Легенда о Дув Охэ, Черном Всаднике

Сумерки густеют, точно сливки в глиняном горшке, что трясут не первый час, обвязав плотно горловину тонким и прочным лоскутом кожи - из вечерних теней взбивается темное, густо-синее масло ночи.

По весне всегда рано темнеет, что в горах повыше, что тут, в лощине лесной. Вот как согнало недавним – первым за сезон – дождем снеговой покров с земли, так и вовсе непроглядная темень падает на землю, как только за кружевную кромку леса ныряет солнечное яблоко.

Пахнет водой, сырой подснежной прелью, листвою, мхом оттаявшим, землею мокрой, почему-то орехами и еще - грибами. Впрочем, почему грибами – ясно. В котелке варится похлебка с ними, сушеными – приправленная свежей зеленью только-только проклюнувшейся черемши, да листочками сныти. Путник протягивает к трепещущим лепесткам огня руки, греется. Вроде не так уж и зябко, ан нет, весенний ветер коварный, под плащ пробирается ледяными ладонями, мокрыми, что у русалок, студит горячую кровь… Только-только вот Эйстре отметили – диво ли, что холодно становится с закатом солнца!

Путник повозил ложкой в котелке, сожалея о том, что варево выйдет похлебка похлебкой, к тому же жидкой – горсть грибов да горсть крупы, ну и трава всякая, вот бы туда копченой оленины хоть ломтик-другой закинуть! Но оленина за зиму вышла вся, и надо было не лениться, а расстараться и не перелинявшего еще весеннего зайца подстрелить. Хоть тощеват зверек, да все же было бы мясо сейчас в котелке. Ну да что о том жалеть! Спешил пройти побольше, домой, вишь, не терпится… да. Хоть вот не по темноте стоянку искал – полянка-то тут такая сухая одна, сыро сейчас в лесу, ох сыро.

От мыслей таких отвлек хозяина котелка близкий шум – постук копыт конских, да голоса негромкие. Путники по лесу какие-то ехали, при чем рядом совсем. Варивший похлебку прислушался, насторожившись – вскинул голову, замер с ложкою, и умел бы – так насторожил бы уши. Взбряцывало изредка оружие, голоса звучали непривычно, как-то излишне гортанно на низких звуках – о чем говорили, разобрать не удавалось. Коротко вякнул пес, его негромко окликнули, хлопнул кнут о сапог… рядом! Совсем рядом, аж слышно, как похрустывают ветки под копытами конскими!
Ложка неловко вывернулась из пальцев, плюхнувшись в котелок – сердце в пятки ушло!

Мучительных три удара пропустило, прежде чем снова нормально биться начало – как выехали из-под ветвей в остатки неверного вечернего света пополам со слабым отсветом костра незнакомцы.

Один из них досадливо тряхнул поводьями:

- Эге, лорд, так а полянка-то занята!

- Мы это еще лучину назад приметили, - фыркнул ехавший впереди всадник. Одет он был богато – богаче, чем смущенно ловящий ложку в горячем вареве когда-либо видел на своем не таком уж великом – неполных тридцать зим – веку.

- Добрый человек, не возражаешь ли полянкой поделиться для привала со мной и спутниками моими? Больно сыро уж кругом, а по темноте иное место сыскать непросто будет, - обратился он к хозяину костерка и похлебки.
Тот бережно обтер выловленную ложку и сдержанно поклонился – почтительно, тем не менее:

- Не возражаю, светлый господин, что вы! Меня Шоном величают, лорд. Ох и испугался я, как коней ваших заслышал…

- Ну, можешь не пугаться – мы не разбойники, - усмехнулся предводитель отряда, спешиваясь сам и давая на то знак своим людям. – Имя мое - Ойхэнн Ардэйх, а это мои воины, и едем мы через эти земли с добрым делом, а не с разбойным.

Он явно истолковал по-своему испуг Шона, да разубеждать тот не стал – хоть и подумал, что разбойникам был бы больше рад, чем тому, что ему помстилось сперва. В слух только отшутился:

- Разбойникам и брать с меня нечего – суп и тот без зайчатины, пустая похлебка на грибах сушеных! Зря поленился по утру подстрелить ушастого… Ну да что это я! Мой костер, хоть невелик, а все ж готов принять к себе вас, лорд! Раз уж вышло так, что полянку эту занял прежде вас – почту за честь!

Шон был весьма вежливым малым, да и радость от того, что ночевать придется все же рядом с обилием острого, настоящего железа, да с собакой и конями, его приободрила. Ночные тени больше не сулили столько того страшного, неведомого, в ожидании чего он упустил ложку и забыл нормально дышать вот буквально только что, как путники выехали из-за деревьев.

Лорд – Шон присмотрелся, стараясь сообразить, на самом ли деле знатный элро так же молод, как он сам, или его снова обманывает неизменная чеканность черт их лиц – лишь кивнул. Гостеприимство, мол, и под лесной корягой законом освящено. Лорд оказался немногословен, и да, кажется, довольно-таки молод для элфрэйской крови.

- Костер… парень, ты не обессудь, но это не костер, это так, лучинка в поле, - усмехнулся тот из воинов, что первым выкатился на поляну сразу за лордом и возвестил, помнится, что стоянка занята.

- Есть такое, - развел руками Шон. – Тут еще сушняк был вот, только немного его совсем.

- Туама! Собери дров, да не пугай парня пуще прежнего, - ухмыльнулся, подходя ближе, один из спутников назвавшегося Ойхэнном – по виду, тоже высоких кровей, а по манерам – ровня самому лорду. Улыбка у него была широкая и не сказать, что добрая, но угрозой от знатного юноши не веяло, во всяком случае, угрозой в адрес самого незадачливого ночного постояльца небольшой полянки. Был этот незнакомец-господин подошедший станом гибок, а походкой текуч, что куница. Воин, страшный на поле брани – не иначе, смекнул Шон.

Не смотря на свою простецкую одежду, да и занятие не из самых сложных – охотник был Шон – а приметливости да остропонятливости ему хватало, чтоб все, что нужно, в незнакомых дворянах разглядеть. Что нужно, чтоб поздорову потом поутру расстаться, разумеется.

- Кримтанн, - Ойхэнн чуть повернулся к подошедшему. - Что скажешь?

- Да все спокойно, - тот пожал плечами. - Я сам проверил. Не знаю только, чего вон этот самый Шон дрожит по сию пору, как лист на осине!

- А? Скажешь, может? – это любопытный Туама принялся править костер, заставляя тот пылать выше и жарче, аккуратно сдвинув в сторонку котелок, да и всунулся в разговор.

Шон лишь пожал плечами растерянно – ну не говорить же лордам, что за выезд Охоты их сперва принял?

Допрашивать усердно особо охотника не стали, занялись каждый своим.

Зайцев, которых не подстрелил себе на ужин Шон, видимо, добыли воины северного лорда – сейчас их потрошили, разделывали да закатывали в глину, что накопали у ручья на краю полянки – печь. Пообещали даже угостить – все тот же говорливый Туама и обещал. Он был – как Шон понял – сам из помесных кровей, и потому держался проще остальных. Ну или просто по натуре был любитель поболтать, что тоже может оказаться – пока занимался костром, успел потихоньку вытянуть из Шона и то, кто он есть, куда идет да чем промышляет.

Шон, как есть, сказал – чего там скрывать! Охотник он, на зимнеперых куропаток в горах по снежному времени охотился. Хитрое дело – зимнеперки только пока белы, ценятся. Вот как раз белейшие пышные перья их – греют, сказывают, пуще шерсти и меха! Дорого продать трофеи можно знатным господам – да только охотиться на них тяжко, по снегам, в горах, на всех ветрах! Но Шону нужны были деньги – он свататься ехал, домой возвращался. К любимой Хилен своей, наконец-то у него достаточно денег, чтоб позвать ее замуж! Об этом охотник пока что умолчал – но сболтнет, когда все тот же Туама поделится доброй порцией крепкого белого сидра.

Ойхэнн не прислушивался особо к тому, о чем его спутники судачили, в пол-уха и пропускал редкие ответы охотника, что им пришлось потеснить на его ночлеге - все-таки парень был в своих словах сторожким и сдержанным, то ли от природы, то ли все еще чего-то опасался.
Даже то, что втолковывал примостившийся по левую руку Кримтанн, как-то только с третьего слова на седьмое доходило до разума - Ойхэнн, стыдно признаться, только об Эйвлейн сейчас хотел думать. А уж как обтрепа-охотник обмолвился, что, мол, свататься едет - так и вовсе. Эйвлейн, дочка Лайдэха из Гнезда Хэргэлнэйт и Этне из Айт-Эохайн, ныне гостила у родичей матери. Вот он ее сейчас провожал. Его невеста, его единственная любовь - как дожить до конца лета? На конец лета, на Золотую Луну, назначена свадьба. Томительной тоской разливается в сердце весенний воздух, то ли вином любовной тоски, то ли отравой разлуки.
- Ты меня не слушаешь, - наконец констатирует Кримтанн, дернув его за рукав.
- Прости, - юный лорд Ардэйх встряхивает головой.
Возраста они с Эннесом - Кримтанном-лисицей его зовут лишь близкие родичи - одного, а вот по ступени родства тот постарше будет считаться. Его нареченной Эйвлейн приходится Эннес-Кримтанн дядей по отцовской линии. Сыном, стало быть, Кинну Нэйту по прозванию Вереск, и братом Лайдэху Бешеному, отцу Эйвлейн.
- Все об Эйвлейн думаешь? - как-то непривычно мягко интересуется родич.
- Да, - кивает он. - Ну вот для чего Айты на целое лето ее к себе сманили?
- Чтоб вам потом свадебное вино слаще казалось, - ухмыльнулся по-лисьи Эннес, и если б кто не знал, отчего дома его Лисом зовут, так мигом бы понял, увидев эту улыбку - вкупе с зелеными жестоко-веселыми глазами в особенности. Пугающее сочетание, для тех, кто знал младшего сына лорда Хэргэлнэйта не слишком хорошо - но к Ойхэнну, ясное дело, это не относилось.
- Да мне и так... - юноша не договорил, улыбнулся, чуть приободрившись. - Никогда не думал, что буду желать, чтоб лето прошло скорее!
Кримтанн рассмеялся, хлопнул юного лорда по плечу, сунул в руки тому чашу с сидром:
- Не тоскуй, лорд! Все хорошо!
А тем временем и зайчатина поспела - вот на куске лепешки протянули исходящую паром печеную ножку - посыпать травами и впиться в горячее мясо, только сейчас поняв, насколько проголодался за день. И наконец услышать, о чем все же толкует местный охотник.

А толковал он, ни много ни мало, а о том, чего так струхнул сперва - Туама-болтун сумел-таки разговорить, поди-ка! А ведь видно было - не хочет о том речи вести.
А дело было в том, что принял их издали Шон-охотник за Дикую Погоню.
Да и не то диво было, что по весне, по светлому времени принял - в конце концов, в любое межсезонье раскрыты Ворота, и даже вот так, сказывали, бывало, что выезжали всадники холодных метелей и в леса и долины, согретые дыханием весны. Не диво - слышал всякий гаэлец сказок и былин о том немало.
И, кажется, сейчас вот в одну, ранее не слышанную, прямиком угодили - толковал горец-охотник о некоем Дув Охэ, о Черном всаднике-князе.
- А ты сам-то видел? - Ханри, воин постарше прочих, недоверчиво щурится на речи Шона, и тот в ответ нашаривает под рубахой оберег:
- Нет конечно, оборони боги! Но слышал немало.
- Думаю, брешут, - лениво тянет Ханри, вороша уголья.

Взметываются в черно-синее небо снопы искр, тают, превращаясь в легкие пылинки пепла – хотя казалось, что силятся долететь до звездных брызг на изнанке небесного свода.
- Большей частью, наверное. Но не на пустом же месте, - возражает Туама.

Помолчали. Шону неловко перечить знатным господам, но уверен он в словах своих.

Осмотрелся – дозволят ли продолжить. Чуть заметный кивок – говори, мол, раз начал.

Лорд же Ойхэнн только усмехнулся про себя - Туама до безрассудства храбр, но до сказок охоч, а Ханри осторожен, но верит лишь в то, что руками потрогать можно. Каждый каков есть, так в разговоре и виден, точно на ладони - во всяком случае ему, Ойхэнну.
- Ну и что говорят? - Кримтанн живо интересуется тоже, подбадривая замолкшего парня.
- Да все как один, бают - что одновременно жуткий и, точно принц какой, благородный, и из себя настолько величав и прекрасен, что иначе, как Князем-Охотником его и не назвать.
- Бабские сказки поди все! – фыркает, послушав, третий воин, Аули. - Малявок пугать!
- Нет... нет, - Шон с усилием сглатывает, точно ком в горле встал у того. - Говорят, мол, что с лица бел, ровно снег, и волосы черные-черные, длиннющие, и глаза тоже... белые. Ну не белые то есть, но какие-то такие очень светлые, холодные и светятся, точно болотные огни - сразу ясно, что не живой-то. Встретишь - не спутаешь. Жуткий до последней крайности, в общем, да, да, но смотришь, сказывают, и вот как на короля или бога в точности. Понимаешь, что тебя прямо на месте растоптать могут, проткнуть насквозь или голову срубить - а все равно замираешь от того, каким величием веет, и это... оно самое, за что люди-то, живущие-то, за корону почему сражаются. Чтобы вот эта красота и величие твоими, значит, стали, чтоб смотреть, как на солнце, больно было!
Шон договорил и как-то неловко потупился - видно было, что пересказывает не свои слова, и боится при том, что прозвучат они несерьезно, нескладно, не так, как в разуме они у него отзывались, пока произнесены не были.
- Это чего ж, тот тоже в короне расхаживает? - Ханри озадаченно поскреб щетинистую щеку.
- Да ну нет, какой там… одет-то и то, все говорят, в черное, простое, неброское... охотничье. Да и таким корона ни к чему. Он сам себе корона. Дув Охэ, черный всадник-князь - говорю же!
- Сам Охотник Душа Ловчих, что ли, у вас тут разъезжает? - Кримтанн ввернул вопрос, точно острую шпильку - в самую сердцевину.
- Да нет же! - Шон махнул рукой, едва не расплескав остатки питья из кружки. - Будто самому дело есть большое до каждого встречного-поперечного! Нет. Говорят, правда, что все равно, хоть и всадник Дикой Погони, а не сам Вожак - но непростой. Это, сказывают - и нет оснований не верить в то! - князь он самый настоящий, Дув Охэ-то. Был при жизни он тот самый королевский приближенный, первый средь воинов, лорд-командующий, самый любимый государем из всех лордов двора своего, что пал некогда, отравленный недругом-изменником на пиру... Ушел за Охотником в зимнюю свиту, и стережет землю и после гибели своей. Или мести взыскует по сей день! Яростен при жизни был, знать, безмерно.
- Изменником, говоришь, отравлен, - медленно, задумчиво протянул Кримтанн. - Было такое, да... было. Давно уж. Отец сказывал - лет триста как минуло. Лорд гор Эохайн, никак, сам, э?
- Не-ет. В том-то и дело, что нет, - мотнул головой Шон. - Старого лорда признали бы поди - не одни, так другие. Из северных кланов кто-то, вроде как. Почему тут - а говорят, что вообще по всей Гаэли он ездит, не только у нас! Нет расстояний-границ никаких тому, кто с ветром летит, куда угодно, кто сам - ветер черный, буря зимняя, вздох смертного холода!

- Так раз приближенный короля, то отмщение сам король и свершил, если верно я понимаю, о чем речь, - негромко уронил Ойхэнн, поняв, чего так задумчиво-недобро щурится названный братец-лис. - Давнее дело. Чего бы мертвому князю по сей день рыскать?
- Не знаю, светлейший лорд, не знаю - что слышал только, то и рассказываю! Так вот говорят - что по сию пору не скрыться от белых глаз и черного клинка, да. То ли разминулись с отравителем на том свете, то ли чего... В общем, не знаю. Но о черном всаднике и ныне говорят, да. И по весне чаще его видят, чем по Предзимней поре даже. Опять же - кто ту историю сказывал, говорили, что это потому, что умер злой смертью тот, кем прежде был Дув Охэ, именно в весенний Поворот.
- Верно сказывают, да неверно узнали... Дув Охэ ваш - шутка Рогатого, не к ночи вспоминать силу его! - Ханри покачал головой, пристально глядя на молодых лордов - видел, видел бывалый воин, что задумались как-то не по-доброму и сам Ардэйх-наследник, и побратим-родич его, Эннес Лисица, молодой хищник северных гор - ни мягкостью, ни мудростью отца своего пока не разжившийся, зато на суждения скорый и на расправу суровый.
Шон же - даром, что простой деревенский парень - тоже что-то соображал себе, и насоображал верно. Присмотрелся к синеве плащей, названную фамилию припомнил.
Охнул тихонько - сообразил, видать, что про северного князя толкует северным же горным лордам. Храбро взглянул, подняв глаза - прямо, открыто, так, что зерно робости на самом дне взгляда не вдруг и узришь, хоть и холодело в груди у парня:
- И это... не сердитесь, лорд Ардэйх, а говорят, что именно вам он родней приходился. Если тот самый, который королю верно служил. Вот я дурень-то, получается, какой, чего тут понаплел, как-то покажутся вам слова мои... вас я оскорбить ни коим разом не хотел, поверьте! Ни одной истории, что без уважения о Дув Охэ говорилась бы, я ни разу в жизни не слышал.

Упали слова – как в колодец глубокий. Долгонько летели, да всплеском отозваться не подумали.
- Не бери в голову, добрый человек! - рассмеялся наконец лорд Ойхэнн, и повисшее напряжение разлетелось хрустальными осколками в лужице застывшей было неприязненной скованности, ровно вот как по утру разбивают корочку льда в ковше или бочонке с чистой водою, собираясь зачерпнуть. - Мало ли что народ, бывало, вплетет в свободные уши! Порой и складно так – как и захочется и пересказать, понимаю! Отчего ж не понимать-то.
- Ну... не знаю. Верится мне почему-то в князя-всадника, верится...
- Не бери в голову, - с нажимом повторил молодой лорд. - Если и есть такой всадник, так никто наверняка проведать не может, кто он и откуда - как знать, может, в самом деле это Кровавому Солнцу все ж есть дело и до нас всех куда как больше, чем о том думать принято - вон как Ханри сказал. Не можем мы угадать, как и когда боги наши пожелают сами на нас взглянуть. А и подшутить, не ровен час, с Души Ловчих станется.
- Так-то все так...
- Так, добрый охотник Шон, так, поверь уж - не нам знать, что измыслит коварный Отец Охоты. Никак не нам. Не пугать же ты вздумал?

- Да что вы, лорд! – Шон прижал руки к груди в жесте абсолютной искренности.
- Это правильно – не к лицу воинам сказок да легенд страшиться. Охота сейчас не в полной силе - к чему их страшиться тем, кто гейсы свои не попрал, да жил по чести? Или душа не чиста у тебя самого, с того и дрожал, нас заслышав, со всадниками метели спутав?

- Нет, не в том дело... не в том. Говорят, страха достаточно, чтоб пасть добычей. А я, лорд, не слишком великий храбрец, уж простите... но как есть. Не то что бы трус, но в воины не гожусь точно, - Шон растерянно повел руками.
- Так боишься, значит, этого вашего Дув Охэ?
- Боюсь.
- Не наговаривай на себя, малый, - вмешался Ханри. – В воины – не в воины, а признать, что боишься чего-то, на то тоже храбрость потребна. А сказку эту вашу, наверное, сколько земля стоит, сказывают... вот когда я был мал - мать мне пела про рыцаря, что точно вот как ваш всадник черный, князь-охотник, на том свете дождался погубителя своего - да сказал ему: не интересна мне ни жизнь твоя, ни смерть - иди прочь. И растерзали черные собаки Кровавого Солнца душу того погубителя на такие мелкие клочки, что не собраться им боле вовек.
- А что сам рыцарь? - поинтересовался лениво Эннес.
- А рыцарь в той песне стерег свой замок потом незримо, и всех потомков своих. Так-то. – Ханри наполнил свою кружку и со вкусом приник к ней надолго. А как осушил, так добавил вослед:

- Неча рыскать в полях-лесах, если есть земля, что своею при жизни звал – так я разумею, верно?

- Верно, - кивнул Ойхэнн.

- Верно, - тихо отозвался Эннес.

Шон печально потупился. Ему не верили – почему-то это оказалось досадным. И вроде бы возрадоваться надо – не грозит страшная встреча, если правы заезжие гости! А и грустно невыразимо отчего-то.

- А все ж, кем бы ни был всадник, так пусть дороги той стороны будут легки ему, да поскорее повернутся к новой жизни, - проговорил вдруг Аули, когда вновь принялось густеть молчание меж сидящими у костра.
И со словами этими вытянул руку с чашею в сторону – уронил на землю за спиной у себя несколько глотков хмельного питья – после допил остатки – а последний глоток выплеснул в костер. На миг пригасло пламя в месте, где коснулась угольев влага – а потом выше взметнулось.

- Верно сказал, - снова эхом отозвался Ойхэнн, и по примеру своего воина повторил приношение. За ним сделали также и остальные.

«А все ж поверили, значит. Раз помянули… эх, чего ж я сам-то не додумал прежде!» - мысль эта светлыми крыльями всплеснула в душе у Шона, и он тоже, зажмурившись, прошептал «дорога да будет легка» - и отдал свою часть приношения огню и земле.

А после уж никакой разговор и не клеился. Да и поздно было – дрема одолевала, исподволь, но неумолимо, точно росою с сон-цветка в глаза прыснули.
Шон так и уснул у костра – клюя носом в складки плаща, в который укутался-зарылся, что сова в дупле в собственные перья.
К утру распался костер на подернутые белесым, серым да сизым угольки – в самой глубине еще таящие тепло, но большей частью уже прогоревшие до тончайшей золы.

Кто-то потыкал Шона в колено. Тот поднял голову – увидел перед собой собачьи внимательные глаза и мокрый нос. Пес внимательно обнюхал завозившегося человека – мол, чего спишь, просыпайся, соня! После, убедившись, что человек уже не спит, приветственно махнул хвостом и отошел. Шон обнаружил, что в самом деле все прочие уже на ногах и принялись снаряжаться в дорогу дальше, и мысленно порадовался, что пес его разбудил.

Потянулся, вдохнул зябкий воздух, поворошил уголья, подняв облачко белого пепла – докинуть веток и согреть питья, или же не стоит терять времени?

- Мы костра дожидаться не станем, путь неблизок, - чуть поворотив голову, бросил через плечо один из лордов, вроде как тот, которого прочие называли Эннесом, а сам лорд Ардэйх – Кримтанном. Странно так сказал - вроде как в пространство, а вроде как для Шона.
Впрочем, горец-охотник не удивился. Подумал, что и сам он, пожалуй, время тянуть не станет.

Пусть ему не так далек путь лежит, да растягивать время не хочется. «Домой бы поскорее!»

Да и, что ж таиться от самого себя, на этом месте, где вчера – ночницы ровно за язык ущипнули! – зачем-то болтал о Дув Охэ – дольше необходимого оставаться не хотелось совершенно.

Собрались знатные воины быстро – пока Шон протирал котелок пучком сухой травы да возился близ погасшего кострища, проверяя, не посеял ли чего важного, уже все были в стременах.
Эннес протянул выуженную из-под полы широкого плаща флягу сперва Ойхэнну, тот отхлебнул пару щедрых глотков, передал дальше остальным воинам – и когда флага завершила круг, все еще по разу проверили снаряжение – да и двинулись в путь, повинуясь щелчку поводьев в руках предводителя группы. Пес потрусил вперед – местный горец так и не узнал, чья именно то собака – самого ли лорда, или его родича с хищными лисьими глазами, или кого из воинов.
- Доброй дороги вам, светлый лорд! – крикнул вослед Шон.

- И тебе с богами, Шон-охотник! – отозвался Ойхэнн, не оборачиваясь, только чуть рукой в прощальном жесте повел.

Шон пожал плечами, зачем-то тоже махнул вслед, погасил влажной землей последние угольки – да и зашагал тоже – сперва по тропе вослед, а потом вскорости забрал в сторонку, сокращая путь по лесной тропке. Конные же двинули к большому тракту, к реке – им в самом деле далеко ехать, если возвращаются они домой, как вчера сказал Ханри.
Шагалось легко – солнце забиралось все выше, прогоняя зябкость. А что под ногами большей частью будет, конечно, сыро – то так стоит смотреть, куда идешь! Вечернюю – ночную, вернее сказать – встречу с лордами северных гор Шон вскорости и вовсе из головы выкинет, разве что одно упомнит, мол, ничем особо они от нас, эохайновских, и не отличаются, разве что лица немножко острее да говор чуть другой. Ну а так знать и тут такая же - повадки волчьи, глаза острые, слова того острее, гляди, под горячую руку не попадайся! Ну а что не повелили – или поверили не до конца – так то понятно, не своя история-то, с чего бы с ходу в нее верить.

Сам же Шон историю про Дув Охэ будет считать правдою все равно, и его дети со внуками тоже… Хилен скажет ему «да». И отец ее не будет против, сочтя в заработанное Шоном эту зиму достаточной основой для новой семьи об этом парень узнает скоро, ну а пока он только надеждою об этом себя согревает. Жизнь катит свои волны положенным чередом – и жизни этой нужны сказки, страшные и не очень… и такие, что больше всего страшны своею похожестью на правду.

Дорога лесная из не слишком приметной тропки становится все суше и шире – под копытами коней скоро вместо веток-сучков захрустит мелкая крупка светлого песка, а лес будет становиться все светлее. Скоро будет река, скоро – широкий торный тракт.

Плывут мимо чужие земли - звенящие ручьями, затопленные сине-белыми озерцами цветущих небесных пролесок и нежнейших хрупких амарилли, что, тем не менее, не боятся даже льда и снега, лезут из-под него упрямыми стрелками, едва солнце пригреет... В ардэйхских горах еще не скоро, а тут вон уже, утопает тропа по обе стороны в дымке бело-голубого цветения.

- Домой приедем – там только-только начнет вот так же все распускаться… бесконечная весна какая-то, - с улыбкой замечает Ойхэнн.

- Угу…надо маленькой сказать, чтоб домой не таскала подснежников, - буркнул под нас себе Эннес. Пояснил, увидев удивление на лице родича:

- Отец эти вот, беленькие, амарилли, в букетах не любит. В лесу, говорит, красиво выглядят, а в чашке на столе – как поминальный букетик на алтаре. Кто бы знал, почему ему оно так, но вот.
«Маленькой» Кримтанн называл сестренку, Слайни – самую крошечную из огромного семейства хозяина Гнезда Хэлгэрнэйт. Пятую весну вот девчушка нынче увидит – до этого в лесу цветы рвать она, разумеется, никогда не ходила.

Лорды поудивлялись над причудами родных, вспомнили проказы собственных совсем детских лет, и, слово за слово – принялись неторопливо беседовать обо всяком, и хмурая молчаливость вчерашней ночи растаяла, как тот снег. Вспоминали больше о доме – красивы ли чужие земли? Красивы, конечно – да домой тянет все равно. Впрочем, у Ойхэ сердце на части рвалось – и домой хотелось, и обратно тянет – туда, за перевал, где горное Гнездо Айт.

Не думается и про ночную то ли сказку, то ли быль – он еще вчера знал большую часть разгадок этой странной истории, да только давно то уже дома решено, обговорено и забыто – еще до его, Ойхэнна, рождения. И ворошить то не к чему – впрочем, жизни этой, и для тех, кто вспыхивает лучинкой, для тех, кто стрелой сквозь годы проходит, нужны страшные истории, истории о силе и мужестве, о благородной крови и о вере – тем сильнее бьющие в сердце, что вырастают они из зерна правды. А что зернышко было яблочное, скажем – а возрос тис в три обхвата – ну, бывает и так. Не под весенний поворот такие думы, во всяком случае, думать пристало…

- Лето минет – не успеешь оглянутся! Эхх, золотая невеста-луна, вот и погуляем же! Я тебе клятвенно обещаю, не меньше седмицы по обе стороны от равнин будут эту песню петь! – Эннес, зараза такая, точно мысли читает. Ухмыляется от уха до уха – ну точно, Лис-разбойник!

- Перепьетесь все, как лешаки, вот это я точно знаю, - ворчит смущенно Ойхэнн.
- Не без того, - важно кивает Кримтанн-Эннес. – Ясное дело, что не без того! Не ворчи, не ворчи, Ойхэ, у тебя еще не скоро это начнет получаться так же хорошо, как у твоего отца! Ххэй! Дорога пошире да посуше стала, давай прибавим ходу!