Митрохина гармонь

 

    Степаныч, подходя к дому  Митрохи, вдруг остановился и прислушался. Да-да, он не ослышался, из Митрохиной избушки слышны были звуки гармошки. Незамысловатая мелодия лилась из раскрытой двери. Он ещё прислушался. И вдруг  мелодию сменила частушка, да не какая-нибудь, а наша Терновская рассыпуха. Голос Митрохи явственно прозвучал в раскрытой двери
Моя финка – пятый номер,
Позолоченный носок.
Если кто еще не помер –
Приготовь на гроб досок!
     И ещё следом:
-Нас побить, побить хотели
На высокой на горе.
Да не на тех, видать, напали –
Мы и спим на топоре!
«Ух ты! – восхитился Степаныч. – Да неужели это Митроха?! Ну дед, во наяривает! А я и не знал, что он и на гармони играет! Молодец, однако!"
     Он вошел в в сени и открыл дверь в избу. И сразу ему прямо в лицо;
-Ты, милашка, сера пташка,
Не летай из края в край.
А то вышибу окошко,
Разворочаю сарай.
    На скамье у печки, сидел дед Митроха и, расставив ноги в подшитых валенках, наяривал на старенькой, с хрипотцой гармошке «Терновскую», и сам же припевал частушки. У окошка за столом, облокотившись на ладонь, сидела его ненаглядная. Сидела задумавшись. Они оба, видно, никого не ждали, да и некого было ждать. Все жданки еще в молодости поели, когда поняли, что детей у них не будет. Дед вдруг поднял голову и увидел Степаныча, но гармонь не отставил, а оставил на коленях, лишь сжал меха.
– А, Степаныч, друг сердешнай, здарова, здарова! А мы вот гуртукаем тут вдвоем. Куды ж деваца, мать твою через колено! Мы тута младость вот спомнили – и дед всхлипнул.
– Ну, ну, будя, будя, старай, а то болей не поднясу! – бабка подняла голову от стола и строго глянула на Митроху.
– А я чо, я и грю, сидим вот тута вдвоем с тобой, – дед рукавом рубахи вытер слёзы и опять взял гармонь в руки:
– Мелкай дожжик моросил,
Я у милочки просил.
Дожжик мелкай перестал,
Она давала – я не стал.
       Дед хитро глянул на бабку.
– Ну , старай, савсем с ума спятил, всё, болей не получишь! Во! – и бабка Аксинья показала Митрохе фигу из трёх пальцев.
     Дед остановился играть на время, к чему-то прислушался:
– Ды куды ж ты денисся! Ить душа-то просить. А што, Степаныч, а можа и табе налить, ды нямнога, грамм сто, штоба мине поддержать. Што, кишка тонка?
– Да ничего не тонка, только я ж тебе сколь раз говорил, что завязал, не пью совсем. Да ладно,  дед, а я-то и не знал, что ты на гармошке-то играешь, да ещё с частушками! Ну ты даешь!
– А чо, чо я даю-то? – закипятился дед, присаживаясь к столу и наливая себе стопку. Он залпом выпил, взял блин и, окунув его в сметану, сунул в рот, зажевал.
      Бабка взяла бутылку и пошла с ней  в чулан, у печки. Дед только махнул рукой: «Куды денесся?!», и пересел опять на лавку у печки. Взял в руки гармонь
– А ты што не знал, што я играл када-то?
– Дед, ты и сейчас играешь отлично!
– Ды куды уж там! Вот бывалча, эт даааа. Как дам бывалча «Шармача», ребяты за мной, а девки за имя и понеслась по деревне:
Дорогой ты мой товарищ,
Табе в жизни не везёть:
То клопы табе кусають,
то жана табе грызёть!
– Хотя, где жэ табе увидить, ты ж идей-то пропадал сколь лет.
– Да не пропадал я, а работал, жизнь свою устраивал, понял?!
– Ну и как, устроял, мать твою!
– Дед, ты чего?!
– А ничо, бабку-то одну бросял! Эт ты апосля за ум-то взялси, а раней не мог.
– Дед, ты чего это разошёлся? Я вроде ничего тебе не сделал плохого, наоборот вот проведать зашел.
    Бабка вышла из чулана, показала деду кулак и опять присела у стола.
– Ты, Степаныч яво не слухай, он как напьеца, так завсегда в пузырь лезеть. За што и огребал всегда. Все не по яво! Нукси сядь, сядь, грю, а то щас приласкаю! – это она на деда, хотевшего привстать для чего-то. – Он ить, вопчем, тах-то не злой савсем, нет, эта самогонка в ём играить. Как лишняво выпьить так и в дурь прёть, за што и огребал бывало, ить не одна драка без него не обошлась. Сиди, грю, не выводи мине из сибе, грю, приласкаю! Вот тада табе и будит празник! Он ить, как выпьить, так иль драца, иль кричать начинаить. Всю жисть сваю непутевую спаминаить, а тах-та он и кошки не обидить. Плоха яму, што бог дитей нам не дал, вот он и кричить. Сиди, грю, а хоша сыграй ишо напоследак, а то ить уснёшь скора.
– Эт хто, я усну, а ну налей яшо чудок. Ды чудок, болей ня буду, ни боись. А мы счас со Стапанчем споем, а чо, давай:
У каво какая баня,
У мине – без потолка.
У каво какая  милка,
У мине – без хохолка!
Ну ты чо, Степаныч, уже пошёл, боисся опаздать? А я думал, посидишь тута со мной, поболтаим! Чо, некогда, ну тада давай, я те отходную вжарю. А чой-то бабка тама притихла, ну-ка давай наливай, твою мать:
Эх мать-перемать!
Ни умеишь ты давать.
Одну ногу  – на дорогу,
а другую – на кровать!
– Давай, Степаныч, покедова! Василихе привет! И не обижайси, эт я так, от тоски што ля!
     Степаныч вышел за калитку, постоял, и подумалось ему: «Вот прожил дед Митроха жизнь, а что он видел в этой жизни? Дааа!!!»
 Степаныч