Ледоход

          1
          За полгода зима надоела до чертиков, поскольку жизнь в деревне в это время едва теплится, народ слегка шевелится, да и то, если уж сильно допечет. Разве что молодежь не унывает, которая и в морозы находит поводы, чтобы веселиться. Но для людей с заботами зимой совсем не жизнь, а лишь ее ожидание.
Хорошо хоть морозы в последние годы ослабли. Земляки и изнежились сразу, привыкли к слякоти. Даже подумывать стали, по недомыслию своему, будто так и останется навсегда.
          Да бог с ней, с зимой! Нынче и весна-то странная, больно уж робкая. Раньше бывало, как лед на всю округу загрохочет, так местные крестятся! Впрочем, недели через две, ну, три от силы, любая весна отсюда убиралась. Лишь на календаре и значилась. Оно и понятно! Как той весне устоять под напором мощного лета?
          2
          Тимофей, даже удалившись от воды, ежился от ледяного ветра и, мучаясь, подыскивал слова, способные выразить нахлынувшую неудовлетворенность нынешней весной, однако фраза, по его мнению, всякий раз выходила корявой и неубедительной:
          – Срамота, а не ледоход! Поглядеть не на что, ёлкин дрын!
          Он еще посидел, лениво вглядываясь вдаль, потом разглядел что-то вдали и оживился.
          – Это зачем же земляки на берегу скучились? Не беда ли выгнала, ёлкин дрын?
          Он давно разменял пятый десяток, почти не покидая родную деревушку Петрушково. Разве что на флоте Северном отслужил в своё время. День в день, положенные тогда четыре года. Однако дома, где стены, вроде как, должны были помогать, судьба его не жаловала. Буквально изъездила вдоль да поперек. И всякий раз пакостила столь безжалостно, что земляки меж собою только изумлялись, как же стойко Тимофей переносил очередные неурядицы и беды. Не озлоблялся, не перекидывал на других свалившееся на него зло, не вымещал ни на ком свои обиды.
          Чего греха таить, местные мужики, побывав и в менее сложных переделках, в последующем не обременяли совесть лишними терзаниями. Впредь оберегали лишь собственные нервы, и расчетливо не замечали ту колею, которую своей черствостью безжалостно пробивали в чужих душах. Известное оправдание, будто своя рубаха ближе к телу, вытекающее из печального опыта неудачников, становилось устойчивой нормой их поведения!
           «Себе на уме», – осуждали их более совестливые земляки, но сказать такое о Тимофее никто бы не посмел. Деревенская общественность признавала за ним исключительную, прямо-таки, ненормальную отзывчивость на чужие нужды и беды.
           – Святой ведь мужик, с какой стороны ни погляди! – судачили бабы. – Работящий, негулящий! Не пьет, не бьет почём зря! Вот повезло-то бабе! А Катерина всё не угомониться? Несуразная баба! Ей бы молиться на Тимофея, а она кормильца своего изводит. Как смотреть на то без слез! Он же в ответ и не взбрыкнет никогда… А ведь давно известно – бабья дурь сама собой не выходит… Её выбивать надобно!
            3
            Деревня, в которой нестарый пока Тимофей доживал свой век, лет двести как неразлучна с Волгой. И хотя поселение обосновалось когда-то на левом берегу, легко затопляемом, место ему досталось знатное, на возвышении. Такие места для церквей всегда выбирали, чтобы замечались отовсюду. Стало быть, нет теперь нужды петрушковцам предков винить! Умели они выбирать, умели и строить основательно!
            С тех пор вдоль берега потянулись ладные деревенские срубы – до воды рукой подать. Однако весенние беды, обычные для соседей, петрушковцев всякий раз миновали. Если не считать бедой ту непролазную грязь, по которой ни в телеге, ни пешком, не извозившись по колено! Да ведь для России грязь, не беда какая! Грязь, она же русскому люду задарма досталась, как дополнительное богатство, вот только на пользу никак не идет! И не избавиться от нее во веки. Потому свыклись. Зато избы не подтапливает, поскольку Волга охотно принимает любой избыток талых вод с окрестных полей. Да и оползней не бывало, что жителям добавляет уверенности на будущее.
            Казалось, живи здесь хозяин, да от жизни такой радуйся каждый свой миг! Однако внимательный глаз заметит непростые заботы, не дающие местному населению распрямиться, чтобы предаваться житейским радостям!
Вот и теперь, кажись, что-то стряслось. Не так-то просто занятых людей весной завлечь на берег. Уж не за ледоходом пришли. Вон, стоят, не расходятся по домам, несмотря на жгучий ветер, закручивающий и проворно утягивающий от берега оторванные льдины.

            Тимофей играючи преодолел деревянный забор, более походивший на сплошную дыру, нежели на преграду для незваных гостей, и, попыхивая подобранным окурком, стал вникать в проблемы бурлящей толпы.
            После демобилизации он сразу устроился столяром в местном ДОКе, то есть, деревообрабатывающем комбинате, который уж лет двадцать, как не помнит о былых напряжениях трудового ритма. Конечно, сам комбинат еще на прежнем месте. То лишь когда-то удивлялись: «А куда он денется?» А ведь вышел весь, по чьей-то злой воле!
            В незабвенные советские времена комбинат слыл солидным предприятием. Многим местным мужикам он обеспечивал неплохой заработок, а городу, что недалече, поставлял вполне приличную мебель, тару и прочую деревянную утварь. Но теперь уж на комбинате не работа – одна имитация. А немалый кусок волжского берега за комбинатом так и остался. Видимо, воротилам не сгодился. Он-то и огорожен теперь несостоятельной оградой – красть-то стало нечего! Хотя Тимофей ещё помнит, как швартовались здесь тяжелые баржи, полные делового кругляка. А разгружал их с берега могучий по местным меркам кран. Где он теперь? Очередной директор, сколько их тут побывало, бесцеремонно растаскивая, всё подряд – сдал кран на лом. Жители тогда сильно изумились этому, но из повиновения не вышли – привыкли начальство в глаза не осуждать. Даже при явной несправедливости. Ведь так спокойнее.
            С той поры не осталось в Петрушково ни крана, ни денег от его металла, ни леса-кругляка! Да и сам кругляк более не нужен, производство-то обнулилось.
            И сушить лес стало негде. Начальники тогда прилюдно сетовали, переживали якобы, будто очень дорого всё стало. «Видите ли, не рентабельно!» – охотно вздыхали они перед каждым. И было странно это слышать, зная, как раньше всякая работа на пользу людям шла! И справляли ее не ради длинного рубля, а чтобы жизнь свою, а, может, и жизнь страны благоустроить. Как к этому прийти, если не своим трудом? Не турков же приглашать!
            4
            – Димка, пошли раков ловить, пока отец не спохватился, – предложил Алешка.
            – Не! Мне домой надо, есть очень хочется! Да и какие сейчас раки? – как всегда заныл Димка.
            – Как знаешь! А мы пошли…
            Димка явно сомневался, податься ли ему домой или рвануть с другом за раками, потому не уходил, а тянул время.
            – А кто это – мы?
            – Ну, Серега с Пашкой! Они уже на берегу дожидаются – минуту назад звонили. Так, что, надумал, или как?
            – Ладно… схожу. Только недолго.
            Друзья подхватили простенькие снасти, наживку и устремились к притопленному дебаркадеру, который пятую навигацию перекосившись всё не тонул. С него за раками стартовать – милое дело!
            На условленном месте кроме Сереги и Пашки крутилась и Ленка, Пашкина сестра.
            – Зачем приперлась? Марш домой! – скомандовал Алешка.
            – Тогда я матери расскажу, что вы по льдинам скакали. Вечером отец о Пашкину задницу ремень порвет! И твоя мать, Алешка, всё узнает, и Серегина.
            Угрозу для своей задницы Пашка посчитал реальной, потому предложил Алешке взять Ленку с собой, но категоричный ответ товарища его огорчил:
            – По мне лучше вас обоих домой спровадить. Сам ее приволок, сам и разбирайся! – заявил Алешка, не понимая своей ошибки, ибо теперь интересы брата и сестры совпали, и оба объединенным нытьем навалились на командира. А тут ещё и Серега к ним примкнул:
            – Да, пусть идут! Только раков на троих делить будем. Ленка – не в счет!
            На том и сошлись. Спустя пару минут, друзья, перемахнув через дебаркадер на большую и прочную льдину, принялись за желанное дело.
            – Мальчишки! Вы там не заиграйтесь! Теперь ветер такой, что льдину может унести.
            – Ты, хоть не каркай! Смотри по сторонам, да не мешай! Что мы – сами не видим, что ли?
            Тем не менее, скоро все забыли о возможной угрозе. Когда же в руки попали первые раки, то от азарта ребята забыли обо всём на свете. Даже Ленка полностью отдалась своему занятию. Она осторожно переворачивала палочкой черных раков, в испуге отдергивала руку, когда они угрожающе щелкали клешнями, и опять продолжала своё занятие, слегка повизгивая от страха и удовольствия. И всё же она первой обнаружила, что их льдина прилично сдвинулась по течению. Между ней и дебаркадером, не говоря уж о береге, зияла двухметровая трещина черной воды.
Ленка заверещала, и ребята забеспокоились, сразу позабыв о раках.
            – Давай-ка, прыгай! Пока можно! – скомандовал Ленке Алешка.
            – Я не смогу! Я сразу в воду упаду! – заволновалась Ленка. – Вы же меня не оставите на льдине, мальчики? Я одна здесь не хочу.
            – Конечно! Вместе тонуть приятнее? Говорил ведь – девчонкам не место на корабле! Думай теперь за неё – допрыгнет или нет! Ну-ка, ты лучше прыгай, Серега. Потом Ленке руку подашь. А то трап на дебаркадере какой валяется… Пошёл вперёд, говорю! Время не теряй! – уже злился Алешка.
            Серега разбежался, но за пару шагов от края льдины затормозил.
            – Нет! Не могу! Там ухватиться не за что! Борт высокий. Сразу в воду и свалюсь.
            – Не мне же прыгать, черт вас побери! Я эту кашу заварил, а сам в кусты? А ну, прыгай, сказал я тебе, – раздраженно приказал Алексей.
            Очередная попытка завершилась неудачей, поскольку щель разошлась настолько, что даже Алешка перестал ругаться.
            – Ладно! Встаньте ближе к центру, только не жмитесь, не то льдину поломаете. Она теперь наш дом родной! И думайте все, как быть, если не хотите раков собой кормить. И не реви, – обратился Алешка к Ленке, – пока ничего не случилось! Выплывем, перескочим на другую льдину или к берегу причалим. Не впервой! Только слезами своими льдину не растопите, герои ракообразные. Только пятиться и умеете. Связался я с сопляками!
            Подростки боязливо оглядывали «свой дом» и соседние льдины, но ситуация их не радовала. Оставалось рассчитывать на чудо. И вдруг Пашка сообразил, что чудо у каждого лежит в кармане:
            – Ребята! Телефоны! Теперь нет смысла скрывать, что мы на реке. Надо SOS подавать! Чтобы приплыли за нами на большой лодке.
            Все обрадовались, даже Ленка приободрилась. Однако радость оказалась недолгой, поскольку выяснилось, что звонить некому. Друзья, кто где? Или без телефонов, или бестолковые! Они лодку ни за что не достанут. В общем, помощи от них не дождаться!
            Тогда стали звонить все разом и, кому попало. Так или иначе, но тревожная цепочка заработала, и скоро на берегу образовалась толпа искренне переживающих, но бесполезных зевак. Они слонялись по берегу в поисках лодки, хотя должны же знать, что зимой петрушковцы лодки хранят рядом со своим домом. Там безопаснее – и разливом не унесет, и пригодиться может при потопе. Возможны, разумеется, исключения – кто-то осенью не успел, кто-то поленился. В таком случае перевернутые лодки зиму пролежат и на берегу. Но плавать в них опасно, протекут!
            На берегу собиралось всё больше озабоченных взрослых и детей, всё больше предлагалось фантастических планов спасения, но никто из мужиков не взялся всерьез за спасение ребят. У каждого нашлись убедительные доводы, чтобы не проявлять инициативу.
            Кто-то дозвонился до МЧС, откуда пообещали принять меры. По крайней мере, место происшествия и иные сведения дотошно выясняли.
            Между тем, льдина с подростками удалялась небыстрым течением еще не полностью раскованной реки. Льдина жила своей жизнью. Она проворачивалась, ударяясь о торосы, затормаживалась или, напротив, ускорялась. Иногда ее края, пропитанные черной водой, ломались и крошились. Всюду на неё затекала вода, и оттого поверхность льдины во многих местах напоминала рыхлый хрусталь, свидетельствовавший о низкой прочности.
            Всё это пугало ребят, не позволяя успокоиться и подумать. В итоге своих метаний они совсем потеряли надежду на спасение. Оно и понятно! Полтора часа в этой ловушке, время огромное, но недостаточное для организации помощи извне!
            Жгучая вода плескалась под льдиной. Эти звуки на лирический лад не настраивали. Вода всё чаще заливала льдину через края, которые больше напоминали обмылки. Льдина быстро подтаивала снизу, теряя прочность, и в какой-то миг лопнула. Опасная трещина возникла в середине, между ребятами, и стала быстро расширяться, что у всех, особенно, у Ленки, вызвало панику. Однако Алешка и Серега сумели собрать всех путешественников на оставшемся куске их ледяного «дома», площадь которого сократилась наполовину. И хотя вероятность новых разломов возросла, Алешка зло пригрозил сбросить в воду всякого, кто по этому поводу станет ныть, деморализуя остальных. Подчинились все – даже непрерывно хнычущая Ленка.
            Правда, когда льдина снова с треском наскочила на другую, чуть меньшую, Пашка вскрикнул, а у Ленки повторилась истерика. Теперь от нее можно было ждать самых безрассудных действий, глаз нельзя спускать! Другие ребята держались тверже. Даже пытались наигранной бодростью успокаивать себя и остальных заложников, основательно промерзших и вымокших.
            Всё чаще пиликали телефоны, принося слова тревоги, участия и призывы не терять самообладание. Мол, делается всё возможное, даже вертолет вызвали, только не паникуйте! Но им уже не верилось ни в вертолет, ни в крейсер «Петр Великий», и ни во что иное.
            Тем временем большая черная ворона, демонстрируя в сложной для ребят ситуации завидные способности к перемещению в пространстве, спланировала на льдину и резво поскакала по ней, не прижимая из предосторожности свои серо-черные крылья. Нагло приблизилась и умыкнула у ребят пойманного ими рака.
            Ребята давно утратили к нему интерес, и потому мудрый рак, понимая, где его спасение, уверенно продвигался к краю льдины. Ворона прервала это бегство. Длинным клювом она долбанула удирающего рака, ловко перебросила его через себя, чтобы он, ударившись о лед, перестал щелкать опасными клешнями, перехватила пару раз и, на зависть скисающим ребятам, взмахнула своими резными крыльями, которые низко над водой понесли ее в сторону столь желанного для ребят берега. До него уж был добрый километр.
            5
            Поскольку найти подходящую лодку не удалось, Тимофей послал мальчишек за Камилем – именно его лодка покоилась на берегу, но замок и прочная цепь, приваренная к балке, исключали самовольство. Теперь, когда быстрое спасение отпало, даже вертолет казался всем фантастикой, следовало найти иное, более реальное решение, пусть и не обещающее скорого результата.
            Тимофей исходил из того, что ребята, хотя они и пребывают в большой опасности и всё дальше относятся течением, смогут продержаться еще довольно долго. Если не случится что-то непредвиденное! Привлечение же к спасению Камиля, опытного в подобных делах, обещало небыстрый, но верный результат.
            Камилем звали всем известного сварщика из ДОКа. В этот час он, как обычно, оказался на месте, с двух слов уяснил ситуацию, обесточил сварочный аппарат и, разволновавшись от сложности и неопределенности предстоящей схватки со стихией, короткими перебежками устремился к берегу, что-то бормоча.
            Без лишних слов организовал подготовительные работы. По его распоряжению лодка оказалась у воды. Из закрытого ранее металлического шкафа извлекли мотор и установили его на родное место. Приладили весла и уключины, хранившиеся в шкафу. Кто-то подтащил канистру с бензином, кто-то – термос с горячим чаем для ребят. Все торопились, но главную скрипку играл Камиль, который, отдавая распоряжения, пытался оживить мотор, с осени пролежавший без дела.
            Когда всё собралось воедино, Камиль велел спустить лодку на воду, запретив даже говорить о присоединении к нему кого-то дополнительно; лодка – не корабль, а на обратном пути в ней человек шесть окажется.
            Так и не запустив мотор, Камиль приказал оставить сей балласт на берегу и взялся за весла. Путешествие с первых метров превратилось в мучение – чистой воды, чтобы нормально плыть, еще не доставало, но было много льда, затрудняющего движение. Раздвигать льдины, особенно большие, даже носом лодки всегда опасно. Весла неуклюжи – отталкиваться ими от несговорчивых льдин неловко.
            Усталость и собственная безопасность беспокоили Камиля меньше всего. Поскорее бы до ребят добраться. Их следовало догнать, отыскать и так ловко снять с льдины, чтобы потом не вылавливать из ледяной воды.
            Сразу ощутился свинец в мышцах рук и спины, ведь зима прошла без тренировки. Да и весь прошедший сезон под мотором ходил, не на веслах, отвыкли руки от галерной работы. Потому надлежало рассчитать силы туда и обратно. Задача со многими неизвестными. Такие задачки его дочурка в школе щелкает. Отличница – каждую четверть грамоты приносит.
            На берегу с волнением, подогреваемым паническими охами, следили за каждым движением удаляющегося Камиля. К этому времени только самые глазастые мальчишки различали нужную всем льдину. Они важно комментировали происходящее на ней, хотя существенных перемен давно не отмечали.
            Работать веслами среди льдин вслепую (сидеть-то, как и всякому гребцу, пришлось спиной вперед) даже Камилю оказалось тяжело. Более часа он пробивался к середине Волги. Спина истекла потом, а голову, шею и грудь приходилось без успеха спасать от ледяного ветра. Кисти рук закоченели, ведь перчатки забыл на берегу, а какая-то ветошь, намотанная на руки, не очень-то помогала.
            Сосредоточившись на подготовке, еще там, на берегу, он забыл взять и телефон. Теперь пугающая мыслишка, будто среди ребят может оказаться его сын-оболтус (такое про сына Камиль выдал сгоряча, его Ильдус – отличный парень, работящий и уважительный), а также дети родственников, заставляла его не щадить последние силы.
            Сил оставалось немного. Напрасно он считался могучим и здоровым. Два часа на веслах, даже по течению, и для тренированного спортсмена почти подвиг! Но в свои сорок пять Камиль не блистал здоровьем настолько, как могло показаться со стороны, хотя и жалоб от него не знали. Свои заботы он не выпячивал, а от вопросов о здоровье всякий раз отшучивался, будто Аллах о нем позаботится.
            Немало взрослых и детей продвигалось по берегу, следя за лодкой и стараясь не терять из виду сносимую течением льдину. Прошло почти два часа, как лодка отвалила от берега. Камиль приблизился к спасаемым, чему на берегу бурно радовались. Общая уверенность в благополучном исходе операции окрепла, и кое-кто уже предрекал, как достанется спасенным от их родителей. Женщины цыкали на нетерпеливых детей и украдкой крестились.
            Между тем, Камиль завел лодку перед заветной льдиной, чтобы не отставать от неё, уплывающей, и стал по одному принимать к себе ребят. Они, промерзшие, затихли, дожидаясь своей очереди. Успокоить Ленку так и не удалось – время от времени ее душили рыдания, пока она не перебралась в лодку.
            С мальчишками оказалось проще и быстрее, однако в лодке они стали раскисать.
            – Всех челюскинцев загрузили? Ещё на льдине кто-нибудь был, путешественники? – излишне бодро уточнял Камиль. – Никого? Тогда грейтесь чаем, а догуляем потом. Надеюсь, наши хлопцы, засидевшиеся без дела, до берега нас мигом домчат! Верно, говорю, Ленка? Ну, будет тебе, будет… Садись ко мне поближе – мы теперь пассажиры. А где же ваши раки?
            Алешка первым пришел в норму:
            – Раков отпустили! Забоялись, как бы они нам за свои страдания на дне не отомстили! Теперь придется других ловить! – он посмотрел на компаньонов и рассмеялся. – Нам ещё выдадут и на раков, и на орехи! Звоните матерям, обрадуйте их, что обошлось! Да, спасибо дяде Камилю скажите! Лишь он и рискнул… к нам…
            Ребята недружно повторили свои «спасибо», а Ленка поцеловала Камиля в щеку. До нее только теперь дошло, что опасное путешествие благополучно завершается.
            6
            Следующим утром Тимофей сидел у перевернутой лодки, сделавшей вчера свое дело. Работы опять не было. Ветер за ночь поутих, потому солнце пригревало. Но теплее от этого не становилось. Везде было зябко и неуютно, хотя лучшего места, чтобы отсидеться, все равно не найти – не Сочи. Шезлонгов здесь никогда не бывало! Лишь мусор повсюду – полусгнившие бревна, кора, изъеденная жуком, полиэтиленовые пакеты, наполовину засыпанные грязным песком. Ни присесть, ни расслабиться, ни избежать чужих глаз и студеного ветра.
            Лежа на перевернутой лодке, Тимофей как-то приспособился, хотя киль больно давил повсюду, спасу нет. Который раз он пошарил по карманам в поисках давно искуренных сигарет, вспомнил неудачное сегодняшнее утро и всегда недружелюбную только к нему жену.
            – Катюша! – ласково попросил он супругу, появившуюся с ведром молока – мне бы денег… на сигареты…
            А она ему с плеча:
            – Для тебя, злыдень, я давно не Катюша, а … гвардейский миномет! (Придумает же, удивлялся потом Тимофей). Не отстанешь – так получишь у меня такой залп... Из этого вот ведра, да по башке твоей бестолковой!
            – Ну, врежь, елка-дрын, коль руки чешутся! Меня не убудет, сама знаешь! Только дай огня-то! Батальоны просят! Не дай зазря погибнуть. Как не понимаешь, трубы горят, елка-дрын?
            – Поди-ка вон, выкуси! Я тебе деньги на сахар, а ты их в дым! Присосись к трубе выхлопной и травись себе на радость, дурень старый! Все «лёхкие» выкашлял, а мозгов не нажил! Видите ли, с соской ему думается лучше! – передразнила Катерина мужа. – Ты бы о работе такой подумал, где деньги платят, да сарай, который уж год ремонтируешь? Вчера куры через дыру к Дашке на насест подались. Там и несутся, окаянные! А он всё ду-у-мает! Не мужик, а философ прямо домашний! А что толку от того философа в хозяйстве…
            Тимофей вспомнил Катерину молодой – ох, и дивчина была! Парни до костей по ней сохли, а выбрала-то она его! Стало быть, тоже не последним женихом слыл! Да и дом от родителей Тимофею достался добротный – основа семейного счастья. Сначала жили, казалось, душа в душу. Дрова, вода из колодца, ремонт всякий по дому, продукты из города привезти, огород перекопать или навоз раскидать, да и многое другое – всё на Тимофее. Но с появлением Мишки, их первенца, семейная жизнь как-то расстроилась, будто малец тому виной. А причин-то для разлада веских вроде и не имелось, никогда слова дурного любимой супруге не сказал, не то, чтобы руки распускать! Однако ж раздражение, родившееся поначалу у жены, понемногу копилось и у него. И Тимофей, сильно переживая об этом, понимал, как ему казалось, истоки семейного яда.
            Не так давно Катерина считалась первой красавицей в деревне. Ей бы на театральную сцену, да в артистки, а не в резиновые сапоги, без которых в деревне не жить. Понятно, еще вчера она купалась во внимании парней, а сегодня ничего не осталось. Печь, дрова, вода с колодца, куры, хрюшки, огород да корова – неравнозначная замена растаявшим девичьим надеждам. А с появлением Мишки, которому Катерина по-бабьи безмерно радовалась, забот ей подвалило. И днем, и ночью. И пусть Тимофей всякий раз вставал к кроватке, сам и управлялся с сыном, разве что грудью не кормил, но и Катерина не спала, и к утру изматывалась, срывая досаду на муже. Очередной день и ночь становились во всем похожие на предыдущие.
            – Это быт наш неорганизованный жену заел, – додумался Тимофей, изо всех сил желавший разгрузить супругу от бытовой тягомотины, облегчить ее семейную долю. – Ей бы в город, где театры и кино, туфельки да горячая вода, только кто меня там ждет, с моим семейством и специальностью недефицитной?
            В ту пору Тимофей еще работал механиком в колхозе. Но уже потом, когда вблизи открыли комбинат, перешел в него. Везде хвалили. Выходит, было за что. А жена только пилила. Вернется, бывало, Тимофей с работы, а она ему в пример соседних мужиков ставит, да еще признается, будто по глупости за него вышла.
            Поначалу Тимофей всё терпел, понимал, как тяжко ей управляться с большим хозяйством. Непривычно после девок-то! Но постепенно червяк и у него завелся, подтачивая терпение изнутри.
            Дружки в его беду вникли сразу, да и помогли унять печали. Однажды Тимофей напился допьяна, потом другой раз, и еще. Разумеется, проблем в семейной жизни оттого не убавилось, зато появилась у Тимофея иная жизнь, в которой при необходимости можно укрыться, душу отогреть, пусть не лаской любящей жены, так дурманом алкогольным и пьяной искренностью дружков. В такой жизни оказалось легко – отвечать ни за что поначалу не приходилось! Зато жена заимела веские основания для недовольства мужем. И покатилось всё куда-то, и полетело в тартарары.
            И все же совесть, присущая Тимофею, проснулась в нем раньше, нежели он достиг дна. Однажды, приходя в себя после бурного вчерашнего, он сам обозрел подробности своей истории со стороны и содрогнулся от отвращения. И хотя алкашам пробуждение совести, как правило, желания напиваться не отбивает, Тимофей решительно покинул засасывающую его пьяную трясину!
            Потом его захватила новая идея, будто рождение второго ребенка, славной доченьки-помощницы для Катерины, исправит в их недружную семью, восстановит душевное равновесие супруги. Да, где уж там! Чем сильнее жена заматывалась по хозяйству, тем больше превращалась она в мегеру, не желавшую оставаться домашней рабыней, заложницей, затворницей и, как ещё, вспоминал Тимофей, только не называла она себя в злобном урагане упреков?
            – Нет! Не годится эта баба для семейной жизни! – пришел к трудному выводу Тимофей. – Однако воз придется тянуть до конца. Видно, счастье обошло нас, а от несчастья уже не отмашешься!
            О разводе он не помышлял – это было не в чести у предков, значит, недопустимо и для него. В церковь Тимофей не хаживал, в искренность попов не верил, но всегда считал, будто церковные заповеди могут стать основой жизни всякого честного человека. И совсем не важно, где эти истины прописаны, как их называть – церковными, христианскими или коммунистическими – оттого их нравственная святость не убудет. Важно лишь, чтобы люди по доброй воле их не нарушали – не убей, не укради, не изменяй, не предавай…
            – Прежде люди мудрые жили – иначе не выжили бы – и грех нам их опыт своим недомыслием подменять. Гляди-ка! Неоперившиеся птенцы мнят о себе… Не от большого ума – всё от телевидения. Нет спасения от него! Раньше все отцу в рот глядели, каждое слово ловили, чтобы самим потом жить правильнее, теперь же – насмотрятся мексиканских судеб и свою жизнь под них перекраивают. Не от большого ума это! Не от жизненной мудрости! Так мартышки себя ведут, только им, настоящим мартышкам, что? Бананы созрели, вот жизнь и удалась! А молодежи счастье подай! Мечты всякие их одолевают, институты, квартиры с горячей водой и газом, маникюры, паркет… А ведь всё это кто-то должен сделать. Так не ждите! Сами и делайте, добивайтесь, только не за счет мучений и несчастья прочих людей – близких или незнакомых. Не за счет присваивания того, что произвели другие.

              7
          Тимофей своих детей любил. Сына Мишку и особенно дочурку, солнышко ненаглядное.
          С сыном Тимофей изначально возился самозабвенно. Обстоятельно вовлекал его в мужские дела, учил ремеслам и житейской мудрости. Когда же сын подрос, то заниматься вдвоем удава-лось всё реже, тем не менее, налаженный их кровно-дружеский контакт не ослабевал.
          Вспомнилось, как приучал Мишку обувь от грязи мыть. Сказал ему раз, потом другой – не проняло. Показал, как дело делать – тот же результат. Тогда сам вымыл один Мишкин ботинок, начистил его до блеска, а другой оставил в неприглядном виде. Утром парень обулся и убежал в школу, ничего не заметив, а вернулся расстроенным – полшколы над ним посмеялось, особенно девчонки, неуважение которых уже ранило более всего. С тех пор вопрос с чисткой и мойкой обуви отпал. Да и в прочих делах слово отца становилось законом не по принуждению, а вследствие его авторитета. Слушался, чтобы самому меньше ошибок делать.
          В общем, парень вырос толковым, но уберечь его от беды Тимофей так и не смог. На первом курсе политеха сын возвращался из города. Дело было вечером. Подружку свою провожал (хорошая, между прочим, дивчина – в беде Мишку не оставила), да и угодил в подстроенную под него жестокую и неравную драку. Во все времена применяется этот подленький способ выяснения отношений между соперниками, – совместными усилиями более сильных дружков. Столкновение интересов для сына оказалось ужасным – вместо вуза или армии он третий год томится в заключении…
          Дочь, которая на четыре года младше своего брата, тоже Катюша – в честь матери – с момента рождения оказалась для Тимофея единственным светлым пятнышком на многие годы, любимицей, отдушиной… Подрастая, она становилась всё краше и занятнее, но никогда, как ни стремился Тимофей, душой к нему не тянулась. Зато, будто маленький хвостик, не отходила ни на шаг от матери, мило копируя все ее повадки.
          Как-то после очередной сказки на коленях отца дочка прижалась к щеке Тимофея своей щечкой и доверила ему свою большую тайну:
          – Ты у меня очень-очень хороший папа, но маму я всё равно люблю сильнее-сильнее! Так и надо? Ты не обижаешься?
          Потом это проявлялось чаще и обиднее, но реакцией отца Катя уже не интересовалась. Вы-росла дочка! Вроде всегда на глазах, да только душа ее теперь – для меня потемки. Очень, между прочим, неглупая девочка, но скрытная. А столь привлекательная для окружающих ее внутренняя сила и целеустремленность, проявившаяся с малых лет, угадывается с первого взгляда. Но для Тимофея осталось загадкой, откуда у дочки эти качества и чему они послужат в после-дующем?
          Лишь одно качество выставлялось дочкой напоказ – ослепительная, притягательная и, прямо-таки, божественная красота, какой не обладала даже ее красавица-мать. Красота, которая завораживает людей и окрыляет.
          Однако, как думал Тимофей, красота, что человеческого лица, что тела, явление редкое, исходящее от самой природы. Ее, красоту подлинную, никакими красками не создашь! Но если она кому досталась, то принадлежит не ему одному, а всем! Красота – это же богатство народа, каждый имеет право ею любоваться. Иной раз короткого взгляда на красоту достаточно, чтобы пропащая душа оттаяла, и даже расцвела от созерцания прекрасного. Потому больно глядеть, как девки наши этой красотою распоряжаются, да ещё и продают. Всякими моделями да королевами красоты вскружили нашим дурочкам головы… Их позорят, а они радуются, когда их щупают да измеряют! Всё подмяли под себя проклятые торгаши, из всего деньги куют, а с их помощью нас в дерьме держат!
          Да, шут с ними! Только дочери моей и красота не поможет. Не очень-то она привлекает ею парней надежных, одна шваль вокруг и трется. Приезжал как-то экземпляр! Так он поздороваться с родителями из машины не вышел. В цепях, перстнях, в ушах серьги и затычки с проводами. Постоянно вздрагивал, будто блохи его заели, и жвачку во рту гонял! Не парень, а украшение елочное! Но дочь тоже хороша. Своей вульгарностью всех хороших ребят распугала.
          После школы учиться отказалась наотрез. Продавцом в городе устроилась, потом вообще, официанткой в ночном ресторанчике. И преобразилась так, что даже отношение Тимофея к ней изменилось.
          – Ну, как можно, елка-дрын!? – сокрушался отец. – Богатства свои вывалила наружу, обтянулась, разукрасилась, словно папуас перед ритуальной охотой. Дымит как паровоз. Самой-то не противно от этой гадости во рту? А как рожать собирается? Мертвого, что ли? Вон, машину купила, хорошо зная мудрость предков – кто живет в кредит, в долговую яму угодит! Трусы рваные, зато машина!
          Обидно, будто не понимает, что копирует самых вульгарных и падших женщин. Да ещё старается походить на современных сучек (Тимофей иначе этих барышень не величал, хотя в иных случаях бранных слов себе не позволял – даже мужики в его присутствии редко «лаялись»), которым вороватые родители миллионы кидают на мелкие расходы. Ну, как тебе угнаться за ними, доченька моя, дурочка несчастная?
          А уж, какой Тимофею представлялась тайная сторона ее жизни, сложно вообразить. Болит отцовское сердце, но всё готово простить.
          Когда-то Тимофей самые светлые надежды связывал с милой дочуркой, своим солнышком. Мечтая, чтобы дочь стала хоть немного счастливее своей матери. Сколько уж лет мучила Тимофея нерешенная когда-то задачка. Ну, не мог он понять, почему жена именно его считает причиной своей неудавшейся жизни? Ведь не было дня, чтобы он не думал, не заботился о них – о жене, о сыне, о дочери. Он, здоровый и сильный мужик, по примеру некоторых соседей мог легко навести образцовый семейный порядок, где всё подчиняется только его воле. Никто и пикнуть бы не посмел.
          Стоило немного поработать кулаками, но Тимофей до того не опустился. Да! Не всё пришлось ему по душе в их семейных отношениях, но он не представлял, как силой можно навязать кому-то любовь и уважение? И теперь не мог взять в толк, чем заслужил такой финал своей жизни?
          Когда Тимофей улучшил момент для серьезного разговора с дочерью, то оказался унижен ею и облит презрением.
          – Поздновато, папаша, надумал меня воспитывать! Бытие определяет сознание! Приходи-лось слышать подобную мудрость? Ну, и вспомни, какое ты нам бытиё обеспечил? Молчишь? Другие мужики свои семьи из грязи в город вывезли, квартиры хорошие купили, детей при-строили, а мы всё здесь… Мать у разбитого корыта, а ты – у своей любимой Волги как у Синего моря дремлешь, пенсию, словно рыбку золотую дожидаешься!
          – Побойся бога, дочка! Волга нас полгода кормит!
          – Ну, да! Волга нас кормит, огород нас кормит, корова нас кормит! Объясни тогда, почему я в детстве и корову пасла, и в огороде спину гнула, а засыпала всегда полуголодной?
          – Это ты, дочка, перегибаешь! Не знала ты голода? Платьев у тебя, может, и не было вволю, но про еду не говори, мать зря не обижай! – оскорбился за супругу и себя Тимофей. – Не бери грех на душу, елка-дрын!
          – Конечно! Теперь и мать пожалел! А раньше-то, почему о ней не думал? Она же из-за тебя света белого не видела. За всю жизнь свою несчастную!
          – Что же ты говоришь, Катерина? Ведь мы и тебя-то назвали как мать, чтобы такой же доброй росла как она. Да, видно, что-то поломалось, – ужаснулся Тимофей, увидев свою дочь в новом качестве.
          – Если поломалось, то хоть теперь не надо меня воспитывать! Мне твои недоделки по части бытия самой суждено устранять.
          – Каким же местом ты их, дочка, устранять собираешься?
          – Не твоё дело, папаша! Я щедро делюсь, чем природа наградила. А ты мне всё равно не по-можешь!
          – Да, уж! Видно, трудно тебе приходится, если дымишь весь день. Машину приобрела, а со-весть, чтобы матери иногда пособить, где-то оставила. Забыла уж, когда посуду мыла или белье гладила, хозяйка! Не построишь ты, доченька, на фундаменте подобной нравственности ни дом хороший, ни семью крепкую.
          – Ты уже всё построил… со своим советским маразмом. Так что, не тебе нас учить, как семью создавать! Сегодня семья – вообще категория отживающая! Атавизм! Вон, в Европе мужики вечером решают, кому быть женой, а кому мужем! И у нас в стране редко кто теперь расписывается. И ничего – нормально живут! Не в штампах счастье! Теперь предпочтение гражданским бракам!
          – Ох, дочка! Ты лукавишь или впрямь, бедная, совсем запуталась? Во все времена не расписывались девчата, у которых честь в подоле умещалась, да одним местом наружу выходила! Которые готовы с любым кобелем, пока не гонит. А кобелю, того и надо! Какой с него спрос? Но нормальным-то людям, как без семьи жить, без обожания, без взаимной помощи, без обязанностей, без ответственности друг перед другом, без заботы и уважения? Или теперь и в семейных отношениях плутовской рынок, да бизнес (слово-то, какое поганое!), когда всё деньга-ми измеряется? В таком случае точно – народу нашему конец пришёл!
          Впрочем, на нехороший сей конец теперь многое указывает, думал Тимофей, вспоминая, как зимой возникла надобность выбраться в город. Сильно он после той поездки расстроился – очень уж люди испортились. Он и раньше город не жаловал – люди вроде рядом живут, а друг от друга прячутся. Не по-людски это. Отгородиться-то от мира можно, но, если подумать, то паранойей попахивает. Как же народ может стать единым, если даже соседи в нём врозь!?
          А ещё Тимофей вспомнил, как возле школы группа подростков распоясалась – гогочет скверно, паясничает, матом кроет. Девчонки одобрительным смехом заливаются. Не стерпел тогда Тимофей:
          – Ребятки, придержите-ка прыть свою. Не то языки придется вам оторвать, елка-дрын. А вы, девочки, о достоинстве своем не забывайте! Не слушайте этих балбесов – есть же и нормальные ребята.
          Тимофей не ждал столь дерзкого ответа, который на улицах наших городов не удивил бы никого из прохожих, знакомых с компаниями современной молодежи.
          – Тебе, дядя, видимо, дома поговорить не с кем? Или дозу с утра не раздобыл? Сожалею, но лучше иди пока, куда шел, иди. А то ведь всякое бывает – старенький ты, еще умрешь по дороге! – дикий и тупой хохот сотряс довольных собой подростков. – Тебе же сказали, ветеран …, дуй отсюда с ветерком, раз ветеран. И вообще, кто тебя, пенёк старый, научил лезть в чужие дела? Справедливости ради можем и к ответу призвать…
          Дернулся, было, Тимофей, да сдержался. Только сплюнул презрительно. Эти звереныши не понимают ничего человеческого – коль уродами сформировались, значит, навсегда. И родите-ли, яблоко от яблоньки…
          И что с людьми стало? Смены нет достойной! Сама собой, по нашему примеру, не поднялась, а большая страна, что ни год, не народом наполняется, а сорняками. Гадкими и вредными.
          – Такие болезни в одиночку нам не одолеть, – всё чаще думал Тимофей, – только огонь на себя вызывать. Надо как прежде в деревне-то, чтобы всякий взрослый не оставался в стороне от пакостей подростковых, не глядел на них равнодушно, а за всех детей, за наше будущее, считал бы себя в ответе. А нынче-то в городе все отмалчиваются! Ничего их не касается, отворачиваются, разбегаются. То ли боятся, то ли души свои порастеряли? А некоторые еще убедить пытаются, будто так и надо. Мол, невмешательство – есть признак хорошего воспитания, здравомыслия и интеллигентности.
          – Ох, не люди это, по большому счету – выдохнул Тимофей, – рабы бессловесные и бессовестные. Или, того хуже – плесень. Она, хоть и безопасная с виду, но быстро всё разрушает. Уже потому, что лишь о своей выгоде печется. А если весь народ пропитается такой же плесе-нью, то себя и изведет со временем, потому, как одна гниль в нем останется, елка-дрын. И по-чему такую гниль продолжают народом величать?
            8
            Тот разговор с дочерью давно почти позабыт, но именно сейчас память вывалила на Тимофея всю прежнюю муть, долгие годы копившуюся в его семейной жизни. И стало ему невыносимо вспоминать, думать, даже жить. Особой болью терзало душу осознание безысходности, невозможность что-то исправить, переделать – ни с женой не получается, ни с сыном, ни с дочерью. Что за жизнь? И почему всё пошло кувырком? Что он делал не так, в чем лицемерил, где ленился? Не припоминается что-то.
            Зато теперь открылось Тимофею, почему рождение их семьи когда-то назвали чудным словом брак. Как в воду глядели! Брак – он и есть брак! Потому как не исправить, не переделать! Только и осталось вышвырнуть на свалку всё, как есть, да всё списать! Списать всю их сов-местную с Катериной жизнь! От первого и до сегодняшнего дня.
             А если так, то, спрашивается, зачем жил? Если всё, о чем мечтал сам, что наобещал своей Катерине, любя ее самозабвенно, – ничего ни исполнил, ни достиг. Выходит, обманул и ее, и детей, и себя! Всех обманул! А кто виноват? Сам же? Или можно всё списать на обстоятельства? Нет уж! Этими обстоятельствами, самыми различными, бедным людям теперь все гадости, на них обрушившиеся, объясняют! Послушаешь тех деятелей, которые с высоких трибун выступают, так плакать в пору от собственного счастья! А если бы не обстоятельства, то и во-все было бы прекрасно! Да что-то с глазами у нас, пожалуй, стряслось – не видим никаких улучшений! Один развал, да завал и виден! Мы унижены рабским трудом, а те, кто себя успешными называют, без опаски добивают и нас, и всю нашу страну, вдруг ставшую беззащитной перед этой плесенью. Вот и издеваются они, и разворовывают, и добивают! И живут в свое удовольствие, ограничений ни в чем не зная.
            Выходит, как ни старайся, а недостаточно порядочным человеком быть, добросовестно работать, стране своей не пакостить, любить семью – надо что-то ещё сделать такое, чтобы под конец жизни хоть собственные дети не упрекнули бы за их нищету! И что же под этим «ещё» следует понимать? Впрочем, всё ясно! Вот наворовал бы я, к примеру, миллион – то не узнал бы претензий ни от жены, ни от дочери! Но, кажется мне, коль секрет в этом, то что-то важное в нашей жизни опрокинулось вверх дном. Если белое кажется черным, черное белым. Если хороших людей лохами зовут, а негодяи в героях числятся! Их время настало. Вольготно им живется! Уверенно живется – знают, что власть их поддержит, во всём защитит! Это их власть! А если так, то к чему же я пришел? Совсем плохо получается. Выходит, что в этой жизни правы они, а не я, не честные люди. Выходит, правы негодяи, считающие, будто деньги не пахнут! И потому не важно, как они получены, лишь бы были! А коль денег нет, то жизнь, стало быть, не понял! Лох! Значит, правы именно они, которые хапают, свое счастье да семейный покой зарабатывают. Конечно, в семье достаток, жена довольна, детки взрослые на родителей не обижаются, по заграницам разъезжаются. Неужели и мне свои проблемы следует так же разрешить? Но я ведь ни своровать, ни ограбить, ни убить не смогу. И не хочу!
            Что же я в этой жизни не смог понять? И почему теперь не могу приспособиться, как смогли они? Почему и другие люди, честные люди, каким я считал всегда и себя, теперь настолько несчастны? Или и они не так живут? И они не разобрались? Не перестроились? Не подсуетились? Не отбросили разом всё, чему их по-хорошему, с любовью учили и дома, и в школе! Может именно потому, что не разменяли свою честь, не предали себя и людей, все они теперь мучаются, а не живут. В каждой семье, куда ни глянь, свое несчастье. Если деньги какие-то водятся, то муж пьет. Если муж не пьет, то трезвый бьет. Если жена не гуляет, то болеет кто-то. Или наркотиками увлекается. Или, того хуже, сидит далече. И какая бедность повсюду унизительная! И ведь умышленно она для честных людей организована – скорее загнутся со своими нелепыми принципами! Только малыши, пожалуй, и счастливы бывают, пока не вникли, пока мало в этой жизни понимают. Пока им в розовом свете чудятся все последующие дни! А во всех сложностях реальной жизни с ее уродливыми правилами и несправедливыми законами, им бы подольше не встречаться! Хотя, о чем это я? И им не из-бежать, придет их срок, нахлебаются вдоволь радостей этой паучьей жизни, – подумал Тимофей о великом некогда народе, забывая на время собственную боль.
            Однако скрип речного песка...
            9
            Скрип речного песка выдал приближение еще одного вынужденного «бездельника», маяв-шегося без работы, как и Тимофей. Такой повод для солидарности Тимофея не обрадовал – по-следние размышления отбили желание любезничать и пустословить. Потому он продолжал ле-жать, внешне не реагируя на появившийся раздражитель, лишь непроизвольно напрягся, при-слушиваясь, отчего тягостные мысли куда-то отступили. Впрочем, осадок, надолго испортив-ший настроение, остался.
            – Так это ты, Тимоха, тут разлегся? Наш тебе безработный привет! Смотри, лед-то как по-пер! Потому и холодно стало, насквозь прошивает! – его действительно знобило.
            Тимофей из вежливости откликнулся, не открывая глаз:
            – Это ты, Наливайко, что ли? Тогда не тяни – наливай-ка поскорее, елка-дрын!
            – Очень смешно… что-нибудь новенькое придумай. Отдыхаешь-то почём? Опять работа стоит? И у меня электроды вышли. Бригадир-то обещал… через час-другой. Вот, сиди теперь. А Камиль, татарин кривоногий, для себя пачку заныкал – гляди, вон, варит, посмеивается, зараза прижимистая! Все они вредные! Одним словом – татарва!
            – Ничего, отдохни немного! Опоздал ты с заборами своими – давно всё растащили и поде-лили! Потом доваришь, – незлобно подытожил Тимофей.
            – Ну, конечно! А деньги мне, какие начислят? На шиши жить?! На жену глядеть и стыдно, и жалко. И как она ещё выкручивается, духом не падает, да и меня подбадривает. Вот, что значит, настоящая женщина – только за счет покоя в семье, который она обеспечивает, и держимся. Пока держимся.
            – Ты что-то путаешь, елка-дрын. Разве деньги за работу дают? Впрочем, в чем-то, может, ты и прав. Кто много работает, тот много и получает. – Тимофей сделал паузу и продолжил с усмешкой. – Только получает много не денег, а инфарктов, инсультов, да прочих гадостей! Так что, ты старайся, Наливайко, зарабатывай, помогай строительству капитализма!
            Наливайко вздохнул и промолчал, а Тимофей, видимо, всё же обрадовался какому-никакому товарищу, разговорился.
            – Не пойму я тебя – уж мы-то, местные, издавна к комбинату прикипели. И понятно по-чему. Мы здесь живём! А какого лешего ты из города сюда ездишь? Будто не знаешь, что денег на комбинате, кот наплакал. При этом директору деньги, спрашиваю тебя, нужны? Отвечаю тебе, если сам не знаешь, – нужны! Главному инженеру деньги нужны? А главбуху? Всем им нужны, это тебе понятно, Наливайко? А поскольку за себя ты всегда молчишь, то они и не знают, что тебе тоже деньги нужны! Вот они тебя и не берут в свою компанию. А ты стесняешься, елка-дрын, за грудки их взять, чтобы о себе напомнить! Закурить-то есть?
           – Утром стрельнул. Одну. Больше нету. Всё-то ты знаешь! Будто в городе есть куда податься? Вранье это! Работа, может, и есть, да зарплаты там нет. И вообще – все советские заводы, других-то нет, давно стоят. Или лежат. В общем, одна видимость сохраняется! Потому, ловить там тоже нечего! Сюда хоть на транспорте экономлю… Кстати, Тимоха, не приходилось мне слышать, чтобы и ты кого-то за грудки брал! Что скажешь?
           – Так мне деньги не нужны! Тратить их мне некуда. Меня натуральное хозяйство поддерживает. Жена по магазинам шастать не привычна, а на рекламу паскудную я не реагирую, не кидаюсь, на что попало. Это ты, Наливайко, без денег – совсем не жилец! Да бог с ними! А на татарина ты зачем опять накатываешь! – подытожил Тимофей. – Ты с него пример бери. Всё у него припасено – и электроды есть, и сигареты, и совесть. Вон, вчера на реке настоящую корриду учинил!!
          – Это, где гладиаторы сражаются, что ли?
          – Темный ты человек, Наливайко! Как тебя земля сорок лет носит? Гладиаторы, это только по телевизору, где бои без правил. А коррида – это, когда озверевшие быки по улицам Парижа дурней гоняют. И дурни от рогов уворачиваются. Если прыти, конечно, им хватает! В общем, коррида!
          – В Париже, говоришь! Это где самая высокая башня, с рестораном наверху? Да! У них всё с размахом…
          – В Москве башня ещё выше, Останкинская, на полкилометра торчит. И тоже с рестораном. Хотя и в Париже, понятно, имеется. Эйфелевой зовется. Древняя, правда. Проржавела насквозь, – проинформировал Тимофей.
          – А ты и в Париже уже побывал? – уважительно усомнился Наливайко.
          – Не! Париж дочка в интернате нашла. Она его нам оставила, этот интернат, а зачем он нам? Мы с женой включать его не умеем, – неохотно осветил Тимофей свои отношения с Парижем.
          – Фу, ты, черт! А я не пойму, что за интернат такой? Надо говорить – интернет! Я детям та-кой тоже сделал. Одно баловство.
          – Тут я не настаиваю! Может, интер-Нет, а может и интер-Да! Теперь много мудреных слов понапридумали, чтобы людей путать! За всеми следить – голодным останешься! Вот ты напарника своего, Камиля, поносишь. А знаешь, он ведь вчера опять детей спас. Как ледоход на Волге, так Камиль кого-нибудь с льдины непременно сымет, а то и прямо из воды вытянет! Только к нему, почитай, со всей округи за помощью и бегут чуть что. А ты заладил – тата-а-арин, елка-дрын! Причем здесь национальность? Ты на ноги его кривые смотришь, а надо прямо в душу заглянуть! Он же в беде и чужого не бросит! Много ты теперь среди русских таких сыщешь? То-то же! Великим народом продолжаем себя называть, а как до дела доходит, то где прежняя честь, где былая совесть? Всё в жадность обратилось, да дерьмом наружу выперло! Чуешь, ка-кой запах повсюду? Вот ты, к примеру, кто? Судя по фамилии, хохол? А в водицу-то со льдом не полез…
           – Так у меня… дома трубу прорвало. Пока приехали, да перекрыли, так у нас свой ледоход был! Не дай бог, кому! А тебя я, Тимоха, что-то не пойму. Спасать больше некому, что ли? А ты на что? И чего ты печешься об этом Камиле? – вдруг продолжил прерванную мысль Наливайко.
           Тимофей долго не отвечал. Он продолжал неудобно лежать на перевернутой лодке и разговаривать не хотел, но слово за слово, а разговор как-то теплился. И неугомонный Наливайко после долгой паузы его возобновил:
           – Так ты, Тимофей, сам вчера видел, как Камиль… Ну, того… Вот ведь, хоть ты его и защищаешь, а натура у него, пакостная! Мне и слова не проронил! Товарищ! Сразу за работу! Все ему мало!
           – Видеть-то видел. Вчера многие видели… Бабы там, в основном, паниковали, да дети шныряли…
           – Так что же, Тимофей, ты сам-то в воду не полез? – наконец и Наливайко поддел своего собеседника.
           – Не полез! Это уж точно! Потому, как самого спасать пришлось бы, елка-дрын! Мне и на берегу теперь воздуха не хватает. То раньше бывало, как пёрну, так собаки с цепи срываются. А теперь меня ветром качает! По молодости в любую прорубь, не раздумывая… Храбрым считался до безрассудства. Так в деревне и говорили. Еще мальцом двух мужиков из воды вытянул, а вот коня их с подводой не спас. Ушел он на дно, родимый… Не успел его от упряжи освободить, ножа не нашлось. Конь бы и сам выскочил, да мужики не о коне думали, когда сами спасались. Это потом, когда опору обрели, о коне пожалели. До сих пор его помню, как хрипел, как боролся.
           У Наливайко запиликал телефон – привезли-таки ему электроды – и он заторопился к механическому цеху, давно некрашеному деревянному бараку.
           А Тимофей, оставшись в одиночестве, опять поддался давлению тяжелых мыслей.
           – Приплыли, кажется! Вот уж мне за пятьдесят – жизнь, большей частью, за кормой, а кому я нужен со своими принципами? Никому на целом свете! Эти принципы всегда только и делали меня уязвимым, но не помогали семью обеспечить. Потому жена и дочь смотрят волком. Потому нет мне никакой жизни – они же меня, не скрываясь, напоказ презирают. Стало быть, что ни делай, но если их требования справедливы – а чрезмерно они ничего и не просят – то семья совсем не в том нуждалась, чего я ей дать старался. Но как мне теми принципами поступиться? Черту душу заложить, что ли? Говорят, это не больно, только противно. Да и то, лишь первый раз. И душа мне, по большому счету, не нужна! И честь незапятнанная мне незачем, если жить с нею не только труднее, а во стократ хуже, чем вообще не жить! Вот я зла никому ни делал, себе во вред, а оценили мои усилия? Мне помогли? Хоть однажды благородные мои усилия помогли мне выжить? Не припомню, что-то. Оно и понятно, коль в отаре волк завёлся – овцам не до жиру. А я всегда в овечьей шкуре. Оказался бы не столь разборчивым, не воротил бы носа от всяких махинаций… Плюнул бы на товарищей и на законы чести, отбросил бы сказки о справедливости, ломился бы напролом, ни с кем не считаясь, обогащался, тащил бы в дом всё подряд, тогда и семье был бы достаток, о котором мои бабы мечтают!
            Тимофей усмехнулся:
            – Конечно! Просто теперь рассуждать… А разве ты способен у нищего отнять? Или по карманам шарить да по чужим квартирам? Может, станешь грабить, силой отбирать, убивать, если придется? Нет? Думаешь, можно и с меньшим риском промышлять? Например, мошенничать напропалую. А то ещё, сделав подлостью и взятками карьеру, одной подписью перекладывать миллионы в свой карман, не обращая внимания на предсмертные стоны соотечественников. К тому же сегодняшние порядки такие действия не осуждают, это теперь совсем по закону! И всё же, остановись, Тимофей Петрович, ответь себе честно, смог бы ты воспользоваться хоть одним из перечисленных способов ради того самого достатка?
            Тимофей не торопился, хотя правильный ответ был готов. Тимофей копался в себе честно, как на духу, ибо судил себя сам, судил без свидетелей, адвокатов и присяжных. Он подменял их всех разом и, пожалуй, сам выступал против себя в роли жесткого и принципиального прокурора. Надо думать, в этой роли он всякому специалисту показался бы странным.
            Еще бы! Очень для нас странно, если человек, наделенный судьбоносной властью, вдруг начинает руководствоваться не буквой закона, даже не корыстным интересом, что повсеместно стало вполне привычным, а зыбкими нормами какой-то морали, забытыми законами чести или, вообще, иллюзорной справедливостью.
            Юриспруденция нынешнего мира абсолютно не чувствительна к таким понятиям! И даже гордится тем, что действует с закрытыми глазами, не принимая во внимание собственную совесть и страдания пострадавших!
            И всё же теперь, когда постороннему наблюдателю могло показаться, будто под натиском эгоистичной целесообразности мораль Тимофея дрогнула и уступила беспринципной, но столь выгодной гибкости, он решительно ответил на свой же вопрос:
            – Нет! Конечно бы, не смог, елка-дрын! Я не то, что людей, я даже животных не смогу обидеть и, тем более, убить. Сердце обливается кровью, когда вспоминаю: будучи мальчишкой, на велосипеде переехал несчастного котенка. Тяжко вспоминать. И не столько из-за своей вины, сколько от жалости к невинному существу, которого по неосторожности лишил жизни. А с людьми поступать, как с тем котенком, что стало вполне допустимым в среде «успешных», я и подавно бы не смог!
            10
            Берег оставался пустынным. Тимофей убедился в этом опять, озираясь по сторонам. По всему выходило, что причудившийся ему голос оказался его собственным, как говорят, внутренним. Но голос опять заговорил:
            – Знаешь, ты не очень-то рисуйся! Не бывает людей неподкупных – всё, как известно, решает размер гонорара! За миллион самые неподкупные забывают свои принципы!
            – А я не согласен! Я знаю про себя, что неподкупен! – Тимофей непримиримо возразил не-видимому оппоненту. – Потому как знаю, что для получения каких-то ста долларов, придется людям сделать большую гадость. Чтобы «заработать» миллион, понадобится совершить огромную гадость. Но какого размера должна быть гадость, претендующая на миллиард? Ведь не станут богатенькие тратиться на красивые глазки! Им конкретная выгода нужна! И, наверняка, противоречащая закону и совести! Вот только делать ее они желают чужими руками, чтобы казаться чистенькими. В этом-то и ключ, за это они и готовы платить! Отсюда и мораль – человек, неспособный совершить маленькую подлость, никогда не совершит и большую – ни за какие миллионы!
            Тимофей снова провел руками по пустым карманам – ему нестерпимо хотелось курить, – и опять подумал, что мир в нем больше не нуждается. Действительность отвратительна, а мир враждебен. И всё оттого, что он не подчиняется его аморальным правилам. Не смирился с тем, что разрешили предавать товарищей, даже Родину. О! Сколько теперь успело этим воспользоваться! Можно убивать, если требует интерес, можно обирать соотечественников, можно бес-конечно лгать им, будто интеллигентным людям полагается оставаться оптимистами, не обращая внимания ни на удручающую реальность, ни на преступные деяния начальства, озабоченного лишь обогащением. В конце концов, можно спокойненько мошенничать, распространяя какие-то гнусные ваучеры или акции, навязывая немыслимые «проекты», несъедобные продукты питания, мнимые услуги, поддельные лекарства или бады. В любом случае, можно не волноваться – вы неподсудны, если есть чем откупиться.
            Несмотря на враждебное отношение к себе этого мира, морально убогого и деградирующего, как полагал Тимофей, он не хотел под него приспосабливаться. Воспитанный в совестливой атмосфере советской глубинки, он – вполне нормальный человек, и этот новый, но уродливый мир, оказались несовместимыми и непримиримыми. И хотя перевес сил в таком противоборстве был не на стороне Тимофея, он даже под угрозой собственной гибели не считал возможным превращаться в моральное чудовище, лелеющее собственную алчность.
            11
            К Волге подбирались ранние зимние сумерки. Лед продолжал сходить, хотя льдины по-мельчали, а их прыть поубавилась.
            – И почему я обо всём мире пекусь? Будто в собственной жизни навел порядок, будто всё в ней ясно. Почему же я, здоровый и неглупый мужик, настолько не вписался в современную жизнь? Почему отступаю без борьбы? Впрочем, я боролся. Всегда боролся. С трудностями, с обстоятельствами, отсутствием денег подчас и на хлеб насущный, с собственной ленью боролся и с трусостью, с людьми нехорошими, с сорняками и плохой погодой. По мне уж точно выходит, что вся жизнь борьба! И что теперь? Продолжать войну со всеми бесами одновременно? Можно и попробовать, да заранее ясно, проиграю, поскольку один в этом мире остался. Никто на помощь не придет. Если уж в собственной семье нет мне сочувствия, нет поддержки, будто во всём не прав, будто я, а не алчные бесы набросили свои гадкие сети на весь народ! А что он? Оглядись, грядущая трагедия его будто и не тревожит. Озабочен развлечением, обогащением. И только я, горе-пророк, выброшен отовсюду, словно голая порода за ненадобностью. И кому я нужен, если гол как сокол, да ещё с претензиями ко всем!? Только, кто бы знал, как же тошно, мучительно, как невыносимо сознавать такое? И какой болью может болеть душа! А ведь рожден для большого и важного, может, даже для великого. Но все концы почему-то разошлись. Корнями своими ни во что я не врос, никому не дорог. И уж ничто теперь не изменить ни в собственной жизни, ни в обезумевшем мире. Живу стебельком на круче, качаюсь да не сорвусь никак.
            12
            С большим напряжением Тимофей столкнул в воду лодку, которая после вчерашнего осталась незакрепленной, и запрыгнул в нее следом. Вёсел не оказалось, но течение само оттягивало посудину всё дальше от берега. Тимофея это не тревожило. Он безразлично улегся на ребристом днище суденышка, спиной уперся в поперечную доску, служившую простеньким сиденьем или, как говорили на флоте, банкой, и, запрокинув голову, без интереса провожал свинцово-черные тучи, которые ветер круто замешивал в небе, словно жена тесто на хлеб.
            В душе царила безразличная пустота, но какое-то смутное решение сложилось, а остальное – суета житейская. Инициативы больше не требовалось – борьба и активность остались в прошлом. Тимофей даже удивился спокойной уверенности в себе относительно задуманного, которое недавно казалось неприемлемым. Более того, всякого, кто нагадал бы ему такое, посчитал бы ненормальным. Но теперь и это не задевало.
            Теперь всё, что Тимофей задумал, он исполнял неторопливо и безразлично, будто мощный наркотик подавлял в нем ощущение жизни со всеми, присущими ей потребностями и желания-ми. Потому все последующие события развивались хоть и при непосредственном участии Тимофея, но как бы сами собой, без его воли. В какой-то момент, действуя по намеченному плану, или поддавшись внезапно возникшей идее, он всем телом перевалился на проплывающую рядом льдину и плашмя улегся на ней, уже полностью пропитавшейся ледяной водой.
            Лодка от последнего толчка качнулась и легла в дрейф. А Тимофей глядел в угасающее небо, не ощущая неистового холода от промокшей на льду спины. Потом он закрыл глаза и прошептал как одобренный им же приговор:
            – Так, пожалуй, всем лучше будет, ведь во всякой жизни должен быть свой смысл. В чём он? Говорят, человек для счастья создан. Если этому поверить, то смысл в достижении счастья? Но ведь это чушь! Если все станут жить для собственного счастья, то очень многие, кто рядом, обязательно окажутся несчастными! Выходит, появились на свет они напрасно! Это уже логический тупик! Несуразица! Потому никак нельзя личное счастье считать смыслом жизни. Не должен человек всегда думать о себе, так он навредит всему человечеству! Не вправе он…
            Если бы в эти мгновения Тимофей раскрыл глаза, то увидел бы единую свинцовую черноту, в которую успели слиться небо и вода.
            – Жизнь во благо общества выставляется как недомыслие. Если не сумасшедший, то своя рубашка ближе к телу… Я тоже не исусик, но не могу не считаться с людьми, которые рядом. Вынужден думать, как бы мои поступки не усложнили им жизнь. А они, в ответ, должны заботиться обо мне. Может, в этом и заключается смысл жизни человека – стараться выжить самому, не мешая делать это остальным? А лучше, помогая им во всём. Однако в моих услугах больше не нуждаются
            – что с меня взять? Потому смысл моей жизни с повестки сегодняшнего дня снимается.
            Ощущение времени улетучилось, и Тимофей больше не думал. Его мозг выключился раньше тела, и только последними крохами жизненной силы он поднял веки. Небо казалось еще темнее, но по широченному контуру небосвода оно пламенело неестественным огненным заревом. Зарево продолжало плавно разгораться, как некогда в кинозале, его яркость уже достигла невероятной силы, будто сто солнц подсвечивали нерукотворную небесную рампу. А в средней части, как раз над Тимофеем, словно на экране, в полнеба проявилось лицо родного ему Михаила.
            – Батя! Что же ты наделал? Как же без тебя теперь мне в этой жизни? Я же старался – вот и освободился досрочно. Загремел тогда, жизни не понимая, зато теперь поднабрался лагерного опыта… Куда мне с таким капиталом, если не обратно? Я же на тебя рассчитывал, батя!
            Тело Тимофея пронзил удар тока. Он поднялся на колени и без раздумий повалился в черную воду:
            – Потерпи, сынок! Я помогу. Как же подзабыл я о тебе, елка-дрын? Давно, стало быть, не видел. Не волнуйся! Тут же пустяк – всего-то метров триста. А холода я не боюсь, выплыву. Ты потерпи, сынок. Ты только дождись…
            13
            – Привет, Петрович! Давно тебя не встречал, хотя вспоминал накануне! Значит, жить до ста лет будешь!
            – Ну уж, нет! Долго жить – только здоровью вредить!
            – Ты всё балагуришь! Лучше загадай, когда на рыбалку с тобой рванём – Волга-то за последние дни совсем очистилась. Пора проверить, что в ней осталось? Помнишь сына Димыча-то нашего? Ну, которого детвора бездарем дразнила… Ну, который в нашу восьмилетку тринадцать лет ходил. Его еще в армию не брали, поскольку даже писать не научился, так он опять новую машину пригнал. Да еще эту, как ее, бандитскую…
            – Беэмьвэ, что ли?
            – Ну, да! Её, как раз, балбес, и купил! Совсем новую! Ох, и хороша, я тебе скажу, машина! Вся блестит!
            – Стало быть, у хороших мужиков – новые машины, а у старых дураков – лишь на лбу морщины! Замечательные стихи, не правда ли? Вторая часть – вообще, о нас с тобой! Или ещё, помню кое-что. В одном немецком концлагере на воротах было написано: «Каждому – своё!» Я и думаю! Вот у тебя, к примеру, есть что-нибудь своё? Молчишь? Да ты не вспоминай, не пыхти понапрасну! Впрочем, заболтался я с тобой. Потопал до дому, а то икота начинается. Видимо, старуха вспоминает. К слову, не знаешь, Камиль-то лодку свою отыскал? Нет? Надо же, второпях не запер, и сразу увели. Как он без нее?
            – Ну и люди пошли, я тебе скажу! Делай им добро! Да и Тимофей испарился. Как узнал, что сын из тюрьмы возвращается, так и подался в бега. Уж третий день. А Мишка его вернулся – всё ищет, всех расспрашивает, ждет. Мне такая мыслишка пришла, будто он расчет за старое с отца потребовать решил. Может, потому и рванул куда-то наш Тимофей? Зато Катерина, я тебе скажу, сразу расцвела. Еще бы! Сына дождалась, муж опостылевший, больше не мешает. Довольная, как королева! Вся светится от радости! Обращаю внимание, для тебя она – прекрасная пассия! Я же помню – ты кобель тот еще! Не забыть твою присказку, будто всех девок поиметь невозможно, но стремиться к этому надо! Ну-ну – ты уж не возражай, пожалуй! Я-то знаю! Да и кто угодно подтвердит. Давно ли ты угомонился? Да и угомонился ли вообще? Только мне в этой истории больше сам Тимофей интересен, нежели его красавица Катерина – всю жизнь она его на опилки пилила. А ведь зря цеплялась, жалко мужика! Толковый был и правильный – с пониманием, с душой. Ни в чем отказа у него не было, первый помощник любому, и не дрался никогда, даже спьяну. Впрочем, и не пил он, чем нас сильно обижал!
             – Согласен. Только зачем о хорошем человеке как о мертвом-то? Найдется Тимофей. Мало ли забот? Может, в город подался. А меня кобелем ты совсем уж зря окрестил. Не я ведь кобелем считался, а ты! Причем, породистым! Тебя и сейчас бабы так зовут. Небось, и Катерину приметил для собственных нужд! Что скажешь?
             – Послушаю тебя, так и сам поверю! Только, где они, наши годы, чтобы такие разговоры с вести? Тимофея бабы третьего дня у реки приметили. Совсем черным им показался. И Наливайко подтвердил. А ещё он говорил, будто Тимофей Камиля вспоминал. Пока не понять, с чего это он? Вот встретим Тимофея, тогда и расспросим. А насчет рыбалки я тебе после сообщу, пора и подделать кое-что…
                2010 г. Март