Необъяснимая история

В тот год, когда горела сибирская тайга… Вы ведь скажете, что она горит каждый год… Так вот, в тот год, когда её сгорело особенно много — миллионы гектаров — я оказался в сибирском санатории на границе Барабинской и Кулундинской степей. 

«Сибирский санаторий» звучит не очень привлекательно. Узнав, что мои дети скинулись и купили мне путёвку на две недели за семьдесят тысяч рублей, я возмутился: дешевле съездить в Крым или в Тайланд — Мекку сибирских туристов. Но я оказался неправ.

Когда сын выгрузил мою клеёнчатую дорожную сумку в синюю клеточку из багажника вишнёвого «Пежо», который он в шутку называл «Пегеотом», я оказался посреди такой флоры, каковой не сыщется и в самых экзотических странах. Белоснежные и серо-голубые здания были окружены высокими соснами, стрельчатыми елями, белоствольными берёзами со свисающими бахромой ветвями, ажурными рябинами с уже проступающими оранжевыми гроздьями, зеленокорыми клёнами, ранетками, черёмухой, облепихой и кустарниками, названия которых я не знал по причине моего нерадения при обучении ботанике в школе и равнодушия к этой области знания.

Разбитые по всей территории клумбы поражали необычайным многоцветием, сказочными сочетаниями и тончайшими переходами красок.
Меня поселили на четвёртом этаже главного корпуса в двухместном номере, с холодильником, телевизором, журнальным столиком и выходом на балкон, с которого открывался восхитительный вид на степную речку с отражённым в ней синим небом и на ленточный бор вдали за нею.

Через несколько минут в номер вошёл мужчина среднего роста, с коротко подстриженными седыми волосами. В одной руке он держал дорожную сумку, но не в синюю, как у меня, а в красную клеточку. Через другую руку у него висел плащ.

— Геласимов, — представился вошедший, поставив сумку на пол и подав мне руку.
«Он картавит и не выговаривает «р», — догадался я.
— Сергей Романович.
Я назвал себя и спросил, кем он был до пенсии.
— Военнослужащим. Я отставной офицер, — ответил он.
— А по званию?
— Подполковник. А вы кто?
— Я инженер. Работал на заводе по ремонту дорожной техники. Починяли бульдозеры, грейдеры — в основном зарубежного производства.

Мы пошли на обед, и я вновь был поражён. Обеденный зал был светлым, с обоями светло-шоколадного цвета, с покрытыми хлопчатыми скатертями столиками, вокруг которых стояли стулья с мягкими сидениями и высокими спинками.
Нам предложили салат из свежих овощей, суп с папоротником и язык с вермишелью и черносливом. На десерт было мороженное с клубникой. 

Официантка объяснила нам, что на сегодня от нас не поступили заявки на желаемые блюда, а в дальнейшем мы будем питаться согласно нами выбранному меню.
— Надо же! Умеют, когда хотят! — сказал Геласимов.
— Умеют.


После обеда было обследование у врачей и назначение процедур на весь санаторный период: грязи, рапные ванны, соляная пещера, физиотерапия, массаж. Затем в холле мы поиграли в биллиард, в котором Геласимову не было равных. На вопрос о семье, заданном, заметьте, не мной, а одним из азартных игроков, восьмидесятилетним старичком-целинником с орденом Трудового Красного Знамени на пиджаке, он ответил, что женат уже вторым браком, и у него есть двадцатилетняя дочь Светлана, студентка университета.

Перед ужином мы вышли погулять и заодно обследовать территорию. Настроение у нас было прекрасное, Геласимов шутил, смеялся и производил впечатление вполне счастливого человека. И погода стояла великолепная: тепло одного из последних июльских дней мягко окутывало нас, воздух был чист и благоухал запахами цветов, трав, листьев и хвои. Едва мы спустились по широкой лестнице тёмно-красного камня, мимо нас пронёсся мальчишка шести-семи лет и с криком: «А я вот как умею!», словно кот, убегающий от злой собаки, в несколько перехватов забрался на самый верх фонарного столба.

— Сашка! Сашка, паразит! Слезь сейчас же! Там же ток! Убьёт тебя, дурака!
По ступенькам бегом спускалась женщина лет пятидесяти, в фисташковом брючном костюме. Подбежав к столбу, она стянула уже спускавшегося Сашку и угостила его увесистым шлепком по предназначенному для таких гостинцев месту. Сашка, радостно смеясь, почесал это место и, как ни в чём не бывало, пустился вперёд по аллее.

Странное впечатление произвела эта сцена на моего спутника. Умиротворённое выражение оплыло с его лица, он остолбенел и с глазами, полными изумления и ужаса, смотрел вслед убегавшему мальчишке.
— Вам нехорошо? — спросил я.
— А? — вздрогнул Геласимов, словно проснувшись. — Нет, нет, всё нормально. Я, кажется, обознался. Не может быть. Ничего, ничего. Это бывает.

Но я видел, что случилось что-то для него очень тяжёлое. Во всё продолжение нашей прогулки он был погружён в свои мысли, и часто говорил невпопад в ответ на мои слова.
За ужином мы увидели на столе отпечатанное на неделю меню. На завтрак предлагали на выбор бутерброды с колбасой или сыром, кашу гречневую с грибами, пшённую с фруктами, один раз в неделю значились даже блины с красной икрой; на обед в меню были щи вегетарианские, борщ со свининой, суп харчо, лобио, гуляш по-венгерски, шашлык по-армянски, плов по-узбекски, и Бог знает, что ещё, помню только, что блюда были такие, что не во всяком московском ресторане готовятся.

В последующие дни мы убедились, что еда была вкусной, всего было много, добавки можно было брать без ограничений, а различные салаты, мясные и колбасные нарезки, выпечка, фрукты и овощи стояли на буфетной стойке, и каждый мог выбрать, что хотел. На этом я закончу гастрономическую тему, которая в моём повествовании не играет никакой роли.

Солнце только собиралось спускаться с неба, спать было рано, и мы с Геласимовым вышли за территорию санатория к речке. Берег её был благоустроен: почти у самой воды стояли скамьи, сидя на которых прямо под ногами в зеленоватой воде можно было наблюдать резвящихся рыб. Немного дальше был устроен пляж с песком и галькой. А ещё дальше лодочная станция, с лодками напрокат для любителей отдыхать активно.

У речки нашли мы наших знакомых: Сашку и женщину в фисташковом костюме. Сашка порывался залезть в воду, а она говорила ему очень решительно:
— Если ты, паразит, залезешь в речку, я завтра же отвезу тебя родителям!
— Скажите, кем вы приходитесь этому замечательному мальчугану? — спросил Геласимов.
— Этому замечательному непослушному мальчугану я прихожусь бабушкой.
— Бабушкааа, — канючил между тем замечательный мальчуган, — ну почемууу нельзя?

— Потому. Нельзя и всё! Что ты такой непонятливый?
— Бабушка, но я хочу. Только немножечко искупаюсь и всё. Ну разрешиии.
— Ты сегодня целый день купался. А я не хочу отвечать перед твоими родителями если ты опять заболеешь.
— Я не заболеею.
— А я говорю хватит. Вечер уже! Холодно для купания. Хочешь купаться, пойдём в корпус, в бассейн.
— Нет, бабушка, я здесь хочу, в речке.
— Какой ты всё-таки козёл! Ничего не понимаешь! Как я от тебя устала, просто нет слов!

Мальчишка надул губы, теребя пальцами какую-то травинку. Он был в синей футболке и такого же цвета шортах. Для своего возраста он был невелик ростом, худой, но гибкий и крепкий. У него были золотые, как у Сергея Есенина волосы, только прямые, а не кудрявые. Глаза ясные, светло-серые, чуть-чуть выпуклые; алые губки, загорелые руки и шея шоколадного цвета, сбитые коленки и покусанные комарами ноги.

— Как тебя зовут, славный мальчуган? — спросил Геласимов, опустившись против него на корточки.
— Саша, — ответил он.
— А меня дядя Серёжа. Это твоя бабушка?
— Да. Она мне ничего не разрешааает.
— Ну почему же? Она многое тебе разрешает, но у неё ответственность перед твоими родителями. Ты уже большой, должен понимать. Как бабушку зовут?
— Ольга Ивановна.
— А фамилия?
— Полякова.

— А твоя фамилия, славный мальчуган?
— Шаталов.
— Шаталов? Саша Шаталов… Гм… А как зовут твоего папу?
— Александр Владимирович.
— А где ты живёшь?
— В Городе.
— В Новосибирске что ли?
— Да.
— В школу ходишь?

— Нет. В этом году пойду в первый класс.
— А на какой улице ты живёшь, Саша Шаталов?
— Гражданин, — всполошилась Ольга Ивановна. — Почему вы спрашиваете? Вам это зачем?
— Простите! Это совсем не то, о чём вы подумали. Я человек положительный, вот, пожалуйста, мой паспорт. Меня зовут Сергей Романович Геласимов, подполковник в отставке. Мне очень понравился ваш внук. Хотелось бы подружиться с ним, гулять, беседовать, разумеется, в вашем присутствии.


— Это очень странно, гражданин! Сашка, пойдём-ка отсюда, — сказала женщина и, взяв внука за руку, поспешно потащила его в сторону санатория. — Никогда не подходи к этому дядьке, — услышали мы на прощание.
— Вот так! Д;жили! — грустно сказал Геласимов. — Нельзя с ребёнком заговорить, сразу заподозрят, что ты маньяк-педофил.


Солнце спустилось за ивы и берёзки, росшие на противоположном берегу. Над водой носились стрекозы, облака над нами окрашивались в красный цвет. С востока поднималась серая муть. Стало скучно и холодно. Мы вернулись в корпус.
За вечер Геласимов не проронил ни слова, ходил взад-вперёд по комнате и курил на балконе, глядя на сосновый бор за речкой.
Следующее утро была мрачным. Вместо ясного синего неба с белоснежными облаками увидели мы над собой плотную тёмно-серую мглу, и воздух был не июля, а августа в самом конце.


Мы сидели с Геласимовым в соляной пещере, наблюдая за игрой света в кристаллах на стенах и потолке, когда пришла Ольга Ивановна с Сашкой.
Она села в кресло, закрыла глаза и стала дышать под терапевтическую музыку композитора, нерусская фамилия которого была очень известна лет двадцать назад, но сейчас никому ничего не говорит. Сашка палочкой ковырял соляной пол в углу. Ковырял долго, усердно, и вдруг, заглушая целебную музыку, закричал восторженно и громко, как Архимед, выскочивший из ванны:


— Бабушка! Здесь под солью деревянный пол! Разве в пещерах бывают деревянные полы?!
— Отстань, — сказала бабушка, с трудом приподняв веки. Музыка действительно благотворно действовала на неё.
 Мы пришли минут на десять раньше Ольги Ивановны, но Геласимов дождался, когда она с внуком выйдет из пещеры.
— Извините, мне надо задать вам очень важный для меня вопрос, — обратился он к ней. — Александр Шаталов ваш зять?


— Послушайте, я не могу объяснить себе ваше поведение, поэтому я вас боюсь. Отстаньте от меня, иначе я обращусь в милицию.
— Эх, Ольга Ивановна! Милиции мне не страшна! И вам я ничего плохого не сделаю. Скажите всё же, кто вам Шаталов, давно вы его знаете, откуда он, кто его родители?
— Шаталов мой зять. Моя дочь уже десять лет за ним замужем. Он родился в Новосибирске, учился в Новосибирске, жил в Новосибирске и никуда из него надолго не уезжал. Родителей его я хорошо знаю. Они тоже всю жизнь прожили в Новосибирске. Что вы к нам пристали?
— И ещё один вопрос. Самый безобидный. Вашему зятю тридцать восемь лет? Не так ли?
— Ну, допустим, тридцать восемь. И что из этого? Вы знаете моего зятя?


— Поверьте, я спрашиваю не с плохими намерениями. Я подумаю, что можно вам рассказать, чтобы вы меня поняли. Только, прошу вас, не избегайте меня.
Между тем небо стало совсем тёмным, но дождя не было и, как мне почудилось, пахло дымом. Мы сели на скамейку под берёзой. Поведение Геласимова и мне начинало казаться если не подозрительным, то странным. Я молчал, не находя темы для разговора, он тоже.
— Я с вашего разрешения похожу один, — сказал он после длительного молчания.
— Пожалуйста, пожалуйста, — ответил я и пошёл в корпус.


В холле я пристроился в очередь играть на бильярде, и играл до самого обеда.
— На улице вроде дымом пахнет, — сказал я своему очередному сопернику, азартному орденоносцу, игравшему вчера с Геласимовым.
— А вы ничего не знаете? Красноярская тайга горит. Это не тучи, это дым от пожарищ. «Дым в лесу» — у дедушки Гайдара есть такая повесть. Враги жгут русский лес, пока мы тут фиточаи гоняем.
— Вы кто по профессии?
— Я то? Комбайнёр. Сельский труженик. Мне сам Никита Сергеевич Хрущёв этот орден вручил.
— Ух ты! А какой он был, Хрущёв?


— Какой, какой? Лысый. В шляпе, в белом пиджаке.
— Как же вы увидели, что он лысый, если он был в шляпе.
— Как, как! Я ж его не только в шляпе видел!
— Ну и как теперь ваш совхоз?
— Да никак! Нет его. Вообще нет. Зря целину поднимали. Лучше бы по ней зайцы бегали да волки рыскали, — старичок оказался злой.


С Геласимовым мы встретились только вечером в номере.
— Я так понимаю, — начал он, — что мне пора объяснить вам своё поведение за последние сутки. Тогда мне придётся рассказать вам самую странную и страшную историю моей жизни.
Я приготовился слушать.


— Итак, тридцать два года назад я служил в Монголии. Мне только-только стукнуло тридцать лет, я был ещё капитаном, девятый год счастливо женатом на красавице по имени Наталья — маленькой, худенькой с синими глазами и густыми тёмно-золотыми волосами. И у нас был сын Сашка неполных семи лет.


Мы жили в военном городке в степи, а вернее в полупустыне. Летом стояла угнетающая жара, усугубляемая отсутствием надежды на дожди и даже небольшое похолодание. Кругом ни деревца, ни кустика, ни тени, кроме тени от солдатских казарм и домиков офицерских семей. На вдыхание раскалённого воздуха тратились огромные силы, сердце колотилось, одежда противно липла к телу. И при этом вода была привозная и её приходилось экономить — лишний раз не помоешься.


Нам солдатам терпеть трудности, вроде, по званию положено, но за что должны были страдать наши жёны и дети? Большинство офицеров на лето отправляли свои семьи в Союз, а мне моих некуда было отправить: и Наташины, и мои родители умерли, а своей квартиры — так уж получилось — у нас не было. Развлечений, кроме телевизора, тоже никаких. За всё время службы два раза приезжали в часть второстепенные артисты с концертами — вот и всё. Свист сусликов в степи, парящие в небе степные орлы и звенящая жара — и так изо дня в день до самой осени.


Командиром нашего полка был полковник Медведев — страстный рыбак. Монголы, будучи природными мясоедами, почти не употребляют в пищу рыбу, поэтому их реки кишат ею, и никто не запрещает её ловить. При каждом удобном случае Медведев уезжал на рыбалку довольно далеко от городка, давая соответствующие наставления своему заместителю, что ему врать в случае, если начальство будет интересоваться где он.
Однажды, приехав из очередной отлучки, Медведев сказал нам, что открыл «настоящий оазис» с лесом, прохладной рекой, видом на горы и предложил в выходные организовать пикник для офицеров полка. Надо ли говорить, что мы с радостью согласились?


И вот в субботу двадцать пятого июля — этот день я не забуду до смертного часа — рано утром мы выехали из нашего городка на пяти «уазиках-буханках», цепочкой следовавших за джипом Медведева, который вёз огромную кастрюлю с купленной у местных монголов и лично им замаринованной бараниной, а также вино для женщин, водку для нас, разную закуску, несколько мангалов, шампуры и мешок с подготовленными древесными углями — всё, что требовалось для предполагаемых шашлыков.


Я ехал с женой и Сашкой в первом уазике. В кабину с шофёром сел майор Ерохин. Он считал, что старшинство по чину даёт ему это право даже в обход женщин. С нами в фургоне ехали его жена Нина Николаевна и трое детей — все девочки. Таких, как я и Ерохин — офицеров с жёнами и детьми — было пять человек, а всего в нашей компании — человек тридцать — тридцать пять, и из них семь или восемь детей.


Дорог, как таковых, не было. Мы ехали по ровной, как бильярдный стол, степи и в дорогах не было никакой надобности: езжай куда глаза глядят, и всюду будет дорога. Несколько раз встречались нам юрты пастухов, накрытые цветными войлоками. Вокруг них паслись стада: вперемешку коровы, овцы, козы, лошади, верблюды. Охраняя их, гарцевали на низкорослых лошадках колхозники-араты, упираясь в стремена короткими ножками. Тут же посреди степи стояли сто тридцатые ЗИЛы с голубыми кабинами, или ГАЗ пятьдесят третьи цвета речной тины — на них пастухи перевозили свои юрты и домашний скарб. 

   
И юрты, и всадники, и советские автомобили казались мне естественными среди этих степных пространств, не отделимыми от раскалённого неба, выжженной степи и кружащих над нею орлов, в то время как мы проезжали мимо словно призраки, чужеродные явления, и старались держаться подальше от стойбищ.
Часа через три мы приехали в долину, окружённую невысокими холмами, посередине которой, деля её почти пополам, между валунами и окатышами, по голышам и гальке скакала неширокая речка. Её можно было перейти или переехать, не встречая ни спуска, ни подъёма — вода находилась на одном уровне с берегами. Вдали за холмами поднимались горы, с пятнами снега на вершинах.


Машины остановились.
Долина, как и говорил полковник, действительно оказалась оазисом. Если справа вверх по течению была голая степь, едва покрытая клочками жёлтой и бурой, опалённой солнцем, растительности, то слева речка ныряла в густые, высокие заросли, простиравшиеся по обеим берегам почти до самых холмов и терялась в них от взора уже через несколько метров. Понять, что это за заросли было очень трудно, потому что в них не было никакого порядка: из самой воды густо лезли тростники, в одном месте торчали какие-то прутья; в другом кусты с ещё зелёными и уже побуревшими листьями образовывали непроходимые дебри, а над ними поднимались карликовые деревья с ветвями, извивающимися, словно змеи. И всё это заплетено, перевито ползучими растениями, забито колючей ежевикой, чертополохом, будто мусорные растения со всего света собрались на свой шабаш. Что-то в этом странном месте было неприятное, я сразу почувствовал смутную тревогу.


Как далеко простирались заросли вниз по реке, не было видно, над ними поднимались и опускались птицы, и их крики, карканье, клёкот и щебетанье слышались постоянно.
Итак, едва машины остановились, народ высыпал наружу и кинулся к речке. Глубина её была — ребёнку по щиколотку. Если бы в ней задумал утопиться воробей, вряд ли бы ему это удалось. Но полковник указал нам место — метрах в ста выше по течению от нашей стоянки, где глубина была взрослому по грудь. Вода оказалась идеально чистой и прозрачной, каждый камешек на дне был виден словно через вымытое стекло, а её прохлада доставляла нам, соскучившимся по прохладе, неизъяснимое наслаждение.


Все оказались в воде, забыв о шашлыке и водке: женщины в купальниках, мужчины в плавках. Дети плескались и плавали рядом, визжа от удовольствия.
Я потащил в воду и Сашку. 
— Только ненадолго, а то застудим ребёнка! — забеспокоилась Наталья.
— Ничего! Другие купаются, и мы не простудимся.
— То другие, а наш ещё маленький, и ангиной недавно переболел.
— Да ведь такое удовольствие! Когда ещё доведётся?
Через четверть часа последовала команда Наташи:
— Ну всё, выходим!
— Нет, нет, — заорал Сашка. — Хочу купаться! Купаться!


Пришлось уступить. Наталья закипала. Наконец она схватила Сашку и вышла с ним из воды, несмотря на его вопли и брыкания.
Намывшись, освежившись, охладившись, вслед за нами вышла на берег и вся честн;я компания, оделась и вернулась на нашу стоянку.
Я с моим другом лейтенантом Дымовым пошли посмотреть на заросли. Впрочем, это был, скорее лес, так как кустарники поднимались выше человеческого роста. Дымов сунулся было внутрь, но не одолел и нескольких шагов:
— Тут не пройдёшь, — сказал он. — Колючки торчат, всякая дрянь за шиворот сыплется. Паутина к морде липнет. Мрачновато. Неуютно. Давайте выше переедем, — предложил он Медведеву, кивнув на место нашего купания.


Но снова заводить машины и переезжать было лень, и мы остались у таинственных зарослей.
— Чем тебе место не нравится? — спросил полковник Медведев. — Ребята из зенитно-ракетного полка здесь были две недели назад. Командир их мне звонил и координаты дал. Сказал: «Не пожалеете». Я специально на разведку выезжал. Мне понравилось. А рыба здесь — во! Порыбачим перед возвращением.
— Да нет, место хорошее, только дебри какие-то жутковатые.
— Обычные дебри. Называются «тугайный лес».
Я впервые слышал это слово, но скоро успокоился: лес был декорацией, а не местом действия.


Медведев с поваром из полковой столовой принялись готовить шашлык, а остальные, потягивая носами ароматы от мангалов, разговаривали, вспоминали прежнюю службу, слонялись без дела, ожидая, когда их позовут к раскладным столикам. Не скучали только дети, затеявшие игру в пятнашки: вопили, визжали, смеялись, давая выход самой могучей энергии жизни — детской.
Наш Сашка был среди них самым живым: смеялся, не переставая: и когда догонял кого-то, и когда догоняли его. Он покраснел от жары и беготни, и глаза светились таким беззаботным весельем, какое бывает только в дошкольном детстве, не омрачённом никакими заботами и обязанностями. Мы с Натальей наблюдали за ним со счастливыми сердцами.
— Счастливыми в последний раз, — сказал Геласимов и замолчал. — Наконец, — продолжал он, — наконец, полковник, объявил, что шашлык готов.


Женщины принялись накрывать расставленные столы, мужчины откупоривать спиртное. Шампуры были выложены на блюда. Стульев мы не взяли, да и зачем они? Шашлык лучше есть стоя, а выпивать — тем более.
— Сашка, — закричала Наталья, — пойдём есть шашлык.
— Ой, я так люблю шашлык! — сказал, прибежав к столу, запыхавшийся Сашка.
Мы, конечно, сначала выпили, потом закусили. Я видел, как Наталья вилкой снимает с шампура кусочек мяса и подаёт ему. Он снимал его с вилки руками, съедал и облизывал пальчики, Наталья давала ему следующий кусок, прикрикивая:
— С вилки ешь!


Но Сашка не слушал и ел по-своему, руками.
— Спасибо, было очень вкусно, — сказал он, наевшись.
И это были последние его слова, которые я запомнил.
Ребятишки побежали играть дальше. Выезжая из городка, я взял Сашкин мяч, дети вытащили его из машины и принялись играть в футбол. Несколько раз мяч долетал до столиков, вызывая неудовольствие евших и пивших. Когда он снёс со стола бутылку водки и чашку с порезанными на половинки помидорами, мы рассердились не на шутку, и Ерохин сказал, возвращая детям мяч:
— Играйте-ка вы за речкой, не мешайте нам.


И они зашлёпали по низкой воде сандалиями.
Когда они перешли речку, на перекат выскочил линёк, извиваясь, трепеща и брызгаясь водой, дополз до глубины и уплыл в заросли.
Не знаю почему, но мы с Наташей зачарованно смотрели на этот переход рыбки по мели.
Застолье кончилось, врубили на полную мощь портативный магнитофон, и начались танцы. Я танцевал с Натальей, не забывая посматривать за речку. Дети сначала играли в вышибалы, потом вернулись к футболу. Синяя Сашкина футболка чётко вычерчивала на том берегу прямые и кривые, и беспокоиться было не о чем.


Не помню, сколько прошло времени, наверное, много, потому что полковник засобирался на рыбалку и доставал из своего джипа удочки:
— Пойдём вверх: за вторым перекатом отличный омуток, — говорил он высокому горбоносому капитану Иванову, вольной волею или нехотя бывшего его всегдашним наперсником в рыбалке. — Лини, жерехи, даже хариусы — вот такие лапти попадаются.


Солнце только начало свой спуск с неба, вдали у подножья холмов на малорослых лошадках проскакало человек пять монголов, неотрывно на нас смотревших, пока не скрылись за зарослями. Мы снова остались одни в этой огромной чужой степи. В небесной синеве, плавало чистейшей белизны облако. Холмы скудно и неярко были окрашены белёсым, жёлтым, бурым цветами — оттенками чахлой, выгоревшей травы.


За речкой несколько раз смачно бухнули удары по мячу. Старший из игравших четырнадцатилетний Артём Медведев прикладывался по мячу с лёта. Мяч улетал под самое небо, и Артёму это очень нравилось.
Потом я перестал обращать внимание на детскую игру. Музыка гремела. Танцы были в самом разгаре. Всем было весело. И вдруг я почувствовал какую-то перемену на том берегу. Дети уже не играли, а стояли, глядя на заросли. Через речку бежала старшая Ерохина — Катя. Она кричала:
— Тётя Наташа, тётя Наташа, — но из-за грохочущей музыки никто её не слышал.
Наталья тоже почувствовала неладное, метнулась к магнитофону и выключила его.
— Тётя Наташа, дядя Серёжа, ваш Саша пропал!


Действительно Сашкиной синей футболки на том берегу не было.
— Что случилось? — танцующие остановились, всё стихло.
Медведев, направившийся было к рыбному месту, тоже остановился.
— Как пропал!? Катя! Когда?
— Артём мяч зафинтилил в кусты, а Саша за ним полез, а назад не выходит.
— Давно не выходит?
— Не знаю… Мне кажется, что давно. Мы звали, а он не отвечает.
Катины слова не показались мне сколь-нибудь страшными. Трудно было поверить, что на этой ровной площадке, на глазах у многих людей может потеряться ребёнок. Недоразумение. Сейчас Сашка сам со смехом выскочит из зарослей и закричит: «Ага! Испугались!». Я не сомневался, что так и будет.


Мы толпой перешли речку и направились к зарослям:
— Саша! Сашаа! Ты где? — закричала Наталья.
Все замерли, слышно было, как журчала вода в речке, шумел листьями горячий ветер, и где-то далеко кричали и хлопали крыльями птицы.
— Ау! Сашка! Выходи скорей! Пойдём купаться! — я подумал, что купание-то Сашка точно ни на какую шутку не променяет.
И снова тишина в ответ.
— Хитрый! — сказал Медведев. — На такую приманку не клюнет.
Постояли минут пять, ожидая, что вот, вот, Сашкина улыбающаяся рожица появится из-за кустов.
— Сашка! Выходи! Ты хорошо спрятался! Мы не можем тебя найти! Сдаёмся! — крикнул я.


Потом завопили все вместе:
— Сашааа! Отзовиись! Ауу! Сашоок!! — не услышать было просто невозможно. Но, когда все замолчали, жадно ловя звуки, никакого ответа из зарослей не дождались.
— Артёмка! — подозвал Медведев сына. — Где он зашёл в эти дебри?
— Да вот здесь.
— А ты, обормот, зачем малыша погнал за мячом? Почему сам не пошёл?
Артём насупился и задёргал плечами:
— Извини, пап, я ведь не знал, что так получится.
— Он пропал! Понимаете? Он действительно пропал! — запаниковала Наташа. — Саша, Сашенька! Отзовись!


Голос её сорвался. В ответ послышался плеск воды и невдалеке над лесом взлетела какая-то птица.
Наташа заплакала.
— Сашка! — закричал я, чувствуя, как во рту у меня пересыхает.
До меня дошло, что с Сашкой случилось что-то непонятное. Я направился к зарослям. Вот Сашкин след — он пролез между двумя кустами: здесь примята трава, а дальше ничего. Дальше и травы-то не было: одни кусты — корень к корню. Что за чертовщина? Я рванулся дальше. Меня подгоняли рыдания и крики Натальи. Рядом со мной продирались сквозь заросли ещё несколько офицеров.


Я раздвигал преграждавшие мне путь ветви, и не мог пролезть дальше из-за заплетавших их стеблей с колючками. Разорвав их сеть, я отпускал удерживаемые ветви, которые тут же вновь смыкались за мной и надо мной, закрывая небо. Я оказывался в душной полутьме, из которой приходилось вновь вырываться в другую, такую же тьму. При этом при каждом шевелении зарослей поднимались тучи пыли, пушинок и, Бог знает, чего с самыми резкими и неприятными запахами. К лицу липла паутина, на гимнастёрку упало несколько больших противных пауков.


Удивительно, как забрался сюда Сашка!?
Я ещё раз позвал его:
— Господи! Пусть ответит! Хоть бы какой крик, стон, или писк!
Нет! Ничего в ответ. Только карканье ворона, да кряканье уток в камышах, и треск ветвей справа и слева от меня, а затем крик Дымова: «Сашааа!».
Опять тишина.


Вот впереди чуть просветлело, и я выломился из кустов на свободный пятачок диаметром не больше трёх метров. Здесь, в траве я увидел Сашкин мяч. Мячик родного моего Сашки — одна половинка красная, другая синяя. Какая-то горькая надежда зажглась во мне при виде этого мяча: Сашка должен быть где-то рядом!
Я обшарил все окружавшие меня кусты, кричал, аукал, звал. Но Сашки не было. Это было невероятно, необъяснимо, жутко, но это было так. Я опустился на землю в полном изнеможении. Высоко надо мной кружил орёл, внимательно разглядывая меня. Я схватил мяч и высоко подбросил его над собой: Сашка увидит его, и будет знать, где я:
— Саша! — закричал я. — Я здесь!


Это было то, что называется «хвататься за соломинку». Даже из ближайших кустов кусочек неба был виден лишь с овчинку.
Проклятый орёл всё кружил надо мной, и солнце освещало уже его брюхо. Значит оно склонилось к закату. А я между тем прошёл не больше тридцати метров.
— Сергей! — услышал я голос Дымова. — Давай возвращаться. Тут искать бесполезно. Надо проверить не упал ли он в речку.


— Что ты! Берег топкий, он бы не прошёл, и кричать бы стал, мы б услышали.
Мы повернули назад. За кустами был слышен плач Натальи, временами переходивший в отчаянные крики, и шелестенье успокаивавших её голосов. Наконец, я вылез из кустов.
Наташа кинулась ко мне, я отдал ей мяч. Ничего другого от Сашки не осталось. Горе уже душило нас обоих. Надежда, что сын наш найдётся, начала таять.
Наталья закрыла лицо руками и заголосила.
— Спокойно, без паники! — сказал Медведев. — Геласимов, оставайся пока с Наташей, а я с ребятами к речке.
— Там берег топкий, он бы не прошёл. — сказал я. — А, впрочем, надо посмотреть.


Я стал стягивать с себя разорванную, испачканную лесным сором гимнастёрку. 
Мы полезли в речку. Я шёл впереди, уже не обращая внимания, кто идёт со мной. Глубина была небольшая, ветви почти смыкались над водой, но по середине реки можно было идти, почти не сгибаясь. Над поверхностью было темно: в ней отражались только тёмные тростники. Дно реки, хорошо видное на солнечном свету, здесь было почти неразличимо. Потом дно пошло резко вниз, и мы оказались в воде по пояс, потом по грудь. Но можно было ещё стоять, и я с товарищами стал ощупывать дно. В нас тыкались какие-то рыбы, иногда они скользили по нашим рукам и ногам, но никому до них не было дела. Я с открытыми глазами опускался под воду, но, дойдя до следующего переката, Сашкиного тела мы не нашли. Да. В реке мы искали уже не моего сына, а его тело.


Потом я увидел топкий берег с камышами уже со стороны речки. Дойдя до следующего переката, мы ничего не нашли. Мысль, что я найду мёртвого сына, поражала меня таким ужасом, что даже в воде исходил холодным потом.
Назад мы вернулись уже в сумерках. Наталья лежала в обмороке. Над ней хлопотала Нина Николаевна. Подошёл уже одетый полковник:
— Ничего не понимаю. Не мог же он исчезнуть бесследно, — сказал он растерянно. — Артём, Катя, может вы слышали какие-то крики, после того, как Саша ушёл?


— Да нет, папа, — ответил Артём. — Никто не кричал.
— Может шум какой был? Кусты трещали или ещё что.
— Нет, ничего не было.
— Нет, Артём, был крик, — неуверенно возразила Катя. — Немного погодя, минут через пять.
— Так-так, Катя, говори, какой крик, как кричал? Страх, боль? Что в крике было?
— Ну вроде, как чего-то испугался. Вот так: «Ай!» и всё.
— Да не было такого! Чего сочиняешь? — сказал Артём.
— Кто ещё слышал? — обратился полковник к детям.


Только Катина младшая сестра Лена тоже сказала, будто ей послышалось, что Саша вскрикнул: «Ай!», но другие дети ничего не слышали.
— Ну если бы зверь напал, он бы кричал так, что все бы услышали, — сказал Медведев.
— Музыка грохотала, могли не услышать, — возразил капитан Иванов. — Чертовщина какая-то. Давешние монголы не могли его похитить? — обратился он уже ко мне.
— Да ну, они были слишком далеко. — Да и как бы подъехали по зарослям на конях?
— А орёл утащить?
— Мы бы видели, и орёл слишком маленький — не кондор.
— Непонятно. Никогда не встречал ничего подобного.
— Что же делать?
— Не знаю. Нам надо ехать.


Услышав это, Наташа взметнулась и закричала:
— Нет! Я никуда отсюда не поеду, пока не найдём Сашеньку! О, господи! Серёжа! Серёжааа! Ведь он погиб? А? Погиб? Скажи! Его больше нет?
— Не отчаивайтесь, — сказал полковник. — Если хотите, оставайтесь. В вашем распоряжении уазик, а завтра утром я приеду с ребятами, и мы прочешем весь этот лес.
Я уговаривал Наташу поехать со всеми, уверял, что не засну всю ночь и кинусь на малейший крик из зарослей. Напрасно. Отправить её домой можно было только связав.


Когда машины уезжали, на сердце у меня было так, будто я оставался на Луне и смотрел вслед улетающему кораблю. В окнах уазиков кружилась ядовито-розовая вечерняя заря. Габаритные огни последней машины исчезли вдали. Мы с Наташей остались одни.
Я подогнал уазик ближе к зарослям. В вечерней тишине оттуда доносились шорохи, вскрики, хлопанья крыльев, таинственная непонятная возня. Ни я, ни жена моя ни минуты не могли оставаться на месте. Мысли о еде и ночлеге не приходили в голову. Внутри только тяжёлый, горячий ужас…


Наступила ночь.
— Боже мой, Боже мой! — говорила Наталья, заламывая руки. — Зачем мы поехали! Зачем мы поехали! Я не понимаю! Скажи, зачем мы поехали?
Что же я мог ответить? Мир раскололся. Ещё утром мы жили нормальной жизнью. У нас всё было хорошо: на душе легко и спокойно, и наш Сашка был с нами…
В небе загорались звёзды. Всё утонуло в темноте. Стало ещё таинственнее и страшнее. Наташа металась вокруг машины:
— Если он кричал, как ему должно было быть страшно! Что он увидел?! Зверя? Змею? А если его утащили в этот проклятый лес… Как ему страшно сейчас! Он такой маленький! Где он? Он умер?! Я сойду с ума! — повторяла Наталья.


Она изнемогла, ходила, спотыкаясь каждую минуту.
— Наташа, — сказал я, — посиди в кабине, или приляг на сидении.
Она меня не слышала.
— Ведь не хотела я ехать! Я чувствовала недоброе… Сашенька! Что ты сейчас чувствуешь, зайчик ты мой!? Как же мы, два взрослых человека не уберегли тебя!!!
Время остановилось. Его уже не было. Вместо него тянулось что-то чёрное, бесформенное, тягостное, бесконечное.


Поэтому, не могу сказать, в полночь, или далеко за полночь, в ночной тишине послышался странный звук. Мы очнулись, замерли. Звук был неясный и доносился откуда-то издалека от холмов. Сначала мне показалось, что это воет ветер. Но откуда он? Воздух неподвижен. Может показалось? И тут он повторился, и страшнее этого звука ничего на свете быть не могло.
— Волки! Волки! — закричала Наташа. — А наш мальчик там! Тааам!
И она побежала по этой чужой неприветливой земле, сквозь страшную ночь к чудовищным зарослям, возле которых дьявольским промыслом довелось нам оказаться с нашим маленьким сыном.


Она бросилась через кусты навстречу вою. Я не успел задержать её. Она рвалась на защиту своего ребёнка и не было на всей Земле никого бесстрашней и отважней моей маленькой Наташи. Я догнал её, пытаясь закрыть собой от колючих веток, терзавших нас обоих.
— Наташа! Наташа, — уговаривал я её. — Саша не кричит, значит волки его не поймали. Ты слышишь? Они далеко. Они не могли его утащить.
— Они утащили его до того, как мы начали его искать, — отвечала она, задыхаясь и продолжала продираться вперёд.
— Мы бы услышали, он бы кричал. Остановись. Давай слушать откуда идёт вой. Если услышим Сашкин плач, сразу бросимся туда.


Наконец мы очутились на полянке: возможно, на той, где я был вчера вечером и где нашёл его мячик. Наташа споткнулась и упала. Поднялась, снова упала и заплакала, завыла страшнее, чем все эти волки вдали у холмов.
Ночь была бесконечной: звёзды, по которым я пытался определить скоро ли рассвет, стояли на одном месте.
— Нет выхода, — сказала Наташа в ответ на какие-то свои мысли. — Мы попались! Сашенька здесь не выживет… Господи, я буду верить в тебя вечно, и каждый день молиться! Сделай так, чтобы он был жив! Мой муж тоже будет в тебя верить! Ведь правда? — Она обернулась ко мне. — Правда? Правда?
— Конечно!


Она опустилась на землю. Я сел рядом и прислонил её к себе. Что-то тёмное, свинцовое навалилось на нас. Мы не уснули, а потеряли сознание. Вдруг, кто-то пронёсся совсем рядом, с оглушительным шорохом.
— А!? — взметнулась Наташа. — Что это?! Зверь? Волк? — И бросилась вслед за удаляющимся звуком. Она не убегала от неизвестного и страшного, а бросалась на него с бесстрашием, на какое способны только матери.
Всё затихло. Мы остались стоять, до одури вслушиваясь в сонное бормотанье ночи.   
Не буду вас дальше томить: это была самая жуткая ночь в моей жизни, а в Наташиной и подавно.


Но вот пришло утро, и я не узнал своей Наташи. До этого мига, когда рассвело настолько, что можно было что-то разглядеть, я полагал, что выражение: «он поседел за одну ночь» — литературная гипербола. А тут я увидел это сам: у Наташи были белые виски. Её голубое платье висело клочьями, обнажая голое тело. Лицо, руки, ноги — всё было исцарапано, изодрано в кровь. В растрёпанных волосах застряли листья и колючки.
— Наташа, пойдём, пойдём, сейчас приедут наши. Они найдут Сашу.
— Мёртвого? — спросила она, и тысячи иголок вонзились мне в спину, в грудь...
— Нет, живого, вот увидишь, живого! Он никак не мог погибнуть. В этих местах растут наркотические растения. Он, наверное, надышался их запахами и заснул. Его найдут, — я сочинял на ходу.

 
Я вынес её из дебрей на руках, и она забылась на скамейке в уазике.
Через полчаса она вздрогнула и вскрикнула:
— Ещё не приехали?
Медведев приехал в одиннадцать часов. С ним на двух военных грузовиках приехало пятьдесят солдат, вооружённых топорами, баграми, пилами.
Ими командовал лейтенант Дымов:
— Ищем всё необычное: клочки материи от синей футболки, сандалии, кровь, следы: человеческие и животные. Понятно? Ну вперёд, ребята.


Солдаты врубались в заросли, прокладывая параллельные просеки на расстоянии пяти, шести метров. Заросли расступались, и мы с Медведевым, Наташей и Дымовым тщательно осматривали каждый кустик, каждое дерево.
— Смотрите, товарищ капитан, — подозвал меня один солдат.
Я увидел нору. Она была небольшая, похоже лисья.
— Брошенная, — заключил подошедший Дымов.


Вокруг норы лежали старые птичьи перья. Но ничего такого, что говорило бы о том, что Сашка стал жертвой зверя, мы не нашли.
Я подошёл к Медведеву и сказал, что надо бы обследовать болотистый берег.
— Он утонул!? — закричала Наташа.
Часам к четырём мы истыкали всё открытое мною вчера болотце и обшарили его баграми.


Да, глубины бы хватило, но было невероятно, чтобы Сашка дошёл сюда, не отвечая на наши крики. Нет, нет. Не может быть! В этом нам удалось, в конце концов убедить и Наташу.
Все поиски оказались безрезультатными, и поздно вечером мы вернулись в часть.
После этого пошли душераздирающие дни. Всё напоминало нашего Сашку.
Тетрадка на детском столике с выведенными простым карандашом палочками и крючками… И мы видели, как он сидит за этим столиком и, склонив к плечу золотую свою головку, высунув от усердия красный язычок, водит по бумаге карандашом. А карандаш — вот он лежит рядом с тетрадкой. Он часто грыз его, задумавшись. 


— О чём ты думал, мой маленький? — рыдала Наталья. — Видел ли свой страшный конец? А я его ругала, что он изгрыз все карандаши! Боже мой! Зачем я его ругала… Я сейчас не сказала бы ему ни одного строгого слова. Ведь он был самый хороший ребёнок на свете. И самый умный, он знал наизусть всего Чуковского. Ему было два годика. И я ему читала: «У меня зазвонил телефон. Кто говорит?». И он отвечал: «Слон». — «Откуда?». — «От верблюда!». Нет, ему ещё не было двух лет. А помнишь, как он выбегал тебе навстречу и кричал: «Папа писёл, папа писёл!». Сколько ему тогда было?


— Года полтора.
— Что мы наделали, что мы наделали! — она вскакивала и бегала по комнате, непрерывно повторяя эти слова.
Однажды она разбудила меня среди ночи и спросила:
— Ты помнишь ту рыбину, что ползла по этой проклятой речке?
— Помню.
— Ведь это нам знак был. Она отрезала его от нас! Почему, я этого не поняла? Почему!? Надо было бежать за ним и забрать его с того берега! А я плясала с тобой, как дура! Как дура! Как дура!


После этого Наташа уже не спала, и рыдала до самого утра.
Увидев лежащий в углу комнаты Сашкин мяч, она в первый раз накинулась на меня:
— Зачем ты его взял? Ведь всё из-за этого проклятого мяча! Чёрт, чёрт тебя дёрнул взять его! Если бы не ты… Ты, ты во всём виноват! Ты и твой Медведев.
И в глазах её было столько ненависти, что я испугался.
На другой день я поехал в Улан-Батор и сделал заявление в монгольскую милицию о пропаже сына. Монголы искали усердно, но безрезультатно. Нашли даже тех пятерых всадников, что проскакали у подножья холмов, но в их невиновности никто не сомневался, да и алиби у них было железное.


В очередной мой приезд монгольский следователь, провожая меня к машине, оглянулся и таинственным голосом сказал, что помочь мне могут только духи и посоветовал обратиться к шаману.  До этого я не верил ни в колдунов, ни в шаманов, ни в гадалок, ни в экстрасенсов. Но в положении, в котором я был, выбора у меня не было, и я записал адрес шамана.


Мы с Наташей приехали в Улан-Батор ранним вечером. Шаман жил на окраине. Над забором, сделанном вкривь и вкось из досок разной высоты и ширины, возносилось непонятное мне сооружение, украшенное разноцветными лоскутами и ленточками.
На широком дворе, без единой травинки, увидели мы дом, сложенный из калиброванных брёвен — роскошный для простого монгола. На чердаке устроена была мансарда с выходом на небольшую террасу. Очень близко перед домом стояла огромная круглая юрта, обтянутая белым войлоком, с широкими и высокими дверями, скорее воротами. Она полностью закрывала обзор из окон дома, из чего я заключил, что шаман предпочитал её современному жилищу.


Хозяином юрты был мужчина лет шестидесяти. На столе, у которого он сидел, лежали тряпочки, непонятные мне железки, связанные тонкой проволокой, и, видимо, игравшие какую-то роль в гадании. Над столом висела фотография волчьей морды, чучело орла, голова оленя — всего не опишешь. Одну стену украшала портретная галерея предков, очень хорошо написанных яркими красками талантливым, но неизвестным миру художником. У стен стояли диван, холодильник, стиральная машина, в центре юрты была устроена печь-буржуйка, труба от которой выходила в отверстие в центре крыши.


Хозяин зажёг лучину и размахивая ею, обошёл юрту. Облачившись в лиловый халат и подпоясавшись, он потребовал, чтобы я вышел вон. Поэтому всё, что было потом, я не видел. Гадание длилось очень долго. Я опасался подходить близко к юрте, чтобы меня не заподозрили в подслушивании.
Наташа вышла, когда в окнах мансарды отразился красный закат.
Она улыбалась:


— Он сказал, что Саша жив! Я так счастлива! Живой наш сыночек, живой! — и она поцеловала меня.
— А где он?
— Он не сказал. Сказал только: «Ищите, вы найдёте его, хотя не в этом году!»
— А когда?
— Он долго спрашивал духов, но ответа не получил. Но это ничего! Главное, что он не погиб.
— Я пойду расплачусь с ним.
— Не надо. Он сказал, что не берёт ничего за гадание. Ах, как я счастлива, как счастлива! Будем искать, будем искать.


Мы вернулись из монгольской столицы утром, и я едва успел на службу, а вернувшись вечером домой, застал Наташу собранной:
— Поедем искать Сашу!
Сказать ей, что валюсь с ног от усталости, я постыдился: как можно сравнивать жизнь нашего сына с моей усталостью. Я пошёл к Медведеву, и он, с явной неохотой, но дал мне свой джип.


Мы заехали в два стойбища пастухов, спрашивая, не видели ли они нашего мальчика. В одном нам просто сказали, что не видели, в другом сообщили, что к ним приезжала милиция, и они уже дали ей показания, что ни о каком мальчике не слышали и ничего не знают.
Потом прибавили, что видели, как мы проезжали, и если бы мы подъехали к ним, они сказали бы нам, что нельзя туда ехать, там происходят странные вещи, и ни один монгол никогда там не останавливается. «Вашего сына утащили злые духи, и вы его никогда не найдёте», — сказал мне пастух тихо, чтобы не слышала Наташа, когда мы направлялись к нашей машине.


На следующий день, в воскресенье Наташа разбудила меня рано утром теми же словами:
— Вставай! Поедем Сашеньку искать.
Я пробовал говорить с ней, взывать к разуму, она меня не понимала: как можно не искать сына каждую свободную минуту. Мои уговоры, скорее, укрепляли её неприязненные чувства ко мне, и укрепляли подозрение, что я не хочу искать Сашу.


Через две недели нашу часть вывели в Забайкалье. Все были рады, кроме Наташи.
— Где же мы будем искать нашего малыша в Союзе? Ведь он здесь! Иди к начальству, требуй, мы должны здесь остаться ещё на год.
Доводы мои она не слушала. Только Нина Николаевна Ерохина смогла ей одной известными методами убедить её ехать со всеми.


Вскоре после нашего возвращения наступила осень, пошли дожди. Наташа впала в депрессию. Она постоянно мёрзла, целыми днями ходила по комнате, сцепив руки на груди, или, наоборот, часами сидела, неподвижно, глядя в одну точку.
Положительный импульс, данный шаманом, прошёл. Она перестала ему верить. Но однажды, в один из тёплых сентябрьских дней, Наташа, также съёжившись, ходила перед домом, и кто-то из женщин рассказал ей о бабушке-гадалке тёте Дусе, жившей в одном из сёл километрах в пятидесяти от нас. Наташа загорелась желанием поехать к ней. Женщина сказала, что бабушка гадает по фотографиям.


Наташа достала последнюю по времени Сашкину фотографию. Он стоял, чуть опустив голову, и смотрел в камеру с едва заметной улыбкой.
Наташа долго смотрела на прекрасное его лицо, плечи её тихонько вздрагивали, по щекам текли слёзы. Преисполненный жалостью и любовью к ней, я прикоснулся к её плечам и хотел её обнять. И вдруг она взорвалась:


— Это ты виноват! Ты, ты, ты! Ты виноват, что его нет с нами! Ты и твой Медведев! О! Как я несчастна! Как я несчастна! Я не вынесу этой муки! Ну и пусть, ну и пусть! Скорей бы! Но тебя я ненавижу! Ненавижуу! Я тебе отомщу! Как я тебе отомщу!
Она рыдала долго и бурно. С этими рыданиями, из неё вышла часть невыносимой муки. Она немного успокоилась, и даже попросила у меня прощенья. Но мне этого было не надо. Разве я сам себя не казнил?


Утром мы поехали. Была суббота, день стоял солнечный и тёплый. Тётя Дуся копала картошку. Ей было за семьдесят, она жила одна, но сажала огород и держала корову.
Узнав, зачем мы приехали, старушка отложила вилы, которыми ковыряла землю, и позвала нас в дом. На этот раз мне было разрешено присутствовать, и я увидел процесс гадания полностью. Впрочем, он был очень прост. Тётя Дуся долго и внимательно смотрела на Сашку, потом стала в полголоса читать молитвы, из которых я понял только то, что она обращалась к Богородице и Николе-угоднику. При этом она медленно водила пухлой рукой над фотографией, то вздрагивая и замирая, то ускоряя движения.


Я и Наташа смотрели на это действо, боясь вздохнуть, замерев от страха и надежды.
— Жив ваш сыночек, милые мои! Тепло идёт от его фотокарточки. Но тепло слабенькое. Только не пугайтесь, это значит, что он сейчас далеко отсюда. Но вы с ним встретитесь.
— Когда? — вскрикнули мы с Наташей в один голос.
— Этого я не знаю, но перед встречей, вам Господь знак подаст. Вы должны ждать и верить. Вот так-то.
Я хотел отблагодарить старушку и дать ей денег.


— Гадание бывает от сил чистых и нечистых, — сказала она. — Если взять денег или ещё что, то сразу слетится сила нечистая, и гадание станет недействительно.
— Тогда разрешите, я помогу вам картошку выкопать, — предложил я.
— Это тоже нельзя, потому что будет мне плата работой. А я никакой корысти иметь не должна.
Через час мы были дома.
Я почему-то горячо поверил в гадание тёти Дуси, а Наташа напротив:
— Ничего они не знают эти гадалки и шаманы, — обречённо сказала она. — Говорят то, что от них хотят услышать.


И всё продолжилось, как было до этого.
Прошло десять лет. О Саше не было ни слуха, ни духа. Перемены, произошедшие за это время с Наташей, были ужасны. В неполные сорок лет, она была совершенно седая.  практически ничего не ела и превратилась в скелет с выпирающими рёбрами, ввалившимися висками и щеками. И страшны были на лице её огромные глаза с чёрными кругами под ними. Наташа не расчёсывалась, перестала следить за собой, и конечно же не занималась домашними делами. 


Приходя со службы, я приносил какую-нибудь еду, кипятил чай. Иногда мне удавалось уговорить её поесть, а чаще нет. Периоды апатии сменялись у неё днями бурной ненависти ко мне, так как только меня она считала в это время причиной своих действительно нечеловеческих мук. Я уже был майором, служил в другой части, в другом городе, в котором мне дали наконец-то квартиру. 


Нашей соседкой стала очень хорошая женщина Марина, моложе меня на десять лет. Она пыталась ухаживать за Наташей, но тоже работала, и на это время Наташа оставалась одна без присмотра.
И однажды жена моя исчезла. Я искал её сутки, обзвонил все больницы, пока в одной, находившейся на окраине, мне не сообщили, что лежит у них неизвестная женщина с переохлаждением, крайне истощённая. Я поехал туда. Женщиной была Наташа.


Её перевели в областную больницу, в психиатрическое отделение. За эти десять лет я устал так, будто прожил сто лет. Я был опустошён морально и физически. Как-то вечером пришла ко мне Марина и рассказала свою историю, тоже достаточно трагическую. Не буду рассказывать, как это случилось, но в эту ночь она осталась у меня.
Когда Наташа вернулась из больницы, она всё поняла. Я хотел скрыть, но чёрт его знает, женская интуиция, или ещё что. 


— И это ты ещё сделал! Тебе оказалось мало всего остального! — сказала она.
Да, я был виноват! Как я был виноват! Я добил её.
На Сашкин день рождения она умерла.
— Самоубийство? — спросил я.
— Нет, а, впрочем… Она умерла от истощения. Она уморила себя и выполнила своё обещание отомстить мне. Редкий день проходит, чтобы не вспомнил я её, лежащей в гробу: чёрную, измученную, страшную.


Какой яркой, необыкновенной женщиной вошла она в эту жизнь, и как жестоко и безжалостно эта жизнь её уничтожила, раздавила. И я тоже приложил к этом руку. Я взрослый, сильный, неглупый мужик не сумел защитить ни её, ни нашего сына! Как, почему? — Нет ответа и нет прощения.


И я же довершил её казнь изменой. Нечеловеческой, животной. 
Но Марина должна была родить ребёнка — несомненно моего, и мы сошлись с ней после смерти Наташи. Родилась Светка. Замечательная девчонка: и красавица, и умница. Дай Бог, будет нам утешение в старости.
Он замолчал, задумавшись о чём-то:
— Ну так вот, поглотила нашего Сашку со света тьма тех дьявольских дебрей. Умерла Наташа. Но история моя на этом не кончается.


Восемь лет назад я оказался по делам в Омске. Выхожу из администрации и сталкиваюсь с человеком со знакомой физиономией: военная выправка, высокий рост, нос с горбинкой:
— Капитан Иванов! Ты что-ли?
— Да нет, — отвечает, — полковник в отставке.
Обнялись. Он меня домой к себе пригласил, ночевать оставил: одним словом, хороший мужик. Настоящий товарищ оказался.


Вечером посидели, выпили коньяку. Монголию вспомнили, полковника Медведева:
— Вы ведь, черти, называли меня его заместителем по рыбалке, — и это он помнил.
Потом говорит мне:
— А ты так и не нашёл сынишку?
— Нет, — говорю, — так и не нашёл.
— Странная история. Но, чтобы никаких следов! Так не бывает.
— Оказывается, бывает, — говорю ему. — Я после этого не могу отрицать нечистую силу. Часто вспоминаю того монгола, что говорил о злых духах, утащивших моего сына.


А Иванов помолчал, помолчал и говорит:
— А ты помнишь Славку Непрятина?
— Как же, он служил в соседнем зенитно-артиллерийском полку. Несколько раз с женой Верой приезжал к нам с Наташей в гости. Я уже не помню, как мы познакомились, но помню, очень приятная была пара. Они сильно любили нашего Сашку. Наташа с Верой стали подругами.
— Ну так вот… Он мог знать, что мы поедем на пикник: ведь это их командир посоветовал Медведеву ехать на речку к тугайному лесу. А перед этим Непрятин там был, место ему знакомое.


— И что из этого?
— А то, что в тот день Непрятин куда-то из своей части уезжал.
— Ты хочешь сказать….
— Вот именно.
— Нет, это невозможно, — сказал я.
— А на следующий день его жена срочно вылетела в Союз, якобы у неё умер брат. Через две недели Славка уволился и уехал куда-то в Приморье, и больше никто о нём не слышал.


 — Подожди, подожди! Ты ведь был с нами, сам всё видел. Как он мог выкрасть моего сына? Я следил за Сашкой всё время. Он пропал, когда полез в дебри. Никто не мог знать, что он полезет. И откуда там мог взяться Непрятин?
— Не знаю. Но теоретически мог спрятаться и теоретически мог выкрасть. А уж как это сделал практически — другой вопрос.
— Почему же ты сразу мне не сказал?
— Так я сам недавно узнал.
— Это как? — спрашиваю.


— Нашёл я группу нашего полка в «Одноклассниках». Оказалось, что и группа того, соседнего полка там тоже есть. Записался я и в ту, и в другую. И читаю однажды на форуме: спрашивают, кто помнит Непрятина? Ему отвечают: у его жены случилось несчастье, он уволился и уехал в Союз. Спрашивают: когда это было. — Отвечают: недель за несколько до вывода части в Союз. И приписывают: он перед этим провинился: самовольно ушёл с дежурства и уехал из части. Тут я вступил: «Зачем уехал?» — Отвечают: наверное, из-за того, что у жены брат умер, билет ей на самолёт брал, потому что она на следующий день улетела домой в Россию. Хотели наказать, да вошли в положение, и он уволился в запас по собственному желанию в связи с семейными обстоятельствами. Спрашиваю: сразу после отъезда жены уволился? — Нет, — отвечают, — через две недели. Я прикинул: время сходится. Это факты, а выводы делать тебе. Только прикинь: зачем бы он помчался в Улан-Батор заранее покупать билет, когда рейсов было несколько и в Улан-Уде, и в Читу, и в Москву, и все улетали полупустые.


После встречи с Ивановым загорелась во мне надежда. Если допустить, что Сашку выкрал Непрятин: многие обстоятельства объясняются: почему не нашли ни живого, ни мёртвого, ни одежды, ни крови, и почему шаман и гадалка уверенно заявили, что он жив.
А Непрятин на такое подозрение самый подходящий кандидат: детей нет и быть не может; опять же, подкаблучник: был готов всё исполнить, что его придурковатой жене в голову взбредёт; Сашка наш им приглянулся, и он их любил и не стал бы кричать, если б его дядя Слава в лесу встретил. Вот так бы и вскрикнул от неожиданности, как Катька Ерохина сказала: «Ай!» и пошёл бы за ним, если б поманил.


Стал искать Непрятина. Записался в группы, писал запросы в архивы: пропал Непрятин, как мой Сашка. Сослуживцы его помнят, а куда делся никто не знает.
А потом… Нет, никогда не переставал я искать Сашку, искал постоянно, но… Ослабла понемногу энергия поиска, да и семья уже новая; жизнь новая, заботы, проблемы. Дочку Светлану люблю… Руки опустились, надежда затухать стала: всё ведь перепробовал.


И вот вчера… Теперь вы, наверное, поняли, что случилось вчера. Да, да! Увидев Сашку Шаталова, я был поражён: это мой сын! Сходство поразительное, невозможное, стопроцентное! Это может быть только один и тот же человек, или очень близкий ему человек или… Или… Я даже боюсь это произнести, что «или».
— Но, подождите! Ведь вашему сыну сейчас было бы тридцать восемь. Он мужчина, а это — ребёнок.
— Верно. Но может быть и другое: я же сказал: очень близкий моему Сашке человек: не мой, а его сын, мой внук. Внук, как две капли воды похожий на своего отца — на моего Сашку!


— Да. Но вашему сыну было шесть лет. Он обязательно должен был помнить свою настоящую фамилию. Кроме того, он Шаталов, а не Непрятин.
— Новые родители могли его усыновить, убедить, что так надо. Фамилию можно любую дать. Он потихоньку к ней привык и забыл старую.
— Так не бывает. Всё равно, он должен помнить, что случилось с ним в шесть лет, вернее, почти в семь. Я, например, всё помню, что было со мной в семь лет.
— То вы! А он — совсем другое. И обстоятельства бывают такие, что при одних помнишь, а при других всё забываешь.


— На другую фамилию так просто не запишешь. Надо свидетельство о рождении представить.
— Ой, бросьте! Всё это делается, и очень даже легко.
— Ну не знаю, — сказал я.
— И опять же. Подумайте. Я встречаю мальчика, необычайно похожего на моего сына! И зовут его Сашкой! И отца его зовут Александром, и лет ему тридцать восемь! А этому неполных семь, как было моему Сашке тогда! И встретил я его двадцать пятого июля! Понимаете? Двадцать пятого июля! — В тот самый день, когда я потерял моего Сашку! И футболка на нём точно такая. Ну не случайно столько совпадений!


— Простите, но это мистика!
— А вы не верите в мистику?
— До сегодняшнего дня, во всяком случае, не верил.
— Тогда у меня есть ещё одна примета. Уже материальная, а не мистическая. У моего сына на левой ноге, на ступне между пяткой и пальцами была родинка. Мне очень хочется посмотреть, нет ли такой же родинки у Сашки Шаталова.


— Родинка была у вашего сына. Вряд ли она будет у вашего внука, даже если он действительно ваш внук. А если и есть родинка, то это тоже ничего не доказывает.
— И тем не менее… . Как бы это сделать практически?
— Если поймать его и снять башмаки — будет скандал. Только, когда он сам их снимет. А когда он их снимает? Когда купается. Сейчас холодно, на речку бабка его не пустит. Но она может привести его в бассейн. Только там можно посмотреть.


— Согласен со всем, кроме того, что Ольга Ивановна бабка.
— Согласен. Простите за невоспитанность.
— Мне это сделать не удастся. Если я начну разглядывать его пятки, она точно потащит меня в милицию, как маньяка и педофила, но вы ещё имеете запас доверия на одну поглядку.
— Хорошо. Попробую. Тем более, самому любопытно. Если и правда будет родинка, перестану что-то понимать. Моя материалистическая картина мира рухнет.


Прошло два дня. Дымная мгла над нами поредела. Сквозь неё белым диском с красным ободком проглянуло солнце. Но смотреть на него можно было ещё не щурясь.
Заметно потеплело, и детвора с раннего утра играла на детской площадке. Ко всем вышеописанным удовольствиям для отдыхающих было ещё одно — специально для детей. Родители могли взять напрокат автомат, кажется с инфракрасным лучом и специальной мишенью, которая навешивалась на игрока. При попадании луча на мишень, автомат давал сигнал: ранен или убит.


Любимая игра мальчишек «в войнушку» стала динамичной без яростных, до драк доходящих, споров кто убит, а кто нет, отнимавших большую часть игрового времени.
Геласимов зачем-то поехал на своей «Тойоте» в находящийся рядом с санаторием посёлок купить что-то в магазине. А я пришёл на детскую площадку, где военные действия были в самом разгаре.
Сашка с раскрасневшимся лицом тонконогим лосёнком носился среди играющих, и, несмотря на невысокий свой рост, был ловок и вёрток настолько, что, «перестреляв» кучу противников, заслужил уважение не только сверстников, но даже третьеклассников.


— Трах-тах-тах! Убит! Бах-бах-бах. Ранен! Бах! Я тебя добил!
— Бабах! Ты тоже убит! Вперёд! На штурм! Ура! Вы все убиты! Мы победили! — торжествующе вопил Сашка со своей командой, захватив город противника!
Сашка прыгал от радости, на лице его было ничем не омрачённое детское счастье.
«Совсем как у того Сашки тридцать два года назад», — вспомнил я со спазмом в горле, словно и мне стал родным тот пропавший мальчишка.
— Бабушка, — прибежал разгорячённый Сашка, — заплати сто пятьдесят рублей за следующую игру!


— Нет, хватит! Мама только что позвонила, сказала, чтобы ты шёл буквы писать.
— Бабушка, сейчас будет самая интересная игра. Ну пожалуйста!
— Никаких пожалуйста! Пойдём в комнату. Будешь буквы писать и читать, а то забудешь даже то, что знал.
— Я не хочу буквы писать. Я не пойду!
— Ну вот ещё! Не пойдёшь! Как миленький пойдёшь!
— Ну, бабушкааа!
— Марш, я сказала.
— Не пойду! Вообще убегу от тебя! Вы меня совсем замучили своей учёбой! А-а-а! Ы-ы-ы, — Сашка завыл на все лады.


Крупные, как летние дождинки, слёзы выкатывались одна за другой из его несчастных глаз. 
— Какой козёл упрямый! — закричала бабушка, схватила Сашку за руку и потащила за собой.
Сашка упирался изо всех сил и вопил как резанный. Бабушка потеряла всякое терпение и от души насыпала ему гостинцев, о которых я уже говорил.


В этот момент, откуда ни возьмись, появилась девушка, самоуверенная, надменная и сказала:
— Женщина! А вы не боитесь, что вас лишат родительских прав за истязание ребёнка? У меня знакомая работает в ювенальной юстиции. Я вам это мигом устрою.
Я счёл нужным вмешаться, подошёл и сказал заносчивой девушке:
— И какая вам будет радость от того, что мальчишку лишат родителей и отдадут чужим людям или в детский дом?


Девица смутилась, пробурчала что-то о жестокости людей, отравляющих детство, и ретировалась.
— Саша! — сказал я. — Пойдём в корпус, ты позанимаешься до обеда, а после обеда опять будешь играть. Я тебе обещаю. Правда, бабушка?
Ольга Ивановна, видно, была напугана девицей и согласилась со мной. Кажется, мне удалось втереться к ней в доверие.
— Мне кажется, что детское счастье ценнее, чем умение писать буквы. Он нормальный, умный ребёнок, научится не сегодня, так завтра.


— Не думайте, что я такая жестокая, но родители требуют воспитывать его в суровости, а то разболтается, от рук отобьётся. У второй Сашкиной бабушки соседский мальчик этому пример: уроки не учит, и абсолютно неуправляем.
— Бабушку звать Верой? — спросил я неожиданно для самого себя.
— Да. Вера Сергеевна. Откуда вы знаете? — Ольга Ивановна была поражена.
— Фамилия её Непрятина?
— Вы что! Какая Непрятина! Шаталова её фамилия.
— Может по первому мужу была Непрятина?


— Действительно, был первый муж! Но они давно разошлись, а сейчас её муж Шаталов. Да в чём дело? Я ничего не понимаю!
— Но первого мужа фамилия была Непрятин?
— Не знаю я фамилию первого мужа! Да скажите, ради Бога, почему вы так интересуетесь нашей семьёй?


Я ответил, что ничего сказать не могу, а про себя подумал, что ответы Ольги Ивановны не подтвердили, но и не опровергли версию о похищении Сашки Геласимова неким Непрятиным. Но о нашем разговоре я решил Сергею Романовичу пока ничего не говорить.
Геласимов появился после обеда.


— Вот, купил подарок Сашке. Подарю перед отъездом.
Вечером, наигравшись вдоволь в войнушку, Сашка купался в бассейне. Я стоял и наблюдал за ним. Он подпрыгивал и бухался в воду, поднимая столбы брызг, вился в воде винтом, переворачивался через голову.


— Бабушка! — кричал он, отфыркиваясь. — Это же невозможно! Смотри как я могу!
Сашка снова высоко подпрыгнул и бултыхнулся в воду.
— Видела, бабушка! Видела? — кричал он, отфыркиваясь, в совершенном восторге.
— Видела, видела. Ты страсть какой ловкий — второй Филиппок. Учиться бы ещё стремился, как он!   


Прошло ещё минут десять, и Ольга Ивановна сказала:
— Ну всё, вылезай!
— Бабушка, я ещё немножко.
— Не немножко, а выходи!
— Ещё минутку.
— Ты опять хочешь со мной поссорится?


Сашка на это ничего не ответил, а поднимая ногами бурун воды, поплыл к дальнему бортику.
— Сашка, паразит, быстро плыви назад! Ну вот видите, если с ним по-хорошему, он вообще не слушает.
— Александр! — сказал я, когда он подплыл опять к нам. — Ну-ка дай пять и одним прыжком к нам. Покажи, как ты умеешь выпрыгивать из воды.
Я не надеялся на свои педагогические таланты, но Сашка неожиданно протянул мне руку. Выхватив его из воды и подав в расставленное бабушкой махровое полотенце, я будто невзначай схватил его за ножку и повернул к себе пяткой.


Родинка была!
Но я не подал вида, а со смехом сказал Ольге Ивановне:
— Держи, бабуля, своё чадо!
Геласимов ждал меня, нервно шагая по комнате.
— Есть родинка! — ответил я на его немой вопрос.
— Ну вот видите.
— Ничего не понимаю.


— Знаете, я ведь вам говорил, что есть у меня и третья версия, которую даже боюсь высказать. Помните рассказ об одном индийском мальчике? Одно время рассказ этот часто звучал даже по телевидению — я сам слышал… Мальчишка вдруг стал вспоминать, что жил прежде в таком-то селе, и, когда стал взрослым, его убил сосед, ударив топором по голове. На голове мальчика, действительно, был шрам. Родители отвезли его в названное им село, мальчик указал дом, в котором жил в первой жизни, назвал своего убийцу и опознал его. Жители подтвердили, что всё, что он говорит, правда: был такой человек, действительно убитый топором. Может Саша Шаталов реинкарнация Саши Геласимова?


Я ничего не ответил.
— Наверное, думаете, что я рехнулся?
— Признаюсь, есть такая думка, хотя…
— Вот именно, «хотя». Мы много чего не знаем.
— И как же будем проверять?


— Не знаю. Думаю, что мне надо поехать к отцу этого малыша и узнать кто он. Посмотреть, есть ли у него такая родинка. Впрочем, есть или нет — неважно, я так узнаю, он или нет. А для этого мне надо расположить к себе Ольгу Ивановну. Как вы думаете, если я расскажу ей то, что рассказал вам, она позволит мне встретиться со старшим Александром Шаталовым?


— Попытка не пытка, как говорят у нас. Но если действительно, у них есть такая семейная тайна, вероятность которой, как я думаю, ничтожно мала, то она вряд ли согласится.
— Ну почему же ничтожно мала? Версия с Непрятиным кажется вам неправдоподобной? А я считаю, что это могло быть. Да и монгольский шаман с нашей гадалкой твёрдо сказали, что Сашка мой жив. А иначе и правда придётся поверить в существование чёрта.


Я пожал плечами:
— Как бы я хотел, чтобы ваш сын был живой! 
После бессонной ночи Геласимов всё же решил ничего не рассказывать Ольге Ивановне:
— Боюсь, что спугну их. Заметут следы, да ещё полицию на меня натравят. Поеду тайно и всё выведаю.


Наступил последний день пребывания в санатории. Утром мы пошли с Геласимовым к Ольге Ивановне и Сашке. Геласимов нёс перед собой огромную коробку. Он, словно угадав Сашкино желание, купил ему два автомата с инфракрасным лучом.
— Ну вот, Сашенька! Это тебе от меня подарок. Играй на здоровье… Доиграй, что не доиграл… тогда. — Геласимов закашлялся.
Ольга Ивановна смотрела на него с недоумением и страхом.
— Ой, спасибо, дядя Серёжа! Какие автоматы! Как я мечтал о таких! Здооорово! Круууто!
— Вспоминай меня… Иногда.


Вскоре по звонку моего сына я вышел на автомобильную стоянку.
— «Пегеот» подан, — доложил он.
Здесь же в багажник «Тойоты» грузил свою красно-клетчатую сумку Геласимов. Я мог бы ему сказать, что моего сына тоже зовут Сашка, ему тридцать восемь лет, и на подошве у него между пяткой и пальцами тоже есть родинка. Но я промолчал: я ведь не сомневался, что он мой сын.
— Ну что, до свидания?
— До свидания!
— Вы куда?


— Поеду на автовокзал, и пристроюсь за их автобусом, доеду до Новосибирска, а потом, как шпион, дойду за ними до их дома. Всё равно, пока не узнаю, не встречусь с его отцом, не будет мне жизни. Так ярко вспыхнула надежда… Пусть безумная, а всё же! Вдруг он? Мой сын?!
— Не упустите?
— Не упущу. Это уж будьте уверены!
— Можно мне вам позвонить, узнать?
— Стоит ли? А, впрочем, звоните, номер моего мобильника вы знаете… Через недельку, другую.


История Геласимова не давала мне покоя. Я подождал недельку, но на другую терпения не хватило.
На мой звонок ответила, судя по голосу, молодая женщина:
— Слушаю вас!
— Можно поговорить с Сергеем Романовичем?
— Папа погиб, — всхлипнула девушка.
— Как! Не может быть! — закричал я.
— После санатория он почему-то поехал в Новосибирск. Впереди шёл…, — девушка зарыдала и некоторое время не могла говорить.


Справившись с собой, продолжила:
— Впереди шёл рейсовый автобус и вдруг резко затормозил. Чтобы не столкнуться, папа рванул руль вправо и сорвался с высокой насыпи… Сегодня девять дней… Зачем, зачем он поехал в Новосибирск!? Мы ничего не понимаем! А вы кто?
— Я его друг по санаторию.
Девушка плакала. Я отключил телефон.