Нарцисс Араратской Долины. Глава 62

В Ленинграде мы пробыли где-то недели две. Дневников я тогда не вёл и точных дат не фиксировал. Я пробовал, будучи совсем юным, что-то там записывать своим мелким бисерным почерком, но быстро бросал, имея привычку ничего не доводить до конца. Чтобы что-то там доводить до конца, надо хорошо знать, зачем это нужно. Вот, скажем, личный дневник – зачем он нужен? И что туда можно, а что нельзя записывать?.. Дневники бывают разные. В один дневник можно записывать какие-нибудь странные события и совпадения, случившиеся в твоей жизни. К примеру, ты шёл по улице и, вдруг, тебя остановила красивая девушка и предложила тебе поехать к ней в гости, чтобы заняться эросом. Такое, вполне может быть. Хотя, лично я, с такими девушками не часто сталкивался. Таких девушек не бывает, если только они не занимается этим на коммерческой основе, то есть за деньги. Я бы испугался и не стал бы с такой девушкой связываться. Да и денег у меня на это никогда особо в то время не было. В другой дневник можно записывать более интимные вещи. И назвать его «Мой эротический дневник или Исповедальные тексты Эротомана». И записывать туда своим красивым почерком всё нехорошее, что ты сделал и разные там нехорошие мысли. Я помню один смешной и драматичный итальянский фильм прекрасного режиссёра Марка Феррери, и назывался он «Дневник маньяка». Герой этого фильма постоянно думает об Этом, и с печалью фиксирует свои похождения; и при этом он постоянно думает, что у него какая-то там смертельная болезнь. Этим фильмом режиссёр закончил свою творческую деятельность и через несколько лет ушёл в мир Иной, где-то там в 1997 году… Вопрос только в том, где можно было бы хранить такой вот откровенный дневник? Особенно мне, в тот непростой период, когда у меня не было своего угла. И что бы я мог туда такого особенного записать? Вот, к примеру, великий поэт лорд Байрон, вёл такой исповедальный и честный дневник, и он там такое написал, что после его смерти, этот дневник тут же сожгли. Если бы этот дневник опубликовали бы, то это бы привело к ужасным последствиям для всего тогдашнего английского лицемерного общества.

                Лорд Байрон, как известно,  не отличался высокими моральными устоями и, я думаю, что он в своём интимном дневнике скрупулёзно записывал с кем и когда он переспал. А спал он с очень многими приличными светскими дамами. И не только с дамами. Лорд Байрон также любил простых грубых загорелых матросов. Со своим юным другом поэтом Шелли он частенько шлялся по разным злачным местам; живя в Италии, со своими многочисленными подругами, сёстрами и жёнами. Злые языки говорили, что между этими великими поэтами была не только духовная связь. В те романтичные годы, в Италии на это всё смотрели сквозь пальцы, и жизнерадостным  итальянцам очень нравились эти бледные и красивые англичане. Их часто приглашали в свои виллы и знакомили со своими развратными и сладострастными жёнами. Шелли был стыдлив и итальянских женщин побаивался. А лорд Байрон никого не боялся. Он очень легко вступал в преступные половые связи, не видя в этом ничего постыдного. Когда ему надоедали женщины, он шёл к матросам в их крепкие мужские объятия. И получал поэтическое вдохновение от этих странствий и перемен. «О, как ты можешь, мой друг Байрон, жить такой греховной жизнью!», - в ужасе спрашивал его скромный Шелли.  Байрон смотрел на него своими красивыми глазами и мрачно улыбался своей загадочной улыбкой. «О, мой друг Перси, если бы я ведал, что за Силы меня толкают в эти мрачные залы Аида, куда не проникают солнечные лучи разума!.. Ты представить себе не можешь, какие страсти бушуют в моей разбитой на части душе! Сегодня я – гордый Байрон, а завтра я – падшая блудница!»…  Лорд Байрон явно страдал раздвоением личности. В затхлой пуританской Англии ему было невыносимо, и он боялся, что его упекут в дом для умалишённых, где не соблюдались никакие права человека. Закуют в цепи и посадят в клетку. И даже не будут ничем успокоительным колоть, так как английская медицина тогда была на очень низком уровне…

                Только Шелли знал об этой странной раздвоенности души своего старшего друга. Лорд Байрон ему рассказывал такие развратные истории, что у чувствительного поэта начинались приступы брезгливой тошноты. Сам Шелли был настолько одухотворён, что его жена Мэри никогда перед ним не раздевалась донага, боясь потревожить его ранимую душу. А жена у него была не простая английская женщина. Мэри тоже сочиняла литературные произведения и была для своего времени очень продвинутая леди. И она даже написала фантастический роман, про учёного Франкенштейна, который сумел создать ужасное чудовище из кусков мёртвой человеческой плоти. Надо сказать, что тогда многие английские женщины  любили сочинять литературные произведения, и они сильно опережали, в этом отношении, других европейских женщин, кроме, конечно же, француженок. Многие англичанки были вольнолюбивы, и не терпели власти над собой разных там грубых мужланов. Одному лорду Байрону они многое позволяли. Лорд Байрон был абсолютно аморален, как невинное дитя. Лорд Байрон любил иногда ущипнуть Мэри за мягкое место, когда её муж Шелли был где-то на расстоянии. «А не хочешь ли, Мэри, вкусить со мной любви в роще на старом кладбище? Явись туда в полночь, когда твой нежный супруг заснёт. При свете луны, среди теней умерших такое наслаждение испытаешь! Я буду ждать тебя среди могил»… Это лорд Байрон так шутил. Мэри громко и весело хохотала над шутками бесстыдного ловеласа. Шелли, с грустью, знал, что Байрон много себе позволяет, но никогда не устраивал ревнивых разборок, так как очень любил и уважал своего друга. Ведь настоящую мужскую дружбу не может разрушить никакая тень сомнений и глупой ревности. Шелли даже говорил своей жене Мэри, - «Если я узнаю, что ты мне неверна, это ничуть не осквернит нашу бессмертную Любовь! Будь свободна и позволяй себе всё! Жизнь слишком коротка и трагична, чтобы тратить драгоценное время на бессмысленные споры и жестокие оскорбления!»… Шелли любил часами гулять один и наблюдать за изменчивой природой, и его мало волновало, чем там занимаются его друг и его жена, пока его нет дома…

                А жили они тогда, в начале двадцатых годов девятнадцатого столетия, в небольшом городке Ливорно, на побережье Лигурийского моря. Лорд Байрон любил подолгу плавать, а Шелли нравилось наблюдать за своим другом, сидя где-нибудь на скалистом берегу. Байрон раздевался донага и, поигрывая мускулистыми бёдрами, медленно входил в ласковые воды. Шелли стыдливо краснел, глядя на его мощный уд, который так радовал многих женщин. Скипетр любви у Байрона был велик, как и его гений. Никаких плавок и трусов тогда пловцы не носили, а дамы вообще не умели плавать и даже не загорали, боясь утратить белизну тела. Лорд Байрон одним из первых европейцев открыл радости нудизма. Итальянские рыбаки, проплывая мимо них на своих судёнышках, что-то громко пели на своём певучем языке, гребя вёслами, и лорд приветливо махал им рукой. Перед тем, как войти в море, он, прекрасный как Адонис, ходил по берегу, сочиняя свои великие стихи. Записывал их карандашиком в блокнот, и только потом, шёл плавать, и заплывал чуть ли не за линию горизонта. Шелли же плавать совсем не умел. Он с лёгким ужасом каждый раз думал, что больше не увидит своего друга, который утонет в пучине морской. Лорд возвращался, медленно плывя брассом, так как кролем тогда никто ещё в Европе не плавал. Первыми кролем плавали американские индейцы. А потом Байрон загорал, подставляя своё тело лучам утреннего солнца. Так Байрон боролся с приступами хандры и меланхолии, которые на него частенько нападали, как ядовитые змеи; в особенности после долгих дней и ночей пьяных загулов и оргий. Итальянские женщины были ненасытны. Они буквально высасывали его и лишали жизненных сил. К тому же, лорд любил выпивать тосканские вина. И так он себя постоянно изнашивал и изнурял. Время от времени, у него заканчивались деньги, так как он, будучи очень щедрым, к презренным дукатам относился с презрением. Как настоящий художник и поэт...

                И, конечно же, лорду Байрону были не безразличны страдания народов, томящихся под пятой и ятаганами османских султанов. Греков, армян, сербов, болгар и албанцев. Лорд Байрон писал гневные письма Махмуду Второму, который хоть и был довольно проевропейски воспитанный человек, но всё равно не отличался излишним гуманизмом. Махмуд Второй стал султаном в двадцать три года, убив своего родного брата Мустафу Четвёртого, и заняв его место на целых тридцать лет, пока цирроз печени не свёл его в могилу. Султаны вели нездоровый образ жизни. Всё время предавались распутству с многочисленными наложницами; и жили в, так сказать, большом психическом напряжении, боясь гнева янычар, которые их, то и дело, душили подушками. Это было тогда вполне нормально. Сидит себе султан и, печально куря кальян, со своей любимой рабыней играет в шахматы; и тут вбегают грубые янычары, и убивают неугодного им султана, и его тёплое место занимает другой султан… Махмуду Второму читали письма Байрона, в которых тот, в поэтической форме призывал его перестать быть жестоким тираном и дать грекам свободу и независимость. Эти послания сильно его печалили, и султан приказывал устроить очередную резню восставшего греческого населения. Все европейские монархи возмущались по этому поводу, но что они могли тогда поделать? Авиации и бомб тогда не было, и султаны не очень то и боялись всех этих осуждений. Художник Делакруа написал большой холст, три на четыре метра, – «Резня на острове Хиосе», чтобы французы увидели все эти кровавые зверства. Фотоаппаратов тогда тоже ещё не было. И поэтому те времена нам кажутся красивей и романтичней, чем они были на самом деле.

                А добрый и чувствительный Шелли, в конце концов, трагически погиб во цвете своих лет. Он плыл на шхуне с поэтическим названием «Ариэль», с компании с двумя пьяными матросами, и вдруг налетел шквал, и все они утонули. Тела их через несколько дней море выбросило на берег. И Байрон остался без любимого друга, которому он полностью доверял все свои мысли и потаённые чувства. И ни с кем он не был так откровенен, как с этим женоподобным молодым человеком, похожим чем-то на ангела. И лорд Байрон в великой печали покинул Италию, и отплыл в Элладу, где потом тоже вскоре трагически умер, как и подобает настоящему поэту. Лорд туда отправился бороться с османскими кровопийцами и головорезами. И все свои деньги он отдал грекам на партизанскую войну, продав все свои английские имения. А потом заболел лихорадкой, гуляя под дождём в холодном январе месяце, и через три месяца ушёл в Мир Иной, где его уже ждал Дух Шелли. Шелли чуть-чуть не дожил до тридцати лет, а Байрон просуществовал на нашей печальной Земле, - тридцать шесть лет и три месяца. Вот такая вот трагическая судьба у этих двух английских поэтов. А нашему поэту Пушкину в это время было двадцать с чем-то лет; и где-то в это время, за ним начали усиленно наблюдать царские жандармы, и вскрывать его письма друзьям, и обнаруживать там непозволительный атеизм и вольнодумство. За что его, наш добрый царь Александр Первый, сослал в Псковскую губернию, где он два года прожил в деревне Михайловское, создавая в той романтичной тиши  гениальные  произведения, и в том числе - «Я помню чудное мгновенье!»

                А Пушкин, как мы знаем, обожал творчество Байрона. Наш Александр Сергеевич с томиком стихов Байрона никогда не расставался.  И поэтому, узнав про его смерть, молодой поэт впал в сильнейшую меланхолию, и не мог найти себе места, и постоянно совершал пешие прогулки по прекрасным псковским холмам и лесам. Ему так сильно захотелось бежать в Грецию, и стать греческим партизаном, и тоже там погибнуть, как герой. К счастью для нашей словесности, царь не разрешал поэту покидать пределы нашей державы. У Пушкина даже не было загранпаспорта. И Солнце нашей поэзии так и ни разу не смогло съездить ни в Рим, на могилку того же поэта Шелли; ни в Англию, - поклониться праху Байрона. В минуты отчаяния Пушкин горестно восклицал, про то, что угораздило его родиться среди такого дикого и непросвещённого народа. Александр Сергеевич думал, что там, на Западе, ему бы жилось лучше и свободней. Он бы гулял по Парижу и наставлял бы рога глупым французским мужьям. В каком-то смысле, английский поэт Байрон слишком сильно повлиял на Пушкина. Заразил его этой заразной люциферической бациллой свободолюбия. Этой жаждой романтической свободы и безнравственных любовных похождений; и если бы не жизнь среди простого псковского народа, то наш молодой гений мог бы плохо кончить. Мы должны быть благодарны мудрости наших монархов. Того же Гоголя вот отпустили, и это всё печально для писателя закончилось. Он не сумел разобраться в сложностях западной жизни и сошёл со своего писательского ума, впав в реакционный мистицизм и самоедство.