Холодный диск луны

             Фонарь, висящий над входом в здание хирургического отделения онкодиспансера, освещал небольшое пятно территории больничного городка. В световом круге от фонаря можно было разглядеть ступеньки крыльца у входа, угол здания хирургического отделения, тропинку к крыльцу; да ещё угадывался, засыпанный снегом, контур клумбы овальной формы, где, видимо, весной, при наступлении теплых дней, высаживались цветы. Сейчас же, в начале декабря, здесь, в городе Тюмени, земля уже была схвачена морозом и везде, не только на земле, но и на крышах домов и прочих построек, ветках деревьев лежал снег. Пешеходные дорожки по территории онкологического диспансера прорезались в сугробах дворниками, а где с «зимой» не справлялись дворники, дорожки протаптывались пешеходами: медработниками, пациентами онкодиспансера и их посетителями. С тропинки, огибающей клумбу и идущей к входу в хирургическое отделение, снег был сброшен на клумбу, откуда он скособоченным, загрязненным конусом задумчиво смотрел в небо. В ночном небе, в его части, видимой из окна, поблескивали звезды и висел диск луны. Луна, молчаливо и бесцеремонно, заглядывала в окна перехода, появлялась и вновь исчезала за тучами, которые медленно ползли, словно парусные ладьи, в известном, только им, направлении. В те минуты, когда луна, помогая фонарю справится с темнотой ночи, освещала территорию больничного городка, можно было еще различить контуры других построек, контейнеров, приспособленных для хозяйственных нужд и хранения автомобилей, деревья и кустарники. Да ещё отсюда, из окон перехода, соединяющего корпуса больницы на уровне второго этажа, в свете луны становились видны, занесенные снегом, железобетонные плиты забора, обозначающие территорию онкологического диспансера.

               Онкологический диспансер. Само это название-онкологический диспансер, просто упоминание в каком-либо разговоре, совсем мимоходом, ни к месту, невзначай, вызывает у слышавшего эти слова внутреннее беспокойство. Пусть эти слова будет слышать человек совершенно здоровый, как космонавт, но и его, наверняка, зацепит упоминание об этом учреждении. А что тогда говорить про заболевшего человека, с пока неясным и непонятным диагнозом при произнесении слова онкология. Он ещё больше будет тревожится и волноваться. А если человеку сказали, пусть не прямо, а осторожно, издалека, просто намекнули, что…желательно все-таки провериться, убедиться, что все нормально, и это ваше резкое похудение, вызвано совсем другими причинами: переживаниями, крайней усталостью, стрессовым состоянием. Тогда нарастает тревога, перебивающая все мысли напрочь. Возникающая тревога приводит к состоянию, почти равному ощущению человека, приговоренного к казни отсечением головы. Он не знает точно, когда казнь состоится, но он приговорен. Он ждет и надеется на чудо, на милость Правителя. Что вот-вот Палачу сообщат срочной телеграммой: «Казнить нельзя, помиловать!». И запятая в этом коротком сообщении будет на нужном месте. Примерно вот такой момент в жизни, как нож гильотины, завис над жизнью Леонида Павловича. Вот только Правителем был Бог, а Палачом-его болезнь. По этой причине он сейчас здесь, в онкологическом диспансере и ждет ответа на «свою телеграмму».

              Леонид Павлович стоял возле окна в переходе-пешеходной галерее, между корпусами диспансера. В галерее был полумрак, но тепло и, хотя на нем был накинут только, видавший виды, больничный халат и ничего более, холода он не ощущал. Стояла глубокая ночь, но ему не спалось. В диспансере, где он уже больше месяца проходил лечение, в этот ночной час галерея была самым спокойным, тихим местом. Неким уголком, пространством, отдаленным от больницы и на несколько десятков шагов приближенным к городу и квартире, где проживал он и его семья: жена, дочь и сын. В это очень позднее (или очень раннее) время здесь не было ни больных, медперсонала и никто не мешал ему размышлять, предаваться воспоминаниям и медленно передвигаться. В самом отделении находится не хотелось, так как из палат выходили больные, разговаривали, некоторые тайком курили, доносились крики и стоны. Стоны угнетали, давили, напоминали о болезни. Хотелось, хоть ненадолго, уйти и удалиться от таких же страдающих, как и он, забыть и о своей болезни.

                Прошло уже более двух недель, как и ему была сделана операция, тяжелая полостная операция, после которой, проведя сутки в реанимации, он первую неделю лежал только на спине, на больничной кровати в своей палате в позе перевернутой лягушки, с согнутыми в коленях ногами, не имея сил и возможности повернуться хотя бы на бок. Его жена-Татьяна Леонтьевна, бывшая с ним последние две недели в онкодиспансере и уехавшая два дня назад. У нее закончился отпуск, взятый на работе в связи с его болезнью, как могла помогала облегчить его страдания, потихоньку поворачивая его на бок, подкладывая под его спину и коленки жгуты из одеял, подавая воду и производя с ним и для него прочие другие мелочи, которые не сделает медсестра, одна на всех больных. Жена, она же, уже после операции говорила и внушала ему, что все будет хорошо, только немного нужно потерпеть, подождать и верить в выздоровление. Леонид Павлович, соглашаясь с ней, в душе не очень верил в свое выздоровление. Можно даже сказать: вообще не верил. Слишком маловероятном и невозможным в его нынешнем состоянии казалось ему его выздоровление. Какое тут выздоровление, когда даже ложка каши, проглоченная с трудом, вызывала чуть ли не тошноту, пучило живот. Тем не менее, после недели неподвижного лежания на спине и удаления трубок, торчащих из его тела, он пробовал ходить. Это было требование хирурга Олега Викторовича, делавшего ему операцию и желание его самого, измученного таким состоянием.
 
                Всю неделю движения его тела ограничивались незначительными поворотами на бок, попыткой вытянутся и прогнутся, сгибанием ног и ступней. Подъем на кровати в сидячее положение потребовал уже значительных физических усилий. Хорошо, что при первой попытке сесть на кровати и слезть с неё, помогала жена. Помогла повернуться на бок, сесть на кровати, спустила и направила ноги на пол. Поддерживала, когда он пытался разогнуться и выпрямиться. Сам бы не смог, не устоял на ногах и, наверняка бы, упал. Весь процесс перехода из полусогнутого состояния в вертикальное при этой первой попытке встать, занял минут пятнадцать. Когда, наконец, с помощью жены он встал и распрямился во весь рост, его качало и пошатывало, колотило от напряжения. Ноги еле держали и дрожали, подгибались в коленках, и ему стоило больших усилий устоять на них. Тело трепетало как в лихорадке. Хотелось вновь плюхнуться на кровать и не шевелиться. Переборов свое желание, с четверть часа стоял возле кровати, судорожно вцепившись руками в ее спинку и боясь сделать шаг, восстанавливая силы и стараясь отдышатся. В эти четверть часа, качаясь возле кровати, с обрывками своих таких же дрожащих мыслей, Леонид, с усмешкой подумал о себе, что примерно так, когда-то, неандерталец, ухватившись за дерево, впервые поднялся со своих корточек и тоже был, видимо, очень доволен и издал торжествующий крик. Все же, с таким трудом, с помощью жены, поднявшийся с кровати, Леонид криков не издавал, но только стоны и был бесконечно рад этому событию. Рад что смог, пусть и не без помощи, встать на ноги, что оживает и опостылевшее неподвижное лежание на спине удалось изменить. Постоять, почувствовать усталость в ногах, ощутить напряжение мышц тела, как стучит и рвется, обнаружившееся в груди, сердце, словно собираясь выскочить из нее. Вот, если бы ночью удавалось заснуть и спать, спать, спать. Но сон, разрушенный болезнью, операцией, наркозом и обезболивающими лекарствами, не шел к нему совсем, а лежать на кровати со своими невеселыми мыслями, уставившись в потолок палаты, было равносильно пытке. Время для него тянулось настолько медленно, муторно-тягуче, казалось, просто замерло.

               Палаты и коридоры российских больниц областных и районных центров. Что это такое? Это помещения с обшарпанными стенами, грязными окнами и низко висящим потолком с тусклой лампой. Набитое железными кроватями с продавленными сетками. Коридор , соединяющий палаты, процедурные, операционные помещения сумрачен и узок; на полу уложен линолеум, местами вытертый ногами до бетона или уложен дощатый пол с скрипучими досками, или паркетом, давно-несколько лет, не натираемый мастикой; где-то стены – в платных палатах, выкрашенные голубой или зеленой краской, а к потолку-белой краской изначально, но посеревшей от пыли за прошедшие от ремонта годы, если он был давно; застоявшимся тяжелым воздухом, пропитанным еще запахами лекарств, человеческих испражнений, страданий  и боли. Но важное еще следующее: в этих коридорах и палатах сильно замедляется ход времени. Время здесь просто, порой, останавливается, как вода в бессточном озере, превращаясь в болото. Вне больничных коридоров время, течет, как и должно, а в больнице останавливается: минута в больнице, равна часу на улице. День, проведенный в больнице-равен месяцу, а месяц превращается в вечность.
 
               Пока жена не уехала, она помогала слезть с кровати. Ему не хотелось, чтоб жена уезжала. Помимо помощи при подъеме, умывании и оправлении других физиологических потребностей, она своим внушением, убеждением, вносила некое успокоение, снижала и гасила тревогу в душе Леонида. Но пришлось уехать. И вот, третий день, как Леонид, сам несколько раз за день, спускался с кровати, но с каждой следующей попыткой делал это более уверенно. Обретя вновь навыки ходьбы, вначале в пределах палаты, почувствовав, что может сам, самостоятельно передвигаться и вставать, стал выбираться в коридор отделения. В коридоре приставали с расспросами, любопытствовали. Он отделывался от любопытствующих короткими замечаниями или молчанием. Было желание уйти подальше от палаты, от душного и затхлого воздуха, пропитанного лекарствами, болью и страданием, дуновением смерти. В межкорпусном переходе можно было хоть ненадолго, но отойти от неприятных и невеселых мыслей, вспомнить что-нибудь радостное и приятное из своей жизни, из прожитых сорока восьми лет. Вспомнив, ожить душой, забыться.
 
           На обе стороны галереи, выходили окна. Постояв и походив по одной стороне галереи, переходил на другую. Оценивал свое физическое состояние и способность двигаться; опять шел, стоял, шел, пока не доходил до конца галереи. Так несколько раз за ночь. Вниз по ступенькам, на первый этаж, не спускался. Попробовав спуститься вниз на две ступеньки, дальше уже не шел: боялся потом не подняться наверх, что не сможет одолеть подъем, да в его положении нужно было опасаться ещё и сквозняков, гуляющих у входной двери.

             В предыдущее ночное бодрствование, он уже прогуливался в этой галерее. До галереи из своей палаты нужно было пройти вдоль медицинских процедурных комнат в хирургическом отделении, затем длинный коридор и тогда уже попадал в галерею. Первый поход в галерею был трудным испытанием для него, возможно, сравнимым с подъемом на вершину горы для здорового человека. Добравшись до галереи, ходил, поглядывал в окна, как и сейчас, и с нетерпением ждал, когда начнет светать или появления первых работников онкодиспансера, как вестников наступления нового дня, а для него прихода желанного сна. Только к утреннему обходу врачей его смаривал короткий, непродолжительный, но такой желанный сон-забытье. Ему хотелось, чтобы быстрее проходили дни в больнице, хотелось видеть восход солнца, прогонял луну, которая висела в ночном небе, как прибитая, и не торопилась исчезать. А вот вчера первым вестником наступления нового дня оказались не солнечные лучи, ни врачи и медсестры, а дворник с лопатой. Дворник с лопатой возник как-то неожиданно. Точнее, сначала Леонид услышал какое-то непонятное скрежетание, но не понимал откуда и почему возникло это скрежетание. Подумал: ветер, где-то оторванной железкой играет. Лишь прилипнув носом к стеклу, сквозь тьму, в свете фонаря, пытаясь распознать причину скрежета, он разглядел человека, кидающего снег лопатой. Решил, что это был дворник, житель ближайших домов или кто-то из медперсонала, подрабатывающий дворником. Дворникам приходится вставать пораньше, и они одни из первых начинают свой рабочий день. Им приходится поспешать: ведь у нынешних дворников уборка закрепленных территорий, чаще была просто дополнительной подработкой перед началом своей основной работы.

               Леонид вспомнил, как и он в молодые годы, когда ему было чуть за тридцать, тоже целый год работал дворником в школе. Денег не хватало, двое детей школьников требовали расходов и тридцать пять рублей -это полставки дворника в начале девяностых годов, для их молодой семьи были очень кстати. Тогда ему разрешили работать по вечерам. Приехав домой с предприятия, где он работал, шел в школу. Надев свой халат, с метлой, совком или лопатой, принимался за работу. Уборка мусора, набросанного за день школьниками или занесенного ветром, песка, бутылок и полиэтиленовых пакетов, бумажек, занимало час-полтора или чуть больше. Зависело от дня. Иногда, в конце недели, прихватывал свою жену Татьяну Леонтьевну, десятилетнюю дочь и сына-дошкольника, все вместе убирали и подметали школьный двор. Поначалу, находясь на школьном дворе с метлой и совком, он стыдился, испытывал неловкость, работал с оглядкой: как бы кто из знакомых не увидел! Все-таки работа дворником так себе, заурядная работа, высшего образования, каковое было у него, не требовала и была уделом людей малограмотных, не имеющих специального образования, чуть ли не бомжей. Но деньги были нужны. Зарплаты старшего инженера отдела главного энергетика и скромной зарплаты его жены, сотрудницы кооперативного института, не хватало и приходилось использовать подвернувшуюся возможность подработки. Вот был такой опыт когда-то. А сейчас…вот только и сил смотреть на то, как дворник на свежем воздухе сгребает снег и жутко завидовать ему, его способности, вот так ловко и физически легко управляться со снегом.

            Да-а, казалось, совсем недавно сами были молодые. Когда это было? Пятнадцать-двадцать лет назад. Двадцати пяти-тридцатилетние. Хотелось жить без нужды и постоянного одалживания денег, быть удовлетворенным своей жизнью и работой, хоть изредка, раз в несколько лет, отдыхать на море. Обеспечить свою семью, жить, но не выживать. Иметь собственную квартиру. Хорошую квартиру, хотя бы трехкомнатную, а не «хрущевку». Не все время же жить с родителями жены, в стесненных условиях, чувствуя свою какую-то ущербность. Да, родители жены помогали смотреть детей, помогали с продуктами, но это обстоятельство угнетало еще больше. Хотелось жить в отдельной квартире, своей семьей. Ждать в очереди от райисполкома получения квартиры, но пока дождешься, раньше…дети станут пенсионерами. Купить кооперативную? Где взять деньги?
\
             Чуть было по доброй воле не уехал по разнарядке от военкомата в Афганистан. В Афганистан, где шла война, и был ограниченный контингент советских войск. Там наша армия выполняет интернациональный долг. Так тогда нам, советским людям, вещали. Верили. Даже на командировку в Афганистан был согласен, хотя жена была категорически против. Оставалось только пройти последнюю инстанцию-комиссию в райкоме партии. Надо ж было, Руст, немецкий пилот-любитель, сел на Красную площадь. Сменился Министр обороны Советского Союза. Поменялось многое в военной вертикали во время горбачевской Перестройки. Дальше в процессе его оформления произошел затор: вышел запрет на посылку специалистов, имеющих двоих детей. Даже в Афганистан. Потому и не уехал. Был огорчен этим очень сильно, но что делать? Сорвались планы уехать за рубеж и заработать денег, чтобы купить свою квартиру. Но и подрабатывать дворником уж не хотелось. Может и хорошо, что немец прилетел? От чего тогда уберегла судьба, от какой беды? А, тут, Чернобыль, случившийся через год от несостоявшейся поездки и рядом с Гомелем, где они жили. Дальше новый поворот в жизни, вызванный опасением за судьбу семьи и детей: Гомель оказался в зоне радиоактивного заражения. Попытки и поиски в разрешении этого вопроса привели к тому, что менее, чем через два года завербовался и уехал на Ямал, начал работать в нефтедобывающем объединении. Через год забрал на Север свою семью. Решился на такой непростой шаг. Поехал. Уезжал в неизвестность, имея об Ямале и Севере, совсем смутные представления. В советских газетах, тогдашних, о Севере были только бодрые репортажи о досрочных победах, достижениях, о миллионах тонн добытой нефти. А как там живут люди, где и какие у них проблемы? Сплошной туман. Врачи говорят, что жить в этих краях нужно не более семи лет, а потом уезжать. Эта информация в СМИ стала появляться уже в Перестройку.

              Как попадают люди на Крайний Север?  На Север люди едут по вполне прозаическим причинам: заработать денег. Нормальное количество денег. Это ведь не Сочи, а даже посуровее, чем Магдагачи и Могочи. В Сочи Леониду попасть еще не случилось, но вот серые, замызганные, в уличной грязи, станции Могоча и Магдагачи, что в Забайкалье, он видел, когда проезжал мимо них. Вот тогда-то он и услышал от кого-то, или прочитал где-то, эту фразу, это суждение: «Что Бог создал Сочи, а черт Магдагачи и Могочи».
 
             Туманы и запахи тайги привлекают очень немногих, которых мягко называют чудаками. Их немного, но они всегда есть-эти чудаки-романтики. Романтика, это не проза, это поэзия и она спутник, в большинстве своем, людей одиноких, не обремененных заботами и тревогами, живущих только сегодняшним днем, ну и поэтов. Леонид себя считал немного романтиком. Но романтиком ответственным за свою семью и за завтрашний день. Учась в последних классах школы, думал поступать на геологическое отделение ВУЗа. Ему нравилось открывать для себя новые места, но на ЯМАЛ, его привели несколько причин: во-вторых, желание заработать денег. А первой и главной причиной, была необходимость увезти семью-жену и детей подальше от Чернобыля, из зоны радиации. Увозя семью от Чернобыля в суровый северный край, он считал, что защитил свою семью от беды. В восемьдесят девятом году, когда уезжали, думалось так. Да и денег в семейном бюджете заметно прибавилось. Удовлетворение, что можешь позволить купить то, что не мог позволить, работая в Гомеле, например, те же «Жигули», вызывало радостные эмоции, скрашивало неустроенность быта.
   
               Природа северного края, сочность и многоцветие красок, особенно, в начале осени, изобилие грибов и ягод, все это, в первые три-четыре года после приезда на Север, вызывало восторг и поэзию в душе. Опять же молодость! Леонид даже пробовал себя проявить в стихах, их помещали в местной газете. Дети учились, удалось и дочери, и сыну побывать в Артеке, позагорать у моря. Сына даже на месяц смогли отправить на месяц, на ознакомительную учебу в Лондон. Смогли и сами, впервые в жизни побывать за границей. Глотнуть «воздуха загнивающего Запада». Пресловутая Перестройка, которую затеял Горбачев и которую, вначале, с воодушевлением воспринял весь народ, докатилась и до Севера. Увы! В горбачевской Перестройке было много скрытого и разрушительного для страны. Прекратилось финансирование предприятий в нужном объеме, зарплаты снизились. Мало того, что снизились, не выплачивались по нескольку месяцев. Начались проблемы с продуктами. Реорганизации предприятий, вызвавшие сокращения рабочих мест, но зато пышным цветом расцвело мошенничество и воровство. Разгоревшаяся, было, надежда у людей на перемены к лучшему в стране, погасла, исчезла вера в посулы и обещания прохиндеев, дорвавшихся до власти. Развал Союза, война в Чечне и прочие «прелести» -все это как ржавчина или метастазы опухоли разъедали общество и отражались на людях самым негативным образом. Росли тревога и беспокойство, появились нищие и бездомные, росла неуверенность в завтрашнем дне. Становилось понятно, что на Севере теперь им придется задержаться на долгие годы, так как в стране, помимо нарождающегося хаоса, росла безработица, и люди просто выживали кто как мог. Может, и заболел через это состояние? Через свою ранимость и повышенную чувствительность к происходящему? Как знать? Вот сейчас, здесь, в этом онкодиспансере врачи и пытаются затушить разрушающий огонь, разгоревшийся в нем, как бумага от спички.

              Было ещё трудно ходить, и хотелось присесть, но не мог. Не мог, просто по физиологическим причинам, из-за результатов операции, а во-вторых, в переходе не было ни стульев, ни диванов или, хотя бы, лавок. Вот и приходилось ходить взад и вперед мелкими шашками по галерее- переходу, ожидая наступления утра, наблюдая за плывущими облаками, подыскивая в их контурах, подходящего зверя, птицу, выискивая человеческие лица и образы, комментируя вслух. Поскольку в галерее никого не было, то комментирование вслух выходило только для себя. В какой-то момент, наблюдать за луной и облаками приедалось, да и утомляло, тогда наплывали воспоминания. Получалось как медитация: думать и вспоминать только о хорошем, приятном, радостном. Забываешь о плохом, о том, что тебя тревожит, беспокоит, волнует. Лечишься приятными воспоминаниями! Забываешь о болезни.

              Вот Он мальчишка. Ещё даже не школьник, и летний солнечный жаркий день. Зеленеет травка и лес, тепло, летают птички, а внизу, под крутым обрывом несет свои воды река. Это Бурея. Вода в реке теплая и прозрачная, можно барахтаться в ней целый день! Пока родители не прогонят, а то бы и бултыхался в реке, ныряя за белыми камешками, хвастаясь перед другими мальчишками: «А сможешь достать камешек?». Или брат Генка принесет из дома-а их дом-то рядом совсем, почти на берегу реки стоит, железное корыто, в нем мать стирает; тогда забравшись в него, можно словно на судне плавать, гребя руками и представляя себя отважным моряком. Сколько восторга! Еще есть недалеко у реки небольшой и неглубокий залив, отгороженный от реки образовавшейся косой, с совсем горячей, нагретой ярким солнцем, водой. В её воде можно поползать на животе изображая бегемота или крокодила и брызгая на других детей водой. Можно грязью измазаться с ног до головы, превратиться в дикаря, а потом с разбегу, прямо бултыхнуться в речку, и сразу стать опять чистеньким! Похвастаться этим перед другими пацанами и перед соседкой, девочкой Клавкой.

               Вот эта девочка, одногодка, чем-то привлекала, хотелось перед ней похвастаться. Но главное, имя её-Клава, очень нравилось. Свою младшую сестру, родившуюся двумя годами позже, настоял, просто заставил родителей, чтобы таким именем назвали! Ох, и ругала родителей, за то, что дали такое имя, когда подросла и ощутила себя личностью моя сестра Клава. Ей оно это имя как раз очень не понравилось! Просто перестала отзываться на это имя. Зовите меня Женей! Женя, Женька, так и звали. Потом привыкли и об её имени Клава, отмеченным в свидетельстве, даже не вспоминали. Васька, их домашний кот, тот ещё тип. Такой хитрый и ушлый, где бродит днями, что ищет, с огнем не найдешь, но стоит отцу вечером взять удочки и присесть с ними на берегу реки, чтоб наловить пескарей или чебаков для ухи, то сразу- и откуда только знает, уже у отца, у его ведра сидит. Смотрит, заглядывает в ведро. В ведре уже плещутся, пойманные отцом на удочку, рыбки. Лапкой в ведро, подцепит пескаря или что там в ведре зацепит, тут же, возле ведра и слопает рыбешку. Потом ещё несколько раз повторит свою «рыбалку». Наесться и сидит некоторое время наблюдая за процессом ловли, обдумывая своими кошачьими мозгами какие-то мысли: неудобно, вроде, уходить сразу от отца, не отблагодарив его за рыбку своим мурлыканьем. Отец его и не прогонял. Знает, что съест несколько рыбок и будет сыт, и доволен, и самим на уху хватит. Отец, у него одна рука изувечена на войне, работает учителем, а раз лето, то у него много свободного времени. Учителем, когда вырастит, станет сестра Людмила. Тогда просто Люся.   
 
               Летом, будучи ещё дошкольником, Леонид-Ленька пропорол гвоздем насквозь ступню ноги, бегая босиком по доскам, Генка нес его домой на себе. Вспомнилось, как мать его зазывала, уговаривала идти в баню помыться. Не шел. Не хотел мыться в бане, не любил. Зачем баня, когда река рядом? Но Генка поймал его, затащил в баню. Как раз вовремя! Потому что, когда разделся или раздели, то в пупке барахтался своими ножками клещ. Он только присасывался к его телу и не успел пустить свой вирус, обошлось. А если б не затащили в баню? Сложно сказать, что было бы потом. Какой был клещ? А если был энцефалитный?

              Почему-то это пришедшее воспоминание о клеще зацепило другое, ещё более тяжелое событие в его далеком дошкольном детстве, когда уже не внутренний огонь, но внешний, от костра, затеянного старухой-соседкой на их деревенской улице, мог погубить совершенно. Зима и она выложила весь мусор, ветки на улицу и подожгла. Почему он тогда не закричал о помощи, не сбросил свои штанишки, охваченные огнем и жаром? Мешали крест-накрест накинутые на плечи лямки, а сверх лямок кофта и пальтишко. Очень больно, огонь жжет, взрослых никого рядом, а тебе всего пять лет. Сколько раз, возвращаюсь к этому случаю в своей жизни, вижу себя, уже взрослого, стоящего недалеко от костра, но накрепко привязанным к столбу, с завязанным ртом. Кричать не могу-рот завязан, бежать на помощь к маленькому мальчику не могу: привязан! А мальчик все стоит и плачет, судорожно сжимая ножки, съедаемые огнем. Кто-нибудь, господи, увидьте, услышьте плач, помогите! Наконец, видно посланная богом, женщина, шедшая по улице, увидела эту беду кинулась, сбила огонь, закидала снегом. Боже совсем попка сгорела, живого места нет, как жить теперь мальцу?! Мать сама в больнице лежит, а тут меня ещё такого обгорелого-страшно смотреть, привозят. Вот горе! Жизнь во мне затухает, смерть выглядывает, ухмыляется. Все три дня как на качелях, что перевесит? Кто сильнее окажется: жизнь или косая? Моча не отходит.

-Что ж, будем трубку в животе выводить, чтоб мог по- малому сходить, что мать будем делать, решай? -вопрос хирурга.
-Анатолий Василич,-ответ после короткого тяжелого раздумья,-давай подождем ещё немного, еще полдня, как бог даст; с трубкой, что за жизнь будет? Не жизнь, но мученье.

 Молитва о спасении, безмолвная, материнский крик души был услышан: смог помочится. Затем долгое-долгое лечение с попыткой приживления дисков кожи, снятых с бедра матери, на обожженных местах. Свищи на попке ещё долго, более двух лет не заживали. Такое суровое начало жизни.

             Погруженный в воспоминания, не сразу услышал, обратил внимание на скрежет, шарканье, доносившееся извне. Ветер стучит оторванным листом кровли? Плохо прикрытая дверь? Прислонился к стеклу, чтоб рассмотреть. Ну, конечно, это же дворник со своим орудием труда-лопатой! А скрежет, так от того, что цеплял ковшом лопаты по асфальту, там, где тонкий слой снега. Значит, утро наступило и начинается новый день. Хорошо! Новый день, чем он будет памятен, как пройдет?

            Тем временем, немного светало, более отчетливо виднелись постройки и кусты с деревьями. Дворник тоже. Вот он мужичок, в темном полушубке или куртке, не разобрать какого возраста отсюда, из-за стекла и невысокий. Впрочем, он полусогнутый и понять трудно какого он роста. Бросает снег резво, почти без остановки. С здоровьем, значит, все в порядке. Может, молодой парень? Или пожилой, но крепкий? Я, вот тут, наверху, в тепле стою, но хлипкий, еле живой, ни молодой, ни старый и вообще, в этом состоянии, непонятно какой? Немощный! Леонид с жгучей завистью подумал, что, как хорошо бы вот так, размашисто, с удовольствием, до пота, до раскрасневшегося лица, до усталости в руках, в плечах и спине покидать белый хрустящий снег. Почему-то никак не мог оторвать глаз от дворника. Словно подглядывание за ним, за его действиями, передавало и ему, слабому, частичку его силы, укрепляло его тело.

                Между тем, вначале по одному, с большим разрывом друг от друга, в больницу потянулись люди. Вскоре пошли кучнее, потом уже группками, наконец, сплошным потоком. Все чаще стук входных дверей отдавался легким сотрясением по стенам больничного корпуса. Кроме врачей, медсестер и другого персонала, работающего в больнице, входили и сами больные. Кто-то, из живущих поблизости и почти выздоровевший, уходил к себе домой; уходили, как солдаты, покидающие воинский гарнизон в самоволку, без ведома командиров. По переходу-галерее тоже вовсю заходили, заспешили люди. Оставаться в своем полинялом халате, на глазах людей, пусть и знающих, что здесь не театр, а больница, все равно не хотелось. Пора было идти в палату, поспешить к утреннему обходу врачей.

                ***
             Вернувшись в свою палату, Леонид Павлович с трудом забрался на свою кровать. Благо, что он лежал один в палате; палата была рассчитана на два койко-места, но в эти дни кроме него не было больше никого. При размещении его в палату, вторую койку занимал молодой мужчина, лет тридцати шести-восьми, милиционер. Общение с ним было недолгим-двухдневным, почти шапочным. Успели узнать, что он местный, тюменский, женат, есть дети. Была операция на поджелудочной железе, вылечился и он отбыл к себе домой. Затем эту койку занимала его жена Татьяна Леонтьевна. Удалось договорится с врачом о временном размещении её в палате. Время ещё было человечное, чем нынешнее, и не за все еще нужно было платить. Еще встречались люди отзывчивые на сострадание, способные понять и ощутить чужую боль, как свою. Вот таким человеком оказался и хирург, Олег Викторович, делавший ему операцию. Он и определил Леонида Павловича с женой в эту палату. Когда приезжала дочь проведать их и, заодно, купить сантехнику для своей квартиры, она с женой ночевали в квартире в домах, рядом с онкодиспансером. Отдельные владельцы квартир, пользуясь этим обстоятельством и тем, что поблизости не имелось гостиниц, сдавали в наем койко-места или комнаты в своих квартирах, неплохо наживаясь на чужой беде. Именно: наживаясь. В хирургическом отделении были ещё платные палаты с одной койкой, но они были на особом учете у заведующего хирургическим отделением. Благодаря своим родственным связям-брат его был председателем какого-то комитета в Российской Государственной Думе, он открыл «лечебный кооператив» в своем отделении. Сам же, практически не производя операций, как хирург, а присутствую при них в качестве ассистента, получал зарплату заведующего. Сделав ремонт платных палат за счет больницы, деньги от пациентов за нахождение в этих палатах, видимо, исправно сыпал в свой карман. Все эту информацию они с женой узнали, когда выясняли и решали к какому хирургу определится на лечение.

                Хотелось попасть на операцию к грамотному, знающему врачу, а не оказаться в руках у медицинского неумехи, и рисковать своим здоровьем и своей жизнью. Эти сведения, им по секрету, почти на ушко, сообщила медсестра Вера. Вера, работала в отделении что-то на должности секретаря-администратора. Раскладывала по картонкам таблетки, передавала указания врачей, вела учет больных, напоминала о процедурах. Вот она то, после небольшого подарочка в виде шоколадки, и подсказала о врачах и нравах, царящих в отделении, и к кому лучше всего определится на лечение.

               Улегшись на кровати, Леонид и не думал спать, просто не хотел, чтобы врач терял времени, ожидая его готовности к осмотру. Ночная прогулка, все же сильно утомила его, и он уснул. Проснулся, внезапно, от хлопка двери, топота шагов и вопроса:
-Ну, как самочувствие, какие жалобы? -спрашивал Олег Викторович, откинув с Леонида Павловича одеяло, осматривая швы, и ощупывая его живот пальцами. Рядом с ним стоял завотделением и хирург из отделения, мужчина, чуть моложе Олега Викторовича, но тоже имеющий добрую славу в отделении. Заведующий отделением был среднего роста, коренастый, лысоватый, с одутловатой физиономией красного цвета, что обычно отмечает людей, употребляющих чрезмерное количество пива.
-Когда выписываем? -спросил у Олега Викторовича заведующий.
-Да, ещё рановато выписывать, только неделя прошла после операции.
Встаете, гуляете? -уже вопрос к Леониду Павловичу.
-Да, хожу. Боли не чувствую, но живот пучит, когда поем. Боюсь что-то есть-ответил Леонид. При заведующем он не хотел вдаваться в подробные объяснения, надеясь о своих проблемах рассказать Олегу Викторовичу с глазу на глаз.
-Двигайся больше, это поможет. Пластыри держатся? Хорошо. Скоро, через пару дней, удалим швы. Поправляйтесь!
-Олег Викторович, давай в восьмую палату-торопил завотделением-нужно посмотреть ещё Савельева. Нужно решать, что делать с ним. Все это говорилось им на ходу и доносилось уже с коридора, через полуоткрытую дверь палаты. Набросив на ноги Леонида одеяло, Олег Викторович, последним вышел из палаты.

             Больной Савельев поступил на лечение в отделение около двух месяцев назад, и на его долю выпало несколько полостных операций. Улучшения и выздоровления от лечения и от операций не наступало. Видимо, со своей болезнью Савельев поступил тогда, когда раковые метастазы уже совершили свое черное дело. Его ли это было упущение, что не обратился вовремя за лечением или безграмотными и несведущими оказались врачи в его поселке, где он проживал. Леонид не видел его до поступления и трудом представлял каким он был до заболевания. Был ли худым, или полным? В эти же дни Владимир Савельев, сорокалетний мужчина, выглядел очень неважно: худая, изможденная фигура дряхлого старика, с исхудавшим безжизненным лицом и потухшими глазами. Он, изредка, на несколько минут появлялся из своей палаты. Выводила из палаты и поддерживала под руки его жена, почти прописавшаяся здесь и коротавшая ночи на диване, когда все койки в палате были заняты. Понимая тяжесть его состояния, даже завотделением не возмущался: медсестер недоставало, а уход за ним нужен был постоянный. Последний раз Савельева Леонид видел как раз вчера и было видно, что судьба ему отведет не более недели-двух жизни.
-Ну, что сказали, сколько лет проживешь? -в дверь палаты просунулась голова Виктора Х., высокого, баскетбольного роста, худощавого мужчины, одного возраста с Леонидом Павловичем. Леонид с ним раньше не был знаком, и даже не видел, хотя приехали в больницу с одного города -Губкинского. Работали в одном Обществе, но в разных подразделениях. Об этом он узнал случайно, когда разговорились за обедом в отделении, ещё до своей операции. Столовая для приема пищи больных в хирургическом отделении представляла собой уголок в общем коридоре такой же площади, как и палата для восьми человек, у окон, с несколькими столами и стульями, нечем не отгороженный. Сюда работниками пищеблока больницы доставлялся достаточно скромные завтраки, обеды и ужины состоящие, как правило, из каши манной, рисовой или пшенной на молоке, или масле, или картофельного пюре; к чаю прилагался кусочек сыра и сливочного масла, хлеб. Обедом насытиться здоровому человеку тоже было сложно, и приходилось подкупать продуктов. Виктору делали операцию на желудке, вырезав злокачественную опухоль и удалили чуть не весь желудок. Он с трудом принимал пищу, бодрился, хотя состояние его оставалось тяжелым, с туманной перспективой. Его жена Мария, бывшая с ним, беспокоилась и в приватных беседах с женой Леонида говорила, что врач не дает гарантии на благоприятный исход, слишком болезнь запущено, но своему мужу она ничего об этом пока не говорит.
-Пока все неясно-схитрил Леонид Павлович, не желая рассказывать подробности врачебного обхода.
 
              Он, за дни нахождения в больнице, успел заметить интересную особенность, присущую всем больным онкологического отделения, а именно: многие больные, не только Виктор, периодически интересовались его здоровьем, при этом, хотели, чтобы у него ситуация с заболеванием была хуже, чем у спрашивающего. Чем это было вызвано? Видимо, подсознательным желанием взбодрить себя, внушить себе, что ситуация с заболеванием у него легче и можно надеяться на поправку.
-Больные, идем на завтрак, зав-тра-кать! -раздался зычный голос разносчицы еды-ждать не буду, поторопитесь!

              Леониду Павловичу совсем не хотелось есть, только пить. Чай, он заядлый чаевник, пил сейчас без удовольствия. Компот, особенно из кисло-сладких фруктов-из груши, он любил и пил, даже в своем нынешнем положении, с удовольствием. Но на завтрак компотов не приносили, только чай. Принимать пищу он себя принуждал, понимая, что иначе он не поправится, не обретет силы, поэтому, поднявшись с кровати, вышел в коридор, к столам. На сегодня раздатчица принесла рисовую кашу, свекольный винегрет и чай. Съев немного каши и винегрета, подойдя к столу Веры взял свою порцию таблеток. Таблетки, предписанные ему, он почти не принимал, понимая их фактическую бесполезность. Было понимание, что эти таблетки совершенно лишние, и их нужно было куда-то и кому-то раздать, чтобы оправдать их закупку. Об этом, вскользь, сказал Олег Викторович, говоря об необходимости, для выздоровления, больше двигаться. Положив полученные таблетки в тарелочку на холодильнике и запив еду морсом, приготовленный из клюквы, оставленного его женой в холодильнике, Леонид решился немного походить по коридору. Появилась было мысль поговорить с Анастасией. Анастасии, как и ему, тоже делали аналогичную операцию, только неделей раньше, хотя в отделение они поступили в один день. Это было знакомство, вызванное одинаковым заболеванием. Ему, как тому же Виктору, было любопытно и хотелось знать и предвидеть процесс своего выздоровления. Знать, что его ожидает дальше. Подойдя к двери её палаты, он понял, что нет необходимости стучать в дверь так как она была приоткрыта и Анастасия, лежа на кровати, что-то рассказывала сидящей у нее женщины. Леонид сомневался вначале: стоит ли поговорить? Захочет ли рассказать? Да и возрасту она ему годилась в дочери и процесс оздоровления может существенно отличаться. Оставив мысль поговорить с ней, Леонид вернулся в свою палату, решив после обеда позвонить по телефону жене. Она, при отъезде домой, просила его звонить каждый день, не имея технической возможности звонить самой. Еще до его операции, они звонили с платного телефона, оборудованного на первом этаже, своей дочери, жившей и работающей в Губкинском. В палате, взяв книгу, купленную для такого случая и, чтобы отвлечься от мыслей про болезнь, решил почитать. Возможно, подумалось, удастся заснуть при чтении. Не читалось: мысли забивали восприятие текста книги, снова и снова думалось. Отчего это с ним произошло? Почему случилось заболеть ему этой страшной болезнью? Почему!?

              Диагностировали онкозаболевание у него только в сентябре, но заболевание началось весной. Он, в который раз, мысленно благодарил молодого, но вдумчивого, дотошного врача, обнаружившего у него онкологическое заболевание. Ведь если б не он, опухоль и дальше могла разрушать его организм. Могло быть однозначно хуже, хотя и сейчас состояние неопределенное и далеко неясно куда качнет маятник его судьбы. Это вопрос времени, и что в его положении зависит от врачебной помощи, а что от бога.

                Как для него и его семьи начался 2000-ый год? Само ожидание 2000-го года, с превращением числа 1999, когда единица и три 9-ки, исчезают, а появляется двойка с тремя нолями, казалось не стоящим внимания. Но, ближе к «часу ИКС», когда везде только и болтали о «знаковым» годе, в душе появилась обеспокоенность и небольшая тревога. Такую же тревожную обеспокоенность высказывали отдельные соседи по дому, и коллеги по работе. Такой страх на россиян за их ближайшее будущее был навеян многочисленными прогнозами в СМИ, которые раздавали разных мастей астрологи-нумерологи, прорицатели и ясновидцы, даже отдельные богословы и политики. Вся эта «компания», с какой-то целью пугала людей сбоем компьютеризированных программ, управляющих работой атомных электростанций, пуском ракет с ядерными боеголовками. Когда системы контроля за работой этими объектами не смогут правильно воспринять управленческую программу. Мол, сразу в 24 часа 1999 года станет ноль часов 2000 года и тогда…произойдет сбой в энергоснабжении страны, из-за отказа работы АЭС, а ракеты получат несанкционированную команду лететь на Америку. И, как результат, Третья Мировая война и неисчислимые беды.

                Леонид Павлович и Татьяна Леонтьевна в такую ерунду, конечно, не верили, но они  хорошо помнили об аварии на Чернобольской АЭС, случившейся менее полтора десятка лет тому назад. Тогда тоже уверяли в высокой надежности работы оборудования АЭС, но, однако, случилось то, что случилось. Им, проживавшим в 1986 году в Гомеле, пришлось увозить своих детей, и самим уезжать на другое место жительства. Так что их тревога и опасения имели под собой серьезные основания.

                Наступил 2000-ый год, и прогнозируемого сбоя, к счастью, не случилось: АЭС продолжили работу в штатном режиме, ракеты на Америку не полетели. Более того, с поста президента ушел Ельцин, развязавший войну в Чечне. На смену пришел новый и молодой президент, что радовало, обещало радужные перспективы и розовые надежды.

                Майские праздники-это дополнительные дни отдыха, ожидаемые в каждой семье, как небольшой отпуск с возможным выездом на природу с семьей, друзьями или коллегами по работе. Поговорить, подурачится, пообщаться. Выпить хорошего вина или водочки под шашлычок! Как не отметить День Победы, день, где у каждого из коллег по работе или соседей воевали отцы, или деды, кто-то погиб. Вот и для Леонида День Победы был особым, почти священным праздником. Его отец, бывший гвардии старшина пулеметной роты стрелковой дивизии около трех лет прожил на войне. Уцелел, хотя и пришел с войны инвалидом, с покалеченной правой рукой. У жены тоже отец и мать были в партизанах. Родителей Леонида Павловича и Татьяны Леонтьевны уже нет в живых, как их не вспомнить, не помянуть в такой день? Вот тогда-то, после праздника и обратил внимание на непорядок в своем животе. Подумалось: видимо съел какой испорченный продукт, раз несколько дней слабило. Или выпил лишнего? Потом, вроде, нормализовался кишечник, и все восстановилось, но возникла не проходящая боль, которая усиливалась при употреблении еды, и особенно, почему-то, свежей капусты. Лекарства, приписываемые для лечения поджелудочной железы- такой диагноз ставили врачи городской поликлиники, не помогали. Значит, не верен диагноз, заболевание другое. Какое? Началось время отпусков и все более-менее знающие врачи, тоже разъехались в отпуска. Тут и их с женой отпуск подоспел. Главное, как раз санаторная путевка в Кисловодск, на минеральные воды. Вот что точно поможет ему! Это питье воды, лечебной, минеральной воды! Восемнадцать дней приема минеральной воды по нескольку раз в день никак не помогли. Не помогли и лечебные грязи, ни питье настоев трав, ни прогулки по паркам, с таким ароматным, настоянным на разнотравье, воздухом, что, казалось, его можно пить, а не только дышать им! Днем при ходьбе ещё как-то отвлекался, хотя боль и рези в животе ощущал постоянно. Ночью, долго не мог заснуть. Приходилось, уйдя в туалетную комнату, чтобы не мешать жене и сыну спать, читать книгу или журнал; читать до совершенно сонного состояния, почти до состояния, когда уже не воспринималось прочитанное, часов до трех-четырех ночи. Только тогда удавалось заснуть, забыться сном на несколько часов. Усталость пересиливала боль, он отключался или боль смягчалась, и удавалось немного поспать. Также рези в животе ослабляла тряска от езды в автобусе по дорогам, когда они втроем выбирались на экскурсии. Мелкая тряска удивительным образом влияла на проявление боли: она совершенно стихала, и в эти часы поездки Леонид просто засыпал на сидении автобуса. Так и вернулись с санатория в Гомель с непонятной болью. Врачи санатория тоже ничего ему конкретного заболевании не сказали. Незнайки или поняли, что к чему, но не хотели говорить? Мало ли как человек воспримет ТАКОЕ известие.

                ***
            Следующие несколько дней текли также тягуче-медленно, как и предыдущие и завершались ночной прогулкой по коридорам и галерее больницы. Каждое утро лечащий хирург осматривал, подбадривал. Проверял швы, и говорил о двухнедельном сроке, когда все должно проясниться. Двухнедельный срок в его устах звучал, как Час Икс. Леонид, каждый день после обеда спускался на первый этаж к телефону, чтобы поговорить с женой и дочерью. Сын находился в Гомеле, где учился в институте и ему было не дозвониться. Вновь и вновь ходил, стоял у окон, заглядывал за их стекла, покрытые по краям в нижней части снежной изморозью. Также ожидал дворника, и завидовал ему и его возможности жить полной жизнью и трудится физически, хоть и дворником, но на свежем воздухе, жить дома и спать на своей кровати, а не в больничной палате. Ночное небо было обычным: с облаками, звездами и луной, которая, все дни холодно и равнодушно, как казалось, глядела вслед Леониду, когда он возвращался в свою палату.

                ****
              Сегодня у Леонида было особенное настроение: бодрое и радостное. Оно передалось ему от жены, с которой он разговаривал в обед. В конце телефонного разговора с женой, она предала трубку своей сотруднице, Людмиле Васильевне. Леонид её иногда встречал с женой, видел, но ни он, ни его жена, даже не подозревали, что она несколько лет назад тоже пережила такое заболевания и операцию.
- Людмила Васильевна, неужели вы тоже болели так?!
-Да, Леонид Павлович, тоже пережила все то, что у вас. Так, что верьте, что все будет хорошо, должно быть хорошо.
-Я даже и не мог подумать, что у вас было также, даже не подозревал!
-А я никому и не говорила. Не сказала бы и сейчас, но у вас такое же заболевание, поэтому открылась. Верьте! Все будет хорошо!
Этот звонок, разговор и сообщение от человека, перенесшего такое же заболевание, Леонида взбудоражило и взволновало. Появилась надежда на выздоровление, вот только, что скажет врач на днях?

            Обход врачей начался сегодня немного позже, чем обычно и стало понятно почему. Помимо привычного триумвирата врачей, в палату, где лежал Леонид, вошла целая группа молодых врачей-практикантов, из пяти человек: трех парней и двух девушек. Они остановились в центре палаты, молодые, красивые и своей молодостью, держа в руках блокноты. С любопытством и профессиональным интересом, возможно с состраданием-так казалось Леониду, они смотрели на него и слушали пояснения Олега Викторовича о нем и его заболевании. Этот врачебный ликбез для практикантов с информацией о его заболевания, насыщенный медицинскими терминами, и если бы это было сказано не о нем, был бы Леониду непонятен. Сейчас же говорилось о нем, его болезни, и, как бы медицинский диагноз о заболевании не маскировался в терминах, по выражению лиц практикантов, становилось понятно, что на данный момент, ситуация ещё неопределенная и все зависит от того, куда качнет маятник его судьбы. Вопросов практиканты здесь в палате не задавали. Может этих вопросов у них не возникло, и им было все понятно и ясно. Возможно, об этом было им сказано заранее, перед посещением палаты-ничего не спрашивать, дабы своим высказыванием или вопросом не вызвать тревогу и беспокойство в душе больного. Так или иначе, но осмотр с пояснениями Олега Викторовича продолжался минут пять-семь, затем вся толпа из врачей и практикантов, вышла из палаты. Завотделением, во время пояснений Олега Викторовича, ничего не пояснял, лишь при уходе из палаты, с начальственным величием, обнаружил себя словами: «Теперь, молодежь, идем в другую палату». Олег Викторович вышел последним, при этом, дверь в палату он прикрыл не до конца, и она осталась полуоткрытой. Леонид, лежа перед взором практикантов, с усмешкой представил себя некой увядшей знаменитостью, дни успеха и славы которого прошли и остались в прошлом, и вот он-эта знаменитость, сейчас перед ними в таком дряхлом состоянии, которую хочется пожалеть и посочувствовать.
-Да-а, знаменитость, но автографа не попросили. Тогда уж скорее, ты человек, пойманный в джунглях Новой Гвинеи или Снежный человек. У них автографов не берут, их нужно обследовать-проскочила запоздалая ирония.

              Около получаса группа находилась в восьмой палате: больных было в палате шесть человек и на них осмотр требовалось время. Кроме тяжелобольного Савельева и Виктора Х., в этой палате лежал ещё пожилой мужчина, скорее старик семидесяти с лишним лет, состояние здоровья которого внушало опасение, остальные же четверо человек, разных возрастов: от тридцати пяти до пенсионного возраста уже готовились к выписке. Обычно они, чтоб убить время, то читали газеты, или играли после ужина в карты, или о чем-то спорили. После обеда, каждый день то один, или вдвоем, уходили на ближайший продуктовый рынок через березовую рощу, где отоваривались фруктами, колбаской, прихватывая бутылочку вина или водочки, которые и распивали за игрой, или разговорами перед сном. Все мечтали поскорее уехать домой.

            Леонид собрался пойти на завтрак, но в это время в палату, со своим обходом, распушив хвост, забежал кот. Кот, примерно трехлетнего возраста, дымчатой раскраски, обитал в отделении уже давно, и жил на правах старожила. Впрочем, не только в хирургическом отделение, но и в других отделениях онкодиспансера он был завсегдатаем.
-Валерий, где ты был? Давно не заглядывал что-то. Неужто тоже приболел?

             Оглаживая своим хвостом углы холодильника, просительно мяукая, кот делал попытки залезть в холодильник. Заглянуть в холодильник или под низ холодильника у него никак не получалось. Кота это очень беспокоило и его мяуканье становилось более настырным, и он просительно поглядывал на Леонида. Свое имя Валерий он получил по причине большой любви к валерьянке, чуял её запах и шел на него. Кто и когда приучил кота к валерьянке было уже не узнать. Возможно, кто-то из больных в свою бытность здесь на лечении и в порядке развлечения, или он сам с голодухи где-то попробовал и вот, теперь, испытывая свое состояние «баунти», шел на её запах. Легонько ногой, Леонид вытолкал кота за дверь палаты и прикрыл её.
-Иди, иди Валерий. Не пищи, а поищи в других палатах. У меня валерьянки нет!

                ***
               На другой день после обеда Леонид видел сборы Савельева. На страшно худого человека, с трудом стоящего на ногах, на котором уже были одеты брюки, ботинки, рубашка и свитер, одевали пальто и пыжиковую шапку. Пальто и шапку одевали уже в коридоре. Помогали жене Савельева Олег Викторович и заведующий. За Савельевым, из его поселка был прислан вертолет. На каком-то другом транспорте он бы уже не выдержал длинной дороги. Его отправляли домой…умирать. Всем больным, кто вышел в эти минуты из палат, было понятно, что это именно так: врачи, медицина в борьбе с болезнью оказались бессильны. А держать дальше здесь, в онкодиспансере было уже бесполезно. А дома…хоть, напоследок попрощаться с родными, друзьями, коллегами по работе. Все больные, жалея, молча провожали его, в душе сопереживая и примеряя эту ситуацию на себе.

                ***
             Леонид в этот поздний час был вновь в галерее. Физиологическое самочувствие его было несравнимым с первыми днями после операции. Он более-менее самостоятельно двигался, швы были сняты, но сон, по-прежнему. был такой же тревожный, и урывками. Есть не хотелось совсем, организм отказывался принимать пищу, только пил компоты и свой клюквенный морс. Заставлял себя поесть, проглотить хоть несколько ложе каши. После еды начинало пучить живот, усиливались боли. Признак чего эти боли? Болезнь не ушла или это такой трудный, болезненный путь восстановления функций организма? Все это должна была определить врачебная комиссия, заключение по анализам и исследование на аппаратах.

             Что найдут, определят и скажут завтра? Где будет поставлена запятая в предложении? У кого спросить, кому излить душу, переполненную тревогой. Рядом никого, кто б успокоил. Жена, которая могла подбодрить, успокоить, ее тоже нет. Вот только ночь, звезды, тучи да луна.  Глядит своим холодным и желтым диском, полным равнодушия и безразличия. Леониду, вдруг, вспомнилась песня, слышанная первый раз давно—давно: в его молодости. В далекой и здоровой молодости «В окно светит луна». Прошло много лет с той поры, но эта песня запомнилась. Запомнилось, почему-то, даже имя певицы Аиды Мога. О чем пелось в песне, на румынском языке, он не знал, но в ней пелось о чем-то грустном, ушедшем. О потере, разлуке, страдании? О чем? Он был молод, здоров и то, о чем она пела, его почти не взволновало. Пела и все. Но вот сейчас, услышанная вновь несколько дней назад, эта песня была созвучна его душевному состоянию. Сейчас же то, о чем пелось, становилось Леониду понятно без перевода.

-Луна, смогу ли я вернуться к нормальной жизни, смогу ли?! Луна, ну скажи, помоги, ответь!