Судьба снайпера глава2

    Глава 2
   Когда Эмиль вернулся с проклятой войны, то, естественно, не смог сразу найти себе место в мирной жизни. Всё вокруг казалось бессмысленным, фальшивым и, даже, гротескным. Почти все люди, с которыми он сталкивался, были ужасно мелочными и категорически эгоистичными-просто пустыми и бездушными человекоподобными существами. Им было плевать друг на друга в принципе, ведь забота о своих пустяках им была важнее. А потому их быт был наполнен такими мелкими и бесподобными по пустяковости привычками, что от всего этого калейдоскопа у Эмиля кругом шла голова. Он терпеть не мог на дух всей этой бездушности и автоматизма житейского: тщательно продуманный и прописанный поход в супермаркет его коробил, а посиделки в кальянной или необходимые посещения кафе для него были страшнее полевого морга. Почти всё, что он видел и слышал, терзало его глаза и уши. Всё-то, что для вас обычное дело и не стоит даже особого внимания, для него было смертоубийством, особенно телевизионные передачи, фильмы и, даже, музыка.
   Да-да, даже его любимая, божественная музыка превратилась во что-то изгаженное и показное,  мерзкое и отвратительное. Она разделилась на миллионы спорящих между собой жанров, звуки её очень и очень редко несли тайный (да именно тайный!)  смысл. Музыка стала легко просчитываемой и вульгарной, как площадная девка, которая завлекает своих клиентов одними и теми же ужимками и слишком явными подмигиваниями, словно тайна музыки была разгадана и забыта вовсе, и никаких секретов уже не осталось ни в музыке, ни в кино, ни в театре.
   Культура так себя выхолостила, так подточила свои корни, что новые её ветви стали расти уродливыми закорючками на древнем прекрасном стволе, который ещё как-то держался за счёт кое-каких неизвестных почти никому самородков.
   Глядя на свой родной и прекрасный народ, Эмиль ясно понимал, что ему сейчас как никогда следовало бы уйти от подражания и перенимания чужих ценностей и искать свой путь, давно оставленный на одном из перекрестков, жизни. Но это был истинный и такой родной путь русских, как народа, как этноса, ведь у нас всё почти своё и что нам вообще надо ещё, кроме нашей смекалки, бодрости духа, озорства и девственной чистоты, которая была еще не так давно, ну хотя бы ещё до херсонесского крещения, когда один человек выбрал для всех остальных и для будущих поколений в частности, дорогу по уму, но не по сердцу. Не по сердцу русскому! Ведь до этого все собирались на лоне природы, поклонялись своим божествам там же и были счастливы своим диким необузданным русским, славянским счастьем, суть которого мало кому понятна, как и сама русская душа. Теперь же все богослужения в специально построенных помещениях, которые хоть и красивы, и уникальны, и помогают многим чувствовать себя ближе к Природе, к Творцу, к Вселенной, но так далеки и от Природы, и от Творца, и от Вселенной своей отработавшей себя системой, которая так и просит себя изменить, перестроить, а может даже и разрушить, чтобы на старом фундаменте построить что-то новое, новорусское, новославянское.
   Мечты, мечты! Эмиль думал обо всём об этом в минуты одиночества, которых у него было много после увольнения. Обычная гражданская жизнь обрушилась на него как лавина, и он едва не погряз в ней, едва не задохнулся в этом бурлящем хаотичном потоке современной продвинутой жизни. И пусть на той проклятой войне было очень опасно, жутко и бесчеловечно жестоко, однако там не было места предательству, лжи и лицемерию, а также пустословию и бесполезному бахвальству - всё это это каралось войной безжалостно и беспощадно; ни одного пустомелю или труса Эмиль не помнил в живых после очередного боя, каждый так или иначе платил дань Аресу - суровому, беспощадному, но справедливому богу войны.
   Таким же суровым и беспощадным стал и Эмиль через некоторое время после возвращения с поля брани. Непонимание и неприятие человеческого равнодушия, высокомерия и беспардонности стали изменять его мировосприятие;  семена тотальной, но болезненной справедливости стали прорастать в его одинокой и сильной душе, как дикий бамбук они росли быстро, очень быстро и ловко пронзали всё, что росло до них насквозь, словно поднимали на штыки.
   Реальность снова стала прогибаться под ним и, наконец, произошло то, чего стоило бы ему бояться, но Эмиль наоборот только воодушевился и увидел своё призвание, своё место в этом мире.  "Таком жестоком и таком несправедливом!" - так он думал последнее время.
   А произошло всё на очередной встрече ветеранов проклятой войны, приуроченной, кстати, к дню рождения их боевого командира, генерала в отставке Перебоева Виктора Алексеевича. Когда Эмиля пригласили, он, естественно, идти не захотел: общество людей, пусть и боевых товарищей, немного угнетало его, ведь все они уже забыли почти ту проклятую войну и благополучно влились в ряды гражданских, почти уже стали теми, кого Эмиль начинал теперь так яростно ненавидеть, скрипя зубами. Однако же его напарник первоклассный снайпер и отличный товарищ, Вадька Чеботаев, применил все запрещённые способы, чтобы Эмиль таки пошёл на вечеринку, он это умел.
   Старик генерал самолично всех встречал в фойе городского дома офицеров и каждому сурово смотрел в глаза, и каждому крепко-крепко жал руку. Короче говоря, он поступал так же, как тогда, когда отправлял их в бой или на боевое задание. Поэтому у всех на некоторое время неуловимо вернулось то волшебное и неповторимое состояние, когда идешь на смерть, когда чувствуешь себя полубогом или древнегреческим героем, который защищает свою мифическую Итаку. Впрочем, у многих это состояние быстро улетучилось, почти мгновенно, потому что ему нужно соответствовать, созвучать, а это значит снова идти в бой, на смерть - большинство этого уже не хотело; простые житейские мелочи, проблемки вытеснили тотчас героев из этих людей, отвлекли их, и... слава Богу! Они заслужили тихую спокойную жизнь кровью и потом своим и никто их не мог упрекнуть в этом. Хотя нет, мог! Это был Эмиль: он пристально-напряжённо смотрел каждому в глаза и лицезрел, как каждого из них покидает внутренний Ахиллес или Гектор, как каждый из его боевых товарищей вдруг становится обычным человеком, одним из толпы. Горько и больно стало Эмилю за своих сослуживцев, он понимал их удел, но не принимал его, он считал это слабостью, блажью. Не вынеся этого зрелища, он ретировался в туалет, чтобы умыться и остыть, боль душевная не утихала в его израненном бунтарском сердце.
   Умывшись и немного успокоившись, он вошел в одну из кабинок - не хотел идти за стол, видеть все эти слабые, трусливые лица. Как вдруг из-за своих размышлений Эмиль услышал голоса, которые что-то обсуждали заговорщицки: он узнал голос начальника своего генерала, генерал-полковника Ухватова Ивана Антоновича и первого заместителя генерала Перебоева, полковника Клеща Андрея Павловича. Они старались говорить как можно тише, но явная радость в их голосах не давала им делать этого-возбуждение несколько помутило их рассудки, и они неосмотрительно выдали свою ужасную, предательскую тайну.
   Оказалось, что эти двое давно в сговоре между собой и вместе обстряпывали свои низкие, меркантильные делишки- как то продажа военного имущества врагу и явное сотрудничество, но не идейное,а меркантильное, материальное.   Несколько случаев промелькнули в голове у Эмиля; он сложил дважды два и понял, отчего провалились несколько важных операций и погибли люди, солдаты такие же как они и он сам.
   Эти ублюдки хвастались друг перед другом, как они обдурили Перебоева и, буквально, подставили под удар полевого трибунала, который вскорости предстоял. Клещ ловко подал документы на подпись ничего не не ведающим у генералу, который всегда всё подписывал почти не глядя, он ведь доверял своим офицерам.
   - Я объегорил старпера, а он даже и не догадывается, откуда пуля прилетела, - хвастался Клещ.
   - Молодец, Палыч, тебе давно уже пора на его место, - поддакнул Иван Антонович, и криво усмехнулся. По нему было видно, что страсти так и кипели внутри него; злоба и хапужничество бурлили в его слегка раскосых глазках, а маленький орлиный нос постоянно будто бы что-то клевал в воздухе, а руки потирали одна другую, словно были нечисты и пытались отмыться, тем более, что он изредка инстинктивно поплевывал на них. Этот мерзкий жест ещё самой проклятой войны бесил Эмиля, этот пройдоха ему давно не нравился.
   Ярость стала закипать внутри Эмиля, как охлаждающая жидкость в перегретом двигателе. Зубы почти явно стали скрежетать и сжиматься, словно он уже перегрызал горло обоим мерзавцем. Однако голос, далекий голос рассудка, подсказал, что это сейчас просто невозможно; оставалось только ждать удобного случая, чтобы наказать подлецов. И случай сразу и представился: Иван Антонович всё-таки опомнился, что они уж очень долго отсутствуют и решил потихоньку вернуться к оставшимся, но по очереди, естественно.
   - Ты обожди, Палыч, пару минут и за мной в зал, чтобы нас не видели вместе, -  и вышел.
   - Хорошо, - ответил Клещ и сразу зашёл в кабинку по нужде, от возбуждения ему захотелось оправиться.
   Тут же Эмиль бесшумно, как только умел он один, вышел из кабинки и встал около той, куда нырнул Клещ. Минута и послышался шум сливного бачка, дверь открылась и клещ оторопел - Эмиль улыбался ему прямо в лицо. И вдруг его натренированная рука выстрелила по направлению к груди Клеща - несколько неуловимых движений в особые точки (подарок японского сенсея за хорошую учебу) и Клещ стал заваливаться назад. Эмиль ласково подхватил ошарашенного мерзавца и усадил его на стульчак. И оставил его одного, предусмотрительно прикрыв дверь, и пулей выскочил из туалета, благо его никто не видел.
   Быстро смешавшись с соратниками, Эмиль вскоре увидел своего боевого напарника и подсел к его столику, где уже сидели несколько офицеров. Чувство удовлетворённости, ощущение восстановленной справедливости и торжество духа, который только слегка коснулся сладкой мести, но не испачкался в ней, лишь использовал её как трамплин, захватили нашего героя. Неумолимый рок рукой Эмиля сбалансировал происходящее, словно вернул реальности её здоровье и честь, поруганную дерзкими людишками. Никто за столом так и не заметил происходящую внутри него литургию жизни, хотя и сверкали его глаза, и немного раздувались ноздри, и грудь вздымалась в упоении, а сквозь затылок через всё тело ногам проскакивали невидимые, но но от этого не менее сильные, чем явные, молнии. За столом все даже несколько приумолкли на некоторое время, так сгустилась энергия вокруг него. Однако, когда начштаба стал успокаивать и несколько утихомиривать собравшихся перед своей вступительной речью, всё это немного подуспокоилось, и лишь тихонько струилась мягкая волна света по позвоночнику, тонкими искрами отдавая в лучистые глаза Эмиля, такого наполненного сейчас, такого преобразив шегося.
   Всё, что говорили выступавшие, как одобрительно хлопали собравшиеся, как поздравляли именинника и как, наконец, назвали его имя, Эмиль вообще не слышал - всё это было только далеким-далеким фоном вокруг того, что сейчас творилось на его алтаре: ангелы с хоругвями ходили крестным ходом и акафисты их славили и славили торжествующий Дух Святой, как ему казалось, спустившийся на него.
   Вадим, его напарник, мягко положил руку ему на плечо и немного потряс его, улыбнувшись искренне, ведь сейчас вспомнили их боевой дуэт, где Эмиль вроде бы был старшим, но на самом деле они, естественно, дополняли друг друга. Друг произнес его имя и Эмиль как бы прорвался сквозь невидимую пелену нереального блаженства, опустившуюся на него и отгородившую от всего этого мира.
   Глаза его немного прояснились, причём искры в них всё также ещё полыхали и голова была отклонена немного набок, словно он еще слышал отголоски ангельских фанфар и их песнопения. Но услышав, наконец, своё имя ещё один раз, Эмиль понял таки, что нужно подняться и встал, видимый изо всех концов большого зала. Его фигура сразу привлекла всеобщее внимание, одним только напоминанием количества убитых врагов - и Эмиль, и их с Вадимом дуэт был рекордсменом во всех войсках, а генерал Перебоев считал его своим любимчиком и относился к нему по отцовски - это все прекрасно знали и некоторые, конечно, завидовали.
   Однако же, именно сейчас и здесь произнесенная похвала и благодарность за отличную службу из уст любимого командира нисколько не прибавила к тому, что незримо происходило с ним. Эмиль, словно столпник отделился от суетного мира, и с высоты своего боевого божественного поста сиял потусторонним, незабываемым светом, окрылённый духовными переживаниями, трансформацией души своей вечной. Услышав всё-таки, что говорят о них обоих, он почти любовно, ласково, взглядом одним поднял друга рядом с собой и обнял его, как самое дорогое, что есть у него вообще в жизни.
   Так они и простояли, сияя, с минуту, пока вдруг не послышались возбужденные голоса, наперебой выкрикивающие и бубнящие какую-то весть, которая тут же начала колыхать задние ряды, и вот уже дошла до их ушей и, наконец, все в зале услышали, что кто-то только что обнаружил в туалете бездыханного Клеща Павла Андреевича, у которого, по-видимому, случился сердечный приступ.
   Тут же все наперебой принялись обсуждать случившееся, а Эмиль очень внимательно посмотрел на господина Ухватова: Иван Антонович в разговоре с каким-то неизвестным генералом, которого по-видимому привёз с собой без приглашения, уже по привычке плюнул себе на руки и только-только стал их тереть друг о дружку, как услышал о случившемся-руки машинально ещё елозили, и нос его, как хищный клюв стервятника, клюнул в воздухе несколько раз что-то только ему одному ведомое и опустился вместе с головой, которая своими (ну очень сейчас маленькими) глазами уставилась на руки свои бренные; они уже не терлись и не елозили, а будто бы месили какое-то невидимое тесто, словно уже на поминальные пирожки по подельнику своему безвременно почившему.
   Глаза Эмиля гипнотично смотрели на Ивана Антоновича, и тот тоже поднял свои заплывшие щелочки, где в глубине за тонкими веками с, неожиданно ко всему, густыми ресницами прятались оторопело-пришибленные, полные внезапного страха, глаза. Наконец, взгляды их встретились, но ничего особенного не произошло при этом: обжигающий, безумный взгляд Эмиля не встретил никакого сопротивления: Иван Антонович так был обуян этим животным, инстинктивным страхом, что даже и не заметил его источника, смотревшего на него, как удав на кролика.
   Вечер был полностью испорчен; люди расходились в сумбурном состоянии, уже в пол голоса или шёпотом обсуждая случившееся, так внезапно и очень неожиданно ворвавшееся в их спокойную, мирную жизнь. Они и их товарищи умирали почти каждый день, но это было там - на проклятой войне - и это было неизбежностью. Однако здесь, на гражданке, это для них было в новинку, и от этого ложное и липкое чувство беззащитности и безысходности закралось во многие успокоившиеся сердца и души, где зачастую находится самая благодатная почва для явлений подобного рода.
   Эмиль расстался с напарником, отказавшись от приглашения продолжить в более спокойной обстановке - ему нужно было побыть одному после всего. Каких-либо особых мыслей в голове его не наблюдалось, он просто шел по улицам Временска, наполненный чувством удовлетворения, даже умиротворенности. Временами он поднимал голову к небу и смотрел на облака, и ему казалось, что это всё те же фигуры ангелов небесных танцуют с фанфарами и тамбуринами; тончайшая неслышимая никому, кроме него, музыка мягко капала золотым дождём на него и питала новое возгоревшееся пламя в его груди. Было легко и покойно ему идти вот так бесцельно, пока он снова не глянул на небо и вдруг не увидел в конце строя ангелов мерзкую фигуру Ухватова - тот шёл в самом конце за ангелами и безобразно дёргался, пытаясь повторить неповторимые движении небесных жителей. И так это получалось карикатурно и похабно, что сразу казалось, что он просто их передразнивает, пытается опошлить и унизить праздник горний. Руки его по-прежнему потирали одна другую, рот постоянно поплёвывал на них, разбрызгивая слюну вокруг и она падала на самое небо своими пенистыми клочками, марая его и пачкая, ведь источником её был приспешник дьявола, чей крючковатый нос клевал небо, словно пытаясь выклевать из него кусочек для себя и унести за пазухой.
   Вся мерзость увиденного породила внутри Эмиля святейшее негодование; присутствие этой порочной фигуры на небе и его осквернение ею, заиграли на вновь натянутых струнах души Эмиля, и это была какафония - ужасная и дикая, несуразная и визгливая дочь музыки. Презрение и ошеломляющие негодование стали подниматься из глубин сознания нашего героя яркими всполохами; перед его сверкающими,обезумевшими от святотатства глазами появился прицел, который медленно стал наводиться на облачного Ивана Антоновича, пока не остановился у него на лбу, низеньком и морщинистом, как старый истоптанный башмак.
   Рука Эмиля инстинктивно потянулась к спусковому крючку, но не нашла его, к сожалению. От беспомощности он снова напряг желваки и тихо стиснул зубы, уж они то не подвели бы его сейчас и он легко бы перегрыз шею этого гадкого таракана, представилась бы ему такая возможность.
   Однако помощь пришла совсем с другой стороны, откуда он её и не ждал: Временск находился почти около моря, и легкий морской вечерний бриз разрушил гадкое изображение Ухватова, возвращаясь к морю. Получалось так, что одно природное явление, которое изо дня в день, из года в год, тысячелетиями свободно и бесстрастно проявляет себя, хоть само и не материализовывается, помогло другому явлению мира всего, которое также тысячелетиями исполняет волю Всевышнего, но уже во плоти. Метафизика здесь была простая  - одна рука Господа мыла другую его руку, как бы успокаивая и лелея. Творец, творение и осознание всего соединились в едином танце, круг завершился, змей кусал себя за хвост - бесконечная игра закончилась и снова началась; колода перетасовалась и раздалась, кубики были брошены, а что на них выпало узнают только наши игроки, ну и мы с вами, конечно.