История с редактором

     — Борис  Леонидович,  я  вам  принёс  повесть.  Читать  будете?
Старичок,  задрожав,  поднял  голову.  Вид  у  него  был  растерянным.  Когда  кто-то  внезапно  входил  в  его  дом  и  окликал  с  порога,  Борис  Леонидович  Ци́муль  содрагался.  В  этот  раз  трепетать  его  заставил  нежданный  визит  соседа  по  даче  —  Леонида  Головко-Притыркина.
     — Борис  Леонидович!
Борис  Леонидович   вынужденно  оторвался  от  покраски  самодельного  аквариума.  Вышел  в  прихожую,  привычно  шаркая  тапочками  и  сутулясь.
     — Снова  здрасьти.  У  меня  новая  повесть...

Сосед  Ци́муля  –  Головко-Притыркин  –  увлёкся  сочинительством.  Как  и  полагается  начинающему  писателю,  он  обзавёлся  собственным  редактором  –  дачным  поселенцем.  Тот  когда-то  до  пенсии  работал  в  издательстве  московской  районной  газетёнки.  Одни  дачники  говорили,  будто  бы  Цимуль  имел  лингвистическое  образование.  Другие  настаивали  на  его  познаниях  в  филологии.  Любая  из  двух  версий  устраивала  Леонида,  верящего  слухам.  И  он,  став  частым  незваным  гостем,  от  случая  к  случаю  хаживал  к  Цимулю,  который  никому  не  умел  отказывать  в  силу  своей  врождённой  или  же  приобретённой  покладистости.  Но  что  бы  ни  являлось  причиной  суетливой  старческой  уступчивости,  Лёнчик  ловко  пользовался  ей,  находя  поводов  для  визитов  в  дом  ветхого  дачника.  А  предлогов  обнаруживалось  всё  больше  и  больше:  Лёнчик  расписа́лся.

Борис  Леонидович,  взявшись  на  свою  голову  за  начинающего  литератора,  озадачивал  его  замысловатыми  словами. 
О  них  чуть  ниже. 

Сам  Лёнчик  в  прошлом  был  сантехником.  Был  он  моложавой  наружности  и  казался  простодушным.  Однако  жизнь  сделала  из  него  умудрённого  опытом  человека.  Рано  уйдя  из  родительского  дома  и  выживая  самостоятельно,  он  с  юности  обрёл  много  ценных  навыков.  И  одним  из  них  был  наиважнейший  опыт  всё  правильно  и  своевременно  понимать  в  жизни:  когда  подчиняться  сильным,  как  угождать  начальникам  и  как  пользоваться  людскими  слабостями  в  своих  целях.  Используя  людей,  Лёнчик  не  причинял,  однако  же,  никому  особого  вреда.  И  теперь,  сочиняя,  Головко-Притыркин  чётко  осознавал  полезную  зависимость  от  Цимуля  и  пользовался  пластичностью  самолюбивого  пожилого  человека.  Лёнчика  привлекали  профессиональные  навыки  соседа,  как  в  литературе,  так  и  в  журналистике,  впрочем,  сам  старик  ни  дня  в  своей  жизни  не  трудился  писателем,  как  и  не  работал  журналистом,  числясь 
всего-навсего  внештатным  корректором  районного  периодического  издания.  Он  учился  в  молодости,  но  забросил  философию,  уйдя  из  МГУ  с  четвёртого  курса.  И  после  этого  кем  он  только  не  работал… 

Лёнчик  же  недавно  окончил  писательские курсы  литературного  института.  Обучался  заочно.  Поводом  к  зачислению  на  учёбу  ему  послужил  пример  одного  отставного  военнослужащего.  Леонид  любил  подражать  успешным  типам,  а  военные  казались  ему  весьма  преуспевающими  в  жизни  людьми.  И  теперь,  живя  на  пенсию  по  инвалидности  и  проводя  всё  лето  на  свежем  воздухе,  он  подрабатывал  охранником  автостоянки  садоводческого  товарищества. 
День-деньской  он  торчал  у  шлагбаума,  своевольно  обряжаясь  в  чёрную  униформу,  купленную  им  вместе  с  резиновой  дубинкой,  носимой  на  кожаном  ремне.  Здесь  же  –  на  боевом  посту  –  он  придумывал  темы  для  своих  произведений.  Фантазии  Лёнчику  было  не  занимать.

И  вот  только  сейчас  про  головоломные  слова. 

Сочиняя,  Леонид  слышал  много  новых  и  загадочных  для  себя  терминов:  "композиция",  "сюжетная линия",  "семантика",  "морфемный  ряд",  которыми  сыпал  Цимуль.  Высшие  литературные  курсы,  пройденные  Леонидом,  полагаю  я,  пошли  псу  под  хвост.  А  старик-редактор  (по  совместительству  ставший  и  корректором  первых  сочинений  Головко-Притыркина)  в  почтенные  лета́,  утратив  наработанную  профессиональную  хватку,  часто  расточал  заумные  термины  невпопад,  перемешивая  поэтическую  терминологию  с  прозаической.  Лёнечку  это  не  смущало. 
Ему  за  пятьдесят,  и  смущаться  он,  видимо,  устал.  Или  никогда  не  умел.

     — Вы  просили  что-нибудь  новенького.  Вот,  написал.  Читайте.
     — Здо́рово, –  сказал  старичок, –  дождался-таки...

Беседа  о  рукописи  состоялась  накануне  в  продовольственном  магазине,  куда  оба  хаживали  за  провиантом. 
Борис  Леонидович  приметил  смартфон  в  руках  Леонида  и  гримасу  сосредоточенности  немолодого  сочинителя.  Тот,  закусив  губу  и  прищурив  глаз,  пальцем  водил  по  заляпанному  экрану.
Борис  Леонидович  заметил:
     — Вновь  сочиняете?
     — Заканчиваю.  Почитаете,  маэстро?
     — А как же!
     — Завтра  занесу,  распечатав  для  вас.
    
Борис  Леонидович  терпеть  не  мог  современных  гаджетов.  Да  и  с  компьютером  не  ладил,  ибо  во  многом  считал  себя  старомодным.  Он  попросил  соседа-писателя  распечатать  текст  на  "материале".  Так  им  называлась  бумага.  Утром  Лёнечка,  принеся  стопку  бумажных  листов,  оживлённо  мусолил  их,  что-то  комментируя.  При  этом  речь  его  состояла  из  ноток  торжественной  возвышенности.
     — Вот  смотрите.  Здесь  начало.  Пятьдесят  пять  листов.  Распечатал  для  вас  крупными  знаками  в  бухгалтерии  товарищества.  Вот  окончание.
     — Всё  ясно,  проще  помидора –  отвечал  самозваный  редактор.

Сочинитель  ушёл.  Борис  Леонидович  положил  пачку  листов  на  ворох  каких-то  газет, –  намереваясь  скоро  всё  разместить  в  одной  папке, –  и  вернулся  докрашивать  аквариум.  Затем  был  приезд  из  Москвы  его  жены.  Та  привезла  рыбок  в  банке,  и  в  ней  пара  барбусов  плавала  вверх  брюхом  в  позеленевшей  воде.  Приходила  соседка  жаловаться  на  кота,  срыгивающего  колбасу.  Дочь  привезла  внуков.  Гостил  в  доме  ещё  какой-то  народ.  Со  всеми  Цимуль  был  ласков  и  угодлив  в  общении.  Перед  всеми  расшаркивался.  А  если  говорить  об  отношениях  его  с  родственниками,  так  им  в  угодливости  старика  не  было  отказа  ни  в  чём.  Своей  жене,  дочери  и  внукам  Цимуль  всегда  и  во  всём  потакал,  не  смея  перечить.  Угождая  и  вертясь  волчком  перед  визитёрами,  ветхий  критик  расточал  свои  приторные  улыбки  на  гостей  и  родных.  Прислуживал  всем  и  выслушивал  их  жалобы.  Суетился  подле  людей. 

При  всём  при  этом  сто́ит  отметить,  что  в  характере  Цимуля  раболепие  удивительным  образом  уживалось  с  ранимым  самолюбием,  а  безоговорочная  уступчивость  с  взбалмошной  вспыльчивостью.  Цимуль  осознавал  такие  внутренние  противоречия  в  самом  себе,  и  редкие  тревожные  раздумья  о  контрастах  его  нрава  хоть  и  не  часто,  но  всё  же  утомляли  старика  вплоть  до  физического  бессилия,  когда  он,  улёгшись  на  диван,  мог  часами  лежать  недвижимым,  таращась  в  стену  до  тех  пор,  пока  не  уснёт. 

Головко-Притыркин  появился  в  доме  редактора  на  следующий  день,  ближе  к  вечеру:
     — Прочитали?
     — Читаю, – сказал филолог, —  увлёкся.  Вся  работа  в  огороде  пошла  стороной...
     — И  как?

Этот  вопрос  всерьёз  озадачил  выскочку-редактора,  который  не  любил  признавать  своих  ошибок.  Только  сейчас  Борис  Цимуль  осознал,  что  со  вчерашнего  утра́  бумаг  не  видел.  Пытаясь  прежде  найти  листы  для  прочтения, –  единожды  о  них  вспомнив, –  он  повести  не  нашёл.  Её  нигде  не  было.
     — Странно, –  удивился  про  себя  безотказный  лингвист-авантюрист, —  может,  жена  взяла?
     — Нормально  идёт, –  произнёс  он  вслух. 
     — Дочитайте, –  сказал  Лёнчик, —  я  позже  зайду.

Наутро  Лёня  появился  снова.
     — Ну,  как  дела? –  спросил  он  соседа.
Борис  Леонидович  прошедшей  ночью  спал  меньше  обычного.  В  четыре  утра  заваривал  чай  и  рылся  в  бумагах.  Старческая  бессонница  помогала  с  поиском  проклятой  рукописи.  Ни  газет,  ни  бумаг  не  нашёл.
     — Не  дочитал, –  сказал  он  появившемуся  соседу.   Но,  знаешь,  композиция  вот...  таво́шечки...  хромает...
     — Вы  о  чём? –  спросил  бывший  водопроводчик  и  что-то  сообразив,  выдул  себе  под  нос  глубокомысленное  "ага!",  удалившись  в  печальной  задумчивости.
    
     — Так.  Куда  же  она  могла  подеваться?
     — Наверное,  она  под  сервантом, –  заметила  жена.
Борис  Леонидович  тяжко  встал  на  колени.  Припал  к  сыроватому  дощатому  полу.  Вдыхая  влажный  запах  древесины,  протиснулся  между  двумя  передними  ножками  огромного  серванта,  под  которым  покоились  стопки  журналов  и  разноцветных  буклетов.
     — Де́да,  ты  чего? –  поинтересовались  внуки.
     — Ты  что  потерял-то? –  полюбопытствовала  дочь.

Смотрел  и  в  подполе.  Под  домом  хранились  лыжи,  валялась  в  пыли  старая  скороварка,  шампуры,  теннисные  ракетки.  Рукописи  не  было.  Старичок  осмотрел  свои  испачканные  и  измятые  в  коленях  треники.
     — Коленки  "встали", –  сказал он.  Измятая  и  растянутая  ткань  и  впрямь  оттопыривалась.
     — Как  вам  повесть? –  на  следующий  день  поинтересовался  Лёнчик.
     — Композиция...  морфемы  не  в  одном  семантическом  поле, –  бубнил  Борис  Цимуль.
     — Очень  мило.  Добейте, –  настаивал  Головко-Притыркин,  подозрительно  поглядывая  на  старика.  И  уточнил:
     — Вам  тема  с  любовницей  бригадира  понравилась?
     — Я  дочитаю, –  парировал  Борис  Леонидович,  спрыскивая  слюной  сорочку  охранника-литератора, —  доведу  дело  до  конца!

И  дед-редактор  взялся  довершить  обещанное.  Он  отодвинул  скрипучий  диван.  Навестил  чердак.  Порылся  в  выдвижных  ящиках  комода,  нигде  не  отыскав  заклятой  рукописи.
     — Какая  там  любовница  у  этого  болвана? –  удивлялся  растерянный  старик.
    
С  этого  дня  началось  ежедневное  истязание  незадачливого  Цимуля.  Рано  утром  к  нему  заходил  Лёнчик,  подозревающий  что-то  неладное.
     — Дочитали? –  день  ото  дня  его  интонация  становилась  ироничной.
     — Дело  двигается...  но  вот  сюжетная  линия  хромает, –  отбивался  кряхтящий  седовласец  с  глазами  навыкат  под  клочковатыми  бровями  филина. 
     — Докончите  обязательно,  а  я  завтра  забегу, –  с  хитрым  прищуром  вновь  сказал  Головко-Притыркин,  исчезая  до  поры́.   
 
В  конце  недели  –  после  всех  поисковых  мытарств,  буквально  стиснув  зубы  и  скрепя  сердце,  самолюбивый  Борис  Цимуль  наконец-то  принял  решение  объясниться  с  Леонидом.  Днём  раньше  уехали  внуки  с  дочерью  и  женой. 
С  утра  всё  шумело в  висках.  С  чего  бы?  Соседка  перестала  жаловаться  на  кота;  тот  не  вернулся  из  леса.
     — Должно  быть,  лисы  сожрали, –  допустила  она.
     — Сюжет  слабоват... –  невпопад  бормотал  старик,  вращая  выпученными глазами.  Увидев  идущего  к  нему  Лёнчика,  добавил:
     — А  вот  и  мой  приблудный  кот...
     — Прикончили? –  оживлённо,  но  в  этот  раз  без  иронии  поинтересовался  Лёнчик.
     — Любовницу  сожрали  лисы?

Лёнчик  бросил  на  старика  взгляд  полный  дружеского  сочувствия.  А  у  Цимуля  шум  и  стук  в  висках  вдруг  усилился.  Левый  глаз  Бориса Леонидовича  неожиданно  перестал  видеть.  Всё  вдруг  поплыло  куда-то.  Он перестал  чувствовать  правую  руку.  Внешние  звуки  стали  приглушёнными,  а потом  весь  мир  разом  провалился  в  темноту.  Старик  пришёл  в  себя  в больнице.  Бойкая  врач  обрадовала:
     — Легко,  дедушка,  отделались!  Транзиторная  ишемическая  атака  на  фоне гипертонического  криза.  За  давлением  следить  нужно.
     — ... следить нужно, –  беззвучным  голосом  повторял  старичок.
    
     — Вы  не  беспокойтесь.  Подумаешь,  не  дочитали.  У  меня  новая  на подходе! –  ласково  рапортовал  Лёнчик  вернувшемуся  из  больницы  Борису  Леонидовичу,  в  котором  он  по-старому  видел  для  себя  практическую 
пользу, — правда,  у  непрочитанной  вами  повести  окончание  смято.  Да  и  этот  бригадир –  подлец.  А  Светка –  профурсетка.  Сейчас  я  и  не  упомянул  бы  о  них  вовсе.  А  может  быть,  Борис  Леонидович,  к  чёрту  её...
     — Кого?  Профурсетку,  что  ли? –  лёжа  на  диване  дачной  веранды  обратился  он  к  Лёнчику.
     — Да  повесть  эту!  Не  беритесь,  коль  не  начинали.
     — Что?!
     — Да  не  читайте,  чёрт  с  ней!  Я  всё  понимаю.  Завтра  я  вам  новую  принесу.  В  ней,  кажется  мне,  с  композицией  всё  в  порядке.
     — Да-да,  приноси, –  вновь  безропотно  согласился  Цимуль,  терзаемый  угрызениями  растревоженной  совести,  — обещаю  вам,  Лёня,  прочитать  её  целиком,  а  не  наискось. 

Снисходительный  Лёнечка  быстрым  шагом  пошёл  к  себе,  раздумывая  над  фразой  Цимуля  «прочитать  целиком,  а  не  наискось».  Он  не  понимал,  что  значит  выражение  «прочитать  наискось».

А  чуть  ранее,  прохаживаясь  по  своей  веранде,  редактор-разиня  Цимуль  разговаривал  с  женой  по  телефону;  та  позвонила  из  Москвы:
     — Знаешь,  Борь,  посмотри  пропажу  в  багажнике  "старушки". 
"Старушкой"  была  ржавая  развалюха  марки  Москвич  1986-го  года  выпуска  без  передних  колёс,  подпираемая  кряжистым  пнём.
     — Я  вспомнила,  что  в  "старушенцию"  положила  всю  бумажную  "херомудь".  Так  обыкновенно  его  жена  называла  разбросанный  по  дому  хлам,  не  пристроенный  ни  в  подполе,  ни  на  чердаке.

Но  Бориса  Леонидовича  эта  затея  с  исследованием  багажника  "старушки"  не  заинтересовала.  Он  расположился  горизонтально  с  одной  целью  —  отлежаться.
     — Куда  я  пойду  под  дождь? –  подумал  он.

Небрежный  редактор  повернулся  к  стене,  почти  беззвучно  что-то  проговаривая.  Лицо  его  было  бледным  и  ничего  не  выражающим.  Будто  глядя  в  одну  точку  на  ковре,  ветхий  человек  тревожно  размышлял  о  многом.  В  том  числе  и  о  том,  как  бы  отвязаться  от  надоедливого  соседа.  Цимуль  искал  простого  выхода  из  нелёгкой,  как  ему  казалось,  ситуации.  И  ещё  думал  о  не  до  конца  покрытом  краской  квадратном  аквариуме  без  стёкол  и  неприхотливых  рыбках  гуппи,  о  стуке  колёс  поездов,  уносящих  пассажиров  прочь  из  Подмосковья,  о  своём  несостоявшемся  бегстве  в  город.  Он  сожалел,  что  не  уехал  вместе  с  женой  в  Москву.  Размышляя  о  своей  суетной  загородной  жизни,  его  радовала  только  одна  мысль:  скоро  закончится  лето,  а  вместе  с  ним  и  дачный  сезон.  И  Цимуль  представил  себе  возвращение  в  шумную  столицу,  и  ему  приснилась  Москва.  Старик  во  сне  широко  улыбался  ей.