Такая любовь

ТАКАЯ ЛЮБОВЬ

РАССКАЗ


I. БАБА

           На прошлой неделе Корнеев осматривал свои владения, и рядом с лесной тропкой, под ракитовым кустом неожиданно увидел бабу.
           Емельян в течение десяти лет безвыездно жил в своей сторожке. За всё это время близко сталкиваться с женским полом ему не приходилось ни разу. Нужно сказать, что к женщинам он относился с подозрением. Говоря проще, боялся их. Емельян вырос коротконогим, длинноруким и, вдобавок, голова на тонкой шее смотрела не прямо, а куда-то вправо и вниз. Короче, неказистый мужичок, и бабы в соседней деревне называли его не иначе, как «дурным старцем».
           Отзвенела капелью ранняя весна. Солнце стало светить веселее, потеплели его лучи. Медленно парящие в небе облака не мешали небу слать на землю плотный голубой свет. Лесные ручьи упивались долгожданной свободой и громко журчали.
           Баба не видела Емельяна, так как сидела к нему спиной и – просим прощения за натурализм – справляла нужду. На ней топорщился и глубоко вдавливался в тело лиф –
широкий, в мелких цветочках. Платье лежало рядом, там же – исподнее. По ткани ползали муравьи и ещё какие-то букашки, так как невдалеке высился холмик муравейника.
           На свету тело незнакомки блестело. Емельян поначалу даже зажмурился, так ярко отсвечивала белая кожа, особенно – на бёдрах, довольно широких.
           Нужно сказать, что Корнеев сроду не видал обнажённой женщины, да ещё так близко. Даже оторопел от неожиданности. К тому же Емельян ощутил ещё одно чувство, совсем неожиданное, и оно заставило покраснеть лицо, шею, и даже уши. Мужичок почему-то не нашёл в себе сил оторвать взгляд от бесстыдницы, и это удручало. От внутренней борьбы, развернувшейся в его душе, на глаза навернулись слёзы. Корнеев быстро смахнул капельки со щёк, недоумевая, откуда они взялись, ведь он не плакал больше десяти лет, и лицо успело забыть ощущение солёной сырости, которая, казалось, не только кожу холодила, но и душу.
           Тем временем баба приподнялась, навела гигиену и встала.
           Только теперь Емельян заметил, что женщина хромала на левую ногу, которая оказалась такой же полной и упругой, но всё же короче правой на целый кулак. В душе Корнеева вдруг вскипела нежность к этому существу, ведь женщина, подобно ему, была несчастной от самого рождения. Емельян захотел ступить шаг навстречу ей – и не смог. Ноги словно приросли к земле и обмякли.
           Солнце поднялось выше. Потеплело, хотя и не настолько, чтобы ходить неглиже. Емельян подумал, что так могут ходить лишь люди закалённые, сызмальства приученные при любой погоде обходиться минимумом одежды.
           Тем временем баба подобрала с земли одёжку и направилась на другую сторону поляны, поближе к Емельяну, наблюдавшему за ходом событий из-за мощного ствола раскидистого дуба. В десяти шагах от Корнеева, около широкого приземистого пня, женщина остановилась, села на него и неспешно сбросила лиф. Выпали белоснежные груди с огромными коричневыми сосками, задорно смотревшими в разные стороны. Баба по-турецки скрестила ноги и, опершись всем телом на запрокинутые назад руки, подставила лицо тёплым лучам солнца. Тёмные густые волосы овевал и раскачивал едва ощущаемый ветерок.
           Емельян рассмотрел её лицо. Черты не отличались утончённостью: широкие скулы над румяными щеками, твёрдый подбородок, небольшие серые глаза под сросшимися бровями. Впрочем, в некоторой миловидности женщине отказать было нельзя. Емельян дал бы ей лет тридцать, не меньше, на что указывали мелкие морщинки у глаз.
           Время шло, и мужчина всё явственнее ощущал прилив нежности к бабе, которая, словно дитя, купалась в солнечном свете. В душе отшельника помимо воли возникло тёплое чувство. Мысленно он уже гладил женщину по тугим бёдрам, целовал груди и лицо.


II. СЛОВА ОТ ДУШИ

           Неожиданно для самого себя Емельян ощутил неодолимый порыв души, и словно какая-то сила бросила его вперёд. Не успела незнакомка даже вскрикнуть от удивления, как несчастный Корнеев уже лежал рядом с её левой ногой и глухо рыдал, уткнувшись лицом в густую траву.
           Баба ошарашено глядела на маленькую фигурку в кургузом пиджачке, штанах грязно-серого цвета, огромных кирзовых сапогах, залепленных глиной вперемешку со стеблями травинок, и не могла вымолвить слова.   
           Даже не прикрыв руками интимные места своего полного тела, нисколько не стыдясь наготы, женщина с любопытством оглядывала плачущего мужичонку.
           Наконец она пришла в себя.
           – Отчего ж ты так убиваешься, человече? Может, с тобой приключилось что-нибудь нехорошее? – проговорила незнакомка, касаясь рукой загривка рыдающего мужчины.
           Емельян сразу же сел и с изумлением стал смотреть на бесстыдницу: не мог сообразить, что же ему делать – то ли прижаться к обнажённой женской груди, то ли вскочить и убежать куда-то далеко-далеко, и там предаться тихой грусти. Только и сумел выговорить:
           – Почему ты голая-то?
           – Солнышко пригрело, – просто ответила баба.
           – А что муж-то? – вдруг ляпнул Корнеев, и подумал: «Зачем спросил? Что мне до её мужа?»
           Женщина всем своим розовым телом повернулась к бедняге.
           – А мужа Бог не привёл встретить, – охотно ответила она. – Ноги не вышли, вот и не берёт никто.             
           Она ладонью похлопала по своей левой ноге, около которой сидел Емельян.
           Он отодвинулся немного, рассматривая пышную, крепкую ногу, ставшую причиной всех жизненных неудач женщины. В глазах сторожа сквозило восхищение простотой и непосредственностью деревенской бабы.
           – И всё равно ты красивая, – проговорил он.
           Слова шли от души. Баба это поняла и зарделась.
           – Правда? – спросила она, и только теперь левой рукой прикрыла правый сосок.
            По её лицу бродила счастливая улыбка. Емельян увидел за губами два ряда крепких белых зубов.
           «Красавица!» – восхитился Корнеев, и это чувство ясно читалось на его лице.
           – Ты мне нравишься, – сказал он вслух, и нежно провёл рукой по розовому бедру.
           Баба даже вытянулась от удовольствия, словно кошка у печки.         
           – А тебя, случаем, не пробовали мужики? – вдруг спросил Емельян строго.
           – Чего? – не поняла незнакомка.
           – Ну, это… – подбирая слова, он тёр нос и морщил лоб. – Никто тебе ничего не делал там?
           Корнеев с опаской коснулся её густых волос на лобке.
           Женщина взглядом проследила за ним и подняла от удивления брови.
           – А что там можно делать? – наконец спросила она.
           – Глупая баба! – в сердцах воскликнул Емельян. – Тебе что, показать, что там делают, и чем?
           Корнеев показал рукой на свои штаны.
           – А, вот ты про что, – протянула незнакомка. – Если это, так конечно, куда ж без этого. Полюбовники были: Мишка-свинопас, Федька с третьей улицы, и Макарка, тот самый, что прошлой зимой угорел у себя в избе. Царствие ему небесное.
           Она истово перекрестилась.
           – А не рожала?
           – Было. От Макарки сына родила. Нет его – угорел вместе с отцом-то. Сенькой звали.
           Баба всплакнула, но тотчас снова улыбнулась и погладила Емельяна по курчавым рыжим волосам.
           – А ты, видать, мужик ничего, – задумчиво произнесла женщина. – А те изверги были, иродовы души. Мишка – тот сатана и есть, чего только со мной не вытворял.
           Она рассказала Емельяну о подробностях издевательств, и горько вздохнула.
           – Горемычная! – охнул мужик, и нежно погладил женщину по волосам. – А как тебя звать-то?
           – Парася. Прасковья Порфирьевна. – А тебя как звать?
           – Емелей. Емельяном Нечипоровичем Корнеевым. Сторож я здешний. Уже, почитай, десять вёсен тут живу.
           Помолчали.
           – Ну, мне надо идти, – вдруг поднялась Парася.
           Емельян понял, что может больше не увидеть женщину.
           – Ты часто тут ходишь? – спросил он. – Может, когда-нибудь встретились бы, поговорили. Я сам живу. В сторожке.
           Парася посмотрела на него, подумала.
           – Что ж, приду. Поговорить можно. Я ведь тоже сама проживаю. Выгнали меня из деревни. Кричали, что я распутная, мужиков порчу. А я не виноватая ни в чём.
           Она улыбнулась вполне невинно и продолжила:
           – Просто мужики мне встретились поганые. Ну, прощай, Емеля.
           Она не спеша оделась и ушла, хромая на левую ногу.
           Емельян ещё долго сидел на пне, качал головой и вздыхал.


III. ГОСТЬЯ

           Прошла неделя. Из обхода Емельян возвращался в свою сторожку. Под старыми кирзовыми сапогами чавкала весенняя грязь. Вокруг стояла такая тишина, что звуки шагов, казалось, гулким эхом отлетали от синевшего невдалеке соснового бора.
           «Господи, хорошо-то как!» – думал сторож.
           Воскресающая природа словно улыбалась ему. Емельян глубоко вдохнул пьянящий воздух и тихо рассмеялся.
           Где-то вверху, в кроне старой липы, среди молодых листьев запел тонкий птичий голосок. Сторож посмотрел вверх и улыбнулся.
           «Зяблик, видать. Что-то раненько он расхрабрился-то. Не осип бы с натуги, сермяга. А поёт чудно, подлец эдакий».   
           Накануне прошёл дождь, в этом году необычно рано оросивший землю. Вокруг под солнцем голубели прозрачные лужицы. С деревьев, только что одевшихся в зелень свежих листьев, звонко падали задержавшиеся с ночи капли дождя.
           Емельян ещё постоял немного, подышал полной грудью, и пошёл дальше, с каждым шагом приближаясь к своему обиталищу – одинокой сторожке в старом сосновом бору.
           Избёнка стояла в самом глухом месте, какое только можно сыскать в здешних местах. Вокруг вся земля устлана полуметровым слоем порыжевшей хвои, нежно шуршавшей под сапогами. Строение срублено из брёвен огромных лиственниц, и поставлено так давно, что, наверно, видело ещё сказочного царя Гороха. Два подслеповатых окошка угрюмо и тоскливо глядели на тихий, слабенький ручеёк, пробивавший себе дорогу меж толстенных стволов устремлённых в небо сосен.
           Емельян открыл массивную дубовую дверь, почерневшую от времени, и вошёл в избушку. Внутри царил полумрак и тянуло сыростью, хотя большая русская печь, растопленная накануне вечером, ещё отдавала тепло. Под полом иногда раздавался негромкий писк – то сновали вездесущие мыши.
           Всё казалось обычным, таким, как всегда, но Емельян сразу почуял чужой, еле уловимый запах. Впрочем, он не вызывал чувство опасности, и был скорее приятным.
           Емельян резко обернулся: на печи что-то шевельнулось.      
           – Пришёл, сердешный? – прозвучал знакомый голос.
           – Это ты, Парася? – не поверил своим ушам Корнеев.
           – А кто ж? Разве я могу нарушить обещание и обидеть хорошего человека?      
           Емельян кашлянул. Он, конечно, надеялся на встречу, но теперь стушевался.
           – Сама пришла-то? – зачем-то сказал Корнеев, и тут же отругал себя: «Зачем спросил, дурень?»
           – Нет, не сама. Я с молочком. Почти полведра принесла. Свежего. Хочешь пить-то?
           – Нет, – почему-то отказался Емельян, и тут же пожалел: пить хотелось нестерпимо. – Ну, разве что малость.
           – Сейчас я налью тебе, сердешный. Да снимай сапоги-то. Зачем тебе в них?
           Парася спустилась с печи. Тяжело ступая, подошла к столу, чиркнула спичкой и зажгла свечу. Затем взяла с полки алюминиевую кружку, дунула в неё, выгоняя собравшуюся пыль, и до краёв наполнила пенящимся молоком из большого оцинкованного ведра, стоявшего тут же, на столе.
           – Чего стал-то? Или, выпей парного, – протянула она кружку Емельяну. – Ну, что ж ты?
           Корнеев немного потоптался в нерешительности, но затем подошёл к столу, взял кружку и вопросительно поглядел на ласково улыбавшуюся бабу.
           – Пей, чего глядишь-то? Свеженькое.
           Молоко оказалось действительно свежим, от него шёл приятный, ни с чем не сравнимый дух настоящей крестьянской бурёнки. Емельян выпил залпом прохладную жидкость, крякнул от удовольствия, и вытер густые усы.
           – Доброе молоко, – похвалил он. – Сама доила-то?       
           – Сама.
           – А корова-то твоя, или как?
           – Да где уж мне свою иметь-то? Известное дело: за работу у чужих людей плату молоком взяла.
           Корнеев понимающе покачал головой, но промолчал.
           – А печь-то у тебя тёплая,– вдруг заговорила Парася.
           – С вечера протопил. Уже успела поостыть, – оправдывался Емельян.
           – Притомилась я с утра, ко сну клонит, – жалобно произнесла Парася и зевнула.
           – Ну и ложись, Бог с тобой. А я дровишек нарублю пока, для печки-то.
           И Емельян взялся за шапку.
           – Погоди, Емелюшка. Может, вместе поспим-то? – тихим голосом сказала женщина, и посмотрела Корнееву в глаза.
           – А ты… хочешь? – несмело отозвался Емельян.
           – Конечно. Всей душой желаю, – вздохнула баба, и её голос задрожал. – Ну, иди сюда, я тебя раздену. Или не хочешь?
           – Не знаю, – признался Емельян, переминаясь с ноги на ногу.
           – Иди к печке-то, – попросила Парася, и направилась к печи. – Ну, что ж ты, иди.
           Емельян, тяжело ступая, пошёл за ней и присел на лавку. Баба опустилась перед ним на колени и принялась расстёгивать тулуп. Корнеев сидел прямой как палка, и боялся дышать. Когда Парася добралась до портков, Емельян спросил:
           – Может, не надо, портки-то?
           Женщина подумала секунду и решительно произнесла:
           – Нет, они будут мешать.
           Вскоре Емельян остался в чём мать родила.
           – Ну, всё. Теперь залезай на печь, – приказала Парася.   
           Емельян неловко влез наверх и поспешно прикрыл своё костлявое тело собачьим тулупом, с которым не захотел расстаться, и, обхватив левой рукой, втащил на печь. Вся кожа на Корнееве покрылась мелкими пупырышками, но не от холода, а от страха.
           Тем временем Парася сбросила с себя всю одёжку, и с ловкостью, удивительной для её плотного тела, взобралась на печь.
           – Зачем же ты тулуп на одного себя набросил? Я тоже хочу, – проговорила она.
           Женщина проворно влезла под собачий мех, и всем телом прижалась к Емельяну, холодному как лёд. Мужика обдало жаром её дыхания, а кожу спины кольнули твёрдые соски.
           – Что ж ты такой зябкий-то? Дай, я тебя маленько согрею, – предложила баба, и обняла Емельяна мягкими горячими руками. – Ну, повернись же ко мне. Дай, я тебя поцелую.
           Корнеев осторожно повернулся к женщине лицом, и, едва не задохнулся от прикосновения в своим губам чего-то жгучего, как чайник.
           – Однако ты как печка, – тяжело дыша, промолвил Емельян.    
           Парася рассмеялась.
           – Ничего, скоро и ты согреешься, сердешный.
           Она провела своей горячей рукой по всему телу мужчины. Емельян лежал ни живой, ни мёртвый.


IV. ЛЮБОВЬ

           Тут всё и началось.
           Корнеев слабо помнил, что с ним произошло в следующие полчаса. Казалось, он раскачивался, словно на качелях в далёком детстве. Его бросало то в жар, то в холод. Что-то заставляло тело то напрягаться словно струна, то обмякать, будто мешок с мукой. И так без конца.
           Однако всё приходит к своему завершению. К сердцу внезапно подступила жестокая тоска – словно оборвалась чья-то близкая жизнь. В то же время тело испытывало сладкую усталость и благостную истому.
           «Господи, как это хорошо! Как же я прежде не знал, что есть на свете такая радость?» – думал Емельян.
           В его душе возникло чувство, подобного которому он ещё не испытывал ни разу в жизни. Оно состояло из благодарности женщине за доставленное наслаждение, и ещё чего-то неясного, чему названия не знал, да и не понимал толком. Емельян слышал о слове «любовь», но не мог определить – она это, или нет. Чувствовал, что у него с женщиной, лежащей рядом, возникла какая-то связь. Появилось желание иметь около себя близкого человека, способного, как ему казалось, стать спутником на долгие годы, а то и на всю жизнь.
           Емельян нежно гладил Парасю, говорил что-то, но не понимал смысла слов. Они просто возникали где-то, наверно – в душе. Он заплакал бы, но не посмел при женщине показывать свои чувства. В этом порыве не было гордости, нет, скорее – боязнь потревожить своей, как ему казалось, слабостью, существо, внезапно ставшее родным и близким.
          

V. ТАМ ВИДНО БУДЕТ

           – Ну что, ещё, что ли? – вдруг спросила Парася, обдав Емельяна жаром дыхания. – Или ты уже всё, больше не можешь?
           В душе Корнеева что-то оборвалось, но он поспешно отогнал от себя ненужное чувство.
           И всё началось снова.
           Опять Емельян лежал в сладкой истоме и чувствовал почти любовь к этой женщине, случайно встретившейся на его пути.
           А она требовала ещё и ещё.
           Емельян вновь и вновь погружался в омут жаркого действа. Впрочем, с каждым разом он уставал всё сильнее и сильнее. Наконец взмолился:
           – Парася, силушки моей больше нет. Пощади, родимая. Авось другим разом и ещё смогу, а теперь весь вышел.
           Женщина приподняла голову и заглянула в глаза Емельяну. Что она там прочла, Корнеев не понял, но сказала:
           – Что ж, так тому и быть. А жаль, я ещё и до половины потребного не дошла.
           И Парася слезла с печи. Емельян пытался удержать её, но руки не слушались: силы после столь бурных «качелей» уменьшились. Кроме того, каждое движение отдавалось тупой болью в паху.
           – Парася, ты придёшь ещё? – Емельян скорее простонал, чем спросил, свешиваясь с печи.
           – Там видно будет, – отозвалась женщина, одеваясь.
           На Корнеева она не глядела. Её взгляд что-то искал в избе. Наконец она удовлетворённо хмыкнула и подошла к ведру с молоком. Поколебавшись немного, взяла со стола кружку и налила в неё молока до краёв.
           – Вот, выпей для поправки здоровья, – сказала она, правой рукой подняла ведро и, не оглядываясь, пошла к двери.
           – Парася! – простонал Емельян. – Не уходи, Парася. Я же... – он всхлипнул. – Я же люблю тебя.
           Женщину у двери остановилась. Густые брови удивлённо поднялись.
           – Стыд. Чистый срам, – искренне изумилась она. – Вроде бы мужик, а такое несёшь. Ишь ты, любовь ему. Дурак, что ли?
           И она ушла, хлопнув дверью.
           Емельян ещё некоторое время слышал, как при ходьбе плескалось молоко в ведре. Наконец всё смолкло.
           В наступившей тишине сначала еле слышно, а затем всё явственнее и громче стали раздаваться прерывистые, горькие рыдания.
           Снаружи весна вступала в силу. К солнцу поднимались травы, распускались цветы. Не переставая, пели птицы. Скворцы, дрозды и жаворонки строили гнёзда. Самочки заглядывали в них, оценивая, можно ли уже откладывать яйца, или нужно ещё подстелить мягкой подстилки.
           Жизнь продолжалась.


8 октября 1975 г.



Рисунок Владимира Ивановича Оберемченко, г. Макеевка