de omnibus dubitandum 119. 340

 
ЧАСТЬ СТО ДЕВЯТНАДЦАТАЯ (1918)

Глава 119.340. ДИПЛОМАТЫ НОВОЙ ФОРМАЦИИ…

    Все официальные отношения нашего посольства с германским правительством шли, согласно установленному порядку, через Министерство Иностранных Дел. И надо отдать справедливость этому министерству, что, в общем, чисто с внешней стороны, оно относилось к посольству корректно. Тем не менее, часто прорывались  какие-то нотки с его стороны, говорившие о плохо скрытом презрении, что сказывалось, в сущности, в мелочах.

    Так те из наших сотрудников, которым приходилось лично являться в Министерство Иностранных Дел за какими-нибудь справками, часто жаловались, что с ними мало церемонятся, заставляют подолгу ждать, иногда говорят с ними с плохо скрываемым презрением или резко и нетерпеливо и пр.

    И это было понятно: служащие министерства Иностранных Дел относились, в сущности, к большевицкому правительству вполне отрицательно, как к чему-то чуждому дипломатических традиций и обычаев, как к явлению, хотя и навязанному им политическими условиями момента, но во-всяком случае не укладывавшемуся в обычные установленные рамки.

    Им, этим дипломатам, воспитанным в немецкой государственной школе, где они и усвоили все необходимые, твердо отстоявшиеся приемы, все поведение наших товарищей, их внешний вид, манеры, приемы при объяснениях, казались дикими, и они не могли подчас невольно не подчеркнуть своего истинного отношения к этим дипломатам новой формации… Словом, грубо говоря, они относились к нам, как к низшей расе…

    Когда я, пишет Соломон (Исецкий) Г.А. в своей книге «Среди красных вождей», — приехав в Берлин, спросил Иоффе, кому из министерства Иностранных дел я должен сделать визиты, то, не только Иоффе, но даже и Красин ответил мне со смехом, заявив, что не следует создавать прецедента, ибо никто из находящихся в посольстве никаких визитов не делал, все вновь прибывающие тоже игнорируют этот обычай, а потому-де мои визиты, только подчеркнули бы то, чего не следует подчеркивать.

    Конечно, по положению первого секретаря  посольства, мне должно было выступать и в роли дипломатической. И, признаться, когда мне в первый раз пришлось выступить в качестве дипломата, я чувствовал известное смущение. Но, прежде чем говорить об этом, скажу два-три слова о том, как наш наркоминдел предъявлял свои протесты и требования к германскому правительству через наше посольство.

    Выше мне приходилось уже несколько раз упоминать, что в самой среде советского правительства царили, как обычное явление, встревоженность и нервность по всякому поводу, что сказывалось даже в самом тоне предъявляемых нам центром поручений. Эта нервность стала с особенной силой проявляться со времени замены Чичериным Лейбы Бронштейна (Троцкого) на посту народного комиссара Иностранных Дел.

    Приведу пример такого запроса к нам.

    Речь шла об одном пограничном инциденте. Несмотря на подписанный с немцами мир, в пограничной полосе, в так называемой нейтральной зоне, довольно часто происходили вооруженные столкновения. Данный случай представлял собой именно такого рода инцидент, но, сравнительно, крупного размера: какой-то немецкий офицер, командующий значительным отрядом, в который входила и артиллерия, перейдя нейтральную зону, напал на несколько прилежащих к ней сел и деревень, отобрал скот и продовольствие и предъявил ряд требований о предоставлении ему еще разных продуктов и фуража.

    На протесты нашей воинской части, несшей охрану в данной полосе, потребовавшей удаления немцев и возврата взятого, немецкий офицер ответил в ультимативной форме, что при неисполнении его требований в 24 часа, он перейдет в наступление. Он закрепился на этой позиции, взял еще и заложников  из местных жителей.

    Наш, очень слабый численно отряд не мог дать немцам надлежащего отпора и срочно уведомил наше правительство о случившемся, обратившись в то же время за помощью к начальникам соседних с ним частей. Слов нет, этот случай требовал быстрого и энергичного отпора. Но, сообщая об этом инциденте нам, Чичерин испещрил свою телеграмму выражениями, говорившими о несомненной растерянности и нервности и часто повторявшимися требованиями «прекратить разгорающийся пожар, чреватый…», «обратить внимание германского правительства на…», «энергично в ударном порядке протестовать против этого нового нарушения элементарных основ международного права» и т.д., добавляя к этому ряд совершенно ненужных ламентаций…

    Телеграмма эта пришла в отсутствие Иоффе, который должен был возвратиться часа через три-четыре. Поэтому, в виду спешности дела я немедленно же отправился в министерство иностранных дел для протеста. Успев тщательно одеться и, явившись в министерство я, послал свою карточку тайному советнику Надольному, ведавшему дела, относившиеся к России.

    Курьер, толстый и солидный господин в вицмундирном фраке, взглянув на мою карточку и окинув меня быстрым и привычным взглядом, низко поклонился мне и торопливо пошел докладывать. Он вскоре возвратился, сказав, что «господин тайный советник просит господина первого секретаря посольства пожаловать». Он побежал вперед и открыл мне дверь кабинета Надольного, который, поднявшись из-за стола, любезно приветствовал меня на русском языке. Я представился.

    Мы перекинулись несколькими ничего незначащими словами взаимных приветствий…

    — Сегодня, господин тайный советник, — начал я, переходя к цели моего визита, — я делаю свой первый шаг на пути моего дипломатического поприща…

    Я заметил по глазам Надольного, что о приграничном инциденте ему уже известно (напомню, что все наши телеграфные сношения перлюстрировались). Я заявил протест. Он стал отделываться разными «отписочного» характера любезными заявлениями: он примет-де меры, все-де уладится, наведет справки и пр. Я настаивал на том, чтобы ввиду срочности этого дела и серьезности его он сейчас же, при мне сообщил соответствующему военному начальству и потребовал бы категорического приказа зарвавшемуся немецкому офицеру возвратить заложников, скот и пр., отойти от нашей границы и наказания его. После долгих препирательств, Надольный тут же исполнил мое требование: инцидент был исчерпан, офицер понес наказание.

    И вслед за тем мне часто приходилось встречаться с Надольным и между нами установились очень приличные отношения, не переходившие, конечно, известных официальных границ (Это не помешало Надольному впоследствии, как увидит читатель из дальнейшего, дать распоряжение о моем аресте, заключении меня в тюрьму… — Г.А. Соломон).

    Однако, мне вспоминается, как однажды Надольного, что называется, прорвало. Дела немцев на войне шли все хуже и хуже. На голову их падали одна за другой все более тяжкие неудачи. Внутри страны становилось все тяжелее, недоедание все острее выявляло себя. Наряду с этим наблюдалось и начало падения дисциплины в войсках. Помню, мне стало известно из очень осведомленного источника, что в самом Берлине, по полицейским сведениям,  насчитывалось до 60.000 дезертиров. Полиция всюду выискивала их и арестовывала, производя по ночам целые облавы по кварталам.

    И вот однажды, придя к Надольному по какому-то делу (в этот день известия с фронта были очень тревожные), я застал его в большом волнении, которого он, против обыкновения, не мог скрыть.

    — Снова поражение!… непоправимое поражение… - Вы читали?

    Я подтвердил и, сделал какой-то сочувственный жест.

    — Ну, так знайте — пророчески заметил он в сильном волнении — мы будем, в конец разбиты… Мы катимся в пропасть… Германия, великая Германия гибнет! И наши враги, в конце концов, будут в Берлине… О, — с нескрываемым ужасом и ненавистью прибавил он, — она нас в порошок сотрет эта антанта и всех нас, да, всех нас поголовно перебьют… Да, перебьют, перережут, — почти истерически повторил он несколько раз. — Мы и так уже все голодаем… Если бы вы знали, как мы питаемся, мы, немцы… это ужас… Вы, конечно, не знаете этого… вы счастливцы, вы получаете усиленные дипломатические выдачи… А мы, немцы, мы уже едва дышим со своими семьями…

    Это был единственный случай, что его прорвало и, он говорил со мной так откровенно из глубины своей наболевшей немецкой души…

    Между тем Иоффе решил следовать определенной традиции и попытался наладить встречи на нейтральной почве между работниками мин-ва ин. дел и нашего посольства. С этой целью он устроил дипломатический обед… Однако, повод он избрал очень неудачный — чествование благополучного окончания переговоров по поводу платежей в согласии с брест-литовским  договором.

    Должен сказать, что пункт этот и связанные с ним платежи меня глубоко возмущали, почему я и не хотел участвовать в переговорах, приведших Россию к тому, что Россия обязалась уплатить и, как известно и уплатила немцам шесть миллиардов золотых марок…

    Я обратил внимание Иоффе на то, что по моему нам неприлично устраивать по этому поводу торжество, что это зазорно праздновать свое собственное поражение. Но беседа наша происходила в присутствии личного секретаря, настаивавшего на придании этому первому нашему дипломатическому обеду именно такого характера. С вмешательством этого влиятельного лица мне было не под силу бороться. Я хотел, было, хотя бы выговорить для себя право не участвовать в этом обеде, как я не участвовал и в переговорах. Но Иоффе заметил, совершенно официально, что он настаивает на моем участии и считает, что мое отсутствие, как второго лица в посольстве, явилось бы демонстрацией, которая не прошла бы незамеченной и вызвала бы толки и пересуды… Пришлось подчиниться…

    Обед этот вызвал целый переполох, и мне пришлось до некоторой степени быть церемониймейстером: я посоветовал Иоффе заказать себе смокинг, указал ему какой галстух надо одеть (по совету M. M., он хотел одеть длинный цветной галстух…). Были приглашены во главе с фон Гинце все высшие чины министерства иностранных дел, а также банкир Мендельсон, Штреземан и др. Не знаю, уж как это вышло, но только было решено, без моего участия, что личный секретарь не будет присутствовать на этом обеде. Гости оказали должное внимание роскошному обеду, сервированному в великолепном белом зале посольства.

    Все прошло гладко и чинно. Но за кулисами шло безобразие. Младшие служащие, в том числе и латыши красноармейцы не были приглашены на обед и ворчали, находя, что это нарушает равенство… Сбившись в соседней с белым залом комнате, они выражали свой протест, переругивались… А красноармейцы подкарауливали, когда выносили остатки на блюдах и руками хватали прямо с блюд куски, к ужасу приглашенных на этот случай немецких официантов…

    Вскоре после этого обеда Иоффе как-то, с жалкой улыбкой, спросил меня, как я отношусь к тому, чтобы пригласить опять гостей, но уже на «файв-о-клок».

    — Первый наш обед прошел так удачно… хорошо было бы повторить встречу с чиновниками министерства… Это закрепляет отношения… И я думаю (вот здесь то и была зарыта собака), что в этом чаепитии и Марья Михайловна, как мой личный секретарь, должна принять участие… Ведь помимо всего, что ни говорите, а присутствие женщины действует как то смягчающе…

    Состоялся и торжественный "файв-о-клок" с участием Марьи Михайловны.
Повторяю, она вмешивалась всюду. Так, помню, однажды к Иоффе приехал министр иностранных дел фон Гинце*, если не ошибаюсь для того, чтобы условиться о деталях и порядке передачи упомянутых выше шести миллиардов марок германскому правительству.

*) Пауль фон Хинц (нем. Paul von Hintze; 13 февраля 1864 — 19 августа 1941)(см. фото) — немецкий государственный деятель, дипломат. Министр иностранных дел Германии в 1918 году.
Пауль Хинц родился в 1864 году в маленьком городке Шведт, примерно в восьмидесяти милях к северо-востоку от Берлина. Семья Хинтзе была частью немецкого аристократического класса прусских земель. В Шведте было всего десять тысяч жителей, но из-за того, что город находится на реке Одер, он выиграл от торговли. Отец Пауля владел табачным заводом, производя сигары сырого табака, который он импортировал. У него также было место в Городском совете. Семья Хинц была одной из самых уважаемых и богатых в городе. Пауль учился в гуманитарной гимназии (средняя школа), а в 1882 году окончил бакалавриат.
Он вступил в военно-морской флот в возрасте восемнадцати лет. Пауль поразил начальство своим умом и жёсткостью. После базовой подготовки на учебном корабле Принц Адальберт, Хинц проплыл семь морей в течение следующих двенадцати лет, в которых он увидел побережье Африки, Ближнего Востока, Северной и Южной Америки. В 1894 году капитан-лейтенант Хинц военно-морского флота (Kapit;nleutnant) поступил учиться в Военно-морскую академию в Мюрвике.
С 1903 года был морским атташе, с 1908 был военным уполномоченным в Санкт-Петербурге. С 1911 до 1918 годы последовательно занимал должности посла: в Мексике, Пекине и Христиании (ныне Осло, столица Норвегии). С 9 июля 1918 и до первой половины октября 1918 года был министром иностранных дел Германии, сменив на этом посту Рихарда фон Кюльмана. Когда, в условиях военного разгрома и нарастающего революционного движения, Германская империя была вынуждена отказаться от власти военной диктатуры, которую поддерживал Гинце, и создать правительство из либералов и социал-демократов (которые составляли большинство), Пауль Гинце вышел в отставку. Некоторое время он ещё оставался в главной ставке немецкой армии и вошёл в состав делегации, которая поехала на фронт для переговоров о перемирии, но после ноябрьской революции 1918 года отошёл от государственных дел. Скончался 19 августа 1941 года.

    Я был приглашен Иоффе принять участие в этом обсуждении, при котором присутствовала и Марья Михайловна. И она не ограничивалась ролью простой слушательницы, а все время вмешивалась в разговоры, давала советы, делала указания. Нетрудно было заметить, что Гинце это вмешательство было неприятно и даже вызывало недоумение.

    Но, хорошо воспитанный, он проявлял свое недовольство только тем, что, выслушивая с любезной улыбкой замечания Марьи Михайловны, не всегда отвечал на ее, по большей части, нелепые и не идущие к делу реплики…

Для справки:

27 августа 1918 г. в Берлине советским полпредом А.А. Иоффе и преемником Кюльмана П. фон Гинце были заключены секретные дополнительные соглашения по Брест-Литовскому договору. Советское правительство признавало за немцами территории, оккупированные ими уже после заключения Брест - Литовского мира. Между советскими и немецкими войсками устанавливались нейтральные зоны соответственно демаркационным разграничениям. Германия накладывала на Советскую Россию контрибуцию в размере 6 млрд золотых марок, в том числе 1,5 млрд золотом (245,5 т чистого золота) и кредитными обязательствами, 1 млрд поставками товаров {Quellen zu den deutsch-sowjetischen Beziehungen 1917—1945, S. 61—64}. В сентябре 1918 г. в Германию было отправлено два «золотых эшелона» — 93 т чистого золота {История Германии, т. 2. Кемерово, 2005, с. 108}. Выплате оставшейся части долга помешала Ноябрьская революция 1918 г. в Германии и поражение Центральных держав в Первой мировой войне. После войны золото в Россию так и не вернулось: оно было передано во Францию в качестве контрибуции по Версальскому мирному договору {Quellen zu den deutsch-sowjetischen Beziehungen 1917—1945, S. 61—64}. 27 августа 1918 г. в Берлине была также подписана так называемая «Нота Гинце», в которой советская и германская стороны откровенно заявляли о своих позициях. В ноте оговаривалось разграничение сфер влияния с установлением границ и определением сырьевых поставок, а также использование Германией кораблей Черноморского флота. Было зафиксировано обоюдно выраженное согласие сторон прилагать взаимные усилия по борьбе внутри России с интервентами Антанты, Добровольческой армией и восстанием Чехословацкого корпуса. Кроме того, Российская Федерация (!) брала на себя обязательство выдворить союзные державы из Мурманска; если же она не в состоянии это сделать, то эту задачу должны решать германо-финские войска {Deutsch-sowjetische Beziehungen von den Verhandlungen in Brest-Litowsk bis zum Abschluss des Rapallovertrages. Dokumentensammlung, Bd. 1. Berlin, 1967, S. 724—755. Baumgart W. Deutsche Ostpolitik 1918—1926. — Frankfurter historische Abhandlungen, № 17, Wiesbaden, 1978, S. 247—248. Полный русский текст «Ноты Гинце» приводит С.П. Мельгунов. — Мельгунов С.П. Судьба императора Николая II после отречения. М., 2005, с. 448—451}. {История Германии, т. 2. Кемерово, 2005, с. 108} 13 ноября 1918 г. Российская Федерация аннулировала Брест-Литовский договор и дополнительные соглашения к нему. Брест-Литовский договор и все другие соглашения, заключенные Германией с советским правительством, были также отменены 116-й статьей Версальского договора 28 июня 1919 г.