Морок. I часть

Серый морок дневного неба
Часть первая Звук

Что было, то и будет; что делалось, то и будет делаться, и нет ничего нового под солнцем.

Екклесиаст

Слово сказано, и, подобно камню, брошенному в гладь воды, рождающему круги от себя, будоражит оно дух мой, и осознание смысла его волнует и колышет легко стоячие воды памяти моей. Небеса разверзлись неслышно. Искушение, исторгнутое ими, имело голос: мужской, сильный, красивого тембра. Искушение пело... Голос то проникал в кровь, полностью замещая ее на время звучания трека: растекался по венам, растягивал их стенки до болезненной прозрачности, наполняя волнующей энергией; то скручивал все естество мое в немыслимые сплетения грубыми корабельными канатами, превращая паруса души моей в лохмотья. Обладал ли голос таким магическим свойством сам по себе или слышался мне таким под воздействием бесконечных откровений о том человеке, кому он принадлежал, теперь значения не имеет, да и не может иметь, так же как и все, что сбылось и не сбылось, теперь не вызывает во мне ни раскаяния, ни сожаления.
Моя семейная лодка уже близка была к берегу, который имел от сходней две дороги, и два единственных ее пассажира жаждали коснуться суши, предвкушая свободу.
Ласковый ветер перемен, с легкостью облетевший опустевшие покои дворцов моей судьбы, с присущей ему бесшабашностью, беспечностью и, возможно, поспешностью распахнул все двери.
И настал день, когда Звук голоса обрел определенные телесные очертания его обладателя.
И предстал он пред очи мои.
И узнала я его и приняла его в сердце моем.

Голос

Благословенное время отсутствия пейджеров, мобильных телефонов и определителей номеров! Как естественно просто было смотреть на телефон и надеяться на чудо: «Он» позвонит...
Она берет трубку и слышит его голос, который так вдруг врывается в ее жизнь и попадает сразу в сердце. Потом, волнуясь, на вопрос «Что новенького?» отвечает: «Нет, ничего особенного, вот, может быть… один набросок рискну показать.» Голос настаивает. Он не просто готов это услышать, он готов – слушать. Она запоминает это. Кладет в сердце как величайшую драгоценность. Правильно делает, потом только поймет, что это – ее реликвия. А сейчас только чувствует, этого достаточно.
Она начинает с привычной фразы, и если таковая обнаруживает глубоко засевшую в ней неуверенность, а вернее уверенность в своем никакой не исключительности, то кто станет это замечать. Никто. Не он, точно. «Сейчас, я поищу, написала на каком-то клочке». Тетрадка лежит около телефона, но это – ее тайна. Он не должен знать, как она ждала звонка. Потом она добавляет, что «не очень идет» и что сама чувствует, что это совсем «не совсем то». В ответ слышит мягко-снисходительное, что «так» она говорит всегда и что он готов слушать и ждет. Она читает. Волнуется и сдерживает дыхание, чтобы он не распознал ее волнение. Он терпелив. Он не говорит ей о том, что чуткий телефонный динамик передает прямо в его ухо все то, что она хочет скрыть. Он пережидает ее нервные задержки дыхания и нарочитое проговаривание слов совсем «не дрожащим» голосом. Он слышит главное – ее рифмованные мысли, облаченные в чуть наивные философствования и в аллегорию образности, – стихи. Он знает, что она не задаст тривиальные вопросы про «что» и «как». Это – принятая ей и им форма диалога. Их отношения похожи на аневризму: все порвалось пополам, и остались лишь тонкие жилочки, соединяющие некогда единую ткань. Вот через эти тонюсенькие жилочки она осторожно проталкивает все и дрожит от страха, как бы этого всего не было для этой жилочки слишком и она попросту не лопнула насовсем.
Она надеется, что все еще что-то значит для него, иначе он бы не звонил. Ну, не из-за стихов же? И уж совсем не хочет думать о том злосчастном дне, когда он больше не позвонит. Поэтому она оставляет в разговоре лазейки, тешит его самолюбие особой важностью его «дружеских» советов, говорит, что перепишет и ей хотелось бы это ему показать. Спрашивает о том, что и так знает сама, или просит что-то узнать для нее, не настаивает, не кокетничает, не намекает, но ожидает… постоянно ожидает только одного слова – «Увидимся?». ...Их не так много, ее стихов того периода, они записаны в тетрадки и убраны подальше, есть большая вероятность, что часть из них потерялась. Но они живут где-то, как метки, маркеры, и по ним она может возвратиться в свое прошлое. Иногда ей кажется, что она покинула его с какой-то невероятной поспешностью, словно покидала вещички в чемодан и сбежала. …

Бэкстейдж

В гримерке спертый воздух.
Навязчиво пахнет парфюмерными отдушками.
Вика поднимает глаза на радиоточку: «Сделать громче?» Может, уже ее выход, а она все торчит физиономией в зеркале.
«Посмотри внимательно на старые фото: лицо, фигура», – сначала она бубнит, потом произносит текст, смакуя каждое слово, как пробуют изысканное блюдо на вкус.
Она повторяет фразу снова, немного добавляя трагического контральто. Затем еще раз, другим голосом, легче. Останавливается на полуслове и вытягивает губы сильно вперед, как для поцелуя, вслед за этим растягивает их в улыбке. Смотрит на себя в зеркало, застыв в позе парадного портрета.
В свои сорок, она не потеряла своего очарования. Сидя перед зеркалом в гримерке, Вика – всех коллег она просит называть себя полным именем: «Виктория» – не придирчиво вглядывается в свое отражение. На сцене, где яркий направленный луч света «возьмет ее» в свои объятия, совершенно не будет заметно все то, что она сейчас скроет под гримом.
Румянец добавит свежести, а детское выражение глаз, что удивительным образом природа ей позволила сохранить неизменным, оживит лицо и сделает его ну… если уж не детским, то юным или совсем молодым. Вика разглаживает листы с распечатанным текстом роли, они перед ней на гримерном столике. Она делает это больше по привычке, текст она прекрасно знает наизусть, разве что правки еще раз глянуть. На первом листе правок не много, они записаны ее ровным почерком с красивым наклоном в пробелах между строк, а в правом верхнем углу, рядом со скрепкой, номер телефона: цифры, подчеркнутые двумя жирными неровными линиями. Это «его» номер. Поддавшись внезапному порыву, она «откопала» его в интернете, дней десять назад, когда она ввелась на роль в этот спектакль, и в какой-то единый миг репетиций, поняла, что пьеса про нее. В нее словно молния попала: воспоминания прорвались лавиной, и сколько бы она не объясняла себе, что включение своего эмоционального опыта, это только профессиональный прием, лавина чувств, запахов, ощущений обрушились на нее со всей силы. С этого времени она пребывала в лихорадке, себя не помнила: куда шла, что делала. Неведанный раньше азарт, жажда реванша обуяли ее; вцепившись в гриву дикого мустанга памяти, косящего красным глазом соблазна, слилась она с ним воедино и летела неведомо куда в необузданном и неудержимом порыве. Набрать несколько цифр, – просто, но…что-то останавливает ее. Возможно время простых и доступных коммуникаций смущает.

С героиней они ровесницы. Ей нравится героиня.
«Я никогда себе подруг не выбирала – они меня выбирали», – она почти довольна своей интонацией. Ей всегда удаются нюансы.
Ей говорят, что у нее своя неповторимая манера. Она, впрочем, и сама это знает, как еще многое знает про себя: какая сторона ее лица идеальнее для съемки; как действует на зрителя ее улыбка, вырастающая из виноватой в ослепительную, словно бутон, превращающийся в роскошный цветок; еще всякие мелочи, составляющие в целом ее образ. Но она всегда неизменно благодарит за эти слова, так горячо, что у говорящего создается впечатление, что он единственный, кто это в ней открыл.
И все-таки голос звучит глуховато. Да и как же иначе, ведь он ударяется о стены маленькой гримерной. На сцене ему будет просторно, там вообще все по-другому. Там.
Воспоминание о репетиции дергает как нарыв.
– Кто говорит о любви? Что ты «делаешь» здесь? Действие у тебя какое? Играешь роковую красавицу? Роковая красавица надула губки – это что, твое действие? – режиссер в бешенстве. (Ну не странно ли, что слова «режиссер» и «тиран» начинаются с разных букв!)
– Текст! (Как это у него получается? Некоторые слова звучат как удар бича и вводят ее в ступор.)

Режиссер недоуменно оборачивается. – Ну? Оглушительным, как кажется, шепотом, из-за кулисы, подсказывают текст: «Это – страсть, временное помутнение рассудка!», но Вика почему-то не может его сказать. Ей прощают. Настоящую эмоцию она выдаст на сцене. Она это может.

Бэкстэйдж. Текст/Узы дружбы


Звук голоса Его подобен лучу, глаза Его подобны солнцу... Отдай же должное величию зенита светила и проведи час полуденный в тени!

Звук голоса Его подобен пламени, глаза Его подобны огню. Стерегись огня, ибо выжжет он пашни твои и не пощадит дома твоего!

Звук голоса Его подобен ласковым волнам, глаза Его – море.
Не прельстись наслаждением, играя с водою, даже мелководье – край пучины глубокой!

Звук голоса Его подобен расплавленному золоту, глаза Его – смарагд.
Прими драгоценности лишь от того, кто даст их тебе со свадебными обетами!

Вика никогда не вспомнит всех точных деталей того вечера. Не вспомнит даже день недели, погоду.
Но есть что-то…
Капли воды из крана, звонко стучащие о раковину на кухне и попадающие точно в такт сильной доли музыки, включенной не громко, чтобы можно было разговаривать и голос.
Звук голоса мужчины, которому резонирует каждая клеточка ее тела, ее души. Ее подруга, Ирка, показывает кивком головы на кран на кухне, понимая, что они, трое, сидящие за столом, обратили внимание на этот совпадающий ритм. Повисает пауза – все прислушиваются. Это длится недолго, вскоре сильная доля в музыке и звук капель расходятся в ритме, и вновь возобновляется разговор.
Собственно разговаривают только двое: мужчина и Вика.
Ирка сейчас расслаблена как никогда: нет и намека на ее обычную собранность – почти настороженность. На ее лице спокойная, чуть торжествующая и почему-то, кажется, извиняющаяся улыбка.
За что она извиняется? За свое счастье?
Двое обсуждают модные философские темы, а Ирка только улыбается, словно не хочет сейчас ни думать, ни встревать в обсуждения, ни напрягаться. Она тихонько мурлычет, подпевает мелодии, которая звучит из динамиков; подперев голову рукой, смотрит на мужчину. На ее лице выражение абсолютного блаженства, и Вика понимает, что одно только это выражение ее лица должно остановить ее от того… а она и сама толком не знает – от чего. Ирка...Она же была как ежик. Ко всем на курсе – колючками, к Вике – розовым пузечком, доверчиво. В этом было что-то трогательное и притягательное. «Свой дом», то есть квартирку в многоквартирной общаге, Ирка делила не «групповыми», а с девчонкой с другого факультета. Это был вызов – факультеты между собой не дружили. Но для Ирки это не имело значения. На режиссерском она вообще оказалась волей случая – не добрала баллов на музыкальный.
По студенческим меркам она устроилась шикарно. Однокомнатная квартира, всего лишь с одной соседкой. Уютное подобие творческой мастерской, куда (что для общаги необычно) не всякий мог попасть.
Вика, естественно, была исключением, но все это общежитское великолепие, этот храм ждал только одного гостя – почти бога, который вскоре там и появился…
Вика и Ирка были схожи в главном. Вся их жизнь, с детства и до института, была связана с музыкой. Для понимающих: обучение музыке- как посвящение, как если бы они были обращены в одну религию и им было открыто тайное знание. Многие вещи они понимали без слов и чувствовали себя «одной крови». А музыка – это музыка, и тем вокруг нее – неисчерпаемо.
«Он», «гость – почти бог», тоже возник из этих тем, ведь дружеское сближение подразумевает раскрытие души со всеми ее тайнами. Не придавая особого значения Иркиным восторженным рассказам о нем, Вика не смогла обойти стороной его композиторский талант, потому как повествование об этом таланте было щедро пересыпано множеством музыкальных тем его сочинения, которые Ирка наигрывала и напевала тебе при первой возможности, материализующейся в любой свободной аудитории, где было пианино.
Ирка была влюблена в него.
Девочкой-подростком она увидала этот прекрасный цветок, и, возжелав его всей силой своей романтической натуры, ради счастья обладания им, прошла через все ипостаси, став его «оруженосцем», другом, доверенным лицом и, наконец, возлюбленной.
Что приобрела она на этом пути – она не думала об этом, убеждая себя в том, что все-все стоило того.
То, что жаждала ее душа, не измерялось материальными величинами. Ослепленная ощущением своей избранности, живущая им, она легко принимала все то, что принимал он. Так легко, досадуя более на обстоятельства, чем на саму суть происшедшего, она приняла его многочисленные увлечения – отвлечения от нее, а затем и его женитьбу, конечно на другой женщине. Но, Ирка умела ждать и дождалась…раз он сидит напротив, на табурете. После ее долгих уговоров, сопровождающихся сервировкой стола, выниманием откуда-то из недр кухонной мебели разных блюд, своим количеством могущих сильно поразить воображение обычных обитателей общежития, он переместился с импровизированного дивана на табуретку сомнительной устойчивости.
На «диване» он смотрелся более органично.
«Диван», по сути, матрац, лежащий на полу в кухне, с небольшим количеством подушечек, шел ему гораздо больше. То, как он неторопливо вставал с него, медленно распрямляя свое гибкое тело, обтянутое по моде джинсами и пуловером, чтобы поздороваться с Викой, а потом снова оказаться на «диване», рядом с книжкой, которую до этого читал, не может повторяться столько раз в ее воображении. (Из этого не выйдет ничего хорошего.)
«Что за книга?» – спросила Вика, и это было последнее перед тем как зеленой волной ее накрыл его взгляд, а звук его голоса растворил остатки ее воли.
Книга, популярное философское чтиво, была ей знакома, фамилию автора она не расслышала, да и не помнила, переспросить не решилась, просто кивнула, понимая о чем идет речь. Иркин «гость- почти бог» словно чего-то ждал от нее. Что она должна была сказать? На несколько минут повисла пауза, и Вика почувствовала странную неловкость. Ее присутствие здесь неуместно, она лишняя на этой кухне, зря она согласилась на Иркино приглашение.

– Жалеешь, что пришла? – «включился» он в разговор и стал с нетерпением ждать ответа, безо всякого стеснения вглядываясь в ее лицо пристально и пристрастно, словно хотел первым увидеть в ее словах нечто сверх того, что она ему ответит.

– Я читала ее. – Вика не ответила на его вопрос. Ну не надеялся же он, что она станет исповедоваться?

– Здорово! – Он приподнял руки с открытыми ладонями, демонстрируя, что побежден, – А что ты думаешь о… – он взял «с места в карьер», засыпав ее вопросами.

Смущаясь от его прямонаправленного взгляда, Вика замирала всем существом: в некоторых темах она «плавала», он легко мог обнаружить поверхностность ее познаний, копни чуть глубже. Но он не спешил разоблачить ее, и, даже после незначительных, но таких мучительных для нее пауз, не делал этого. Это стало походить на поединок: он заманивал ее, обнаруживая свою мнимую «слабость», и не скрывал восторга, когда ее ответы превосходили его информацию или уж как минимум соответствовали ее объему. В момент очередного своего «триумфа», Вика поймала кураж. Растущее в ней внутренне напряжение прорвалось внешней силой, раскрепощением. Ее голос стал грудным и чуть хриплым. Он – достойный противник, но она не собиралась уступать ему, и… понимала, что он позволяет ей это.
Они увлеклись: сцепились глазами, зрачками, а на самом деле той бездной, которая таилась внутри каждого.
И не заметили как оба втянулись в игру – тонкую, изысканную, опасную и погружающую в себя все более и более.

Да не узрит он за невинным образом твоим – в рождающейся улыбке, дрожании уголков губ, в неподдельном разочаровании и безмолвном восхищении, во взлете бровей и недоумевающем выражении глаз, становящихся от этого еще более выразительными, в неосторожном высовывании кончика языка, который чуть освежает твои пересохшие губы, – ни в облике твоем, ни в речи твоей – да не узрит он сути твоей, что плавными изгибами жарких линий грациозно и властно обвивается вокруг него и ласкает его, притягивает и влечет в своем вечном древнем танце.

Ирка вернула их в реальность. Чай. «Вы будете чай?» Это такой простой вопрос и ее удивляет, почему Вика так долго думает, прежде чем ответить. А Вика… поняла весь ужас происходящего с ней сейчас. Она знала, как это называется…

Бежать! И она сбежала под Иркину, опять почему-то казалось, немного жалкую улыбку и его выразительный взгляд: «И это все?»
«Это – все!» – обещала Вика себе клятвенно и пылко по дороге домой.
«Узы дружбы – священны!» – Вика твердила это как заклинание.

Всю следующую неделю она была очень занята – так говорила она Ирке каждый день на ее очередные приглашения, и даже если Ирка передавала приглашение от его имени. Они немного отдалились друг от друга. Ирке хотелось поделиться чем-то сокровенным, но Вика отстранялась под разными предлогами, видела ее расстроенное лицо и твердила себе: «Так правильно. Так надо!»
Ничего, так надо. Она даже гордилась собой. Своей выдержкой. Она бы тоже хотела говорить о нем. О нем, с ним… Но... узы дружбы. Этакая смесь сладко-мучительной боли и жертвенности. Понимала, что надо просто потерпеть, – пройдет.
Проходили дни, и все происшедшее с ней уже более походило на временное помрачение рассудка и наваждение, поэтому, когда почти через неделю Ирка, совершенно расстроенная, пригласила ее в очередной раз и, предупреждая ее попытку отказа, сказала о том, что все – завтра он уезжает и это прощальный ужин, Вика… согласилась.

Бэкстэйдж. Текст / Делание любви

Теперь ты затаилась.
Ты слушаешь мир, который звучит у тебя внутри. Осторожничаешь: боишься расплескать это состояние и позволяешь себе только короткое дыхание, чтобы не заглушить его звуки и ничего не пропустить. Мечтаешь наивно, чтобы и он услышал твой мир – тот, который у тебя внутри.
Улыбаешься иногда, представляя, как он реагирует на посылаемые тобой неясные еще ему пока образы, будоражащие его воображение в ту минуту, когда он попадает в твою волну. А он попадает. Это бывает нечасто, но ты тотчас получаешь «отчет о доставке» – слабый импульс, который заставляет сжиматься в комок твои внутренности. Это смахивает на легкое сумасшествие, но ты-то знаешь, что это… И тогда ты пропадаешь. И падаешь. Падаешь выше облаков, вновь и вновь ощущая неодолимую силу предопределенности. Она ведет тебя за собой не диктуя, но маня тебя, подобно песням сирен, от прекрасного голоса которых теряли разум закаленные бурями моряки.

Звук его голоса… Это как раз то, что Вика так легкомысленно не приняла в расчет, беспечно согласившись на «прощальный» ужин у Ирки.
Все было то же, как и в первый раз: «диван» с подушечками, ужин на столе в кухне и трое за этим столом.
Вика не рассчитала свои силы и моментально это осознала, как только оказалась опять здесь. Все ее благородные порывы спрятаться от действительности за святость дружбы улетучились в тот же момент, как она увидела его снова и поняла, что вся эта томительная неделя – неделя без него была совершенно ненужной жертвой, принесенной на ложный алтарь.
Все как тогда, как и в первый раз. Двое говорят, Ирка молчит. В одинаковой манере дружеской сдержанности, будто вмененной им обстоятельствами, двое продолжают диалог, начатый еще неделю назад, вращая его вокруг тем, совершенно не касающихся происходящего на этой кухне.
Слова, паузы, слова, паузы, слова. Двое нарочито- вежливо избегают друг друга, насколько это возможно на маленьком пространстве кухни, за крошечным столом. Пальцы их рук одинаково обнимают свои чашки с чаем, буквально держатся за них как за опору, исключая любое свободное движение рук, опасное случайным соприкосновением. Стараясь не смотреть друг на друга, они нечаянно, на долю секунды, сталкиваются взглядами и сразу опускают глаза, будто обжегшись, будто спешат скрыть за опущенными веками тайное, желанное, опасное, волнующее и неуместно радостное, и невозможное ни сейчас, ни… никогда.

Что же с этим делать на этой кухне, где в воздухе разлито Иркино неподдельное горе от расставания с ее «гостем- почти богом»: оно в ее тихом голосе, в уголках глаз, которые она торопится опустить, словно не желая, чтобы он там прочел ее отчаянную мольбу: «Останься!»
Сколько уже раз Вика пожалела, что притащилась на это похоронное мероприятие. И столько раз она возблагодарила судьбу за то, что она – здесь! Она вытерпела бы и большее, только бы находиться рядом с ним, и не важно, насколько двусмысленной была ситуация.


Бэкстэйдж. Текст / Всего минутка

…Сейчас вы расстанетесь, и, скорее всего, это все, конец. Пытаешься усмехнуться... Где в твоей дрожащей и трепещущей душе возьмутся силы на усмешку? Она тает, не успевая добраться до лица. Вот сейчас. Надо встряхнуть волосами, привычным движением откидывая их массу на спину, потом сказать что-нибудь банально ободряющее, что обычно говорят в таких случаях.
Вот сейчас. Прямо сейчас, только… Пусть время продлится, ну, хотя бы на немножко! Ты сама не уверена, зачем ты это просишь, но просишь кого-то там, наверху, того, который все видит в твоем сердце. Просишь робко, понимая, что и права-то просить не имеешь. И куда делась твоя гордость от победы над собой, твоя сила, которая, как ты думала, поборола искушение, – куда это все делось?
В Иркиной темной и тесной прихожей все трое оказываются слишком близко друг к другу. Сейчас Ирка и он попрощаются с Викой. Ирка – чтобы прийти завтра в институт с грустным лицом и требовать от Вики дружеского понимания и следующего за этим утешения. Он – для того, чтобы исчезнуть из ее жизни навсегда. (Прими это и не медли!) Но пока все трое молчат, что-то там происходит, наверху, там, где «кто-то видит в викином сердце», потому что случается невероятное – стучат в дверь. Ирку вызывают, и это очень срочно. Она выходит, извинившись и бросив: «На минутку».
Всего минутка. Но она сейчас как глоток воздуха, как спасение. «Значит, все-таки уезжаешь?»
Он молчит и снова, как он делал это обыкновенно, что-то высматривает в ней. Ведь всего минутка, он же слышал или нет?
А собственно, чего она ожидает? Тут же приходит в голову, что она все придумала, и «нечто» недоговоренное, невысказанное, то, что между ними, – плод ее фантазии и только. Становится горько, пусто, а потом жарко, потому что она слышит:
– Мы думаем об одном и том же, я ведь не ошибаюсь?
Как он это говорит! Не насмешливо, но, ничуть не изменяя своей особой манере подавать свой голос с его вальяжной плавностью и чудным наполненным тембром, – как подарок...
Этим своим голосом он просит – нет, боже мой, конечно, не просит – повелевает! Он протягивает ей сложенный вдвое листок бумаги. Вика берет его, не выказывая ни удивления, ни восторга.
Он смотрит на нее, и так и не дождавшись ее реакции, уточняет: «Это адрес». Затем он спрашивает, во сколько завтра она приедет. Вика машинально отвечает: «После лекций», будто то, что свершается сейчас, имеет ординарное место в ее завтрашнем графике.
Вика ушла не дождавшись Ирки- та так и не появилась за эту «минутку». Слов больше не было, ни договоренностей, ни обещаний, не было даже движения рук, только глаза в глаза – и этого довольно…
…Разве облака бывают так близко?
В ее безотчетной радости поселяется мучительно очевидное раскаяние от совершенной подлости. Она не заблуждается насчет этого. Понимает, что совершила и понимает, что сделала единственно возможный для тебя шаг – шаг в облака.

Бэкстэйдж. Текст/Облака


– Ты не знаешь, куда он переехал? – Спрашивает подруга. Смотреть на нее больно – на ее лице – застывшая белая маска отчаяния.
– Нет!
– Он тебе не звонил? – не оставляет она попыток, будто можно такое случайно позабыть. Надежда, звучащая в ее голосе, истребляет в тебе остатки самоуважения. – Нет!
– Может…?
– Нет!!!

Странно видеть его в новой обстановке.
Кажется, он – другой.
Нет, он тот же.
Это просто нервы...
На этот раз диван настоящий. На нем покрывало, зеленое в серую клеточку. (Почему она запоминает именно это? Возможно, потому, что ее пальцы берутся обрисовывать контуры этих серых квадратиков, чтобы не выдать ее истинного состояния – беспричинного невроза, близкого к обмороку?)
Вика садится на диван, не рядом с ним. Между ними относительно маленькое расстояние, примерно в полметра, но между ними – большое расстояние: Ирка. Странно, но и здесь они говорят о том же, что и у Ирки на кухне. Обо всем, только не о том, что происходит сейчас, увлеченно, даже не меняя позы. Тема бесконечна. Он тянется за книгой, лежащей на столе, уже берется за нее, но оставляет лежать на том же месте и разворачивается к Вике. Он замолкает и улыбается (Вике кажется или она действительно впервые видит его улыбку?). Он берет ее за руку, все еще находясь на расстоянии от нее.( Он просто держит ее руку в своей!)
Затем протягивает другую руку к ее лицу и чуть дотрагивается до подбородка тыльной стороной ладони. Вика закрывает глаза, потому что реальность ощущения от его прикосновения превосходит все возможные фантазии, которые до сих пор робко просачивались в ее воображение, – она растворяется в нем без остатка, но… – Нет! Его руки замирают. Она чувствует это. – Пожалуйста, открой глаза…
– Нет!
– Пожалуйста…
Он придвигается к ней ближе и берет ее лицо в свои ладони. Вика открывает глаза. Он по-прежнему улыбается, только теперь немного напряженно.
– Я могу неправильно понять… Ты… Я удивлен…
Он все так же держит ее лицо, легонько касаясь своими большими пальцами ее щек, поглаживая их так, словно смахивая с них воображаемые слезы. Чуть наклонив голову, так чтобы его глаза оказались точно напротив ее, он, как это было уже на иркиной кухне, сцепляется с ней зрачками. В какой-то момент Вике кажется, что из его глаз прямо в ее изливается ласковый нежный поток. Она с благодарностью и даже с какой-то жадность принимает его и постепенно все ее существо охватывает спокойствие и отрешенность. Он чувствует ее реакцию.
– Приятно удивлен… – говорит он тихо и примирительно. Его взгляд перемещается на ее губы. Бесконечно медленно он приближает к ней свое лицо, прежде чем одарить ее невероятно чувственным поцелуем. – Я думаю, свет нам ни к чему.

Бэкстэдж. Текст/Диагноз


Дружба и предательство…
Это гложет тебя. Ты мечешься и находишь… нет, не оправдание. Было бы так просто! Ты находишь спасительное определение своему теперешнему состоянию – болезнь!
Ставишь себе диагноз и предрекаешь ее течение, так, по крайней мере, тебе кажется, и делаешь непоправимую ошибку. Твоя мнимая болезнь тут же начинает в действительности разрушать тебя.
А разве страсть может быть священнее дружбы? Значит, страсть пройдет – дружба останется.
А что-то ты так непоэтично о твоем чувстве к нему? И думаешь ли так же в тот момент, когда ты с ним, в тот момент, когда твое тело жаждет его прикосновений?
Возможно, ты решила просто спрятаться за свой этот «диагноз» на случай: «А вдруг ничего из ваших отношений не выйдет?» Где ты прячешь истину?
Теперь бы ты сказала, что она в одном из твоих личных качеств, название которому ты узнаешь позже – «заниженная самооценка». Но тогда ты и не поверила бы в это.
В романах все, что происходит между тобой, Иркой и им, называется «любовный треугольник». Вам эта схема не подходит.
У вас как минимум многогранник. Да и вообще, разве можно уложить то, что происходит между вами, в какую-то схему?

Каждый день в институте они видятся с Иркой. Вика опасается ее вопросов, Ирка не может не заметить, что Вика изменилась.
Но Ирка молчит и даже не слушает ее, когда Вика пытается оправдать свое легкое маниакальное состояние, видимое всем, кроме нее, какими-то домашними проблемами.
Будь Ирка повнимательнее, ей бросились бы в глаза заострившиеся черты викиного лица – последствия ее «болезни», появившаяся «чертовщинка» во взгляде, не свойственная ей раньше игривая дерзость, с которой она теперь разговаривает с представителями противоположного пола – своими однокурсниками, и их безотчетная, почти животная реакция на нее, когда их чутье улавливает, не понятно каким образом, ее принадлежность кому-то другому, не из их стаи – чужаку.
Но Ирка слепа. Ей не до чего. Она переживает исчезновение любимого мужчины и вряд ли правильно реагирует на окружающее ее. Она вся в себе или в мыслях о нем. У нее только один разговор – о нем. А Вика... Она уже не может, как прежде, поддерживать подругу в ее фантазиях, но ничего не можешь поделать со странным чувством к ней – чувством жалости.
Вика невольно сочувствует свой несчастной подруге, абстрагируясь от действительности ситуации, а ведь она и есть причина ее несчастья! Как уживается в ней эта двойственность?
Она говорит сама себе это: «Когда все пройдет, все будет по-прежнему». А когда это пройдет? Какой срок она отмерила тому, что должно пройти? Нет, нет, ничего она не отмеряла, и, вообще, она так не думает, а просто хочет, чтобы все как-то устроилось. Она не хочет никому делать больно, но делает, оставаясь милой, все понимающей и верной подругой, и… предательницей.
Она пытается держать баланс – между ним, самой собой, Иркой, и болезненно варится в соку собственных противоречий. Вике не нужен совет. Ей нужно… она и сама не понимает, что ей нужно. Живет со сладкой тайной внутри, и ее распирает (самым глупым образом) кому-нибудь доверить ее, конечно «по секрету».
Зачем? Что она хочет получить от этого? Зависть, восхищение – все сразу? Может, осуждение? Этакий оправдательный мазохизм – найти силу, во вне себя, которая наказала бы ее за совершаемое. Судьба быстренько подсовывает ей такого человека в виде однокурсницы, ведь она нуждается – на! Однокурсница – не слепа и страшно заинтригована происходящим. Надо бы спуститься с небес и вспомнить куда людей заводит досужее любопытство. Но на том безмятежном облаке, где обосновалась Вика, таким мелочам не придают значения.
Она пританцовывает около зеркала в институтском гардеробе, потому что стоять просто так, ожидая пальто, скучно. Потому что дорога через весь город «к нему» будет быстрой, хоть объективно все как раз наоборот. Потому что, потому что… Однокурсница же стоит рядом и ждет. Ее и ее откровений.
Вика настораживается.
Разве однокурсница о чем-то тебя просит?
Храните свои секреты за семью замками – ей-то что.
Просто она хотела сказать Вике, что та в последнее время потрясающе выглядит.
Ничего особенного, ей просто по дороге сегодня. Сегодняшнее «по дороге» полностью состоит из пустой болтовни на общие темы. Вика не готова доверить ей – ничего. На следующий день все викины метания возвращаются снова… – а однокурснице снова «по дороге».
Она приветлива, но сдержанна, и она как раз та самая, с кем Вика готова поделиться, кто выслушает, не перебивая, не выспрашивая подробностей (впрочем, Вика и сама все выложит). И конечно же, она именно та, кто будет хранить ее тайну, – она уверяет в этом или просто говорит то, что Вика ожидает услышать.


Бэкстэйдж. Текст/Это называется

Не рассказывай никому, все равно не поверят, что ты машинально отводишь взгляд от экрана телевизора, если герои изображают поцелуй, что ты попросту смущаешься от этого. Не рассказывай никому, тем более ему. Его желания более чем определенные, и они совсем не включают в себя общение с маленькой девочкой, которой ты, по сути, и являешься. Не рассказывай ему, что после развода ты попала в разряд «непутевых» по классификации твоих родителей и что к твоей нравственности предъявляются повышенные требования: как к маленькой девочке, которой ты снова стала, став свободной…

Он сам догадается об этом, когда застанет Вику вечером на кухне за телефонным звонком домой, чтобы отпроситься у мамы «до завтра».
Конечно, она бы не хотела, чтобы он слышал этот нелепый разговор. Ей станет неловко, ведь рядом с ним она такая взрослая!
Но он не станет это обсуждать, а она не захочет обременять его своими проблемами.
Им, двоим, не до этого. Вика приезжает к нему так часто, как только возможно, но, вероятно, этого не достаточно ни ему, ни ей.
Все начинается с момента, когда он открывает тебе дверь. Совсем без слов. И так, будто каждый раз они встречаются впервые. Вика волнуется, это он потом так говорит: «Ты так очаровательно волнуешься!» Выдержать его восхищенный и чуть лукавый взгляд – мучительное наслаждение. Она так боится спугнуть то, чему из суеверия имя не спешит давать, что дышать лишний раз считает кощунством.
А ведь она определила этому диагноз – страсть! Где же та роковая красотка, которая была так решительна? Она исчезает перед дверью, или на подходе к дому, или по дороге... Да и разве это она была? Вика готова отречься от этой глупости.
Когда их руки соприкасаются и в дрожании ее пальцев, на их кончиках сосредоточивается такая осязаемая тоска по нему, по его телу, она со стоном прикасается к нему, понимая, что сейчас оторвать от него ее не смогут никакие обстоятельства, никакие угрызения совести, метания и прочие очень важные и веские причины...
Понимает ли он, что ради него она сметает немилостиво один за одним внутренние барьеры и табу? Теперь, возможно, она знает ответ, в котором, впрочем, нельзя быть уверенной до конца, потому что познать мужчину до конца женщине не дано, но только теперь она… предполагает, что он не только понимал ее тогдашнее состояние, но еще и наслаждался им, наблюдая за изменениями, происходящими с не, в ней…
…Потом они разговаривают, так долго, как это только возможно, пока физические силы не иссякают и она не засыпает, уютно пристроив свою голову на его плече.
Если ей и приходит в голову, что это называется «счастье», она тут же казнит себя, приставляя к нему слово – «ворованное».
Ее глаза слипаются, но и во сне Вику преследует взгляд его зеленых, самых необыкновенных и самых прекрасных глаз на свете. Судя по его негромкому и довольному смешку, отчетливо звучащему в тишине ночи, она говорит это вслух.


Бэкстэйдж. Текст/«Сулико»

Ты – в месте, где сон перепутан с явью, а фантазии обретают реальные очертания, где вместо крови по твоим жилочкам течет его голос, наполняя их, растягивая до болезненной тонкости, а потом нежно пульсирует, лаская, исходящими от него горячими токами. Он и бьется твоим пульсом, его голос, звучит в тебе. Обладатель же его и сам не знает, какое действие его голос оказывает на тебя… или, возможно, знает это даже слишком хорошо.

Музыка – лишь его профессия, его голос – лишь инструмент, так он говорит.
Она улыбается в ответ и молчит о том, что его голос – величайшее наслаждение. Ее естество откликается на него как струна на смычок.
Как другие люди, узнавая друг друга, радуются тождеству мироощущений в цвете, вкусе или запахе, так они открывают свои совпадающие «попадания в такт» в музыке, самой разной и подобранной им для нее только по одному признаку – признаку ее совершенства.
Он надевает на Вику наушники и внимательно всматривается в нее, ждет малейших признаков ее реакции на то, что она слышит.
Этого не подделать, это видно по безотчетным движениям тела, по глазам, и вначале она остерегается случайного несовпадения, непопадания в его волну. Но напрасно! Выясняется – они даже дышат в такт…
«Так бывает?» – спрашивает она саму себя.
Однажды, поздней ночью, больше похожей на предрассветное время, лежа без сна, они открывают для себя наивысшее наслаждение, какое только можно испытать двоим в такой ситуации, – звучат дуэтом. Максимально тихими голосами, боясь накликать слишком скорый приход утра, поют на два голоса первую пришедшую на ум песню.
Это – «Сулико». Не важно, что они знают слова не дальше первого куплета. Важно то, что они с самым тщательным старанием исполняют ее в абсолютно диссонансный интервал – увеличенную кварту.
Это непросто, но им удается миновать все подводные камни в виде возможных фальшивых нот, и когда это происходит…
Что может сравниться с этим?
...Когда Викина однокурсница вдруг спрашивает: «А увеличенная кварта – это типа… терции?» – она с ужасом понимает, что ее слишком занесло.
Вика должна ей объяснить, однокурсница ждет ответа на вопрос.
Вика настолько привыкла общаться с Иркой и говорить с ней на одном языке, что ей даже в голову не сразу приходит, как это объяснить.
Зачем вообще она ей это рассказала. Ирка – единственная, кто бы мог понять, и она единственная, кому она не можешь этого сказать. Она ощущает тоску по их прежним доверительным отношениям. А с кем она может поговорить об этом, с ним? Ей даже сложно представить, что бы он мог на это сказать, чем утешить. Как все запуталось…


Бэкстэйдж. Текст/Вызов

…Твоя однокурсница даже не пытается скрыть брезгливости. Ты не просто сказала ей лишнее, ты просто сошла с ума, что вообще говорила ей хоть что-то, ты видишь это в ее взгляде. Ее лицо сейчас похоже на хитренькую лисью мордочку, а вся она – на счетовода, прикидывающего дивиденды в уме.
А на что ты надеялась – на понимание? Почему именно она должна была тебя понять? Потому что просто попалась под руку в нужный момент?
Ты даже не сожалеешь. Тебе досадно. Вероятно, твоя судьба причинять кому-то боль.
В конце концов, ты сделала то, что подспудно хотела, – бросила свою воображаемую плоть на растерзание. Теперь осталось только ждать. Но ты, конечно же, переживешь это, потому что есть он, ради кого ты пройдешь через это.

…А у него что-то не ладится. Он ждет звонка, приглашения или чего-то в этом роде. Вика ведь знает о его делах здесь, в ее городе, только то, что он сам ей считает нужным сообщить. Она застает его не первый день за странным занятием. Он сидит задумавшись за столом, что-то пишет. На столе стоит аквариум средних размеров. Рыб в нем нет, только улитки.
Время от времени они всплывают на поверхность глотнуть воздуха. И так же, время от времени, он не дает им этого сделать. То, что было вначале шуткой, чтобы вызвать ее благородный протест, и так же, в шутку, дать Вике прозвище «Защитник всех лягушачьих прав», превратилось в жестокую игру.
О ракушках ли ей думать, когда в жизни происходит такое! Но вечером она с ужасом обнаруживает, что его несколько дней вынужденного ожидания звонка стоили жизни одной из них. «Ну вот, – говорит он с каким-то садистским удовольствием, хоть и с улыбкой, которая сейчас ей кажется совершенно неуместной. – Она не справилась с ухудшающимися обстоятельствами жизни…»
Вика не выдерживает, бежит в сторону ванной. Нет, ей не плохо, ей катастрофически плохо. Она рыдает в полотенце и просит прощения у всех улиток за его злость... или как там это еще называется.
Конечно, он ее успокаивает, конечно же, раскаивается в собственной жестокости. Собственно, он же не хотел, можно все объяснить, и это ведь только улитка…
На следующий день раздается его долгожданный звонок – и улиткам ничего больше не угрожает.


Бэкстэйдж. Текст/Хорошо


Ну, что же ты? Случилось то, что ты не то чтобы ждала, но тебе даже этого хотелось. А ты… понимаешь, что это сейчас очень не вовремя.
Вот если бы немного раньше или немного позже. Еще ты понимаешь, что надо будет встретиться с Иркой и что-то ей сказать. Отмолчаться не получится, хотя бы ради того, что когда-то было вашей дружбой. Конец.
На тебя находит невероятная усталость, просто опускается тебе на плечи тяжелым пледом. Есть ли в тебе раскаяние? Ты не просто задаешься этим вопросом, пока выискиваешь глазами Ирку, ты буквально просеиваешь свою совесть (хотя кто-то подозревает, что у тебя ее вовсе и не было никогда) и не находишь его. А ведь должно быть, а почему-то нет.

И все-таки какой-то холодок остается у Вики в душе. Его не может растопить даже сладость примирения и привнесенная в нее острота: «так ярко светит после бури солнце», хоть она так хороша, что она невольно этой буре отдает должное, если бы не она…
…Все случается слишком быстро. Ее недавнее откровение с однокурсницей приносит скороспелые плоды. Она встречает Вику у входа в институт, да что там – вовсе ждет ее специально, чтобы сообщить главную, она думает – для Вики, а выходит – для нее самой, новость.
Сколько в ней праведного пионерского задора, Вика бы оценила это, но ее еще «тянет» этот внезапный холодок между ним и ею, и она слушаешь приятельницу рассеянно. До Вики быстро доходят ее слова, приятельница же, не видя Викиной бурной, на что она, вероятно, рассчитывала, реакции, спешит повторить еще раз:
– Да! Я сделала это! Нельзя жить во лжи! Надо уважать друг друга. Я сказала Ирке, все – как есть!
– Хорошо, – Вика произносит это тихо, но четко и тут же обходит однокурсницу, направляясь дальше в недра здания. – Хорошо... Хорошо? – однокурсницу выворачивает на девяносто градусов, затем еще на столько же. Она поворачивается как болванчик на одном месте и еще раз потрясенно спрашивает: – Хорошо?
Уже не понятно, к кому она обращается, и кто-то из параллельного потока заговаривает с ней, что-то отвечая в шутку. Она так и остается стоять у входа в институт. Вика, едва войдя в здание, видит Ирку. Они идут навстречу друг другу, по дороге отмечая более чем заинтересованные взгляды однокурсников. Похоже, о том, что «во лжи жить нельзя», те уже в курсе.
Они отходят к стене, освобождая дорогу другим, спешащим по своим делам студентам, обе молчат.
Вика не выдерживает первой, в ней есть чувство, что именно она должна начать этот разговор. – Ир…
– Да не надо ничего говорить! – Ирка словно заранее заготовила свою речь: – Это… Просто это все, Вик!
– Когда ты узнала? – Вика сама не понимает, зачем ты это спрашиваешь.
– Что? А! Вчера… Он в порядке? Ну, конечно, в порядке, зачем я спрашиваю. Не говори ничего… никогда… мне… не разговаривай со мной больше никогда, хорошо?
– Хорошо… – Вика сегодня уже второй раз произносит это слово с противоположным значением.
Все как обычно, собственно. Что поменялось? Внешне – ничего! С кем-то общаешься на курсе, с кем-то – нет. С Иркой – нет.


Бэкстэйдж Текс/Горько


Тебе горько. Ты должна вынести это одна. Жаловаться ему ты не будешь. Вы это не обсуждаете. По его мнению, обсудили же вы все это в самом начале, он не будет к этому возвращаться. Да и на что тебе жаловаться? Ты выиграла, что ж тебе еще? Просто быть счастливой не пробовала?

А ведь все, что с ней происходит, – это и есть ее жизнь.
Те вечера, когда ей надо быть дома, она все равно с ним.
Он непременно звонит ей, и они говорят по телефону. Говорят так, будто не виделись не дни, а годы. Они не могут напиться друг другом и вешают трубку с обоюдным сожалением.
Он полон идей, его дневное время часто занято разнообразными встречами, иногда и вечернее тоже.
Однажды она приезжает к нему и застает… нет, никого в квартире ты не застает. Она застает нечто, повисшее в воздухе, – послевкусие чужого наслаждения.
Спрашивает про его новых поклонниц, вроде бы в шутку, в тайне надеясь на то, что он станет отрицать, возмущаться или каким-нибудь любым способом – непроизвольно вырвавшимся словом, знаком – даст ей понять, что это – только ее разыгравшееся воображение, результат всего, что происходит с ней сейчас.
А что он знает из того, что с ней происходит? Она же ничего ему не говорит. Ее деликатность уже зашкаливает, она давно у нее в плену. И Вика не выдерживает:
– И как ее звали?
– Ее звали… Прекрасное Создание и еще… Юное, – его улыбка может означать все, что угодно, как и его ответ.
Он знает, что второго вопроса она не задаст, потому что… он знает ее. Ведь она никогда не опустится до унизительных и пошлых выяснений. Он оставляет вывод в правдивости его слов и в их правильном толковании на ее усмотрение. Ей решать, как поступить, – сделать вид, что ошиблась, или растравлять себя ревностью, или сделать вывод, что ей «это – за то!».
Она еще терзается сомнениями, а он уже что-то говорит ей о том, как прошел день, задает вопросы, на которые она механически отвечает, и... или она такая хорошая актриса, или он действительно не замечает ее состояния.
Она так поглощена собой, что чуть не пропускает самое главное – «уехать», он сказал, ему надо уехать.
Уехать теперь? Этого она не спросит, она спросит правильно, по всем законам хорошего тона: «Надолго?»
Нет, не надолго, во всяком случае он так думает. Ему надо уладить кое-какие дела в своем городе, он думает перебираться сюда, и, вообще, что-то надо решать. С чем решать, он не говорит. Да и с этой квартирой проблема – хозяева скоро возвращаются.
Она ведь думала об этом. Надо найти что-то другое. Он же ей говорил, неужели она не помнит? Нет, она все помнит. Только на нее нашел ступор. Ну, что ей стоит, выйти из образа воспитанной девочки и спросить так в лоб, грубо, по-бабьи: «Ну, чё, всё? Наигрался?» Она сама приходит в ужас от того, что лезет ей в голову.
Конечно же, все обстоит не так. Он говорит правильные, наверное, вещи. Он же понимает, он же серьезный взрослый человек. Все, что между ними, не может быть случайной интрижкой. У них же... А что, собственно, у них? «Не бросайся такими словами, их говорят только тогда, когда не сказать не могут» – это цитата из него же, из его рассуждений о любви как таковой. Она настойчиво бьется в ее черепной коробке:
«Я люблю тебя!» – говорит Вика, потому что не можешь не сказать. Она бы зажмурилась, но это уж совсем как-то по-детски.
Он с недоумением оборачивается, выронив из рук кассеты, которые только что собирал с дивана. Потом подходит к ней и обнимает, утыкая ее лицо в свое плечо. Сильно. Даже чересчур сильно. Потом покачивает ее, как ребенка, все еще не отпуская, и тихонько что-то напевает, не размыкая губ…


Стейдж


Вика уходит в кулису. Она уходит для того, чтобы выйти вновь. Сердце ее начинает биться в убыстренном темпе. За занавесом все всегда волнуются. Отсюда еще можно посмотреть на зрителей. Отсюда их хорошо видно. Зрители…

Они говорят негромко. Они смеются в кулак, покашливая для вида. Они не боятся кого-то обидеть, им вообще нет дела до кого-то. Они ждут сюжета по правилам. Это игра, и они не хотят «блиц».
Они хотят продлить удовольствие, поэтому они не торопятся. Только смеются в кулак, покашливая для вида, будто приличные люди. Будто приличный человек не смеет посмеяться открыто, а только так, в кулак…, покашливая для вида.
Вика больше чувствует, чем видит, их ухмылки, под перешептывание в зале, где гудят только кондиционеры и слышатся щелчки невидимых замков от невидимых изящных дамских сумочек. И слышит это самое покашливание – сухое, отрывистое и смущенное.
Теперь ей надо выйти в центр, там теперь ее место.
«Смотрите же на сцену. Я стою в центре. Меня слепит фронтальный свет. Если не мигая на него посмотреть минуту-другую – непроизвольно потекут слезы». К чему это?
Обойдемся без дешевых трюков.
Прожектор слепит – терпи:
Иллюзию света.
Иллюзию тепла.
Иллюзию жизни.
– Иллюзию любви! – она это сказала или только подумала?
– Зачем красить губы, если ты никуда не собираешься выходить этим вечером? – партнер Вики, он же главный герой, явно ей не соответствует. Он даже не из второго состава. Он из замены. Щуплый молодой человек. Младше ее на десять лет. Но в нем есть неуловимая на первый взгляд схожесть с ее настоящим героем, не из этой пьесы. Она смотрит на него, но видит другого. Ее подзуживает жажда реванша, жажда игры... Что же, спектаклю это только на пользу.
Это знает она, он же думает... да не важно, что он думает. Он попал в круг ее интереса, хотя бы на этот сегодняшний спектакль, и она пустит в ход все свое обаяние, чтобы заставить его потерять голову.
– Да, хочется! – Вика самовольно меняет отрепетированную мизансцену. Она присаживается на стул, стоящий практически на авансцене.
Расположившись таким образом, она может вести с ним диалог, глядя в зал, он же вынужден болтаться вокруг и ловить ее внимание.
– Хочется видеть след помады на сигарете и торжествующе-победно улыбаться в неопознанное лицо сигаретных предсказателей, злобные угрозы которых не исполнились, и ты еще жива! – Вика довольна. Ее занимает неловкая ситуация, в которую она поставила партнера. И она продолжает.
– Блеснуть белизной зубов и состроить рожу в сторону судьбы, глядящей на тебя в зеркало твоим же отражением, которой недосуг было превратить твою кожу на лице в апельсиновую корку и оставить на ней следы от лапок каких-то гусей.
Партнер парирует.
– Румянец на лице есть! Задора… – нет! Тебе некуда идти этим вечером, собственно как и предыдущим и тем, что был до него… Никто в этом не виноват – так сложилось!
Ей кажется, что в его голосе проскользнул ядовитый сарказм? Мог бы быть и повежливее.
Вика делает паузу.
В тексте паузы нет, и главный герой напрягается. Так ему и надо. Здесь ее игра, ее территория, мог бы догадаться.
Закусив губу вместе с чувством обиды на несовершенство мира, на свой возраст, ощущая себя мифологической рыбой, выброшенной на берег вместе с амфорой, на которой она нарисована, обреченно Вика на самом деле мало что может с этим сделать. Но она может сделать паузу.
Она всегда старалась избегать пустой экзальтации.

...Можешь сделать шаг в сторону балкона, рвануть балконную дверь и почувствовать во рту… кусок занавески, влепившейся в твое лицо.
Вдохнуть прохладный осенний ветер, сделать шаг в «другое», в неизвестность и… очень вовремя вспомнить, что ты живешь на первом этаже.
Тебя не оставляет одна мысль. Теперь, когда пройденные рубиконы твоей жизни кажутся не более чем трещинами и ямами в асфальте, ты могла бы дерзнуть и вытащить эту свою то ли мечту, то ли фантазию на свет. Но ты не любишь материализовывать свои мечты – это их обесценивает, по твоему мнению.
Годы прошли, страсти уже подостыли, но есть самое главное – есть причина, ради чего тебе стоит это сделать, – обида.
Но и она трансформировалась – осталось лишь ностальгически, впрочем сохраняемое тобой все это время, чувство досады.
Ты открываешь ларчик, где у тебя хранятся бесценные воспоминания – твои драгоценности, и все их детали обрушиваются на тебя с болезненной четкостью и ясностью. Ты увлеченно воссоздаешь реальность, словно входишь в вихревой поток, вначале осторожно, а вскоре уже он закручивает тебя так, что уже и не важны первопричины.
Объект твоих неудовлетворенных страстей вычисляется с помощью компьютера не так быстро, как тебе бы хотелось.
И вот ты, наконец, видишь на экране монитора его немного… повзрослевшее лицо, со слегка расплывшимися контурами, правда, при этом слышишь тот же голос, что и раньше, тот, который... вызывает теперь в тебе досаду…
Ты не отрываешься от монитора всю ночь, веря и не веря своим глазам, то и дело нажимая «Повтор» уже негнущимися пальцами, и ты ничего не хочешь анализировать – меньше всего свою реакцию, похожую на истерику: то смех, то слезы.
Ты просто хочешь, чтобы эта ночь не заканчивалась, пока ты не примешь решения.

К утру приходит светлая мысль, что «все это» не стоит ворошить, а оставить в том самом месте, где «все это» лежало, и что никому об этом знать не надо…

...Вика вовремя, будто внутри у нее самый точный таймер, прерывает паузу, вскидывает подбородок и говорит главному герою, на которого уже жалко смотреть, так этот мальчишка растерялся:
– Ой, да ладно, – она смотрит в его глаза взглядом, выражение которого по шкале ее личностного обаяния даже чуть зашкаливает.
Он не просто простит ей все за этот взгляд, он почувствует себя избранным, отмеченным ею. А пока он будет теряться в догадках, получил он этот взгляд от Вики или от ее героини, Вика, делая вид, что внимательно слушает его ответный монолог, может себя немножко пожалеть.

Антракт