Эх...

 «Слава те, Господи, дожили! Масленица, слава те, Боже! – радостно думал Семен Парфенович Золотарев, выйдя на крыльцо и зажмурившись от бьющего в глаза солнца.
- Ху-у-у-у… - сделал он губами, а изо рта вылезло мгновенное облако.
Стало быть, морозец.  А вчерась была оттепель. О ней напоминали висящие на водосточном желобе длинные сосульки, смотреть на которые было больно, но приятно. Больно глазам.  От сосредоточенного внутри этих стеклянных сопель сияния и яркости. Приятно душе -   не за горами уже и настоящее тепло.
Да и сейчас, когда все кругом в искрящемся снегу, скрипят по заиндевелым от мороза доскам крыльца валенки, имеется чувство, что зима миновала. И мрак ейный -  впереди только свет. Дай бог, и этот год будет урожайным.
Семен Парфенович торговал сеном, зерном, льном и пенькой. Умело торговал, с верным барышом: своя тройка, домина на половину улицы, часы серебряные на пузе, а на башке вот новая бобровая шапка. И жена тоже не хуже барыни. И средний сынок учится в Вильне на юнкера. Роптать не на что, слава Богу. И людям в глаза смотреть не стыдно.
- Степка! – весело крикнул Золотарев. – Степка! Беги сюды!
Из дома выскочил Степка – слуга, одетый по случаю праздника в красную рубаху.
- Ты это…  Вынеси мне еще одну… Нет, тащи лучше сразу стакан. Мигом!
- А…
Семен Парфенович изобразил суровость:
- Мигом!
Степка исчез и вскоре появился со стаканом водки, поставленном на зеркальный мельхиоровый поднос. На блюдце рядом с водкой лежал пахнущий рассолом коричневый огурец.
Покудова Степка бегал за водкой, Золотарев все стоял и дышал, пуская пар, из горячего, полного радости и жизни своего нутра, при этом водя глазами по бирюзовому, чистому от туч небу.  Слушая доносящийся с площади колокольный перезвон.
Семен Парфенович перекрестился и осторожно взял стакан:
- А в церкви народу, небось! Говорили, Владыко нынче служит. Ты, Степан, прости меня, грешного!  Ежели обидел, чем или ругнул лишку. И за Решму, прости. Сам понимаешь, попал под горячую руку.
- Бог простит, Семен Парфеныч! – Степка широко улыбнулся, показав щербатый не без помощи хозяина рот. - И меня простите, Христа ради!
- Бог, простит, Степка. Твое здоровье. -  посмотрел стакан на свет, понюхал, махом выпил.
- Км… - вместо закуски Семен Парфенович пососал свои усы.
Затем поставил на поднос стакан, дал щелчка огурцу, притянул к себе Степку и на миг прилип губами к его губам.
- Бог простит, и мы прощаем, -  он запахнул шубу. – А теперь пошел я. Искать не надо, возвращуся сам. Но ежели чего, могу оказаться в трактире у Кузнецова. А могу и не оказаться. Эх, благадать-то какая нынче! Чувствую я, что…
А чувствовал он, что сегодня будет сильно пьян. И поэтому непременно зайдет в гости к Анфисе Кирилловне, смачной вдове. Бабенке самых золотых лет, делающей при встречах Золотареву глазки. Но это опосля, когда Волга станет по колено. Пока же на базарную площадь потолкаться, полюбоваться народом, кого и встретить. И выпить попутно за Праздник.
На базарной площади красота до отказа -  гроздья баранок, кренделей, сушек; колбасы, окорока, рыбка копченая и вяленая всех тебе размеров; конфеты, мармелад, воткнутые в горшки петушки на палочках. Прям, как цветы Окорока и колбаска дешевы, потому как напоследок. Купольным золотом и блестят самовары, от плит, на которых бабы пекут блины валит пахучий пар – так бы и весь ряд и съел!
Главного разноцвету и пестроты дает людская праздничная одёжа: платки, шали, рубахи, серьги с камушками. Да как же хороши оне после второго стакана! Без разбору и звания – крестьянки, барыни, прислуга. Сейчас сословия не разберешь. И не надо. Знаменатель один – молодая иль нет! В теле или малахольна. Вот и вся тебе мерка. Но и малахольные это… И плясать с ними шибче. Что человеку нужно? Ничего! Бога не гневить, денежку копить, да водочкой себя по праздникам баловать. Ну и…  по женской части, прости Господи. Были бы силенки. А силенки есть пока, грех жаловаться.
Еще на площади щелкают хлопушки, и ревет балаган. Его устроили как раз напротив часовни мученика Власа. А сугробы, что твой овин – нету места для нормального прохода и езды, все толчея. И бубенцы под крик истошный:
- Паберегись, християне!
Так и елозят, так и елозят. Кто на чем: санки, розвальни, кибитки на полозьях. Благадать!
А уж звон! Жахнет С соборной колокольни, над самой башкой, и тучи воронья с карканьем в синеву. Ровно салют. Вот бы взмыть птицей! Прежде стаканчик, опосля в небо, в бездонность бирюзовую, поближе ко Господу… И оттуда-то поглазеть. На парк, одетый инеем, звонаря неутомимого, на саночки, бегущие вдоль улиц и по набережной. Яко ангел. И приземлится у трактира. Чем плохо? Или…
***
Через час-ругой полный любви и пьяной радости Семен Парфенович повстречал Данилу Тимофеевича Громова. Тоже купца и старого приятеля. Одна у того слабость – любит поболтать. А Семену Парфеновичу надо успеть, пока ноги держат и ум разумеет направление, к вдовушке. Надо успеть…
Но не успел. А так и остался стоять с болтливым Тимофеем. А мимо них на саночках катит Бельский - учитель гимназии. Катает он любезно Машеньку Звягину, мечтая и намереваясь стать ее женихом. А на карусели Васюта Рогожин Жмакин носится на сиденье в обнимку с Веркой Пугачевой, которая прачка у адвоката Гринева. Конторщик Волосов жует блинок с икрою – весь в масле, глаза зажмурил. Ничего, гуляй, канцелярия!
 А в балагане теперь играет кукольный театр – как мы французов в двенадцатом году лупили: одноглазая кукла Кутузов, смешной Наполеон в треугольной, готовой оторваться шляпе, пушка, стреляющая орехами – потеха…
В соборе, в трапезной налегают на осетра и мадеру отец настоятель, протодьякон Алипий и отец Николай, известный мудростью слова на проповеди. Надо с обедом не рассусоливать, успеть – вечером чин прощения, а уж потом заговеться по-настоящему.
Но нет никакого «потом». Есть только это.  Только холст Бориса Кустодиева. Мечта-воспоминание о том, как может быть хорошо, легко и чудесно.
Ну как, на картину глядя, не пискнуть: «Я тоже хочу!». Туда. Обернутым шинелью. Или пальтецом, допустим, я доктор. И замереть навеки…
 Где-то гармошка, пахнет блинами, солнце слепит глаза, в небе бирюза и вороны. Повсюду благодать и счастье.
 Возьмите меня к себе. Я вас очень прошу. Готов поменяться местами. Я туда, а вы, сударь, сюда, к монитору и «всему остальному».  Кто хочет? Кто?
Молчание. Эх…