Аквариум

18+

Некоторые люди ошибочно принимают одиночество за свободу, а свободу — за одиночество. Они не видят разницы между этими понятиями. Для них всё просто: если тебе не с кем выпить кофе в уикенд — ты одинок. Если ты ходишь в кино без компании — ты одинок. Но если ты можешь вечером сорваться и тут же улететь в любую точку мира — ты свободен. Одиночество и свобода. Где проходит грань между желанием никого не впускать в свою жизнь и возможностью? И что из этого желание, а что возможность? Может ли одиночество однажды перерасти в свободу? А свобода в одиночество?

Представьте, что каждое утро вы начинаете, предположим, с чашки чёрного кофе. Вы можете выбрать чай или сок, стакан воды, однако, вы предпочитаете именно кофе. Крепкий, без сахара. Горячий настолько, что если вы не рассчитаете и сделаете большой глоток, то он обожжёт ваш язык. Вам нравится пить кофе по утрам. Вы привыкли к его запаху и чуть горьковатому вкусу. Кофе вместо завтрака это ваше желание, не так ли? Или всё-таки возможность?

Вы скажете: я пью кофе, потому что люблю его и не хочу заменять чем-то другим — и будете правы. Вы скажете: я люблю кофе, но иногда мне хочется попробовать что-то новое — и тоже не ошибётесь. А как насчёт: я пью кофе, потому что боюсь, что чай не доставит мне такого же удовольствия или обожжёт мне не только язык, но и губы?
Вы спросите: какая связь между кофе и одиночеством, кофе и свободой? Я отвечу.
Кофе — весьма капризный напиток: заваришь в неправильных пропорциях — и не станешь его пить. Вы возразите: испортить чай гораздо легче, и я отмечу, что ваше возражение справедливо. Но важно помнить, что над чаем можно поколдовать: добавить воды, лимон, чайных листьев — и вот уже из несносной жидкости он превращается в чай. В плохой, но всё же чай. Над кофе колдовство неприемлемо: магия воды и сахара на него не действует.

Человек не менее капризен, чем кофе, и его душевное равновесие также зависит от пропорций: пропорций общения и изолированности.
Как сорта кофе отличаются между собой, так один человек отличается от второго, а второй от третьего. Первый нуждается в общении: девяносто процентов времени он проводит с людьми и лишь десять процентов оставляет для уединения. Второй — наоборот: чувствует себя хорошо, когда сидит в изоляции. Третий счастлив, если и то, и другое присутствуют в его жизни в равном соотношении.
Соблюдение пропорций, которые каждый человек определяет для себя самостоятельно, ведут к свободе. Их нарушение — к одиночеству: к одиночеству в толпе, к одиночеству вне толпы.

Грань между свободой и одиночеством — смелость. Смелость не идти на вечеринку, если не хочется. Смелость не досматривать скучный фильм, даже если друзья, посоветовавшие его, настаивают. Смелость не поддаваться на манипуляции. Смелость не превращать свою свободу в одиночество в угоду кому-либо.

Для Фрэнка гранью между свободой и одиночеством выступал его член. Если Фрэнк дёргал его сам — это одиночество, если кто-то другой — свобода.

Он не интересовался возрастом партнёров, его мало волновал пол — Фрэнк жаждал нескончаемого удовольствия везде, где вставал его член. Офис, самолёт, туалет кафетерия — если желание велико, то даже крохотный уголок заменит полноценную комнату для утех. Фрэнк не просто занимался сексом со всеми, кто соглашался, он в подробностях запоминал знакомство с любовником и место их интимной связи, а после — в моменты одиночества, когда член приходилось дёргать самому — извлекал эти детали (голоса, запахи) из памяти, освобождая пространство для следующих. Фрэнк гордился, что не прилагает усилий для получения быстрой, не обременяющей его близости. Он знал: улыбки на смазливом лице достаточно, чтобы соблазнить взрослую женщину, которой не хватает драйва, или молоденькую девчонку, не тронутую опытными мужскими руками. Фрэнк выставлял себя пауком, плетущего сети похоти, и не гнушался тащить в них каждого, кого встретит. Исключение составляли дети и подростки; Фрэнк, как работник скромной юридической компании, понимал, чем кончится для него подобное приключение; понимал и ограничивался воображениями их увлекательной игры: закон не запрещал ему заманивать несовершеннолетних в свою паутину и вытворять с ними ужасные вещи где-то в глубине его извращённого мозга. Фрэнк считал, что все люди имеют право на маленькие прихоти, — так он называл фантазии, которые боялся осуществить, но не боялся о них рассказывать. Незнакомцы, попавшие под обаяние Фрэнка, не замечали или замечали, но прощали ему непристойные мысли: если человек красив, ему можно простить любые недостатки; друзей у него не было: те, кто пытался продлить с ним общение после мимолётного секса, исчезали, когда осознавали масштабы его психических отклонений, а с коллегами Фрэнк не ладил. Единственным человеком, задержавшимся в жизни Фрэнка, была Пайпер.

Они познакомились в кофейне, открывшейся вместо старой пекарни, и Фрэнк применил к Пайпер ту же схему, что и к остальным: неторопливый разговор о погоде, комплименты, его милая улыбка — и вот уже в туалетную кабинку, где они скрылись, стучится старуха с недержанием. Он застегнул штаны: ситуации, когда кто-то рвался в помещение, которое Фрэнк планировал в ближайшие минуты залить спермой, случались неоднократно, а женщины, находившиеся в эти минуты рядом с ним, вспоминали о нравственности и, краснея, убегали, словно Фрэнк тряс перед их носом членом против их воли. Но Пайпер повела себя иначе: она открыла дверь и с непринуждённым видом предложила старушке к ним присоединиться, а после добавила, что передумала, когда пожилая женщина, ошарашенная её наглостью, обмочилась у них на глазах. Пайпер схватила Фрэнка за руку и вывела из туалета, сказала, что они поедут к нему, потому что её трусы такие же мокрые, как у старухи, с тем отличием, что возраст Пайпер позволяет ей контролировать мочеиспускание, если Фрэнк, конечно, понимает, о чём она говорит. Фрэнк не понимал. Он ожидал от девушки иной реакции: молчания или крика, но никак не безумия, превышающего его собственное; оно зацепило Фрэнка и позволило Пайпер провести в квартире случайного любовника больше одной ночи.

Они прожили вместе четыре месяца. Компания, в которой работал Фрэнк, располагалась в городе Сарасота, куда он наведывался на встречи только с важными клиентами. Фрэнк не был гениальным юристом, но был незаменимым сотрудником: все сделки, проходившие под его руководством, увенчивались успехом. Он договаривался даже с теми, кто выдвигал невыполнимые для компании условия: Фрэнк будто завладевал их разумом, гипнотизировал; он закрывался с ними в кабинете, а уже через полчаса передавал начальству подписанные бумаги и деньги — клиенты Фрэнка платили наличными, за что он получал отдельную похвалу. Юристы, лишённые харизмы, ненавидели Фрэнка и за спиной называли «гомиком»: в лицо не говорили, боялись покушения на их девственные задницы. Фрэнк забирал свой процент и укатывал в Деренвиль до следующего крупного клиента: его не заботили сплетни, зато заботила Пайпер, жизнь с которой становилась невыносимой.

Во-первых, Фрэнк дрочил. Безумие Пайпер, поманившее Фрэнка как дудочка крысолова, испарилось вместе с её желанием. Усталость, больная голова, полнолуние, дурно влияющее на её настроение, — она находила тысячу причин для отказа. Пайпер не спала с Фрэнком и не давала ему спать с другими: носилась за ним по городу и «трясине», а если теряла из виду, то врывалась во все места, где он мог бы от неё спрятаться. Врывалась и лишала его секса: женщины разбегались и самооценка Фрэнка падала вместе с его членом. Грань между свободой и одиночеством стёрлась: у тебя есть женщина, но какой от неё толк, если она не трахается с тобой и следит, чтобы ты не трахался на стороне?

Во-вторых, Пайпер требовала: внимания, денег, переезда. Она убеждала Фрэнка перебраться в Сарасоту, где они поженятся и снимут маленькую квартиру, но Фрэнк на уговоры любовницы не поддавался: какая разница где дрочить — в Деренвиле или в Сарасоте? Пайпер бесилась, наседала, угрожала, но в итоге сдалась; а Фрэнк с безразличием отнёсся к неизбежному расставанию, которое выпало на его рабочую поездку. Однако он всё же попросил Пайпер дождаться его возвращения — кто-то должен кормить рыб — и она согласилась.

Фрэнк не любил домашних животных: кошки мяукали, собаки лаяли, что-то поменьше — копошилось и шуршало, и все без исключения воняли; только рыбы приводили его в восторг. Молчаливые и дикие — их возня успокаивала. Фрэнк садился в кожаное кресло и часами наблюдал, как они резвятся в  «стеклянной коробке».
Аквариум действительно напоминал коробку. В магазине предупредили: сто пятьдесят литров воды на шесть взрослых особей слишком мало — рыбы будут злее, но Фрэнку нравился такой расклад. Природная агрессия — неподвластный ему вид искусства — возбуждала Фрэнка также сильно, как его собственное отражение в зеркале. Он боготворил своих рыб — Фрэнк разводил флаговых пираний — и спешил к ним домой так, как спешат к супругам или к детям, и нервничал, если задерживался.

Доверив их Пайпер, Фрэнк лишился сна. Ни она, ни соседка,  присматривавшая за рыбами до появления Пайпер, не отвечали на звонки. Напряжения добавляло затянувшееся пребывание в Сарасоте: новые клиенты оказались на редкость несговорчивыми говнюками, и вместо намеченного четверга Фрэнк приехал в Деренвиль в понедельник.

По словам Саймона — паренька из «трясины», подвозившего Фрэнка до города — Пайпер хвасталась подругам, что ушла, как только за Фрэнком закрылась дверь, и украла парочку его любимых вещиц, а соседка, на которую он понадеялся на случай, если любовница не выполнит обещание, умерла. Саймон, огорчённый кончиной старухи, причитал всю дорогу, но Фрэнк не слушал его монолог: он думал о рыбах и выскочил из машины, едва Саймон притормозил у дома.

Квартира встретила Фрэнка тишиной. Он бросился к аквариуму: пираньи метались, но были живы. Фрэнк выдохнул: лучшее, что могла сделать Пайпер — просто уйти. Она знала, как Фрэнк привязан к рыбам и не избавилась от них, хотя фантазия обиженной женщины безгранична. Она не испортила воду и не вытащила их из воды. Не отравила химией, которой Фрэнк чистил аквариум, и не закормила до смерти. Просто ушла, прихватив часы и парфюм, чтобы похвастаться перед подружками — такими же глупыми девятнадцатилетними курицами, как она — и они наверняка ей поверили и не спрашивали, почему и то и другое предназначено для женщин?

Часы — тонкую цепочку с дешёвыми розовыми камушками — Фрэнк подарил ей в начале их отношений, парфюм — перед разрывом. Он не жалел о потраченных деньгах, но не понимал, за что платит. За готовый ужин, который Фрэнк покупал в «Крабовом утёсе», или за секс, превратившийся в мастурбацию?

Он снял пиджак и закинул его на спинку кресла; сгорбился и поднял плечи, чтобы рубашка, насквозь мокрая от пота, хотя бы слегка отлипла от спины, и уселся напротив аквариума, в котором рыбы гонялись друг за другом.
Во Фрэнке боролись двое: хозяин и экспериментатор. Хозяин должен оторвать свой зад от кресла и накормить пираний, экспериментатор жаждал наблюдать: как далеко зайдёт их природная агрессия, если они останутся голодными?
Эксперимент не состоялся: хозяин победил.

Фрэнк нехотя поднялся на ноги. Рыбий корм — банку с растительной пищей вроде ошпаренных листьев салата или шпината и лоток с червями — он хранил в холодильнике. Пайпер визжала как свинья, готовящаяся на убой, когда находила лоток среди своих, как она говорила, «полезных тарелок» с овощами, фруктами и вялой травой неизвестного происхождения, а однажды её визг перерос в истерику: Фрэнк забыл закрыть лоток и черви расползлись по её еде. О том, что Пайпер насадила на вилку червяка, прикрытого салатом, Фрэнк умолчал, хотя спросил у неё, вкуснее ли стал ужин после того, как она добавила в него мясо? Пайпер то ли догадалась, то ли почувствовала странное шевеление во рту, но блевала и орала на Фрэнка она одновременно, и соседка, о чьей кончине позже будет сожалеть Саймон, грозилась вызвать полицию, если «малолетняя проститутка не заткнётся».

Фрэнк улыбнулся. Такие воспоминания согревали его уродливую душу.
Он заглянул в аквариум: из шести рыб две валялись на дне. Фрэнк не знал, сдохли они или это обыкновенный обморок, что для их вида — частое явление, зато осознавал, что если не покормит рыб в ближайшее время, то выложит ужасающую по цифрам сумму за новых пираний, покупка которых в его планы не входила.
Фрэнк расстегнул верхние пуговицы тесной рубашки. Этот дом, этого многоэтажного монстра спроектировал и построил дьявол: он отличался не только шелухой слухов и мрачных историй, связанных с убитым здесь архитектором, но и безнадёжной духотой в любой сезон. Местные смеялись, что мэр переселил сюда «трясиновцев», чтобы добить их, и Фрэнк смеялся вместе с ними, пока не занял одну из квартир. Духота была непроходимой.

Он расстегнул ещё пуговицу. Рыбы, прежде носившиеся по аквариуму, замерли. Фрэнк прислонил ладонь к стеклу. Воздух, пусть и спёртый, словно застрял где-то в глотке и не опускался в лёгкие; словно тяжёлая материя обволакивал сердце, намереваясь сломать его, раздавить; как толстуха, взбирающаяся на хрупкий член хрупкого парня, он карабкался по груди, пока в один миг не пронзил сердце Фрэнка острыми когтями.
Фрэнк закатил глаза и, схватившись за край аквариума, завалился на спину.
Аквариум рухнул на него.

Но Фрэнку повезло: звук разбивающегося стекла услышал управляющий, бродивший по коридору. Управляющий постучал и поинтересовался, не нужна ли помощь, но Фрэнк не отозвался. Он всё видел и чувствовал: видел, во что превращается природная агрессия, доведённая до своего пика, и чувствовал, как голодные рыбы, опьянённые запахом крови, с жадностью вгрызаются в его лицо, но он не мог их остановить — Фрэнк чувствовал всё, кроме собственного тела, которое не мог контролировать, точно оно больше не принадлежало ему.

Управляющий постучал снова. У него были ключи, но Фрэнк знал, что Донни — какое дурацкое имя для человека, отвечающего за твою безопасность — не войдёт. Как-то он влетел в квартиру, решив, что Фрэнк пытает женщину, потому что незнакомка голосила на весь этаж, а потом, краснея, заикаясь и, прикрывая глаза, пятился в коридор: Донни не представлял, каким громким бывает оргазм. В тот день Фрэнк накричал на управляющего, обозвал девственником и запретил приближаться к его квартире, даже если грёбанный дом однажды вспыхнет адским пламенем, и сейчас, поедаемый рыбами, Фрэнк хохотал; его губы не шевелились, но, тем не менее, он смеялся, когда слышал сопение Донни за дверью (в последние минуты обостряются все органы чувств, не правда ли?), когда зубы пираний вонзались в кожу, как когда-то швейные иглы матери вонзались в штаны, которые Фрэнк порвал, и веселился, когда вспомнил, как мать обещала засадить эти иглы ему в задницу, если он вновь полезет на дерево, и радовался, что умрёт раньше, чем до его задницы доберутся пираньи. Фрэнк воспринимал смерть как избавление от боли: смерть не желает никому зла и, в отличие от жизни, не приносит страданий.

Фрэнк ждал её. Но она не торопилась.
Несмотря на старый запрет, Донни всё же ворвался в квартиру и нашёл его раньше.
*
Вопреки здравому смыслу Фрэнк выжил. Он потерял много крови и лишился лица, но выжил. Врачи обхаживали его почти год, но спасти внешность им не удалось.
Фрэнк застрелился в кофейне, в которой познакомился с Пайпер: не выдержал насмешливых и сочувствующих взглядов окружающих.
На его похороны никто не пришёл.
Пайпер появилась на кладбище всего раз: разбросала на могиле дохлых рыб и пожелала бывшему любовнику собрать новый аквариум, но уже в аду.
Через час она погибла в аварии: в автомобиль её ухажёра влетел грузовик, когда они выезжали из города.
Через час надгробие Фрэнка рухнуло.