Шатурские богословы

                ШАТУРСКИЕ БОГОСЛОВЫ
               
   Осенний сезон 2016 года мои друзья-охотники (они же и мои литературные герои) начали с религиозно-философских изысканий. Этот их  неожиданный интерес к религии - удивил. И только зимой, в конце февраля, когда умер один из них, Вячеслав Дмитриевич Некрасов, стали мне понятны и душевные их переживания, и споры.

 
НА КРЫЛЬЦЕ
   
  Сидим на крыльце перед открытием утиной охоты – Вячеслав Некрасов, Михаил Елховников, Алексей Сабанеев и я. Середина августа. Молодой скворец на березе чистит новенький фрак, стрекочет на огороде сорока, а радостные легавые – Трэсси, Яся и Шмель - носятся по саду. Некрасов и Елховников разливают по стопочке, а мы с Лешей наслаждаемся чаем. Солнышко, покой, благодать...

   Бывает иногда – расслабишься вот так, размечтаешься и кажется, что если б не наши страсти, не извечная нужда да болезни, жили б мы тихо и мирно, благодарили б Бога, вели задушевные беседы и наслаждались бы счастьем в своих усадьбах - в богатых или бедных, с удобствами или без, с жёнами или без, с девочками или... стоп, господа охотники! Несколько раз уже выскакивает этот предлог, то есть русский язык сам нас предупреждает – осторожно, бес!
 
   Дожив до седин и хорошо понимая, что такое верная охотницкая жена… Хотя, опять-таки, и здесь нельзя расслабляться, опять русская пословица предупреждает: седина в голову – бес в ребро!

   А где ж тогда покой, где благодать? Вопрос.
 
   И еще один вопрос: где справедливость?

   Мнения по этим вопросам в тот день резко разделились. Товарищей, пропустивших по рюмочке, интересовала не простая справедливость, а высшая, то есть Бог. Почему Он не вмешивается, когда у нас тут такое творится?
   
   Трезвые смотрели на жизнь более спокойно и требовали простой справедливости. Если конкретно, простой справедливости требовал Алексей Сабанеев. Я ему сочувствовал – Сабанеев первый год как пенсионер, а падение с оклада главного инженера на жидкую соломку пенсионного фонда – понятно, что справедливости нет. Прихлебывая чай, мы с Сабанеевым согласно кивали головами, однако наше согласие почему-то не понравилось Елховникову. То ли вторая рюмочка у него не пошла, то ли комсомольская юность в душе встрепенулась, но Елховников прищурился как Ильич на известном портрете:

   - Сабанеев, сколько ж тебе справедливости надо? Квартира в Москве, домик в Подмосковье, две машины, мотоцикл, лодка, ружье, две собаки, речка у дома, платные пруды с форелью, вокруг села поля - коростель, перепелка, вальдшнеп, куропатка, охотничье хозяйство: лоси, кабаны, косули - нечего ныть, что дорого! - еноты, лисы никому не нужные, зайцы...
   - Зайцев мало!.. – попытался я защитить Сабанеева.
   - Пусть сюда приезжает, у Славы они по огороду бегают...
   - Это правда, - подтверждает Некрасов. – Картошку теперь не сажаем - на огородах кусты, они и жируют...
   - Такой пенсии и на бензин не хватит, – отбивается Сабанеев.
   - Конечно. Тебе шестьдесят лет прямо как снег на голову свалились, не зарабатывал, не копил,  и руки-ноги сразу отказали, - Миша разрезал лимон и прищурился уже на Некрасова. -  Да, Слава? Твои Некрасовы тоже хороши, двести лет ищут, кому на Руси жить хорошо – никак...
   - Слава не из тех Некрасовых, ты не путай! – я пытаюсь перехватить инициативу, понимая, что если Мишу не остановить, следующая крупнокалиберная очередь - моя. – Слава, между прочим, в этом году подвиг совершил…
   - Неужели пить бросил? Хотя какой… две стопки уже...
   - Этим летом он уничтожил собственный компьютер и освободился от мировой паутины...
   - Надо же! А как же танки? Как же великие битвы? А, Слава? Твоя знаменитая «Армата»... или как ее там? – Некрасов молчит, а я продолжаю:
   - Да, Миша, я тоже не понимаю. Пять лет тренировок! И Трэське под хвост. Нет, ты только представь: украинская степь, бронетанковая армада, Слава – на головной машине, в шлемофоне, полководец, рисует в навигаторе: одна стрела – на запад, на Берлин, вторая – на юг, к нефтяным богатствам Баку...
   - Ну да. Там Рокфеллер - на базаре сидит, соляркой торгует. Некрасовым – скидка.
   - Это два года назад! В прошлом году еврей нашего, как обычно, обжулил, Слава обиделся и клич кинул: социализм, свобода и справедливость! Еще круче битву завернули! Новый клич кинули - смерть мировым мироедам! Смерть одноглазому доллару! А? Как тебе?
   - Головокружение от успехов...
   - И мне показалось. Я ему говорю: какие тебе французы союзники, они двести лет под англичанами, а львы и сами теперь как дворняжки - евреям сапог лижут. И лорды, и пэры, и сэры, и князья –  все теперь на банк молятся! Королеву к конституции склонили, а нашего царя расстреляли – какие теперь союзники, где ты их найдешь, Слава?
   - А Сталин? Сталин же смог? – не выдерживает Славка.
   - Вот, Миша, и прошлый год он мне про Сталина, мол, и на мировой банк он плевал, и за десять лет великий Союз создал, и социализм у него настоящий…
   - Да-а, Слава, начитался ты... - Миша задумался, откусил лимончик и продолжил в своей излюбленной либеральной манере. – Сталин - явление сложное. С одной стороны он - гений, с другой – тиран, с одной стороны - справедливый социализм, с другой – насилие и страх, с одной стороны – отказ от всемирного банка, с другой – подарок иудеям в виде государства Израиль, с одной стороны – тысячи христиан в лагерях, с другой – «братья и сёстры» в сорок первом...
   - Христиан не Сталин ссылал... - Некрасов пренебрежительно машет рукой.
   - Ну как же? Ленин, Троцкий. И Сталин...
   - Христиан ссылал Христос.
   - Кто?!
   - Христос. Над христианами царь и хозяин – Христос, Он и ссылает, Он и освобождает. Всякая власть – от Бога, вы не слышали, что ли?
   - Ну, Слава... - Миша как-то растерялся и замолчал.
   - Это он недавно додумался, Миш, - пришел я на помощь Елховникову. – Полжизни на столбе просидел, нормальный был электрик, а ушел в интернет, и вот, за пять лет видал чего? Хотя еще весной он воевал вовсю, собрал по Европе антиглобалистов, посадил их на танки, прикрыл ядерными боеголовками – и вперед! Мечта у них такая – разбить мировое зло. Армагеддон! 
   - Видать, патронов не хватило, вот он и шарахнул чем-то в компьютер...
   - Его одна мысль поразила, недавно она у него созрела: если зло до сих пор существует, значит, Бог его и сохраняет, а если так, то какой же армагеддон? Значит, нам и не победить их никогда, и справедливости – нет.

   Елховников опять по-ленински прищурился, очевидно, собираясь к сабанеевской несправедливости прибавить некрасовскую, но почему-то задумался и замолчал. То ли юность нашу комсомольскую вспомнил, то ли прибежавшая Трэська потребовала внимания и сбила хозяина с мысли.
 
   Надо сказать, что несколько лет назад мы уже захламляли наш охотничий сезон политикой. И вот, похоже, опять. Отличие было лишь в том, что теперь копали глубже и взлетали выше – то ли знаний поднакопили, то ли водка действовала иначе. Видимо, одно дело «Кристалл» или, допустим,  «Березка», и совсем другое – «Абсолют».
 
      - Миша - говорю, - вот любишь ты эти рассуждения: с одной стороны, с другой стороны... Это всё логика, она, как слепая лошадь, по кругу ходит. Бессмысленная она, как твоя мечта.
   - А какая у меня мечта?
   - Как и у всякого либерала: бабки, бухло и бабы. – Миша скривился. – Ну хорошо: деньги! Деньги и свобода, которую они дают. Мечта нашего современника.
   - Это да, я согласен. Но всё равно, если подумать - что-то не то...
   - Конечно, не то. Я тебе прямо скажу: эта мечта – ложь и обман! И русским людям это давным-давно известно. Вспомни Евгения Онегина - кто он был? Дворянин, богач, всем обеспечен, по моде упакован, у подъезда – мерин последней модели, девочки на выбор - шлюхи, конечно, зато дворянки - живи-радуйся!  А он? Хандра! Хандра, Миша! Напрочь она его измучила: «Я молод, жизнь во мне крепка - чего мне ждать? Тоска, тоска!» Понимаешь ты русскую душу? Всё есть, а тоска.
   - И скушно, и грустно, и некому морду набить...
   - Вот. Это уже Лермонтов. Дворцовые интриги, балы, дуэли – всё есть, чтоб душу погубить, а – скушно. У нас веселей, конечно, у нас теперь революция - ни конца ей,  ни краю. А тоже – чуть стихнет, и скушно. Хоть компьютер разбить. Славу нашего, между прочим, тоже не поймешь - то он жалуется, что Бог нам не отвечает, то Бог у него в лагеря ссылает.
 
   Надо сказать, что Вячеслав Дмитриевич Некрасов уверовал в Бога не очень давно, лет пятнадцать тому назад. Приехал я как-то на охоту, а он мне: « Я креститься хочу, ты крестным будешь?..» Вот те на! Тебе, говорю, что, Христос явился? Нет. Сатана? Нет, говорит, пока никто. А дело было так: меняли они провода на высоковольтке - Слава, по обыкновению, наверху, на столбе: с утра - стопочку, силушка есть, настроение бодрое, в душе песня, одним словом – орёл! «Отключили? – спрашивает. - Отключили! – снизу отвечают. – Давай!» Слава берется за провод и понимает, что ничего они не отключили, что тысяча вольт – здесь, и это – смерть! И тут у него – последняя мысль: «Как же так?! Я ведь ещё не крещен!» Почему он об этом вспомнил – неизвестно, но в тот же момент его отбрасывает от провода и наш орел летит со столба - когти в одну сторону, пассатижи в другую. У них, как объяснял мне потом Слава, если притянет к проводу – смерть, если отбросит, может, и выживешь - если к столбу не забыл привязаться, если рука от удара не отсохнет, если мозг не откажет и т.д. А Славе – хоть бы хны. Чудо. Три года он после этого пировал, спасение праздновал, потом, наконец, окрестился и опять пошел пировать, но уже с оглядкой.
 
   А ныне вон до чего додумался: Христос – большевик! И не возразишь сходу, потому что действительно ведь - всякая власть от Бога. Черным по белому написано.
 
   - Слава, - говорю, - как же ты утверждаешь, что Бог нас не слышит? Вспомни хоть тягу нашу прошлогоднюю!
   - Да что там...
   - Он уже забыл, Миша, все уже забыл! А я тебе расскажу. Стоим мы прошлый год вечерку у старого карьера, я, Михалыч и Слава. А с запада – туча! Черная, страшенная, как атомный взрыв. И тишина – жуть! Мы - к машине. Только лодку сложили, прыгнули в кабину – как он ливанёт! Я крупного града опасаюсь, уже был у нас в Шатуре один, мне машину жалко, а куда спрячешь? Поехали понемногу, километров пять нам пилить до поселка. Молнии полоскают, гром - как кувалдой, стекла запотели – плывем по приборам, а куда - неизвестно. И тут одна молния как полыхнет у нас перед глазами, как даст над головой! Слава охнул, я в руль вцепился, а Михалыч - на заднем сиденье, слышу, бормочет: «Не бойся, Шмелек, не бойся, Господь милостив...» Это Михалыч-то, безбожник наш! Ладно. До гаража доехали – слава Богу, града нет. Хоть и льет, но охотнички мои решили не ждать, разгрузиться и по стопке выпить. И тут выясняется, что мы забыли вёсла - от новенькой Славкиной лодки, а нес их Михалыч и поставил сзади машины, а я сдавал назад и, конечно, их раздавил. Слава – на Михалыча, да резко, да грубо, тот обиделся и домой. А мне и за Михалыча обидно, и ехать назад не хочется, я – на Славку. И тоже – грубо. И Славка обиделся. Ё-моё. Давай извиняться. Еле уговорил его. Приехали опять к болоту, нашли вёсла – целы! Две дюральки, но машину - три тонны - выдержали. Слава успокоился, вернулись мы на поселок, он - домой, а я со Шмелем - к себе в деревню. Не успел доехать – звонит Михалыч: «Некрасов ружье у тебя в машине забыл, давай возвращайся…» Ну, елки-палки… Тут уже, правда, я не злился, даже весело стало. Надо же, думаю, Господь и Некрасова смирил. Заходит, значит, Слава в подъезд, а ружья в руках – нету... Деваться некуда, он к Михалычу – они в одном подъезде, может тот прихватил - у того тоже нету. Славе, конечно, стыдно, стоит, мычит: мол, неправ я, конечно, ты, мол, Михалыч, того, извини, и не выпили мы с тобой… а ружьё, видать, этот Бычихин, гад...
 
   Приезжаю - Некрасов у подъезда, в плаще, веселый, смеется. Виноват, говорит, ты уж не обижайся... а мы тут с Михалычем...

   - Да вижу, - говорю, - причастились уже… Отдал ему ружье и опять домой. И вот тебе, Миша, мораль сей басни: ездочился я, ездочился, тридцать верст накатал, а от них - ни благодарности, ничего... Это у них - справедливость.
   - Да, - согласился Елховников. - Это по-нашему...
   - Вот. Да еще недоволен: Бог далеко! Град - обошёл, молния - промахнулась, весла -  целы, Михалыч... представляешь? Я думал, он только матерный понимает, может, иногда, русский со словарем, но чтоб церковнославянский...  И после таких явлений этот собачий сын ноет, что Бог нам не помогает и нас не слышит!
   - Нет, этот случай, понятно, - не унимается Слава, - молния промахнулась, град обошёл, вёсла целы - это всё так, но вот увидеть Его, близко Его почувствовать - что Он слушает, что Он отвечает, вот что я имел ввиду...

   Тут уж я не знал, что ему сказать – не заповеди ж ему пересказывать. Вспомнились мне почему-то названия вин, которые они любили...
 
   И тут меня осенило.

   - Вы, - говорю, - какое вино три года назад пили?
   - О! «Исповедь грешницы» называется, хорошее вино было, виноградное…
   - А потом какое?
   - Не помню...
   - А я тебе напомню: «Душа монаха».
   - Хм... было такое.
   - А теперь какое пьете? «Райский сад»?
   - Не помню, надо глянуть, там виноград нарисован...
   - Вот видишь, виноград. Это ведь инструкция, Слава, то есть путь: как тебе Божью благодать почувствовать и Бога увидеть. Тебе Господь прямо на бутылках пишет.
   - Ну ты скажешь тоже...

   Что ж... Больше я уж не знал, что сказать, тем более, что и здесь русский язык мне подсказывает: нет пророка в своем отечестве. Елховников тоже ничего не сказал и мы с Сабанеевым стали собираться в поле тренировать Ясю.


  ВЕЧЕРНЕЕ ПОЛЕ
 
  Утром, еще до приезда наших друзей, Шмель в березовой роще отыскал мне семнадцать тетеревов – двенадцать одиночек и один выводок из пяти молодых: четыре петушка и тетерка. Одиночки-петухи стоек не держали, но тетерки и выводок сидели достаточно крепко.

   В надежде отыскать выводок мы с Сабанеевым и приехали в эту рощицу, авось юная Яся порадует нас стоечкой. Увы, мой авось на меня в этот вечер прогневался – ни одного тетерева мы не нашли. Яся показывала неплохой челнок, а дичи...
 
   Не было даже коростеля, а ведь в прошлом году его тут было порядочно. Коростель не уродил – потом я убедился в этом вполне. У Лешки в Сабанеевке – был, а в Шатуре – нет.  А ведь когда он прошлые годы попадался везде – мелькала иной раз мысль: ну что там за дичь? Обыкновенная, известная - стрелять даже не интересно, никогда не промахнешься. Но теперь, когда его не было – птичка моя милая, как же нам жить-то без тебя? Зарастающие поля, отличные угодья – и нет ничего, пустота!

   И тут я, наконец, оценил эту пичужку по достоинству – вот, оказывается, кто мне давал ощущение изобилия! Бывает, ходишь, ходишь – пара дупелей за утро, за четыре часа, и всё. Маловато, и хочется еще поохотиться. А прибавишь троечку коростелей – глядишь, и успокоилась душа. Опять-таки, и связочка дичи образуется под размер сковородки! Тоже утешение. А там - крякушку из канавы, а может быть, и голубка на полях или парочку дроздов – и вот у меня каждый раз отличная дупелиная охота. Такая же отличная и перепелиная – перепелок в любезной моей Шатуре теперь совсем немного, зерновые почти не сеют, поля зарастают, а коростелику - раздолье, он и перепелиную охоту мне обеспечивает. Но в этом году, увы, лето мокрое, и в самый важный момент - только они вывелись – холода!

   В общем, трудилась наша Яся, трудилась – ни стоечки, ничего. Да еще под конец забрели в какие-то дебри непролазные – бурьян, крапива, кусты, канава – еле выползли в темноте к машине. Сабанеев на меня волком смотрит, я руками развожу, мол, это, Леша,  не специально я, честное слово.
 
   Одни только собачки наши довольны, сидят себе на заднем сиденье, заигрывают друг с дружкой – и всё их веселит на Божьем свете.

   Едем домой, поднимаемся от поля к селу. Сельцо моё ненаглядное, Гридина Пустошь при колодце – так наши прадеды называли его в семнадцатом веке. В центре – небольшая площадь, фонари, магазин, автобусная остановка, памятник павшим солдатам и церковь  Покрова Божьей матери – недавно восстановленная.

   - Лешк, - говорю, - надо молиться за коростелика.
   - Да я не умею.
   - Да это просто, я тебя научу...
   - Ну?
   - Господи, прости нас и верни нам птичку Твою чудесную!
   - Всё?
   - Всё. Хм. А в церкви у вас по два часа служба.
   - Ну, там подробно всё, как положено по уставу. Вначале благодарим - за жизнь и охоту, за счастье и горе, потом поминаем всех, потом исповедуемся, просим исцелиться от греха, потом причащаемся святых Таин, опять благодарим, кланяемся и всё. Как раз два часа.
   - Непонятно там... язык устаревший...
   - Лешк, не на матерном же с Богом разговаривать? Высокий стиль нужен. Привыкаешь быстро, ничего сложного. Вот послушай, я тебе переведу, хочешь?
   - Ну.
   - Господи, слава Тебе, спасибо Тебе за птичку Твою милую, что она есть, что поет она свои песенки, плодится и размножается, наполняет наши поля, а осенью – наши ягдташи; прости, что мы дразним ее дергачом и пренебрегаем ею как обыкновенной и обыденной дичью, а она - необыкновенная, она Твоя, и мы Твои, спаси и сохрани нас, Господи!
   - Думаешь, услышит?..
   - Конечно.
   - Ну-ну...  На следующий год поглядим.


 ДУПЕЛЬ

   Утром, под веселое пение соседского петуха, мы с Сабанеевым выпустили во двор собак и не торопясь оделись. Любители «Абсолюта» дружно храпели на диване и выходить из нирваны не собирались. Трэська валялась между ними и на мое недовольное бурчанье – «собачья дочь, на чистом пододеяльнике...» - тоже не отреагировала.
   Завели машину и покатили – километров за тридцать у меня было дупелиное местечко и я надеялся, что там что-нибудь еще оставалось.
   Дупелей оставалось – три. Первого - Яся спорола. Второго дупеля она добирала на потяжках метров пятьдесят – он сорвался далеко и без стойки, однако, Сабанеев его стукнул. Яся подала. Подавать послали не сразу, боялись, что будет жевать – посадили, она посидела, чуть успокоилась и подала.
   Третий дупель сидел в кусте – Яся стала перед кустом, Лешка подошел – нет ничего, он постоял, собаку вперед не послал и повесил ружье на плечо. Тут он и вылетел, этот партизан и, мелькая белой полосочкой на хвостике, потянул над некосью. Покуда сдергивали с плеча пятизарядку, покуда подбирали цензурные выражения, покуда искали эту проклятую мушку... Триплет – наших нет.
   - Яся, скотина...
   - Не надо, Яся стала как положено.
   - И куст как назло...
   - И куст, и погода, и руки из попы...

   В это время Яся опять стала – в некоси. Коростель? Стали подходить – выводок! Четыре молодых тетерева и старка. Ну, хоть полюбоваться.

   Повернули к машине, отпустили в поле и Шмеля – опять стойка. Теперь стали вместе, Шмель и Яся. Подходим, посылаем вперед – пошли на потяжках, завертелись, запрыгали – коростель! Однако, замечаем, что он еще малыш и летать не умеет – птенчик из второй кладки.

   Напоследок – работа Шмеля по утке. Прошлись вдоль канавы – Шмель впереди, проверяет канаву в своей манере, то есть глянет: нет ничего, метров тридцать-сорок рядом с канавой – снова нос к воде. Вот заглянул – и замер. Оглянулся на меня – а я уже знаю его манеру, я давно уже в курсе, мой мальчик! Снимаю ружье и на полусогнутых к нему – кряква свечкой из канавы, чуть далековато, но летняя, на перо слабая, на чистом – и думать нечего. Падает подранком, но кто же ей даст уйти?

   Едем домой. Мелькают за окошком сосны и ели, березовые рощи и деревеньки с яркими крышами под металлочерепицей, гудит как жук дизель и душа моя тоже тянет светлую песенку. Родина моя... Где-то у меня в бардачке есть несколько записей Рахманинова, надо, думаю, включить, как раз под настроение. И вдруг, рядом, слышу:
   - Да ну, блин, пилить шестьдесят километров... за одним дупелем...

   Вот вам и Рахманинов. Нет, не будет покоя, пока жив Джавдет.


ОТКРЫТИЕ ОХОТЫ

   После обеда небо затянуло тучами и нашу компанию начали терзать смутные сомнения. Я собирался на дальние торфяные поля, Сабанеев хотел ехать со мной, а Слава Некрасов, Елховников и Михалыч решили остаться дома, на одном из карьеров. Но в субботу, после утренней зорьки - общий сбор у землянки. Традиция! Столик под елкой, костер, утиный супчик и задушевная беседа, лучше которой нет.

   Увы, ничего из наших планов не вышло. Дождь начался еще перед вечером и моё тростниковое море с утиными мелководьями нахмурилось и неприветливо зашумело. На закате, разойдясь по картам, разогнали десятка три уток и тут же начали стрельбу. Шмель, слава Богу, работал хорошо и я понемногу перестал ждать от него капризов. Юная Яся также открыла утиный сезон и сработала отлично – легкий подранок, упорное преследование и подача кряквы в тяжелых фронтовых условиях. Сабанеев, однако, был недоволен – утка почти не летала.

   Дождь моросил всю ночь. Отстояли под дождем и утреннюю тягу - Сабанеев опять был угрюм, теперь ему не нравилось место, на которое я его поставил: сплошные заросли!
 
   - Леша, через сто метров – разлив!
   - А что ж ты не сказал?
   - Ты разве не видел, где они крутятся? Рядом было!..

    Мокрые метелки тростника, редкие утки в мутном небе и нескончаемый дождь – такого унылого открытия у меня еще не было. Раздражение и недовольство Сабанеева переливались через край и я не знал, что делать.

       Выхода из такого положения было три. Первый – большевицкий: шлепнуть Сабанеева к чертовой матери и концы в воду! Мокрые дела шатурских революционеров из местного музея служили мне отличным примером. Второй выход – демократический: замутить на экране ток-шоу и выслушать всех – психологов, политологов, известных законников и знаменитых фарисеев, провести, в случае необходимости, всенародный референдум, наконец, позвонить и выяснить, что думает по этому поводу начальство, то есть мировое правительство. И – шлепнуть Сабанеева к чертовой матери! Третий выход - христианский, и, на первый взгляд, простейший – помолиться и поглядеть, чего Бог даст.
 
   Я пошел по третьему пути и скоро увидел результат: у меня на душе – посветлело,  а темный дух в душе Сабанеева - притих. К сожалению, притих он ненадолго – в ответ на мою шутку у Лешки опять не нашлось цензурного выражения. Не подобралось. Пришлось замолчать.

   К десяти вернулись в деревню. Костер, утиный супчик и дружеское застолье – нет, господа охотники, если небеса против, будь ты хоть двуглавый орел, хоть на всю планету серпастый  и молоткастый - задушевной дружеской беседы тебе не видать.
 
   Явились Елховников и Некрасов, вдвоем, мокрые, но весёлые .Трэська вылетела из машины и бросилась здороваться к Ясе и Шмелю – закружила их и завертела.

   Узнаём подробности.
 
   Миша стоял на берегу, сбил четыре кряквы. Трэсси принесла всех, дичь не жевала и подавала в руку. Четвертая кряква оказалась вальдшнепом. Михалыч, доставленный Некрасовым на лодочке к островку в центре карьера, стоял как на стенде и лупил и встречных, и поперечных. Упало - шесть, один из них – красноголовый нырок. Слава Некрасов, плавая туда-сюда, обслуживал охотников и оказался отличным егерем, - в отличие, как буркнул Сабанеев, от Бычихина. Собрали чисто битых, а двух подранков с лаем выгнала из тростников на воду Трэсси. Егерь Некрасов тут же их добрал. Трэська заслужила самые высокие похвалы, слопала весь приготовленный на закуску сыр, а от стопочки, предложенной егерем – отказалась.

   Удачливые охотники переоделись в сухое, развесили мокрую одежду, пообедали горячими сардельками и завалились спать на диван. Трэсси тоже собралась туда же. Пришлось мне объяснять ей, что такое чистый пододеяльник, грязная скотина, либерализм и права человека. Выслушав мою речь, она демонстративно обошла стороной предложенный мною ватник и улеглась на паласе. Из этого я понял, что либерализм здесь бессилен - только самодержавный ремень...

   Через час едва отдохнувший Сабанеев стал собираться домой. Я видел, что у него на душе черно и угождал ему как мог – заворачивал бутерброды, укладывал в рюкзак битых уток, носил вещи, извинялся за дырявую погоду и свою бестолковость. И только Яся ни на что не обижалась – мы расцеловались с ней как два закадычных друга, я сунул ей на дорожку сардельку и закрыл дверцу. Лешка вырулил со двора, развернулся, помахал мне рукой и с трудом, но изволил, наконец, улыбнуться.

   Ничего, думаю, авось продует ему душу ветерком, нечистая сила и отстанет.

   Я уселся на крыльце, поглядел на промокшую деревню и подумал еще вот о чем: одни охотники настреляли десять уток, и у них – удача и радость, другие тоже настреляли десять уток, но у них – неудача и раздражение. Один егерь делал всё, что мог – и его благодарили, другой тоже делал всё, что мог, а его… хорошо хоть не утопили. Небо, где же справедливость? Конечно, я подумал об этом в шутку и совсем не ожидал ответа. Однако первая мысль, которая мелькнула у меня в голове, была такая: «Не утопили – и хорошо...»  Я бы не обратил на эту мысль внимания, но она почему-то не забылась. Уж очень похоже на ответ! И действительно ведь, всё хорошо: меня не утопили, я никого не пристрелил, собачки здоровы, Лешка на прощанье улыбнулся – Господи, слава Тебе!

   До вечера еще оставалось время, я закрыл спящих охотников, усадил в машину Шмеля и поехал обследовать очередное поле – лавры егеря всё-таки не давали мне покоя.
 
   
ВЕЧЕРНИЙ РАЗГОВОР

   Вернувшись после вечерней тяги, в избе мы со Шмелем увидели классическую картину: два отлично выспавшихся охотника с вилками в руках, стол, на столе кастрюля – макароны с тушенкой, - две рюмки и початая бутылка русской березовой. На диване и, конечно, на пододеяльнике - довольная собака Трэсси.

   Пока я управлялся с макаронами и заваривал кофе, беседа за столом крепчала и закручивалась по спирали. Похоже, в этом сезоне мои мужики решили идти до конца и докопаться-таки до правды – есть ли она на этом свете или нет её ни на земле, ни выше. Сверкали словесные молнии и сталкивались враждебные миры - русские и евреи, Сталин и Горбачев, Христос и сатана, церковь и государство... И если духовные искания и переживания Вячеслава Некрасова мне были хорошо знакомы, то Михаил Елховников - рационалист и бизнесмен – удивлял. Удивлял, надо заметить, еще с прошлого года – весною он побывал у экстрасенса, а осенью они с Сабанеевым зашли в церковь и поставили по свечке – первый раз после их крещения в детстве. Сабанеев, как я понял, зашел просто так, «за компанию», а вот почему Елховников «ударился в религию» - вопрос. И – молчит.

   - Мне тоже это непонятно, Слава, – слышал я теперь,  - Бог, сатана, человек - у каждого своя воля, и как они взаимодействуют...

   Надо же, думаю, всю жизнь он твердил мне о логике и здравом смысле - дай ему пощупать духовный мир и всё! А теперь о Божьей воле рассуждает... Интересно, как же он «пощупал» невидимый мир...

   - Миша, - говорю, - похоже, прошлогодний экстрасенс все-таки чакры тебе прочистил! Неужели духов вызывали?
   - А что? Он – про духов, ты - про ангелов, любопытно...
   - Ну, Миша, - говорю, -  теперь тебе как великому князю Владимиру – веру выбирать придется!
   - Что ее выбирать, как все, так и я...
   - Да нет, как все ты уже не можешь, ты ищешь. Похоже, и тебя Бог зовет. Славу электричеством пришлось шарахнуть, чтоб он о Боге вспомнил, а тебя чем стукнуло?
   - Пока ничем...
   - Странно. Ни с того, ни с сего... так не бывает. Великий князь Владимир, например, ослеп. А когда крестился, вылез из купели – прозрел! Раскаялся и жизнь поменял кардинально. В Библии, кстати говоря, много примеров. И про нашего брата, про охотника, тоже есть. Слышали про Нимрода? Был такой охотник, царь вавилонский. Тоже был орел – давайте, говорит, башню отгрохаем, чтоб до небес доставала! Тогда у всех людей был один язык, организовали производство кирпича и вперед! Только Бога забыли спросить! Совсем они про Него забыли. Поглядел Он на них и смешал им языки. Представляешь, что было? Просыпаешься утром - жена  на идише чего-то лопочет! Жена ладно, ума нет, пусть лопочет, идешь ты в кабинет, вызываешь министров, а те ни ферштеен, ни эндестенд. Ё-моё!.. Ты к любовнице, а та развалилась как испанская инфанта: си, си, Хулио, си, си, Педро...
  - За такие слова и схлопотать...
  - Конечно, как удержишься? Но это ладно. Что теперь вообще делать? Строительство, конечно, бросили. Но охота?! Как? С кем? Друзья, егеря, сокольники, ловчие, борзятники,  охотничье хозяйство – всё смешалось, всё развалилось. Вот удар! Плюс империя на куски. Как он выдержал, Нимрод, не знаю. Не могу только точно сказать, раскаялся он или нет, не до конца я понял пророка.
   - Читал я про Вавилонскую башню... - задумчиво сказал Елховников.
   - Конечно, это старина, и ты можешь не поверить, но есть и наша история...
   - Сталин?..
   - Ну. Знаменитый его Дворец советов, четыреста четыре метра высотой. Не просто вавилонская башня – а именно на месте храма Христа Спасителя, в пику Ему, назло Ему! Наверху Ленин – один только палец четыре метра! Чтоб небу грозить, не в носу ж ковыряться?
   - Интересно, что они внутри собирались разместить?
   - Ну, тебе интересно, а Богу неинтересно было. Поэтому Он и Гитлера к нам прислал - усмирить нас чуть-чуть. Сталин тут тоже слегка очухался – братья и сёстры, говорит, приходите, зовите своих святых – Александра Невского,  Александра Суворова. Он же в семинарии учился, знал наших небесных покровителей.
   - Думаешь, лицемерил?..
   - Конечно. Чуть ослабил удавку, а потом опять...
   - А некоторые говорят, что раскаялся...
   - Как же он раскаялся? Одних выпустил, а других опять посадил, и в конце войны, и после! Раскаялся он...
   - Да-а-а... Потом Никита...
   - Ну, про этого всё понятно. Я тебе про Лужкова хотел сказать, про московского мэра. Это уж совсем наши времена. Советский Союз продали банкирам, Белый дом расстреляли и тоже в строительство ударились. Ты и сам, по-моему, с Израэль Шлемычем тогда первую стройку замутил... Дома как грибы, мэр как орел в кепке, толстеет, богатеет, и вдруг – начинает восстанавливать храм Христа Спасителя! Что за дела, с какого бодуна, зачем? Мало этого, сам со свечкой стоит, мучается, потеет, но стоит, - по субботам, правда, в синагогу бегает, то ли каяться, то ли с докладом, не знаю. Сверху крещен, снизу обрезан – как прикажешь его понимать? И, всё-таки, что это, Миша, если не чудо? Скажи мне, объясни мне это простой физикой?
     - Может, он как Сталин хотел – и нашим, и вашим...
     - Сталина война вынуждала, а твоих либералов что? Армии нет, патриоты как бараны -друг с другом бодаются, сопротивления никакого. Западники победили, Миша. Либералы твои победили! Добейте вы нас и всё. Добейте вы этих богомольцев, эту темноту - и дело с концом! А вы нам – храм Христа Спасителя! Господи помилуй, что у вас с мозгами? Мы ведь опять, грешным делом, возродимся, опять православное государство создадим –против вашего кагала! Где ж у вас логика? Да что логика, где ваша финансовая жилка? Повесить на себя огромнейший храм – одни убытки! И это бизнес?
- Да-а, нелогично...
- Вот то-то. Чудеса, Миша. Теперь ты понимаешь, почему я люблю наш народ? Он и богоборец и богомолец одновременно, душа у него такая, понял? Но он не дешевый потребитель, как твердят твои либералы. Ему тысяча лет и жив он чудом. Зовёт его Христос – и он отзывается. Не весь, конечно, отзывается, но и немалая часть. А почему – непонятно. Помнишь Тютчева? Умом Россию не понять - в Россию можно только верить! В какую же Россию можно верить? Только в святую! Святая Русь – это и есть наша особенная стать, это и есть душа России! Понимаешь ты, о чем поэт толковал? И она неистребима, Миша, вот что удивительно. Пока наш народ отзывается на Божий глас – Святая Русь неистребима! Но это не от нас, это дано, а от нас - только выбор.

   Елховников внимательно оглядел нас с Некрасовым и сказал:
   - Хм, ребята... вот вы, значит, куда...
   
 
ПОСЛЕ ОТКРЫТИЯ

   На следующее утро, не тревожа Некрасова, мы с Елховниковым отправились на поля. После вчерашней разведки одно из них, с «перепелиной» травкой, особенно казалось мне привлекательным. И наши ожидания оправдались, хотя первую стойку Трэсси сделала по коростелю. Потом пошли перепелки – одна, вторая, третья.
               
   Через пару часов, застрелив коростеля и несколько перепелок, мы обласкали Трэсси и вернулись в деревню. Слава только что продрал ясны очи и завтрак, понятное дело, не приготовил. Не говоря уже про не ощипанных уток.

   Занялись на крылечке дичью. Говорили о разном. Вначале – о здоровье Некрасова. Четыре года назад ему сделали операцию на сосудах – молилась, как он сам сказал, вся больница. Молилась и церковь – его дочь Елена и моя жена подавали о нем записочки. Известный московский профессор, случайно приехавший в это время в Шатуру консультировать местных врачей, увидев Славу, тут же скомандовал: «На стол!» И консультировал уже в боевых условиях. Говорят, еще бы два-три часа... И вот, жалуюсь я Мише, он даже свечку не поставил в благодарность!
   - Нет, - возражает Некрасов, - я молюсь...
   - Этого для тебя уже маловато, Слава, - не соглашаюсь я. – Надо на исповедь...
   - Да какие там грехи, как у всех...
   - Коньяк за полторы тысячи хлещешь, - неожиданно оживляется Елховников, - меня материшь постоянно, утром уток не ощипал, нет, Слава, грехи твои тяжкие!
    - Бесполезно, Миш. Некрасов, он как Пушкин – пока пулю в живот не получит, священника не позовет.
   - Какую ж ему пулю, и так одни таблетки да уколы...

   Мы обмываем дичь, я режу на сковородку сало и укладываю розовых перепелочек. Разговор понемногу переходит на продукты и цены и дальше, по накатанной, на зарплаты и финансовый кризис. Теперь жалуется Елховников, но я уже в курсе. Его старый заказчик и инвестор Израэль Шлемович инвестиции перед кризисом быстренько свернул и укатил – ему наши проблемы не нужны. А Елховников со своими строителями – остался. Заказов нет и работы нет, ни приятели - полковники ФСБ, ни знакомый генерал – никто подкинуть удачный тендер не может. То есть никакие связи не помогают! Полгода его монтажники и строители терпели, уходить от Миши не хотели, потому что руководитель он настоящий, но деваться некуда. Собрал он всех напоследок, так, мол, и так, мужики... И остался вдвоем с заместителем - зубы на полку...

   - Значит, ты поэтому к экстрасенсу пошел?
   - Ну. Он мне много чего объяснил. И про церковь, между прочим, тоже.
   - Мало мы тебе с Шуриком Некрасовым толковали! А ты… Русский язык сам ведь подсказывает: раз предприятие дышит на ладан, значит, что? Куда идти крещеному человеку? А ты – к колдуну! Теперь понятно, почему вас батюшка придурками назвал. Еще обижаются...

   Слава Некрасов не в курсе этого дела, и я рассказываю ему подробности. Недалеко от Сабанеевки есть село с церковью, а под горкой – святой источник. До революции над источником был ажурный кованый шатер, рядом стояла купальня, но при коммунистах, конечно, всё разломали. Сейчас православные восстанавливают. Мы туда часто заезжаем после охоты, водичка отличная.

   И вот, в ноябре, наши охотнички набирают очередной раз воды и неизвестно почему решают зайти в церковь. Недолго думая, заходят –  камуфляжные куртки, шнурованные ботинки...

   Сабанеев рассказывает:
   - Только заходим - навстречу батюшка: «Пришли? - Пришли. - Охотники?  - Охотники. - Хорошо. Сейчас молебен отслужим – архангелу Михаилу и всем бесплотным небесным силам...»
 
   Елховников:
   - Как будто он нас ждал! У него даже листочки были приготовлены с текстом, он нам их раздает, зажигает свечки перед иконой, стаем мы в стойку за его спиной и тут наш Леха как запоет!
   - Ты тоже фальшивил, - отмахивается Сабанеев, - тоже хорош. Конечно, не очень у нас получилось... Все равно, пропели до конца, потом батюшка прочитал молитву архангелу Михаилу и говорит: «Ну, всё, читайте «Отче наш» - и с Богом...»

   А где этот «Отче наш» взять – на листочках-то его нету! Я ему и говорю:
   - А мы не знаем «Отче наш».
А батюшка:
   - Как? «Отче наш» не знаете? Вы придурки, что ли?..

Елховников:
   - В общем, опозорил нас Сабанеев по полной программе. Я, правда, и сам толком не помнил... Слушай, а разве можно священнику называть нас придурками?

   Я развел руками:
   - Священнику, наверное, нельзя... А батюшке, я думаю, можно. Он же свой. Ты, например, сколько раз меня обозвал за тридцать лет? Не помнишь? А я терплю...
    - Где ж ты терпишь, - не выдерживает Некрасов, - ты же ругаешься как собака!
    - Собака это не ругательство, Слава, это любовь и верность.

   Похоже, я их шокировал новизной своей мысли: они замолчали, потом поглядели на отдыхающих Шмеля и Трэсси и тоже решили прилечь перед вечерней зорькой.


УТИНЫЕ РАДОСТИ

   Вечером Михаил Елховников собрался в Москву. Работа-нужда-забота и неспокойная душа. Мы понимали.

   - Заеду по дороге на перепелиное поле, авось...

   Трэсси на прощанье лизнула меня из окошка и они уехали.

   Через час мы тоже запрягли нашу японскую кобылу и покатили на вечернюю зорьку. Погода, к сожалению, опять портилась, с запада ползли тучи и начинал накрапывать дождик. Уложив своё ИЖ-58 в новом чехле на колени, Некрасов был задумчив и молчалив. Так мы и ехали по проселку, молчали, но в середине огромной лужи, когда я включил полный привод, Слава опять оживился:
   - Что ж, так и сидеть теперь в этой луже?
   - Ты про что?.. – я прибавил газку и мы стали выползать на берег.
   - Значит, нам их не победить?
   - А, ты опять про Сталина... Ты думаешь, он был самодержец? Ладно. Давай глянем их родословную...
   - От обезьяны...
   - Да я не про это. Кстати, ты знаешь, как святые отцы называли дьявола? Обезьяна Бога! Я, когда прочитал, подпрыгнул... Понимаешь, от кого прилетела эта гипотеза? Но я не про это, я про коммунистов. Бог – обман, царь – тиран, буржуй пляшет, а народ пашет, поэтому душа болит и терпеть невозможно, а революция – это свобода. Вот и вся психология. Планы строят, клички выбирают: нигилисты, либералы, марксисты, демократы, большевики... Первый вопрос: где взять денег? Партии создавать, в думу пробиваться, министров подкупать – на какие шиши? А, Вячеслав Дмитрич?
   - Хм... 
   - То-то и оно. Теперь глянь на девятнадцатый век – что видим? Торжество банкира! Бог, кстати, запрещает давать деньги в рост! Да кто Его слушает? Лорды, бароны, князья, цари, сенат, синод – вся элита у ростовщика одалживается! Тем более этим деваться некуда, заступникам нашим, потому что - голодранцы... Но ты думаешь, что у банкира всё просто: пришел, деньги взял и свободен? Нет, Слава, у него своя организация, и они себе тоже клички придумывают: тамплиеры, иллюминаты, масоны. У них тоже  планы! Читал «Протоколы сионских мудрецов»? Читал? Ну вот. Мировая революция и мировое господство – вот она,  их песня, вот они, комиссары в пыльных шлемах! Уже при Пушкине они на первых ролях, фармазоны эти. Говорят, и к его дуэли руку приложили... Насчет дуэли не знаю, а вот в Америке в это время – факты. Эндрю Джексон – президент, Слав! – хотел подчинить их банк государству – два покушения сразу! Еле выжил Андрюха. Американцы тоже не сразу сдались – еще четыре президента пытались освободиться от банка. Все убиты, последний – Джон Кеннеди, вся семья его перебита, зачистили, как и наших Романовых. Понимаешь, о чем я толкую?
   - Жидомасонский заговор?
   - Какой там заговор, Слав, никто и не скрывает ничего. Клубы банкиров, заседания, протоколы собраний, отчеты в печати. А теперь и вообще – форумы на весь мир! Мишка Горбачев выступает, врёт, как с коммунизмом боролся, подельников перечисляет, жену хвалит, это, мол, она, кукушка моя ночная, умная такая. В масоны их принимают - всё официально, торжественно, - шестерками, конечно, будут, но они рады, мы, говорит, лидеры, элита! Да они первые, что ли? К семнадцатому году наши буржуи почти все масонами стали! Сами рулить захотели, без царя в голове, фармазоны... Наши, русские, крещеные, и старообрядцев много. Власть захватили, царя убрали, а в октябре – бац, большевики: Ленин, Троцкий, Сталин и весь святейший совнарком. Жид на жиде! Тут уж евреи в основном. Разницу между евреем и жидом знаешь?
   - А что, есть разница? – Некрасов машет рукой.
   - Две большие разницы, Слава! Еврей – национальность, а жид – мировоззрение. Петр и Павел, Андрей и Фома, Пресвятая Богородица – евреи, а Ильич, Лейба, Коба, Миша, Боря – жиды. Не подумай, что они иудеи, нет, Тора для них не закон. Всё дело в духе. Вот и Сталин твой: в башке мировая революция, в партийном кармане – старые долговые расписки, а в сердце что? Ненависть, Слав. Они и не скрывают, они даже святой её называют. Отсюда и гражданская война, и красный террор, и уничтожение церквей, и изъятие золота у народа, и убийство русских поэтов, и голодомор, и концлагеря, и коллективизация. И всё. Конец нам. Конец. Смерть русскому народу! И ничего не сделаешь. И вдруг опять чудо - Сталину приказывают перестроиться и отлаживать хозяйство!
   - Да кто ж ему мог приказать? Он же диктатор! – Слава даже на сиденье подпрыгнул.
   В это время мы подъехали к березовой роще, за которой было наше болото, но вылезать не торопились – дождик сыпал и сыпал. Ветра не было и березки, смиренно опустив головы, терпеливо ожидали погоды. Я выключил двигатель, мы откинулись на сиденья, отругали Шмеля, чтобы он не высовывался и продолжили наш политпросвет - благо я к тому времени тоже начитался в интернете и многого, и разного.
   - Диктатор, говоришь... Их теперь как комаров шлепают, этих диктаторов, сам видишь, революции по одной и той же схеме делают, президентов походя меняют, а ты – Сталин! Да вся его партия в космополитах, иуды со всех сторон, мигни только Троцкому – у того вся Красная армия под рукой... Тут дело в другом, Слав. Мировая политика изменилась, вот что главное. После первой мировой банкиры вогнали весь мир в кризис, грабанули, а дальше что? Деньги надо вкладывать! Вот и дали полномочия правителям поднимать хозяйства. И пошел подъем – Америка, Англия, Германия, наша индустриализация. Пять-семь лет – и вот уже Европа богатеет, Советский Союз промышленность создает, Гитлер от счастья с ума сходит, про богоизбранность арийцев вещает, а евреев и коммунистов стреляет! А у нас наоборот - евреи и коммунисты русских расстреливают, старинную православную Москву взрывают, памятники себе ставят, красных дьяволят воспитывают, рай на земле обещают – для богоизбранных, конечно. А за океаном – другая империя, там свои богоизбранные, и свои монополии у них. А рынков опять не хватает. Хорошо бы мир снова в кризис вогнать, а как? У каждого своё хозяйство, худо-бедно кормятся и дань платят. Холопам, то есть нам, жить бы да жить, конечно, а господам – нет! У них же цель – господство, они же боги, добро и зло сами определяют. Поэтому валить друг друга – это закон высших сил. Опять война, опять банкир на взлете, а мы в кредитах – и по лендлизу платить, и на разруху занимать. А ты думаешь, отчего мы в ватниках семьдесят лет ходим?
 
   Я приоткрыл окошко, Шмель тоже высунул туда голову – дождь сыпал как из мелкого сита.

   - Слушай, что делать, дождь и не думает...
   - Значит, независимости нам не видать? – Слава увлекся и на мои слова не обратил внимания.
   - Не знаю. Может быть, еще и не вечер. Иудеи четыреста лет в вавилонском плену были – и где Вавилон? А мы? Триста лет монголам дань платили – где монголы? А у нас после этого – и Святая Русь, и Московское царство, и Российская империя. Всё Господь, Слав. Ты же сам говоришь – всякая власть от Бога! Веришь?
   - Я же читаю Евангелие.
   - Ну вот. А там что? Моры, землетрясения, народ на народ, а потом и вообще звезда полынь – и треть человечества насмерть! Всё известно. А ты мне что? Христос-большевик! Надо же выразиться...
   - А что? Революцию, лагеря – Он же разрешил?
   - Ну да. Как Его распинали, так и его учеников, как Его гнобили, так и наших христиан. Но Он же рядом с ними был! Лагерников иногда спрашивали... отец Иоанн Крестьянкин, например, - восемь лет ему дали, все пальцы ему переломали... Спрашивают его, как там было, отец Иоанн?. Знаете, говорит, почему-то не помню ничего плохого, помню только -  небо отверсто... И никогда потом не было у меня такой молитвы... Понимаешь? Понимаешь, о чем он жалеет? Христос рядом, ангелы рядом! Кстати говоря, наш брат, охотник, тоже попадал, и тоже терпел - Олег Волков, двадцать восемь лет в лагерях. А пришел и говорит: Господь мне скостил эти годы! Девяносто шесть лет прожил! Молился, охотился, женился, книгу написал. А есть и другой пример – Варлам Шаламов, троцкист, тоже сидел, тоже выжил, книжку написал, но так ничего и не понял, и всё хорохорился – я, мол, и без Бога обошелся! А чуть приболел и готов – в больнице сошел с ума.
   - То, что Он помогает, это понятно, но зачем же такие муки придумывать?
   - Он, что ли, их придумывает? Вы, значит, напряжение на столбе не отключили, а Он виноват? Хорошо, пусть это Он вас не предупредил. Забыл! Но вы-то про Него не забыли, конечно, вы-то нет, по стопочке выпили и сразу молиться: Господи, благослови, помоги нам провода поменять, да? Богомольцы. А то я не знаю, какую мать вы на помощь зовете! Да тебе пока тыщу вольт в лобешник не вкатили, ты и думать про Него не думал! А Он, между прочим, тебя перед землей взял и поймал! Сам говоришь: чудом за столб зацепился!
   - Это да.
   - Это чудо ты заметил, а главное не заметил.
   - А что главное?
   - То, что ты веру получил! Ты душой почувствовал – Бог есть! И умом ты это понял. Загорелась в душе маленькая свечка – Господь к тебе в гости собрался, поговорить с тобой, а ты что? Три года после этого не просыхал, креститься не мог собраться. А Евангелие читал! А там – с первой строчки – покайтесь! Сквернословие, пьянство, блуд, ложь – ты же вроде прочитал? И что? А ничего! Я у нашей землянки посуду убирать не успевал, винище твоё любимое – «Исповедь грешницы». Сколько ты там грешниц у костра исповедал, признайся?
   - Да ладно тебе...
   - Я понимаю, все мы хороши... Но дальше у тебя что? Дальше сердце начинает отказывать! И опять – нужный врач и в нужное время, и всё успевает, и все за тебя молятся. А ты очухался и опять за своё - армагеддон! Опять революция. Опять злоба, Слав.
   - А как же с ними бороться?
   - Да кто тебя зовет бороться? Там же написано – покайтесь! Сядь, поговори с Богом, наше это дело или нет? Мировое зло тебе мешает... Да если б не это мировое зло, которое нас мучает, да не наши болячки, да мы бы с тобою этих грешниц лет триста исповедовали! Ведь нам пока чёрт копытом в лоб не въедет, мы же не перекрестимся! А ты... Господь всё продумал, а ты взрывать и убивать. Мы с тобой кто? Охотники. Мы где? В болоте. А тут что? Каждый кулик своё болото хвалит! Хвалит, а не клянет. Вот наше дело, а не мир Божий корежить. Сталинист несчастный. А за Сталина, будет время, помолись...
   - Не понял?
   - Помолись за него! Он, когда умирал, там, в кабинете, один, под шинелью, - он как солдат умирал. И с Богом он наверняка говорил перед смертью, он ведь крещеный был. Недаром его сам патриарх отпевал, а патриарх этот был – святой! Бог всех зовет, и его, и Гитлера, и Навуходоносора, и нас с тобой. А теперь вот и Мишу Елховникова.
   - А с чего ты взял, что Он его зовет?
   - Ну а как же? Двадцать пять лет посылал он меня со всякой метафизикой, и вдруг...
   - Да почему ты думаешь, что Он его именно сейчас зовет? Может, его просто приперло с бизнесом, вот он и ходит куда попало, то к колдунам, то к попам...
   - Да нет. Уже двадцать лет его предприятие на плаву, всякое было за эти годы – и он никуда не ходил. Под церковной горой возле Сабанеевки мы уже три года воду берем - он и не глядел на церковь. А тут... усталый, потный, грязный, в шнурованных ботинках... С чего бы? А я тебе скажу – потому что это был не обычный день, это был день архангела Михаила - двадцать первое ноября. Архангел и позвал нашего Михаила!
   - Может, просто совпадение?
   - Слава, ты меня замучил! Вытряхивайся давай из машины.
 
   Начинало темнеть и ждать погоды больше было нельзя. Вылезаем из машины, одеваем плащи, заряжаем ружья. Без Шмеля, конечно, никуда. Надо сказать, что червячок сомнений по поводу водобоязни моего пса у меня так до конца не пропал – несмотря на его вольные  весенние заплывы. Некрасов на все мои охи и вздохи только отмахивался - он еще в первую весну почему-то крепко уверовал в талант этого песика и теперь только посмеивался: Шмель профессионал и делает всё как положено.

   Поскольку нам приходилось теперь беречь слабое Славкино сердечко, близких и удобных мест для вечерок у нас с ним оставалось всего четыре. К одному из них мы добирались на Славкиной лодочке – пять минут качали лодку, пять минут – плыли. Ко второму местечку - брали плоскодонку у Андрея Подковкина, пятнадцать минут - и на месте. Еще два места были недалеко от дороги, триста-четыреста метров ходьбы. Так и охотились. Пара или троечка уток за вечер – обычная наша добыча.

   Собрались и топаем за березовую рощу: там кормовое болото около километра длиной, треть болота отделяет идущая почти до середины бровка. Проходим метров сто по бровке, продираемся сквозь кусты и встаем. Место неплохое, и болото, судя по всему, непуганое, но погода! Низкие тучи и дождь. Ни просвета, ни ветерка. Кропит и кропит. Однако, стоим. Шмель весь внимание. Ничего путного я не ожидаю, но по привычке все же уточняем диспозицию – хорошо бы стрелять в штык, за нами чистое мелководье и доставать легко. Перед нами канава - глубина три метра, в прошлом году проверено: нырнул и еле выбрался. Вправо и влево вдоль канавы – тоже стрелять неплохо, Шмель через канаву, если недалеко, подаст без проблем...

   Но сегодня, видать, увы. Пыря, как выражается Михалыч. С другой стороны, отпуск у меня не резиновый, не терять же золотые деньки!

   Одно хорошо – в отличие от вечно недовольного Сабанеева мокрый Некрасов всем доволен, сыплет шуточками из своего куста, болтает с мокрым Шмелем и уверяет меня, что будь тут хоть потоп, а парочка все равно прилетит и никуда не денется.

   И они – чуть стемнело – прилетели! Как горох из мешка! Кряква вперемешку с чирками. В течение получаса из мокрой темноты на нас выходили пары, тройки и стайки и мы едва успевали заряжаться. Стреляли не всех подряд, помнили, что перед нами – непроходимое место и найдет ли их Шмель в заболоченной тьме – неизвестно.

   Настреляли десять штук. Слава – шесть, я – четыре. Две штуки всё-таки утянули в темноту через канаву – я посветил фонарем, бросил туда палку и послал пса. Без-на-деж-но… Шелестел дождик, шлепал где-то в темноте Шмель, а мы со Славой помалкивали. Наконец показалось темное пятно, плывет через канаву... С кряквой!
 
   - Если последнюю и не найдет, - заявляет Слава, - все равно пятерка.
   - Чего это пятерка?
   - Посылай, может еще раз пойдет!

   Я опять посветил фонариком на болото и опять  бросил в темноту палку. Ищи! Шмель прыгнул в канаву и пропал в темноте. Больше мы ничем ему помочь не могли. Слава показывает направление, где она упала, но если подранок – ищи-свищи. Дождь шелестел по-прежнему и минуты тянулись как резиновые. Показалось, что-то зашлепало, посветили: Шмель. Но не к нам.

   - Круг закладывает, Слав.
   - Я ж тебе говорю: профессионал!

   И он нашел-таки ее! Я потихоньку ликовал и гладил юного мокрого песика, а Слава пересчитывал уток. У меня два чирка и две кряквы, у него четыре крякушки и два чирка – одного нет!..
 
   - А куда падал?
   - А вот, двадцать метров, прямо за кустом, на мелководье.

   Послали Шмеля. Пришел пустой. Послали второй раз. Опять пустой. Послали в третий. Пошел, но, похоже, разуверился и зароптал. Я подтянул сапоги и пошел сам. Слава корректировал. А что тут было корректировать, если чирок, по его словам, упал за кустом? Значит, подранок, значит, ушел. Жаль. Всегда меня это расстраивает. Вылезаю на бровку, случайно направляю фонарь на куст – что-то белеет. Подхожу - он! Ура. Но побурчать, хоть и от радости, всё-таки надо.
 
   - Мог бы и на кусте почуять его...
   - Дождь льет, ветра нет, завис высоко – хватит придираться! Жаль, Шмелек, что ты коньяк не пьешь, мы бы сейчас хлопнули с тобой по рюмашке!..
 
   Через неделю мы со Шмелем – Славе нездоровилось – опять стояли на этом же месте. Настреляли шесть. Шмель отыскал всех.
 
   За осень мы настреляли в этом году сорок одну утку. Шесть штук улетели далеко и пропали. Топтали мы в этом году очень мало, поэтому отыскали только три чужих подранка и до нуля счет наших потерь не довели. Виноват был сам хозяин, поэтому  придраться к молодому песику у старого барбоса не получилось.


ВИДЕНИЕ САБАНЕЕВА И БОЛЕЗНЬ ЯСИ
 
   В октябре звонит Сабанеев и сообщает, что он застрелил белого коростеля.
   - Сфотографировал?
   - Нет.
   - Сфотографируй, охотникам на форуме покажем.
   - Да я уже ощипал – не подумал. Ты вообще белых коростелей видал?
   - Нет, даже и в интернете не встречал, а вот фото белого вальдшнепа видел. А живьем только белого воробья видел один раз в молодости.
   - Понятно.

   Через пару дней опять звонит Сабанеев.

   - Слушай, опять белый коростель, только теперь одно брюхо и спина белые, а крылья – обыкновенного цвета.
   - Леха, у тебя там, может, новый подвид водится, а ты хлопаешь их не разбирая! И улетать-то не торопятся!

   Через несколько дней – опять звонок.
   - А мне видение было...
   - Что за видение?
   - Божия Матерь...

   Так, думаю, начинаются духовные крайности, надо возвращать товарища на землю.

   - Когда было дело?
   - Ночью, часа в три.
   - Что сказала?
   - Птичек стрелять – грех.
   - Понятно. А зверюшек? Зайчиков, например?
   - Не знаю. Зайцев можно.
   - Так это не Богородица, Леша. Это – гринписка. Надо было ее перекрестить – и всё. Или «Отче наш» хотя бы прочесть... Ты, кстати, выучил?
   - В процессе.

   Дальше события развивались так. Заболела Яся – опухоль на шее. Надеясь, что это простой жировик, я успокоил Сабанеева и он с собакой полетел к ветдоктору. Сделали операцию, надели на собачку пластиковый воротник, чтоб она не могла достать ранку – и успокоились.

   Яся веселая и идет на поправку, а ее хозяин скучает и звонит то мне, то Елховникову. Дня через три – я сижу на работе – радостный Сабанеев сообщает, что у него на огороде, прямо перед окошком, сидят девять куропаток. Что делают? Пасутся. Он всеми силами сдерживает Ясю, которая то старается выпрыгнуть в окно, то пытается вышибить дверь. Девять куропаток, толстеньких и довольных, можно всех накрыть дуплетом, но даже и мысли такой у него, у Сабанеева,  нету. Сообщает, что пытается фотографировать их планшетом.
 
   - Сабанеев, - говорю, - вот был ты вчера простой охотник, убивец невинных пташек, а сегодня ты - охотник-натуралист, защитник беззащитной природы, теперь соя, силикон и глютамат натрия твоя духовная пища, доводящая тебя до глюков. Жаль мне только Ясю, достался ей такой хозяин.

   Воистину язык мой – враг мой, и нет мне от него покоя. Слава Богу, Лешка в этот раз не обиделся.

   На следующий день Сабанеев сообщает, что рана у Яси воспалилась, шишка с кулак, собачка лежит и, похоже, умирает. Ветеринар, судя по всему, профан, но что теперь делать?
 
   - Езжай опять к нему – он ближе всех от тебя! Может, он и не виноват, а если виноват – теперь будет стараться вдвойне. Езжай!

    Сабанеев слушается и уезжает, а я зажигаю свечку перед иконой нашего небесного покровителя с белым соколом на руке и рассказываю ему, в чем дело. То есть молюсь, как могу.

   Операцию повторяют, Яся лежит, но к вечеру немножко оживает и даже съедает кусочек.

   Утром звонит Сабанеев и сообщает, что ночью ему опять явилась Божья Матерь.

   - Леша, меня это начинает беспокоить. Давай рассказывай, как явилась, что сказала, все подробности...
   - В четыре ночи, я проснулся, в окне – лицо женщины, как бы в дымке, но видна ясно, как на старой фотке.
   - Так. А как говорила?
   - А никак. Просто мысль в голове: «Я же тебе говорила, что не разрешу убивать птичек...» Я думаю, или охоту бросать надо, или Яся умрет...
   - Да погоди ты бросать! Грешить нам бросать надо, а не охоту! И охота от Бога, и собачки, и дичь – это точно, Леша, а вот твоя божья мать, по-моему, чертовщина!
   - Ты сдурел - на Божью Матерь?..
   - А почему ж ты не проверил, точно это она?
   - А как?
   - А я ж тебе объяснял: перекрестись сам, ее перекрести, молитву – «Отче наш» ты не помнишь – ну, своими словами: Господи, помилуй, помоги разобраться, спаси и сохрани. Или другие какие молитвы. А ты рот разинул, телепатию слушаешь. На душе ясно или муторно?
   - Какой там ясно, не знаю что делать.
   - А вот бабка твоя знала! Да и дед разбирался, где икона, а где фотография.

   Про деда и бабку, господа охотники, я вспомнил вот почему. Три года тому назад, когда мы сдружились с Лешкой на почве любви к легавым собакам, я грешный однажды не выдержал грязный вавилонский мат Сабанеева и назвал Лешу нехристем. Слово обыкновенное, цензурное – но Леха почему-то страшно разобиделся и сказал, что он русский, что он человек крещеный, что бабушка его всю жизнь была регентом церковного хора и пела на клиросе, а дед у него был – иконописец.

   Елховников не упустил момент и тут же огрел Леху дубиной:
   - Такие люди были, а? И дед, и бабка. А внук – раздолбай!

   Миша выразился даже круче – однако на него Сабанеев почему-то не обиделся. Н-да. Умом Россию не понять – правильно сказал Тютчев.

   Мораль сей басни, господа охотники, мне и самому непонятна, а вот основной вопрос философии – что первично, материя или сознание, курица или яйцо? – мы с Сабанеевым сформулировали так:
   - Материться или молиться? - вот в чем вопрос.

   И мы его решаем. То есть мы выбираем и то, и другое. Пока гром не грянет.
 
   Сколько раз уже думал я за последние годы: как Ты нас терпишь? Вот что мне удивительно.

   Елховникову о своем видении Сабанеев ничего не рассказывал, я тоже не говорил, но Славе Некрасову – я рассказал подробно. Слава тоже засомневался:
   - Все-таки почему ты уверен, что это черт?
   - Житие такое, Слав. Помнишь фильм про Ивана Васильевича? «Житие мое...» «Какое житие, пес смердячий?..» Покаяние нужно, а тут что? Охоту, говорит, надо бросать, это грех. Смердячее житие не грех, а охота – Божий дар – грех! Ну какая божия матерь? А вот черти в святом виде – это пожалуйста! Теперь только идиот ничего не знает о духовном мире, грешники в астрал как на прогулку ходят – ты только погляди, сколько их, Слав! имя им – легион! Но нам-то зачем? Святая Русь – одна, Церковь – одна, и в ней еще, слава Богу, учат, как их различать, этих духов, гуманоидов этих и всю их чертовщину. А он даже святому Трифону не помолился, у него птичек стрелять – грех, а вот у святого Трифона, покровителя охотников – это не грех! Но за Яську, Слава, как не помолиться, это ж как за ребенка, вот тут я не понимаю!
  - Умом Россию не понять, сам говоришь... Яся, кстати, как?
  - Выздоровела. Слава Богу!

   Так вот сидели мы и разговаривали с моим другом Вячеславом Некрасовым поздней осенью шестнадцатого года, в охотничьем домике, в небольшом селе Гридина Пустошь близ Шатуры, сидели и разговаривали в последний раз, и не знал я, что этот раз - последний. И не сказал я ему нашу самую главную тайну, опять не нашел слов и не шепнул ему, как шепчет мне о ней каждое утро мой Шмель.

 
ЭПИЛОГ

   Умер наш Слава Некрасов двадцать третьего февраля, в третьем часу ночи. Возможно, я и ошибаюсь, но именно в это время я проснулся, как будто кто меня толкнул или тронул за плечо. Неожиданная жалость охватила душу и не дала мне спать – Слава Некрасов уже неделю лежал в больнице, ему было очень тяжко, я это знал, но такого чувства, как в ту ночь, никогда не испытывал. Конечно, я просил нашего Создателя об исцелении,  рассказывал Ему о нашей сорокалетней дружбе, о нашей охотничьей компании – пятнадцать человек собиралось вокруг костра в былые годы, и вот, нас остается лишь половина. Конечно, я и благодарил – за молодые годы и за чистые воды, за синее небо и березовые рощи, за тайное тепло и благодать – незримое горнее вино, что собирало нас у костра. Этого вина почти не осталось в мире – везде торжествует эгоизм, а у нас оно еще есть, пусть и на донышке, но есть.

  - Исцели его, если можно...

   Но сердце мое болело не переставая и я понимал, о чем хочет сказать мне Бог. Утром я позвонил и услышал, что Слава - умер. Андрей Подковкин говорил о ремонте, который он зачем-то затеял при его слабых сосудах, жена говорила о плохих лекарствах и нарушениях режима, но это, я уже знал, не главное, потому что решали – там.
 
   Отпели мы его в церкви под Шатурой, в Андреевских Выселках. Народу осталось немного, близкие и друзья, долго ожидали священника, все стояли кучкой, в церкви как чужие. Только Михалыч заинтересовался иконами и я показывал ему великого князя Владимира, архангела Михаила и святого мученика Трифона. Михалыч говорил на русском языке и свою затасканную б. после каждого слова не вставлял.

  Гроб мы засыпали золотым песком – кладбище оказалось на песчаном пригорке, с одной стороны - сосны, с другой – березняк, а с третьей – поля.

   В августе мы со Шмелем будем искать на этих полях дупелей и коростелей и опять будем печалиться и вспоминать. Шмель-то, думаю, не будет печалиться, а мне – не уйти.

   Однако, похороны вспоминаются без горя. Не было почему-то большого горя, а было  светло. Светло было.

   И шутка Михалыча – шли с кладбища – тоже была к месту.

   - Бабы на работе обсуждают – одна: отчего умер, вроде не старый еще? Вторая: от вина, от чего ж еще? А я им говорю: знаете, бабы, вот ходил я по кладбищу, всё обошел, все надписи прочитал и везде написано – от родных и близких, от друзей, от администрации, а от вина – нигде не написано.

   Упокой, Господи, душу раба Твоего, друга моего.
 
   Я-то с ним не расстаюсь и не прощаюсь, нет. Ничего не рассказал еще я о своих золотых друзьях, не допил я еще свой охотничий хмель и не спел еще славы нашему Создателю.