с приятно пахнувшим дымком, и как они долго, после нескольких затягов,  надсадно хохотали, не в силах остановиться.   Тогда это веселительное средство не пришлось ко вкусу мальчишке - с непривычки тошнило, и весь позеленевший в лице,  Самат еле добрался до дома, чтобы  спрятаться в беседке.

Тот случай надолго отбил охоту к запретному  зелью, не дав юноше пристраститься к «травке», произрастающей  в предгорных лощинах . Этим баловством грешила небольшая часть поселковой молодежи, и Самат всякий раз сторонился тех из приятелей, которые  направлялись  за большие камни у мыса, прихватив с собой  плиточку «ручника».

Но, сейчас был другой случай, когда частые головные боли досаждали Самата, изрядно вымотая его в этот  период, когда было велико желание уже окончательно поправиться от болезни и заняться обычной  жизнью.  К тому же деньги, полученные от командования на лечение, пошли на убыль, а новых средств на лекарство в ближайшее время пока не предвиделось. И Самат, еще раз улыбнувшись хозяйке, утвердительно кивнул. 

Они не зашли в дом, а вышли в сад, к скамейке.  Гульбахор, присев, положила на подол халата спичечный коробок.  Открыв  его, она вытащила плиточку анаши, и ногтями наломала с него крохотные кусочки, которые сложила кучкой на подол рядом с коробком.  Она взяла папиросу и выпотрошила из нее табак в ладонь,  куда отправила и кусочки анаши. Она смешала все и, надкусив край папиросы, вытянула наполовину папиросную бумагу.  Несколькими короткими движениями она ловко забила табачную смесь в бумагу и удерживая ее, толкнула трубочку с тыльной стороны, уплотнив тем самым содержимое. Оставив кончик бумаги свободным, она скрутила его, а саму картонную часть папиросы надломила посередине, тем самым не давая сухой смеси высыпаться в рот. Ее движения были быстрыми, ловкими, и видно было, что она не новичок в этом деле. Она изящно устроила готовый «косяк» между двумя пальцами и, взяв из кармана кофты спички, сунула их Самату.  Самат поднес заженную спичку к папиросе…

Они курили, попеременно передавая папиросу друг другу.  Самат прятал свой взгляд от Гульбахор, а она,  искоса наблюдая за ним, улыбалась. 

Самат чувствовал, как тяжесть покидает голову,  внутреннее пространство черепной коробки становится прохладно невесомым.  Губы, словно резиновые, растягивались в улыбке, и никакие усилия не способны были вернуть выражение серьезности на лице. И он почувствовал прикосновение рук женщины. Она гладила его.  Взяв за руку, Гульбахор потянула Самата в дом. Там она завела размягшего постояльца в свою спальню и уложила на кровать. Расстегнув халат, она легла рядом.               

Недуг медленно угасал,  все еще сопровождая Самата  шумовыми галлюцинациями.  Приступы головной боли пошли на убыль.   

Гульбахор перестала брать у Самата деньги за проживание, поскольку нашла в нем друга и партнера, с кем выкуривала одну-другую папироску, и в постельных утехах заглушая тоску и горькие воспоминания о муже.  Она стала привыкать к Самату и в ее страстной душе появились чувства к одинокому подранку. Она была счастлива новым чувствам,  зародившимся во время весеннего цветения.  Мужчина, появившийся в период ее глубокой депрессии, стал надеждой на зарождение новой жизни.   Она души в нем не чаяла и окружила  заботой,  и была полна планов на их дальнейшее совместное проживание. Но, по своей женской наивности, она не могла и подумать, что ее радужные надежды не входили в расчеты мужчины. 

Самат,  почти оправившийся от недуга,  после бурных ночей, проведенных с любвеобильной вдовой, садился у окна и глядел через стекло на белый цвет, бушующий в  саду.   Он разглядывал черные извилистые стволы,  летающих пчел у соцветий,  и тихо, незаметно для спящей рядом женщины, вздыхал. 

Мысли Самата простирались за пределы белого сада. Они летели через горы и перевалы, туда, где солнце поднималось над бескрайней водной гладью, где у берега так же цвели урючины, обрамляя  белым цветом дома просыпающегося барачного поселка.

Однажды на рассвете, сидя нагим у окна, и почуяв запах кизячного дыма, проникавшего в дом с улицы, и взглянув на зарево в окне, Самат тихо встал и осторожно, чтобы не разбудить хозяйку, оделся.  Он проверил портмоне в нагрудном кармане куртки, в прихожей выпил студеную воду с ковша и не спеша, чтобы не скрипнуть дверью, вышел.


Эти воспоминания просачивались сквозь дремлющее сознание Самата, когда он, лежа на кушетке в своем доме, думал о недавней встрече с Гульзат. Случившаяся так неожиданно на берегу у камней, и так неловко прервавшаяся, их встреча оказалась далекой от эротических фантазий, посещавших его  в долгие годы одиночества.  Эти грезы не были похожи и на затянувшееся, бурное рандеву с вдовой-таджичкой, наделившей своего партнера богатым и разнообразным любовным опытом.

Самат знал, что нет повода расстраиваться и всему есть свое время. Все, что связано с Гульзат, должно произойти естественным путем, без излишней спешки. Ведь, он вернулся надолго, навсегда. Чтобы воссоединиться с той, которую оставил так нелепо в пылу юношеских обид. Вернулся, чтобы любить.


                Часть одиннадцатая.
Наутро Самат  глянул в свой мобильник и увидел там сообщение, написанное без знаков препинания:  «уничтожь симку  возьми новую  маякни». 

Самат  догадался, кто это.  Только один человек знал этот номер, и это был Сабит. Они познакомились на призывном пункте в одном из небольших провинциальных городов Ферганской долины, куда Самат попал после двух лет, проведенных  в медресе.  Оба начали службу в приграничной воинской  части на юге Узбекистана.  Оттуда их двоих перевели в 15-ю бригаду  Главного Разведывательного Управления, в только что сформированый  разведотряд специального назначения, предназначеный для боевых действий на территории  соседнего Таджикистана.  Этому способствовал Аман-тайке, который тогда оказался в командовании, как офицер запаса, имевший боевой опыт в афганской войне. 

Тогда, в самый разгар гражданской войны в Таджикистане, для содействия в восстановлении конституционного строя и был сформирован этот отряд, названный «Народным Фронтом Таджикистана».

Группу переправили в Курган-Тюбе, где Самат с Сабитом прошли свое первое боевое крещение. В течение недели их небольшой стрелковый расчет пытался взять контроль над селением, удерживаемый «вовчиками», частью из оппозиционных исламистских объединений. Там они с Сабитом и еще четырьмя стрелками чуть было не попали в окружение  боевиков. Выходили ночью, когда за ними из штаба был послан БТР.  Это был вынужденный отход.

На следующий день с подкреплением, они, все же, выбили «вовчиков» из селения и, по открывшейся дороге в направлении Душанбе пошли основные силы Народного Фронта.  Эти военные формирования были призваны поддержать «юрчеков» -  проправительственные силы, поддерживающие демократическую, светскую  форму государственного устройства.               

Самат, не раздумывая, вытащил из мобильника симкарту и надломил  ее пополам.  Он взял куртку и вытащил из нагрудного кармана новую симку. Он всегда держал при себе запасную.  Это была профессиональная привычка.

Он вышел во двор и направился в сторону моста у пляжа Кекилик.  Там он вышел на трассу и сел на маршрутку,  и доехал до Каджи-Сая, что в двенадцати километрах от Тона.  Так он путал след.  Активированный мобильник мог показать свое местонахождение. Что было противопоказано определенное время после наемной службы.

Оглядевшись, Самат спустился к городскому пляжу и сел на скамейку.  Он вынул телефон, набрал номер Сабита, и через пару гудков сбросил вызов. Через минуту Сабит перезвонил.               

- Есть работа.  На моей стороне. Нужен напарник.  Хорошие условия.  Да-нет?  Если «да», то я встречу с бумагами на твоей стороне у дувала. – Говорил Сабит короткими, сухими фразами. 

Между ними это вошло в привычку – немногословность, когда по интонации, по отдельным ключевым словам можно определить развернутую и полную картину. 

Сказанное Сабитом означало, что надо переехать через границу по поддельным документам, для чьей-то охраны или где намечаются гражданские волнения, митинги.      
 –  На твоей стороне мутно.  Освежай связь. - Продолжил Сабит.

Самат понял из сказанного – обстановка в его стране неблагоприятная, для осторожности лучше менять сим-карту.               

-  Нужно подумать.  Дай время. Завтра отвечу. – Тихо произнес  Самат.            

Он отключил мобильный.  Он смотрел на море, на волны, и ему вспомнилось Кайрак-кумское  Водохранилище на юге Узбекистана, куда их,  годовалых черпаков, возили купаться в период летнего солнцестояния. 

Все вокруг выгорало под жарким узбекским солнцем. От пекла негде было спрятаться. В тени было за сорок. Гимнастерки в верхней части спины были белые от высыхающего пота  и ткань в том месте часто расползалась  во время физзарядки. Такую одежду передавали новобранцам.  Лишь редкие вылазки к водохранилищу  спасали солдат.               

Самат был не рад звонку товарища. Он знал, что Сабит рано или поздно даст о себе знать. Но не думал, что так скоро. Совсем не то время, чтобы вернуться к  ремеслу, которое было единственным, к чему он был пригоден.   Сейчас, когда жизнь повернула в другую сторону, Самат учился жить мирной, оседлой  жизнью, приспосабливаясь к многочисленным гражданским навыкам, связанным  с заботами о своем жилье.  И учился жить рядом с любимой женщиной,  которую нашел через долгие годы разлуки. 

Совсем не своевременный звонок. 

Ранним утром, когда рассвет лишь наметился на горизонте, Самат  достал из подпола  сумку и вынул оттуда оружие.  Это была снайперская винтовка.  Приклад  был отдельно от ствола с боевым механизмом,  обоймой и  оптическим прицелом.   Он сложил  все на стол,  проверил  обойму,  протер тряпкой  детали.  Вернув все  в сумку, Самат вышел с ней на улицу. Он пошел в сторону складчатых  гор за трассой.  Через дорогу он прошел быстро, почти бегом и,  оглядываясь по сторонам, вошел в узкое ущелье.               

Самат  шел по дну  каньона,  по высохшему  руслу  речки,  петляющей  зигзагами.  Отвесные  стены сужались  и  Самат останавился.  Он огляделся.  Это подходящее место.  Он положил сумку на землю и пошел к  скале.  Выбрав ровное место, он ножом выцарапал на отвесной стене силуэт человека, вернулся к сумке,  достал оружие,  пристегнул приклад. Глядя в окуляр, направленный на мишень, настроил его.  Крестик прицела в окуляре остановился  на «шее» выцарапанного силуэта в районе сонной артерии. 

В это время раздался  крик птицы. Самат поднял голову и увидел  над скалами  парящего в небе коршуна.  Птица, не махая крыльями и делая круги, поднималась над каньоном все выше и выше. Горячий воздух, нагретый скалами, подхватил птицу и понес ее вверх. 

Когда-то это было.  Увиденное напомнило Самату  стрельбище в знойный полдень, когда точно так же над головой Самата,  курсанта «учебки»,  раздался крик птицы, которая точно так же плавно, без взмахов, нарезала круги в синем ферганском небе.

Самат завороженно наблюдал тогда за магическим полетом хищной птицы, пока не услышал шаги инструктора за спиной.  Самат опустил голову и припал глазом к окуляру  прицела.  Он навел крестик на переносицу между бровями  на «лице» графической фигуры, прикрепленной  к листу  фанеры. Он прислушивался к шагам инструктора,  который прохаживался позади лежащих не земле курсантов.  Было слышно, как он остановился совсем близко позади Самата. 

Раздалось несколько выстрелов.   Курсанты  лежали на выжженной  и утрамбованной глине  в одном  ряду, каждый напротив своей мишени.  Но инструктор, капитан запаса, Журамурат Хаитов,  остановился именно у Самата.   Этот бывалый вояка, прошедший «Афган», имеющий боевые награды,  не раз тяжело раненый и чудом оставшийся в живых,  уделял Самату больше внимания, чем остальным.  Самат с самого начала показывал лучшие результаты и по итогам  учебных стрельбищ выделился в лидеры.             

Самат выстрелил.  Он не видел с расстояния двухсот метров дырочку от пули, но был уверен, что попал в цель.  Инструктор посмотрел в бинокль.               

-  Победа бывает разной.  Мало «ликвидировать» противника.  Искусство стрелка, его основная задача,  бывает и жестокой, и гуманной.  – Произнес тихо Хаитов.               

Самату  были не понятны слова капитана.   Он  ждал продолжения.               

- Щади лицо.  Зачем уродовать?  –  Тихо, вкрадчиво говорил  Наставник. – Достаточно жизненно важных мест в физиологии человека.  И любое из них смертельно.  Ничего не стоит опустить ствол на пол-милиметра ниже и поразить сонную артерию.               

- Какая разница?  Вот так, в лоб попасть - вернее? –  Робко произнес  Самат.      

- Если тебя устраивает легкое решение, то – да.  А ты усложни задачу.  Оставь лицо чистым. -  Продолжил Хаитов. –  Близкие  родственники, друзья  твоего противника будут благодарны тебе.  Любая работа, как искусство – должна быть чистой,  опрятной. 

Сказанное  Хаитовым  удивило Самата.  Разве можно лишить жизни человека и при этом заботиться об чистоте и опрятности совершенного?

Самат готовился к следующему выстрелу.   Он навел крестик прицела на левую сторону шеи,  где,  как его учил наставник, находится сонная артерия, питающая мозг человека, поражение которой несет  быструю смерть. 

Самат медленно спустил  курок и раздался  выстрел.  Наставник  поднял   бинокль.  Он увидел  дырочку на шее, чуть левее центра.   Он присел, похлопал  по плечу Самата.      


- Если смерть твоего врага неизбежна, сделай ее быстрой.  А значит – гуманной. –  Произнес  Хаитов.  Он встал и, отряхивая колено от пыли,  отдал команду «вольно».               

Самат встал и тоже отряхнул с себя пыль. «Еще и гуманной…», - подумал он.

В это время на стрельбище въехал  ГАЗик  и из него вышел  рядовой, водитель.  Увидев инструктора, он подбежал к нему и  взял под козырек. 

- Разрешите обратиться, товарищ Капитан.  Вас вызывают. Срочно.  Из Ташкента начальство приехали. - Отчеканил солдат.               

- Что там стряслось. - Тихо произнес инструктор и скорым шагом  пошел к  машине.               

Наступил полдень и  курсанты спрятались от жары  под навес.  Кто-то принес воды в ковше. Пили  по очереди.               

В самой части, после обеда, скомандовали построение.  На плац вышел  начальник учебного  корпуса, полковник Джураев.  Он оглядел курсантов, кашлянул. Начал говорить тихо, с паузами:               

- Вам известно, что в соседней республике идет гражданская война.   Происламская объединенная оппозиция выступила против официальной власти.  Пролилась кровь.  Правительственные вооруженные силы  ослаблены,  им нужна помощь.   Из Ташкента приказ пришел.  Нас переводят  в распоряжение Пятнадцатой Бригады специального назначения  ГРУ.   Сформирован  отряд  - «Народный Фронт Таджикистана» под командованием Владимира Квачкова.  Старый  сослуживец.   Через Афган вместе прошли.  Он просит помочь – стрелки,  снайперы,  нужны в первую очередь. Часть из вас прошли хорошую подготовку, можно сказать – профессионалы.               

Курсанты переглянулись, улыбаясь.               

- А теперь – слушай мою команду.   На сборы два часа.  Выдвигаемся к вечеру.  Заполночь будем по месту назначения.  Название местности засекречено.   Вольно!  Выполняйте приказ.               

Ночь выдалась звездная, с полной луной. В крытом УАЗе сидели курсанты, водитель и сопровождающий, сержант Гладков.  Он знал местность и должен был доставить  стрелков на позицию.

Машина на пониженной передаче преодолевала перевал.               

- Обустраиваться времени не будет. Приказано до рассвета занять позицию.  – Медленно говорил  Гладков. - Там боевики  укрепились у дороги, которая ведет из Куляба в Курган-Тюбе.  Там их логово.  Вакхабистский осинник.  К  городу  не могут прорваться  части Народного Фронта,  бронетехника.  Обстрел ведут с гранатометов,  крупнокалиберных пулеметов.  Надо их обнаружить и ликвидировать. 

Курсанты переглянулись. Они не могли сдержать улыбку. Будто все происходящее было продолжением плановых учений.  Разве могли они предположить, что фанерные мишени, которые они сотнями «ликвидировали» на стрельбище, так скоро сменятся живыми человеческими фигурами, передвигающимися от дувала к дувалу, от камня к камню,  в окрестностях таджикских селений? И неслышный спуск курка будет означать чью-то прерванную жизнь, когда горячая, алая кровь прольется ручьем на сухую, утоптанную глину и станет медленно впитываться в нее.               

Машина остановилась. Гладков приказал выключить фары и сам вышел. Курсанты напрягали зрение, привыкая к темноте.  Сержант прошел вперед, оглядываясь по сторонам.   Его силуэт вскоре растворился в ночи. 

Через некоторое время из темноты раздался короткий свист.  Курсанты вышли из машины и пошли вперед.  Они увидели силуэт  сержанта.

- Берите вещи, оружие. Водителю скажите,  пусть ждет. Я вернусь.               

Курсанты привыкали к темноте и разглядывали очертания гор, освещенных луной. Сержант вел группу еще метров двести, пока не появились развалины небольшого глинобитного строения. 

Группу встретил лейтенант, Сабит Маданов, командир пулеметного расчета, укрепившегося среди глиняных стен.  Сержант Гладков, не прощаясь, исчез в темноте.               

Наступил рассвет.   Курсанты разглядывали  местность. Они находились на небольшой возвышенности.  Оттуда хорошо просматривался пустынный, почти без растительности, каньон,  и дорога.   Лейтенант разглядывал карту, освещая  ее фонариком.               

- Вот, здесь – мы.  Вот дорога.  Поворот…  - Лейтенант оторвал взгляд от карты и, глядя вдаль, показал  карандашом в сторону, где дорога делала крутой поворот и уходила вниз, к долине. - Там, у поворота, заброшенные сараи, где расположился расчет из двух  пулеметов. Есть «калаши» и, вероятнее всего,  гранатомет.  Хорошо укрепленная позиция.  Они там камнями  обложились.  Возможно, есть снайпер.  Их хотели взять штурмом, но они не подпускают на близкое расстояние.  Разделитесь по двое.   Вы оба – лейтенант указал на Самата и Ермека, второго курсанта - обойдете отсюда. Он ткнул соломинкой в карту. - И отсюда.  Здесь закрепитесь.  Надо ликвидировать  их издалека, с высокой точки.  Во-о-о-о-н  оттуда.  – Лейтенант указал рукой на возвышение метрах в ста пятидесяти.  – Они ждут колонну.   Они не знают, что мы здесь -  мы сюда в темноте подтянулись. Когда накроем их с минометов, им там не усидеть.  Они зашевелятся, начнут перебежки. Не прозевайте, открывайте огонь. На вас вся надежда.  Пока солнце не встало – пошли.               
Самат  с  Ермеком направились по оврагу вверх.  Добравшись до больших камней, они  закрепились на расстоянии друг от друга.  Установили винтовки между двумя небольшими камнями.               

Рассвело.  Первые лучи коснулись крыши сараев.   Самат смотрел  в окуляр оптического прицела,  наводил  резкость.   Он заметил, как что-то  блеснуло в отверстии в каменной кладке.  Это, скорее всего,  блеснул металл, отразив озаряющееся рассветом небо. Рядом, у дувала,  шевельнулась фигура.   

Внимание Самата привлекло  движение в низине под сараями.  Там были заметны несколько человек, с калашниковыми,  в руках одного из них гранатомет.   Видно было, как тот, пригнувшись, быстро отделился  от сараев.   Он  быстро добежал до камней у склона и спрятался  там.   Самат взял его  в прицел,  не упуская  из виду.   

По рации раздался шепот:  «огонь!». 

За спиной раздались  минометные залпы и вой летящих снарядов прорезал тишину ущелья.   Снаряды разорвались чуть поодаль от сараев, но один, все же, достиг цели.  Раздались  крики.  Там уже обнаружили источник минометного залпа и со стороны сараев раздались автоматные очереди. 

Позиция  минометного расчета была у самого склона, и гора бросала глубокую тень на развалины.  Трассирующий дождь со стороны боевиков лег на позицию, вонзаясь свинцом в глинянные стены. Саманные кирпичи  надежно защищали  минометчиков.  Но глина  наверняка не выдержат снаряд гранатомета. 

Самат понял, что медлить нельзя. И он оказался  прав.  Было  отчетливо видно, как там, среди камней, человек поднял оружие.  Самат спустил курок.  Он увидел, как  человек с гранатометом на плече медленно повалился на бок.   

Со стороны сараев были видны  вспышки  и раздались  автоматные очереди.  И снова  обстрел вели по минометной позиции. 

Самат  слышал сухие  выстрелы своего напарника.  Ермек убрал  двоих, или даже больше.  Внезапно автоматы смолкли.   Было ясно, что боевики  поняли, что по ним огонь ведут из снайперской винтовки.   И теперь они хотели  обнаружить снайперов по звуку. 

Самат посмотрел в сторону Ермека.    Тот,  прижавшись  щекой к большому камню,  приложил палец к губам.  Самат ответил кивком.   Он слышал, как бешено колотится сердце и шумит в ушах. 

Снова позади раздался залп минометов и снаряды  с душераздирающим воем опустились  прямо  в центр  сараев.   Обломки деревянных балок и куски камней   разлетались далеко по сторонам.   Оттуда отделилось три  человека, двое из которых несли пулемет. Они устремились вверх по каменистой насыпи.  Если они достигнут крупных валунов  и займут позицию, то оттуда  их трудно будет выбить огнем минометом. 

Самат выстрелил и увидел, как один из тех, кто нес пулемет, упал.   Тот, что с автоматом,  открыл огонь на звук выстрела,  в сторону Самата. В полуметре от него взвигнули и, отрекошетившись от камней, в небо улетели пули.               

Раздался выстрел Ермека.   Боевик упал.   Другой  хотел было поднять пулемет, но, раздумав, бросил его и перебежками, от камня до камня, стал  удаляться, чтобы достичь гребня марены, которая  должна была скрыть его от обстрела. Но пуля Ермека достигла его на самом гребне каменной насыпи.

Наступила тишина. Она длилась долго. Никакого движения среди развалин сарая не было заметно. Было очевидно, что операция завершилась. Стало слышно, как лейтенант Маданов по рации докладывает  обстановку.      

Получасом позже по трассе в сторону Курган-Тюбе пошла колонна.   Самат с Ермеком дождались ГАЗика, чтобы последовать за колонной следом.               

Прошло без малого семь лет. За это время остатки таджикской оппозиции слились с крупным военизированным объединением «Исламское Движение Узбекистана»,  к которым примкнули группировки иностранных террористов-наемников.  Сформировавшие  свои базы в горной местности Афганистана и Таджикистана, эти силы вторглись на территорию юга Кыргызских земель.  Их целью было проникнуть на территорию соседнего Узбекистана, чтобы, объединив разрозненные группы исламистов,  создать в Ферганской долине  основу центральноазиатского, так называемого «Исламского Халифата». 

Со стороны Кыргызстана  при военной поддержке  соседних республик начались  развернутые боевые действия против радикалов-исламистов.   

Подразделения оперативной группировки войск осуществляли массированное огневое поражение  бандформирований.  Неся значительные потери,  террористы вынуждены были отступить.  Мелкими группами они двинулись через ущелье Хаджа-ачкан, чтобы через  перевал Тельбе проникнуть в сторону  Жергетальского района Таджикистана,  где таджикские власти должны были остановить их дальнейшее продвижение  и  по возможности полностью уничтожить их. 

В горы были отправлены  спецподразделения, в том числе  группа снайперов, прошедших боевой опыт в Таджикистане.  В их числе был Самат.               

Это была осень, октябрь 1999 года.   Остатки  бандформирований, отступая,  поставили цель  проникнуть на территорию Таджикистана и там, создав базы,  обосноваться на зимний период.  В то же время  они хорошо понимали, что им будут препятствовать таджикские про-властные армейские формирования и пограничные части.   Они знали, что по другую сторону перевала их ждут, чтобы уничтожить.  Разведка радикалов сообщила, что таджикская сторона устроила блокпосты и засады.  Но у бандитов  не было выбора - наступали морозы. 

Первые группы радикалов пошли горными тропами через перевал  глубокой ночью.

Самат был прикреплен к пулеметному расчету одной из пограничных частей.  Он  занял позицию на высоте среди скал. Он тщательно готовил место – обложил вокруг себя стенку из рваных камней, оставив небольшое окошко для ствола с прицелом. 

Поступила оперативная информация, что группа  боевиков численностью чуть более  двадцати пяти человек миновала перевал и спускается по дну ущелья, разделившись на части.  Впереди, на расстоянии ста метров,  идут двое.  Было решено пропустить их  и дождаться остальных.               

Ночь выдалась ясной, были видны кусты и камни  по склонам и дну ущелья.   Как и ожидалось, на горной тропе появились темные силуэты - сначала прошли двое, и следом, на значительном расстоянии, появилась группа. Но их было не более  двеннадцати  человек.  Очевидно, что  боевики  почуяли засаду и, как и предполагалось,  разделились надвое. 

Чуть ниже, в пол километра, был блок-пост, который надежно защищал ущелье от проникновения сверху.  Поэтому пропустили и вторую группу. По рации на блок-пост было сообщено о продвижении боевиков.               

Когда появилась оставшаяся половина, пулемет из укрытия открыл огонь.  Несколько боевиков  были убиты первым залпом.  Остальные  залегли в камнях по обе стороны тропы.  Они открыли ответный огонь из автоматов. 

Самат, определяя противника по вспышкам и трассирующим пулям, бил по ним из винтовки.  Боевики  смолкли.  Они знали, что работает снайпер.  Они не хотели обнаруживать себя.  Пулемет тоже прекратил  стрельбу, чтобы не выказывать  себя и не вызвать огонь в свою сторону. 

Установилась тишина.  Началась игра нервов.  Никто не хотел начинать первым.  Это  продлилась чуть более  часа.  Зная, что рассвет принесет преимущество тем, кто располагался выше по склонам  и шансов   не останется,  боевики пошли на прорыв.  Большая часть из них перебежками  кинулась  вниз, оставив  для прикрытия два автоматных ствола, которые  без остановки вели огонь в сторону пулеметного расчета.  Тот  в свою очередь  тоже открыл не  прекращающийся, шквальный  огонь  по боевикам.            

Самат, определив точку по вспышкам, ликвидировал еще одного боевика из тех, кто прикрывал отход основной группы.  В тот момент, когда уже было понятно, что  вторая группа уничтожена, Самат боковым зрением увидел слева от себя, выше по ущелью, вспышку.  Он увидел, как в его сторону несется снаряд. Он слышал шипение,  усливающееся в складках ущелья и зловеще  множащееся до самых вершин обоих склонов.  Самат успел лишь перевернуться и упасть ничком, прижавшись к основанию большого камня.  Он услышал сильный хлопок за спиной и тяжелый  удар по затылку.  Он почувствовал, как на него посыпались камни и как быстро наступила  мгла. 

Иногда сознание пыталось овладеть им и он слышал обрывки фраз, звучащих  коротко, глухо. Ему казалось, что он накрыт с головой толстым ватным одеялом, и он пытался произнести слова, просил,  чтобы одеяло убрали. Но никто не слышал его.  Он слышал гулкий звук вертолетного мотора, и сделал попытку помахать рукой, чтобы его заметили и забрали. Он не хотел оставаться здесь, среди холодных камней, забытый и никому не нужный.            

Вслед первой группе боевиков-исламистов  по ущелью шла вторая,                численностью превосходя предыдущую  вдвое.  По замыслу их главарей первая группа должна была обнаружить правительственные силы и принять на себя главный удар.   Как только по ущелью раздались первые звуки начавшегося боя, вторая группа остановила продвижение, но отправила небольшой отряд из восьми человек, вооруженных  автоматами и двумя гранатометами.  Они должны были  оценить обстановку, огневую мощь противника и по возможности нанести вспомогательный удар. 

Как только бой попал в поле зрения  боевиков, они засели, сохраняя безопасную дистанцию и не обнаруживая себя. Они наблюдали,  высматривая  месторасположение  огневых точек.  Тогда-то они и заметили вспышки снайперской винтовки, расположенной намного выше по склону, у подножья скалы.  И, не дожидаясь полного уничтожения своих, они сделали первый залп из гранатомета по позиции снайпера.  Выжидая, они прислушивались к выстрелам.  Зная, что «ликвидировали» стрелка,   последующими выстрелами они на время погасили активность  пулемета, тем самым дав возможность вернуться оставшимся в живых боевиков.               

Вся группа  вынуждена была отступить к перевалу.  Часть из них через скалы, труднопроходимыми тропами,  покинула ущелье.  Остальная группа начала сооружать укрепления, в надежде переждать некоторое время на перевале.

Как только солнце поднялось над горным хребтом, со стороны кыргызстанской территории  раздался звук моторов и вскоре  боевики увидели  вертолеты, которые шквальным огнем бортовых пулеметов  обрушились на их позиции.  Они кружили над ущельем, пока не израсходовали весь запас боеприпасов.  Тишина длилась не долго. Вскоре появился кыргызский спецназ и остатки боевиков  сдались в плен.         

Самата быстро нашли. Он был частично засыпан рваными  камнями,  обрушившимися от попадания в скалу снаряда.   Трикотажная шапка с тканевой повязкой защитного цвета лежала в полуметре от Самата и  на затылке у него была оторвана часть кожи с волосами.   Была задета кость. Из раны сочилась кровь. Вероятно,  отрикашетивший при взрыве  кусок камня,  вскользь задел голову.   Но было видно, что серьезной опасности  рана не представляла. 

Самат оставался  без сознания, когда подоспевшие с пограничниками санитары  на месте сделали перевязку головы.  Он был оглушен взрывной волной, но проникающих ранений не оказалось.  Его перенесли на носилках к автомашине двумя километрами ниже по ущелью и сразу же отправили  в ближайшую поселковую поликлинику, где врач, внимательно осмотрев раненного, сделал заключение – контузия. 

Самат пришел в себя на следующие сутки и провел в поликлинике еще несколько дней, пока его не перевезли в стационар Кулябского военного госпиталя.


Теперь, сидя не корточках,  Самат смотрел в небо, разглядывал края каньона.  Здесь гористые окресности Тона, все изрезанные складками  и лощинами, напоминали Самату  Джиргитальские предгорья.  Там, в таджикских горах,  приходилось отсиживаться  в таких же узких каньонах с высохшим руслом ручья, в ожидании  марш-броска  навстречу  подходившим отрядам  исламистов.   

Давние  события  всплывали  в памяти Самата,  словно нарезки из когда-то виденного боевика.

Птица в небе, нарезая круги, исчезла за гребнем скалы. Самат опустил голову и посмотрел в сторону скалы с нацарапанной мишенью на ней.

Оперевшись коленом о сухой песок,  прижав приклад к щеке,  он глядел  в окуляр оптического прицела, и картина той далекой войны вновь пронеслась рваными картинками в его сознании.  Там, в этих хаотично сменяющихся кадрах мелькали и те студеные ночи в ущелье, и бегающие между камней  темные силуэты  боевиков, и  трассирующие пули по всему ущелью, и яркие вспышки слева от себя, и стремительно несущийся в его сторону снаряд.              И… улыбчивая таджичка в доме у реки. 

Перед галазами вновь замаячил крестик прицела, сквозь который возникла  столичная  площадь и люди в гражданской одежде.  Они бежали  волнами  через всю площадь к воротам Белого Дома и остервенело кричали, размахивая руками с крепко сжатыми в пальцах булыжниками.   Тогда, расположившись на крыше,  Самат водил прицелом по толпе и слышал рядом с собой выстрелы, после которых кто-то на площади падал, разливая по асфальту алую  кровь. Он вспомнил, как перевел винтовку на деревья у площади, и увидел в прицеле сидящего у дерева человека в милицейской форме.  И поодаль  группу из мужчин, отставшую от толпы, и фигуру в бейболке с опущенным на глаза козырьком.

Самат  опустил винтовку.  Он положил конец ствола на песок и закрыл глаза.  Он терпеливо ждал, когда его сознание, оставив прошлое, вернется в настоящее, и  когда прекратиться гул вертолетного двигателя, и вой падающих минометных снарядов, и мельтешащие перед глазами темные силуэты боевиков и…  люди на Площади с булыжниками в руках.

Он ждал,  когда исчезнет эхо  пулеметной очереди в горном  ущелье  и крики необузданной толпы на городской площади.  Он понимал теперь, что тысячи граждан, собравшихся в центре столицы и выступивших  против законной власти с одной стороны,  и  отряды  боевиков  с гранатометами  в таджикских горах  с другой – не одно и то же.   Это разные по судьбам  и поставленным целям,  люди,  нарушившие  привычный распорядок в своей жизни.  Они переступили  порог дозволенного и общепринятые  в обществе  правила  уступили место бесконтрольной  стихии  чувств.

В первом случае – сограждане, среди которых наверняка было немало и земляков-иссыкульцев, с которыми его, уроженца тонских берегов, связывало общее прошлое,  а с другой стороны чуждые по происхождению и намеченым целям инородцы.

Там, в глубоких ущельях, когда Самат брал в прицел темный  силуэт  с гранатометом в руках,  он видел врага, от которого исходила опасность. Он ни секунды не сомневался в том, что многочисленные группы вооруженных до зубов  боевиков, движущиеся вереницей по горной тропе, представляют угрозу для  сотен тысяч мирных граждан,  их размеренному, привычному  укладу жизни.  И напротив, эти мирные жители, собравшиеся со всех уголков страны на центральную площадь столицы перед Белым Домом, пришли от отчаяния и безысходности, когда  их обыденная жизнь стала нестерпимо тяжела.  В этих нелегких, повседневно-рутинных буднях, в ожидании достойной  судьбы,  иссякло терпение,  и осталось лишь оставить свой кров  и ринуться за правдой в столицу,  туда, где  распоряжаются их судьбами.  Они пришли в отчаянии,  чтобы громко заявить о себе и выразить свое недовольство, в надежде  быть услышанными.  Но чья-то невидимая,  умелая рука,  повернула  мирный протест в  противоправное  русло,  подогревая агрессию и животный инстинкт, таящийся в человеке по природе своей.  И свершилось непоправимое.               

Оттого и не слушалась рука,  направившая оружие на этих людей,  временно  потерявших рассудок и увлеченных пламенными речами взявшихся ниоткуда лидеров-активистов.  Помнил Самат, как палец на курке перестал повиноваться, и как вынужден был  он сделать  ложные выстрелы, чтобы обозначить себя, но умело направить пулю мимо движущихся фигур. 

Слышны были выстрелы рядом, с обеих сторон, расположившихся на небольшой дистанции таких же, как он, стрелков.  И падали люди.  Падали, сраженные  рукой профессиональных снайперов.   Профессиональных  убийц…


Самат быстро встал и огляделся. Было за-полдень и темные тени легли на другую сторону  каньона.  Он теперь знал,  как  ответить Сабиту на его предложение.  И ответом будет – «нет».   

Самат  сложил винтовку в сумку и пошел в сторону поселка. Ему стало легко и свободно, стоило лишь принять это простое решение.  Он шел и смотрел в сторону моря.  Оно было синее, по всей поверхности покрытое белыми барашками. 

Только сейчас,  оказавшись вновь на этих прохладных берегах, Самат осознал, как далеко его забросила судьба в места, куда по доброй воле не попадают.  Не должен был он оказаться там, где разгораются пожары  и  льется кровь.  Его оторвали от этих берегов во времена лихолетья,  в которые  они с матерью  оказались в первые годы послесоветской разрухи.   Не так уж и безысходным было их положение, чтобы решить его таким  нелепым способом, отправив подальше от родных мест.  Как бы не было трудно в ту лютую годину, обрушившуюся с развалом Союза на небольшой прибрежный поселок, ничто не может оправдать поступка матери, отправившей  мальчишку в никуда,  в неизведанность,  обрекая   на мытарства и лишения, сопряженные с риском, когда он так часто оказывался на краю жизни и смерти. 

Лучшие годы Самат провел вдали от этих бескрайних, песчаных  берегов и синего-пресинего моря,  и от всего привычного и любимого.   Вдали от близкой сердцу  Гульзат, выданной замуж против своей  воли за соперника Жоки.               

Самат  поднялся на трассу и вскоре  достиг бараков.  Согласно внеглассным  правилам, после выполненного задания, стрелкам-наемникам было предписано не оставаться  на одном месте длительное время.   Они должны были избегать мест, где их личность может быть узнаваема.  Самат пренебрег этим правилам.  С того момента,  когда он покинул город в самый разгар начавшихся беспорядков,  он направился не в соседний Казахстан, и далее в Таджикистан, гражданином которого являлся, а вернулся на свою малую Родину, где он родился и где прошло его детство. 

Там, в пригороде, в ремонтных боксах,  Самат  оказался так близок к родным местам , когда реальность  найти и встретить  ту, которую бережно держал в своей памяти,  была так очевидна. 

Все эти годы  мысль о Гульзат согревала солдатскую жизнь Самата, и ни разу его не посетило осознание окончательной разлуки, когда из памяти начисто исчезает образ когда-то любимого человека. 

Короткая встреча с Гульзат возле дома, ее взгляд, больше не оставлял сомнений.  Самат, полный решимости навсегда перечеркнуть прошлое и продолжить некогда прервавшуюся судьбу, не стал прятать сумку подпол, а поставил ее у двери.   Чтобы дождаться темноты, он лег на кушетку и попытался заснуть.  То погружаясь в дрему, вздрагивая и просыпаясь от шорохов  за окном, то глядя на сумку с оружием,  напоминавшей о боевых эпизодах прошлого,  Самат дождался, пока поселок стихнет.               

Завыла собака,  Самат открыл глаза и глянул в окно.  Там была ночь. Он встал,  взял сумку и вышел из дому.  Спустившись к берегу, он прошел подальше от поселка и положил сумку у самой  воды.  Расстегнув замок, Самат потрогал завернутое в тряпку оружие, нащупал отдельные его детали, словно проверяя  их наличие, и,  убедившись в правильности своих действий, положил в сумку несколько увесистых камней, которыми здесь был устлан весь берег. 

Закрыв сумку на замок, Самат скинул обувь, завернул брюки выше колен и вошел в воду. Он шел медленно, нащупывая ступнями камни на дне, и брюки уже стали погружаться в воду.  Когда Самат почувствовал прохладу воды в паховой области, он остановился. Здесь через пару метров дно круто уходило вниз, где в темной глубине начинались заросли водорослей. Они были высокие и густые, и сумка с винтовкой и камнями должна погрузиться в гущу водорослей, чтобы там скрыться из виду.

Самат занес сумку далеко назад, на расстояние вытянутой руки и резко, что есть сил, швырнул в сторону моря.  Сумка перевернулась в воздухе несколько раз и громко плюхнулась о воду.  Под тяжестью камней она  быстро пошла ко дну. Самат глядел, как пузыри появляются на поверхности воды,  представляя, как струями вода проникает в сумку, вытесняя воздух. Он дождался последних  пузырьков и, зачерпывая ладонями воду, умыл лицо.

Выйдя на берег, Самат взглянул в сторону гор, откуда поднималась луна.  Обрамленная рваными темными облаками, она казалась  зловещей,  напоминая  чье-то вселенское, всевидящее око.               

В кустах неподалеку от берега зашуршала мелкая галька. Самат повернулся на звук, прислушался.  Тушканчики, подумал он.  Он вновь посмотрел на воду, которая, тронутая легким ветром  на огромном пространстве, засеребрилась.  Самат развернул  штанины и, не оглядываясь, пошел к баракам.               

Луна поднялась выше и залила все вокруг своим мягким неоново-серебристым светом.

Неподалеку от того места, где Самат утопил сумку, в кустах облепихи, в самой ее гуще, блеснули глаза.  Из зарослей вышел Чика. Он глянул в сторону бараков и, удостоверившись, что Самат скрылся из виду, подошел к берегу. Перед этим он расстилал сети на камнях у воды, чтобы аккуратно свернуть их. Получасом раньше появления Самата на берегу Чика вытянул лодку и отнес мешок с рыбой в сторонку.  Уже который раз он отправлялся ставить сети и вытягивать улов в одиночку после того, как Гульзат отказалась участвовать в этом деле.  И теперь, сворачивая сеть, он увидел вдалеке у берега темный силуэт Самата.  Сумка в его руках привлекла внимание Чики и он, бросив сеть и сняв обувь, мелкими шагами засеменил в сторону соседа, то и дело пригинаясь и прячась в кустах облепихи. 

Когда Самат вошел с сумкой в воду, Чика приблизился на сколько это было возможно,  укрывшись за густыми зарослями камыша и прибрежного кустарника.

Теперь, дождавшись, когда Самат скроется из виду, Чика вышел из укрытия. Он посмотрел на воду, где утонула сумка, затем огляделся по сторонам, запоминая ориентиры,  и, подойдя к кустам, сложил небольшую горку из камней, обозначив метку. 

Вернувшись во двор, Чика увидел, что окно у Гульзат светится.  Осторожно ступая, он подошел  к дому,  прижался к стене у самого окна, прислушался.  Выждав,  заглянул в окно. Там,  у зеркала, стояла Гульзат.  Она была в ночной рубашке и не спеша  расчесывала длинные волосы, любуясь ими.  Ей было чем гордиться – они спадали до пояса и слегка волнились, и были настолько густы, что ей с трудом  удавалось вычесать их твердым гребнем. 

Она встряхивала головой и волосы ниспадали, словно ивовая крона,  колышащаяся на ветру своими длинными ветвями.   

Гульзат положила гребень перед зеркалом и, выжав из тюбика крем, стала втирать его в лицо, начиная со лба.  Она вытерла руки об полотенце и замерла, пристально вглядываясь в морщинки, тронувшие верхнюю часть скул под самыми глазами.  Притронувшись к этим морщинкам, Гульзат попыталась разгладить их.  Она вдохнула воздух и увидела в зеркале свои приподнявшиеся груди. Она потрогала их.   Обхватив снизу ночную рубашку обеими руками, она сняла ее через голову. 

Чика увидел обнаженную Гульзат.  Она трогала свои груди, поглаживая их и играя сосками, теребя их пальцами.  Она закрыла глаза, предаваясь своим фантазиям.  Ее дыханье стало слышно Чике через приоткрытую форточку.  Он запустил руку в свои выцветшие, короткие спортивные штаны.  Он так увлекся увиденным, что проявил неосторожность и камешек под его ногами хрустнул.  Гульзат услышала этот звук. Она быстро прикрыла руками грудь и глянула на окно через зеркало. Но, догадавшись о присутствии Чики, ее губ тронула улыбка, и она хитро прищурилась.               

В это время послышался звук открывающейся двери и во двор вышла Марипа-Апа. Она, как правило, ложилась спать последней в доме.  Она обходила двор, проверяла калитку, дверь в курятник.  Зайдя в дом, выключала тумблер на газовом баллоне,  накрывала крышкой бочонок с питьевой водой и, распустив перед зеркалом волосы, расчесывала их долго, собирая с гребня выпавшие волосы и скатывая  их в комочек.  Затем, завернув волосы в бумажку, сжигала сверток в печи.  Прислушиваясь к звукам в доме, она шла спать.

Вот и сейчас, преисполненная важностью  ритуала, возложенного на хозяйку, Марипа-Апа, выйдя во двор, глянула в ночное небо, чтобы по его глубине и прозрачности, и яркости звезд, как и состоянии всего  Млечного Пути, по движению и температуре воздуха, по активности поверхности воды на море, по широкому спектру звуков в окрестных кустах и камнях, спрогнозировать погоду на завтра. Она с радостью про себя отметила, что после затяжных весенних дождей и непогоды весна  выправляется и жаркое лето уже у порога.   

Глянув на дверь курятника, Марипа-Апа убедилась, что та закрыта.  Она хотела было повернуться и зайти в дом, и глянула в сторону окна Гульзат, чтобы увидеть, горит ли свет, но увидела там Чику, своего сына.  Он стоял спиной к Марипе-Апа и штаны его были приспущены.  Увлеченный своим  непотребным занятием,  он не заметил  появления матери.  Марипа-Апа, устыдившись увиденным, хотела было зайти в дом, но раздумала и стала оглядываться по сторонам.  Она увидела сложенные  штабелем и прислоненные к стене сарая сушеные кизяки. Она подошла к ним и взяла в руки несколько из них.  Сделав несколько шагов в сторону Чики, Марипа-Апа, размахнувшись что есть силы, швырнула увесистой  кизячной лепешкой в сторону сына.   Та попала прямо в спину юноши.  От неожиданности Чика вскрикнул и бросился в дом, по пути  натягивая штаны.  Вслед ему полетели еще несколько кизяков.               

- Ах ты,  бестыжий! – Громким шепотом прошипела Марипа-Апа, чтобы Гульзат в комнате не услышала ее голоса. –  Бессовестное животное!…

Она направилась к окну Гульзат.  Осторожно ступая, она подошла и заглянула в окно.  Там на нее смотрела сноха, раздетая, с обнаженными грудями.  Марипа застыла от неожиданности, глядя, как сноха улыбается  ей в лицо. Она впервые увидела Гульзат обнаженной, и нагая красота снохи поразила ее. Старуха  криво улыбнулась в ответ  и, сконфуженная, пошла в дом.               

- И эта… Та еще, шайтанка! – Бормотала она, заходя в дом и закрывая на                щеколду дверь. 


                Часть двеннадцатая.

Гульзат уже не таилась, как прежде, встречаясь с Саматом.  Она шла в его дом открыто, не пряча лица. Она  подходила к его изгороди  и, просунув руку в отверстие в калитке, отодвигала задвижку.  Она входила во двор и направлялась к двери, чтобы постучать.  Когда Самат отворял дверь, Гульзат,  лишь на мгновенье  задержав лукавый взгляд на его смущенном лице,                        проходила на кухню.  Надев фартук, она начинала перебирать скопившуюся в раковине грязную посуду.  Она  вымывала тарелки и пиалки средством для мытья из флакона, купленного ею специально для этой кухни.  Она вытирала посуду  насухо белым  вафельным полотенцем, который принесла с собой из дома. 

Сложив  посуду на полках, Гульзат протирала  мебель и все вокруг, где только могла скопиться пыль.  Она наводила порядок в доме Самата и делала это тщательно,  с нескрываемым удовольствием. Она улыбалась и поглядывала через окно во двор,  куда Самат  выходил во время уборки.  Он смущался активности Гульзат в его доме и находил какое-нибудь занятие во дворе, и Гульзт это забавляло.   Она вспоминала юность  и их любимую игру в «игнор».               

И сейчас, придя в дом Самата и сделав там уборку, Гульзат окинула взглядом кухню, прошла в комнату,  подошла к  кровати, поправила покрывало.  Она сделала это так,  как  художник кладет последний, завершающий мазок на картине.  Выходя, она обернулась и, удовлетворенная результатом своей работы, вышла. 

Покинув двор Самата и неторопливо направляясь в сторону  дома Марипы Апа, она смотрела под ноги и улыбалась.  Она придумывала картины их совместной с Саматом жизни, загадывала планы, которыми хотела поделиться с любимым при следующей встрече.  Она шла в предвкушении вечера, зная, что вернется сюда в сумерках, в  прохладную чистоту комнат, чтобы умытая, ухоженная, предаться любви.   
 

                *****
Самат еще издали увидел сельчан, толпящихся у магазина.  Они жарко обсуждали события в столице и обменивались новостями из соседних селений, где жители  подвергли разграблению усадьбы местных богачей и представителей власти.  Самат  замедлил шаг с мыслью вернуться, но, когда понял, что его заметили, пошел дальше.

Люди смолкли при виде незнакомого человека.  Самат вошел в магазин.   Он набирал продукты впрок, чтобы пару недель не возвращаться в центр поселка и лишний раз не привлекать любопытства  людей.  Он не хотел, чтобы его кто-нибудь узнал.  Хотя, навряд-ли вспомнят -  не тот уже юнец вернулся в  дом, а потрепанный временем и скитаниями, мужчина.  Столько воды утекло.               

Стоя у прилавка вторым в очереди, Самат слышал голоса через открытую настежь дверь магазина.               

- «Знакомое лицо. Из наших, кажется. Пацаном его помню». – Прозвучал мужской, с хрипотцой, голос.               
– «Я тоже подумала, что лицо знакомое – из наших. В нашу школу ходил… Да-да, нашинский он». – Сказала пожилая женщина.               

– «М-м-м, это про него  Марипа говорила, что Айкыз, соседки ееной,  сын вернулся. Говорила, что на невестку ее заглядывается». – Произнес голос молодой женщины.               

Холодным потом прошлось по спине Самата при этих словах. Чего можно было ожидать от людей в поселке, то и произошло. Разве скроешь свой приезд, если вернулся не на пару дней, а надолго? Что-ж, придется и через это пройти, чего бы это ни стоило. Не будут же копаться в деталях –  ну вернулся к себе домой человек. Мало ли где бывал, главное – вернулся.

Так думал Самат, пока не подошла его очередь. Он набрал продукты, рассчитался и  отошел от прилавка, но не решился выйти. Он задержался у выхода, где под стеклом прилавка было много всякой мелочи из рыболовных принадлежностей.  Его взгляд блуждал по коробочкам с крючками, по разноцветным поплавкам, блеснам, грузилам, но внимание было приковано к разговорам с улицы.               

– «Говорят, объявился здесь сразу же после Революции в городе». – Произнес женский голос.               

– «С чего бы вдруг?» – Спросил мужчина.               

– «От греха подальше». – Ответила женщина.               

– «Столько лет в городе прожить, и вдруг обратно вернуться. Неспроста это».

– Продолжил мужчина.               

-  «Наворовал, небось, в городе, или накосячил что-нибудь,  и вернулся»,  – добавил другой женский голос.-  «Чтобы скрыться, отсидеться».               

– «А может, в органах работает.  Менты все попрятались, как народ Белый Дом взяли.  Министра ихнего,  на площади, вон как избили – на лице живого места не найти.  Спецназ лютовал,   говорят, снайперов  с заграницы привезли.  Народу сколько постреляли.  Их теперь просто так не оставят.  Люди не простят за погибших родственников». -  Сказала  вторая женщина.               

-  «Кто попроще,  работу свою выполнял.  Рядовой состав – что с них взять?  Приказали стрелять, они и стреляли.   Разве-ж можно их винить?» -  добавился новый мужской  голос.  – «Там милиции столько было в оцеплении, со всего города согнали,  да и с районов тоже.  Они службу несли, в чем их вина?»               

- «И правда – милиция, солдаты – подневольные. Присягу, ведь, давали. 
Пусть начальство наказывают, кто стрелять скомандовал».               

– «Это как же – в народ стрелять? В своих же! Как рука поднялась?»               

- «А начальников – да, призовут к ответу.  Всех ханских сатрапов повылавливают.  Никто от правосудия не уйдет.» – Произнес Мужчина.               

– «Мож и этот из ментов. Или спецназовский?» – Сказала первая женщина.            

– «Да стойте-ж вы, люди.  Причем тут этот,  Марипы сосед?  Что-ж заранее клеймо вешать?» – Проговорила пожилая женщина.               

Такой разговор с улицы слушал Самат,  разглядывая товары. 


Зная, что народ не разойдется скоро, Самат, все же, вышел. Люди смолкли.  Идя в сторону моря, Самат почувствовал сверлящие взгляды на спине. Не успел он  пройти и пару десятков метров, как услышал негромкий голос:               

- «М-м-м, точно – бараковский он. Через столько лет-то вернулся.» – Услышал Самат женский голос.               

Самат узнал эту женщину. То-ли учетчица, то-ли кассир  на совхозной мельнице была в ту пору.  Ходила с тетрадкой, записывала цифры столбиком, когда грузовики с пшеницей заезжали на весы.               

– «Все они – ханские прихлебатели, привыкли за чужой счет жить.» - Намеренно, вдогонку Самату,  произнесла другая.               

- «Жируют, тушенку жрут. Глянь – сколько набрал!» – Вторил ей мужичек с опухшим взглядом.               

Самат останавился.  Повернулся.  Сделал несколько шагов  в сторону людей. Они смолкли.

- Тушенка?  Нате! – Самат подошел ближе,  вытащил из пакета пару банок консервов и протянул  подвыпившему мужчине.  Тот взял банки,   улыбаясь.  Самат вынул бумажник, достал деньги,  протянул женщине.               

- Деньги?  Вот,  берите!  - Протянул  одному,  другому.  Пьянчужка хотел было взять, но рослый мужчина рядом одернул его руку. Он так же вырвал  из рук пьяницы банки с тушенкой и вернул Самату.               

- На, забери. Нам не нужно чужое. И деньги твои – грязные.               

Рука Самата с деньгами повисла в воздухе.               

– А чьи деньги здесь чистые, а? -  За спиной Самата  раздался голос Дяди Гриши.  Он подошел и встал рядом с Саматом.  -  Ваши? – Тихо,  но с надрывной  хрипотцой продолжал старик.  Он отодвинул руку Самата с деньгами. – Положи в карман.               

- Мы честно, своим трудом зарабатываем. – Проговорил рослый мужчина.      

-  Честно, говоришь?  Токон… Ты у нас  инспектор Рыбнадзора.  Отчего же весь наш тонский залив в сетях запутался? Там и твоих  три штуки.  Да что сети – электричеством рыбу бьете.  В озере ее уже не осталось. Куда она делась? Зато машину уже третью сменил себе. За чистые деньги второй этаж надстроил себе?  Небось, не на инспекторскую зарплату.  А ты, Насипа, пчел сахаром кормишь круглый год, а  пишешь на табличке -  «Мед натуральный.  Горный.»   

Люди стояли молча, не смея возразить старику.               

- Честные… чистые  деньги. – Передразнил Дядя-Гриша.  Он окинул всех холодным взглядом,  посмотрел на Самата.  - Пойдем. Не им тебя судить.   Кто тут «чистый»,  пусть в меня камень кинет.               

Они  повернулись и пошли.  У Дяди Гриши шаг был мельче, подошвы,  шаркая,  задевали грунтовое  покрытие дороги.  Восьмой десяток давал о себе знать – ходьба на пару километров была уже в тягость.  Самат сдерживал свой шаг,  чтобы идти вровень со стариком. 

Пол-пути шли молча.  Дядя Гриша дышал  тяжело и сипло. У кирпичного ангара, бывшего совхозного склада, старик остановился.  Здесь была просторная асфальтовая площадка,  некогда служившая разгрузочным причалом.  Дядя Гриша сел на бетонную  бочку у края, скрутил козью ножку, закурил.  Он глянул на Самата,  но быстро опустил  взгляд, стряхивая пепел между ног.               

– Довели людей до ручки. Изголяются, кто как может.  – Тихо пробормотал старик. – Жрать-то охота! Кто чем может, тем и промышляет.  А «чистое», или «не чистое» - никого тепереча не волнует.  Деньги - они, брат, не пахнут.         

Дядя Гриша говорил,  не отрывая взгляда от земли, будто сам себе говорил. Он еще что-то хотел сказать, вздымая грудью, но, видать так много скопилось недосказанного и противоречивого, что спуталось все вмиг и заглохло на полуобороте,  захлебнувшись гневной пеной где-то внутрях старческой души.  Старик пригнулся, чтобы втереть окурок в асфальт.               

- Участкового встречал давеча. – Произнес Дядя Гриша и схаркнул в сторону бычка, сбивая волнение.               

Самат смотрел  на море, вдаль, будто заприметил там что-то на горизонте, и разговоры старика ему не интересны. Сам же напрягся, застыл, в ожидании продолжения.               

- Про тебя спрашивал.  Кто, мол, такой объявился в бараках.  Я сказал, что нашинский,  домой вернулся. Откуда, говорит, вернулся? Я сказал, не знаю. Скитался повсюду.  Спросил – надолго? Я сказал, что жить вернулся. Мол, в свой дом же вернулся.   Пусть зайдет, сказал.  Зарегистрироваться надо, видать. – Сказал Дядя Гриша. И теперь поднял взгляд  на Самата.  –  Если надолго, прописаться бы не помешало.  Порядок есть порядок. Так надежней будет. – Продолжал старик, искоса глядя на соседа  в ожидании ответа.

Тот был бледен.  Он молчал и было видно, что эта тема не по душе была ему.               

- Ладно, зайду. – Промямлил, наконец,  Самат.   Не входило в его расчеты так скоро встречаться с представителями местных властей.  Понимал он, что необходимость в этом наступит,  и  придется здесь легализоваться, коль принял он решение остаться в родных местах навсегда. Но, все же, не так скоро бы это сделать. Не так скоро.  Протянуть бы время, да подольше. Чтобы улеглось все в стране.

Самат перевел взгляд на старика.  Тот, исчерпав сказанное,  не замедлил встать. Он отряхнул брюки и пошел в сторону поселка.  Самат  пошел  следом.


                Часть триннадцатая.

Цветение садов на тонских берегах набирало  силу. 
Самат вышел во двор и спустился к саженцам.  Недавно пересаженные, они медлили с цветением. Все сады вокруг уже буйно цвели, будто покрытые белым снегом.  Лишь Самата сад выглядел куцым, ущербным. Но, все же, на жидких веточках почки вздулись и лопнули, и местами оголились, обнажая белые лепестки.  Самат осторожно потрогал их пальцами, будто не веря глазам своим, убеждаясь в увиденном через  тактильные  ощущения.  Он вспомнил сады у медресе и Мажит-Ака.  И он вспомнил слова наставника:  «После меня останется сад…»

Самат улыбнулся. Теперь и его жизнь наполняется смыслом, материализуясь в этих еще неокрепших ветвях, покрытых редкими соцветиями. Они, эти белые, хрупкие лепестки, означали начало новой жизни.  В этот сезон полуторагодовалые саженцы хоть и дали цвет, но плодов на них не будет.  Лепестки быстро опадут, а завязь сморщится, засохнет, не получая питания от еще не оформившейся корневой системы. Деревья переболеют,  и если уход будет надлежащим, на следующий год вновь зацветут и дадут урожай,  с дюжиной золотисто-оранжевых плодов с каждого деревца.

Так существование Самата, как живого существа, согласно теории Мажит-Ака,  реинкарнируется когда-нибудь в этих деревьях, и главное  –  уже сейчас станет подтверждением правильности возвращения Самата в родной дом. 

Самат  взял два оцинкованых ведра и пошел к роднику, что у самого берега за околицей поселка.      

«Вот так и люди, как и эти деревца – на новом месте приживаются не сразу. Приходиться приспосабливаться,  врастать корнями в новую почву.  Пройдет какое-то время, чтобы привыкнуть к обстановке, найти контакт с людьми. Переболеть, одним словом.» - Думал Самат, имея ввиду себя. Он изначально готов был пройти этот путь в надежде на лучшее. Разве ждала его участь другая где-то вдали, на чужбине?

Самат подливал в лунки воды понемножку, поскольку земля после прошедшего дождя была влажная.   Сложив ведра один в другое, Самат еще раз глянул на еще не полностью раскрывшиеся цветки. Собравшись было уйти, он вдруг увидел у штакетника пожилую женщину. Он узнал ее. Это была мать Жоки, Марипа-Апа. Она стояла там уже некоторое время,  наблюдая за Саматом.  Она смотрела, как он по хозяйски ощупывает почки на ветках и это было верным знаком того,  что вернулся хозяин,  и приехал он не накоротко, а на долго. 

Марипа-Апа первая  поприветствовала Самата.   Тот, кивнув в ответ, повернулся, чтобы уйти, но услышал голос соседки.   

- С приездом, сынок. Куда же ты? Подошел бы, поздоровался.   Не признал? – Сказала Марипа-Апа.               

Самат неспеша пошел к штакетнику, но не дошел, остановился на дистанции.

- Здравствуйте… Марипа Апа. Да, не сразу признал. – Ответил он тихо.

В ответ на приветствие Самата старуха попыталась изобразить мягкую улыбку на лице, и, прищурившись, одобрительно покачивала головой.               

Самат поставил ведра на землю, но не стал приближаться.               

- Не узнать тебя, Самат.  -  Тихо, вкрадчиво признесла Марипа-Апа, при этом сохраняя улыбку.               

- Время… Времени сколько прошло. – Начал Самат.               

Видя неловкость соседа и его нежелание говорить, Марипа-Апа  поняла, что полюбовного разговора не получится. Она  начала с главного, зачем пришла, без  всяких положенных в начале любезностей.               

-  Сказать пришла тебе.  М-м-м…- Старуха запнулась. Улыбка сошла с ее лица и уже жестко, глядя в глаза Самата, она продолжила. - Я на счет невестки моей, Гульзат.  Знаешь что… Знаешь, Самат  - не смей брать то, что не принадлежит тебе по праву. -  Чеканя слова, будто вспомнив заученное, произнесла  Марипа Апа.  И, смягчив голос, продолжила. -  Да, время прошло. Много воды утекло. Многое изменилось с тех пор. Прими все, как есть. Не трожь Гульзат, одним словом.  В законном браке женщина…               

- Вы распорядились Гульзат против ее воли. – Перебил  Самат.               

- Я не взяла ее даром. Она досталась мне дорогой  ценой.  – Пыталась сохранить настойчивость Марипа-Апа.  Но ее интонации  выдавали поражение, и ее слова были остатками надежды.  Она должна была исчерпать все способы и последний шанс оставить все незыблемым, неизменным. -  А ты?  Ты оставил поселок. Уехал. Пропал, как в землю канул. Никто уже не ждал тебя.

Марипа Апа  положила руки на штакетник  и, наклонившись, взглянула в глаза Самату.  В ее взгляде была мольба.

– Не рушь семью. Прими все, как есть.  Оставь Гульзат!               

Самат опустил голову.  Он сдерживал себя, чтобы не дать волю своему гневу, скопившемуся  после рассказа Дяди Гриши о замужестве подруги.  Но, он быстро остывал в осознании своего превосходства и уже свершившегося возмездия,  о котором никто, кроме него, не  знал.               

– Выбор за Гульзат. – Коротко отрезал Самат и, подняв ведра,  пошел прочь.

Старуха хотела выкрикнуть вслед Самату  слова упрека, или даже угроз.  Но, быстро поняв, что это не уместно,  стала искать другие слова,  слова мольбы. Но и это не нашло силы, чтобы быть озвученным. Так и осталась она в безмолвии, провожая  взглядом  крепкую спину Самата,  так и не выдавив ни звука из приоткрытого рта.               

Марипа-Апа вошла в дом, приоткрыла дверь в комнату Чики. Тот лежал на своей кровати ничком,  обняв подушку и роняя на нее слюну.  Он тихо и мерно похрапывал, задерживаясь на выдохе.   

Мать вошла, села на кровать рядом с сыном.  Она положила руку на его спину и потрясла ее.  Юноша не реагировал.               

-  Сынок.  Эй, сынок,  проснись. – тихо  произнесла  Марипа-Апа. Не дождавшись реакции,  она положила свою руку на голову Чики и стала теребить его волосы.  Чика закрыл рот и храп прекратился. Мать еще пару раз толкнула сына в плечо.               

- Проснись! Слышишь, проснись! – сказала тихо мать.               

- Что случилось, мам? – Произнес Чика, не открывая глаз.               

- Выслушай меня, слышишь? – Сказала мать,  пытаясь приподнять плечо сына.               

- Мама,  я слушаю.   Говорите. – Недовольно буркнул Чика. Он повернулся и лег на бок, пытаясь глядеть на мать слипшимися глазами.               

- Послушай, сынок. Ты бы это… Как бы сказать. – Марипа-Апа замешкалась, подбирая выражения. – Не знаю, какие слова найти.               

- О чем сказать хотите, мама? Говорите. Или дайте поспать.– Сказал Чика с раздражением в голосе. Видя нерешительность матери, он закрыл глаза.               

Марипа Апа тихо, вкрадчивым голосом заговорила, будто начиная для малого ребенка сказку: 
- У кыргызов издревле обычай есть. Если мужчина надолго покидает дом… Ну, на войну, например,  уходит.  Или на заработки, в дальние края…               

Марипа-Апа сделала паузу. Она, положив руки на колени,  разглаживала складки длинного, ниже колен, сарафана. 

Чика нахмурился и вновь приоткрыл глаза, глянул искоса на мать.               

- Какую еще войну? – Спросил он.               

- Это я к слову. Я о том,  что мужчины, женатые мужчины, вынуждены оставить дом, семью… жену свою.  Оставить надолго. – Уже осмелев, продолжила Марипа-Апа.               

– Ну, и? – Произнес Чика.               

- Ну и супружница его, мужчины, остается одна.               

- Ну?               

- Ну и…  скучно ей одной приходится. Понимаешь? – Сказала Марипа-Апа, вновь положив руку на плечо сына.               

- Не понимаю. - Произнес Чика. Он перевернулся на спину и стал разглядывать деревянные балки на потолке.               

Мать смолка и, видя безнадежность разговора с сыном на щепетильные семейные темы, положила руки на свои колени, вытянув и сомкнув пальцы обеих ладоней. Она не намерена была пасовать и прекращать этот разговор.  Ей нужно  было во что бы то ни стало воплотить в реальность свой замысел. Она повернулась к Чике и наклонилась над ним.               

- Мужчине нужна женщина. А женщине нужен мужчина. Они женятся, чтобы быть вместе. Это природа, понимаешь? Они лежат вместе в постели, спят вместе.               

Чика искоса взглянул на мать. До него стал доходить сакраментальный смысл произнесенных слов. Ему стало неудобно слышать такие разговоры от матери.               

- Я тут причем? – Сказал  Чика, продолжая разглядывать балки.               

- Жоки, твой брат – сколько времени, как в город подался? Где его носит? – Повысив голос, сказала Марипа-Апа. – Исчез, оставил дом, семью… жену свою.  Мается Гульзат, как неприкаянная. Тоскует по мужу. Места не находит.

Марипа-Апа вновь положила руки на колени. 

Чика нахмурился и видно было, что он усилием воли напрягает все свое сознание, пытаясь соединить сказанные слова матери в единый смысл.  Но, явно не хватало ему одного звена из этой цепи слов, чтобы смысл разговора матери стал понятен. Неспроста же она пришла и разбудила его, спящего.  Чика насторожился.               

 - Как это она мается? Что-то не видно по ней, что тоскует. – Пробурчал Чика.

- Вида не показывает. А если не мается, то еще хуже.  Можем потерять ее. Вон – на соседа заглядывается.  Сам видел, - продолжала Марипа, – и твоя вина в этом тоже есть. Слушай теперь меня. 

Марипа сделала паузу. Чика настороженно ждал продолжения.

- Так вот. У кыргызов издревле заведено – когда старший покидает дом надолго, его мужской  долг на младшего ложится. В том числе и забота о супруге  брата берет на себя младшой. – Выпалила, почти скороговоркой, Марипа-Апа, будто готовила и отрепетировала эту фразу  заранее.               

Чика глянул на мать, в ожидании продолжения. Ей же стало неловко от произнесенного  и она привстала.               

- Ты понял меня? – Спросила Марипа-Апа, не глядя на сына и поправляя одежду на спинке кровати. 

Тот молчал. Кажется, очертания темы, поднятой матерью, стали проявляться. Но,  юношу не покидали сомнения, основанные на слишком уж щепетильном, «постыдном» содержании сказанного  мамой.               

Марипа-Апа вновь села на кровать. Она пришла к выводу, что нужен разговор напрямую. Сын не проявляет понимания существующей в доме проблемы. Его разум еще не созрел для осмысления таких сложных для его возраста вопросов. И причина тому – отстающее умственное развитие юноши . Слишком уж он инфантилен для своего возраста. Его сверстники по поселку – давно с девчонками балуются. По вечерам можно наблюдать прогуливающиеся пары на берегу, у самой воды. Только лишь Чика там не был замечен ни разу. Излишне стеснительный, видать. А то, что интересуется женским, видно было давеча у окна Гульзат. Что-ж  не проявить это на практике, не прячась под окном с подростковыми сексуальными играми?               

-  Гульзат нужен мужчина. Она истосковалась по мужу. И ты должен заменить его на время отсутствия Жоки. Так принято в наших  кыргызских традициях. Так было заведено во все времена – младший братишка становился другом… любовником дженешки. – Произнесла, наконец, Марипа-Апа.               

Лицо Чики покрылось багровыми пятнами. Он фыркнул и отвернулся лицом к стенке.               

- Это твой долг перед братом. Чтобы жена его не маялась, ты должен взять заботу о ней. И временно выполнять мужские обязанности за Жоки. – Продолжала Марипа-Апа,  уже не видя отступления от намеченной цели. – Не известно еще, когда вернется Жоки. Может быть, не скоро.  Что-ж, пропадать теперь Гульзат?               

-   Вы шутите, мам? Решили на меня повесить взрослую – сколько ей годов-то, и сколько мне? – Возмутился Чика.  Он встал и попытался пройти к двери, но мать решительно встала на его пути. Она не отступиться. Она заставит его выполнять волю матери.               

- Ты сам заметил, как джене твоя в сторону чужого дома глядит, с тех пор, как туда новенький приехал.  Уведет ее посторонний мужчина, уведет! – Воскликнула Марипа-Апа. - И ты будешь виной тому. Вернется Жоки и первому тебе претензии предъявит. Еще и по башке получишь от него, что не уследил. «Что-ж ты прозевал дженешку!» - скажет Жоки.  Непременно скажет. Да еще и трепку тебе задаст. – Выпалила Марипа-Апа.      

- Что-б меня соседские ребята на смех подняли? – Воскликнул Чика.               

- А чего ты по ночам под окном Гульзат делаешь, а? – Сказала Марипа-Апа использовав заранее припасенную заготовку, при этом слегка покраснев.

Чика кинулся к двери, но мать схватила его за плечи.               

- Не показывай никому своих отношений. В тайне держи.  Тебя ж не жениться на дженешке заставляют? – Продолжала Марипа-Апа.   

На мгновение смолкнув, уже спокойно, но жестко продолжила. – Чтобы прибрал к рукам Гульзат.  Стань мужчиной, наконец!               

Чика тщетно пытался вырваться из крепких рук матери.               

- Иди, найди Гульзат. С обеда нет  ее. Где шляется? – Марипа-Апа, устав удерживать сына, ослабила хватку.  Чика вывернулся из объятий матери и вылетел в дверной проход, с силой хлопнув дверью.               

- И чтоб глаз с нее не спускал! Это мой наказ тебе. Не смей ослушаться, понял?   Прозеваем  невестку – Жоки тебе башку свернет… – Крикнула вслед сыну Марипа-Апа. 

Она прошла на кухню и села там у окна. Ее губ тронула улыбка.  Ей самой стало смешно от неловкости  своей домашней авантюры.  Она встала, открыла комод и взяла с полочки графинчик. Дунув пару раз в рюмку, она налила  водки по самый край.  Залпом осушив рюмку и не закусывая, вытащила из загашника сигареты.   Она разминала сигарету пальцами и ее лицо то хмурилось, то сменялось улыбкой. Давно не бравшись за курево, она закурила.

 
                Часть четырнадцатая.

На рассвете Самат получил смс-сообщение с незнакомого номера:                «У моста. Сейчас…»               

«Это Сабит.  И он здесь. Он нашел меня. Неспроста все это, неспроста.» - Думал Самат. Он был не рад такому быстрому приезду друга. Но, тот сам нашел его, не оставив Самату выбора. Он встал, умылся. Зачерпнув ковшем воды из ведра, выпил.  Сообщения друга в прошлом, первом сообщении,  были Самату очевидны.  Ведь, не загорать на пляже у воды собрался Сабит, оказавшись здесь?   

Самат оделся и вышел. Он прошел вдоль берега, миновал пляж Кекилик, и в самом конце его, где речушка образует дельту, увидел под мостом машину. Это было место, где местные владельцы легковушек, вопреки запрету, спускались с трассы на своих авто, чтобы помыть машину.  Они парковались на зеленой лужайке у речки, прямо под бетонными перекрытиями, что скрывало их от взоров тех, кто проезжал по дороге через мост. 

Подойдя ближе, Самат увидел, как из машины вышел мужчина. Глубокая тень под мостом лишь вырисовывала темный силует, но Самат узнал Сабита.  Кто-б сомневался, что это он, единственный, кто знал мобильный номер и поддерживал связь с Саматом.  Найдя узкое место речушки, Самат перепрыгнул ее и подошел к машине.  Друзья обнялись.               

- Как нашел меня? – Спросил Самат.               

– Ты рассказывал, я и вспомнил. Короткое название – «Тон», легко запоминается.               

- Поедем к дому. Голодный с дороги? – Cпросил Самат.               

– Я приехал, чтобы забрать тебя. – Сказал Сабит.               

Самат посмотрел в сторону моря, и дальше, где цепочка гор уже освещалась утренним солнцем.  Все эти дни, когда нужно было ответить другу на его телефонный звонок с предложением о работе, Самат готовил обстоятельный ответ, полный развернутых аргументов. Но сейчас все придуманное заранее  потеряло смысл.  Он повернулся и посмотрел в глаза Сабита.               

- Я покончил с прошлым. Я останусь здесь. – Уверенно произнес Самат. Сказав это, он улыбнулся. Гора спала с плеч. Неожиданный приезд Сабита, все же, ускорил то, что должно было неизбежно случиться.  Все решилось само собой, так просто и быстро.  Осталось лишь вдвоем сесть в машину и поехать к дому. Там напоить гостя чаем с тандырной лепешкой.  А затем попросить друга приготовить к обеду плов, которого сам Самат так давно не ел, и который никто не приготавливает лучше, чем Сабит.  Сам случай теперь прислал друга, чтобы вспомнить былые посиделки за сытным горячим пловом.  А позже выйти к берегу, погреться на теплом песочке и искупаться в озере, в уже теплой, почти летней, воде.

Самат сделал движение к дверце машины, но Сабит положил руку на плечо друга, остановив его.               

- Обстоятельства изменились. Тебе нельзя здесь оставаться. Я приехал, чтобы забрать тебя. Мы должны переправиться в Казахстан через Мост Дунларова. Там на терминале свой человек.  Тебя не должно быть здесь, в этой стране.  Новая власть задерживает силовиков и стрелков, тех, кто участвовал в обороне Белого Дома с применением оружия. В столице под пулями погибло много людей. Начинаются задержания, разбирательства, судебные процессы. Тебе не усидеться здесь нетронутым. Нельзя испытывать судьбу и рисковать собой.               

– Мы-то  здесь при чем? Ты сам говорил – для защиты законной власти, когда вербовал. - Прервал Сабита Самат. – Это были твои слова.               

– Да. Но…  мы работали нелегально. – Проговорил Сабит, убрав руку с плеча Самата.  Он сделал несколько шагов в сторону. И тихо продолжил:

- Теперь слушай - из всей группы нас, кто знал друг-друга, было трое. Ты, я и Вован.  Когда ты оставил нас и мы без тебя прошли в Казахстан на Кордае, Вован ушел дальше, в Россию.  Через некоторое время он сообщил мне, что его «ведут».  Позже он перестал выходить на связь.               

– И что? Говори.               

Сабит повернулся и подошел к Самату близко.  Он смотрел ему прямо в глаза.               

-  Мы получили приказ открыть огонь на поражение, когда толпа еще не прорвалась через ворота.  Формально - попытки захвата  власти не было.   Получается, что открыв огонь, именно мы спровоцировали штурм Белого Дома и последующий захват его.               

-  Разве ответственность не несут законные власти, которые отдали этот приказ? Мы лишь исполнители. Разве нет?               

- Нет.  Наше появление в столице – не заказ властей.  Высшее руководство не имеет к нам прямого отношения.  Нами занимались люди из силового ведомства. Среди них были те, кем двигала «третья сила». – Произнес Сабит.               

– Третья сила? Что еще за, нахрен, третья сила? – Спросил Самат.               

– Можно только догадываться. Такое бывает в таких случаях, когда, пользуясь протестными настроениями масс, вмешиваются внешние силы. И теперь мы им  мешаем.  Они зачищают свои следы.  Зачем гадать, тянуть время, рисковать? Надо убираться отсюда. Не исключено, что Вован нас сдал. И что еще хуже – его ликвидировали. Мы должны путать след, перемещаться. Наше спасение в постоянном движении.  Нам нельзя себя обнаруживать. 

Самат смотрел на Сабита, ожидая продолжения. Но тот молчал.               

- Я остаюсь, Сабит. – Произнес, наконец, Самат. – Здесь мой дом. Жить в бегах и озираться по сторонам? Нет. Это не для меня. Все, что ты сказал – твои домыслы, предположения. Я не встречался с заказчиками. Меня никто не знает  и не будет искать здесь, в этой глуши.               

Наступило молчание. Сабит видел уверенность друга в своем решении остаться. Ничто уже не в силах заставить его покинуть эти места.

- Едем ко мне. Отдохнешь, чаю попьешь. Пообедаем, потом можешь ехать. – Сказал Самат, подойдя к двери машины.               

Сабит стоял, раздумывая, облокотившись о капот автомобиля.               

-  Как знаешь. Оставайся.   Я поеду. Чем раньше, тем лучше. Надо сегодня пересечь границу. – Сказал Сабит.    

Он подошел и обнял Самата.               

– Будь осторожен. Береги себя. Все успокоится, отлежится, и я приеду. Приеду на долго, в гости. - Сказал  Сабит, садясь в машину. Он завел мотор.  Машина тронулась, поднялась на трассу, стала  набирать скорость.

Самат поднялся следом на полотно афальта. Он видел, как автомобиль скрывается за поворотом, за зарослями барабариса.  Он услышал прощальный сигнал. Самат улыбнулся и, перейдя дорогу, спустился к пляжу, чтобы берегом  вернуться в поселок.

                *****
Безлунная ночь.  Еще с вечера плотные тучи затянули небо и наступление рассвета задерживалось. Привычным для браконьеров было наступление зари на Востоке, когда надо было успеть вытянуть сети до восхода солнца. Причалив к берегу,  надо спрятать лодку в камнях и убраться с  уловом, чтобы избежать возможного рейда инспекторов рыбнадзора.  Те выходили на дежурство на рассвете, рыская по заливу, словно борзые, часто задерживая нарушителей на самой воде, или же устраивая засады в местах причаливания лодок, заранее выслеженных днями раньше.               

Гульзат поглядывала на Восток, где небо еще не отделилось от кромки дальних гор, обозначая горизонт.   Она вытягивала  сети, укладывая их аккуратно на дно лодки.  Рыбы было как и обчно, но, все же меньше, чем днями раньше - пара мелких судаков, столько же чебака и с пол дюжины средней, под полтора кило, форели.

Чика сидел на веслах.  Он разглядывал фигуру Гульзат, склонившейся над бортом лодки.               

- Разварчивайся, греби. – Тихо произнесла Гульзат.               

Чика развернул лодку, и, сделав пару гребков по направлению к берегу, остановился.               

- Чего остановился, греби. Сеть на исходе, метров пять осталось. – Сказала Гульзат и обернулась.  Она увидела Чику, который,  оставив весла, стоял прямо перед ней.               

- Э, ты чего? – Произнесла Гульзат.               

В это время Чика наклонился и обхватил  Гульзат обеими руками.   Его ладонь скользнула вниз и стала стягивать ее  спортивные бриджи.               


- Э-э-э, ты чего, малец! – Воскликнула Гульзат, пытаясь вывернуться из объятий Чики, но тот, навалившись,  крепко сжал ее. Он продолжал правой рукой стягивать штаны.               

- Не смей, не смей трогать меня! Отпусти! – закричала Гульзат.

Она схватила руку Чики, удерживая ее, но крупный детина, все же, сумел стащить штаны ниже бедер. Он перевернул ее и поставил на колени, на дно лодки, и прижал к скамейке, лицом к корме.  Гульзат была в невыгодном положении. Она пыталась локтем ударить парня по голове, но тот ловко уворачивался.               

- Придурок, дебил, отпусти! От тебя скотиной несет! – задыхаясь, с хрипом в горле, произносила Гульзат. Ей удалось согнуться и укусить парня за плечо. Тот вскрикнул, ослабив хватку, и Гульзат удалось вывернуться.  Она перевернулась и, лежа на дне лодки,  ухватив ладонями борта, с силой толкнула парня обеими ногами. Чика упал.  Гульзат вскочила и рывком вытащила весло из гнезда. Она размахнулась им, готовясь ударить.               

- Не подходи, животное! – Вскрикнула она.               

- Э-э-э… Опусти весло. – Произнес Чика, протягивая руку. – Я же по хорошему. Джене, я по хорошему хочу. Я только хочу быть твоим парнем. – Проговорил Чика, вставая.               

- Парнем? – Воскликнула Гульзат. – Ты - моим парнем?  Ой, Чика, убил! Ты просто убил меня! –  Рассмеялась Гульзат. Ее смех был заливистым, громким, и казалось, что она плачет навзрыд. 

Чика, тем временем,  сделал еще шаг, и, воспользовавшись замешательством Гульзат, схватил весло.               

- Что смешного?  Так положено у кыргызов – кайни* должен стать парнем джэнешки? – Сказал Чика, крепко держа весло. 

Гульзат пыталась вытолкнуть Чику с лодки. Но, тот крепко стоял на ногах.               

- Размечтался – «парнем»! – Уже без смеха произнесла Гульзат. – Еще чего выдумал!               

- А что, лучше с соседом встречаться? Что же матушка скажет, когда узнает? –
 Кайни – братишка мужа (кырг.)

Негромко, с издевкой произнес Чика. Он изловчился и,  притянув весло на себя, вновь  схватил Гульзат. Он прижал ее к себе и стал целовать шею.  «Хочу Вас… Хочу Вас!» - бормотал он.  Гульзат  уворачивалась с брезгливой гримассой на лице.  Она что есть сил ударила коленом между ног Чики и, оттолкнув,  встала на корму.               

- Ах ты! – Вскрикнул Чика. Прижав ладонями пах, он присел от боли. – Так матушка велела. - С обидой воскликнул он. - Стань моей девушкой! Таков кыргызский обычай! - Чика распрямился и сделал шаг к Гульзат. Не дожидаясь, пока Чика схватит ее,  Гульзат прыгнула  в воду. Она поплыла в сторону берега.               

- Девушкой? Размечтался! В скотском сарае твоя «девушка», сено жует! – Оглянувшись, воскликнула Гульзат. –  Никогда не бывать этому. Так и передай своей матушке. –  Кричала Гульзат,  плывя к берегу. 

Чика, вставив весло в гнездо, сел на скамейку.               

- Сучка… Ничего, еще поглядим.  Сучка такая… - Бормотал Чика, разворачивая лодку к берегу.               

Переодевшись в сухое, Гульзат вышла во двор, чтобы развесить промокшую одежду.  Она слышала, как Чика  укладывает сети в сарае.  Вернувшись в дом, она закуталась в одеяло, чтобы согреться.  Она решила дождаться рассвета, чтобы отправиться к Самату.   И заснула, сидя в кресле у окна.   

Когда Гульзат открыла глаза,  солнце уже встало над горизонтом.   Со двора слышалось, как копошится Марипа-Апа.                Гульзат вскочила с постели и нечесанная вышла во двор. Она направилась к калитке. Старуха провожала ее взглядом, пока та не скрылась из виду.               

Гульзат постучала в дверь Самата и,  не дождавшись отклика,  вошла  в дом.  Комнаты были пусты.   Выйдя во двор, она спустилась к саду.  Самат  разгребал кетменем  землю вокруг  молодых урючин.  Увидев Гульзат, он улыбнулся, но не прекратил занятие. Он еще раз глянул на Гульзат и увидел, что она не в себе.  Гульзат прислонилась к штакетнику и, хмурясь, смотрела на море.   Самат положил кетмень на землю, вытер руки о подол рубахи, подошел к Гульзат.               

- Что случилось? – Спросил Самат.               

-  Уедем. –  Сказала Гульзат, чеканя слова. – Уедем отсюда.               

- Что стряслось? -  Спросил Самат, кладя руку на стойку штакетника.               

Она взяла его ладонь и поцеловала ее. Самат смутился. Он мельком глянул в сторону дороги.               

- Уедем отсюда, Самат, родненький. – Повторила  Гульзат, уже тише.               

- Что произошло? Не томи. - Спросил Самат.               

-  Все опостылело здесь.  Уедем  подальше отсюда. Начнем  жизнь на новом месте, в столице.  Найдем там работу. – Говорила Гульзат срывающимся голосом.  Она смолкла, продолжая смотреть в глаза Самата.   

- Почему в столицу? – Наконец,  спросил он.               

-  В любое другое место. Куда захочешь. Хоть в Россию… хоть на край света.  Лишь бы с тобой рядом. – Продолжала Гульзат.               
Самат молчал.  Гульзат заглядывала ему в глаза.               

- Плохая мысль. –  Наконец, сказал Самат.  И через паузу продолжил. – Я в родной дом приехал. Мне не от кого бежать.               

– Послушай меня.  Жоки больше нет. Его нет в живых. Я должна была тебе это сразу сказать, как только вернулась из города. – Произнесла Гульзат.               

- Ты была в городе? – Спросил Самат. Он отвернулся.               

- Да. Я искала Жоки. И узнала, что его нет в живых.  Он погиб на городской площади, в дни Революции. Там стреляли… Я была на его могиле. -  Гульзат сжала руку Самата. -  Я хочу оставить  поселок. Вместе с тобой.               

Самат  высвободил свою ладонь из рук Гульзат и оперся обеими руками о штакетник.  Он смотрел на море, потом на горы,  и молчал.  Он видел, как сверкают на вершинах ледяные шапки. Весь этот месяц он терзался в раздумьях о своем будущем. Но, несколькими днями раньше, в каньоне, с оружием в руках, он принял решение. Он должен остаться. Это его земля, его дом.  Хватит с него скитаний и мытарств. Он устал жить, не имея пристанища, с постоянным ощущением опасности, сопряженной с ненавистным ремеслом.  Он хочет тишины и покоя, на берегу родного Иссыкуля. Рядом с любимой.  Теперь Гульзат знает о том, что Жоки больше нет. Его не существует. Он никогда больше не вернется на эти берега, в этот барачный поселок. И теперь они оба знают об этом. Никто уже не стоит между ними. 

Самат посмотрел прямо в глаза Гульзат.               

-  Останемся.   Будем жить  здесь, в поселке. – Сказал Самат. –  Ты и я. Нам никто не помеха.                               

Гульзат видела молчаливую решимость в глазах Самата и поняла,  что не должна настаивать на своем.  Должно пройти время. Возможно, чуть позже он согласится и они уедут. Это должно быть его решение. Нельзя принуждать его. Не дождавшись ответа,  она приложилась губами к плечу Самата. 

- Как скажешь. - Промолвила Гульзат и направилась к калитке. Там она задержалась и, покачнувшись, сделала несколько неуверенных шагов, чтобы опереться рукой за штакетник. Она стояла так, силясь удержать равновесие. 

- Гульзат! – заметив неловкую поступь подруги, воскликнул Самат. 

Гульзат повернулась и Самат увидел бледность на ее лице. Она пыталась улыбаться посиневшими губами.

– Все хорошо. – Прошептала Гульзат. - Не беспокойся. Она сделала шаг и вышла за калитку. Она неспешно пошла, но вновь остановилась и обернулась к Самату.

- Я хочу жить с тобой, в твоем доме.  Я должна перебраться к тебе, потому что так надо. Потому что пришла пора.  Я должна оставить дом Жоки. Мне все опостылело в нем. Ты согласен? Спросила Гульзат.

- Да. Уже пора. – Ответил Самат.

Улыбнувшись, Гульзат пошла дальше.               

Самат вышел к берегу. Он шел вдоль кромки воды по случайно выбранному направлению. Разговор с Гульзат не стал неожиданным для него. Его самого посещала мысль уехать отсюда в случае, если Гульзат не примет его и возврат прежних отношений окажется невозможным.  Но, такого не случилось. Они вновь нашли друг друга.  Желание закрепиться здесь и продолжить их совместную жизнь не оставляло места для альтернативы.

Он вернулся на Родину по внутреннему зову, чтобы обрести когда-то утраченое и продолжить жизнь, прерванную в далекой юности. Вернулся, чтобы покончить со своим ненавистным ремеслом, избранным ошибочно и не по своей воле. Как случилось, что в те годы судьба избрала неверное направление? 

Память восстановила то  далекое прошлое, когда нелепый, неосторожный поступок Гульзат задел самолюбие Самата,  больно ранив его душу и подтолкнув к бегству.  Сама  Гульзат и была тогда той причиной, изменившей всю его дальнейшую жизнь. Перед глазами Самата предстали в деталях те теплые дни уходящего лета, когда по вечерам молодежь покидала поселок и собиралась на дальней пансионатской пристани, недоступной для родительских взоров и их чрезмерной опеки.

Солнце  провалилось там, где оба горных хребта, уменьшаясь к горизонту, смыкались у самой водной глади.  Будто оно, солнце, погрузилось прямо в воду.  Все кругом – рваные очертания гор,  зеркальная гладь водного пространства,  кое-где тронутая  мелкой рябью, песчаный берег, выгнутый длинной дугой,  потеряло тональные и цветовые оттенки,  и все более становилось трафаретным, контрастным, бесцветным.

Длинная пристань на металлических стойках, покрытая сверху настилом из досок, превратилась в черно-белую  конструкцию.  В самом конце пристани такими же трафаретными на фоне пурпурного неба, смотрелись силуэты мальчишек и девчонок.  Большинство сидели на краю причала, свесив ноги.  Кое-кто стоял, а один, чуть поодаль, лежал на досках, сцепив пальцы рук под затылком, глядя в темнеющее небо.  Там,  вверху, одна за другой, блекло вспыхивали звезды.

Кто-то из мальчишек пытался обнять  девчонку за плечи и притянуть к себе. Та выворачивалась, шлепая наглеца по спине ладонью. Мальчишка же не унимался, настойчиво пытаясь обнять подружку, и между ними завязалась возня, сопровождаемая шутками ребят.               

Самат  свесил ноги с причала и побренькивал на гитаре.  Он  подбирал аккорды к популярной песне. К его игре никто не прислушивался, и звуки струн  становились ненавязчивым сопровождением к этой бессюжетной сцене, напоминающей театр теней на фоне природной декорации  погружающегося во тьму  иссыкульского моря.  Лишь пару раз кто-то из мальчишек  бросил короткий упрек в сторону  Самата, посетовав на корявую игру: «Харе бренчать, реальное чо-нить сбацай…».               

В опустившихся сумерках  по трассе вдоль берега  проносились редкие большегрузы и по всему побережью воцарялась привычная в это время тишина.  Тем отчетливее этот покой нарушил  знакомый рокот мотоциклетных двигателей, раздавшийся издалека.  Тот из мальчишек, кто лежа на спине глядел в небо, тихо произнес: «Жоки».

Сбавив обороты и полоснув светом  трех мечущихся лучей по прибрежным кустам,  мотоциклисты спустились с насыпи к берегу.               

- О, Жоки! Жоки с пацанами прикатили! - Раздались голоса с пристани. – Эй, Давай сюда!               

Жоки с дружками поставили мотоциклы у самой воды и ступили на пристань.

– Музон подкатил! - сказал кто-то из ребят.               

- Жоки, давай, сбацай что-нибуь клевое. – Попросила девчонка,  хлебнув глоток из бутылки с лимонадом.               

- Да, да, сыграй что-нибудь. Зря приехал, что-ли! – Поддержали ребята.               

- Самат, отдай гитару Жоки. – Попросила девчонка с лимонадом.               

Жоки неспеша вытащил сигарету, стал мять ее.  Его дружок щелкнул зажигалкой и дал подкурить.               

– Щас, стойте. Не гоните. – Произнес  Жоки, выдыхая сигаретный дым.               

Самат, стараясь не глядеть в сторону Жоки, протянул гитару.               

- Ну ладно, не капризничай, Жоки. Спой чо-нить. – Сказала Гульзат, когда девчонка с лимонадом протянула  гитару.               

Самат стрельнул взглядом на подружку.               

Жоки сделал пару затягов, пуская кольца в небо.  Он передал сигарету своему приятелю, взял гитару, провел пару раз по струнам.  Он стал крутить колки, настраивая инструмент. Наступила тишина.  Слышен был лишь шелест воды у берега, да тянувшиеся металические звуки гитарных струн.  Жоки поднял взгляд на Гульзат и улыбнулся ей. Она улыбнулась в ответ, наблюдая, как тот ловко подстраивает струны.               

Самат отвернулся, уставившись на огни противоположного берега. Он слушал, как Жоки, сделав пару пробных аккордов, заиграл своим излюбленным боем. 

Жоки запел. Это была песня собственного сочинения. У парня был чуть сипловатый, в меру гнусавый, голос. Он пел, закрывая глаза на припеве, и несколько ребят подхватили знакомые куплеты. Все покачивались в ритм мелодии,  некоторые девчонки запрокидывали головы к небу и на глазах у них наворачивались слезы, когда по сюжету песни мальчик тщетно искал свою любимую.  Кто-то из ребят пританцовывал в ритме  мягкого гитарного скиффла.

Лишь Самат смотрел  вдаль, где огни уже растянулись по всему северному побережью, и лишь у него взгляд не выказывал никаких эмоций.  Он изредка поглядывал на Жоки, на его пальцы, и бросал взгляд на Гульзат, которая, прикрыв глаза, танцевала в одиночку.  Слова песни были просты, но для Самата, который и сам научился слагать в рифму свои мысли, слышаное сейчас казалось слишком простым.  Ему казалось, что те немногие его стишки обладали большим смыслом и чувствами.               

Эх, если бы он мог  придумывать еще и мелодии под свои тексты. Да и еще правильно ставить аккорды, и так же эффектно бить боем, как это делает Жоки.  Его нутро наполняла зависть. Она жгла его изнутри, не давая покоя и обостряя ощущение превосходства своего соперника.  Он искоса поглядывал в сторону ребят, с благоговением окунувшихся в очарование песни. И мельком бросал взгляд на Гульзат, которая совершала магические движения телом и плавные, волнообразные пассы руками.  У него не осталось больше сил переносить все это, и он встал и медленно пошел по краю пирса к  берегу.  И никто не окликнул его. Никто не позвал.  Хоть кто-нибудь сказал бы в его сторону:  «Эй, Саматик, ты куда? Вернись. Без тебя как-то скучно».  Гульзат так увлеклась своим танцем, что не проронила ни слова вслед своему дружку. Она кружила с закрытыми глазами, не видя ничего вокруг себя.

Самат, представляя, что сейчас все спохватятся, заметят его, уходящего, и ни за что не отпустят с пристани, неспеша ступал по скрипучим доскам.  Он спустился на песок и побрел в сторону поселка. Но, так никто и не позвал его, никто не остановил. Даже Гульзат.  И он продолжал идти дальше вдоль кромки воды, с желанием обернуться и глянуть в сторону пирса, где на самом конце сидели его друзья и слушали, как поет Жоки. Но, он не обернулся. И песня, не кончаяясь, все больше удаляясь, затухала за его спиной.               

«Я не могу играть, как Жоки. И у меня нет слуха.  И нет такого эффектного, с хрипотцой, голоса.  Я не могу слагать такие задушевные песни, от которых девчонки умирают с первого же куплета. Жоки во всем - «атаман», и с этим ничего не поделаешь. Даже Гульзат, моя  подружка, моя любовь,  не может устоять перед талантами этого выскочки. И мне не место на этой пристани…»  - Думал Самат, шагая у кромки воды. 

Самат вспомнил годы, ранние школьные годы, когда они с Жоки были вместе.  Они были неразлучными друзьями и никто не проводил  столько времени вдвоем, как Самат и Жоки. И они были равными, разнясь лишь в возрасте – Жоки был на год старше.   

Ничто из их увлечений не отличало друзей друг от друга. Обычное времяпровождение ребят  прибрежного барачного поселка – рыбалка, деревянные кораблики с парусами, игра в мяч, попеременно становившийся то футбольным, то волейбольным.  И замки на песке у самой кромки воды.  И непрерывные, до посинения на губах, купания. Все было единым, общим для ребят этого возраста.   Мальчики и девочки были единым детским коллективом, жившим общей поселковой жизнью.

Лишь позже, когда Самат перевалил через десятилетний возраст, а Жоки уже исполнилось одиннадцать, их увлечения стали различаться, уводя каждого в свою сторону. 

Жоки тогда получил от отца гитару.  Потертую, видавшую виды, акустическую гитару.  И  робкое, неуверенное бреньканье стало все чаще раздаваться со стороны  дома, где жил Жоки.  Не прошло и пол года, как он вытащил инструмент на спортивную площадку у школы, где собирались ребята,  и простым, ритмичным боем из трех аккордов, без какой-либо мелодии, привел в восторг всех собравшихся.

С тех пор Жоки неизменно кликали «Паганини», и он стал душой компании, выделившись среди всех своим музыкальным талантом.  Творческий псевдоним  закрепился за Жоки, льстя его самолюбию, пока он к своим пятнадцати не завоевал титул «Атамана». После чего сам Жоки резко присек применение в свой адрес музыкального «погоняла», поскольку это уже не соответствовало его возросшему статусу.

В то время, как мастерство дворового гитариста Жоки росло и его репертуар пополнялся все новыми песнями, Самат  увлекся изготовлением различных самострелов. Вначале это были деревянные прищепки для белья, стреляющие спичками. Технология усложнялась и на смену прищепкам появились небольшие арбалеты,  вскоре сменившиеся распространенным в мальчишеской среде оружием с натягивающейся резинкой, выстреливающей небольшими загнутыми проволочными пульками. 

Увлечение Самата перекинулось на поселковых ребят и пацаны каждый на свой лад мастерили свои собственные самострелы.  Собравшись в стайки, мальчишки каждый со своим  оружием бродили вокруг поселка, стреляя напропалую то по консервным банкам, то по бумажным мишеням, а то и по мелкой птице в полях и прибрежных кустарниках. Ребята уходили за мыс к большому ангару у причала, где было полно голубей. Там, настреляв пару-тройку сизарей, мальчишки жарили их на костре, нанизав на ивовые прутья.  Они поедали добычу, как истинные охотники-дикари, промышляющие охотой на дичь. Такая была в ту пору игра.  Она длилась недолго - для большинства эта забава быстро наскучила и мальчишки охотнее проводили время на берегу с удочкой или на школьной спортивной площадке за игрой в мяч.

Лишь Самат продолжал проводить время в сарае за изготовлением все новых видов оружия, с каждым разом совершенствуя их и увеличивая убойную силу. Так, с помощью Дяди Гриши, он изготовил «воздушку», применив в качестве ствола ровную медную трубку, а за поршень сгодился старый ручной велосипедный насос. Медная трубка впрессовывалась в оконечник насоса, к ручке которого была закреплена резина. Эта боевая часть намертво закреплялась в ложе приклада, вырезанного из дерева.  Из толстой металлической проволоки был изготовлен спусковой механизм, который удерживал ручку насоса с растянутой до максимума резиной. В ствол загонялся обрезанный кусочек толстого гвоздя, который под напором поршня вылетал из трубки. Создаваемое в стволе давление было настолько велико, что гвоздь своей убойной силой вполне мог соперничать, а то и превосходить, пневматические ружья в районном тире. Такая пуля пробивала навылет полутора-сантиметровую фанеру, или разбивала вдребезги обычную стеклянную бутылку.               

Часами Самат проводил время в саду, упражняясь в стрельбе по доске, на которой мелом была разлинована мишень. Он выбивал в среднем девять из десяти очков.  Друзья, посещавшие его за этим занятием и участвующие в стрельбе, не могли достичь такого результата.

Самат был чемпионом.  Он овладел мастерством стрелка настолько, что уже обходился без прицела, осваивая и совершенствуя прием стрельбы навзлет, как это делают герои голливудских боевиков. Он способен был  каким-то внутренним чувством ощущать ствол оружия, его внутреннюю ось, и ее направление далеко вперед, в сторону цели.   Интуиция соединяла невидимой линией заложенную в дуло пулю с мишенью, расположенной на расстоянии. Так он приноровился стрелять «от бедра».

Тогда, в годы раннего отрочества, в Самате  и обнаружилась особая меткость в стрельбе.

Проявление этого таланта совпало с периодом взросления, когда мальчишки, пока еще не осознано,  своим поведением пытаются привлечь внимание  нравящейся девчонки из близкого окружения. Тогда среди них незримо рождается соперничество, когда каждый стремится выделиться как своим внешним видом, так и поступками. 

Поначалу Самат воспринимал свое умение стрелять без промаха как достоинство, выделявшее его среди других пацанов  в глазах у самой красивой соседки, Гульзат. Но, не прошло много времени, как он понял ошибочность своего суждения.  Для Гульзат увлечение Саматом стрельбой из самодельного оружия не стало предметом восхищения. И наоборот -  она игнорировала его успехи в количестве набранных очков и подбитых сизарей. Охота на птиц вызывала у Гульзат раздражение. Всякий раз она высказывала скептические замечания и насмешки, когда видела в руках доморощенных охотников самострелы.
«Много лягушек подстрелили?» - Спрашивала она, смеясь. Или - «мамка дома не кормит, что вы всех воробьев в округе сожрали?» Но самой язвительной была насмешка Гульзат в сторону ребят с самострелами, когда она с неподдельной издевкой прокричала – «Великолепная семерка готовится к обороне барачного поселка!»,  что вызывало смех подружек.

Для Гульзат увлечение взрослеющих ровесников самострелами оставалась детской забавой.  Самат видел это и понимал, что  оружие,  которым он так дорожил, и которое должно было выгодно выделить его из общей среды, таковым не являлось.  Даже наоборот, принижало его достоинство в глазах девочки, по которой вздыхал. Признанный чемпион в стрельбе, Самат оказался блеклым на фоне набирающего популярность  друга, и  простреленные консервные банки с подбитыми сизарями не вызывали такого восхищения у молодежи, как песни под гитару души компании Жоки.

И Самат уничтожил все свои самострелы, которые так старательно мастерил, в надежде выделиться. Это наивное детское чувство настолько быстро потеряло свой сокровенный смысл, насколько быстро в этот период взрослеют мальчики.   Первенство среди ровесников, к которому он стремился, так и не пришло. 

Лидерство на районе закрепилось за Жоки, когда тонские берега в вечерней тиши наполнились его первыми аккордами и задушевными куплетами.

Никакие жестокие схватки с противником не способны вытеснить то задушевное в Жоки, что оказалось сильнее физической силы. Тогда  впервые Самата посетила мысль, что главным в человеке является не физическое превосходство, а творческий талант.  Он понял, что в этом ему не одолеть Жоки.


Самат неспешно шагал у кромки воды, все дальше отдаляясь от пирса. Там, далеко позади, остались  друзья, плененные задушевной песней Жоки.  Там осталась милая Гульзат. Милая и далекая. Самат удалялся с осознанием своего собственного поражения. 

Подойдя к дому, Самат увидел свет в окне. Мать еще не спит. Ждет, как и обычно, когда Самат задерживается допоздна.  Дверь полуоткрыта.  Самат вошел на кухню и, зачерпнув воды из ведра,  выпил все большими глотками. 

Пройдя в свою комнату, открыл окно. Он подошел к кровати и лег. Пристань далеко, и слышались лишь звуки басов с противоположного берега. Там, за пол-сотни километров, на танцплощадке полно народу и играют настоящие музыканты на электрических инструментах. И, было бы хорошо сорваться туда и не возвращаться  в этот  поселок.  Быстрей бы закончить школу, и умотать на ту сторону озера, где многолюдно, где жизнь бьет ключем.

Там, в Чолпонате, он поступит на гитарные курсы и научится играть по нотам.  Он купит электрическую гитару и устроится  работать на танцплощадке в одном из больших пансионатов.  А Гульзат, попав случайно на один из танцевальных вечеров, увидит его, Самата, с гитарой у микрофона.  Он будет петь свои авторские песни, подыгрывая на электро-гитаре, и с ним будут еще несколько музыкантов, настоящая банда.  И он, увидев Гульзат, подмигнет ей. И она будет поражена тем, что он стоит и поет, и подыгрывает себе на электро-гитаре…   

Мысли  Самата текли медленно, рождая фантазии одну за другой, и он, слушая басы с того берега, то погружался в сон, то вновь  очнувшись, прислушивался к мягким, стелющимся по воде, звукам.

Самат вдруг встрепенулся при мысли, что напрасно оставил пристань с ребятами, где Жоки с гитарой в центре внимания всей компании.   Когда он закончит петь, все направятся домой, кто по берегу, кто по обочине дороги.  А Жоки непременно посадит Гульзат на мотоцикл позади себя, чтобы привезти ее в барачный поселок. Кто же другой проводит Гульзат к дому, как не Жоки со своим мотоциклом?  Не подумал Самат об этом там, на пристани.  И поступил так опрометчиво, оставив компанию. Нет, рано еще признаваться в поражении. Он не из тех, кто уступит девчонку.               

Самат глянул в окно. Он увидел, как над Тастар-Атой взошла луна.  Он вскочил и, не раздумывая, выпрыгнул через подоконник во двор. Он выбежал через калитку  и на минуту замешкался, выбирая, каким путем вернуться к пристани – берегом, или дорогой.

В это время раздался рокот мотоциклетного мотора. Это был мотоцикл Жоки.  Самат  замешкался.  Ничего не оставалось, как спешно вернуться к дому и запрыгнуть на подоконник.  Он уселся, свесив ноги.  Луч света вынырнул из-за поворота.               

«Стой, останови здесь!» - Раздался голос Гульзат. – «Стой, тебе говорю!»               

Обороты спали и мотоцикл остановился. При свете луны было видно две фигуры на мотоцикле. Гульзат сидела сзади, обхватив Жоки обеими руками.  Она спрыгнула, поправила задравшееся платье.               

- Ла-а-а-дно, спасибо. - Протянула Гульзат. Она повернулась, чтобы пойти, но Жоки ухватил ее за руку.               

- Может, все же, прокатимся по трассе? - Сказал Жоки, подгазовывая ручкой акселератора. – Он попытался притянуть Гульзат к себе, но та, притворно расмеявшись, вырвала руку.               

- Нет, поздно уже. И так задержалась. Мама по башке надает! - Ответила Гульзат и быстро пошла  в сторону дома.               

Мотоцикл Жоки взревел и,  дрифтанув, развернулся на месте.               

- Новый фильм привезли, приходи завтра в клуб. Я билеты куплю. – Крикнул
Жоки.               

– Ла-а-а-дно, поглядим. -  Ответила Гульзат и махнула рукой.               

Жоки сорвал мотоцикл с места и быстро исчез за поворотом, оставив позади себя  облако пыли.               

Гульзат  поравнялась с домом Самата. Она уже прошла несколько шагов, но остановилась. Она спустилась,  подошла со стороны окна и, подойдя к штакетнику,  разглядела в темноте Самата.               

- Эй, ты чего сбежал?  Взял и оставил меня на ночь глядя.  - Сказала Гульзат с упреком.               

- Тебя есть кому провожать. – Буркнул Самат.               

- Ревнуешь? Смотри-ка!  Ты меня купил, чтоли? Я не твоя собственность. И нечего дуться! – Бросила Гульзат.               

Самат  молчал.  Он не мог найти слова в ответ на такие  сокрушительные доводы подружки.               

- Ну и ладно – на обиженых воду возят. 

Гульзат развернулась и пошла скорым шагом в сторону дома.               

Самату ничего не оставалось, как  раздеться и лечь на кушетку.  Он не спал.  Он думал о выходке Гульзат. Что-то происходит с этими девчонками, когда они беспричинно начинают пакостить. Их поведение становится несносным. 

Думая так, Самат  шепотом произносил  слова, уложенные в определенном ритмическом порядке.  Он подбирал несложные рифмы.  Они лились из самого сердца, потому что он думал о Гульзат и о своей обиде, и о том, как не справедлив этот Мир.               

Уже пошла третья строка и Самат возвращался к первой.  Чтобы не забыть придуманное,  он встал и, взяв с тумбочки тетрадь, выпрыгнул в окно. 

Подойдя к навесу  и включив лампочку, он сел на скамейку и, положив тетрадь на колени, стал писать. Он поднимал голову к небу, к луне, которая к этому времени стала огромной, и  писал.  Стих вышел короткий.  Самат исчерпался в своих чувствах. Он прилег на скамью и, повторяя строки парами, через  небольшие паузы, заснул.


Ранним утром  следующего  дня солнце, выскочив из-за крон  абрикосовых деревьев, коснулось лица Самата, и вскоре стало обжигать щеку.  Он  приоткрыл глаза, приподнялся и глянул в сторону дома, откуда из кухни раздавались звуки перекладываемой посуды.  В дверях показалась мать. Она поставила у порога алюминиевый бидон с деньгами на крышке.               

- За айраном сходи к тете Тасе. – Сказала мать, увидев Самата.               

Самат  взял тетрадь и, пролистав страницы, стал перечитывать свои поэтические откровения, написаные ночью.  Он не услышал, как в калитку тихо вошла Гульзат, и, подойдя  сзади, закрыла ладонями его глаза.               

- Угадай, кто я? –  Игриво прошептала Гульзат.               

- Пусть другие угадывают. – Произнес Самат.  Вспомнился вчерашний вечер и обида вернулась, комком подкатив к горлу.               

- О-о-о,  да ты еще и злопамятный! – Сказала Гульзат.  Хватит злиться!                Гульзат  увидела раскрытую  тетрадь в руках Самата, где прыгающими корявыми  буквами были набраны  строчки.               

– Знакомый почерк.  Чего это ты там калякаешь? – Гульзат склонилась  над плечом  Самата, пытаясь прочесть.  Самат закрыл тетрадь и хотел был спрятать, но Гульзат  выхватила ее и, отойдя на несколько шагов, стала  читать.               

- Наш люби… люби-мый праздник, по-за… поза…бы-ли, позабыли мы.  – Ну и подчерк, ничего не разобрать! – Проговорила она и продолжила - На зе-м-ле пыляца. - Не пыляца, а пылятся.  Двоечник! - Сказала Гульзат, глянув на Самата. -  …белые цве… ты. Цветы.  – И повторила:
«Наш любимый праздник,                Позабыли мы,                На земле пылятся,                Белые цветы…».               

-  Да ты Есенин! – Воскликнула Гульзат. – Самат - Есенин! – Она хотела продолжить чтение, но Самат встал и сделал шаг по направлению к Гульзат.   

- Издеваешься?  Дай сюда! – Сказал  Самат, протягивая  руку, чтобы забрать тетрадь. Но Гульзат отскочила в сторону, пряча тетрадь за спину.               

- Нет. Мне нравится.  Мне правда нравится! Я почитаю, Саматик?  Я почитаю и верну. – Гульзат выбежала за калитку. Она махнула тетрадью, обернувшись к Самату.  – Есенин! – воскликнула она и побежала в сторону дома.               

Раскрылось еще одно увлечение Самата. В отличие от стрельбы из самострела, которым поначалу Самат бахвалился, ошибочно считая это преимуществом в мальчишеской среде, сочинение стихов он считал постыдным для пацана. 

Лишь девчонки на переменках передавали друг-дружке общие тетрадки с красочными, от руки нарисованными картинками, изображающими розы, лебедей, портреты любимых исполнителей эстрады и героев индийских фильмов.  А так же цитаты древних философов-мыслителей, и, убористо выведенные фламастерами разных цветов, столбики со стихами собственного сочинения.

Поэтические упражнения считались прерогативой девчонок, представителей изнеженного и сентиментального, слабого пола. Мальчишкам было чуждо это занятие.  И Самат, зная это, сочинял стихи втайне от всех, храня тетрадь под подушкой. Он писал короткие строчки, пытаясь рифмовать их в те волнительные минуты, когда соседка Гульзат представала в его мальчишеских фантазиях поздними вечерами, не давая уснуть.  Не в силах остановить эти грезы, Самат садился за свой учебный стол и, под оранжевым светом настольной лампы, начинал набирать в тоненькой тетрадке слова, отражающие всю полноту его волнительных ощущений, порожденных образом Гульзат.

И теперь эта тетрадь у нее.  Помятые листки были полны строк, где  Самат без робости и стыдливости выворачивал  наизнанку свою душу.  Перед Гульзат откроются все мысли и чувства соседа, которым она так пренебрегает. Пусть она узнает правду.  Узнает, наконец, кто любит ее        по-настоящему сильно и искренне. Хоть и не Бог весть какие гениальные стихи, достойные Пушкина или ее любимого Есенина, но, все же… Все же, искренние,  из самого сердца…

Самат направился к двери. Он взял с порога бидон с деньгами и пошел к калитке.

«Я мог не отдавать тетрадь.  Мог не позволить ей раскрыть свою Душу. Но, я не сопротивлялся, потому что хотел, чтобы Гульзат сделала это. Я и раньше подумывал раскрыть ей свою тайну.  Но, не осмеливался. А вдруг не примет всерьез, подвергнет насмешке. И еще сделает достоянием всей компании, сделав предметом насмешек в глазах мальчишек и девчонок. Нет, навряд-ли. Не настолько она жестока, чтобы сделать из меня посмешище. Будь, что будет. Сам случай помог обнаружить тайну. Пусть прочтет…».
Так думал Самат,  поднимаясь на пригорок, на пути к дому Тети Таси. 

«…Этот выскочка Жоки, умеющий так эффектно кривляться,  распевая свои лживые песни под гитару - этот зазнайка непременно упадет в ее глазах.   Прочтя  стихи, написанные моей рукой,  Гульзат оценит их по достоинству. Она пожалеет, что села на мотоцикл,  обхватив Жоки руками. Пожалеет,  что прокатилась с ним на его мотоцикле.  Ну зачем, зачем ты села рядом с Жоки на его мотоцикл?» - Продолжал думать Самат,  шагая через плато.  Он глянул на горы, на Тастар-Ату, чтобы отогнать мысли о Гульзат. Но ветер, разгулявшийся по полю, так рванул и хлестанул по глазам юноши, что крутая, горькая слеза, все же, выкатилась из глаза.  Самат провел рукавом рубахи по щеке и ускорил шаг, чтобы скорее добраться до дома Тети Таси.               

Самат  вернулся с наполненным бидоном, который  поставил на крыльцо у двери.               

- Пришел, наконец. – Сказала Айкыз, выходя из сарая.  Она широко улыбалась и в руках у нее была бутылка, которую она вытирала тряпкой от пыли.  Это была самогонка, выкупленная у Марипы-Апа когда-то и припасенная на случай. – Айран занеси на кухню, на стол поставь. 

Айкыз пропустила сына в дверь и вошла следом. Когда Самат вошел в гостиную комнату, он увидел мужчину, сидящего на диване. Он был сухощавый, высокий, с усами и бородкой, и с колючим взглядом из-под густых бровей.  Самат подошел, поздоровался.               

- Это твой дядя – Аман-тайке.  Мой старший брат. Не помнишь его? Ты был маленький, он к нам приезжал погостить, когда был курсантом.  Вот, сейчас военный – генерал! – Говорила мать, накрывая на стол.               

- Да какой там «генерал», всего лишь майор, – проговорил Аман-тайке, -отставной, ко всему же. Он посмотрел на Самата и крепко сжал его протянутую ладонь, да так крепко, что тот слегка присел  от боли.               


- О-о-о, совсем худющий ты у нас! – Сказал Аман-тайке и притянул Самата к дивану, чтобы тот сел.

Мать, ставя на стол пиалки,  глянула в сторону мужчин.               

- Откуда ему полным быть? Еле перебиваемся. Завод закрыли. Работы нет. Не могу устроиться  уже второй год.  Что за время такое? Беда какая-то. Если-бы не сад… Земля кормит – картошку, капусту сажаю. Зелень всякую. Курей взяла, яички есть.  Худо-бедно тянем.               

Айкыз приговаривала тихо, выходя на кухню и возвращаясь,  поднося к столу закуску.  Она поставила на стол бутылку с самогоном и подошла к комоду, где стояли рюмки.               

- Ты это, сестра, убери бутылку. Убери ее. – Сказал Аман-тайке.               

- Как же, в былые времена вроде ж выпивал? – Спросила Айкыз. 

- Нет. Убери.  Харамное, грешное это дело.  Так посидим. С чаем. -  Сказал Аман-тайке тоном, не терпящим возражения.               

Айкыз, взявшая из камода рюмки, поставила их на место и, вернувшись к столу, убрала бутылку.               

- Время смутное пошло, ты права.  Нас, военных, ни во что не ставят теперь. На улицу выкинули.  И вправду – страны, ведь,  нет. Жили-жили, не тужили. Проснулись поутру, глядь в окно,  а Родины – нет!  Одни обломки. Что защищать?               

Аман-тайке отхлебнул чай из пиалки и посмотрел на Самата.

– Э-х-х-х, такую страну профукали, продолжил дядя и положил руку на плечо Самата.  Он  задумался о чем-то своем, разглядывая через прищур слезящихся глаз худые, но жилистые руки племянника. Он помял плечо мальчишки, потрогал бицепсы  и, словно оценивая товар, улыбнулся.               

– А тебе в город надо.  Нечего здесь делать. Со мной поедешь? – Спросил Аман-тайке, потряхивая за плечо Самата.  Он повернулся к Айкыз. – Пусть со мной едет.               

- Ну, вот еще. – Лишь промолвила Айкыз. – На что он тебе?   Захочет ли?               

- Поедешь? – Спросил Аман-тайке, обращаясь к Самату.               

- Не знаю. –   Произнес Самат и глянул на мать. Он почувствовал нерешительность в ее голосе. Как-то не уверено она ответила своему брату.      

- Иди, погуляй. Мы тут потолкуем с мамой. – Сказал Аман-тайке.                     

Самат вышел в сад и улегся на кушетке. Из открытого окна слышались голоса мамы и Аман-тайке.               

– «Что ему в городе делать?  Пропадет. Такой возраст у него, за ним глаз да глаз нужен». - Говорила мать.               

Аман-тайке говорил неторопливо, через паузы. Будто хотел быть уверенным в своих словах.               

-  «Со мной не пропадет. Пацана мужик должен воспитывать.  Видать, балуешь ты его. Учиться пристрою в техникум, специальность обретет.»               

Мать, звякнув посудой и подливая чаю, продолжала:               

- «Что правда, то правда. Мужской руки не хватает на него.  Извелась я с сыном. Да и по деньгам тяжеловато.  Одежку, продукты...»               

- «На счет содержания не переживай. Прокормлю.  Обую, одену.» – Продолжал Аман-тайке.               

- «Пусть сам решит. Насилу не буду гнать». - Подытожила мать. – «Ты не торопи его.  Пообщайся с ним. Купаться сходите вместе. Да и сам не торопись.  Погости, раз приехал».               

- «Я не на долго. С утра обратно надо». – Сказал Аман-тайке.               

Самат слушал разговор, словно сцену из радиопостановки. Фоном служил шелест листьев и шум прибоя. Он снова вспомнил вчерашний вечер, пристань и Жоки с гитарой. 

В ушах Самата прозвучала фраза Жоки о новом фильме и приглашение Гульзат пойти с ним в клуб.  Самат вновь представил назойливую картину, как Гульзат сидит на мотоцикле, прислонившись к Жоки и обхватив его руками.  При этой мысли лицо Самата схватило холодом и сжало челюсти до боли. Он резко встал.  Его пошатнуло. Он ощутил, как руки его дрожат и кулаки невольно сжимаются, стоит лишь облику Жоки возникнуть перед глазами.

Разве он, Самат, не бился за Гульзат? Разве  не отвоевал право быть парнем этой лучшей девчонки на районе – «Королевы пляжа»?  Разве он не видел восхищенный взгляд Гульзат после драки с Жоки, когда тот выиграл в битве с сомнительным перевесом, но не услышал уверенного «атаман» от присутствующих ребят? И теперь, оказывается, все напрасно? Как могла она,
Гульзат, так легко сесть на мотоцикл Жоки, поправ все святое и  чувства  своего единственного друга?               

Самат глянул в сторону окна. Там мать собирала со стола посуду. Он направился в сторону двери, вошел в комнату, где Аман-тайке задремал, откинувшись на спинку дивана.  Вошла мать, стала протирать стол.               

- Я поеду в город. – Сказал громко Самат.               

Аман-тайке вздрогнул и приподнялся, глядя на племянника. Видно, в полудреме он не расслышал.               

- А-а-а, Самат.  Сейчас на пляж пойдем. – Сказал Аман-тайке, делая вид, что хочет приподняться.               
Айкыз взглянула на Самата.               

- Я решил, что поеду в город. – Повторил Самат и посмотрел на мать, - отпустишь?               

Айкыз посмотрела  на брата.  Ее рука с тряпкой застыла на столе. Тот, все же, встал.               

- Вот, видишь, сестра – парень сам решил ехать. Он подошел к Самату и обнял за плечи. – Молодец, балам. Сразу видно – мужик!               

Айкыз, не закончив вытирать стол, вышла на кухню. Она глянула в окно, чтобы никто не увидел ее глаза, полные слез.               

- Готовься, завтра же с утра выедем первым рейсовым автобусом. А сейчас искупнуться бы, а? Веди на пляж. – Сказал Аман-тайке и вышел из дому. И добавил со двора, – сестра, помоги парню вещи собрать. Одежду, то-се.      

Самат  снял полотенце с вешалки в прихожей и вышел следом.

На пляже Самат не долго был с Аман-Тайке, который, делав длинные заплывы, ложился в тени тополей и засыпал на горячем песке, укрывшись большим махровым полотенцем. Сомнения одолевали Самата, не давая успокоиться и принять верной мысль об отъезде.  Слишком поспешным и неожиданным для самого него оказалось это решение. Так просто взять и покинуть поселок на не определенный период времени. Оставить дом, школу, друзей и…  Гульзат. А разве можно еще поменять решение, когда только что заявил во всеуслышание об отъезде? Нет, раз уж заявил, то и нечего игры играть со взрослыми людьми.  Пусть Гульзат увидит, что не больно-то он по ней убивается. Клин не сошелся на этой вздорной девчонке. Что она о себе возомнила?

Самат глянул в конец пляжа, где кучковались ребята с поселка. Он встал и направился к ним. Напоследок надо с друзьями побыть. Когда еще придется свидеться?  Вечерком  можно в волейбол поиграть на школьной площадке в последний разок. Целый день впереди…


Наутро Айкыз нажарила картошки на топленом масле с луком  и на отдельной сковороде яичную глазунью.  Пока мужчины завтракали,  взялась укладывать вещи Самата.  Одежды было не много. Небольшая спортивная сумка  сына уместила все, что еще не потрепалось и могло быть пригодным.               

- «В городе прикуплю что-нибудь. Одену, как положено.».  – Коротко бросил Аман-тайке, наблюдая,  как Айкыз укладывает отглаженные и ровно сложенные квадратиком рубашки и кофты.   Сверху она положила  горячие гренки, завернутые  в бумагу, на случай, если сын в дороге проголодается.

На автобусной остановке долго ждать не пришлось.  Подкатил  старый, с выцветшей краской и местами потрескавшейся шпаклевкой,  «Пазик».  Айкыз обняла Самата и долго держала его в крепких объятиях,  окропляя слезами  рубаху  у ворота.               

- Я вернусь, мам.  Я буду приезжать. –  Тихо, извиняясь, говорил Самат.             

- Ты не переживай, сестра.  Будет навещать тебя сынуля.  На каникулах отправлю, или сам привезу. – Подтвердил Аман-тайке.               

Самат еще не представлял всерьез свое будущее, которое казалось ему эфемерным и скоротечным. Главное исчезнуть сейчас скорее, оставив Гульзат в неведении, чтобы через некоторое время она ощутила нехватку друга и, терзаемая  угрызением совести, пожалела о своем гадком поступке.  Не подозревал мальчишка, что не удастся ему вернуться вскоре на побывку.  А обстоятельства будут  отдалять его все дальше и дальше от родного дома,  все меньше и меньше оставляя шанса на скорое возвращение. И затянется эта временная, как казалось Самату, отлучка, на долгие, долгие годы. 

Что не скажешь об Айкыз, которая стояла, прижавшись к сыну, роняя слезы.  Будто знала, чувствовала нутром, что унесет  Самата  судьба далеко, где не останется легкой возможности возвращаться  мальчишке к дому, чтобы свидется с ней.  Так и пройдут незаметно года в ожиданиях.  Краем сознания предчувствовала женщина, что, не дождавшись ребенка,  она, скошенная болезнью, отойдет в мир иной.               


Именно  то утро из далекого прошлого, у подножки автобуса, стало  тем рубежом,  где закончилось безмятежное детство, и началась другая, полная тревог и скитаний, жизнь. 

Родные места лишь грезились в памяти Самата  на всем протяжении вынужденной и затянувшейся ссылки.  Сцены  иссыкульских вечеров представали перед его взором, с каждым годом затуманиваясь в памяти, и по истечению времени теряя остроту впечатления. 

Теперь, вернувшись к этим берегам, где все так и осталось почти не тронутым,  даже пристань, на которой лишь прохудились, или были унесены на дрова доски, все всплыло в памяти в подробных своих деталях, даже голоса и обрывки фраз.               

Окунувшись в прошлое и найдя там причину своего бегства в неизведанное, Самат вновь оказался перед выбором.  После стольких лет проведенных на чужбине, когда томился он бесконечными воспоминаниями о родных краях, теперь принуждают его вновь отправиться скитаться, испытывая судьбу.   

Оставить  свой дом в то время, когда он привел его в порядок, придав уют, с мыслю остаться здесь навсегда с любимой, бросить только что высаженный сад с саженцами, давшими побеги, и требующие теперь ежедневного ухода?  Такой поворот событий  не устраивал Самата.

Нет, он не покинет вновь свой дом.

Так, бродя по берегу и раздумывая над просьбой Гульзат об отъезде, Самат вернулся в дом. Не было никакого резона поддаться уговорам подруги.               


Наутро Гульзат зашла к Самату, поставила чайник, стала привычно наводить порядок на кухне. Она делала это с улыбкой, не торопясь, изредка поглядывая через приоткрытую дверь в комнату, где Самат, лежа на кушетке, так же молча, с улыбкой глядел на Гульзат.  Она вспенивала моющее средство губкой, споласкивала посуду чистой водой и затем насухо вытирала полотенцем. Затем расставляла посуду на полках старого, с гранеными стеклами на дверцах, буфета.  Гульзат делала все  так,  будто в годы разлуки только этого и не хватало ей в жизни. Лишь сейчас за долгие годы она испытала истинное удовольствие по наведению порядка, и впервые так радовали ее обыденные женские хлопоты по дому.               


                Часть пятнадцатая.               
В воскресные дни центр Бокомбаева, районного центра, полон народу.  Здешний рынок – крупнейший на всем побережье. Много магазинов,  лавок, киосков. 

Самат выбрал будни, когда торговые ряды не многолюдны.  Он приехал в Боконбаево, чтобы подыскать для Гульзат подарок – смартфон.   Она осталась единственной в поселке, кто еще обходится  без мобильной связи.  Даже бараковские старики уже пользуются «сотками».               

Самат, выйдя из магазина с покупкой, перешел улицу и направился к рядам, где уже вынесли фляги со свежим кумысом.   Он взял полную кесушку* (чашку) и сделал большой глоток терпкого напитка.   Он решил не спешить и стал пить мелкими глотками,  разглядывая машины, припаркованные у обочины дороги.  Он увидел, как у кафе на углу центрального  перекрестка остановился  внедорожник темно-серого цвета.  Этот крупный, дорогой автомобиль, отличался от местных своей ухоженной, блестящей поверхностью  и  столичными номерами.

Из машины вышли двое.  Они так же отличались от всего поселкового окружения  своими одинаково черными куртками и защитными очками. 

Осушив пиалу, Самат рукавом вытер губы и направился к стоянке такси. Проходя мимо маршрутки  он задержался на мгновение и глянул через стекла автомобиля в сторону перекрестка, где стоял внедорожник.  Он увидел, как люди в черном зашли в кафе.

Самат вышел из-за бусика и быстрым шагом подошел к легковым такси. Там он взял машину и, чтобы не ждать пасажиров, заплатил за весь салон. Надо было спешить домой, в барачный поселок.  При этом он не назвал таксисту место назначения, и, не доезжая до самого барачного поселка, попросил остановиться у развилки, где проселочная дорога вела в другую сторону, а сам же, дождавшись, пока такси не скроется из виду, направился полем в сторону дома.               

Подойдя к краю утеса, Самат обернулся, оглядел поле. Он посмотрел вниз, на барачные дома поселка. Он постоял так недолго и стал спускаться.

Зайдя в дом, Самат подошел к комоду, выдвинул ящичек и взял оттуда конверт, в котором были деньги. Он пересчитал их и,  вложив обратно в конверт, вернул в ящичек. Он сделал это не спеша, выверяя движения недолгими паузами.  Так же размерено, будто соблюдая привычный ритуал, он закрыл ставни на окнах.

Самат встал посреди комнаты и замер. В полумраке помещения он пытался понять причину внутренней тревоги, возникшей в такси на пути к поселку. Что-то пошло не так и необходимо было перебрать в памяти очередность событий минувшего утра, начиная с пробуждения и далее по порядку: короткого перекуса на кухне, дороги в районный центр в переполненной маршрутке, универмаг с прилавками, ряды сотовых телефонов под стеклами витрин,  и торговые прилавки центрального рынка. И… и  автомашина темно-серого цвета.  Да, такая же, как та, что вывезла их спешно с Центральной Площади и привезла в ремонтные блоки на объездной дороге в ночь народного восстания.  И двое мужчин в черных куртках и черных очках.  В этот пасмурный день, с затянутым тучами небом – солнцезащитные очки? Так что-ж с того?  Мало ли приезжих городских мажоров, желающих произвести впечатление на провинциальную публику в районном центре? Обычное совпадение.

Самат сосредоточился, чтобы понять причину тревоги, не покидавшей его.  Он стоял так посреди сумрака комнат и прислушивался к тишине. Профессиональная интуиция приучила быть внимательным и осторожным. Он знал, что причина беспокойства не была напрасной.  Его смущал внедорожник, такой же, как тот, что вывез его с группой подельников в ночь восстания из подземного гаража Белого Дома.  И такой же типаж водителя машины – в черной куртке и темных очках.  С такой же внешностью был и человек, раздающий конверты с деньгами в небольшой комнате придорожной станции техобслуживания.               


После полудня Самат вышел к штакетнику с лопатой, чтобы укрепить деревянную стойку калитки, повалившуюся набок. Он выкопал лунку  в месте  прогнившего основания стойки, вставил туда метровый кусок железной трубы и обложил ее голышами, засыпав их глиной.  Куском проволоки он привязал к трубе оставшуюся часть теревянной стойки.  Когда он трогал стойку, проверяя на устойчивость,   послышалось знакомое дребезжание со стороны дороги.  Он обернулся и увидел Чику, зарулившего с дороги  к дому Самата.  Юноша остановился и, не слезая с велосипеда, оперся рукой о штакетник.  Он смотрел на Самата своим стеклянным, безучастным взглядом, и молчал.  Самат  вновь, как и в первую встречу,  почувствовал холодок, пробежавший по спине. Он отвернулся и хотел было уйти, но услышал голос Чики:               

-  Байке.  Эй, байке!*

Самат повернулся.  Он молчал, выжидая.               

-  Вы это… С Гульзат не встречайтесь больше. Понятно? – Проговорил Чика нарочито громко.               

Самат прислонил лопату  к штакетнику и приблизился  близко к Чике.               

- Ты что тут разкомандовался? –  Тихо произнес Самат.               

- Вы… Вы не встречайтесь больше с Гульзат. –  Понизив тон,  сквозь зубы, произнес Чика.  – Она моя дженешка.               

– И что с того? – продолжал Самат. Он смотрел на Чику с прищуром, поражаясь открытой  дерзости парня.               

-   Она жена моего брата. Он приедет и вам плохо будет.  А пока брата нет, я буду ее парнем. – Продолжил Чика, прибавляя в голосе.               

Самат обомлел.  Он смотрел на Чику в растерянности, не до конца понимая сказанное.               

-  Парнем? Каким таким парнем? – Переспросил Самат.               

-  Ну – мужчиной. Вы не понимаете? Когда у женщины муж отсутствует, его заменяет младший братишка.  Так положено. –  Проговорил Чика.               
                *байке – обращение к старшему ( кырг.)               

Видно было, что он искренен и хочет показать Самату серьезность своих намерений.   Самат, поначалу воспринимая услышанное в шутку, теперь видел  решительность парня в отношении своей «дженешки», которой была Гульзат.  Самат протянул руку и ухватился за ворот куртки  юноши. Он рывком притянул его к штакетнику и посмотрел ему прямо в глаза.               

-  Только попробуй тронуть  Гульзат пальцем – я тебе башку отверну. - Прохрипел  Самат.  Чика попытался вывернуться.  Но Самат цепко держал его за грудки, потряхивая.  Чика, задыхаясь, лишь жалобно мычал в нос, пуская слюни.               

– Пустите… пустите! – Наконец, прослезившись, промямлил Чика.               
Самат отпустил парня.  Освободившись, Чика дал по педалям и через мгновение вылетел на дорогу.  Отъехав с пару десятков метров, он притормозил и обернулся.               

– Брат приедет,  вам плохо будет! –  Взвигнул фальцетом Чика.  Он движением тела и рук показал неприличные движения. Самат нагнулся и схватил кусок высохшей глины у штакетника. Чика сорвал с места велосипед и, что есть сил  давя на педали, стал удаляться. Кусок глины полетел вдогонку и настиг Чику прежде, чем тот скатился с дороги к своему дому.  Он попал прямо в спину.               

– А-а-а… - Вскрикнул Чика,  пригнувшись. – Брат вернется… вернется…  а я буду парнем дженешки… - Кричал он, въезжая в свой двор.               

–  Теперь не вернется. – Тихо проговорил Самат,  держа в руках очередной кусок  глины. Он сжал его в кулаке и кусок рассыпался. Самат выронил с руки остатки глины и стряхнул с ладони пыль. Он прошел во двор и долго бродил по нему, остужая свой пыл.

Дома Самат вынул из коробочки новенький мобильник и включил его. Пройдя на  кухню, он сел на стул и стал изучать функции, и в контактах записал свое имя и номер телефона.  Упаковав вновь  мобильник, он вернулся в комнату и,  подойдя к топчану, спрятал коробку под подушку.   

Не раздеваясь, Самат лег на топчан. Ему было не по себе. Он знал, что стоит только выйти с лопатой к деревьям и начать чистить арыки, как всю хандру рукой снимет. Но случай с Чикой у штакетника отбил  всю охоту  что-либо делать. Он поймал себя на мысли, что сейчас тот случай, когда время может замедлить свое течение, а может и вовсе остановиться,  когда можно раствориться в этой тишине, в прохладном полумраке комнаты, и предаться забвению. Но это чувство было недолгим и обманчивым, поскольку тревога не проходила и отвратительное лицо паренька с барака Марипы-Апа  то и дело вставало перед глазами.

Самат пролежал так долго, несколько раз погружаясь в дрему, но возникающее в памяти лицо Чики вынуждало то и дело открывать глаза и смотреть в потолок, находя там трещинки, и слушать, как при этом быстро бьется сердце.

Когда комната погрузилась во тьму и трещинок на потолке уже было не разглядеть, в дверь постучали. После второго стука дверь приоткрылась и в комнату заглянула Гульзат. Она увидела силуэт Самата на топчане и, подойдя, присела с краю.  Самат вынул из-под подушки коробочку с подарком и вложил в руку Гульзат.               

- Это тебе. – Коротко сказал Самат.               
Гульзат открыла коробку.               

- Мне?  Сотка?               

- Да.  Тебе она  нужна.               

- Нужна...               

- Я записал свой телефон.               

Самат вынул мобильник из коробки и включил его. Он показал основные функции и «контакты», где Гульзат увидела имя «Самат». Он научил Гульзат набирать буквы и отправлять сообщения. Гульзат, радостно сверкнув глазами, вышла во двор и спустилась к саду, чтобы сделать Самату пробное сообщение.

«Самат, привет. Пойдешь гулять? Встретимся на берегу, выходи. Я соскучилась.» -  Гульзат искала буквы, разбросанные не по алфавитному порядку, и, прикладывая усилие, нажимала на кнопки, набирая текст. Она улыбалась, и, закончив сообщение  и удостоверившись правильностью написанного на дисплее, нажала «отправить». Она посмотрела в сторону дома, и когда дверь скрипнула и появился Самат, она рассмеялась, хлопая в ладоши.

Самат спустился и они направились к большим камням, чтобы встречать там закат.
 
                *****
Гульзат осваивала  мобильник. Ее досуг заметно украсился,  сделав любимого еще ближе.  Разделенная лишь несколькими бараками и не имея возможности видиться каждое мгновение,  Гульзат теперь чувствовала присутствие Самата, когда шевеля губами и выискивая нужные буквы, медленно набирала  короткие сообщения. Она  писала: «Ты где?» и тут же, после короткого сигнала уведомления, получала короткое: «Здесь».  Она улыбалась,  пряча лицо в подушку, чтобы неслышно рассмеяться. 

На кухне, за мытьем посуды,  наскоро вытерев руки о фартук,  без всякой на то причины, Гульзат  вынимала мобильник и набирала пространные, ни к чему не обязывающие фразы. И тут же получала от Самата ответ.  А когда ответа не следовало сию же минуту, она тревожилась, отправляя повторные сообщения с беспокойными и требовательными нотками.  Через некоторое время, получая короткий ответ - «чо?», тут же отвечала – «Не чо, а что!».

Мобильник Гульзат упростил  отношения, когда можно было за короткое время договорится о времени и месте встречи.  Достаточно было кому-нибудь из них  набрать: «Я на камнях, придешь?», как следовал ответ: «Да, жди. Я скоро». Так же в ночи, когда мысли друг о друге не давали уснуть, кто-нибудь писал: «Скучаю.»  И тут же получал: «И я.» 

Самат по забывчивости мог оставить свой мобильник на кухне, или в прихожей, вставая за ним лишь, когда звучал сигнал сообщения.  Но Гульзат не выпускала смартфон никогда, чувствуя в нем живую частичку Самата.   

Засыпая, она держала небольшой  аппарат в своих ладонях. В ночи, сквозь дрему, она приоткрывала тяжелые веки и, нажимая на кнопку, глядела в светящийся экран. Не найдя там ничего нового, читала уже читаные сообщения и, медленно шевеля губами, вновь погружалась в сон.   


                Часть шестнадцатая.
Марипа-Апа не находила себе места.  Оглядывая пространство комнат и территорию прилегающего к дому двора, старуха хозяйским оком замечала крушение привычного, сложившегося годами, жизненного уклада.  Ответственность за наступивший беспорядок старуха возлагала на невестку Гульзат, но автором такой  рузрухи признавала себя. 

То там, то здесь, Марипа обнаруживала недоделки и поспешность исполнения.  Проводя пальцем по поверхности подоконников и полок в серванте,  она видела налет пыли.  Поднося к окну тарелки, она  обнаруживала в отблеске фаянса мутные пятна.  Двор местами был недометен, а куры не кормлены. Кусты роз на спуске к берегу были не политы.

Марипа садилась на табуретку у крыльца и смотрела на двор, тропинку к берегу и море за стволами деревьев.  Ее нутро сдавливал тяжелый сгусток досады. Сознание было полно предчувствия неизбежной утраты.  Она  знала, что бессильна, чтобы противостоять этому.  Тяжело вставая с табуретки, кряхтя, она шла на кухню, открывала там дверцу буфета и доставала графинчик.  Вынимая стеклянную пробку, она наполняла самогонкой граненую рюмочку  доверху, и выпивала одним разом, занюхивая рукавом халата.               

Пропустив стопочку, Марипа выждала и, вопреки традиции, налила вторую, осушив и ее.  Зайдя в свою комнату, Она легла на кровать поверх покрывала, лицом к стене.  Она прислушивалась к звукам с улицы в ожидании шагов Гульзат, которая уже второй час, как вдруг сорвалась и выскочила из дому.               

Марипа лежала так с закрытыми глазами долго и, глубоко и надсадно вздыхая,  заснула.  Ей снился шумный поселок:  машины, сновавшие взад-вперед за окном и облака пыли из-под их колес.  Крики детворы во дворах по соседству и смех мужиков у берега.  Ей привиделась спина мужа, спускающегося к берегу к мужикам, резавшимся в карты на днище перевернутой лодки.  Откуда-то раздавался  далекий гудок буксира, затаскивающего баржи в бухту, и звучала любимая песня из громкоговорителя на рубке в исполнении Софии Ротару. Та пела протяжно и бодро, мягко выпевая украинские слова. Слова такие понятные и родные. Песня лилась по заливу, множась эхом в складках прибрежных утесов, сопровождаемая криками чаек. Марипа шевелила губами, вторя украинским куплетам  и на подушку стекали по щеке ее горькие слезы.  Былое уже не вернуть. Нет, не вернуть.               

                *****               
Как только запел вечерний азан, Самат  вышел к трассе, пересек ее и поднялся к мечети. Он вошел, снял обувь и пристроился к молящимся.  Он совершал обряд, привычно и легко выполняя положенные канонические движения.   Он делал поклоны, повторяя неслышно суры, но про себя думал о своем.

Давно он не посещал мечеть.  С тех пор, как после госпиталя попал в дом вдовы-таджички, он забыл дорогу в Храм Божий.  Тогда он предался любовным утехам и с помощью дурманящей травки погружался в самосозерцание, в небытие.   То было кратковременным наваждением, обуявшим Самата, возвращенного к жизни после тяжелого ранения.  Он потерял контроль над собой, испытывая жизнь во всех ее греховных проявлениях,  и находил в этом удовольствие. 

Но, все же, в ту пору Самату хватило духу остановиться, чтобы не погрузиться окончательно в пучину низменных страстей, чтобы тихо, не прощаясь, оставить дом на берегу реки.  Жизнь рядом с неблизкой ему женщиной была несовместима с воспоминаниями о Гульзат. Чем дальше продолжались интимные встречи с хозяйкой гостевого дома, тем больше Самат испытывал чувство стыда, граничащее с предательством. И сейчас, оказавшись рядом с любимой, он просил Аллаха о пощаде.  Он обращался к Всевышнему с клятвой, что прежняя жизнь, наполненная харамом (скверной), оставлена позади и настала новая, чистая жизнь, полная поступков созидательных и богоугодных.  Он вымаливал для себя прощение, чтобы не быть наказанным в этот час, когда сердце его было переполнено любовью, и когда он был полон решимости прийти к жизни праведной, человеческой. 

Все, что случилось после бегства с придорожного СТО, нуждалось в защите.  Как нуждалось в оправдании и прощении то, что случилось несколькими часами раньше, на крыше у Центральной Площади, где Самат лежал на мокром от дождя рубероиде, широко расставив ноги и глядя в окуляр оптического прицела, шаря крестиком по бушующей людской толпе. И, лишь безграничная Милость Аллаха может даровать прощение и обеспечить Его покровительство, оградив от напастей. 

Как никогда Самат нуждался сейчас в этой защите, чтобы продолжить уже начатую только что обыденную, мирскую жизнь. Здесь, в тихом поселке у синей бухты, он теперь не бродяга-самурай и одинокий подранок,  а хозяин в своем доме.  Здесь, в прохладной тиши, заботливой женской рукой накрыт стол к вечерней трапезе, и она,  Гульзат, то и дело поглядывает в окно, где в саду заканчивает земляные работы ее суженый.               

Осталось только  забрать любимую женщину и привести в свой дом, ради чего он и вернулся в этот край после долгих скитаний.  Не откладывая надолго, они отправятся в мечеть, чтобы соврешить «нике» - благословение служителя храма.  Тот прочтет соответствующие молитвы.  Некоторое время они вынуждены будут терпеть колючие взгляды и пересуды сельчан, которые быстро свыкнуться и простят. А Марипа-Апа неизбежно состарится и гнев ее от безысходности притупиться. И жизнь, найдя свою колею, потечет своим чередом.               

Так думал Самат, во время совершения намаза, шепча про себя суры и при этом прося у Господа покровительства и защиты. 

Когда служба закончилась и Самат вместе с прихожанами вышел во двор мечети, он задержался там на некоторое время.   Он не пошел в сторону барачного поселка, а направился к кладбищу, к могилке матери.

Еще с обеда Самат отправил Гульзат смс-сообщение, где предупредил, что после вечернего Азана спустится к берегу, чтобы встретиться с ней.   Он намеревался поторопить ее с  переездом в его дом. Чтобы не прятаться стыдливо от соседей и не бояться гнева Марипы-Апа с ее всепроникающим взором, преследующим Гульзат повсюду,  куда  бы она не ступила за пределы двора.  Но сейчас он решил сделать большой крюк, чтобы заглянуть на кладбище. Что-то подсказывало изменить маршрут и оказаться там, где покоится его мать. И Самат прибавил шаг.

Подойдя к могильной оградке, Самат опустился на колени и начал читать молитву.  Тихо, нараспев произнося  положенные строки, он замечал, как вокруг холмика зазеленилась трава, и всюду рассыпалось весеннее разноцветье.  Закончив молитву, он подумал о том, что стоило бы высадить у могилки несколько кустов роз, чтобы приходить сюда и ухаживать за ними. Так, как это делают на христианских кладбищах. А здесь лишь высохшие букеты лежали у подножия холмиков и дикорастущие кустики незабудок и других полевых цветов всюду начали свое цветение.

Самат встал и огляделся. Он не увидел у соседних могилок  кустов роз, да и других многолетних декоративных растений, высаженных специально ради того, чтобы украсить и облагородить захоронения.

Нет в местных традициях высаживать декоративную растительность на могилках своих предков. Здесь это не укоренилось. Образ жизни и традиции кочевников не располагали к тому, чтобы привязывать свое пребывание к одному месту, предполагая переодическое перемещение в пространстве в поисках новых, свежих выпасов для скота.

В этот момент Самат понял, что и он не станет сажать цветочные кусты  в расчете на длительное пребывание и систематический уход за растениями, тем самым привязывая себя к этой земле. Он отчетливо осознал, что не придется ему здесь задержаться и прожить свою жизнь до самого конца. 

Гульзат была права, когда внезапно стала настаивать на отъезде.  Вся его решимость остаться здесь навсегда вдруг оказалась самообманом, а эфемерная идея привязанности к отчему дому затмила здравый смысл.

Радость возвращения и встреча с любимой не оставили места для присущего ранее странствующему воину профессионального чувства самосохранения и осторожности.  Не зря, все же, приезжал Сабит и предупреждал об опасности. Если бы положение их двоих, соратников, не было так серьезно и не таило реальной угрозы, не стал бы боевой товарищ пускаться в дальний путь, чтобы уберечь друга.
Теперь он не одинок, как прежде, когда все поступки соизмерялись ответственностью лишь за самого себя. Тепер их двое – он и Гульзат. Он несет ответственность и за близкого ему человека и не вправе подвергать опасности судьбу любимой женщины.   Не в коей мере она не должна пострадать из-за причин, связанных с его прошлым.  И теперь есть лишь одно единственное решение – покинуть вместе с Гульзат барачный поселок.


Самат наклонился и положил руку на могильный холмик. Он провел несколько раз ладонью по сухой, глинистой поверхности, будто поглаживая тело невидимой матери.
- Я вернусь. – Тихо прошептал Самат. - Я не пропаду надолго, как это было. Я обязательно вернусь, мама…


                Часть семнадцатая.
Сумерки накрыли  залив и Самат спустился к воде. Глянув в мобильный, он увидел, что телефон отключен. Он вспомнил, что сделал это при входе в мечеть.  Теперь, нажав на кнопку включения, он увидел там сообщение Гульзат: «Я буду ждать на берегу.»  Он прошел к деревянным сваям, остаткам старого причала, торчавшим в воде в полутора метрах от прибрежной гальки.  Гульзат нигде не было.  Он выждал еще пол-часа и направился обратно, к кустам облепихи, за которыми была тропинка к дому Марипы-Апа. 

Подойдя к кустам, Самат остановился. Решимость его была настолько сильна, что он готов был сейчас же подняться к  дому Марипы-Апа, чтобы без всякого стеснения кликнуть Гульзат. Тут он услышал хруст гальки позади себя. Обернувшись, он увидел  Дядя-Гришу, приближаюшегося к нему скорым шагом. Старик, не дойдя пару десятков метров, присел на камень.  Глядя в песок между ногами, он старался отдышаться. Он поднял взгляд и Самат увидел бледное, растерянное лицо старика.               

- Что случилось? – Спросил Самат и почувствовал, как лицо его холодеет. Он подошел к Дяде-Грише и опустился на корточки. – Что случилось, Дядя-Гриша. – Еще раз, уже громче, спросил Самат.               

- Самат, сынок.  Тебе уходить надо отсюда. – Наконец произнес Дядя-Гриша и сделал глубокий вздох. Он отвернулся и покачал своей головой, словно досадуя. – Старый, старый дурак. – Произнес Дядя-Гриша тихо, видимо, укоряя себя в чем-то.               

- Что стряслось, дед? – Самат положил руку на плечо старика.            

Тот взял руку Самата и посмотрел ему в глаза.               

- В селе какие-то люди из города, зашли в магазин у школы,  спрашивают  про приезжих.  Какого-то таджика ищут. – Тихо, скороговоркой  проговорил Дядя Гриша.               

Самат молчал, выжидая. Старик сначала глянул на море, потом опустил взгляд.               

-  Я не сразу догадался, что о тебе речь.               

- Ну, и? – Произнес Самат.               

– Взболтнул, не подумав…               

– Сдали меня?               

Старик молчал, понурив голову.               

– Сдали меня, Дядя Гриша?               

- Сперва подумал знакомые, друзья ищут тебя.  Потом спохватился.  Дошло до меня, что нехорошее...   Решил отвадить – в районный центр, говорю, уехал, газовый баллон поменять. – Тихо произнес Дядя Гриша, пряча взгляд. Потом, все-таки, глянул прямо в глаза Самата. -  Уходи отсюда.  Не теряй времени.   Они скоро здесь будут.  Старик встал, держа Самата за руки. – Уходи сынок, беги отсюда. Они не хорошие люди.               

- Да куда бежать? Прямо сейчас, сию минуту? О чем вы говорите?  – Сказал Самат и, освободив свои руки из цепкой хватки  старика, отрезал  - набегался! Я жду Гульзат, она должна спуститься. Я не оставлю ее здесь одну!

Старик поднял голову. 

- Гульзат у причала. Я как понял, что беда нагрянула, до тебя бегом.  Тебя нет дома.  Кинулся к дому Марипы, выкликал Гульзат.  Стали по берегу тебя искать – нет тебя. Я ей о приезжих энтих подозрительных рассказал. Не с добром, мол, тебя ищут.  Сказал, что укрыть тебя надо.  Она сразу смекнула, что здесь негде тебя укрыть, и к дороге нельзя – подловят.  Смекалистая женщина. Не то, что я, безмозглый.  Она вызванивала тебя по телефону, ты не ответил. Она сама и решила, что отсюда на тот берег надо на лодке с мотором гнать.  Чтоб время не тратить, пока вернешься, вместе мой мотор притащили и поставили. «Не место нам здесь, не место нам здесь…»  - талдычила Гульзат, пока мотор ставили. Айда к причалу, айда! – Быстро говорил  Дядя-Гриша, увлекая за собой Самата. –  Нужно на тот берег, спрятаться, отсидеться некоторое время.  Я за домом твоим пригляжу.               

Старик остановился.  Он сделал вдох и схватился за сердце. – Сынок, сам иди.  Там Гульзат ждет тебя.  – И добавил тихо, -  Прости старика. Прости сынок!               

- В дом зайду, документы надо взять, одежку. Самат быстрым шагом поднялся с берега и, пройдя свой двор, зашел в дом. Он открыл камод и вынул коробку с деньгами. Там были и документы. Найдя целлофановый пакетик, он вложил туда деньги, аккуратно обернув пакет вокруг купюр.  Сняв с вешалки куртку, он положил документы с деньгами в нагрудный карман.   

Самат стоял посреди комнаты, разглядывая вещи – стол с двумя стульями, кровать с аккуратно застеленой постелью, тумбочку, покрытой белой ситцевой скатеркой,  с вышитыми вручную Гульзат цветами…  Совсем не так, как это было в первый день, когда он впервые вошел сюда. Все было наполнено домашним уютом и пропитано запахами живой жизни. И теперь, обустроенную за короткий период и вошедшую в спокойный, размеренный ритм, жизнь, необходимо прервать и вернуться в скитания.

Самат спустился к берегу, где еще сидел старик и, не подходя к нему, повернул к причалу.

- Ключ в дверях, сберегите дом, Дядя Гриша,  я вернусь. Бывайте! – Крикнул Самат через плечо, ускоряя шаг.

У бетонных блоков, он увидел Гульзат и лодку рядом.  Они обнялись. 

- Знала я, что-то неладное на душе у тебя. Неспокойный какой-то, будто гложет что-то. – Промолвила тихо Гульзат. – Что ж от меня таить? Что за беда стряслась с тобой?

В это время из-за края утеса донесся звук мотора и блеснул свет автомобильных фар.               

– Быстрее, поторопись. Моторкой управлять не забыл? – Спросила Гульзат.               

- Вспомню, раз надо. – Сказал Самат и улыбнулся. -  Разве мы не вместе едем?               

- Нет. Надо документы забрать,  вещи.  Ты доберись до Балыкчы. На вокзале жди меня. Я первым же автобусом выеду. – Говорила торопливо Гульзат.               

- Поезд после полудня отправляется в Бишкек. Ты до обеда должна успеть. Я буду ждать тебя на перроне. – Сказал Самат.               


-  Торопись! – Гульзат подтолкнула Самата к лодке.  Сама она прыгнула следом, наклонилась над мотором и, взяв за ручку ремень,  дернула его что есть силы.  Мотор, фыркнув, заглох. Она повторила движение. Мотор не заводился.               

- Бензин есть? – Спросил Самат.               

- Да, залили полный бак. Еще в канистре под лавкой есть.

Слышно было, как автомобиль уже подъехал к баракам и остановился. Раздался стук в калитку, послышались мужские голоса, затем женский голос. 

- Марипа-Апа!  Она видела, куда я направилась. – Сказала Гульзат.  - Они приедут сюда.

- Дай ремень, я попробую. – Сказал Самат.  Он взял ремень,  потянул его до упора. Рванул. Еще раз. Мотор не заводился. Он потрогал кабель, подходивший к свече, вынул его, снова вставил.               

Раздались шаги и Гульзат  увидела  Чику.  Тот прыгнул в лодку и обхватил Самата сзади.   Самат  пытался высвободиться, но парень крепко держал его.               

- Куда уводите чужую лодку, а? Кто вам позволил? – Пыхтя, бормотал Чика.               

- Отпусти его. Отпусти, выродок! – Гульзат пыталась оторвать Чику от Самата. Она повернулась и вынула весло из гнезда лодки.  Размахнувшись, ударила Чику веслом по голове. Тот упал на дно лодки.  Самат вдвоем с Гульзат вытащили  парня на берег.               
В это время у бараков хлопнули двери и автомобиль, взревев,  сорвался с места. Фары скользнули по склону утеса и машина направилась вокруг бухты, к причалу.               

- Быстрее, Самат! – Воскликнула Гульзат.               

- Выходи на берег! – Сказал Самат. Я на веслах уйду. – Быстро выходи.

Гульзат вошла в воду и, взявшись за борт,  стала разворачивать  лодку.   Самат сел на скамейку и вставил весло в гнездо. Гульзат  с силой толкнула лодку.  Самат  взмахнул веслами, опустил их на воду и рванул на себя.   Лодка стала быстро удаляться от берега.               

Гульзат увидела, что луч света разворачивается в сторону причала.  Машина вылетела на асфальтированную  площадку и  стала быстро приближаться. Гульзат отбежала в сторону и укрылась за бетонными блоками. 

Внедорожник стал кружиться, высвечивая фарами ближайшие склоны и кусты.  Сделав крутой вираж, машина остановилась у самого края причала и из нее вышли двое мужчин. 

В это время Чика подал голос и мужчины бросились к нему. Чика одной рукой держался за голову, другой показывал в сторону моря.  Один из мужчин вынул пистолет. К нему подошел второй. Они вглядывались в темноту и прислушивались к звукам, доносящимся с моря.               

- Вон, кажется лодка! – Воскликнул один из них.               

- Где, я не вижу? – сказал другой.               

– Тихо!  Слышишь, гребет веслами. – Сказал первый. Он протянул руку  – дай, дай мне оружие! – Он взял пистолет и, целясь на звук, выстрелил.  Он прислушался и выстрелил еще несколько раз. Над водой воцарилась тишина.

Мужчины стояли  долго, не шелохнувшись, вслушиваясь в пустоту над озером.               

- Попал?               

- Кажется, попал. Ночью ветер с гор дует, лодку снесет в открытое  море. Не сыскать потом.               

- Пошли?               

- Все, пошли.               

Снизу раздался голос  Чики: - Э-э-э-й, помогите!               

- Некогда нам. – Произнес  один из мужчин.

Они сели в машину.  Некоторое время они сидели и через открытое окно прислушивались к звукам с моря.  Наконец, они завели мотор и машина сорвалась с места.

Гульзат вышла из-за бетонных блоков.  Она подошла к воде, сделала несколько шагов, остановилась, вглядываясь во тьму.               

- Самат! – Произнесла она.  – Сама-а-а-т! – Крикнула она. Была тишина.

Гульзат вошла в воду и, нащупывая подошвами гальку на дне, пошла вперед. Она решила плыть. Когда она уже была по пояс в воде,  тишину взорвал звук мотора.  Несколько раз  он оглушительно взревел и на предельных оборотах устремился в море. Гульзат остановилась.               

- Не попал… Не попал, - вскрикнула Гульзат. Она выбралась на берег и еще долго стояла так, вслушиваясь, как моторная лодка на большой скорости уходит в море.  Глянув на Чику, Гульзат подошла и протянула ему руку. Она помогла ему встать,  оглядела голову.               

- Э-э-э-х, пожалела. – Тихо, но злобно промолвила Гульзат. – Надо было прибить тебя здесь, выродок!  Ладно, сам доберешься. 

В мокром платье, дрожа от холода, она быстро пошла к баракам.

Марипа-Апа не спала.   Она стояла у плетня, прислушиваясь к звукам, доносившимся с бухты. Несколько раз она заходила в дом, чтобы выпить воды. Она доставала там из шкафчика настойку валерьянки, обильно капала из флакончика в стакан с водой и выпивала.  Она поглядывала в окно, из которого  виден был двор и берег за кронами деревьев.  Она вошла в свою комнату и, тихо шепча про себя молитву, села на кровать. 

Гульзат, придя домой, сняла мокрое платье и,  протерев себя сухим полотенцем, переоделась.  Она открыла сундук и стала вытаскивать оттуда сложенную аккуратными квадратиками одежду.  Отсортировав  необходимое, она сложила это в небольшую дорожную сумку. Сумка не застегивалась и пришлось оставить кое-что из одежды.   Зато удалось упаковать туда содержимое тумбочки – скудную парфюмерию, средства гигиены, записную тетрадь и нижнее белье.  Она застегнула замок сумки, поставила ее у кровати и, не раздеваясь, легла поверх покрывала.    Закрыв глаза она попыталась представить себе весь завтрашний день.  Спозаранку она покинет этот дом и, усевшись в автобус, устремится к Самату, который будет ждать ее в Балыкчи на перроне железнодорожного вокзала.
Гульзат представляла купе вагона, где среди пассажиров они с Саматом сидят вместе, прижавшись друг к другу.  Слушая мерный стук колес, они глядят в окно на проплывающие горы. 

Гульзат слышала, как в ночи бьется ее сердце. Она слышала, как свекровь бродит по комнатам и останавливается,  таясь,  у ее двери.   Губы Гульзат сжимались, пока шаги старухи не исчезали в глубине комнат.   Теперь не будет она по утрам вставать на рассвете, прежде, чем встанет сама хозяйка, и не станет покорно склонять  голову при появлении той на кухне, где уже будет накрыт стол и заварен свежий чай. А будет просыпаться, уткнувшись в плечо Самата.  И встанет прежде него, чтобы накрыть стол для любимого и подать ему пиалу с горячим чаем обеими руками, как в юности учила мать – левая рука должна поддерживать снизу правую у запястья, глядя в глаза, с улыбкой. 

Так мысли текли непрерывно в сознании Гульзат и она незаметно погружалась в дрему, но тут же вздрагивала и смотрела в окно, чтобы не пропустить рассвет и не опоздать на первый  автобус.   

В очередной раз, открыв глаза,  Гульзат увидела между занавесками багровое  зарево.  Она встала, выровняла измятое за ночь покрывало и тихо, на цыпочках, прошла из комнаты на кухню. Там она взяла кружку и бесшумно зачерпнула воду из ведра, взяла  в хлебнице нарезанный вчера хлеб и съела его, запивая водой. 

Проходя по коридору в свою комнату, она глянула на настенные часы.  В комнате она сняла со спинки стула куртку и, надев ее, села на краешек стула лицом к окну.  У нее еще был запас времени, и она решила присесть на дорожку, чтобы соблюсти традицию. В таких случаях нельзя идти наперекор сложившимся правилам,  дабы не привлекать внимание злых сил, способных препятствовать задуманному плану и испортить их. 

Гульзат глядела в окно и наблюдала, как быстро алеет Восток и как неестественно быстро раздвигается горизонт и отступает тьма. Это последний рассвет, который она встречает в этом доме.

 Гульзат встала и взяла сумку, и, подойдя к двери, еще раз оглядела комнату. 

Что-то сжалось в ее груди. Здесь, в этих стенах, среди этих вещей и всякой утвари,  прошли годы, тянувшиеся целую вечность. Здесь она, словно в заточении, невольницей,  считала дни и месяцы в ожидании этого дня.

Оказавшись в чужом доме  по нерадивости своих родителей, Гульзат, Королева Пляжа,  стала заложницей судьбы, ей не уготованной.  Претерпевая унижения, подавляя в себе гордыню,  она потеряла здесь лучшие свои годы.  И вот, это  затянувшееся, словно в  страшном сне, время, закончилось. Всему приходит конец. И наступает новый день, когда после кромешной тьмы и затянувшегося ненастья наступает утро и над зеркальной поверхностью моря встает оранжевое солнце, как и сейчас там, за этим маленьким и ненавистным окном.

Гульзат еще раз глянула в окно и увидела над водой  луч солнца, пробивающийся из-за горного хребта и устремляющийся в  небо. Она встала, открыла дверь своей комнаты и вышла.  И увидела перед собой Марипу-Апа.  Та стояла в проходе у самой парадной девери.  На ней был халат, туго обвязанный в пояснице махровым платком, а волосы не спадали на спину, как обычно на ночь, а прятались в скрученных косах  под  платком. Было видно, что свекровь не спала. Видать, караулила невестку, предчувствуя побег.               

- Куда собралась? – Спросила Марипа-Апа.  Это был даже не риторический  вопрос,  а категоричный  запрет на любые возможные действия со стороны невестки. Старуха по прежнему ощущала себя хозяйкой на своей территории, и ничто здесь ей не могло противостоять.  Но, широко раскрытые глаза и частое дыхание Марипы-Апа выдавали панический страх перед неизбежным, чему она уже не в силах была препятствовать  даже в этом доме.

– В такую-то рань, куда собралась, а? -  Марипа-Апа невольно протянула руку, указывая на сумку, которую держала Гульзат.  – Куда собралась, доченька? 

Марипа-Апа сделала несколько шагов навстречу  невестке и, наклонившись, взялась за ручку сумки, с намерением отнять ее. 

Гульзат с силой рванула, высвобождая сумку из цепких пальцев свекрови.               

- Не троньте! – Воскликнула она. -  Здесь мое. Ничего вашего я не взяла. Она хотела сделать шаг мимо свекрови, но та перегородила собой путь.               

- Стой! Ты не можешь бросить меня. Ты не можешь бросить этот дом, который стал твоим. – Сказала Марипа-Апа и схватила Гульзат за плечи. – Я знаю, ты последуешь за Саматом.  За многие годы он не нашел нигде пристанища, и здесь ему не место. Он – скиталец. И ты пропадешь с ним. Одумайся! –  Марипа-Апа пыталась сдержать повелевающий тон в голосе, придавая ему дружелюбные, доверительные интонации. Но голос срывался на фальцет и выдавал страх.               

-  Это не мое место.  Оно никогда не было моим.  Этот дом ненавистен мне! Я должна была быть рядом с Саматом.  И я буду с ним. Мое время пришло. – Отрезала Гульзат.  Она вновь попыталась протиснуться между стеной и плотной фигурой Марипы-Апа, но старуха отступила назад и,  широко расставив   руки,  закрыла собой парадную дверь.               

– Доченька, родненькая… не смей… не смей! – Лишь воскликнула Марипа-Апа. 

Но, Гульзат не намеренна была сдаваться.               

- Ничто меня здесь не удержит.  Никакая сила не способна меня остановить. Жоки больше нет.  Я соврала вам, приехав из города. Ваш сын сгинул! Его застрелили на площади. Уйдите! – Гульзат с силой толкнула Марипу-Апа и та, потеряв равновесие, упала.  Гульзат толкнула дверь, но та оказалась запертой.   Повернувшись к двери спиной, она  что есть сил ударила по ней каблуком ботинка. Дверь не открылась.  Сделав несколько шагов назад, Гульзат ринулась к двери, обняв обеими руками тяжелую сумку. Она всем телом с сумкой впереди бросилась на дверь. Затвор замка сорвался и дверь вылетела наружу.               

Марипа-Апа попыталась встать.               

- Стой! – Она протянула руку к Гульзат.  Ее брови вскинулись вверх в мольбе. Ее губы скривились и она  заплакала. - Ты носишь в себе ребенка.  Самата ребенка. Я знаю. И про Жоки знаю. Я догадалась, когда ты вернулась…  Останься! Останься и роди ребенка в этом доме. Я выкормлю, выращу как своего. – Рыдая, говорила  Марипа-Апа. – Мне нужен ребенок. Твой ребенок.  – Вскрикнула старуха, видя, как Гульзат идет через двор к калитке.               

Слова свекрови остановили Гульзат.  Она повернулась.               

-  О чем это вы? Вы потеряли рассудок! – сказала Гульзат.               

- Нет. Я знаю  о чем говорю. Мне нужен наследник в доме. Наследник Настара, моего мужа.  Я обещала ему.  Оставь своего ребенка! Твоего и Самата ребенка…               

- Причем ваш муж? – Спросила Гульзат. Что-то не вязалось со здравым смыслом в словах старухи.               

-  Вы с Саматом нарожаете еще детей. Но первенца оставь мне, прошу тебя.  В твоем ребенке течет кровь моего покойного мужа. Того, которого я так любила. И обещала ему наследника. - Марипа-Апа уже не плакала, но слова произносила навзрыд, с хриплым придыханием.               

- Вы помешались. Что вы несете? – Гульзат стояла в замешательстве, не понимая слов старой женщины. Но, все же, нечто правдоподобное укрывалось в услышанном. Краем сознания Гульзат почувствовала некую тайну, которая сейчас должна раскрыться, прежде, чем она покинет эти места.               

- Да, да. Это правда – Самат и Жоки одной крови.  У них один отец. Только я знала об этом.  Но я любила своего мужа и простила ему.  Боялась, что оставит меня и уйдет к Айкыз.   Мне удалось удержать его.  И теперь Самат продолжит род Настара, моего мужа.

Гульзат застыла, пораженная услышанным. Она смотрела на Марипу-Апа широко раскрытыми глазами и пыталась понять смысл в услышанной только что новости. И она поняла, что это не ложь. Но, разве это что-то меняет? Разве это причина, чтобы повиноваться и совершить глупость, к которой ее склоняла  эта  обезумевшая от своего эгоизма старуха?  Нет, не бывать этому!               

- У вас есть Чика. Пусть он продолжит род.  Прощайте! – Гульзат сказала, как отрезала  и, не дожидаясь ответа, быстрым шагом пошла со двора.  Она вышла за калитку, громко хлопнув ею.  Она не пошла по дороге, ведущей к трассе в обход, через село, а направилась прямо по тропинке, ведущей по крутому склону на самый  верх утеса.  Там, по раскинувшемуся плато напрямик до трассы, где расположена автобусная остановка,  значительно ближе.               

-  Я выношу и рожу ребенка в другом месте.  Далеко отсюда. Как можно дальше, чтобы он не знал дороги сюда, в это проклятое логово.  Я рожу и мы с Саматом вырастим его.  И нарожаю  еще много… – Говорила Гульзат самой себе  вслух, через паузы,  поднимаясь к гребню утеса.               

Марипа-Апа  не в силах была подняться и сидела в проходе, оперевшись на одну руку.  Ладонью другой руки она вытирала слезы.               


- Чика… Чика… Какой же из него наследник? Нерадивый недоумок, бедняга… Не на кого дом оставить. Жоки, сынок,  за что ты меня оставил?  Разве мечтала я о такой старости?  – Причитала  Марипа-Апа.               

Во дворе, прислонившись к стене,  стоял Чика.  Он стоял так некоторое время, слушая стенания матери.  Потом,  развернувшись, скорым шагом пошел к сараю.               

Гульзат тем временем добралась до гребня утеса. Она остановилась, чтобы перевести дух.  Поставив сумку на землю, она обернулась и посмотрела на море.  Там блеснул уже оранжевый диск солнца.   Гульзат скользнула взглядом по заливу,  по песчаному пляжу, который был погружен в предутреннюю темень, и дальше, где за полосами зарослей облепихи где-то затерялся пирс.  Вот оно, пришло лето.  Уже скоро берега наполнятся разноцветными зонтиками и зашумят человеческими голосами песчаные пляжи.  Но уже не для Гульзат. И не для Самата.  Все прошло. Будто и не было.  Будто жизнь только и берет начало с этого утеса, от которого  до остановки рукой подать. Там, у трассы,  уже прошли первые  большегрузы с золоторудного Кумтора.

Гульзат скользнула взглядом по крышам поселка и остановила взор на доме, где она родилась и выросла. Он был пуст. Совсем пуст. Но когда-то он был полон жизни – звуков и движений. И Гульзат представила мать, развешивающую белье на веревке и распевающую свои славянские песни, и отца забивающего клин в топорище, пытающегося нескладно, невпопад вторить матери. И мальчишек с соседних бараков, бегущих к берегу… И Самата. 

Гульзат резко повернулась и посмотрела в сторону дороги, пытаясь разглядеть очертания автобусной остановки.  Надо спешить.  Надо пройти это поле через редкие, прошлогодние, высохшие кусты  курая, и сделать это быстро, чтобы подоспеть к первому автобусу. 

Подняв сумку, Гульзат сделала шаг в сторону остановки.  В это время раздался оглушительный хлопок.  Будто небо над головой вдруг треснуло,  разорвавшись  надвое,  и эхо,  множась, пронеслось по складкам предгорий.  Гульзат почувствовала, как словно лопатой ударило ее со всего размаху по пояснице.  В глазах помутнело и земля перед глазами поплыла.  Гульзат  сделала усилие, чтобы удержаться на ногах.  Ее тянуло в сторону, но она, что есть сил, старалась устоять.  Тьма в глазах вдруг развеялась и Гульзат  повернулась, но никого рядом не оказалось.  Что это было?  Она глянула вниз, скользнув по крышам бараков, уже тронутых пурпурным светом  взошедшего солнца.  Она блуждала взглядом между дворами, еще погруженными в глубокую тень.   Прищурившись, она распознала у штакетника фигуру.  Это был Чика.  Он стоял и держал в руках что-то,  похожее на палку, но не различимое издалека.  Он стоял и глядел на Гульзат.   

Гульзат передернуло. Она представила, что на лице у кайни привычная кривая улыбка. Надо же было после  молочно-розового моря,  алеющих на солнце песчаных берегов и сверкающих горных вершин, увидеть его, этого упыря, на прощанье.  Неужели и он, этот выродок, останется теперь в прошлой жизни и никогда, никогда Гульзат теперь его не увидит? При этой мысли она улыбнулась, но тошнота  внезапно подступила к горлу.               

- Ублюдок. Ах ты… мерзкий ублюдок. – Промолвила Гульзат и, отвернувшись, пошла. Она шла и прошла уже пол-пути. Она глядела на трассу  и увидела, как к остановке подходят  люди.   Шаги  давались ей тяжело. Ноги сковало свинцом и она никак не могла ускорить шаг, чтобы идти скорее. И спина вдруг стала тяжелой.  Поясницу тянуло вниз, будто вся она была отлита бетоном. 

Гульзат морозило.  Озноб гулял по всему телу. Она остановилась и потрогала спину. Она ощутила теплую влагу на ладонях.  Она  поднесла ладонь к лицу и увидела кровь.               

- Ах ты…  ублюдок! – Проговорила Гульзат.  Досада взяла ее. 

В это время с трассы раздался звук мотора.  Гульзат увидела, как из-за поворота  за большим мостом появились светящиеся  фары.  Это  был автобус.

«Успею, немного осталось».  - Подумала Гульзат и шагнула вперед.  Ее шатнуло и нога в колени надломилась. Она сделала усилие, чтобы выпрямить ногу, и сделала еще шаг.  И еще…  Нет, ноги не слушаются ее.

Гульзат  глянула на остановку, чтобы  оценить расстояние до приближающегося автобуса.  «Могу не успеть. Надо добежать». – Мелькнуло в голове. – «Надо бросить сумку. Зачем она мне?  Для чего эти не нужные вещи? Мне нужен только Самат.  Только он мне нужен…»

Гульзат поставила сумку на землю и сделала еще несколько шагов.               

-  Эй,  люди!  -  Воскликнула Гульзат.  Но никто на остановке не обернулся.

Она представила перрон вокзала и стоящего там Самата. Он ждет ее.  Гульзат набрала воздух в легкие и попыталась крикнуть, что есть сил, но не выходило звонкого голоса, каким она бывало докрикивалась с бараков до самого  конца пляжа. Раздался лишь хриплый, натужный стон.

Гульзат упала на колени.  Тело наклонилось вперед и она упала на обе руки.  Она попыталась двигаться на четвереньках, но ничего не вышло.   Пришлось лечь на землю.

«Сейчас, отлежусь чуток…» - Подумала Гульзат. Она посмотрела на остановку и увидела, как автобус остановился и двери открылись. Люди стали подниматься на подножку и входить в автобус.               

- Э-э-э-й…  стойте. Подождите! – Хотела крикнуть Гульзат, но раздавался  лишь шепот. Она вытянула руку и помахала, в надежде, что хоть кто-нибудь из окна автобуса увидит ее.               

Последний человек взошел на подножку автобуса  и дверь закрылась.   Двигатель  дал газу, из выхлопной трубы выстрелило и облако сизого дыма понесло в поле.  Автобус тронулся.               

«Не успела…» – Думала Гульзат. – «Первым автобусом не успела.  Но он, мой милый,  дождется. Отлежусь чуток,  наберусь сил и доберусь до остановки.   Ах,  ведь есть телефон!» - Гульзат вспомнила о подарке Самата. Она нащупала в нагрудном кармане куртки сотовый телефон и вытащила его. Она глянула на дисплей и нажала на кнопку. Экран засветился. Она видела какие-то буквы и цифры, но они расплывались и путались между собой. Гульзат стала нажимать на кнопки, в надежде, что попадет на правильную, ту, которую показывал Самат.  Но,  все было тщетно. 

Гульзат  подняла голову и взглянула вслед уходящему автобусу.    Она вспомнила, как бежала  когда-то  за таким же автобусом, который увозил Самата.   Увозил надолго.  Она кричала тогда сквозь облако пыли, что будет ждать.  И она дождалась его.  А теперь он ждет ее…               

«Он не оставит меня здесь… Он вернется…» Мелькнуло в голове Гульзат. Она видела, как автобус скрывается за придорожными тополями, которые стали размываться, теряя четкость очертаний. Она почувствовала, как сон одолевает ею.  «Вздремну чуток… наберу сил...» - Думала Гульзат. Она пыталась удержать взгляд  на тополях вдали.  И в ее застывающих зрачках отразились, тронутые свежей зеленью, тополя и горы, и синее-синее небо.

                *****
Самату удалось достичь  берега за полтора часа  моторного хода. Он вытянул лодку и спрятал ее в прибрежных камышах.  Cняв одежду, намокшую от брызг,  он развесил ее сушиться на кустах облепихи.  Он сел на песок, обхватив колени руками и стал ждать, пока забрезжит рассвет. Было зябко, но, все же лучше, чем в мокрой одежде, которая превращалась в морозильную камеру при любом дуновении ветерка. Обдуваемая утренним бризом, одежда просохнет, и тогда можно одеть ее. Так, сидя на песке, собравшись в комок и дрожа, Самат задремал.

Когда над водой раздался крик одинокой чайки, Самат проснулся. Он встал и увидел зарево.  Он потрогал одежду.  Она была чуть сырая, но времени не было, чтобы ждать.  Самат оделся и  выбрался к дороге, где  его подобрала попутка, когда уже совсем рассвело. 

Самат вышел на западной окраине Балыкчи, у автовокзала.  Отсюда было рукой подать до железной дороги,  но на перроне в это время, задолго до прихода поезда, он мог привлечь внимание дежурной милиции.  А здесь, у автовокзала, даже в ночное время было много маршрутных и легковых такси, да и пару междугородних лайнеров ожидали  начала дня.  Здесь даже местные  бродяги не привлекали к себе особого внимания.

Выбрав скамейку у дерева, Самату удалось еще раз вздремнуть на короткое время.  Он знал, что столичный поезд приходит лишь к полудню, и через час отправляется обратно.  Гульзат успеет добраться к этому времени.               

Когда взошло солнце, Самат зашел в первое открывшееся кафе и не спеша съел там порцию ашлян-фу. Он заказал еще две порции в контейнерах,  которые сложил в пакет. Выйдя из кафе, он купил в киоске плитку шоколада. Это для Гульзат, которая наверняка проголодается, прежде чем доберется до Балыкчи.            

Самат прогуливался по переулкам вокруг автовокзала  и разок приблизился к месту, откуда виден был  перрон.  Он отметил для себя, что через столько лет ничего не изменилось и все осталось, как прежде.  Он вспомнил школьные годы, когда он, бывало, убегал из поселка, чтобы добраться до этих мест и наесться здесь мороженого.  Он сбегал сюда, чтобы поездом отправиться в столицу, а может даже дальше, в дальние странствия. Но, в последний момент что-то останавливало его, и он непременно садился в автобус, чтобы вернуться обратно. Вернуться туда, где осталась его девчонка Гульзат. А теперь предстоит дождаться ее здесь, чтобы  вместе отправиться  в дальние дали,  чтобы выждать время где-нибудь в укромном месте, и когда-нибудь вернуться, все же, к родным берегам. 

Самат представил себе маршрут следования в места, где можно найти укромный уголок, где-нибудь рядом с таджикской границей, куда заносила его когда-то судьба. Там, на юге республики, в окрестностях Шураба, можно найти старых друзей и перекантоваться первое время, не привлекая к себе внимания.               

Самат вынул мобильник и набрал номер Гульзат. Раздались гудки. Гульзат не отвечала. 

«Наверное, случайно отключила звук» - подумал Самат. Он положил мобильник в карман.   Он пошел в сторону порта.  Там он увидел пришвартованные баржи,  стоящие в тишине у причала.  На море был штиль и не слышно было привычного  гула, когда волны бьются о металлические борта.  Стекла на рубках были выбиты, вся краска на металлической поверхности облезла и свисала, словно шкура динозавра, и всюду пошла ржавчина.  Одна баржа была частично порезана автогеном и борта ее зияли черными прямоугольными дырами.  Оттуда стайками вылетали воробьи.   Самат увидел зажатый баржами  буксир, такой же облезлый, и большую трубу на нем, и он узнал в нем «Комсомолец»,  который когда-то, в глубоком детстве, затаскивал в тонский залив баржи, чтобы  загрузиться каджисайским углем. 

Самат замер на мгновение, извлекая из памяти облики тех  «кораблей», как называли они, мальчишки, эти плавучие средства, которые теперь ожидали той же участи, что и порезанная на металлолом, стоящая у причала, старая баржа.               

Так незаметно прошло  время и Самат  услышал, как на станцию подходит поезд.   Он подошел к вокзалу, вошел в зал ожидания и увидел людей, ожидающих у касс. Он окинул взглядом перрон и состав, состоящий из локомотива и трех вагонов,  обошел здание вокзала в надежде, что Гульзат уже ждет его. Она могла выйти из автобуса чуть раньше, не доехав до автовокзала.  От самой трассы дойти до перрона по рельсам было короче. 

Гульзат нигде не было.  Самат  вошел в зал ожидания, где были и кассы, и сел на скамейку.  Он вынул мобильник и снова набрал номер Гульзат.  И снова он слышал лишь безответные гудки. 

Время шло, Самат мельком поглядывал на часы в зале. До отправления поезда оставалось чуть больше пятнадцати минут. Он  вышел на перрон, где уже скопились отъезжающие. Рядом с вагоном стояла женщина-проводница, у нее в руке был свернутый флажок.               

Самат глянул в сторону автовокзала, где было видно, как рейсовый автобус заруливает на стоянку.  И он побежал. Из только что прибывшего автобуса стали выходить люди, но на табличке за лобовым стеклом была надпись, указывающая, что автобус прибыл из столицы.  На площадке, где стояли  автобусы и маршрутные такси, Самат обошел все из них, где сидели люди.  Он оглядел привокзальные киоски, зашел в зал ожидания.   Гульзат нигде не было. 

«Старуха не дала  уйти». – Думал Самат. - «Старуха… Эта мерзкая, гадкая старуха.  Она на все пойдет, ничем не погнушается, чтобы не пустить Гульзат...» 

Самат присел на скамейку у высоких деревьев.  «Почему Гульзат не отвечает на звонок?» - думал он, перебирая все возможные причины.

Поезд  в  столицу отходит лишь один раз в сутки.  Самат знал, что не может остаться, не может ждать здесь до завтра. И назад, в барачный поселок, пути тоже нет.   Один выход – ехать и, все же дозвониться до Гульзат, сообщить, чтобы  добиралась до города сама. А там, в столице, дождаться и встретить ее. 

Решив так, Самат встал и быстрым шагом пошел к железнодорожному вокзалу, к кассам.  Взяв билет, он подошел к вагонам, где группами собрались отъезжающие.  Чуть в сторонке стояла женщина с грудным ребенком на руках и рядом с ней, держась за подол платья, мальчишка лет пяти-шести. Рядом стоял мужчина. Он теребил волосы мальчишке.  Тот отворачивался.               

- Ну, что же ты, обними папу, обними меня. - Говорил мужчина, пошатываясь.
Он был пьян. Чтобы обнять ребенка, он наклонился.  Мальчишка отвернулся, прижавшись к матери.               

- Побрился бы. – Сказала женщина.               

– Ну и что? Я – отец. Пусть попрощается, как положено. – Сказал мужчина. Он смотрел прямо в лицо женщине. Та смотрела в сторону людей у вагона. Мужчина хотел сказать что-то, но, видно, не смог подобрать подходящих слов. Он переводил взгляд то на мальчишку, то снова на женщину.               

– Я заберу детей. -  Наконец, буркнул мужчина.

Женщина глянула на него и улыбнулась.               

– Ты себя прокорми. – Тихо сказала она. При этом она посмотрела в сторону провожатой, и ее взгляд, скользнув, встретился с взглядом Самата. Почувствовав неловкость, женщина отвернулась.               

– Пришлешь мне адрес.  Заработаю денюжки и отправлю. – Пробормотал мужчина.

Пассажиры поднимались по ступенькам и многие уже сидели на своих местах.  Они смотрели из окон и улыбались.  С перрона  провожающие   махали им руками. 

Женщина с детьми подошла к подножке. Ее муж, поддерживая,  помог ей подняться. Он приподнял мальчишку и поцеловал его.               

– Обними папу. – Сказала женщина.               

Мальчишка обнял мужчину, прижавшись лицом к его небритой щеке.    

Провожатая подошла к трапу и взялась за поручень.               

– Отъезжающие, занимайте места, отправляемся. – Сказала провожатая.               

Отец  поставил сына на верхнюю ступеньку.

Женщина с ребенком смотрела на мужа. Она увидела слезы в его глазах. Они лились по щекам и мужчина вытирал их ладонями.

– Береги себя. - Сказала она и пошла в вагон. Мальчишка махнул ручонкой отцу и последовал за матерью.               

Мужчина с чемоданом, стоящий рядом с Саматом,  докуривал сигарету.   Он посмотрел время на наручных часах.               

-  Сколько уже? – Спросил Самат.               

-  Минутка осталось. – Ответил мужчина. Он приподнял руку и показал Самату часы.               

- Спасибо, - сказал Самат.  Мужчина выбросил окурок под колеса вагона и поднялся по ступенькам.               

«Полет». -  Мелькнула мысль у Самата.  Он вспомнил ручные часы, подаренные ему соседом по бараку,  отцом Жоки.  Еще в глубоком детстве, когда Самат пошел то-ли в четвертый, то-ли в пятый класс, на берегу, у бараков, его подозвал Настар-байке. Когда Самат подошел, тот положил на голову мальчика свою ладонь и стал трепать его волосы.  Затем, взяв в пальцы ухо Самата, он стал мягко, с улыбкой, дергать его.  Настар байке пошатывался и Самат почувствовал крепкий дух перегара.               

«- Э-э-э-х, мужичек…  Быстро вырос, шайтанчик! Подстричь бы тебя, оброс-то как.» - Сказал тогда Настар-байке. Он пристально вглядывался в лицо Самата, изучая черты лица и улыбаясь при этом широкой улыбкой.               

Самату нравилось, как сосед треплет его волосы, журит, дергая за ухо. Было в этом что-то искренне теплое, благожелательное. Настар-байке глянул тогда на часы на своем запястье, задержал на них взгляд, раздумывая, и, отстегнув ремешок, протянул Самату.  Это были часы в тяжелой металлической оправе, с черточками вместо цифр, и Самат прочитал шепотом название «Полет».               

- Самозаводящиеся.  Тебе на день рождения. Носи. - Сказал тогда Настар-байке. Он помог застегнуть ремешок на руке Самата. - Носи… Не говори только никому, от кого часы. Матери можешь сказать. Но больше – никому. Уговор? - Сказал Настар-байке, и, не дожидаясь ответа, глянув по сторонам, пошел в сторону пляжа.   

Самат вспомнил тогда, что у него день рождения, и ему исполняется 10 лет. Откуда же сосед знает об этом?  Дома Самат снял часы и положил их  в коробку, где хранились рыболовные принадлежности – катушки с леской, свинцовые пластины,  крючки, поплавки и другая мелочь для приготовления снастей. 

Самат долго не  осмеливался носить часы на людях и вынимал их из коробки лишь изредка, чтобы надеть и, сидя на кровати, любоваться ими. Он вышел с часами ну руках  лишь через три года, когда пошел на уроки в начале восьмого класса. Тогда, на перемене, Жоки, заметив часы на запястье 

Самата,  подошел и попросил показать их. Самат не стал снимать часы, а лишь приподнял руку, чтобы было видно.               

-  Откуда часы?» - Спросил Жоки.               

-  Подарили. На день рождения. - Ответил Самат.               
- Подарили? Кто? –Спросил Жоки.

- Не важно. Подарили, и все тут. – Ответил коротко Самат и отошел в сторону.

Позже он замечал, как Жоки нет-нет, да  стрельнет взглядом на руку Самата.    А когда после купания с  Аман-тайке,  приехавшим тогда погостить, Самат отправился на спортплощадку, чтобы сыграть с ребятами в волейбол, и, сняв часы, хотел положить их в карман, его окликнул Жоки.               

- Давай, подержу. - Сказал Жоки, протянув руку.               

- Не надо. В кармане пусть лежат. - Ответил Самат.  Он собрался было выйти на площадку, где ребята делились на команды, как Жоки произнес тогда:               

- Слышал, ты в город собираешься?               

- Тебе-то что?  - спросил Самат, обернувшись через плечо.               

- Я тебе сделку предлагаю. Выгодную сделку, - сказал Жоки, хитро прищурившись.               

- Я не совершаю сделок. Мне мама запретила. - Ответил Самат, пытаясь отшутится. Он отвернулся и хотел было уйти, но последующая фраза Жоки заставила его остановиться.               

- Меняю Гульзат на твои часы.  -  Сказал Жоки негромко.               

Самат остановился. Он медлил, не решаясь ответить, но, все же, обернулся.       

- Гульзат не твоя.  - Произнес Самат. –  Она сама по себе.               

- Да.  Но и тебе, как видно, она не принадлежит.   Тем более, что ты уезжать собрался. Ведь собрался? - Не отставал Жоки. – Что-ж ей, одной пропадать? –  Усмехнулся он.               

Самат побледнел. Он сжал кулаки и подошел к Жоки. Тот ссутулился  и встал к Самату боком, помня о  нешуточном ударе соперника.   Невольно и его кулаки сжались.  Оба стояли в метре друг от друга, готовясь к схватке. Но меньше всего хотел биться Жоки, наученный когда-то той самой дракой, где он победил в таком тяжелом бою, и где его перевес был  ничтожным.  Но сейчас у него был козырь, против которого не было достойного и равноценного оружия.  Это был сам отъезд Самата, после чего Гульзат оставалась  в поселке ничейной.               

- Я не настаиваю. Лишь хотел предложить дружескую сделку. - Произнес через минуту  Жоки. – Чтобы  ты мог уехать из поселка и не беспокоиться  ни о чем.  Он говорил спокойно, стараясь вкладывать в слова  как можно больше доверительной и дружелюбной интонации.               

- О чем это я должен беспокоиться? – Спросил Самат,  чуя подвох со               стороны Жоки.               

- Я не трону Гульзат.  Пусть себе ходит сама по себе. А ты мне отдашь часы. –

Сказал,  наконец,  Жоки.  Он молча выжидал, на всякий случай не меняя стойки.   

Самат застыл.  Он стоял в нерешительности, оценивая слова соперника.  Демонстративный отъезд  таит в себе определенные риски.  Эмоциональный порыв, не подкрепленный реальными причинами, кроме оскорбленного самолюбия и порыва ревности, не был результатом взвешенного решения. Последняя встреча с Гульзат и их раздор не оставляли никакого шанса, чтобы отказаться от поездки. Но и оставлять ее одну, рядом с настойчивым соперником, было бы ошибкой.  И теперь нициатива самого Жоки спасала совершенную Саматом оплошность.

Самат расслабился и отвел взгляд в сторону.  В том случае, если  отъезд неизбежен, а риски в отношении Гульзат высоки, то предложение соперника выглядит вполне приемлемым.  Если только слова Жоки искренни и им можно  верить. Но разве у Самата был выбор?  Он вынул из кармана часы.               

- Дай обещание, что не тронешь Гульзат. Что отстанешь от нее. – Сказал Самат.               

- Обещаю.  Даю слово, что не подойду к ней. – Ответил Жоки.

Самат  глядел недоверчиво исподлобья.               

-  Клянусь, не трону.  Мать не видать! – Добавил для большей убедительности Жоки клятвой, употребляемой лишь в редких случаях среди пацанов и имевшей неимоверный вес и силу.               

Самат протянул часы.  Жоки взял их, поднес к ушам, чтобы послушать, и  надел на запястье.               


- Можешь не волноваться.  Гульзат никто не тронет.  – Сказал Жоки и протянул руку  Самату для рукопожатия…               

Самат неожиданно вспомнил об этом событии из далекой юности, стоя у подножки железнодорожного вагона  рядом с вагоновожатой.  Она, обращаясь к Самату и мужчине с часами,  попросила  оставшихся на перроне отъезжающих войти в вагон и занять свои места. 

Сейчас, как и тогда, когда он пытался бежать из дома, чтобы  отправиться в странствия, можно было вернуться назад.  Но теперь все было иначе.  Он помнил слова своего подельника о существующей  опасности,  возникшей после событий на столичной площади.  При  возможных  рисках  необходимо менять место.  Это было неписаное правило. 

Самат не был трусом и не пасовал перед опасностью.  Но теперь другое дело - он не одинок.   За это короткое время он привык  чувствовать близость  Гульзат.  Он нашел ее и теперь не имеет право рисковать собой.  Надо ехать, чтобы дождаться ее. Чтобы вместе переждать и затем вернуться. Вернуться, чтобы начать новую жизнь рядом с Любимой. 

Самат  глянул в сторону дороги, ведущей к автовокзалу.   

Когда мужчина  с часами «Полет» на руках взошел по ступенькам в вагон,  Самат поднялся следом. 

Вагоновожатая подняла флажок, глядя в сторону локомотива.  Она улыбнулась машинисту, голова которого торчала из окна.   

Когда поезд,  просигналив  и громыхнув железными креплениями, тронулся,  вагоновожатая  поднялась, захлопнула за собой дверь и прошла вглубь вагона.   

Самат стоял еще в тамбуре, глядя в окно, пока поезд не миновал шлагбаум у железнодорожного переезда. Он смотрел на машины, стоящие перед переездом,  и на автобус в этом ряду, высматривая за пыльными стеклами Гульзат.  Потом он вошел в вагон и, глянув на билет, нашел свое место.    Он сел и огляделся.  Вагон был наполовину пуст. По диагонали через проход  у окна сидела та женщина с двумя детьми.  Малыш спал у нее на руках.  Второй стоял у ее колен и смотрел в окно.

Поезд неспеша пересекал  широко  раскинувшуюся долину, за которой  тянулась горная гряда. Вскоре появилось русло реки, заросшее по всей пойме плотными зарослями кустарника и плакучими ивами.  Все вокруг утопало в буйной зелени и временами сквозь деревья  проглядывала сама вода, поднявшаяся после весенних паводков. Она текла размеренно, не торопливо,  частыми крутыми изгибами, порой делясь надвое и вновь смыкаясь. Местами она подходила близко к железной дороге и поверхность ее шевелилась разводами и крутящимися спиралью водоворотами.               

Самат смотрел в окно, временами погружаясь в дрему – давала знать о себе бессонаня ночь.   Как только сон одолевал им,  начиналась погоня - бег  в кромешной тьме, когда невозможно было определить преследующих, которые были ощутимы совсем рядом – то позади, то слева, то справа, и было слышно их тяжелое, непрерывное дыхание. 

Самат вздрагивал и открывал глаза. Он смотрел в окно, на проплывающие горы, замечая, как они уже приближаются к реке, и сама река уже была близко, и течение ее уже было быстрым, с частыми бурунами и порогами, и вместо заливных лугов по берегам уже громоздились завалы крупных камней.

Самат  глянул на женщину с ребенком и увидел, как та, обнажив грудь, кормит грудничка. 

Самат отвернулся.  Он вынул сотку, набрал номер Гульзат. Женский голос  сообщил о «недоступности абонента».  Через некоторое  время он повторил звонок, но «абонент» был недоступен.  Здесь, среди высоких гор, связь прерывалась.               

Поезд вошел в глубокое ущелье и Самат  видел крутые скалистые склоны и длинные вертикальные россыпи камней.  Он подумал о том, что когда-то уже видел эту картину.  Теперь это ущелье показалось вратами в то далекое прошлое, за которым начались его долгие странствия.   

Горы, теснившие с  обеих сторон  железную дорогу с пробирающимся по ней поездом,  казались преградой, которую нужно преодолеть, чтобы оказаться в другом пространстве, где  обрывается связь с пройденной жизнью и начинается другая жизнь, ничем не связанная с прошлой. 

Когда-то  это уже было и сейчас вновь повторяется.   Вновь открываются бескрайние просторы бесконечных скитаний и непреодолимое одиночество…               

Самат посмотрел на женщину с детьми.  Грудничек спал,  как и сама мать. Большенький уже сидел на скамейке, прижавшись к матери.  Он глядел на Самата глазками-пуговицами,  не моргая.  Самат улыбнулся ему.   Он пальцем подозвал мальчика к себе. Тот, соскользнув со скамейки, подошел.  Самат запустил руку в пакет с провизией и вынул оттуда плитку шоколада, приготовленную для Гульзат.  Он развернул краешек плитки,  отломил кусок и протянул малышу. Тот  взял и, не мешкая,  откусил. Самат  отдал малышу всю плитку.   Мальчик  улыбнулся и, вернувшись, забрался на сиденье.               

Самат повернулся к окну.  Он увидел, что склон горы уже совсем близко подступает к железнодорожному полотну, и поезд пошел здесь на подъем.   Назад проплывали кусты можжевельника,  россыпи  камней и алые маки с колокольчиками, рассыпавшимися повсюду бирюзовыми пятнами.               

Самат закрыл глаза. Он слышал, как под вагоном замедляется стук колес.  Этот стук напомнил ему хлопки шумовых гранат и перед глазами вновь возникла площадь столицы, где  множество людей устремлялись через поверженные ворота к парадному входу Белого Дома.  Раздавались
выстрелы.  Падали люди, сраженные пулей.  Их подхватывали, взяв за руки и за ноги, и бегом тащили на край площади, куда одна за другой подъезжали кареты скорой помощи. 

Самат наблюдал за происходящими событиями через крестик окуляра прицела. Рядом с ним на некоторой дистанции расположились такие же, как он, снайперы.  Они были в камуфляжной форме и в масках.  Самат слышал рядом с собой одиночные выстрелы.  Сам он не решался выстрелить.  Он отвел прицел чуть в сторону. Там митингующие, вооруженные палками и арматурой,  гнали  через небольшой сквер группу милиционеров,  закидывая их тротуарной брусчаткой.

Один милиционер упал от попадания плиткой в голову.  Он отполз к кустам, держа скатившуюся фуражку в руке, и прислонился к стволу дерева. По его лицу текла кровь. Он вынул носовой платок, сложил его и приложил к ране на голове. 

Небольшая группа мужчин возле деревьев, допив содержимое стаканчиков, поспешила в сторону ворот.  Там людской поток, ворвавшись через  лежащие на асфальте створки, устремился к парадным дверям «Белого Дома».

Лишь один мужчина, в бейсболке, увидев в стороне сидящего милиционера, остановился. Он направился к нему.  По пути он наклонился, чтобы поднять кусок тротуарной  плитки.  Подойдя вплотную к милиционеру, он замахнулся,  чтобы ударить брусчаткой.  Тот протянул руку, защищаясь.
Человек в бейсболке замешкался, не решаясь ударить.  Он что-то говорил милиционеру, судя по жестам выражая свой гнев,  при этом слегка размахивая брусчаткой. Было очевидно, что человек в бейсболке настроен решительно и готов вот-вот произвести удар. Самат понял, что должен пресечь намерения человека немедленно, но сделать это, не лишая жизни.

Самат навел крестик прицела на поднятую руку.  На запястье он увидел часы. Это были продолговатые часы, по форме напоминающие самозаводящийся «Полет», когда-то отданный Жоки взамен на неприкосновенность Гульзат. Да, это были точно такие же часы, как и те, подаренные Настаром байке на день рождения.

В это время по рации раздался голос командира отделения. «Операция закончена, план «Б».  Всем спуститься.  Уходим…»

Самат подвинул  крестик прицела к шее мужчины в бейсболке и нажал на курок. Раздался выстрел.  Брусчатка выпала из рук мужчины.  Он схватился за шею и было видно, как между пальцами хлынула кровь.   Он качнулся и рухнул на землю. Самат увидел  лицо человека. Это был Жоки.

По рации раздался голос: - «Кто еще остался? Выполняйте приказ. Грузовым лифтом вниз. Быстро!» 

Самат  встал и увидел, что рядом никого нет. Он упаковал винтовку  и поспешил к лестнице, чтобы спуститься на  площадку лестничного пролета. Его ждали – двери лифта удерживал один из снайперов.  Самат вошел, двери закрылись и лифт быстро устремился вниз…

Самат открыл глаза,  посмотрел  в окно вагона.  Шум людской толпы не исчез, а лишь усиливался. Этот звук заполнял все пространство черепной коробки, мешая разглядывать кусты и камни, проплывающие мимо окна, не давал сосредоточиться на мысли о Гульзат.

Самат почувствовал тошноту, подкатившую к горлу. Он отвернулся от окна.

Мальчик напротив спал, держа в руках шоколад.  Шоколадом были вымазаны  губы и щеки ребенка.  И мать с малышом  спали.

Самат глянул вдоль прохода, разглядывая пасажиров. Их было не много, чуть больше половины вагона. Самат почувствовал на себе взгляд и увидел, как в самом конце вагона, за пожилыми женщинами, сидит человек в серой толстовке и белой допушке на голове.  Самату показалось, что лицо человека знакомо, и оно напоминало наставника в медресе. Да, это был  Мажит-Ака.  Тот смотрел с прищуром,  улыбаясь.  Мажит-Ака промолвил что-то.  Самат не услышал, но понял по губам сказанное Наставником. Эту фразу он не раз произносил  в цветущем саду за чашкой чая.

«Мы живы, созидая добро.  Добро, как неживая субстанция, материализуется и оставляет после себя след. И след этот остается в веках, принося пользу людям. Так мы становимся бессмертными. Зло же не оставляет следа. Оно тленно.   Материализуясь, оно превращается в пепел и дым. …» -  Слышал сейчас Самат голос наставника Мажит-ака.

Самат перевел взгляд на женщину с ребенком. Она напомнила ему картинку в одном из журналов. Это была репродукция известного художника. Женщина держала младенца на руках и в ее взгляде была печаль и тревога. Тревога за будущее ребенка. И печаль за то, что она бессильна, чтобы предотвратить беду.

Самат вновь глянул в конец вагона.  Мажит-Ака уже не было. 

«Зло тленно и превращается в дым…» - звучал эхом голос  Наставника.

Самат нащупал в нагрудном кармане бумажный сверток, где были деньги. Он вынул  сверток,  встал  и подошел к женщине с детьми.  Он вложил пакет за пазуху джинсовой курточки мальчика и пошел в тамбур.

Самат  встал у входной двери и увидел через стекло, как далеко внизу перекатывается бурунами река. Шум в голове мешал разглядывать водяные водовороты.   Этот шум  был нестерпим.  Он усиливался грохотом колес и межвагонных стыков.  Самат  вспомнил шум надрывающегося мотора в автобусе, увозящего его, пацана, в далекую даль…

Самат  услышал далекий девчачий голос.  Пронзительный голос за облаком пыли убегающего  автобуса.   

Самат  перевел взгляд с реки на узкую дорожку у железнодорожной насыпи и увидел, что рядом с поездом, по этой узкой полоске  бежит  юная Гульзат.  Она бежит в ситцевом платьеце, что есть сил, глядя на Самата.  В этом взгляде глубокая печаль, печаль неизбежности разлуки и долгого, долгого расставания.  Гульзат машет  рукой и зовет.   

Самат взялся за ручку  двери и надавил на нее.  Дверь открылась. Он распахнул ее настежь и,  держась одной рукой за поручень,  наклонился над ступенями.  Он протянул руку к бегущей Гульзат и его пальцы почти коснулись ее пальцев.  Но в это время полотно дороги пошло под уклон и поезд стал набирать ход,  и Гульзат стала отставать.  Она улыбалась и что-то кричала, но ее голос терялся в грохоте колес.
 
Самат, удерживаясь одной рукой за поручень и свесившись над  убегающими шпалами,  протягивал руку бегущей Гульзат.  Он вспомнил пыль за окном автобуса и удаляющуюся подружку.  Стоило тогда попросить водителя остановить машину… Остановить, чтобы выскочить и побежать навстречу...  Чтобы автобус уехал, оставив его на дороге вдвоем с Гульзат.

Теперь он не отвернется, как тогда, много лет назад, и не оставит свою подругу.  Как остановить поезд? 

Самат увидел, как Гульзат оступилась и стала падать.  Она пролетела в воздухе и упала на вытянутые руки, рядом со шпалами, на придорожную гальку.  Ее волосы взметнулись, закрыв лицо, но Самат увидел сквозь пряди волос ее глаза, полные отчаяния.  Пытаясь встать, Гульзат вытянула руку в сторону Самата. 

Самат подумал о том, что не может оставить любимую на каменистой насыпи. Он ни за что теперь не оставит ее…

Самат  разжал пальцы, держащие  поручень и прыгнул.   

                *****
Высоко над бурной рекой,  изгибаясь и повторяя складки крутого склона, разрезает гору железнодорожное полотно.  По нему ползет, замедляясь на поворотах, поезд.  Одна из дверей в среднем вагоне открыта и зияет чернотой.

Локомотив дает сигнал и протяжное эхо множится в складках гор по обе стороны ущелья. В самом низу бурунами перекатывается река, неся талые воды со всех окрестных  вершин. 

Из трубы локомотива вырываются клубы черного дыма.  Рваными кусками  они летят вверх  и растворяются в пространстве ущелья, которое в этом месте раздвигается и дает простор долине, где поля уже пестрят абрикосовым цветом.  Буйным  цветом первого летнего месяца.