Записки о поэзии Шарль Бодлер

                ЗАПИСКИ О ПОЭЗИИ

                Шарль Пьер Бодлер
                Charles Pierre Baudelaire (9.04.1821-31.08.1867)

   Продолжая записки о поэзии, должен признаться, что мои первые строки в этом направлении были осознанно исписаны неслучайно именно о Кротковой и Северянине.
  О Христине Кротковой мало кто слышал в нашем современном обществе. Другое дело – Игорь Северянин, это знаменитость, это один из самых известных русских поэтов начала ХХ века.
 Французский поэт Шарль Бодлер и его творчество лично для меня не просто важны и близки. Словами высказать довольно трудно глубочайшую симпатию, родство души, так неподдельно излитой поэтом в его стихах, Его судьба, страдания, одиночество и  чувства, переживания, - всё это настолько близки мне и прочувственны, что в  нём мне увиделся близкий по духу и душевным страстям далёкий и в то же время очень близкий человек…

                «Враг» из сборника «Цветы зла» Сплин и идеал
                (перевод Эллиса)
                Моя весна была зловещим ураганом,
                Пронзённым кое-где сверкающим лучом,
                В саду разрушенном не быть плодам румяным-
                В нём льёт осенний дождь и не смолкает гром.

                Душа исполнена осенних созерцаний;
                Лопатой, граблями я, не жалея сил,
                Спешу собрать земли размоченные ткани,
                Где воды жадные изрыли ряд могил.

                О новые цветы, невиданные грёзы,
                В земле размоченной и рыхлой, как песок,
                Вам не дано впитать животворящий сок!

                Всё внятней Времени смертельные угрозы:
                О горе! Впившись в грудь, вливая в сердце мрак,
                Высасывая кровь, растёт и крепнет Враг.*

* - здесь и дальше стихи Ш. Бодлера из книги «Цветы зла», М., 2010г., «Книговек»

    У нас в стране произведения Бодлера печатались в переводах нескольких талантливых авторов, поэтов. Так, например, «Цветы зла» переводились рукой Эллиса. Зададимся вопросом, кто скрывался за этим псевдонимом. Эллис – на самом деле  Лев Львович Кобылинский (2 августа 1879, Москва — 17 ноября 1947, Локарно) — поэт, переводчик, теоретик символизма, христианский философ, историк литературы. Вместе с Андреем Белым он организовал в Москве в 1904 году поэтический кружок «Аргонавты», активно сотрудничал с журналом «Весы».
 
   Своё, не заслуживающее внимания мнение о Бодлере, я уже выше высказал, хотя не упущу случая ещё продолжить свои мысли. Обратим свой взгляд на мнение авторитетное, профессиональное, выдержанное временем, тем более, это мнение высказал в одной из последних литературоведческих работ Николай Степанович Гумилёв.
   Его перу принадлежат следующие строки, написанные во вступительной статье «Поэзия Бодлера» к книге Бодлера  в 1920 году Издательства «Всемирная литература». Книга в то время издана не была, а статья осталась:
 
   «Теперь несомненно, что Бодлер - один из величайших поэтов XIX века и во всяком случае наиболее своеобразный». И далее:
  «Это конечно не значит, что он был чужд каких-либо влияний, тогда он не был бы великим, нет, просто эти влияния были настолько разнообразны и, в то же время, так глубоко восприняты и целостно слиты, что создали поэтическую индивидуальность, подарившую миру «новый трепет» (выраженье Виктора Гюго).
   Из французов его учителями были Сент-Бев и Теофиль Готье. Первый научил его находить красоту в отверженном поэзией, в природных пейзажах, сценах предместий, в явлениях жизни обычной и грубой; второй одарил его способностью самый неблагородный материал превращать в чистое золото поэзии, уменьем создавать фразы широкие, ясные и полные сдержанной энергии, всем разнообразьем тона, богатством виденья».

   «Влиянье этих двух мэтров на Бодлера было настолько сильно, что его по справедливости причисляют к романтикам, «мненье» которое разделял и он сам. Затем его сверстник и друг Теодор де Банвиль в своих «Клоунских Одах» задумал путем примененья неожиданных рифм создать новый род комического и этим натолкнул Бодлера на работу над редкими и новыми рифмами, что конечно, отразилось на причудливости и изысканности его стиля.

  С другой стороны, превосходно знавший английский язык, Бодлер и там нашел близкие ему творческие умы. Не говоря уже о Байроне, этом кумире французского (так же как и русского) романтизма, впрочем, подарившем Бодлеру лишь поверхностно воспринятые последним темы мятежа и гордого отчаянья, Томас де Куниели и Эдгар По, - поэты потайные и в свое время мало оцененные, оказали на него большое влиянье. Они научили Бодлера особенности англо-саксонского воображенья, уменью соединять, не смешивая, ужасное с прекрасным, нежное с жестоким, райское с адским.
  Это от них в поэзии Бодлера появились такие великолепные черные тона, счастье ужаса, блаженство отчаянья, радость неосуществимого желанья, и вторая их особенность, образность пышная, причудливая, пьяная, поддерживаемая парами опиума и алкоголя, столько же, сколько филологическим гурманством».

                Тебя, как свод ночной, безумно я люблю,
                Тебя, великую молчальницу мою!
                Ты – урна горести; ты сердце услаждаешь,
                Когда насмешливо меня вдруг покидаешь,
                И недоступнее мне кажется в тот миг

                Бездонная лазурь, краса ночей моих!
                Я как на приступ рвусь тогда к тебе, бессильный,
                Ползу, как клуб червей, почуя труп могильный.
                Как ты холодная, желанна мне! Поверь, -
                Неумолимая, как беспощадный зверь!


  Между двумя влияниями — французским, полным ясности чистоты линий и латинской гармонии и английским, над которым еще бродят черные тучи Нибелунгов, поэзия Бодлера подобна закатному небу, где борьба света и тени порождает на мгновенье храмы и башни, лица тех, кого мы могли бы действительно полюбить, лиловые моря, в которых бы мы утонули, благословляя смерть.
               
                «О, муза бедная! В рассветной, тусклой мгле
                В твоих зрачках кишат полночные виденья,
                Безгласность ужаса, безумий дуновенья
                Твой след означили на мертвенном челе».


  Однако, не одно случайное сочетание влияний создало Бодлера таким, как он стал, этому были и другие причины. Девятнадцатый век, так усердно унижавшийся и унижаемый, был по преимуществу героическим веком. Забывший Бога и забытый Богом человек привязался к единственному, что ему осталось, к земле, и она потребовала от него не только любви, но и действия. Во всех областях творчества наступил необыкновенный подъем. Люди точно вспомнили, как мало еще они сделали, и приступили к работе лихорадочно и в то же время планомерно.

  Бодлер к поэзии отнесся, как исследователь, вошел в нее, как завоеватель. Самый молодой из романтиков, явившийся, когда школа уже наметила свои вехи, он совершенно сознательно наметил себе еще не использованную почву и принялся за ее обработку, создав для этого специальные инструменты. Вот что он сам говорил об этом в своих проектах предисловия к Цветам Зла: «Знаменитые поэты уже давно поделили самые цветущие области царства поэзии. Мне показалось забавным и приятным, тем более, что задача была трудной, извлечь Красоту из Зла».


   Начнем с краткой хронологии: именно хронология переводов Шарля Бодлера.

   Насколько удалось установить, первым переводчиком Бодлера на русский язык был поэт-сатирик Дмитрий Дмитриевич Минаев (1835–1899): всего через три года после смерти Бодлера в журнале «Искра» появился его перевод стихотворения Бодлера «Авель и Каин». Бодлера перелагали «семидесятники» и «восьмидесятники», более же всех сделал в этом поколении весьма широко известный «П.Я.» – Петр Филиппович Якубович-Мельшин (1860–1911). Начав свою работу на каторге в 1879 году, он завершил ее изданием (1909), представившим далеко не все «Цветы Зла», но лишь 100 стихотворений из книги, где их почти вдвое больше.

   В 1905 году были введены смягчения в области цензуры. Было ясно: кто-то «Цветы Зла» в своем переводе вот-вот издаст. Но «вот-вот» растянулось на столетие, да и полнота еще долго была сильно неполной, если можно так выразиться. В частности, «по всей Руси великой» устойчиво бродил слух, что перевод «П.Я» совершенно полный, и если уж делать новый, то тоже полный и поэтическими достоинствами далеко предшественника превосходящий.

   Значительную часть перевода «Цветов Зла» содержали «Иммортели» Эллиса. Рецензия на них появилась в журнале «Весы» (1904. № 4. С. 42–48) за подписью «Аврелий», что означало «Валерий Брюсов». Отзыв был следующим:
   Переводы г. Эллиса этому требованию не удовлетворяют. <…> Г-н Эллис не обладает двумя необходимейшими качествами для перевода Бодлера: поэтическим даром и знанием французского языка. За недостатком того и другого, каждое стихотворение ставило перед ним неодолимые трудности. Он или бесшабашно расправлялся с ними “по крайнему своему разумению”, не вникая в них глубже, или хватался за те решения, которые были предложены его предшественником. Оставляем открытыми вопросы, насколько сознательны были эти позаимствования и насколько г. Эллис рассчитывал на то, что французский подлинник Бодлэра мало распространен.

   «Весы» выходили в Москве как литературный и критико-библиографический ежемесячный журнал в книгоиздательстве «Скорпион» с января 1904 по декабрь 1909 включительно. Очевидно, что с комплектом «Весов» было знакомо едва ли не всё литературное поколение Москвы, начавшее творческий путь до переворота 1917 года.

   Наконец, вышли полные «Цветы Зла» в переводах А.А. Панова (СПб., 1907), Арсения Альвинга (псевдоним Арсения Алексеевича Смирнова; СПб., 1908) и вновь Эллиса (М.: Заратустра, 1908) с предисловием Валерия Брюсова (!).
   В итоге краткий отрезок времени (1907–1909) выдал четыре более или менее полных перевода «Цветов Зла». Лучше других, как всегда, раскупали тот, на котором стояло имя наиболее известного поэта, выступившего переводчиком.

   В данном случае это был Эллис; к тому же книге предпосылалось предисловие не чье-нибудь, а вождя символистов Валерия Брюсова. Вот несколько слов из него, заметим, от 1908 года: «Темами своих поэм Бодлер избрал “Цветы Зла”, но он остался бы самим собой, если бы написал “Цветы Добра”. Его внимание привлекало не зло само по себе, но Красота зла и Бесконечность зла».

   Перед нами отзывы на книги 1904 и 1908 годов; у них один переводчик – Эллис. Не просто Лев Кобылинский, а внебрачный сын педагога, владельца знаменитой частной московской гимназии Льва Ивановича Поливанова и Варвары Петровны Кобылинской. В Поливановской гимназии в разное время учились и Брюсов, и Волошин, и Белый, и Шервинский, и Позняков, и будущий муж Марины Цветаевой Сергей Эфрон, а в одном классе с последними – будущий переводчик «полных “Цветов Зла”» (1940 г.) Вадим Шершеневич.

   Учился будущий Эллис не у отца, а в 7-й московской гимназии, также изрядно престижной, по окончании которой в 1897 поступил на юридический факультет Московского университета; изучал экономику, считал себя марксистом, получил в 1902 г. диплом 1-й степени (кстати, это означает и сдачу экзаменов по французскому, латыни и, очевидно, немецкому языкам).
               

   Советская власть, если смотреть с другой стороны границы, виновна была не только в гибели миллионов, но и в неиздании Бодлера. «Широк человек, слишком даже широк, я бы сузил», – как писал Достоевский.

   А вот что писал Вадим Шершеневич (рукопись 1940 г.):
«…Мне кажется позорным, что мы до сих пор не имеем “Цветов Зла” на русском языке полностью, если не считать перевода Эллиса, сделанного с подстрочника, так как переводчик почти не знал французского языка. <…> Как ни странно, ближе всего понял Бодлера Якубович-Мельшин, сумевший за изображением грязи и мерзости рассмотреть душу поэта, не любующуюся этой мерзостью, а пугающуюся ее, бегущую от нее и взывающую к Идеалу.

   Однако слабая поэтическая техника Якубовича превратила стилистически Бодлера в некую “надсониаду”, в послесловии Якубович был вынужден признать, что он прибавлял в своем переводе чуть ли не 30–40% строк к каждому стихотворению Бодлера, отказался от многочисленных сонетов и зачастую печатал не перевод Бодлера, а подражание Бодлеру». Несколько выше Шершеневич сообщает советскому читателю, что «отдельные переводы И. Анненского, В. Иванова и Бальмонта приукрашивали Бодлера мистикой и символическими красотами».

   Странное что-то тут (с этой стороны границы) написано. И Вячеслав Иванов, и Эллис идеально знали французский. Но, похоже, статья Брюсова-Аврелия от 1904 года послужила источником информации. Безусловно, «Предисловие переводчика» у Шершеневича было данью советской цензуре. Осуждая работы предшественников, он писал о тех, кому ничто не грозило (Эллис в эмиграции, Вяч. Иванов тоже, да и Бальмонт там же), значит, не сочинил ни одного доноса. Это Шершеневичу и теперь зачесть надо. Даже имен уничтоженных советской властью в этих списках нет (Н. Гумилев, Б. Лившиц, В. Тардов). Его руки чисты… а перевод вышел лишь через 65 лет после его смерти, в 2007 году.

   Ранних переводах А. Панова и А. Альвинга Шершеневич, видимо, не знал. Он считал свой перевод «самым полным». Самым полным он не был, но и парижский перевод Адриана Ламбле, о котором ниже, был по полноте таким же. «Самые полные» переводы появились у нас в 2000-е годы, но не о них сейчас речь.

   Среди четырех полных переводов Бодлера на русский язык затесался пятый. Шершеневич о нем, похоже, не знал, а вот Адамович знал совершенно точно, ибо отрецензировал его довольно пространно в той самой, упомянутой выше, статье. В России этот перевод почти шестьдесят лет оставался неведом.

   В № 1 журнала «Москва» за 1986 год Иван Карабутенко опубликовал более чем сенсационную статью: «Цветаева и “Цветы зла”», где возвестил urbi et orbi о нахождении неизвестной книги Марины Цветаевой – «Цветы Зла» в переводе Адриана Ламбле (Париж, 1929). Отчего это книга Цветаевой? Оттого, что Адриан Ламбле не мог быть никем, кроме Марины Цветаевой. Доказательства? Да ведь каждому известно, что император Адриан был любимым императором Марины Цветаевой, а кафе Ламблен в Париже (или не в Париже, но это не важно) было любимым кафе Марины Цветаевой (или не Марины и не Цветаевой, но это не важно) и именно там она переводила на русский язык Бодлера (или Лебедева-Кумача на французский, но уж это совсем не важно)… Словом, И. Карабутенко неоспоримо доказал, что Адриан Ламбле – это Марина Цветаева! Какие еще доказательства? Так вот же! Никакого француза по имени Адриан Ламбле не было, потому как быть его не могло никогда!

   Какие бы то ни было доказательства после этого избыточны.
   Эти строки принадлежат советскому литературоведу, поэту и переводчику, умершему в 2020 году в Москве Евгению Витковскому. Он похоронен на немецком кладбище в Москве. И читаем далее у него.

   Аргументы Карабутенко, наподобие совпадения рифмы в первой же строфе «лампы-эстампы» переводов Ламбле 1929 года и Цветаевой 1940 года («Плавание»), ни малейшей критики не выдерживают: оригинал сам «диктует» рифмы, а тут еще и рифменная пара просто взята у Бодлера. Еще одним важнейшим доказательством своей теории считает И. Карабутенко тот факт, что ни о каком Адриане Ламбле лично ему ничего не известно. Это, в конце-то концов, аргумент неопровержимый!
А. Саакянц, ответившая на сочинение Карабутенко в № 6 «Вопросов литературы» за 1986 г. убедительно доказала, основываясь на тех же цитатах из перевода Ламбле, а главным образом – на фактах биографии Цветаевой, что вся сенсация – мыльный пузырь.

   Кем же все-таки был Адриан Ламбле? На то, чтобы это выяснить, ушло более тридцати пяти лет. Придется привести две цитаты.

   Первая – из вышедшей в Амстердаме в 1987 году книги «Два полустанка» (1974–1975), мемуаров Валерия Перелешина (1913–1992), уже давно именуемого «лучшим русским поэтом Южного Полушария» – в Рио-де-Жанейро он прожил последние сорок лет жизни:
«Знакомство с Адрианом Адриановичем Ламблэ [так! – Е.В.], обрусевшим швейцарцем, началось <…> когда он посетил меня в Пекине и подарил мне первые издания Жемчугов, Чужого неба, Костра и Шатра Гумилева, привезенные им из России. Романтические цветы, прибавленные к Жемчугам, были мне дотоле незнакомы и взволновали меня чрезвычайно. По этому поводу я тогда же написал стихотворение “При получении стихов Гумилева”, которое посвятил Адриану Адриановичу и включил в свой сборник “Жертва”.

   Вскоре по приезде в Шанхай я решил отдать визит Адриану Адриановичу. Нашел его очень странным, сильно изменившимся, постаревшим. Говорил он только о том, что он, богатый человек, находится под непосредственной угрозой голода из-за войны. Вскоре я и узнал, что бедный Ламблэ окончательно помешался и взят на попечение швейцарским консульством. Так он и умер – богатым человеком, сошедшим с ума от того, что боялся бедности» (с. 124).
Через двадцать лет, в 2006 году, вопрос приобрел новое звучание: что ж, если такого француза не было, может быть, во французской Бельгии или Швейцарии кто-то отыщется? Этими поисками занялся поэт, переводчик и прозаик Валерий Вотрин.

   …И грянул гром. С некоторой отсрочкой – в 2009 году, – но грянул: из Швейцарии неожиданно были получены исчерпывающие данные от семьи Ламбле. Предоставил их Марк Ламбле, генеалог, секретарь швейцарской Ассоциации семейства Ламбле, которому мы безгранично благодарны. Отныне все концы сошлись, и швы ушли в бессмертие – к столику кафе «Ламблен», где император Адриан, вероятно, по сию пору сидит и пьет свой стакан душистого перно. Без комментариев цитирую статью Вотрина, специально написанную для русской Википедии:
   «Адриан Адрианович Ламбле (имя при рождении Адриен Рене Альбер Ламбле, фр. Adrien Ren; Albert Lambelet, 19 апреля 1884, Пезё, кантон Нёвшатель, Швейцария – 10 марта 1955, Нёвшатель, Швейцария) – русский поэт-переводчик швейцарского происхождения, автор наиболее полного из всех имеющихся переводов “Цветов зла” Шарля Бодлера. <…>
Адриан Ламбле происходил из семьи уроженцев деревни Ле-Верьер (Les Verri;res) кантона Нёвшатель. Отец – землемер; дед, Луи-Констан Ламбле, – известный швейцарский общественный деятель, адвокат.

   В Россию Ламбле, возможно, приехал вслед за сестрой отца, учительницей, поселившейся в Нижнем Новгороде в 1913. В 1915 окончил юридический факультет Петроградского университета. После октябрьского переворота покинул страну (видимо, через Владивосток), жил в Париже, где в 1929 опубликовал свой полный перевод “Цветов зла”. Перевод был отмечен Георгием Адамовичем.

   В начале 1940-х – в Китае: есть свидетельство поэта Валерия Перелешина о двух встречах с Ламбле в Пекине в 1943 и Шанхае в 1944. Имеются также сведения, что жена Ламбле, уроженка Минска Аполлония Кременецкая (р. 1891) (на которой он женился в 1921 в Иокогаме), скончалась в июле 1942 в Шанхае.

   Ламбле посвящено стихотворение Перелешина “При получении стихов Гумилева” из сборника “Жертва” (Харбин, 1944).
После смерти жены Ламбле заболел душевной болезнью, был взят под опеку швейцарским консулом и вывезен на родину. Остаток лет провел в психиатрической лечебнице».

   Болезнь его, очевидно, ушла в ремиссию: по меньшей мере одну книгу с немецкого на французский он успел перевести.

   Адамович не зря писал: «В работе Адриана Ламбле есть одно большое достоинство: она сделана очень тщательно и, видимо, с большой любовью. <…> Но в общем можно труд Адриана Ламбле охарактеризовать как удовлетворительный, во всяком случае, “почтенный”. Если в этой книге и не чувствовалось особой нужды, то все-таки перелистывать и читать ее приятно. На ней лежит отпечаток общей культурности. Есть в ней слабый, но все-таки еще не окончательно исчезнувший отблеск одного из самых глубоких дарований, которые когда-либо были на земле».
Вот этот четвертый по счету полный перевод и возвращается ныне в полном объеме на вторую родину Адриана Адриановича Ламбле – в Россию».

    Так писал о творчестве Бодлера Евгений Витковский, советский поэт, переводчик, литературовед (1950г.-2020г.).

    Бодлер в действительности не примыкал ни к какой школе и не создал своей. Во Франции его считали то романтиком, то парнасцем, у нас почему-то еще и символистом. Но для того, чтобы быть романтиком, ему не хватало ни культа чувства, ни театрального пафоса, ни характерного многословья.      Для парнасцев он был слишком нервен, слишком причудлив, и он говорит не столько о вещах мира, сколько о вызываемых ими ощущеньях. С символистами у него общего только то, что они у него заимствовали, главным образом, утонченная фонетика стиха, но ни ощущенья многопланности бытия, ни желанья дать почувствовать за словами абсолютное у него не было. Чистыми бодлэрианцами оказались только два поэта — Морис Роллина (1846-1903), автор «Неврозов», и бельгиец Иван Жилькен (род. 1858), автор «Ночи». Оба они заимствовали у Бодлера его пессимизм, интерес к проявлениям личной и общественной истерии, любовь к редкому и подчас чудовищному. Роллина кончил как поэт деревни и крестьянства; Жилькен — как обличитель несовершенств социального строя.

   Гораздо глубже было влиянье Бодлера на поэтов, вышедших из парнасской школы, чтобы стать вождями символизма. Культ красоты и тоска по бесконечности достались Стефану Маллармэ, Поль Верлен для своих «Сатурнических Поэм» получил в наследство от Бодлера тоску, полную поэтических видений. Почти для всех символистов имя Бодлера было священным. Однако в двадцатом веке, когда в лице Поля Клоделя и Франсиса Жамма наметился во французской поэзии уклон к католицизму и величавой простоте средневекового ощущенья жизни, Бодлеру поставили в вину его интеллектуальность, пессимизм и некоторую манерность, и молодое поколение поэтов отошло от него.

   В России влиянье Бодлера испытали два крупнейших представителя новой поэзии, Бальмонт и Брюсов, и множество других менее значительных.
   «Он загримирован!» - восклицал Эдуард Мане после знакомства с Шарлем Бодлером, намекая на румяна, к которым прибегал поэт, чтобы скрыть свою мертвецкую бледность. И тут же художник заметил: - «но какой гений таится под этим гримом!». Шарль Бодлер был известным щёголем, денди парижских кабаков, своеобразным аристократизмом которого были повадки уличного мальчишки. Он никогда не был представителем дна, его стихией была богема, вернее игра в богему. Это игра с переодеванием в венецианские камзолы патриций, в голубую блузку с золотыми пуговицами, с пышным чёрным галстуком вокруг тонкой шеи. Щеголял он в глухом английском фраке с неизменным цилиндром на голове.

      Его отец был поначалу священником, но затем сложил с себя сан и занялся карьерой военного,  став сенатором при Наполеоне. Отец был старше его мамы на 34 года и умер, когда Шарлю исполнилось только шесть лет, и он был отдан в Лионе в интернат, где и воспитывался, ощутив своей тонкой мальчишеской душой предательство матери. Много лет спустя, поэт напишет стихотворение «Старый колокол», в котором отожествлял себя со старым колоколом и говорит о трещине в душе.

                В моей груди давно есть трещина, я знаю,
                И если мрак меня порой не усыпит
                И песни нежные слагать я начинаю –
                Все насмерть раненный, там будто кто храпит…

   В 1839 году он получает степень бакалавра по возвращению в Париж после четырёхлетнего заключения в лионском интернате. Он, как многие молодые люди того времени, порывает с семейными узами в качестве протеста, ненавидя эти ценности. И чем дальше, тем сильнее становится эта тенденция.
   Бодлер, как родоначальник европейского декаданса в этом отношении был одним из первых. Он пытается уехать от парижской действительности  на корабле в далёкую Калькутту, но постоянное недомогание от постигшей его неизлечимой болезни, не позволяет исполнить планы. Бодлер возвращается в столицу. Неизлечимая болезнь той эпохи – сифилис, поразивший юношу ещё в пятнадцатилетнем возрасте. Отсюда необычная бледность и его духовные шатания.  И, если можно причислить Бодлера в связи с позднейшей терминологией Поля Верлена к «проклятым поэтам», то болезнь, несомненно,  стала проклятием, разбившим его жизнь, не поколебавшим лишь одно – любовь к искусству.

                «Поединок» «Цветы зла» перевод Эллиса

                Бойцы сошлись на бой, и их мечи вокруг
                Кропят горячий пот и брызжут красной кровью.
                Те игры страшные, то медный звон и стук –
                Стенанья юности, растерзанной любовью!

                В бою раздроблены неверные клинки,
                Но острый ряд зубов бойцам заменит шпаги:
                Сердца, что позднею любовью глубоки,
                Не ведают безумья и отваги!

                И вот убежище тигрят, в глухой овраг
                Скатился в бешенстве врага сдавивший враг,
                Кустарник багряня кровавыми струями!

                То пропасть – чёрный ад, наполненный друзьями;
                С тобой, проклятая, мы скатимся туда,
                Чтоб наша ненависть осталась навсегда!

    Литература
     1. Шарль Бодлер. Цветы зла. / Сост. Е. Витковский и В. Резвый. — М., 2006.(с парал. франц. текстом)
     2. Николай Гумилёв Поэзия Бодлера РГАЛИ. Ф. 147. On.1. Ед. хр. 14. Л. 1-6, с пометой «1919-1920 гг.
     3. «Вестник Русского Христианского Движения». №144. I - II 1985г.
     4. Шарль Бодлер Цветы зла, Изд-во Книговек, М.,335стр., 2010г.

     Март 2021г.