Про Пашу бегунка

После того как Паша, по прозвищу бегунок, скромно отпраздновав свое пятидесятипятилетие, узнал о страшном диагнозе, поставленном ему участковым терапевтом, он решительно направился в банк. Справившись с одышкой, появившейся то ли от переживания, то ли от спешки, снял со счета накопившуюся там немалую для него сумму денег, зашел в кинотеатр, где приезжие коробейники торговали меховыми изделиями по скидкам, и купил жене норковую шубку аж за 80 тысяч рублей! Чтобы помнила.
По натуре человек он мягкий, сговорчивый, не лезущий в чужую жизнь и в свою никого не пускающий, но иногда сам поражался возникающей в нем решительности, силе характера, будто был он не крохотным человечком, неприметно снующим по земле, а огромной шишкой на ее коре, перечить которой и не пытайся.
Супруга, не износившая в жизни ни одного, даже цигейкового, манто, рассердилась на него за сокрытие таких деньжищ, к тому же впустую потраченных, и упрямилась, не желая примерить, не то чтобы носить богатый подарок. Но Паша настоял на своем и потребовал, чтобы она не прятала шкурку в шкаф, откуда регулярно, особенно под ночь, вылетала серебристо-пепельная моль, а повесила на виду и надевала каждый день. Пока снег не сойдет. На дворе стоял непривычно теплый март, ему хотелось успеть полюбоваться на свою женщину, нарядную, из окна квартиры.
А еще Паша не поленился, сбегал, последний раз вприпрыжку, в местный приют для бездомных животных и привел оттуда молодую резвую собаку с симпатичной мордой и слегка косящим, как у жены, левым глазом. Чтобы, когда он крякнет, супруга по нему особо не убивалась, чтобы тоску ее развеяла эта животина. Сколько жили вместе, не жалел ее, чего бабу-то, домохозяйку, жалеть, а тут что-то такое нашло, ком к горлу подкатывал, будто давился он этим непривычным для него чувством. Ответственность за однажды доверившуюся ему простушку ощутил. Поступки, ему не свойственные, даже слезу у него вышибли. И потом несколько раз вышибали, когда он с умилением вспоминал, как, не торгуясь, приобретал дорогущую для провинции шубу, как тщательно осматривал собак, прежде чем в одну из них ткнул пальцем - эту беру!

Потом он уже не бегал, а спускался с четвертого этажа медленно – аккуратненько так нес себя, чтобы не встряхнуть ненароком диагноз, чтобы тот быстренько не поставил окончательную жирную точку в его существовании. Перед подъездом прохаживался мелкими шажками, да и те будто стоили ему неимоверных усилий, точно к каждой ноге прицепил этот диагноз по пудовой гире. Затем опускался, вздыхая, на скамейку и наблюдал за ребятишками, гомонившими на игровой площадке, прыгавшими по лужам, лазавшими по деревьям и ломавшими ветки. Прежде он обязательно сделал бы им замечание, а то и накричал бы, слезайте, мол, а то убьетесь, или прекратите безобразничать, природу, мать вашу, уродовать! Сейчас же Паша молча глазел на малявок и тосковал: уйдет он, а на Земле ничего не закончится. Конец света, открыл он для себя истину, наступает для каждого индивидуально. Что, к примеру, он ощутит, когда сделает последний вздох? И обязателен ли выдох? И где она в его разлагающемся теле душа? Говорят, она бессмертна. Только он никогда о ней не задумывался. Схватит судорожно в последний раз земного воздуха… И все! Будто и не было его никогда здесь. Словно навязчивую мошку прихлопнет его жизнь. Или смерть схватит за шиворот и выбросит из жизни. Он никогда столько не размышлял. Голова его с залысиной на темени готова была расколоться изнутри, лопнуть, как переполненный гелем воздушный шарик.

Бегунком его прозвали в детстве. Как только он поднялся с четверенек и принял вертикальное положение, то не пошел, а побежал, и так более полувека. Худощавый, словно высушенный на солнце щуренок, с удлиненным торсом и крепкими короткими ногами, темноволосый и кареглазый молнией носился по улочкам провинциального городка на работу, с работы, на озеро порыбачить, в лес по грибы-ягоды, на огород за железной дорогой… Чтобы всюду успеть и не упустить из рук чего-то важного, того, что может к ним прилипнуть, если быть наготове. За день где его только не видели. До того момента бегал, пока болезнь под коварным названием цирроз печени, крепко обняв его, заставила задуматься о завершении земных дел.
Он отложил деньги на похороны и памятник, сунув купюры под документы в верхний ящик такого же, как и он, старого, облезлого комода, покрытого связанной когда-то супругой вылинявшей скатертью. И если раньше принимал спиртное в меру, то теперь стал алкоголем злоупотреблять, выпивая в день бутылку, а то и больше, почти не закусывая – чего продукты-то переводить. С работы сразу уволился, поскольку утратил к ней интерес – доживет и на пенсию, благо на севере льготную дали. Часами сидел, уставившись в телевизор, не вникая в происходящее на экране, размышляя о кознях судьбы, удивляясь, как быстро его кино закончилось и как печален финал - не мгновенно, с мучением уходить ему.
Как-то не по справедливости, - время от времени повторял он, наблюдая из окна за женой, в норковой шубе выгуливавшей собаку. – Я ж не синяк какой-то, а нате вам – цирроз! Лучше бы уж инфаркт или под машину… Все почетнее. Люди-то, что скажут?!

Супруга, стеснявшаяся себя в шубе да еще при плюсовой температуре, да с собакой, знакомым и даже незнакомым объясняла, что крыша поехала у бегунка: он с диагнозом и при смерти, она вынуждена подчиниться, чтобы не травмировать его напоследок.  Ласковая и послушная в квартире собака на улице становилась неуправляемой. Получалось, что не хозяйка, с трудом удерживавшая поводок, ее выгуливала, а она хозяйку. Когда же супруги, после получения пенсии, несколько дней выпивали вместе: ссорились, мирились, прощались, псина, довольная, носилась по городку сама по себе или в компании гулявших на свободе псов.
Ты меня не кляни из-за собаки, слышу-слышу, как соседям жалуешься, мол, сам заботы требует да еще собаку на меня повесил, на кой она мне сдалась. Поймешь, что правильно сделал, когда помру. Она для тебя утешением будет,  - увещевал супругу Паша.
На кой оно мне такое утешение, - сердилась та, - обуза, а не утешение.
А шуба? - продолжал он, - дурында ты, каждая баба о шубе мечтает.
Много ты понимаешь в бабьих мечтах! – вопила захмелевшая половина.
Цыц! – пресекал он пустые возражения, - дай с чистой совестью уйти.
Жарко в шубе, - ныла она, пытаясь достучаться до него.
Жар костей не ломит, - парировал он, переделав на свой лад пар в жар.
А изрядно выпив, требовал: «Иди сюда, баба, садись и слушай, что я тебе напоследок скажу». И рассказывал долго и нудно, с мельчайшими подробностями, будто больше ничего и не было в его жизни, как в детстве ловил на самодельное удилище, вырезанное в лесу из молодой осинки, очищенной от коры и слегка подсушеной на солнце, окушков, и как чешуя их переливалась на солнце всеми цветами радуги, когда он, заметив дрожание гусиного перышка, вставленного в кусочек пенопласта, выдергивал их из местами бликующей темной воды глубокого лесного озерка. Когда супруга начинала дремать, он тыкал ее пальцем в бок, она вздрагивала и выкрикивала: «Да слушаю я, слушаю». Его рыбацкие истории, обрастающие все новыми и новыми подробностями, как то озеро, зажатое нынче в тиски хлюпким болотом, закрывшим подход к берегу, и опутанное тиной да ряской, сама уже могла без запинки повторить.

Пашу не тошнило, отрыжки не замечал, боли в правом боку не ощущал, аппетит подводил – так перед смертью это нормально. О симптомах и аппетите он узнал от жены, а она от знакомой санитарки из городского морга. Цирроз его, который он на всякий случай называл диагнозом, был молчалив, как и он сам, будучи трезвым. Паша сдал необходимые компоненты организма на анализы, но в назначенное время за результатами на прием не явился, чего уж там изводить себя. Докторша, пожилая безликая тетка, мельком взглянув на него, сразу все поняла - нос красный, значит, печеночник. И температура повышается, и давление скачет от этого. Водочку уважает, - сказала она медсестре. Кто ж ее не уважает, - ответила та и поверх очков взглянула на окаменевшего Пашу, как на очередного обреченного.

Вспомнил Паша умершего несколько лет назад от такого же диагноза приятеля, превратившегося под конец дней в пожелтевшего дистрофика с раздувшимся животом. Когда жена, напялив шубу, отправлялась в магазин или выгуливала собаку, Паша, сбросив видавшую виды футболку, подкрадывался к зеркалу и тщательно рассматривал свое тело, которому он никогда не уделял особого внимания - мужик он, не баба! Лучше уж раньше помереть, чем в доходягу превратиться! В ожидании физических перемен он перестал спать ночами, а от несвойственного ему ранее раздражения страдала не только жена, но и он сам, начинали, как он говорил, разбухать виски и метаться в груди сердце. Оно будто прозрело и, ударяясь о ребра, пыталось достучаться до него, рассказать о чем-то важном. И Паша поменял к нему отношение, ощутил свое сердце не как износившуюся мышцу, с трудом гоняющую по забитым бляшками жилам кровь, а как нечто большее, обладающее сознанием. Сердце разговаривало с ним, но язык его Паше, как он ни вслушивался, напрягаясь всем телом, был непонятен. Иногда оно плакало, и тогда Паша злился, чем нюни распускать, лучше бы помогло с диагнозом совладать, договориться или пари заключить. По свету белому побегать еще ой как хотелось.

Вечерами, когда небо освобождалось от серо-фиолетовых туч, придвинув табурет к окну, он садился и наблюдал заход солнца над пятиэтажкой, стоящей напротив за детским садом и гаражами. В марте закаты яркие, с преобладанием разнообразных оттенков красного. В конце дня в игру небесных красок встревали серебристо-белые следы снующих над горизонтом реактивных самолетов. Паша размышлял, если есть жизнь за закатом, то какая она? И если есть и похожа на земную, то проживет он ее там совсем по-другому. Шубу жене подарит в ЗАГСе, чтобы смолоду привыкала носить добротные вещи, а не дешевку на себя вешать, и детей они нарожают, пусть себе гомонят в доме, прыгают по лужам, валяются в снегу, летают на ватрушках с ледяной горы, бегают на рыбалку… Не станут делать аборты в ожидании квартиры и достатка. Нееет, - прерывал он со стоном не свойственные ему мысли, сжимая голову утрачивающими силу, как кора старого дерева, ладонями, - за закатом ничего нееет!

Она-то, дурочка, втюрилась в него еще малолеткой. Когда он в армии служил, она, заканчивая восьмилетку, письма анонимные ему слала, в которых про жизнь деревенскую в подробностях рассказывала, про соседей и знакомых, а про себя ни слова. Адрес у матери его тайком списала, та обычно по-соседски звала ее почитать весточку от сыночка. Демобилизовавшись, он с этими письмами явился к ней, она от них отреклась, мол, знать ничего не знаю! Поступок ее Пашу поначалу рассердил – зачем к себе прилепила, а потом он воздвиг его в ряд ценимых им женских достоинств.
Паспорт я забыл, сбегаю за ним, - сказал Паша, - не увидев среди односельчан у сельсовета, где он должен был расписаться с девушкой, с которой загулял, раз писака пренебрегла им, этой дурнушки, высокой, жилистой, строптивой, к которой, несмотря на ее косоглазие и леворукость, все больше прикипало его сердце. Она сидела на скамейке за домом, у куста жасмина, вцепившись в рога вырывавшейся из ее мертвой хватки козы. Заметив его, закрыла лицо руками и отвернулась. Все, что оставалось им, так это умчаться на станцию и вскочить в первый проходивший поезд…

Месяца через полтора, после оглашения докторшей приговора, Пашу вызвали в поликлинику, история болезни оказалась и не продленной, и не закрытой. Терапевт лениво отругала его за халатность и, уставившись на стоящий перед ней чахлый кактус, выдала, что все у него нормально, красный нос бывает не только у печеночников, да не такой уж он у него и красный, обветренный слегка, на улице ведь Паша вкалывает.
Эх, поспешил денежки снять да потратить! – сокрушался Паша, возвращаясь домой. - Теперь снова придется на работу устраиваться, снова копить, как он шутил про себя, золотые пиастрики. Хобби у него такое! Душу греет каждая отнесенная на сберкнижку копеечка. Миллионов быть у него, конечно же, не могло, горбом ведь рублики добывал, но кое-что скопить удалось. Для чего? Ну, чтобы было! Шубу - в шкаф, - решил он, - листьев герани в карманы, и никакая моль на нюх к ней не подлетит. Собака? Да пусть себе живет. Для разнообразия существования.

Бежал почти счастливый Паша по центральной улице городка, и люди удивлялись, надо же, бегунок-то оказывается жив и по-прежнему резв! А, говорили, будто совсем никакой, вот-вот коньки отбросит. Паша угадывал их мысли и про себя восклицал - шиш вам! И мысленно кукиш показывал встречным и отступившему диагнозу тоже. У пешеходного перехода, что возле школы, где ребятам вбивают в головы азы наук, посмотрел направо, а налево на радости не взглянул… Тут-то Пашу и настигла та, что с косой. Швырнула на зебру, да так, что затылок его затрещал, и бурая жидкость пролилась на асфальт. Судьба оказалась благосклонной к его желанию...

В тот момент, когда он, взлетев, перечеркнул собой переход, собака, взвизгнув, сиганула с балкона вниз и пропала. На сороковой день после Пашиного ухода, не отбившись от обширного инфаркта, последовала за ним его возлюбленная. Похоронили ее, как она и завещала, под старой елью рядом с супругом, в подаренной им норковой шубе. Говорят, на их могилах люди видят иногда собаку и даже слышат, как она воет, но как только сделают шаг в ее сторону, она исчезает, словно в воздухе растворяется.
Светлана Епифанова.