Дьяково счастье

     В одном царстве, одном государстве, за деревянным частоколом заострожья, укрепленного оборонительным валом с бойницами, раскинулся на брегах волжского притока провинциальный град. Виднеются резные избушки за околицей. Провинция, губерния.. Слова то какие! Первое мелодично льющейся речкой играет сусальным золотом обворожительного кленового листопада осенней поры.  Инда даже шкварчит, как сало на сковородке,  цокающей оскоминой на языке сладкая поджарка и текут слюнки. Второе же настолько отдает черноземом, что явственно представляется образ пахаря с кобылкой, скользящими по пашне - лемех плуга глубокой бороздой режет поле и выворачивает наружу прохладные шматки земли, перемешанной с прошлогодними прожилками пожухлой соломы. Благодать.. Эх, да и только... "Прекрасно, превосходно, опрятная авиньонская крестьяночка в нарядном платьице с корзинкой идет через лавандовое поле, спелые виноградные гроздья искрятся солнечным соком, нависая янтарем из под сени бархатистой листвы над уличным столиком домика с черепичной крышей в тосканской деревеньке... Погодите, постойте. О чем это я? Опять замечтался..  Пардон, господа и мадамы".
     По мощеной камнем Соборной площади торопливой походкой, местами переходящей в семенящий бег, несется куда-то сухощавого сложения человечек с жидкою, острой бороденкой и не менее забавными усиками. Облачен он в монашескую рясу, настолько длинную, что края ее волочатся по прохожей мостовой. Поверх нее накинут плотный, черный сюртук. Из под скуфьи вьются косматыми кудрями  длинные, русые волосы.
     Это служитель местной Покровской церкви дьячок Миколка. Начинал обычным звонарем при храме, но со  временем к его пономарским обязанностям было отнесено принесение в алтарь просфор и ладана, приготовление кадильниц для священнослужителей, шествие со свечами на торжественных входах, а также богослужебное чтение. Однажды, призывая верующих на молитвенную службу, Миколка не на шутку разошелся и, войдя в раж, стал так рьяно трезвонить в колокола, что взбаламутил всю округу. Вообще, Микола был человеком весьма одаренным, к наукам разным имел склонности, и, если бы не приключавшиеся с ним время от времени некоторые фокусы, мог  бы очень даже высоко продвинуться. Обучен был грамоте,  знал латынь, умел cносно читать и писать по гречески, владел неплохо еще оными иностранными языками, но страсть как любил пощериться, коверкать или искажать слова до неузнаваемости даже во время службы при чтении псалмов, что приносило ему особое, экзальтированное удовольствие. Ввиду  Миколашиных причуд, но учитывая его просвещенность, его освободили от звонарных, псаломщицких и прочих алтарных обязанностей и отдали ему на откуп всю Покровскоцерковную канцелярию. В ведомстве Миколашки находилось теперь письмоводительство и содержание церковного архива, размещенного в небольшом флигельке, выстроенном на внутрихрамовой территории и состоящим из двух этажей: полуподвального и верхнего. Это был  истинный его удел и страсть.  В короткое время он навел порядок в документах, рассортировал их по местам хранения в соответствии с их принадлежностью и занялся реставрационными работами. Но самое главное - он получил доступ  к обширным, редким старинным фолиантам и книгам. Документы и письма приобрели стройный вид, а их содержание отличалось каллиграфическим почерком и стройностью изложения. За эти заслуги Миколу вызывали иногда в качестве  временного помощника в канцелярию епархиальной духовной консистории, где его приметили и он числился на добром счету у самого архиерея, который использовал Миколу в качестве личного посыльного для доставки наручно особо важной корреспонденции.
     И вот теперь наш герой спешит прямиком из здания епархии через площадь в свой родной Покровский собор с запиской настоятелю храма от архиерея. Обогнув площадь, Миколка, проходя мимо здания главного городского кафедрального собора, мимолетно задержал взгляд на открытых окнах одного из его приемных залов заседаний, вверху которого величественно висели огромные  позолоченные люстры  со светильниками... Миколка когда-то хотел пойти по этой стезе, стать церковным чиновником, заниматься внешнецерковными сношениями.. Один из  родственников Миколки по материнской линии при Петре I значился толмачом третьего повытья Государственного приказа посольской печати. Кабы не одно происшествие, быть бы ему подьячим; еле уцелел, соколик, после поднявшейся ваторбы, когда он позволил себе передразнить курляндского посла на оффициальном приеме. Другой родственник, теперь уже по отцовской ветви, еще во времена батюшки Алексея Михайловича губным дьяком ведал письмоводством и делопроизводством волостной губной избы.
     Настоятель Покровской церкви, отец Александр, пребывал в добром расположении духа и приветливо встретил Миколку:
     — Ну что, запыхался небось? Скажи, велено ли тебе к письму еще что на словах передать ? Нет? Ну, что ж.. Ступай тогда к себе, отдохни и займись делами. Ступай, ступай.
     Денек еще только  зачинался, когда Миколка вернулся в свою келью, которая одновременно была к тому же документохранилищем и рабочим, если так можно выразиться, кабинетом. Из полуподвального хранилища металлическая лесенка вела наверх в каморку, в которой имелось крохотное окошко с видами на реку и городские просторы. Во флигеле имелась печушка, которую Миколка самостоятельно топил дровами. Несмотря на то, что весна все настойчивей вступала в свои права, Миколка добросовестно продолжал поддерживать необходимую для хранения документов температуру и влажность. Поэтому внутри сыро не было, но если  вовремя не протопить, в комнатушке наступала приятная, особенно в жаркие деньки, прохлада, приправленная слегка затхлыми ароматами чернил и бумаги. У стены с окошком стоял средних размеров стол, а на противоположной стороне комнатенки кровать.
     На столе лежала неполностью сшитая книга, и Миколка только было хотел взяться за ее прошивку, как боковым зрением уловил две точки глаз,  выжидательно смотрящих на него. У маленькой щелочки  в углу комнаты, поджав лапки и обернув колечком хвост возле себя, на полу сидела серая мышь. Она появилась во флигеле спустя год после его постройки и  теперь уже вела себя вполне по хозяйски. Миколка пригрел поначалу пугливое животное и стал его подкармливать. Со временем Фекла, как называл ее Миколка, освоилась, стала позволять ему подходить к себе все ближе, а потом и вовсе сделалась ручной и стала приживать в комнате, лишь изредка убегая через щель обратно к себе в нору.
     — Ах, Феклуша, подруга ты моя расчудесная, ну прости, прости, моя хорошая. Сейчас вот тут я тебе собрал. Собрал, видишь, собрал. Помню ведь стало быть о тебе. — Миколка запустил руку в карман сюртука и выудил оттуда горсточку пшеничных зернышек, аккуратно рассыпав их перед содержанкой, — Кушай, родимая, кушай.
     Под  монтонное лузганье зерновых Феклушей, Миколка заканчивал прошивку еще одной толстой книги. В это время сквозь запыленное окошко все ярче стали проступать ласковые апрельские лучи солнца. Миколка, отложив в сторону законченную книгу, развел в стороны руки и сладко зевнул. Мрак полутемной комнаты стал понемногу рассеиваться, и Миколка ощутил как солнечные лучи стали припекать его лоб.  Он встал из -за стола, подошел к окошку, щурясь от слепящего света. Прослезился  и с наслаждением долго тер  руками закрытые глаза. Потом вытянулся в струнку, и выгибая по кошачьи спину, потянулся с расставлеными вверх руками. Вытерев полой халата полоску в окошке, взору Миколки предстали последние ледышки проталин на реке, увядающие прямо на глазах с течением теплых вод. Набухали первые почки вербы.  Где-то на болотах по телу лягушки проскакивал микроскопический импульс электрического заряда, приводя в движение ее  маленькое, лягушачье сердечко. Повсюду зарождалась после долгой спячки пленительной красоты жизнь. По настоящему запахло весной.
     — Феклуня, вишь красота то кака в миру творится? — Миколка снова зевнул и опустил глаза вниз на мышь, которая окончив трапезу, наводила лоск, почесывая и приглаживая лапками свою острую мордочку. — Да где уж тебе там знать-то ? Бегаешь все по полу, да по подвалам шаришься, белого света толком не видишь. А там, ууу...
     У Миколки, тем временем, начал прорезаться аппетит, который отозвался сладкими свербями в животе и слюнными сглатываниями: "А не заварганить ли мне картошечки? А жареной да в маслице, - облизывался Миколка, - сейчас растоплю-ка голландочку и пожарю! А, Феколка?"
     Миколка вышел во двор, чтобы набрать дров. Текучий отовсюду свет полился на него. Влажный ветерок пробежал по нему, и Миколка вдохнул чистого апрельского воздуха, от чего в носу его так неудержимо защекотало, что он смачно чихнул. Вернувшись обратно во флигель, Миколка растопил печь. На сердце у него играли радостные мелодии, глаза потрескивали живыми искорками.
     — Же ну тро жур, же ну же па,  - весело приплясывал Миколка, произнося исковерканную до безсмыслицы французскую речь.
     Левая губа Феклы приподнялась вверх, обнажив белые резные крохотульки. Длинные усы ее самопроизвольно задергались, и она неодобрительно  посмотрела на Миколку, как бы намекая, мол  "совсем чтоли сдурел, чего несешь -то?"
     — Молчи, тварь Божья. Ты хоть понимаешь с кем ты разговариваешь? Азъ есмь  кандиловжигатель! Параекклисиарх!
     Мышь понурила взгляд  и вполоборота отворотила морду в сторону напольного отверстия, делая вид, что  собирается удалиться, а на самом деле желая, чтобы ее остановили.
     — Скажите пожалуйста, Фекла Спиридоновна.. Изволили, стало быть - с, обидеться? Ну это вы напрасно, голубушка, вы моя. Абсолютно напрасно, при всей моей любви к вам. Ну вы же  знаете это и  все равно -с дуетесь, эх..
     Торжествуя успех в маленьком, почти-что семейном междусобойчике, Фекла развернула  морду в центр комнаты и, выпячивая напоказ лоснящуюся шерстку, устремила победоносный взгляд на благодетеля. Миколке почудилось, словно его прожгли очи капризной и сварливой жены, готовящей контрвыпад — "Ха, параекклисиарх! Тоже мне, подумаешь. Знаем мы вашего брата. Вы только дома перед женой геройствовать горазды, а у самих заплатки на всей одежке, что места не осталось".
     При упоминании о жене мысли Миколки стали плавно приобретать течение романтической направленности. Он вспомнил тот день, когда впервые увидел ее.. Варвару, Вареньку, Варюшу.. Грациозной поступью вышла она в тот день из кареты, остановившейся перед женским салоном одежды. Поверх коротенькой шубки, по ее точеной фигуре волнами струились складки плаща-накидки. Кисти ее рук, полусогнутых в локтях, скрывались в манящем теплой интригой норковом манто.  На голове красовалась, стянутая вниз к переносице, треуголка с отстроченными каймой белыми полосками лебяжьего пуха вдоль трех верхних граней.  Из под головного убора выглядывала пара соблазнительных карих глаз, в то время как крупные хлопья снега аккуратно обрамляли ее каштановые кудри, когда она заходила в салон. По приветствию швейцара и вышедшего ее самолично встречать хозяина модного дома, он узнал , как ее зовут.  Варвара Сергеевна. 
     — Варвара Сергеевна...,  — грезил Миколка. —  Как две румяные сдобные ватрушки с творогом.. Чистый мёд с клубничным конфитюром. Не меньше, чем графиня. А может быть и княжна. Хоть бы краешком глаза увидеть панталоны и подвязки на ее стройных ножках. Узнать, какого они цвета — белого, аль кремового, а может быть лимоннаго? Куколка ты моя.. А уж что за ними трудно и представить. Пеньюары там всякие, кружева... Энто токма на карточках видал.. Модные дамы сидят, перекинув ногу за ногу, на стуле перед лампой. Ножки в чулочках, туфельки там, шляпки.. У одной сквозь соблазнительные кружева трусиков виднеется вожделенный шелк черных завитушек.
     Миколка был исполнен сладострастной неги, конвульсивной истомой прошедшей по его телу. Дзендзур...
     — Кто, Варька это твоя? Княгиня? Профурсетка она самая настоящая. В варьете пляшет и голыми ножищами  размахивает. Тьфу ты, Господи. Срам то какой, —  прорвало  снова насупившуюся Феклу.
     — Эх-ма... Хоть и мышь, а все равно баба. А баба, она и есть баба — ревнует.. Что с нее взять-то?.
     Миколку уже  мало волновала мышь и он практически перестал замечать ее присутствие. Он увидел перед собой залитое солнечным светом цветочное поле, по которому он идет рука об руку с Варенькой. Он шепчет ей ласковые слова, а она заливается радостным весельем, которое леденцовыми бубенчиками звенит по всему небу. Он в простой льняной рубахе. На ней же цельнокроенная, шелковая, длиной до щиколоток: подол и рукава украшены тесьмой и узорами, нагрудная часть вышита жемчугом. На голове плетеная из ромашек диадема. "Счастье ты мое  ненаглядное.." , — замечтался Миколка, а вместе  с ним снова, но уже о своем ваш покорный слуга...