Ещё раз о заброшенных деревнях

                АЛТАТ – МОЯ МАЛАЯ РОДИНА
 Ах, ты, Алтат, моё село!
Как я давно  тебя не видел!
Меня в чужбину занесло,
Тебя отсутствием обидел.
   И вот, увидев, вскрикнул «Ах!»
   Я был шокирован тобою
   Где прежний жизненный размах?
   И где величие былое?
Я помню многие стада
И комплексы животноводства
И в урожайные года
Твои успехи в полеводстве.
               Власть современная тебя
               В медвежий угол прописала
               И без тебя, и без тебя
               Тебе устав переписала
Ах, ты, село мое, село!
Теперь ты деревушкой стало
 Ты поредело, заросло
За жизнь бороться перестало.
    Нет твердого к тебе пути
    Лес на тебя идет упорно
   И ни проехать, ни пройти
     Там, где когда-то  было торно.
Тот жуткий ветер перемен
Как беспощадное цунами
Он прокатился по стране
Надменно хохоча над нами
      Редеешь ты, уходит люд
      Но лес, поля, луга и реки
      Твои просторы стерегут
      И здесь останутся навеки.
Я с болью в сердце говорю:
Прости меня ты за измену
И Бога об одном молю:
Дай  к лучшему нам перемены.
    Это стихотворение я написал как пролог к грустному моему рассказу о своей малой родине, которую я оставил в 1953-м. Моему отъезду предшествовала печальная история с моим отцом.

 Он поссорился с председателем колхоза, разбил на его столе графин с водой и получил за это три года тюрьмы. Отец хотел уволиться и уехать к брату в Хакасию, в геологоразведку. А без увольнения из колхоза председатель сельсовета не давал справку с места жительства. А без справки с места жительства невозможно было получить паспорт, без которого на производстве не примут на работу. «Ты идешь против государственной политики! – сказал ему колхозный вожак, – Развитие сельского хозяйства – дело государственной важности!

 Выходит, ты против советской власти?!» Отец был в колхозе машинистом локомобиля, одновременно рамщиком на пилораме, считался хорошим специалистом. Он был одним из немногих мужиков, вернувшихся с Великой Отечественной, можно сказать, в полном здравии.
 
     И уехал папка вместо Хакасии на Колыму валить лес. Но не было бы счастья, да несчастье помогло. Умер отец всех народов товарищ Сталин.  Общее для страны горе обернулось для моего отца свободой. По сталинской амнистии он был освобожден. Всего полгода отец валил лес на Колыме. По справке об освобождении он получил паспорт, придя в колхозную контору, низко поклонился председателю, сказал спасибо и уехал к брату.

 Мамку держать не имели права, а вот сестренку, уже достигшую совершеннолетия, не отпустили. Мне же было всего четырнадцать, я окончил семилетку и уехал в Красноярск, поступил в техникум.

    К чему я это рассказал? Да к тому, чтобы читатели прочувствовали ту атмосферу, что царила в  деревнях и селах до середины пятидесятых. А царило негласное «крепостное право».
 
  Колхозники не могли иметь паспорт, а без него не могли покинуть сельское хозяйство, и устроиться работать на производстве. Лишь во второй половине пятидесятых по стране прокатилась кампания преобразования колхозов в совхозы, и крестьяне получили паспорта, начали получать, заработную плату деньгами и, хоть  мизерные, но все-таки пенсии.

    Техникум в Красноярске я не окончил, уволился по болезни. Возвращаться в Алтат мне было уже не к кому,  и я уехал к отцу в Хакасию. Но техникум я все равно окончил в Шушенском, уже в 1970-м. заочно.
 
      И побывал я в родном селе только двадцать пять лет спустя. Я, с отрядом кормозаготовителей, прессовал солому на корм скоту в Андроновском совхозе, из Крутояра вагонами отправлял её в Абазу, в свой совхоз. Это был уже конец 1978-го. 

  В новогодние праздничные дни я дал бригаде пару дней отдохнуть, назначил старшего следить за порядком в общежитии, жили мы в маленьком поселке недалеко от Крутояра, а сам поехал в Алтат, чтобы повидаться с братьями в новогоднюю ночь: всего-то 90 километров!

  Ну, как упустить такую возможность? Первого января 1979-го я проехал по селу и порадовался. Новый клуб, новая контора, большой детский сад, современный магазин, а главное – многие дома были перестроены, под них подведены фундаменты. Обновленные дома преобразились, задорно глядели в улицу приподнятыми окнами. Появились, современный зерноток, птицеферма, два животноводческих комплекса, большой конный двор, пилорама, брат Гена заправлял совхозной пасекой.

 К двум зданиям школы присоединилось третье…  «Ожили мои односельчане!!!» - сделал я приятный для себя вывод. Невольно на память пришло сравнение с послевоенной жизнью, когда работали за трудодень, иногда почти пустой.

    И вот снова многолетнее отсутствие. Следующий раз я приехал в родное село уже в 2015-м и ужаснулся: село гибнет! Много видел я современных сел и деревень «отдающих душу богу», но видеть чужие села – это одно, а видеть гибнущее родное – дело совсем другое.  Защемило сердце. Приехал я, можно сказать, уже глубоким пенсионером, многое повидавшим на своем веку, много сделавшим для себя жизненных выводов, узнавшим цену человеческих страданий.

 Как же мне было тяжко видеть разграбленное, разбитое, как после бомбежки, родное село! Как скелеты динозавров торчат бетонные опоры бывших животноводческих комплексов, раздавлены крыши покинутых жильцами домов, разбомблен зерноток.

  Мой родной дом стоит с провалившейся крышей, с заколоченными крест - накрест окнами и дверями. Дом брата Лёньчи, имевшего прозвище Симон, уже ушедшего в мир иной, сгорел. Дом брата Петра, по прозвищу Трундик, тоже уже ушедшего, сгорел.

  Дом дяди Ильи еще живой, но заколочен толстенными досками. И так по  всему селу, по всей моей родной улице названной Партизанской, но больше известной мне как  Белятия – то сгорел, то заколочен, то в полном запустении. Из двадцати домов нашелся лишь один обихоженный, возле которого стояли, и трактор, и грузовичок, и легковушка.

 После дождя я с трудом проехал по  улицам. Глубокие колеи, перемежаются с большими лужами. Такого я в детстве не видел, а видел  водосточные канавы. Несколько красивых дачных домиков назаровских богачей на Крюковой только подтверждают вырождение села. В селе нет школы, нет работы для молодых и старых, так как Дороховский совхоз ушел, оставив поля для каких-то посторонних предпринимателей, говорят, из самой Москвы…

     Теперь Алтат уже не село. Его называют деревней, но у меня язык не поворачивается так его назвать. В мое время Алтат был селом. В нем было два колхоза. Один назывался «Заветы Ильича» второй, кажется, «Имени Сталина». Стояла церковь, используемая сначала как зернохранилище, потом как клуб. Было две школы, одна для начальных классов, другая для классов с пятого по седьмой, сельсовет.

  До революции 1917-го Алтат считался зажиточным селом. На горе, по дороге в Назарово, стояла Мангазина, так мы называли большое  общественное зернохранилище, построенное еще при единоличном хозяйствовании на земле.

     Невольно вспомнился партийный  гимн коммунистов – интернационал: «До основанья, а затем…» Разрушили, затем построили социализм, но он получился без «человеческого лица». И вот снова разрушили, а «затем» не последовало. На эту тему можно многое сказать.

 Социализм разрушил не только многовековой крестьянский уклад, но и душу крестьянина. Отлучили его от плодов своего труда, лишили стимула. «Столыпин давал не только землю переселенцам, но и деньги на приобретение коров,  лошадей, на бытовое устройство. И главное – крестьянин был другой - грустно думалось мне. – Разрушать-то проще и быстрей, а попробуй теперь возроди душу сельского трудяги, да ещё без помощи государства! Землю-то крестьянам раздали, а с чем на ней работать - нет».