Заупокойная

               
   Дед Никифор умирал спокойно. Ему давно уже перевалило за девяносто, и как глубоко верующий человек, он был готов к «дороге», ведущей подальше от – уже надоевшей  мирской сутолоки. За полтора года до смерти, он настрого указывал супруге.
- Никаких плачущих, воющих, ноющих и причитающих, особливо наших ехидных соседок! Расслюнявятся у моего гроба старые «потаскухи», грешницы трухлявые у тела «маво». Я к Отцу небесному, а не на войну треклятую. А энти шлюхи бесовские тутова выть зачнут, - не гоже, не гоже. Они  думают, что в хоромах Отца нашего я за них словечко замолвлю?! Накось им!-
И дед скрутил из пальцев,  всем знакомую фигуру.
- Пусть тока Иван Семашин, дружок мой, побудет у моего «одра смертного», да батюшку позови на отпевания грехов моих. Токмо - батюшку с Александровой церкви покличь - Иннокентия. Отца Петра с Михайловки не зови! У него грехов столько, что после его молитв меня уж точно в котел серный черти утянут. Чтоб его близко не было! Уж больно к водке охотлив этот «анчихрист»!  В нём веры, как блох на лысине. Давича, в канун - Иванова дня, он заутреню читал, так от него перегарищем несло за версту! Так «продухмянил» церковь, так «проароматил» за время своей проповеди, что  чиркни спичку, и церковь разнесёт по кирпичику!  Истый змий – Горыныч, с дыхалом огненным!
- Чего ты на него - напраслину  навешиваешь? – пыталась защищать  Петра,  Василина - жена деда Никифора.
     -Я его душу базарную за версту узнаю! - расходился дед, - Устроил в церкви бюро платных услуг. Крещение, - столько-то рублей, отпевание - столько, венчание, поминание,  магазин устроил. Свечки, иконки, крестики – нолики - тьфу!  «Мефистофель» новоявленный,  прости меня Господи...
Сказано было и сотворено по сему указу в точности. Все бабки, родственники, знакомые и соседи были размещены во дворе на лавочках,  да на завалинках. Умирал дед Никифор тихо, в своей постели. С раннего утра послали за отцом Иннокентием с Александровской церкви, как того и просил - умирающий. Через три часа начали  беспокоится, из-за отсутствия вестей от батюшки. Дал ли согласия отец Иннокентий отпевать Никифора, или занят в отъездах, не известно.
- Может в дороге чего приключилось, - шептались во дворе.
- Надо было с утра Федора Нестерова посылать за батюшкой, - предлагал кто-то из мужиков.
           - Да говорят,  послали Кольку Шубина.
            - Ать - ты, Господи,  нашли, кого посылать?!
Люди переговаривались. Громче всех пищал Ванька Зыков, - Чего гадать то?!  К председателю «идтить» надобно.  Пусть машину «даёть». Никифор,  без малого - сорок годков в колхозе! Это вам не огород унавозить!
-Молчал бы, пьянь неугомонная, - встряла бабка Алевтина, соседка Никифора.
Дед - Иван Семашин, проходил сквозь шумливую толпу молча. Дорога к другу была полна скорбных дум и тяжелых воспоминаний. Сев на табурет, у ног покойного, Иван окликнул Василину.
-Глянь кума, «шоб - нихто сюды свой нос не тыкал»! Я с другом прощаться буду!
Иван не был алкоголиком, про таких говорят проще - выпивоха.  Его никто не видел, держащимся за забор, а тем паче - валяющимся. Но свою норму он набирал исправно. Какая это норма и сколько в нее входит, никто не знал. Но даже, несмотря на свой - полу-трезвый образ жизни, он безошибочно угадывал,  где могут, в - сей час, одарить хмельным продуктом «Товарища Бахуса». А по сему, повздыхав у тела, умирающего друга, он безошибочно подошел к старому буфету и достал, приготовленный кем-то,  графинчик с прозрачной водицей. Графином оказалась «четверть» старого образца, а это ни много, ни мало - два с половиной литра. Подержав в руках  рукотворный сосуд, Иван спокойно произнес.
-Ты Никуха, друг мой «ситный», никогда не любил того, что я выпиваю. Оно могёт и  вправду не хорошо ентим увлекаться, но я  и не увлекаюсь, я только чуток. Мне же тяжелее, чем тебе.
Прозвенел стаканчик о горлышко «графинчика».
- Батюшки чего-то нет до сих пор, Никуха, а по сему, грехи тебе отпускать буду я! Поскольку я их знаю лучше, чем кто либо из - собравшихся!
Раздался тот же звон стаканчика о «графинчик».
- Вот как мы с тобой жили, сказать по правде – не важ-но! Ведь если взять с самого начала, то какая неприглядная картинка получается.  Я родился в семье плотника, а ты в семье купца Ланкина  – не справедливо!  У тебя пуховые подушки были, перина, чистые простыни, а у меня деревянная простынь, фанерное одеяло и чурка под голову. Это я - шутю конечно, но правда в этом есть – больша-а-а-я!
Опять звон стаканчика.
        -Хто первый за Василиной ухаживал?!  Хто в палисадник к ней под окно шастал, ты чоли? То-то и оно, - молчишь?!  Я сегодня тебе все выскажу!  Все без утайки…
В коридорчике послышались шаги. Иван быстро поставил «графин» в буфет и со скорбью в глазах уселся у ног «покидающего мир».  Вошла женщина в белом халате. Белые волосы ее были так белы, что почти сливались с халатом. Иван от такого контраста и яркости цвета даже вскочил.
   - Чу! Чу – пришла?!
   -Что с вами? - удивилась женщина, улыбнувшись.
-Из-з звинит-те, я уж подумал,  смерть приш-ш-шла за Никухой, - сказал и бухнулся на табурет.
Женщина перестала улыбаться, поняв эти слова по своему, но вопросов задавать не стала. Измерив, давление усопшему, она что-то записала на бумажке, посмотрела на часы и так же быстро удалилась. Иван еще долго хлопал глазами, приходя в состояние нервного равновесия.
В комнату вошла Василина  в слезах, прикрывая губы носовым платочком.
  - Все - Ваня. Ушел мой Никифор, совсем ушел! Господи, помоги ему в царствии твоем!  Прости грехи его осознанные и не осознанные. Не оставь его благостью прощения твоего - Господи...
Она плакала так, что и у Ивана наполнились глаза, блеском скупых -  мужских слез. ВАсилина не обратила внимания на то, что кум молча подошел к буфету и достал четвертную. Взглянув на часы, она медленно пошла на кухню, где сидела в белом халате, объявившая скорбную весть. Иван молчал. Он сидел на табурете, как судья, держа в одной руке бутылку в другой стакан.
  - Вот и ты меня, Никуха,  недослушал. Всегда ты спешил куда-то. Я год ухаживал за Василиной, а ты за три дня увлек ее под венец. Сволочь ты!   Я долго ждал, когда тебя жизнь где-нибудь подшибёт, или скрутит. Ан – нет! Ни голодуха, ни колхозы, ни раскулачивание, ни война, -  ни хрена тебя не брало! За это я и любил тебя. За это и другом тебе был.
Время шло, а батюшки все не было. Народ во дворе и в прихожей стал расходиться, кто домой на обед, а кто по работе. Оставались близкие родственники и те, кто ждал  подношений, в виде рюмочки, а то и стакана.
  -Вот что я тебе, друг мой скажу, - продолжал дед Иван, глядя на безжизненное тело друга, - Негоже бросать друзей в трудную минуту. Ты наверное уже райские яблоки жуешь, а мне и закусит нечем.  Вот один огурец остался и тот огрызок!
Проходило время, но батюшки с Александровской церкви, не было. Василина сидела на кухне, прикрыв рот платком, не зная, что делать. Слезы застилали разум и растворяли силы.
  Иван, ополовинив бутылку, продолжал прощальную «тираду». Но уже сидел на полу, возле - постели друга.
   -Вот в чем тут дело, Никуха. Все лучшее в жизни доставалось тебе. Все худшее, сам знаешь кому. На фронте, тебе пробило бедро и ничего  важного не задело, все жизненно органы в полном порядке! А мне осколок влетел в подмышку и на тебе, еле кровь остановили, два раза на том свете побывал. Теперь рука как не своя, стакан только и держит.
Уже вечерело, а отпевать умершего Никифора никто не являлся. Люди уходили, обещая помочь, кто - чем может. Кто могилу вырыть, кто позаботиться насчет оградки, кто съездить - венки привезти из района. Даже памятник пообещали «сварить» из железа,  и гроб  сколотить своими руками. Иван в это время уже лежал «пластом», рядом с кроватью друга, крепко обняв – «четвертную»
  - Э-э-э, да ты только думал, а я уже знал, что из колхозов ничего путного не выйдет. Я не забыл, как тебя раскулачивать хотели, э-э-э...
Уже стало темнеть, когда двор покидали самые терпеливые родственники. Иван протянув руку,  стащил подушку с постели мертвого друга - Никифора.
  - Тебе, Никуха, две многовато будет, на одной полежишь. Тебе и так всегда везло, а я?! Что я Никуха.?! Я, как твой верный пес, буду у твоих ног. Ты на кровати, а я чёрт с ним, и под кроватью прилягу.
  И Иван пополз под кровать  «умершего», громыхая по полу - бутылкой.
Запах ладана разбегался по всем комнатам, когда на пороге появился батюшка Иннокентий. Он тихим шагом прошел на кухню и, прошептав что-то под нос, перекрестил Василину.
  - Помоги тебе Боже, в горе твоем. Не печалуйся о муже своем, он уже во власти Отца нашего и он - Господь милостивый,  позаботится о сыне – своя, Никифоре.  Да упокой его душу грешную Господи.  Где усопший то?
  - Там,  - встрепенулась Василина,  указывая на проем двери в спальню.
Отец Иннокентий вошел в комнату и остановился у постели Никифора. Зажёг свечку и поставил её у изголовья умершего, на тумбочку. Оглядел комнату,  от мертвого несло перегаром.  Батюшку бросило в озноб.
    - Он что, от водки помер?!- спросил он, сам - себя. 
Но понимая, что в - нынешние времена, это не удивительно, взялся за то, зачем его и пригласили. Перекрестившись, он вынул из тряпицы книгу в чёрном переплёте. Вздохнул глубоко и начал.
  - Помяни, Господи Боже наш, в вере и надежди живота вечнаго  новопреставленного раба Твоего - Никифора, имярек, и яко благ и человеколюбец, отпущаяй грехи и потребляяй неправды, ослаби, остави и прости вся вольная его согрешения и невольная…
 И когда, через минуты три, батюшка произнёс  - извечное, Аминь! Со стороны покойника вдруг прозвучало,- Будь здоров?!
Батюшка заморгал глазами. Он – на полу согнутых, подкашивающихся  ногах,  подошёл к покойнику и, дрожащим пальцем, тронул его за нос.  Нос был холодным. Батюшка огляделся, перекрестился,  и только было хотел продолжить  молитву, как вновь послышалось,-   За тебя!
Со стороны покойного что-то забулькало.   
  - Я;ко исчеза;ет дым, да исче;знут, я;ко та;ет воск от лица; огня;, та;ко да поги;бнут бе;си.., - зашептал, обомлевший от страха - служитель церкви.
  - «Аминь», – прозвучало из недвижимых губ покойника.
  - … любящих Бо;га и зна;менующихся  кре;стным зна;мением, и в весе;лии глаго;лющих, - забормотал - батюшка, ещё громче, пятясь от «смертного одра»!
Когда пятился, то задел табуретку и та громко упала на пол.
  - Че гремишь? Пьяный?! – раздалось уже ясно и отчётливо!
 У отца Иннокентия отнимались ноги. В полу присядке и с выпученными глазами. Он смотрелся, как – «наложивший» в штаны! Покойник говорил, не шевеля губами! Побледнев, «отец» Иннокентий, не ожидая от самого себя, взвыл.
    - Самую малость  - Господи! У вдовы усопшего - Степана Рогозина, помянул чуть!  Прости мя  - Господи!
   - Возьми, в буфете! – приказал голос.
Батюшка, не понимая ничего, послушно открыл дверцу буфета и вынул вторую бутылку. Дрожащей рукой достал гранёный стакан и, не медля ни секунды,  залпом опрокинул  из горла, грамм триста, забыв про стакан! Оказался – спирт! Иннокентий от неожиданности ещё больше выпучил глаза, перестав дышать на какое-то время!
    - Ну  чо? – послышался вопрос.
    - Крепка! А можно я ещё пригублю, страшно мне - Господи?!
    - Валяй!
Процедура повторилась и «отец» Иннокентий, вспотел.
- Рассказывай? – спокойно спросил – ушедший в мир  иной.
- А чо рассказывать-то, Господи?! – приходя в себя, спросил батюшка.
- Так о себе и рассказывай.
- Так ты – Господи, сам  всё знаешь обо всех, всё видишь, обо всём ведаешь!
- А расскажи ка ты мне Кеша, как ты поросёнка украл у Кирьяна Панарина?
От такого вопроса отца Иннокентия, ещё больше бросило в жар.
  - Так бес попутал Господи! Молод был, глупостей в голове, как дум у дурака!
Батюшка навалился на буфет, ибо уже не мог стоять.
  - Выпили мы с Матвеем Соломатиным, дюже много выпили, и вспомнилась мне обида на Кирьяна, за то, что он на Пасху покрасил тёлку мою – Белянку, под зебру. Прикрутил к её маленьким рожкам, оленьи рога. Надул два воздушных шара, синий и красный, привязал их тёлке под хвост, а на шею  повесил табличку – «Иннокентий Пахомов»! И пустил эту «тварь» по улице. Так бы – ничего, но когда  лопнул один шарик под хвостом, то тёлка с испуга побежала, выпучив от страха  глазища. А уж когда бабахнул второй,  то тут бедное животное взялось в галоп! Народ, выходивший из церкви, перепужался и, побросав освещённые мною пасхи, кинулся опять в церковь. Меня сшибли, а дьякона Серафима затоптали! Разве это не грех  – Господи?!
Батюшка рассказывая, уже улыбался.  Словно беседовал с приятелем, на доброй попойке.
  - Летит вот такая - полосатая фигня с рогами по улице! Представить страшно, а увидеть и того страшней?!
  Покойник тоже захихикал, - Помню – помню…
  - Так на второй день я его поросёнка прикормил варёной картошкой! – уже совсем весело. заговорил отец – Иннокентий, - А пока тот чавкал картошку, нарисовал на нём пятна чёрные. Поросёнок доел корм и пошёл потихоньку к себе домой, то бишь - к Кирьяну. Кирьян округлил глаза,- «Что это за наглый – пятнистый боров, прёт к нему в ворота?! И палкой его! Так я того порося себе и забрал, ничей же получается…
Батюшка от своего же рассказа. уже хохотал, так громко и весело, что привлёк внимание хозяйки дома и всех, кто был в соседней комнате. Первой вошла Василина. Батюшка, завидя её,  пытался выпрямиться, хватаясь за спинку кровати. Он был так пьян и весел, что - еле держался на ногах. Василина смотрела на батюшку, как на явление чёрта, в тёмном чулане!
 Вот насмешил – дурень церковный! - выкрикивал покойник, смеясь, не шевеля губами.
Василина, - побледнев, ухватилась за косяк дверного проема.
   - А ты Василина чего? Тоже напилась ?! -  проговорил ясно покойник, и с этими словами кровать со скрипом задвигалась. Батюшка, мгновенно протрезвев, ломанулся к выходу, выкрикивая слова из молитвы. Василина поползла следом, открывая рот, как – выброшенная на берег, рыба. Ничего не понимая, но видя ужасный  лик отца Иннокентия и, ползущую следом жену - усопшего, люди стали разбегаться,  кто куда, открыв при этом калитку, в обратную  сторону!  Дед Иван вылезая из-под кровати, и шатаясь, еле внятно – бормотал.
   - Вот  Никуха, а ты не  любил, когда я выпиваю. Если бы ты видел сейчас, какие пьяные - твоя жена и ентот Кеша – «батюшка», которого ты велел позвать!
- Дурак ты – Ваня, как был дураком, так им и остался! – прозвучало у Ивана за спиной…