Исповедь

    
       Памяти друга


       - Эй, парень, помоги! – окликнул меня калека на костылях у ворот монастыря.
Я полез в карман, чтобы достать деньги, но калека отпихнул от себя милостыню и уцепился за мое плечо:
 
       - Я еле стою, у меня ноги болят.
 
       Нога у него была одна. Вместо второй - деревянный протез, по колено торчащий из закатанной штанины, грязный и обшарпанный с рваным ботинком на конце. Калека был одет в старый грязный военный камуфляж, от которого воняло псиной. Я невольно отшатнулся. Калека выронил костыль и повис на мне.
 
       - Слушай, парень, я не бомж, - с натугой сказал он, - просто обстоятельства… Помоги, брат, в храм зайти.
 
       Давно нечёсан и небрит. Лицо узкое, осунувшееся. Глаза темные, потухшие.
 
       - Конечно, помогу, - неуверенно сказал я, вспомнив о милосердии. - Давай, обопрись удобнее.

       Преодолевая брезгливость, я подхватил его, положив его руку себе на плечи - так таскают на себе раненых. Прохожие помогли поднять костыль. Потихоньку, поочередно переставляя ногу, протез и костыли, мы двинулись в сторону храма.

       - Ты подскажи мне, - переводя дыхание, и криво улыбаясь, попросил он, - что да как там внутри, а то я там еще ни разу в жизни не был.

       Я кивнул головой:

       - Хорошо, подскажу.
 
       Когда-то я сам тоже впервые решил зайти в храм и тоже не знал, что и как там делать. Тогда за помощью я обратился к первой попавшейся у церкви бабушке. Теперь вот я сам выступаю в роли такой бабушки, вводящей страждущего во храм.

       Мы медленно двигались по дорожке, останавливаясь на отдых через каждые пять-шесть шагов. При этом калека что-то бубнил себе под нос. Сначала я переспрашивал его, думая, что он обращается ко мне, но потом, прислушавшись, понял, что это были только ему понятные обрывки фраз, больше похожие на бред.
 
       - Раз, - говорил он, - иду по улице. Иду, смотрю. Раз-два, раз-два. Все пусто. Куда я иду? Люди вокруг. Что я делаю? Мне на гражданке плохо. Раз-два. Тоска. Видения. Раз-два. Времени, времени больше нет. Болит, не отпускает. Раз-два, раз-два.

       Переводя дух, продолжал:

       - Очень болит голова. Мысли, контузия. Никак не могу… никак не могу найти…

       - Чего найти? – бодро спросил я, как бы помогая ему закончить мысль и вернуться в реальность. От его размышлений мне было немного не по себе.

       Он остановился, посмотрел на меня, словно впервые увидев, ответил:

       - Равновесия, гармонии. Всегда что-то разрушает ее. Всегда что-то мешает…

       Кое-как мы добрались до входа в церковь. Бедолага, совсем выбившись из сил, повлек меня к лавочке, которая стояла напротив. Тяжело усевшись, он застонал и ухватил меня за рукав:

       - Парень, не уходи. Мне плохо.

       Я сел рядом.

       - Душа болит, - тяжело дыша, сказал он и повторил. - Плохо мне.

       Выглядел он, действительно, очень скверно: бледный с синяками под глазами. Казалось, он вот-вот потеряет сознание.

       - Может, скорую вызвать? – тревожно спросил я.

       - Не надо скорой, - калека, видимо, привык страдать в одиночку, обходясь без посторонней помощи.

       - Давайте я батюшку позову, - робко предложил я.

       Калека наклонился ко мне и, упершись лбом в мое плечо, устало проговорил:

       - Сил больше нет. Слушай, что я тебе скажу.

       Он стал говорить, сначала иронично и неторопливо, немного отстраняясь от меня, потом серьезно и порывисто, сокрушенно покачивая головой. Он обращался как будто ко мне и одновременно к кому-то еще. Калека всматривался в кого-то невидимо присутствующего возле нас, морщился, что-то вспоминая, а потом поворачивался опять ко мне, рукой отмахиваясь от видения:

       - Однажды на улице меня остановили журналисты. Они хотели задать пару вопросов. Объяснили суть дела, начали снимать. Журналистка, совсем молоденькая, с рыжими волосами спросила задорно так: вы, говорит, уважаемый прохожий, в этот праздничный день от чего хотели бы себя предостеречь в прошлом, может, говорит, что-то изменить в своей жизни хотели, если бы могли? Я набрал воздуху и хотел уже, было, выпалить какую-нибудь чепуху, типа «не пей Иванушка из лужицы…», но не смог. В глазах потемнело, будто чем накрыли, голова закружилась, а в ушах звон и крик: «Толя, стой! Толя!..» Кажется, я кричу изо всех сил, но он не слышит.
       Это было много лет назад в одной из южных стран, как говорится. Наша разведгруппа подошла к какому-то кишлаку. Никакой живой души не было видно. Только собаки, злобно рыча, бросились нам навстречу. Мы быстро перебили их из автоматов. Двинулись вглубь селения. Шли друг за другом. Толя впереди, я – за ним. По дороге заглядывали в убогие постройки. Тихо и никого, как будто все вымерли.
       И вдруг у меня екнуло в груди, я почуял опасность. Толик открывал дверь очередной мазанки уже без особой опаски одной рукой, в другой он держал автомат стволом вниз. Я был сзади, шагах в пяти-шести. Я весь напрягся и заорал: «Толян, стой!» - но он уже открыл дверь…
       В этот момент кто-то ударил его ножом в живот. Толя сложился пополам и завалился набок. Во мне словно сжатая пружина развернулась. Я бросился вперед и стал палить из автомата в эту проклятую дверь. Бросил гранату внутрь. Хлопнул взрыв, и я с порога стал поливать очередями все углы и предметы, которые еле видел внутри. Из-за пыли ничего не было видно... Хм, - вдруг оборвал он свой рассказ, - тоже мне, нашел оправдание. Война, брат, у нее своя логика. Она берет тебя за горло и уже не отпускает. Тебе уже не уйти, не свернуть.

       Потерев украдкой влажные глаза, словно от соринок, калека продолжил:

       - Тут подоспели ребята. Я еще дал пару злобных очередей и - к Толику. Он валялся у стены, зажал руками живот. Сквозь пальцы выпирали кишки и сочилась кровь. Он как будто что-то кричал, но я слышал только хрип.

       Калека замолчал и стал раскачиваться из стороны в сторону, съежившись, как от холода, и постанывая. После долгой паузы, глубоко вздохнув, он завершил рассказ:
 
       - Толик умер еще до того, как за нами прилетела вертушка. А в хижине, слушай брат, - он повысил голос, чуть не заплакав, - а в хижине нашли женщину и пятерых детей. Я их… - он замолчал и отвернулся. Подавив в себе волнение, продолжил:
 
       - Ты понял, я их убил. Вот так, брат. Пятерых деток, маленьких совсем…

       Посидев немного молча, он вдруг зло ухмыльнулся:

       - А перепуганные журналистики суетились вокруг меня, пытались успокоить. А как тут успокоишь, если вот так вот.

       И снова серьезно и печально:

       - А я сквозь слезы и время все кричал, да кричал: «Толя, сто-о-ой!..»

       Откинувшись на спинку скамейки, он снова застонал и, словно провалившись в воспоминания, стал тихо повторять:

       - Толя… стой… Толя, стой…

       - Вам бы исповедаться надо, - сказал я. - Давайте я батюшку позову. Он поможет.

       Я встал и быстро взбежал по ступеням в храм. Шла служба. Люди сосредоточенно молились. У прилавка с иконами и свечками стояла очередь. От волнения не соображая, что делать дальше, я стал метаться, обращаясь то к людям в очереди, то к женщине за прилавком:

       - Батюшка нужен. Там человеку плохо. Надо помочь.

       Кто-то поднес палец к губам:

       - Тс-с-с, тихо, служба идет! Не мешайте!

       Через минуту ко мне подошел охранник. Схватив его под руку, я потащил его наружу, шепотом объясняя, что произошло.

       Когда мы подошли к лавочке, ветеран был уже мертв.