Когда разлучаются двое, 2

часть 2

Тогда усердно трудилась на транспортере, следя, как продвигается дробленое топливо, красивая работница Надя. Она сидела в бетонной галерее с оплетенными электрическими лампочками и мало интересовалась тем, что творится вокруг. На комбинате в это время работали практиканты. И вот один из них – криворожский студент, уставший от практики и агломерации, остановился возле неё, чтобы быть замеченным во всей стройности и красоте. Вскоре бригадир отделения пожаловался Сабрину на праздного студента, который пропадал для металлургии из-за опасного внимания к чужой жене. В ответ Сабрин только пожал плечами. Его не занимал студент, пока  в октябрьскую освещенную электричеством рань, подняв голову к фабричным трубам, он не увидел надпись «Надя!» и не обнаружил внизу, на земле, банку белой масляной краски.  Он вообразил силу чувства, погнавшую студента ночью под небо к опасному краю трубы высотой с небоскреб, чтобы утвердить над округой свое счастье, и загрустил, как обойденный лихач. Надпись уничтожили нанятые и, сдавая работу Сабрину, просили передать незнакомой им Наде, чтоб согласилась любить и не подвергала  их больше опасности. В новое утро надпись, уже черная, возникла опять, и неизвестно, сколько бы она закрашивалась и возобновлялась, если бы  Сабрин не распорядился выставить к трубе патруль, а покоренная Надя не покинула бы мужа и не скрылась со студентом в его родном Кривом Роге. Вернулась она скоро, едва студента охладили родители, а он  испугался жить беспризорный и проклятый. Она стала к транспортеру и, наблюдая за ней издалека, Сабрин открыл в себе прощение и волнующую жалость. Спасенный недавно от смерти, он мечтал пригодиться грустной женщине и для её счастья ночью полез на верхушку трубы. Когда-то он поднимался в этой трубе на лифте и, достигнув верха, неприязненно отстранился от высоты. Теперь же не то, что поднимался по редким наружным скобам, а возносил себя  с банкой охры и даже не вспоминал о спасательном поясе, которым мог бы пристегнуться. Утром из окна конторы Сабрин увидел, как выпрямилась фигура Нади и проясненные глаза замерли на буквах собственного имени.

В обычном состоянии Сабрин успокоился бы тем, что принес радость обездоленному существу, но теперь ему хотелось вознаградить её со щедростью своей вновь обретенной жизни. И он стремительно женился на ней, чтобы уберечь от разочарований и самому не нуждаться в нежной душе, которой был бы необходим.
Но опытная Надя не простила ему своего спасения, похожего на спасение блудницы, и, мучаясь от его неровной любви, унижала себя разговорами о том, как она привлекательна для мужчин, и, не будь Сабрина, любой пленился бы ею. Она продолжала думать, что в глазах Сабрина её возвысила страсть студента и гордилась собой как великой любовницей. Она ненавидела работу Сабрина, его верность машинам, в которой находила признание своей заурядности.  Она мечтала ему отомстить - за пренебрежение!  за то что чувства спасителя истаяли в нём. Ей хотелось оскорбить Сабрина быстротой новой победы, и под предлогом отдыха она уехала на Кавказ, где мужчины менее разборчивы и сложны и более понятны. Домой она не вернулась. Звать жену обратно Сабрин не стал.

Через открытые окна донесся запах горелого сушняка, пересиливший смрад отработанных газов. У ограды кто-то развел огонь. Было видно, как идут на смену рабочие. Они входили в здание фабрики, словно не наставал новый день – воскресенье,   и у них не было иных желаний, кроме вот этих – заполнить ночь  опасной работой. Сколько раз, попав в проходную какого-нибудь завода, видела на стене траурные листки с фотографиями погибших! Опасное производство - этот смысл   доходит, но не до всех.  Многие  люди искусства  от души постарались, чтобы с высокомерием непосвященных  изобразить производство  как источник преступности, насилия,  аморальности. Погашенной визуальностью они навязывали свое негативное отношение касалось ли это зрелищности или трактовки образов. Кто видел производственный ад, этот мутный зеленый газ, валящий из горна, этот выброшенный огонь, заслоняющий литейное пространство двора, это дышащее серой, ослепительное кипенье металла, - кто видел это, поймет слова главного инженера:

– Доблесть металлурга начинается с того, что в летнюю жару, когда даже военным разрешено расстегивать форменные воротнички, металлург надевает тяжелую войлочную спецовку, шапку по плечи, защитные очки и входит в цех, где температура воздуха близка к вулканической. Агломератчиков называют подсобными металлургии. Мы всего лишь выдаем горячий агломерат и отправляем его за море. Но мы стараемся работать так, чтобы из-за нас доменный цех не стал окончательной каторгой. Там полно своих трудностей.

«Горячий агломерат» - мягко сказано.
Если пойти вдоль фабричных рельсов, по путям, обсыпанным рудной пылью, то выйдешь к месту загрузки агломерата. Полынь здесь почти не видна, наружу торчат только грязно-зеленые уголки листьев.  Они начинают дрожать, предвещая появление электровоза задолго до того, как он покажется на рельсах.
Смотрящему на загрузку ночью кажется, что из прокопченных стен фабрики бьет огонь. На металлические ванны похожи грузовые вагоны, в которые он падает. Вот груда, точно высвеченная изнутри, оседает в последнем вагоне, и состав трогается. Лучше не стоять возле путей. Жарко! Невыносимо!! Чахнут тут и деревья. В самом начале весны они уже желтые. А электровоз тянет свой груз в порт. Здесь его ждет судно с белым надпалубьем, похожим на старинную крепость. От прочих транспортных кораблей эта махина отличается тем, что везет раскаленный груз. Тысяча триста градусов! В открытом трюме.

В штормовую погоду пар окутывает палубу. Волны, переброшенные через борт, вскипают в трюме и, стремительно испаряясь, образуют едкий туман. Сквозь него не видно ни дали, ни берегов. А идти - через узкий пролив, где можно столкнуться с железнодорожным паромом, через мелкое море, опасное затонувшими топляками. За двенадцатичасовый путь агломерат теряет сотню-другую градусов. Но всё равно в доменную печь он попадает раскаленным.  И опять убеждаешься в этом, когда смотришь на разгрузку в темноте. Снова огонь. Падает возле домен. Литые корпуса воздухонагревателей, выстроенных в ряд, напоминают ракеты. Разноцветные дымы над домнами дают представление о качестве плавки. По окраске любой обер-мастер определит состояние плавки. Через несколько часов, агломерат, доставленный из Керчи, уже в виде  чугуна, устремится по литейному желобу в потоке, напоминающем вулканическую лаву, осядет в гигантских ковшах.

И раньше, до того, как попала на горно-обогатительный комбинат, задумывалась я о психологической зависимости между преданностью человека своему делу и преданностью лучшему в себе. При этом всегда вспоминала судьбу одного профессионального ныряльщика, который должен был достигнуть рекордной глубины и возвратиться на поверхность. Дойдя под водой до предельной отметки, он, вместо того чтобы повернуть наверх, пошел дальше, в глубь моря, за черту, откуда нет возврата. Меня не устраивало объяснение этого самоубийственного поступка изменением газового обмена в крови. Я была склонна считать, что роковое действие спортсмена вызвано страстью к глубине.

Минутного молчания оказалось мало, чтобы Сабрин определил свое отношение к этой истории. Тишина продолжала шириться, как вода на пробитом льду.

– Разве осуждают артиста, если он умирает на сцене, или капитана, если он тонет со своим кораблем?

– Артист способен так войти в роль, что вместо того, чтобы изобразить чью-то смерть, умирает сам. Капитан тонет, потому что таково его представление о чести. Вы едва не сгораете, чтобы поддержать беспрерывность процесса в условиях, когда его остановка не угрожает человеческой жизни. А если бы вас не спасли?
Вздох Сабрина означал, что у нас нет одинакового отношения не только к металлургии, но даже к такому доступному понятию, как жизнь.

– У всех по-разному обнаруживается ответственность, товарищество, чувство собственного несовершенства. У меня вот так.

Я старалась не смотреть в его иконно-грустные глаза и молчала. И вообще говорить не хотела, зная: обычные мерки не для тех, кому  главное – выложиться до предела. Даже когда наступает пора массового потребительства и само существование таких людей признается анахронизмом, а верность лучшему в себе  - замшелыми принципами.  Лишь выйдя из цеха на улицу, где свободно гуляли ветры двух морей, а тучи цеплялись за трубы, я сказала себе: «Да что там! Всё узнаваемо. От себя не уйдешь».

Каким огромным казался цех, какими понятными люди. И как не хотелось от них уходить. Но что-то влекло меня дальше,  и ничего поделать с этим было нельзя.  От вида гигантских  металлургических монстров я пьянела. Может быть, мне хотелось догнать эпоху, в которую не успела родиться, когда сталь, а не человек, считалась вместилищем духа, и ощеренные химеры представлялись мне серафимами.


Волны громоздились, словно  нагнетаемые лопастями гигантских турбин, взвивались у борта, рушились, ветер срывал пену, гнал над водой. Белизна волн ослепляла, и я не сразу восприняла очертания корабельного носа, куда повернулась, улавливая привычный запах агломерата. Постепенно неяркие пятна начали проявляться, реальность как бы прорастала сквозь них, наконец, глаза освоились для четкого зрения. Тонны раскаленного сырья покоились в трюме и казались сверху безобидным черноземом, но, едва через ограждение перелетала волна,   яростный пар с шипеньем отрывался от зашлакованной корки. При штиле на неё опускались чайки, но, даже переминаясь с лапки на лапку, долго не оставались: горячо!  И взлетали. Куда они устремлялись? Полоса воды веером продолжала развертываться, пока судно не взяло курс на пролив. Казалось, скрытым усилием моторов не корабль повернуло вперед, а город Керчь с игрушечными постройками двинулся назад. Дольше всех спичечным коробком виднелась аглофабрика, но и её упрятало в холмы; вскоре, даже приподнявшись, я не могла найти за сомкнутыми далями её дым. Мы шли на Мариуполь. Тогда он назывался Жданов.